…Каждый день с утра небо начинало светлеть и даже проглядывало солнце, но откуда-то сползались серые тёмные тучи и затягивали горизонт сплошь, без просвета и щелочки.
В серых сумерках не различить сторон света, не угадать, где ясное солнышко взойдёт и куда закатится…
Деду в такие дни всегда нездоровилось. Давила грудь духота, угнетали мрак и сырость. Раздражало всё: торопливость почтальона, принёсшего скудную пенсию, лай собаки, дуреющей на цепи, бесконечные хлопоты старухи-жены по дому.
Тянуло лечь, закрыть глаза и забыться от ставшей такой пустой и никчемной жизни.
Но тут заглянули в гости сын со снохой и с их двухлетним сынишкой.
…Любил дед внука – весёлого, шустрого и вёрткого. Только этот большеглазый, тонкорукий, топочущий, лопочущий комочек из родительской любви и природной энергии и связывал старика с жизнью. В душе теплилась надежда: может, ему будет чаще светить и греть настоящее, неложное солнце жизни?..
Дед не стеснял ребёнка в играх – пусть резвится вволю. Но сегодня мальчишка был особенно непоседлив. Ловким кутёнком карабкался он на диван и кресло, прятался под кровать и в шкаф, играя с дедом в прятки.
Дед устал и не успевал за неугомонным шалуном, а тот со стула взобрался на подоконник и начал подниматься на ноги, чтобы спрятаться за занавеску.
– Ох, упадёт!.. – кольнула деда запоздалая тревога и кинула к внуку. Но ручки озорника уже сорвались с гладких брусков оконной рамы, и он упал навзничь на пол. Кудрявая головка на тонкой шейке гулко стукнулась о крашеные доски пола. Глаза ребёнка широко раскрылись, вспыхнули искрой изумления и стали плавно закрываться. Со щёк медленно исчезала счастливая игровая улыбка, а с губ сорвался призыв: «Дедя…» – и затух недосказанным… Ручки, ножки ещё подвигались и успокоились…
…Внутренняя душевная усталость от появившейся в последние годы неуверенности, неустойчивости в жизни, невольные опасения за судьбу родных и близких, ожидание возможных бед и напастей воспроизвели в мозгу и выдали в подготовленное сознание деда смерть внука…
Этот факт, чувство ударили деда изнутри в изношенное сердце острой нестерпимой болью. Он понял: «Конец и мне…»
Дневной свет как-то сразу, мгновенно, без плавного угасания, сменился в его глазах полной темнотой. Будто он неожиданно провалился в глубокую, как колодец, яму.
Темнота была абсолютно чёрной, плотной, вязкой и всеохватной.
Абсолютной была и тишина. Никакого пространственного движения, предметного шевеления, звёздного мерцания не наблюдалось.
И в то же время это не был леденящий душу могильный мрак, парализующий волю гробовой теснотой и холодом.
Беспросветная темнота созерцалась и воспринималась со спокойным, отстранённым интересом. Состояния страха, подавленности не возникло.
Было интуитивное осязание присутствия живой… массы. Он был плотно окружен ЕЮ, почти зажат, но не растворился бесследно, хотя физически и не чувствовал своего тела.
Перемещение из осмысляемого Светового пространства в Темное свершилось безболезненно. Будто КТО-ТО решил показать уходящему в мир иной, что оснований для страха нет.
Абсолютная темнота и тищина – это не мёртвая ледяная пустыня, а хранилище живой, резервной материи, находящейся в состоянии вечного покоя, и среди неё достаточно места для каждого входящего…
Безусловно, это был милосердный жест Творца с целью успокоить улетающую из бренного тела душу верой в Мир, Покой и Вечность…
Присутствие в мире ином длилось столь краткий миг, что оставленное без управления тело не упало, а лишь качнулось. Замершее было сердце вновь толкнуло кровь, и сознание вернулось к старику.
Дед осторожно поднял лёгонькое тельце ребёнка, и оно обвисло на руках, мягкое и безвольное. В нём не было всегдашнего сопротивления и неуёмной непоседливости.
Ротик с бледно-розовыми губками был приоткрыт, и виднелись белые, мелкой пилкой, зубки. Лицо – спокойное и безмятежное, как в крепком сне.
Нежно прижав к себе внучонка, дед медленно пошёл к людям.
Сын, сноха и бабка сидели на кухне вокруг какого-то незнакомца.
Они ему что-то рассказывали, смеялись.
Дед усилием воли и мышц старался не опустить рук, не выронить дорогой ноши. От перенапряжения и душевного волнения горло перехватило, голос пропал. Умирающий старик пытался крикнуть: «Ну что же вы! Оглянитесь!» И не мог. В его голове появлялись и тут же исчезали разные мысли: «Снохе нельзя волноваться… У бабки больное сердце… Похоронят вместе или врозь?» Мелькнула и такая: «Наверное, они сейчас закричат, отнимут внука, оттолкнут…»
От последних неимоверных усилий устоять лицо его исказилось гримасой боли, а мысли всё возникали и исчезали, будто клубы холодного пара над зимней прорубью. «У молодых может родиться ещё мальчик, и ты его опять полюбишь…» – это подсказывал инстинкт самосохранения. Но разум отвергал подобную мысль как невозможную: «Я стар, я устал, я не смогу забыть этого…»
Тем временем сердце в груди сделало отчаянный толчок, и речь вернулась к деду. Он тронул сына коленом и ясно, отчётливо произнес: «Вызови врача и милицию. Я не усмотрел внука…»
Сын, увидев перекосившееся лицо отца, безжизненное тело мальчика, вскочил.
…Старик оседал вниз медленно, будто нехотя. Тяжесть тела давила на слабеющие ноги, и они, выворачиваясь в суставах, подламывались.
Туловище клонилось назад, но стремление не ушибить внука ещё удерживало его в вертикальном положении…
Сын выхватил ребёнка, а удержать отца от падения не успел. Тело старика спиной коснулось пола, и тяжёлая голова глухо бухнула о доски. Длинные руки с изуродованными работой пальцами откинулись от туловища, будто чужие.
На лице ещё сохранялась гримаса последнего усилия, но мышцы расслабились, и жизнь вышла из него легко и свободно, как воздух из порванной детской игрушки…
Ребёнок от рывка очнулся, взялся ручонками за ушибленную голову и заплакал…
…Дед вытянулся в гробу удобно и естественно, словно отдыхал после работы. Предсмертные морщины разгладились.
На лице появилось и застыло обычное для спокойно спящего человека выражение…
Внук тянулся к деду. Его не пускали.
– Дедя бай-бай? – приставал он к плачущей бабке.
– Бай-бай, внучек… Теперь совсем бай-бай… – шептала она трясущимися губами…
Большая группа провожающих, молча роняя слёзы, смотрела на опускаемый в яму гроб. Громко, навзрыд, не стыдясь и не прячась, плакала незнакомая родственникам женщина в кружевной чёрной шали.
Угрюмо, сосредоточенно работали лопатами мужчины, засыпая могилу.
Комья земли вначале гулко стучали о крышку гроба, затем начали падать мягко и беззвучно, быстро наполняя яму.
На верхушке сухого дерева, недалеко от свежей могилы, хрипло, надсадно каркали вороны, ожидая остатки еды от поминок.
В ветвях старой сосны резвились молодые рыженькие белочки.
Зверьки не опасались близости людей, играя в догонялки.
Ребёнок увидел их и засмеялся…
Год 1998-й, дефолтный…
