Я расскажу о Епове Александре Васильевиче, 1911 года рождения, беспартийном, рядовом участнике Великой Отечественной войны, уроженце деревни Бузда Архангельской области.
…Он не брал «языка», не сбивал тараном самолётов и даже не участвовал в знаменитых стратегических операциях, хотя всю войну крутился в военной «мясорубке». Природа создала его пахать землю, ухаживать за скотом, растить детей. В праздники он любил выпить «для веселья», «покуражиться» с друзьями по деревне.
В начале коллективизации их семью не взяли в колхоз: мать уже умерла, отец тяжело болел, а от них, троих детей-подростков, проку было мало. Но как-то перебивались картошкой, грибами, ягодами. Потом в колхоз всё же приняли, забрав, естественно, единственную лошадь, тёлку, небогатый «нажиток», не дав взамен ничего…
Чтобы выжить, Саша устроился в леспромхоз трелевать лес на лошадке. Наваливал сам, побольше, лишь бы увезла коняга. Хотелось заработать, приодеться.
Но от заработка, после вычета налогов и уплаты поборов, оставались крохи. Доходило до того, что, когда ставил зимой просушить валенки, выбегать в мороз «до ветру» приходилось босиком. В запасе не имелось ни обуви, ни одежды…
Когда друзья-одногодки собирались в соседнее село к девкам на посиделки, он с худеньким отцовским ружьишком уходил в лес.
Так и не женился. Потом началась война, и его забрали защищать Отечество, которое было для него не добрее злой мачехи…
В первом же бою их часть – плохо вооружённую, полуодетую, необученную – разгромили в заснеженных лесах Финского фронта.
Раненный в обе ноги, он заполз под сваленную снарядом ёлку и остался жив, но ноги в ботинках отморозил. Если б он вылез сразу после боя, его бы вгорячах добили…
На третий день началась гангрена. Ему очень хотелось пить. Снег, который он лизал, жажды не утолял. Тогда он, лежа на боку, решился развести костерок и растопить снег в котелке.
По дымку его, окоченевшего и потерявшего сознание, нашли финские солдаты. Они не пристрелили его, а отнесли к врачам. Так и оказался дядя Саша во вражеском плену. Обе ноги отрезали выше колен. Далее пошли госпитали, лагеря для пленных, а весной 1945-го – репатриация на Родину. Путь этот тоже был долог, позорен и тяжёл…
В родной деревне отца в живых уже не было.
В доме жила старшая сестра, на иждивении у которой находилась младшая, инвалид с детства. Добавился к ним и безногий брат…
По примеру других российских калек, можно было заняться известным промыслом: оголить культи, сесть у магазина или у церкви и собирать милостыню в фуражку. Набрал на бутылку, напился, тут же свалился и забылся…
Но он решил жить «КАК ВСЕ». Да и сёстрам нужен был мужчина, хозяин в доме. В долг купили овец, кроликов, завели козу.
Скоту на зиму требовалось сено, и он наравне с сёстрами стал косить, ворошить, метать. Вы спросите: «Как?!»
А вот сядьте на пол, возьмите в руки косу или грабли и попробуйте…
Глинобитная русская печь в доме была добра, жарка и просторна. Она варила, отогревала, лечила от хворей, но требовала дров.
Старшая сестра работала в колхозе дояркой и по пути на ферму срубала две-три нетолстых сушины, благо лес находился рядом.
Младшая же вместе с безногим братом обрубала сучья, разрезала пилой-двуручкой ствол на чурки и на санках таскала к дому.
Вскоре Саша научился всё делать сам, «без баб», как он говорил.
Однажды его долго не было, и сёстры нашли брата придавленным неудачно упавшим деревом. Но обошлось без нового увечья: ему «везло в жизни», как он говорил…
«Здоровая» сестра вскоре умирает. Отчего? Диагноз так и не поставили. Остались инвалиды вдвоём.
«А ЖИТЬ-ТО НАДО…» – виновато говорили они…
На послевоенную советскую пенсию обыкновенный человек выжить не мог. Даже теоретически.
А они жили. И если кого-то раздражает стариковская прижимистость, «жадность», пусть попробует прожить на те деньги хотя бы «арифметически». И он поймёт, что выжить мог лишь душевно стойкий, жизнелюбивый, трудовыносливый и… сверхбережливый. Переживший те годы уже никогда не выбросит корки хлеба, не потратит, семь раз не обдумавши, и копейки…
Но партийным «мудрецам» снова не понравилась крестьянская жизнь, и деревня попала в неперспективные. Закрыли лавку с продуктами, отключили электричество, после чего люди разбрелись и устроились кто куда.
Пришлось и шестидесятилетним инвалидам переселяться в райцентр, в «казённую» квартиру, где не было ни огорода, ни бесплатных дров, ни скотинки. К таким квартирам власть даже сараев для дров не строила…
– На всё нужна копейка, – вздыхали, но не жаловались старики. И жили на копейки. Это уж в последние годы полегче стало.
Заботилось ли о своём защитнике-ветеране наше государство?
Непременно! Ему, как и всем, «надбавляли пензию», по торжественным датам вручали юбилейные медали, к праздникам отоваривали продуктовыми наборами.
Но за двадцать два года, что он прожил в коммунальной квартире, в ней не делалось даже косметического ремонта! Обвалилась штукатурка с потолка. После сделанного за свой счёт ремонта печи она стояла небелёной. Закопчённая кухня выглядела страшнее кормокухни в ином свинарнике.
Старики по складу характера не умели и не желали унижаться, просить, требовать, жаловаться, а совести у власть имущих не было. Зато квартплату брали исправно…
Да, дяде Саше предлагали «частично благоустроенное жильё», или «каменный гроб», как он говорил. Но он не соглашался вновь переезжать с обжитого места. Нетрудно догадаться, что оставить, бросить привезённые из деревни и бережно хранимые корзины, санки, бочки, косы и прочий инвентарь было свыше сил и понимания хозяина-крестьянина.
– А вдруг власть переменится, и опять погонят в деревню? Как без инструмента? Пропадать? Нет, не пойду. Здесь буду доживать, – не соглашался он.
Может, потому и дожил до восьмидесяти трёх лет…
Все годы, живя в многоквартирном доме, он, наравне со здоровыми жильцами, чистил дощатый тротуар зимой, складывал и перекалывал помельче дрова, мыл дома полы, посуду.
На ручной коляске, которую подталкивала сестра Софья или соседские ребятишки, ездил в баню, на рыбалку, в гости к друзьям и никогда не унывал, не сидел без дела. Он сам смастерил себе коляску на подшипниках, делал из фанеры лопаты для чистки снега, заготавливал веники для бани и многое другое.
Лишь один раз он плакал в голос и причитал от обиды: «Я за свою жизнь чужой щепки не взял, а у меня кто-то дрова из поленницы ворует…» (Находились и такие подонки.) Это расстройство и горькая обида сильно укоротили жизнь ветерана. Перед тем как слечь совсем, он успел сказать сестре: «Соня, меня парализует…» И замолчал…
Жизнь слишком крепко дружила с дядей Сашей, чтобы отпустить легко, сразу: сердце билось, глаза видели, сознание сохранилось, а говорить и двигаться он почти не мог. И ветеран обиделся на такой несправедливый конец. Не захотел жить беспомощным, безголосым, обузой для всех.
Он, как мог, противился лечению, кормлению: выталкивал языком ложку, отворачивался, срывал капельницу. Над ним плакали, уговаривали, пытались кормить насильно, и тогда дядя Саша молча плакал…
Он не уступил и не смирился. И добился своего…
И вот я сижу у его гроба в его последнюю мирскую ночь. Чуть слышно шуршат под обоями оголодавшие тараканы. Суетливо шмыгают по кухне мыши. В соседней комнате спит измученная за день Софья. В доме тихо. Молчу и я. Вспоминаю и пишу о его жизни. Иногда смотрю на красивое строгое лицо дяди Саши и мысленно разговариваю с ним, спрашиваю, о чём забыл. Он молча отвечает…
Я не боюсь его. Я понимаю его. Я не осуждаю его. Я преклоняюсь перед этим человеком: не всякому дано прожить столь трудную и долгую жизнь и не сломаться, не согнуться. Он жил и умер настоящим мужчиной, и пусть родная земля ему будет пухом…
