Признание таланта
Не день, не неделя, не месяц, а почти целый год был испорчен одной этой минутой.
Вот как было дело.
Играли в хоккей. Асфальтовую площадку, как и в прошлом году, залили водой из шланга. Мороз был хорош, и через час можно было уже играть.
Против Владьки из дома № 2 (он в седьмом классе) выставили двоих — Костика и Саню, четвероклашек. Против Семы играл Витюня (они оба в пятом).
Вратарем у Владьки был Жора, а у Витюни — Синьор Помидор, сосед Витюни Пашка. У него щеки всегда красные.
Во втором периоде счет стал 6:5 в пользу Витюниной команды. Шестую шайбу Витюня забил после длинного паса от своих ворот. Владька играл за троих и не успел, и Витюня всадил шайбу в ворота, как пулю в мишень. Жора даже не пошевельнулся, когда шайба грохнула за его спиной в дверь железного гаража.
У Витюни как раз начал получаться крутой вираж влево и бросок с виража. Сема круто заворачивать еще не мог, он прямиком вылетал за лед, а Витюня вколачивал шайбу.
Борьба, однако, как сказал бы Николай Озеров, только разгоралась, хотя уже сильно стемнело. Владька после шестой шайбы наорал на своих, а сам выехал в центр с таким лицом, что Костик и Саня сдвинулись поближе друг к дружке и стали проверять клюшки. Витюня договорился насчет длинного паса с Помидором и поехал на правый край, где дожидался шайбы Сема.
Клюшки застучали, минуты три шайбу гоняли по кругу от ворот до ворот, потом Витюня получил наконец длинный пас… Он подхватил шайбу, пошел по правому краю, начал вираж… И тут чей-то ботинок буквально слизнул шайбу из-под его клюшки. Ботинок откинул шайбу Владьке, а Владька, правильно сбив маленького Костика, оказался один на один с вратарем. Бац — и, конечно, гол. Помидор и глазом не моргнул. 6:6…
Только теперь Витюня разогнулся. Шайбу у него перехватил Аркан…
Дальше все было обыкновенно, как и бывает во всех таких случаях.
— Ты чего? — закричал Витюня. — Ты чего шайбу забрал?!
— Ух ты! — удивился Аркан. — Какие мы грозные. Захотел — и забрал. Может, скажешь — не имею права?
— Скажу! Попробуй еще раз… Аркебуза!
— Опять?! — Тут Аркан быстро и больно схватил Витюню за нос. — Да я вас поубиваю всех за это!…
А Витюня, ошалев от боли и ослепнув от слез, вмиг заливших глаза, звезданул что было силы клюшкой по Аркану — и сразу освободился.
Он отскочил, мазнул рукой по глазам и увидел, что Аркан лежит на льду и, схватившись за щиколотку, вопит что есть мочи.
Витюня попятился и вдруг припустил с площадки к своему подъезду, — вслед за ним побежали Костик и Саня.
Возле Аркана суетились Владька и Жора, подходил Помидор. Наверно, у Аркана была сломана нога. Витюня ее сломал.
Витюня захлопнул за собой дверь квартиры и подошел к окну. Чуть-чуть отодвинул занавеску. Аркан, поддерживаемый Владькой и Жорой, скакал на одной ноге к скамейке. Вот он остановился и повернулся к Витюниному окну. Лучше бы Витюне не видеть его! Лицо в темноте белело пятном, но сколько боли и ненависти виделось Витюне в этом пятне! Он отпустил занавеску и присел.
Не выпрямляясь, Витюня добрался до дивана. В комнате было темно. Темно и беспросветно было теперь и в Витюниной жизни.
Что толку искать оправдание удару Клюшкой! Что толку доказывать вину Аркана! Все равно он его убьет — Аркан.
Зазвонил телефон: Витюня вздрогнул. Пропустил четыре звонка, потом снял трубку.
— Слышь, Витька, это ты? — раздался торопливый голос Помидора. — Он сказал, что убьет, понял?
— Ну и пусть убивает, — сказал Витюня. — Просить не буду. Он сам виноват.
— Он сказал, что только увидит где, тут и убьет. Всю жизнь, говорит, помнить буду, понял?
— А нога что… сломана? — спросил Витюня.
— Еще неизвестно, — ответил Помидор, — его в поликлинику повели. Наверно, сломана — ступать не может. А я на минутку отошел, я из автомата…
Поликлиника была через дорогу.
— Что теперь делать будешь? — допытывался Помидор. — А, Вить? Слышь, Вить?
Помидорово любопытство хотело знать, как поведет себя человек, только что приговоренный к смерти.
— А, Вить?
— Пускай убивает, — сказал Витюня. — Плакать не стану, — и положил трубку.
В комнате потемнело, но света Витюня зажигать не стал.
Аркан.
Аркана ребята не любили, боялись и в отместку за щелчки и пинки издали кричали:
— Аркан — Аркебуза — Толстое Пузо!
Аркан был тощий, будто проволочный. На месте пуза у него была выемка, под которой висела бляха с двумя перекрещенными ковбойскими пистолетами, и «толстое пузо» выводило его из себя. А особенно злило то необъяснимое упрямство, с каким малышня, невзирая на несоответствие, все-таки вопила про толстое пузо. Аркан однажды не выдержал и, с размаху ударяя себя по бляхе, выкрикнул, негодуя:
— Где пузо, где?! Я вам дам — пузо!
Но это не помогло. Малышня бесновалась на безопасном расстоянии и повторяла свое.
Когда-то, очень давно, Аркана звали Аркашей; сейчас так его звала только мать, отец же говорил: Аркадий. За что его прозвали еще и Аркебузой, никто не помнит; может быть, только ради обидного «пуза».
Кто такой Аркан?
— Все фулюганишь? Все куришь? — говорил Кузьмич, если Аркан садился на его скамейку, и тяжело поворачивался к нему. — Когда ж ты за ум-то возьмешься?
Аркан вытягивал длинные ноги подальше, так что почти ложился на скамейку.
— Что ты, Кузьмич! — отзывался он, глядя в небо. — Да разве мы можем?
Кузьмича Арканово «ты» очень обижало.
— Сопляк ты, сопляк! — с горечью заключал он и тяжело отворачивался.
Аркан, видя дрожащую от негодования багровую щеку Кузьмича, хлопал старика по плечу.
— Не робей за меня, Кузьмич, все будет о’кэй! — и уходил, шаркая по земле широкими брючинами, подшитыми снизу «змейкой».
Посмотрев ему вслед, Кузьмич демонстративно и звучно сплевывал и отворачивался, насколько это было возможно при его толстой одежде.
Аркан был против всего мира, потому что весь мир был против Аркана. Кто первым бросил вызов, уже сказать трудно, но вызов был принят, и вражда началась.
Аркан два года просидел в пятом, остался на второй и в шестом, всех перерос и в конце концов плюнул на учебу.
Однажды, чтобы вытянуть Аркана из двоек, в классе додумались прикрепить к нему отличника Сережу Кожечкина, маленького и нежного мальчика, который пошел в школу шести лет. Он был сын учительницы. Сережа должен был взять Аркана «на буксир». Кому-то пришло в голову, что, может статься, Аркан устыдится, что его взял на буксир такой малец, и начнет учить…
Это случилось уже в конце перемены. К верзиле Аркану, пропахшему табаком, подошел нежный Сережа и предложил свою помощь… Аркан словно впервые понял, что на самом деле с ним происходит. Он вдруг побагровел, съездил лапой по Сережкиной мягковолосой макушке, выругался, потом шваркнул дверью, так что сверху упал кусок штукатурки, и на следующий день в школу уже не пришел.
Через три дня в кабинете директора появился его отец, шофер МАЗа, ходящего в дальние рейсы, тяжелый, угрюмый, бровастый мужчина в толстой куртке чугунного цвета, — а на следующем же уроке Алевтина Николаевна, классный руководитель шестого «В», сообщила, что Рымарь из их школы переходит в вечернюю. Сообщив это, она многозначительным взглядом обвела класс (мол, кое-кого еще такая участь ожидает: класс был не из лучших), а потом облегченно вздохнула. За ней вздохнули еще трое-четверо, потому что Рымарь, как было принято говорить, «висел на шее шестого «В» мертвым грузом» и «тянул его назад».
Пристроить Аркана на работу пока не удалось по возрасту, в профтехучилище с пятью с половиной классами не принимают, и Аркан ходил в вечернюю, днем бывал на автобазе, где работал отец, но не постоянно. От безделья Аркан одичал и был отцом не единожды и всерьез бит — шалопай, лоботряс, дармоед! В общем, в жизни его шла не самая лучшая полоса.
Я сказал: полоса. Мне легко говорить про «полосу», я-то знаю, что это всего-навсего полоса, что она кончится, что за ней пойдет другое. А Аркан не знал, остальные тоже, особенно мать и отец, не знали про это. Аркан чувствовал, что он кружит на месте. Дни для него шли до тоски одинаково. Они были как листы книги на незнакомом языке: похожие столбики скучного текста. И он, зевая, все перелистывал и перелистывал книгу, ожидая, что, может, встретится наконец картинка…
Аркана всяк норовил задеть. И мать, и соседка, и на отцовой работе его не жаловали, и в вечерней школе по голове не гладили, и даже Кузьмич считал своим долгом поучать его. И стал от этих поучений Аркан что загнанный волк — согнулся, взгляд настороженный, в любую секунду готов огрызнуться. Мол, лучше меня не тронь. Сам все знаю. И вообще — идите вы…
Вот такая была в жизни Аркана полоса, и он не знал, где она кончится, и никто не знал, а жить все равно как-то надо было.
Зол был Аркан, и не мог он видеть ничьей удачи. Витюня выигрывал; Владька по возрасту Аркану ближе, — вот он и перепасовал шайбу Владьке…
И получил за это по ноге клюшкой.
Получил справедливо, но до справедливости ли было Аркану, когда, вопя во всю глотку, лежал он на мокром льду или когда на одной ноге скакал в поликлинику?
Редко прощают такие вещи, а Аркан и подавно не простит. Для него в мире стало на одного обидчика больше, Витюня был свежий обидчик, и Аркан свел на нем всю свою злость.
Он поклялся его убить, и ребята понимали, что Витюне теперь придется туго.
В комнате опять раздался звонок телефона.
— Слышь, Вить, — торопливо докладывал Помидор, — сказали, нет перелома. Сказали, сильный ушиб. Он домой ушел, Аркан-то. Сам уже. Хромает. С Владькой. Все равно, говорит, убью. Мне, говорит, все равно терять нечего. Что делать, Вить? — Помидор был вроде лазутчика во вражеском стане.
После его сообщения — что нет перелома — дышать стало чуточку легче. Но Аркан — даже одно имя его, не только он сам — долговязый, согнутый, проволочный, — одно имя АРКАН звучало уже угрозой.
— Ни фига он мне не сделает, — сказал Витюня. — Пусть только попробует. — Слова были ничего не значащие на самом деле, но попробуй-ка без них.
— Ну ладно, — сказал после паузы Помидор, — тогда пока. Мне домой пора.
— Пока, — сказал Витюня.
Да, дышать стало действительно легче. Витюня включил свет и начал переодеваться в домашнее.
Угроза «Аркан» отодвинулась до завтра. Сегодня уже ничего не будет. С жалобой к ним никто не придет: ушиб ведь — не перелом. И сам Аркан не явится. Аркан — он Аркан только на улице.
На улице.
А хоккей-то только начался!
А в школу как ходить?
А в магазин пошлют?
А в художественную школу какой дорогой ходить?
К чести Витюни, ему ни разу не пришло в голову попросить помощи у отца. Отношения мальчишек вроде бы не касались взрослых. Это их, мальчишек, внутренние дела, — у них разные конституции. Как жить дальше, надо было решать самому.
Не день, не неделя, не месяц, а почти целый год стал для Витюни мукой из-за одной минуты. Той самой минуты, когда он звезданул Аркана по ноге клюшкой.
Все мальчишки во дворе знали о преследовании. Стоило Аркану появиться вблизи того маета, где был Витюня, кто-нибудь кричал:
— Аркан!
И Витюня убегал. Убегал один, все оставались и наблюдали, как приближается Аркан. Аркан подходил, останавливался и смотрел на Витюню. Тот переходил с бега на шаг; приближаясь к своему подъезду, шел совсем медленно; стоял у дверей…
Аркан делал шаг по направлению к нему, и Витюня, опустив голову, скрывался в подъезде.
— Кончай, Аркан, чего ты, — говорил Владька.
— Я сказал, что убью, и убью, — отвечал Аркан. — А ты не лезь, куда не просят.
Аркан уходил, и тогда кто-то кричал на весь двор:
— Витька, выходи — нет Аркана!
Бывало еще так, что Витюня играл, и вдруг в окне своей квартиры на третьем этаже показывался Аркан.
— Смотри! — предупреждал кто-то.
Игра останавливалась, все следили за окном, и Витюня стоял замерев и тоже смотрел на окно.
Аркан исчезал, и игра продолжалась, хотя все теперь следили за подъездом. Если Аркан пропадал в окне быстро, Витюня убегал домой.
Все же два раза Аркан настиг его. Однажды Витюня шел из магазина с хлебом и вдруг увидел впереди себя Арканову тень. Он не успел уклониться и здорово получил по макушке — излюбленный Арканов удар. Он отбежал и оглянулся. Аркан, ощерившись от удовольствия, что достал наконец, снова надвигался на него. Никто и не заметил быстрого удара, а Аркан уже оглядывался — не помешают ли ударить второй раз. Витюня кинулся бежать.
И второй раз Аркан настиг его сзади. Витюня шел из школы, шел с двумя девочками из класса, они не знали про Аркана… Витюня получил удар и упал — Аркан ударил его не по макушке, а чуть пониже, тяжелее — и Витюня упал. И не сразу смог встать.
— Хулиган! Бандит! — кричали девочки, а Аркан, оглядываясь и удовлетворенно ухмыляясь, удалялся, потому что сзади шли люди.
На этот раз Витюня заплакал. Он разревелся еще при девочках — не смог сдержаться, когда они стали его отряхивать, — а потом плакал дома, потому что сильно болела голова и потому, что выхода по-прежнему не было.
Отец заметил, что Витюня вдруг перестал ходить на улицу, все допытывался причины, и, не зная ее, сердился. Он считал хоккей и футбол мальчишкам совершенно необходимыми, а Витюня валялся на диване, играл с котом, даже книг не читал. Отец думал, что на Витюню нашла какая-то дурь.
Сколько уже раз хотелось Витюне выйти к Аркану и сказать: бей, сколько хочешь! Закрыть глаза, стерпеть — чтобы потом все уже было кончено… но уж очень страшен Аркан в своей волчьей озлобленности; злобен он был как-то очень стойко, по-взрослому, а не по-мальчишески — и у Витюни не хватало смелости на этот шаг.
В хоккей в эту зиму Витюня почти не играл. Да и что за интерес играть, каждую минуту оглядываясь. Три раза ему пришлось удирать в самый разгар игры, нестись по лестнице в коньках; а последний раз он упал, расшиб локоть. И перестал выходить на площадку. Клюшку — с глаз долой — закинул за шкаф.
С того дня зачастил в Дом пионеров, в изостудию. Было удобно: когда после школы забегал пообедать, Аркана, как правило, во дворе еще не было, а когда возвращался из Дома пионеров, то либо в троллейбусе, либо по дороге к дому почти всегда встречался с отцом. Не очень-то приятно было идти по двору с отцом, — вот, мол, до чего боится! — да ведь лучше, чем выглядывать, из-за угла, а потом красться вдоль стены…
Аркан, видя его с отцом, сощуривался и показывал кулак, обещая непременную взбучку, — Витюня сбивался с разговора.
Отец новому увлечению сына обрадовался: дело. Тем более что и он сам рисовал когда-то и лепил. Однажды вечером он взялся было снова за пластилин — хотел и попробовать и показать, что умеет, — а ничего у него не вышло. Отец здорово расстроился, смял пластилин в комок.
— Значит, — сказал он, — все? Я думал, что еще могу, а выходит, что уже, значит, кончено…
Он сокрушался целый вечер.
— Ты смотри, — говорил он то маме, то Витюне, — что-то, значит, во мне прекратилось. Умерло! Уже не развить. Вот черт! Постарел, а? Значит, все? Знаешь — неприятно! Очень неприятно!..
Отец был экономист в ЦСУ, вечно занят, но думал, что будет у него наконец свободное время, и он займется рисованием, лепкой, станет фотографировать… Это было долгое ожидание предстоящей радости, он ее отодвигал, отодвигал… И вот оказалось, что этой радости ему уже никогда не испытать. Он ее прошляпил. Пластилин больше ему не подчиняется.
А ведь он помнил, как легко глина покорялась пальцам! Как теплела, как от одних только его прикосновений — легко! — становилась человеческим лицом.
— Время искать и время терять, — стал в конце концов бормотать непонятное отец, — время сберегать и время бросать… Ты, Витя, если у тебя получается, лепи, работай…
— Да что ты, в самом деле! — не выдержала мама. — Далась тебе эта лепка!
— Елена, — замерев на месте, раздельно сказал отец, — ЭТО ты не трогай. Это наш с ним разговор. Точка!
Мама немедленно ушла на кухню греметь посудой, а отец, сразу же замолчав, включил телевизор, чтобы НЕ смотреть все равно какую передачу. Витюня, узнав размолвку, ушел в свою комнату листать книги.
В изостудии Витюня занимался в скульптурной группе. Лепить Лариса Владимировна позволяла что хочешь — она учила только советом и примером. В комнате на скульптурном столике стояла ее работа «Портрет доярки из Чинишеуц», которую она готовила к республиканскому конкурсу, и студийцы наблюдали — стадия за стадией — весь процесс ваяния.
Витюня лепил… хоккеистов. Никого он не видел так ясно, как их.
Один, на крутом вираже, сильно накренившись, готовится сделать бросок — это он сам. Вратарь в воротах. Еще один, летящий параллельно атакующему, — защитник, Сема.
Когда хоккеисты были почти готовы, Витюня вылепил вдруг Кузьмича. Сидит: на нем твердый полувоенный картуз, пальто, обе руки на палке. Камнем застыл Кузьмич; время обвевает его, как ветерок.
Сидящего Кузьмича Витюня назвал «Старый чапаевец».
А третьей работой был Аркан. Стоит: руки в карманах, окурок в зубах. Руки Витюни сделали Аркана не спросясь. Сделали — и Витюня удивился: вот он какой, его враг! Да это же вылитый волк из «Ну, погоди!»
А он, значит, заяц…
Аркан стоял отдельно, но как-то раз, случайно, Витюня поставил его рядом с хоккеистами. Глянул — и глазам не поверил. Так вот кого не хватает его, Витюниному, хоккею! Аркана! Вот где была Правда!
Убрал — для пробы — группа в его глазах поскучнела.
Оставил.
Еще догадался сделать зрителем Кузьмича.
— А что, — сказала Лариса Владимировна, Глядя на его новую композицию (смотрела она интересно: склонив голову набок), — чем-то, таешь, любопытно… Особенно вот этой фигурой, — Лариса Владимировна показала на Аркана. — Она так, знаешь, контрастирует совсем…
— Ага, — сказал Витюня, не думая еще о контрасте, но точно зная, что Аркан ему в группе нужен.
Он словно сам влез в эту композицию, Аркан!
Работы над группой все прибавлялось. Чем больше Витюня ею занимался, тем больше оставалось сделать. Лариса Владимировна успокоила его, сказав, что у художников всегда так, только у нехудожников все получается с первого раза. Один лишь Аркан вышел у Витюни сразу. Лариса Владимировна отнесла это за счет популярности «Ну, погоди!».
Так и прошла для Витюни зима — вдали от настоящего хоккея — в школе, в изостудии, дома. От того, что они с Арканом никак не встречались, вражда оставалась без изменений. Может, если бы Аркан поймал его и отлупил, все бы кончилось на этом.
По календарю весна уже наступила, а на самом деле была еще зима. Несколько дней подряд дул холодный ветер. Детей старались на улицу не выпускать. Они торчали в окнах и смотрели на боком идущих прохожих, на струйки снежной крупы, которую ветер гнал по асфальту мостовой, на воробьев, которым ветер задирал хвосты Воробьи садились на подоконники и заглядывали, вытягивая шеи, в окна.
И вдруг в одну ночь северный ветер перестал и подул южный. Южный ветер был теплый и душистый, будто он побывал в саду. Может, так оно и было. Сразу же произошло множество перемен. В проруби на пруду побежала веселая похожая на гармошку, рябь. Земля оттаяла, почернела, стала разваливаться и словно бы всходить, как тесто. В сухом кустике полыни Витюня нашел молодую веточку. Растер ее и понюхал — запахло летом. Водосточные трубы гремели бесперебойно — как барабаны, встречающие высокого гостя. Капель была похожа на стеклянную ширму.
Собаки бродили по двору и принюхивались ко всему — все запахло по-новому и, наверно, очень остро. Они часто и с наслаждением отряхивались, хлопая ушами и чуть не валясь с ног. На сухом островке асфальта во дворе разлегся рыжий грязный кот. На своей скамейке появился Кузьмич.
Дог, ставший за зиму величиной с жеребенка, но нисколько не поумневший, от весеннего воздуха совсем одурел. Увидав кота, он кинулся к нему со всех длиннющих ног, затормозить не смог и сшиб вскочившего кота; тот взлетел на дерево. Дог лаял и скреб по стволу лапами а кот смотрел на него круглыми, полными ненависти глазами.
Свою группу «Хоккеисты» Витюня не то чтобы закончил, а подойдя как-то к ней, не увидел — что еще можно сделать, — и сказал Ларисе Владимировне: все.
— Все — так все, — согласилась Лариса Владимировна, — Окурок только у этого убери, по-моему, он и без него «хорош». Ребята, — обратилась она ко всем, — хочу вас обрадовать: через ни недели открывается новый Дом культуры. Нам предложили выставить там свои работы. Я отобрала десять. Твою тоже, — обернулась она к Витюне.
На радостях Витюня чуть не попал в этот день в лапы к Аркану. Спеша домой рассказать новость, он не заглянул сперва, как обычно, за угол и прямо-таки налетел на Аркана. Добро еще, тот нес охапку досок, — хотел пнуть его, да и то не достал. Крикнул вдогонку «Ух!», потопал для острастки ногами, но досок не бросил.
Витюне показалось, что Аркан топал на этот раз не как на врага, а просто как на маленького, чтобы попугать. И настроение у Витюни стало еще лучше.
А дома — никого! Рано прибежал. Кому бы позвонить? Помидору!
— Пашк! Это ты? Слышь, синьор, я на выставке буду! Ну, моя работа. Какая, какая! «Хоккеисты!» Придешь посмотреть? Ну и что, что видел, — то ж в студии было, а то на выставке. И будет написано: Виталий Снежков. Все как полагается. Придешь? Ну, пока…
Потом пришел отец, потом появилась мама. И Витюня рассказал про все еще два раза.
— А Лариса Владимировна там будет? — спросил отец. — Непременно поговорю с ней. Непременно! Пойдем все вместе, так ведь, Лена? Надо художественную школу? Ты хочешь, Витя?..
Разговоров о выставке в этот вечер было еще много. Отец несколько раз подходил к пластилину брал его в руки, мял, говорил «да-а» — и клал на место. Витюня пообещал, что не пропустит больше ни одного занятия в изостудии, а отец сказал что купит ему книги о художниках.
— По десяти рублей за книгу, — вставила мама.
— Ну, раз в два месяца можно, — подсчитал отец.
Потом он позвал Витюню на балкон, и они постояли там, в теплой уже темноте. В запахе вечера был и запах снега, и уже открывшейся ветру земли, готовящихся к весне почек, сырых от брызг капели стен, мокрого тротуара и главный запах — теплого ветра, прилетевшего издалека, где уже цветут сады. Оба молчали, слушая беспрестанный плеск и звон и гулкое частое бамканье в водосточных трубах.
Слушая это бамканье, Витюня вдруг подумал, что с крыши по трубам спрыгивают и спрыгивают и разбегаются внизу какие-то маленькие существа, крохотные человечки, прилетевшие вместе с южным ветром.
Об этих человечках — раз уж они придумались — можно было думать и дальше, но выходило как-то по-девчоночьи — вроде игры в куклы, и немного смешно. Человечки будут вытаскивать из-под земли зеленые травины, расправлять желтые цветы одуванчиков, будить от спячки божьих коровок. Будут долго копошиться повсюду — пока повсюду не настанет весна.
— Слышь, пап? — сказал все-таки Витюня: — прыг! прыг! Слышишь?
— Капли-то? Да, действительно: прыг! Похоже. Весна…
О человечках Витюня не сказал — постеснялся.
— А вот еще интересно, — сказал Витюня, — где мою работу поставят: на столе или у окна?
Наверно, это был первый такой день у Витюни и первый такой вечер, когда обо всем думалось легко и хорошо, а Аркан, если и вспоминался, то думать не мешал и был не страшный, а вроде мультипликационного волка, которого всегда можно обдурить.
Вдоль всего вестибюля — он шел от входа влево и вправо — стояли колонны. Акварели были развешены на стенах, а три скульптурные работы стояли на низких глубоких подоконниках.
Открытие Дома культуры уже состоялось; сейчас, в ожидании концерта, все ходили по вестибюлю, заглядывали в зал, поднимались на второй этаж, где был буфет.
Большинство смотревших выставку, наверно, впервые видели детские рисунки, поэтому ничего не говорили, а только переглядывались и делали понимающий вид. Зато в скульптуре разбирались, оказывается, все. Тут уж говорили не стесняясь. Полагалось хвалить, и — хвалили. Кроме Витюни, выставились Нина Гореева и Вова Тиунов. Нина была малышка, она вылепила Красную Шапочку, собирающую грибы, а Вова сделал матроса революции. Перекрещенный пулеметными лентами, он стоял, широко расставив ноги и держа обе руки на маленькой винтовке. Матрос стоял твердо и был хорош. Может быть, у него была чуть толстовата шея, но из-за этого он казался еще крепче, и было видно, что его не согнуть.
И Красная Шапочка, и матрос нравились всем: их хвалили сразу же. Перед группой Витюни задерживались. Молчали, разглядывали, потом кто-то произносил:
— Оригинально. — И с ним немедленно соглашались: да, это, без сомнения, оригинально.
Но странно звучало это слово! Оригинально — не в том смысле, что остроумно или необычно, или как там угодно, а в том, что они такого не видели.
Потом кто-то говорил:
— Самостоятельно.
И опять все соглашались: да, действительно самостоятельно.
Потом кто-то умно добавлял:
— Такой, знаете, контраст.
И все поддакивали: в самом деле контраст. Только посмотрите на эту фигуру!
Были каникулы, и Витюня заходил на выставку почти каждый день. Он разговаривал со Светой Назар, гидом выставки, — она тоже ходила в изостудию, но, кажется, поздно спохватилась: у нее получалось хуже, чем у малышей. Света бралась то за то, то за это, но, поработав немного, бросала, думая, что ее призвание в другом. Зато гидом она была незаменимым. Может, ее призвание было в этом.
Чуть кто из посетителей Дома культуры сворачивал к выставке, Света оставляла Витюню и твердым шагом направлялась к нему.
— Вы на выставку? — спрашивала она сразу изменившимся голосом, и глаза ее — вот странно! — холодели и уже не смотрели ни на посетителя, ни на то, о чем она рассказывала. Они, казалось, видели все и ничего одновременно.
— Посмотрите на эту работу, — начинала она голосом старшего по возрасту, — обратите внимание на ее общий тон — он какой-то тревожный…
Посетитель, случайно забредший в открытую дверь и мечтавший, быть может, о тишине и одиночестве, понимал, что влип. Он понуро ходил за Светой и косил глазом на открытую дверь, за которой позванивала блестящая ширма капели.
— А эта вот работа, — упоенно шпарила Света, — отличается оригинальностью, и, как бы это получше выразиться, очень реалистична… — Работа была Витюни.
Витюня удирал от этих слов.
И вот, уже перед самым закрытием выставки и перед концом каникул, когда они разговаривали со Светой простыми голосами о том, как не хочется идти в школу, Витюня увидел в дверях… Аркана. Он вошел — обтрепанный клеш, распахнутая куртка, бляха. Сигарета. Посмотрел налево — Витюня исчез за колонной, посмотрел направо — Света пошла ему навстречу.
— Вы на выставку? — сухо-вежливым голосом гида спросила она. — Проходите, пожалуйста! Окурок можете бросить вот сюда.
Аркан, ожидавший сердитого окрика, опешил и поэтому покорно позволил подвести себя к урне и бросил сигарету. Света, не давая ему произнести, как и всякому другому, и слова, повела по выставке.
— Посмотрите на эту работу, — начала она. — Вы, конечно, знакомы с холстами русского живописца Малявина? — (Тут Света обычно не ожидала ответа: для нее было не важно, знаком ли с Малявиным посетитель, было важно, что знакома с Малявиным она). — Так вот: насыщенность общего тона…
Это было, конечно, кино. Не будь Витюня так испуган, он бы подавился со смеху.
Светке было абсолютно все равно, кто перед ней: министр культуры или мелкий хулиган и второгодник Аркан, — любой, сделавший шаг к выставке, становился Посетителем, а она, Света Назар, была Гидом.
Света водила Аркана по выставке, а Витюня прятался за колоннами.
И вдруг он понял, что Аркан сейчас увидит себя!
До выхода было не так далеко, но на Витюне были новые ботинки с твердой подошвой: Аркан его все равно бы услышал.
— А здесь — одна из самых оригинальных и самостоятельных работ выставки — Вити Снежкова, — сказала Света, и Витюня прижался щекой к колонне.
— Кого, кого? — услышал он хриплый голос Аркана.
— Вити Снежкова, — ответила Света, не меняя голоса, — очень талантливого мальчика из нашей студии.
Аркан смотрел на «Хоккеистов»! Мамочка!
— Обратите внимание на эту любопытную фигуру, — говорила Света, закрыв, наверно, глаза от удовольствия, что слышит свой голос. — Не правда ли — она разительно контрастирует с напряженной динамичностью группы хоккеистов — небрежностью позы, расслабленностью, даже каким-то непонятным вызовом спортсменам?
Что и говорить, у Светки была отличная память на такие вот словесные штучки.
— С помощью контраста характер этой фигуры прочитывается удивительно легко: отчужденность и вызов.
— Чего, чего?
— Отчужденность и вызов. А чуть поодаль сидит, увлекшись зрелищем, старик…
— Кузьмич это, — мрачно сказал Аркан. — Знаю я его.
— Что вы! — воскликнула Светка. — Это образ. В нем автор…
— Какой там образ! — так же мрачно возразил Аркан. — Кузьмич это. Кузьмич и все. А где автор? Витька где?
Витюня слушал голоса, закрыв глаза. Они были рядом, но за толщей колонны.
— Здесь, — Светка говорила очень громко. — Витя! Ты где? Он только что был здесь… Ах вот ты!.. Ты что, Витя? — Она потянула его за руку.
Аркан разглядывал Витюню в упор. Впервые за полгода они стояли друг против друга так близко.
— Так ты, говорят, — он кивнул на Свету, — талант?
Света поняла, что происходит непредвиденное и, может быть, опасное для Вити.
— Да, — заторопилась Света. — Витя у нас в скульптурной группе считается…
— Понятно… — Аркан тянул время. Он что-то обмысливал. Аркан уже полностью освоился с обстановкой выставки, эта обстановка была уже для него так же проста, как и любая другая. Руки он держал в карманах, кулаки там так и шевелились.
— А самый или не самый? — неожиданно спросил он у Светы.
— Что — самый?
— Самый талантливый или не самый?
— Странно… Разве это так уж важно… — Светка совсем растерялась.
— Важно! Он знает. Правда… автор?
Витюня опустил голову.
— Ну, самый, — сказала Света, с чисто девчоночьей капризней пожав плечами (мол, если уж это так для вас важно…).
— Тогда другое дело, — сказал Аркан с облегчением, и видно было, что он хотел этого ответа, — Потому что таланты… — Аркан уже нашел ход, он только медлил его сообщить — ибо это был слишком блестящий ход, чтобы спешить с ним. — Потому что таланты… я слышал… надо беречь!
Тут он вовсе уж по-волчьи осклабился, Аркан. Потом не выдержал — захохотал:
— Понял, Витька, — беречь! Живи! — он ударил его по плечу. — Раз талант! Думаешь, Аркан не человек? Думаешь, не понимает? Ты меня обидел, — он хлопнул себя по щиколотке, — я тебя обидел. Ты меня еще раз обидел, — он показал на хоккеистов, — а я тут беру и — прощаю. Потому что ты талант. Я ж сам вижу, что талант. Похож? — показал он на пластилинового Аркана. — Похож. Копия. Тоже говоришь — образ! — обернулся он к Свете. — Копия — я же вижу! И Кузьмич копия. Талант! Только, знаешь… ты меня убери… А Кузьмич пускай остается. Как друга прошу… Понимаешь, — он наклонился к Витюне, — меня вчера на работу приняли. На автобазу. Мне ж уже шестнадцатый пошел. Неудобно. Так ты убери…
— Хорошо, — сказал Витюня и поднял глаза на Аркана.
Глаза у Аркана были зеленые, и это удивило и почему-то обрадовало Витюню — так, будто Аркан ему в чем-то хорошем признался.
Раньше глаза у Аркана были всегда сощурены.
