Хорошо, когда есть знакомые и среди трав. Идешь и узнаёшь: привет, донник, привет, синеголовник, а ты как попал сюда, чистотел?

Даже зимой в сухом кусте полыни можно отыскать живую замшевую на ощупь веточку-лапку. Разотрешь ее, понюхаешь, зажмурившись, — лето! А откроешь глаза — снег…

Снег вместо высокого донника и колючего синеголовника, вместо одуванчиков, тысячелистника и ромашек — снег. Закапанный солнцем, слепящий глаза снег, в который словно воткнуты сухие серые стебли.

И тогда хорошо думается о травах. О зеленом пахучем мире трав, живущем вместе с тобой на земле.

Никита нашел знаменитую разрыв-траву. Раньше он думал, что она существует только в сказках, но вдруг увидел ее своими глазами.

Это случилось как раз после разговора с Карапузо, и, что самое главное, — он увидел разрыв-траву возле собственного подъезда.

Эта трава пробилась сквозь асфальт! Человек и тот не смог бы — а она разорвала-разломалa толстую и крепкую кору и вышла наружу. А на воле ее раскачивал даже слабый ветерок.

В тот же день Никита показал чудо маме. Мама сказала:

— Обыкновенный вьюнок…

— Это разрыв-трава, — сказал Никита, — та самая. Вот она какая, оказывается. Просто люди не знают. Они думают, что это вьюнок, а это разрыв-трава.

— А что… — сказала мама, — вполне может быть…

Теперь Никита знал, как найти разрыв-траву. Надо упрятать семена разных трав под асфальт; какая пробьется, та и разрыв-трава.

Если Никита не будет, как отец, инженером, он будет, как мама, биологом. Он любит травы. И деревья. И кустарники.

Любить травы научила Никиту мама. Она знает про них уйму интересных вещей. Рассказывает, как, например, растение переезжает с места на место. На боках у осла или собаки. В лошадином хвосте. У козла в бороде. В птичьем желудке. На спине у муравья. В овечьей шубе. В коровьем копыте. В кусочке грязи, прилипшем к башмаку человека. И пересекает океаны.

По воздуху — на парашютах. Целыми десантами (Никита тут же представил себе, как однажды Злые Муравьи поотгрызали семечки от парашютов одуванчика, взялись за легкие стебельки, дождались порыва ветра и — разом — поднялись и полетели к далекому муравейнику, на который они собрались напасть…).

Некоторые растения стреляют своими семенами, чуть притронешься к коробочке или стручку, как из пушки, — на три-четыре метра.

А перекати-поле, сухой и упругий шар куста, катится по полям многие километры; где зацепится, там и оставит семечко, где тряхнет его, там и семечко упадет (Никита вдруг вспомнил, как видел перекати-поле на перекрестке. Была уже осень, асфальт сухо, металлически блестел, дул ветер; перекати-поле словно потеряло дорогу, заблудилось — металось по гладкому полю перекрестка, и зацепиться ему было не за что…)

А еще интересно, как цветы поделили меж собой теплые дни года, начиная с мартовских и по конец октября, когда гаснут на пожелтевшем лугу пижма и клевер, синяк и дикий цикорий и когда зацветает вдруг под кустом шиповника, усыпанного угольками спелых ягод, осенний безвременник. Сперва появляется на лесной опушке удивительная сон-трава — самый, наверное красивый на земле цветок, пушистый, как цыпленок, первый среди снега. А недалеко от него поднялся в снежной лунке подснежник галантус, крохотная беззвучная колоколенка. Поцвел и исчез. Но уже острые зеленые стрелки пролески проткнули снизу слежавшиеся прошлогодние листья, наверху расщепились надвое и натрое и выпустили синий цветок. Засияли повсюду желтые звездочки гусиного лука. Развернулась xoхлатка, похожая на сирень. Запестрели в зелени белые и желтые цветы ветреницы, почти как лютики, только не блестящие. Прошла неделя, другая — и зацвели на опушке леса фиалка и медуница, и вот уже разворачивает зеленый плащ весенний принц Ландыш…

— Принц Ландыш! — раздается вдруг насмешливый голос отца. — Что ты мне его как девочку воспитываешь! Он мужчина, он инженером будет! А, Никита? Или военным…

Сейчас начнется спор. Будут называться многие фамилии. Папа скажет, что у инженерной науки есть пути, которых не знала природа… Например, у природы не было колеса! А мама скажет ему, что домик улитки сложнее и искуснее, чем самое оригинальное здание, построенное когда-либо человеком. Оба они скоро произнесут слово «бионика», которое их примирит. Они согласятся: Никита должен стать биоником… но где он будет учиться? И снова разгорится спор. А Никита будет листать журналы. Папа ему выписал «Юного техника», а мама — «Юный натуралист». Интересно — а будет когда-нибудь журнал «Юный бионик»?

…Как-то мама писала статью для газеты. Никита заглянул, почитал. Статья начиналась так: «Идя в лес, мы идем в гости к Природе…» Интересно. В гости — к деревьям, к травам. К птицам. К ежу и к ужу. К ящерице — в гости!..

Потом он прочитал: «А в гостях надо уметь себя вести…»

Согласился: надо. Подумал: не все умеют. Птичьи гнезда зорят, а у ящериц хвосты оторваны. И чего только не увидишь в лесу — бумаги, банки, бутылки. Костровища, сломанные и срубленные ветки. Зарубки на стволах. Шел кто-то с топором по лесу и по каждому дереву — тук, тук…

А возле дома разве мало деревьев ломают? Чья-то машина, разворачиваясь, наехала на молодой кленок и сломала его. Шофер, наверное, даже не обернулся, когда услышал сзади треск дерева…

Дальше Никита прочитал у мамы про то, что «хорошо, что в школах появились «зеленые патрули». Прочитал и подумал, вспоминая сломанное машиной дерево, — а почему бы и у них во дворе не собрать зеленый патруль?..

И уже на следующий день в Никитином патруле было пять человек. Никита, Славик. Витя Жора и — самый маленький — Карапузо. Четверо — из одного подъезда, Славик — из соседнего.

Как раз со Славика и начались трудности Командиром патруля по справедливости Никита назначил себя. Он и придумал его, он и деревья и травы знает. Но Славик — одногодок Никиты, и он сильнее. Правда, он ни трав, ни деревьев — кроме каштана — не знает, и у него рогатка…

Никита в конце концов решил так: когда его, Никиты, нет, пусть патрулем командует Славик.

Карапузо был мальчик Сеня. Сеня любил петь. Он выступал дома перед гостями и пел «Журавли» и «Пусть всегда будет солнце». Кто-то из гостей однажды сказал: «Карузо». А другой, глянув на толстенького Сеню, поправил: «Карапузо». Папа же имя утвердил. Он сказал:

— Будешь у меня Карапузо, пока не станешь делать зарядку!

Есть такие люди, которые ни на что не обиваются. Им что ни скажешь, они все так повернут, что вроде бы и не было никакой обиды. Зарядку Сеня делать так и не стал, а к имени привык в одну минуту. Подумаешь — Карапузо! Он все равно скоро вырастет.

Витя и Жора — ничего себе пацаны. Витя — он худой и, когда спорит, кричит. Он закрывает глаза, кричит, и у него надуваются жилы на шее. Жора смуглый, крепкий и молчаливый. Трав они не знают (кроме крапивы и ромашки) и деревьев тоже (кроме тополя), но оба согласились их защищать, потому что посчитали это занятие не только нужным, но и интересным. Витя — а он был сын военного — предложил, чтобы в патруле звание было не только у командира, но и у остальных — например, капитаны или старшие лейтенанты, чем плохо? На самом деле, почему бы и нет? Витя и Жора тут же стали старшими лейтенантами — до капитанов они еще не дослужились: ни у кого не было пока никаких заслуг. А Сеня-Карапузо остался пока совсем без звания — не придумали. Что-нибудь совершишь, сказали ему ребята, тогда и присвоим. Карапузо согласился, но сразу стал спрашивать, что он должен совершить…

Все сидели в беседке и спорили: кто о званиях, кто о том, должны все подчиняться командиру или нет. А о деле хоть бы слово кто сказал. Если не считать Сени — он ведь первый спросил, что он должен совершить.

Никита с трудом добился, чтобы его послушали.

— Вчера Генка — ну, этот, здоровый, — тополек чуть не сломал. Тот, что возле доминошного стола. Прислонился к нему и давай раскачиваться. Я говорю: дерево ведь, чего ты, Генка, его ломаешь? А он еще сильнее раскачивается. Я ему говорю: жалко ведь дерева, оно ведь живое! А он мне: будь оно живое, крикнуло бы. И раскачивается. Если б тетя Вера его мокрым полотенцем не огрела, сломал бы тополек — до самой земли уже сгибал. Он ей кричит: все равно сломаю! А она ему: я, говорит, если увижу, что сломано, домой к тебе приду и в ЖЭК заявлю — как штрафанут отца на десятку, другую, да как всыплет он тебе, узнаешь, почем нынче деревья ломать. Ну, Генка замолчал. Кто-то тоже хотел покачаться, так он ему как даст по шее — на него ведь могут свалить…

— Может, и его к нам взять? — вслух подумал Славик.

— Он не захочет. Он тогда злой был, разгоню, говорит, весь ваш патруль, если на глаза попадется.

— Тогда не будем его брать, — решил Витя.

— Всех он не разгонит, — сказал Жора, — Я ему под ноги брошусь, а вы его повалите, и все. Вот ты же, Славик, сильный, ты сразу на него.

— Я-то сильный, — сказал Славик, — а кто еще со мной?

— Никита — он же командир, — сказал Витя.

— Ха — командир! — сказал Славик. — Генка его одной рукой…

— Да, командир, — сказал Никита. — А тебе завидно. Сначала сам придумай патруль!

— И придумаю, — сказал Славик. — Хоть сейчас.

Чуть не рассорились. Жора сказал дело:

— Чего вы про Генку, когда растения договорились охранять!

Вот таким разговором начал свою деятельность в нашем дворе зеленый патруль, который Никита скоро все же переименовал в команду — может быть, помня Тимура…

Патруль был ото всех остальных тайной. Хотя бы потому, что у всех были высокие воинские звания. Да и вообще, когда тайна, интереснее. Вот ты идешь, тебя все видят, все думают, что ты обыкновенный, и никто не знает, кто ты на самом деле, не знает, что, у тебя есть тайна.

Однажды тайну чуть не раскрыли.

У ореха, что между вторым и четвертым домом, одна ветка росла низко. На нее вечером девчонки усаживаются. Попеть. Орех, конечно, растет, но и девчонки тоже растут. И вот они стали тяжелее в два раза, а все еще на ветку усаживаются. Втроем-вчетвером. Ветка под ними гнется, скоро треснет и обломится. А девчонкам до ветки дела нет. Им бы только попеть-погрустить, а на чем сидеть, им все равно.

Подошли к ним Никита, Славик и Витя. Витя говорит:

— Ветку можете сломать. Еще и раскачиваются, Слезьте!

А девчонки ему:

— Подумаешь, какой защитник природы нашелся! — и качаются. Только петь перестали.

Витя тогда:

— Да, защитник. А вам дерева не жалко.

А девчонки:

— Ничего ему не будет, твоему дереву. Отстань. Подумаешь, какой сознательный.

Тогда Никита говорит:

— Ты, Наташка, ведь толстая. И ты, Светка, вон какая. Ветка, смотрите, уже до земли достает. Вы лучше слезьте…

— Сам ты толстый! — закричали хором девчонки, хотя худее Никиты во дворе не было. — Ветки ему жалко! Ты, может, дворник? Или управдом?

— Он командир, — вдруг сказал Славик. — Его все слушаются…

— Видали мы таких командиров! — опять закричали девчонки. — Вот мы скажем маме, что вы к нам пристаете!

Кончилось тем, что патруль подошел к девчонкам сзади и столкнул их с ветки. Было, конечно, много визгу и другого шума и угроз в темноте и слез даже, но на ветку в этот вечер девчонок больше не пустили.

— Ты чего выдаешь, что я командир? — спросил Славика Никита, когда девчонки ушли жаловаться. — Это ведь тайна.

— Тайна! Тоже мне тайна! — сказал Славик. — Зеленый патруль — тайна!

— Так ведь договорились! Вить, договорились?

— Ну да, договорились, — подтвердил Витя. — Чего ты, Славик?

— Разрешите извиниться, товарищ старший лейтенант, — ехидничал Славик, — разрешив удалиться, товарищ командир?

— Ты же сам, — заикаясь от волнения, закричал Никита, — ты же тоже командир! Тоже ведь! Когда меня нет!

— Очень мне нужно! — ответил Славик. — И вообще, если хотите знать, плевал я на ваш патруль. Связался с мелюзгой! Может, мне получше во сто раз кое-что предлагали.

— Что ж ты не пошел? — спросил Витя.

— Это уже мое дело, — хорохорился Славик, — мое, понятно?

…И чего он так, Славик?

А в другой раз было все хорошо.

Собрались, как и договорились, в 11 часов дня. Никто не опоздал. Все были в пилотках. Никита построил команду и повел к двум американским кленам, на которых появилась американская бабочка (про бабочку ему сказала мама: если хочешь узнать, какая она, иди туда-то и туда-то).

Пришли, Никита сразу нашел ветки, густо опутанные паутиной, и распорядился всем лезть на дерево и сам полез первым. Карапузо на дерево влезть не смог, как его ни подсаживали Витя с Жорой, и он пожелал остаться в засаде.

Стали ломать больные ветки и бросать вниз. А тут кто-то внизу как закричит:

— А ну слезьте с дерева! Ветки, смотрите-ка, ломают!

Глянули — а там какой-то дядька стоит, задрав голову, лицо красное.

— Слазьте, — кричит, — сию минуту, а то я как заберусь наверх, худо вам будет!

Поверить ему, что он заберется наверх, было трудно: он был и пожилой, и полный, и в очень уж белой рубашке, но команда, не чувствуя вины, слезла. Никита увернулся от дядькиной руки, которая тянулась к его уху, когда он еще только сползал по стволу, и быстро объяснил, что они спасали дерево от американской бабочки: смотрите, сколько паутины! Они вместе с дядькой рассмотрели сломанные ветки, где кишмя кишели гусеницы.

Дядька растрогался и сам принес спички из дома — поджег кучу веток. Они все вместе постояли возле костра, и дядька держал руку на плечах у Никиты и Карапузо, который вовсе этого и не заслуживал (он только заметил, что к дереву приближается дядька, сбежал и спрятался в траншее для каких-то труб; и только когда увидел, что все в порядке, вернулся).

Дядька ушел, и все немного поговорили о том, что жаль, конечно, что патруль приходится держать в тайне. Тогда, может, их бы знали все и не принимали за хулиганов.

Но потом тайну решили все же сохранить. Домой возвращались строем, а встречая вопросительные взгляды соседей, строго отворачивались.

Был еще один такой хороший день, когда никто не спорил, не ехидничал и не ссорился. Бывают такие дни. Это было воскресение. Это был конец сентября.

Тихий, золотой от солнца день длился и длился, и казалось, что вечер не наступит.

Все пятеро, весь зеленый патруль, вся команда пошла в этот день на пустырь. Сидели на раме от машины, которую из-за тяжести не сдали на металлолом. На раме стоял еще тяжелый ржавый щит. Это сооружение иногда становилось танком. «Танк» то забрасывали гранатами, то били с него фашистов — смотря что хотелось делать: подбираться к танку ползком со связкой гранат или бить из танковой пушки. Сегодня.

«Танк» был просто местом, где удобно сидеть впятером.

Полынь и лебеда, которыми зарос пустырь, были уже не густые и не высокие, а по-осеннему редкие, отцветшие, в семенах. Солнце грело, а не жгло. Ребята сидели и разговаривали. Они поговорили уже о многом и каким-то образом разговор перешел на медведей. О медведе рассказывал Никита:

— К нам дядя Костя приезжал, из Сибири. Геолог. Он такое знает!

Идет он раз по тайге, а навстречу ему медведь. Из кустов выскочил — громадный! Ревет во всю мочь — и к дяде Косте. Сейчас задерет. А у дяди Кости ружье. Он бац в него! — Когда Никита рассказывает, он размахивает руками. А сейчас он прицелился в медведя и выстрелил — бац. — А ружье у него не на медведя было заряжено, не пулей, а дробью, на птицу. Он поохотиться вышел. И вот он выстрелил и выбил медведю глаза. Тот как кинется назад. И лапами за глаза схватился. И ревет на всю тайгу…

А дальше вот что было. Самое ну, такое…

Карапузо подвинулся поближе, чтобы не пропустить ни словечка. Славик, цыкнув, сплюнул на землю и растер плевок.

— Ну, ты давай, рассказывай, — сказал Витя.

— Давай, давай, — поддержал его Жора и тоже на всякий случай сплюнул.

— Дальше было вот что, — выдержав паузу, продолжал Никита. — Ночью дядя Костя спит и ему снится, что пришел к нему медведь и ревет: «Зачем ты меня глаз лишил! Ведь мне теперь страшно в лесу».

И дяде Косте вдруг так стало жалко медведя, что он проснулся. А в тайге шум, а в тайге буря: у-у-у! Ну будто, говорит, медведь на всю тайгу ревет: у-у-у!

Дядя Костя слушает и думает про себя: «Лучше б я его убил, чем без глаз оставить». Такая, говорит, на него тоска нашла, что хоть плачь. Жалко слепого медведя, аж, говорит, сердце стиснуло. В тайге буря, ветер, дождь, а медведь идет, наверно, шатается, об стволы, говорит, головой бьется, морду лапой раздирает…

— Слепой же! — выкрикнул Жора.

— Ну, ты, не мешай, — сказал Славик, — дальше что?

— Все, — сказал Никита. — Дядя Костя больше ничего не рассказывал. Папка сразу же говорит: «Понятно, старик, понятно…»

— Конечно, понятно, — сказал Славик. — Чего ж тут не понять. Жалко медведя…

— Сперва он, конечно, был страшный, — рассудил Жора, — а вот потом… А вот потом его здорово становится жалко… Ну прямо как себя.

— Даже больше, — сказал Никита.

— Ну, себя-то жальчей, — сказал Витя.

— Себя все-таки жальчей, — подтвердил Карапузо.

— Дядя Костя еще потом сказал, что, может, медведь и не хотел его задрать, когда выскочил из кустов, может, он его просто прогнать хотел…

В этот момент неподалеку кто-то свистнул. Ребята оглянулись. По-тропинке к ним шел Генка. Он свистнул еще раз, будто страшно удивившись, и спросил:

— Слава, ты чего здесь делаешь (мол, с этими…)?

— Да так, — сказал Славик, поднимаясь, — ничего…

Генка остановился напротив Никиты.

— Дать бы тебе полагалось… — сказал он неопределенно. — За то дерево… — Генка разглядывал задравшего к нему голову и часто моргавшего Никиту, словно примериваясь.

— Он еще про медведя рассказывал, — неожиданно вставил Славик, — тоже ему жалко…

— Вот он еще пожалеет кого-то, — пригрозил Генка, — его самого тогда жалеть придется. Пошли отсюда!

Славик зашагал за Генкой прямо по бурьяну: тропинка для двоих была узка. Команда молча смотрела им вслед. Славик не оглянулся.

Это было в воскресенье, а во вторник Никита заболел: ангина. И пролежал дома полторы недели. Температура была высокая, Никита похудел еще больше. Вышел после болезни во двор, а там Карапузо:

— А у нас новый командир! — завопил он радостно. — Слава командир! Он полковник. А я уже — младший лейтенант. Я погоны уже сделал. А Витя — капитан. Ты заместителем Славика будешь, ты ведь болеешь часто…

Никите вдруг стало жарко, и он сел на скамейку.

— Мы теперь в войну только играем, — рассказывал Карапузо. — Знаешь, как интересно…

— А деревья, — спросил Никита, — а деревья вы охраняете?

— А зачем? — так же радостно ответил Карапузо. — Это должен дворник, а не мы. Мы — военные. А ты когда придешь?

— Я, — Никита вдруг поперхнулся, — я еще болею. Я просто так вышел. У меня — смотри — рука еще дрожит. — Никита вытянул руку, рука дрожала.

— Действительно, — сказал Карапузо. — Но ты приходи, когда выздоровеешь. Нам заместитель тоже нужен.

Тоже…

— Пока, — сказал Никита тонким голосом. Он встал и, чувствуя, что случилось непоправимое, пошел к своему подъезду.

Вот тогда-то он и увидел впервые разрыв-траву.

А вечером, намаявшись и находившись по комнатам, Никита написал письмо команде. Вот оно — такое, каким вышло из-под его пера:

Ребята команды!

Я Никита Ткаченко образователь нашей команды ухожу от вас иза сейчашневого нашего командира Славика Степового. Он всегда стоит за сильных прав он или нет. А когда он чувствует что он не в силах. То он старается быть со всеми ласково. И такой пример показывает маленьким.

Севодня исполняется 2 года команде.

Письмо Никита сунул под подушку. И долго лежал, глядя в потолок, и все хотел и все не мог заснуть.

Уснуть хотелось — во сне он не будет думать ни о Славике, ни о Карапузо, который не понял даже, что на самом деле произошло.

А как же Витя и Жора? Они, выходит, тоже не поняли? И никто ничего не сказал? Никто не воспротивился?..

Никита ложился и на правый бок, и на левый, и утыкался лицом в подушку, а сон все не приходил.

Надо думать о чем-нибудь другом.

Что-нибудь представить себе и думать. Никита перевернулся на спину, вздохнул поглубже и уставился в потолок. На потолке играли тени листьев каштана, который уже вырос выше фонаря.

Из угла, из темноты, на самую середину потолка вдруг вышел танк. Он качнулся и замер. Это был вражеский танк. Он без спроса вошел в его комнату. Никита замер.

Это было как во сне. А может, это и был сон?

…Однажды Вояки-из-вояк, чтобы победить другие народы, отлили из множества своих танков один — самый большой в мире Танк. Он был величиной с гору, и ему не страшны были ни мины, ни снаряды, а гранаты были для него все равно что горох. На его башне был нарисован крест.

Этот танк победил многие народы, завоевал многие страны.

Он остановился посередине завоеванной страны и так и стоял — неподвижный, только башня его поворачивалась во все стороны, угрожая огромным дулом всем, кто мог подняться против него, да время от времени ворчал могучий его мотор, чтобы не заржаветь в бездействии.

Целая армия жила в танке, редко показываясь на поверхности, редко выходя на землю: командиры боялись за своих солдат и не очень-то выпускали их из Танка.

Стоял Танк, стоял, и вот ветер стал наносить на его броню все больше пыли. Сперва ее сметали и смывали, а потом стали это делать все реже и все неохотнее, потому что, во-первых, Танк всем казался неуязвимым, а во-вторых, армия, бездействуя, просто-напросто обленилась.

А потом ветер принес и бросил в пыль на Танке травяное семечко. Пошел дождь, смочил пыль, и семечко проросло. Зеленый росток вытягивался вверх, — а вниз устремился корешок.

Корешок искал место, куда бы углубиться, и нашел щель в броне.

Росток превратился в стебель с листьями и скоро выпустил цветок.

А корешок пробился сквозь щель внутрь Танка.

И один солдат увидел его и крикнул:

— Эй, здесь что-то появилось!

К нему подошли другие и стали рассматривать корешок. И солдат сказал:

— У нас здесь корешок, а цветок-то — там! — Я и показал наверх, где вместо неба над солдатами была толстая броня.

И все солдаты подумали: мы — здесь, где корешок, а цветок — он там, снаружи, где солнце и ветер, и дождь, и синие грозы, где цветы и деревья и трава, цвета которой они почти уж и не помнят.

Все больше и больше корешков пробивалось внутрь Танка, все больше цветов расцветало на нем, и все больше хотелось солдатам наружу, но они не смели пока сказать об этом своим офицерам.

Офицеры, конечно, тоже заметили корешки, которые спускались на их военные карты и документы, на телефонные аппараты и перископы, даже на их фуражки на вешалках. Они доложили о них главному командиру Бом Бардиру. Бом Бардир распорядился:

— Армию пора проветрить! Провести на следующей неделе Самую Большую Приборку под кодовым названием «Метла». А за ней, на следующей неделе, провести Самые Большие Маневры, кодовое название «Ветерок». Операции подготовить, о готовности доложить!

И вот уже подходил срок Самой Большой Приборки — она должна была начаться завтра, — как все в Танке услышали громкий треск. Что-то где-то треснуло, но никто не мог сказать, что, и никто не мог сказать, где. Потом треснуло в другом месте. В третьем… Затем треснуло сильнее, и Танк загудел.

— Тревога! — закричал дежурный офицер. — Тревога!

Все кинулись по своим местам, башня зашевелилась, заскрипела, орудие стало подниматься, заворчал и взревел мотор…

А треск в Танке продолжался. Танк трещал уже повсюду.

И вдруг над солдатами показался голубой и острый осколок зеркала. Это был кусочек неба. И еще, и еще… Неба вверху становилось все больше — броня валилась наземь. И вот в Танк заглянуло солнце. Армия превратилась в толпу, толпа металась по Танку, не зная, что делать, куда спрятаться.

А Танк разваливался, словно он был не из металла, а из глины. Вот уже лежит вместо него груда металлолома. Армия, побитая и покалеченная обломками брони, лишенная своей защиты, разбежалась, боясь попасть в плен к побежденным…

Прошло еще немного времени, и ржавая груда металла сплошь заросла зеленью, а зелень покрылась круглыми белыми цветами.

Обломки Танка затянула трава, которую люди зовут вьюнком и которая становится разрыв-травой, если ей что-нибудь мешает расти…

Никита вдруг увидел беленькие воронки цветов вьюнка ярко-ярко, их было, много, они были повсюду, они были как снег. Их запах походил на мамины духи. Оттого, что цветов много, Никите стало спокойно и хорошо. Он почувствовал, что и дальше все будет хорошо, — ведь он теперь знает новую тайну, новую силу.

…А команда, скажу вам напоследок, не распалась. Она существует по сей день. Что там произошло назавтра в команде после того, как Никита вручил письмо, что он еще говорил, я не знаю.

Команда существует; она охраняет деревья в нашем дворе и на улице. Мальчишкам больно, когда они видят сломанное деревце, — так, словно сломали что-то внутри тебя.

Ведь иначе и не может быть, потому что внутри каждого из нас есть свое деревце: оно гнется под ветром и распрямляется, непокоренное, его мочит дождь, и оно подставляет под капли листья-ладони; когда приходит время, оно покрывается зеленой листвой… оно живет в нас, зеленое деревце, и благодаря ему мы так остро чувствуем осень и весну, боль и радость…