Что делать — обломки Великого Кораблекрушения разбросаны сейчас по всему свету… Как живется эмигранту в чужой стране? О чем и о ком он вспоминает, что видит в первую очередь? От чего закрывается, над чем смеется? Во что верит? О чем грустит? В чем находит утешение?

Мой дядя Миша, автор этого сборника, не отвечает на эти вопросы, он не возьмет на себя этой смелости. Он просто обращает все, чем полнятся голова и сердце, в рассказы-монологи, и слава Богу, у него нашелся слушатель — я. В рассказах этих, исповедях, пересыпанных усмешкой, столь свойственной одесситам, его утешение, вздох… и в то же время самоутверждение. "Я мыслю, следовательно, существую". Можно сказать и так: "Если я смеюсь и плачу…"

Еще несколько слов о дяде Мише. Я по неделям живал у него дома, мы ездили с ним на рыбалку на Хаджибеевский лиман, пока глубинный черноморский сероводород не проник в него и не отравил рыбу. Когда клев прекращался, мы выдергивали из илистого дна кадолы-якоря, сближали наши резиновые шлюпки, и дядя Миша, так и держа месину (леску) на указательном пальце, чтобы не пропустить поклевки, рассказывал какую-нибудь историю. То, что я из породы слушателей, он понял в первый же день нашего знакомства, как и я понял, что он из породы рассказчиков.

Говорил старик, как умел, — на том особом говоре одесситов, который сложился давным-давно, в определенных кругах Одессы он поддерживается, им щеголяют перед иногордцами и перед "фраерами", его своеобразие и склонность к метафоре ценили писатели (Паустовский), а иногда (Бабель) и писали на нем, добавляя в речь одесситов, и без того яркую, поэтического таланта. Для окружения дяди Миши — для стариков-зубоскалов, острословов и матерщинников, это язык родной.

Лет через десять после моих встреч с дядей Мишей в Одессе я увидел его в… Нью Йорке, и не где-нибудь на прогулочном Брайтонском бордвоке, где на скамейках сидят нахохленные старики-мерзляки, а на каменной гряде в Манхэттен-бич, со спиннингом в руках. Я окликнул его, не веря своим глазам, старик обернулся…

— Если я и здесь поймаю рыбу, — сказал дядя Миша, чуть мы перекинулись парой слов, — я опять человек! А вы уже поймали хоть одну?

С этого дня и встречи наши, и рассказы дяди Миши продолжились — но одесские истории перемежались уже нью-йоркскими; старик оказался на редкость наблюдательным, всё мало-мальски интересное в теперешнем его, иммигрантском, окружении им замечалось, в монологах его мне оставалось только расставить знаки препинания.