Когда зазвонил телефон, Иветта красила ресницы, приоткрыв рот и сосредоточенно вглядываясь в зеркало. Она вздрогнула от резкого звука, мазнула тушью по веку, поморщилась и схватила трубку.

— Алло-о, — протянула девушка, не скрывая недовольства. Наверняка это мама — у нее удивительный талант звонить не вовремя.

— Ивушка, это ты? Здравствуй, Ивушка! Я так рад тебя слышать!..

Иветта медленно положила трубку, посмотрела на нее стеклянными глазами, потом выдернула телефон из розетки, села на пол и закрыла руками лицо. Она не знала, что делать дальше.

Либо у нее начались галлюцинации, либо ей позвонил Саша. Саша, который погиб семь лет назад.

Это он, единственный во всем мире, называл ее Ивушкой.

Иветте ласковое древесное имя поразительно не шло. Она была порывистой, резкой в движениях и мимике, подвижной, со школы к ней приклеилась странная кличка — Ви. Откуда появилось звучное словечко, никто не помнил, но Иветте представлялось, что Ви — начало имени ее любимой актрисы, самой обаятельной женщины в мире, Вивьен Ли. Поэтому Иветта мирилась с сокращением. В глубине души она любила, когда ее называли полным именем, а на Вету или Иву и вовсе демонстративно не откликалась.

Мама Иветты придавала именам большое значение — вероятно, потому, что ее звали Машей. В садик с ней ходили еще три Маши, в классе Маш было уже шесть. Мама Иветты стала актрисой не столько по зову души, сколько в попытках утолить страстную жажду внимания, причем внимания именно к ней, уникальной и неповторимой. Она взяла псевдонимом звучное имя Лилия, но псевдоним не помог подняться дальше вторых ролей. У Маши-Лилии не было большого таланта или больших связей, необходимых для того, чтобы стать леди Макбет или Джульеттой. Все нереализованные амбиции Лилия решила воплотить в дочери, назвала девочку Иветтой и с детства внушала ей необходимость быть лучше всех, быть известной, быть в центре внимания. Маленькой Иветте и самой нравилось читать стихи для гостей, выходить на сцену во время утренников в саду и учиться на одни пятерки — поэтому долгое время Лилия чувствовала себя счастливейшей матерью в мире. Она хранила все рисунки Иветты, часами хвасталась знакомым успехами дочери и впервые обрела душевный покой, можно даже сказать, расцвела. Это цветение не осталось незамеченным — когда Иветте было одиннадцать, Лилия развелась с ее отцом и вышла замуж за режиссера из своего же театра. Иветту она в новую жизнь не взяла — у режиссера была двухкомнатная квартира, а Лилия через полгода собиралась родить ему ребенка.

Лилия искренне собиралась любить дочь на расстоянии, тем более что ее сводный брат рос мальчиком болезненным и ярких способностей не проявлял — Лилия нуждалась в достижениях Иветты, чтобы по-прежнему собой гордиться. Но Иветта приносила матери одни разочарования. В двенадцать бросила все кружки, в которых раньше с успехом занималась, в тринадцать забросила учебу, в четырнадцать сбежала из дома, чтобы путешествовать автостопом (доехала, правда, до первого отделения милиции), а в пятнадцать после очередного «разговора по душам» назвала мать бездарной показушницей с дешевыми понтами и категорически отказалась с ней общаться. Взбалмошная Лилия, жаждущая ежеминутного восхищения и поклонения, казалась дочери унизительно мелкой и суетливо-глупой. Иветта пообещала, что никогда не станет похожей на мать — не будет так заискивать, стараясь добиться внимания, не позволит себе выглядеть посмешищем, беспрестанно доказывая, что она лучшая.

Помирились они, когда Иветте исполнилось девятнадцать. Влюбленная Иветта глядела на мир сквозь розовые очки и поддалась на уговоры кого-то из родни пожалеть маму. Саша тоже считал, что с матерью Иветта поступает нехорошо.

— Ивушка, так нельзя. Это твоя мама, самый близкий в мире человек.

— Ты — самый близкий в мире человек, — смеялась Иветта, порывисто обнимая любимого, — а она просто эгоистка, которая умеет любить только себя. Я ей была нужна, чтобы хвастаться перед знакомыми: «Ах, моя дочь такая одаренная!» — сама по себе я была ей не интересна.

— Ивушка, ты преувеличиваешь.

— Ничуть. Я ее знаю от и до. Когда она ставила меня на табуретку и просила прочитать для гостей «Пришла весна, бегут ручьи» или «Поет зима, аукает», у нее на лбу проступал текст: «Смотрите, какая я крутая мать, — и завидуйте!»

— Хорошо, пусть так. Но ничего плохого она не делала.

— Как это не делала? Она сбежала к своему режиссеру, бросила меня.

— Ивушка, но не могла же она жить с нелюбимым мужчиной — подумай сама. А насчет бросить — я думаю, она хотела как лучше. Ты же говорила, что там маленькая квартирка, родился младенец, а у твоих папы и бабушки все-таки просторнее и в школу ближе.

— Бабушка умерла, папа начал пить — если бы она осталась с нами, папа не начал пить бы. Не говори мне про нее. Хорошая мать так не поступила бы!

Но постепенно уговоры родни и Сашины ласковые слова запали Иветте в душу, и она простила мать. Регулярно бывала у Лилии, пила с ней чай, привозила в подарок косметику или безделушки — но видела, что Лилия в ней разочаровалась. Иветта не сделала карьеру, не вышла замуж за миллионера, не стала гениальным художником или поэтом — короче, превратилась в самую обыкновенную девушку, даже не красавицу.

Насчет внешности Иветты многие не согласились бы с ее требовательной матерью. В классе она считалась самой красивой девочкой, да и потом кавалеров у нее хватало. Просто Лилия ориентировалась на идеалы то ли советских фильмов, то ли оперы, и категорически отказывала в привлекательности угловатой дочери, похожей на мальчишку. Лилия, кажется, даже не заметила, что в моду вошли высокие и худые девушки, стиль унисекс, короткие стрижки и спорт. А Иветта, по мнению матери, еще и одевалась совершенно безобразно — носила милитари, любила тяжелые высокие ботинки на шнурках, брюки с многочисленными карманами и водолазки. Не любила украшений, кроме массивных часов (подарок Саши), отказывалась отрастить волосы хотя бы до плеч, редко красилась и вдобавок проколола пупок. Живот у Иветты был втянутый, как у гончей собаки, загорелый и подкачанный — не зря она регулярно бегала в спортзал и солярий. В общем, ни красивую женщину, соответствующую представлениям Лилии, ни деревенскую Ивушку она совершенно не напоминала. Вдобавок курила крепкие сигареты, правда, ради Саши бросила — он терпеть не мог дым и курящих женщин.

Иветта познакомилась с Сашей на улице. Точнее, на площади. Еще точнее, на каком-то митинге. В общем, Иветта шла в родной универ и увидела большую толпу народа, размахивающую флагами. Политикой девушка совершенно не интересовалась, считала, что ею нужно или заниматься двадцать четыре часа в сутки, или не заниматься совсем. Ее взгляд остановился на спортивном молодом парне, что-то выкрикивающем в мегафон. Иветте не хотелось идти на лекцию по концепции современного естествознания, и она влилась в толпу. Понравившийся ей мальчик (вблизи он показался совсем юным) вскоре передал мегафон кому-то из коллег и спустился с трибуны. Иветта пробралась ближе и легонько потянула его за рукав.

— Простите, а что это за мероприятие?

— Это не мероприятие, это акция протеста против…

Против чего, Иветта не услышала — сзади зашикали. А парень внимательно осмотрел ее и тем же путем потягивания за рукав отвел в сторонку.

— Ты из какой партии? — спросил он.

— Ни из какой, — пожала она плечами. — Я просто проходила мимо.

— И тебя заинтересовало, о чем говорят?

Иветта любила смущать мужчин, произносить то, что не положено, намекать на то, что нужно, а о прочем давать им догадываться самостоятельно. Она широко улыбнулась (зубы у нее были белые, ровные и очень красивые) и сказала:

— Не-а. Я даже не слушала. Мне понравилось, как ты смотришься с этой штуковиной типа большой воронки.

Парень совершенно не смутился, в отличие от большинства тех, на ком Иветта ставила эксперименты, тоже заулыбался и протянул руку:

— Меня зовут Саша. И ты мне тоже нравишься. Как тебя зовут?

— Иветта.

— Иветта… Иветта… А как-нибудь покороче?

— Никак. Не люблю сокращения.

— И все знакомые зовут тебя Иветтой.

— Некоторым разрешено называть меня Ви.

— Ви? Почему Ви?

— Наверное, сокращение от имени Вивьен. Знаешь, есть такая актриса, Вивьен Ли.

— Знаю. Только она уже умерла. И ты на нее ни капельки не похожа. Можно я буду называть тебя Ивушкой?

Иветта засмеялась и разрешила. Саша немедленно пригласил ее в какую-то полуподвальную кафешку, где его единомышленники, овеянные клубами дыма, упоенно обсуждали акцию. Иветта почти ничего не понимала, но кивала в такт и охотно разрешала себя агитировать. В порядке ликбеза ей объяснили деление на правых и левых, охарактеризовали ситуацию в стране, выдали список поименно перемытых костей всех политиков и всучили штук пять газет и брошюрок. Поздно вечером они с Сашей медленно брели по улице к метро, не желая расставаться.

— Саш, ты знаешь, меня как-то все это не зацепило.

— Что именно? Наши идеи?

— Да. Я не чувствую в себе бурного интереса к политической деятельности.

— Вот и прекрасно. Ненавижу баб, которые крутятся около партий и движений. Они поголовно страшные, к тому же им просто больше нечем заняться. И толку от них мало. Они глуповаты, поэтому не способны придумать ни одной стоящей идеи, везде суют нос, неумело кокетничают, пытаются выбить себе какие-то особые привилегии или, наоборот, борются за права быть равными с мужчинами и вдобавок везде опаздывают и ноют. Рано или поздно они находят себе мужика и успокаиваются, а до того стараются залезть в постель хоть к кому-нибудь, маскируя плотские желания поиском идеалов. Гадость! Мне нравится, что ты не такая, Ивушка. Конечно, мне будет приятно, если ты куда-то будешь со мной ходить и читать какую-то литературу, но я не хочу, чтобы ты лезла на баррикады и амбразуры. Женщинам там не место.

Через пару месяцев Иветта и Саша стали жить вместе. Конечно, Иветта не привела Сашу в свою крошечную квартирку, где отец проводил вечера в обществе бутылки и товарищей по несчастью, и к Саше в общежитие тоже не пошла. Они решили снимать жилье и выбрали экономный вариант — далеко от метро, без телефона, мебели и стиральной машины, — он оказался по карману. В пустую комнату Саша перевез немногочисленные пожитки и почему-то тумбочку с маркировкой общежития — он выменял ее у коменданта. Первое время спали на полу в спальном мешке и только с каких-то шальных гонораров купили кровать.

У Саши было легкое перо, ему периодически доставались заказы на статьи от каких-то спортивно-туристических изданий. Перед выборами Саша писал какие-то аналитические обзоры. Иветта мужественно пыталась читать — но от скуки у нее быстро сводило скулы.

— Я — простая русская баба, — шутила девушка, — такие сложности не для моего примитивного ума.

Саша целовал ее и уверял, что всегда мечтал о совершенно аполитичной женщине, которая не будет критиковать его аналитику, а займется любовью или приготовлением еды воину идейного фронта. Иветта очень хорошо готовила — сказывались бабушкины уроки.

— В первую очередь надо быть кухаркой, — уверяла бабушка, пока была жива, — а уже потом можно быть красавицей, умницей и актрисой (удержаться от намека на невестку, которую она не любила, бабушка не могла). Если муж накормлен завтраком и ужином — все остальное приложится, будете жить долго и счастливо. А голодного мужика не удержит никакая красота и никакой ум — будь у тебя хоть сто пядей во лбу.

Саша приехал из какого-то научного поселка в районе Урала. Он в шутку говорил, что не дотянул до духовного уровня ученого, сытого своей интеллектуальной деятельностью, и предпочитает кусок хлеба с маслом. Поэтому поступил на журфак, чтобы сразу начать зарабатывать деньги, отлично учился, занимался спортом и бредил экстремальными походами — на выживание. Иветте становилось холодно и страшно, когда он рассказывал, как сплавлялся по горным рекам, ездил автостопом по Китаю, не зная ни одного слова на китайском, или зимовал за Полярным кругом. Несмотря на все попытки Саши поставить девушку на лыжи (горные лыжи были главной Сашиной страстью), она соглашалась только на бег по утрам.

— По крайней мере, я не сломаю себе шею.

— А кто сказал, что на лыжах ты обязательно ее сломаешь?

— Я читаю умные книжки и смотрю телевизор. Поэтому знаю, что горные лыжи — один из самых травматичных видов спорта.

— Неправда. Футбол куда травматичнее.

— В нем травмы больше совместимы с жизнью.

— Я катаюсь на горных лыжах с детства и всего два раза что-то ломал. Кстати, совсем не шею: один раз руку и один раз ребра. И то по глупости. Это было давно.

— Может быть, если кататься с детства, не сломаешь шею… Короче, хватит меня уговаривать, я категорически против.

Саша уезжал кататься один — точнее, с друзьями. И каждый раз Иветта не находила себе места, жила от звонка до звонка. Веселый Сашин голос в телефонной трубке и бодрые доклады об очередных достижениях доводили ее до белого каления. Саша смеялся, называл ее паникершей и маленькой дурочкой.

Как-то раз, когда Саша, набрав денег, уехал кататься куда-то под Сочи, к Иветте на улице подошла молодая красивая цыганка с крупной родинкой у виска. Иветта почему-то уставилась на эту родинку как завороженная, а цыганка певучим голосом замурлыкала традиционную песню. Потом схватила руку Иветты, слегка погладила и тут же отпустила.

— Смерть тебя ждет, красавица, смерть. Придет за твоим яхонтовым, перед свадьбой придет.

Напуганная Иветта швырнула цыганке крупную купюру и убежала домой. Саша долго смеялся над ее доверчивостью:

— Неужели ты веришь в гадания? Да еще в цыганские? Вот уж не думал, что ты настолько внушаема!

Иветта обижалась и просила любимого прекратить заигрывать с судьбой. Гадалки гадалками, цыганки цыганками, а горы — это действительно опасно. Неужели нельзя для поддержки формы ограничиться спортзалом?

— Ты не понимаешь. Горы — это то, что нужно.

Саша принимался вполголоса напевать. Иветта ненавидела эту песню и неизвестного ей автора.

Иветта бесилась. Саша продолжал:

В общем, Иветта и Саша ругались, потом ночами жарко мирились. Иветта даже радовалась, что они оба мало зарабатывают и Саше редко удается куда-то сорваться, ведь горные лыжи требуют немалых денежных вложений.

Так они прожили три года и наконец решили пожениться. Не было трогательно сделанного предложения с красиво преподнесенным в ресторане кольцом и коленопреклонением, не было сватовства и шумных эффектов. Просто однажды Иветта поинтересовалась:

— А почему мы не женаты?

— Не знаю, — честно признался Саша. — Тебе это важно?

Иветта задумалась и поняла, что важно. В конце концов, ей уже двадцать два, скоро она закончит универ. Живут они все равно вместе — значит, пора узаконить отношения и перевести в серьезные.

— Да, важно, — уверенно сказала Иветта.

— О'кей, давай распишемся. Мне-то все равно.

На этой бодрой ноте и начались приготовления к свадьбе. Сначала собирались банально расписаться и поехать на недельку отдохнуть в Египет. Потом вмешались родные и друзья. Родные — это, конечно, половина Иветты — Саша со своими контакт почти не поддерживал. Иветта даже не была знакома с его родителями.

— А зачем?

— Как зачем? Ну просто ради приличия…

— Не хочу я ради какого-то там приличия тащить тебя за сто верст, показывать матери с отцом, тем более что их мнение меня не интересует. Я уже большой мальчик, сам выбрал жену. Мне с тобой жить.

Иветта не особенно спорила. Клановость ее собственных родичей, их любовь к общению и большим сборищам раздражали с детства. Почему-то, когда большинство окружающих жили нормально порознь, каждый собственной жизнью, ее родня лезла друг к другу. То звонили и звали на какие-нибудь поминки (обычно Иветта человека не знала при жизни, но разговор шел таким образом, что не пойти становилось оскорблением). То собирали денег очередной матери-одиночке или жертве домашнего насилия. То пытались устроить кого-то на работу и просили помочь. То надо было идти на свадьбу какой-нибудь троюродной племянницы или семиюродного брата. Родственники неоднократно пытались наставить отца Иветты на путь истинный, водили его к каким-то специалистам, даже кодировали — но он все равно пил. Отчаявшись справиться с его зависимостью, переключились на Иветту, возжелали вернуть ее в лоно большой и дружной семьи. Иветта мужественно отвечала на звонки своих сводных бабушек, ходила на свадьбы и поминки, отдавала деньги на помощь, но в глубине души мечтала иметь родственников, которые не лезут в ее дела.

— Это просто какая-то сицилийская мафия, — шутил Саша.

— Издеваешься?

— Нет, радуюсь. Если нам понадобится кого-то убить — нам всегда помогут спрятать труп. Не у каждого есть такая сплоченная семья.

— Тебе бы такую сплоченную семью, — вздыхала Иветта.

— Спасибо. Свого гадючника хватило.

Саша редко рассказывал о детстве. Но по обрывочным фразам Иветта сделала вывод, что любимчиком родителей он не был. Не был он и пай-мальчиком. Может, поэтому так легко расстался с родиной и семьей, ограничивался редкими письмами и редкими денежными переводами. Иветтина кипучая родня его не раздражала — скорее забавляла.

Узнав от отца Иветты, что девушка собирается замуж (Сашу уже видели, когда они вместе приходили на очередные поминки, его кандидатура была одобрена), родственники категорически запротестовали против отсутствия торжеств.

— Веточка, деточка, так нельзя, — уверяла по телефону одна из тетушек, — это просто нехорошо. Принято, чтобы невеста была в белом платье, чтобы отмечали в ресторане — зачем отказывать себе в празднике?

— У нас денег нет, — вяло отбивалась Иветта.

— Ничего страшного. Для этого есть родственники. Мы сделаем подарки деньгами и заранее — как раз хватит на свадьбу. Это будет правильно.

Иветта и Саша сдались. Тем более что и друзья, услышав о женитьбе, дружно объявили о своих мечтах «поесть салатиков». Началась подготовка к торжеству. Иветта вместе с родственниками ездила по магазинам выбирать платье, туфли, букет, какие-то ленты, бокалы, подушечки для колец и прочую дребедень — она не подозревала, что понадобится так много ерунды. Саше поручили аренду ресторана, машины, переговоры с тамадой и музыкантами, и он страшно злился.

За два месяца свадебных приготовлений Иветта и Саша ссорились больше, чем за три с лишним года совместной жизни. Они бросали друг другу в лицо злые обвинения, потом мирились, но какой-то осадок оставался. Масла в огонь подливали друзья, слишком часто шутившие на тему попадания под каблук, пропадания из активной жизни, пеленания по рукам и ногам семейной бытовухой. Все Сашины друзья были холостыми и при одной мысли о ЗАГСе покрывались красными пятнами. Один из таких холостяков и сманил Сашу на горнолыжный курорт в Словению по горящей путевке.

— А то потом ты уже не выберешься. Семья, дети, жена не пустит. Надо погулять напоследок.

Иветтины уговоры не дали результатов. Саша настоял на недельной поездке, сказал, что лучше отменит свадьбу, чем станет подкаблучником, который без разрешения бабы не ступит шагу. Кое-как помирились перед отъездом, но Иветта ходила мрачная, утратила интерес к меню и приглашениям, а все платья казались ей безвкусными и глупыми в своей белой пышности. Ночами ей снилась цыганка с родинкой у виска.

На шестой день позвонили из отеля с таинственным названием «Краньска гора». Мешая словенский язык с ужасным английским и еще более ужасным русским, Иветте сказали, что два дня назад, несмотря на предупреждение, Саша поехал кататься на дальний склон в стороне от туристических трасс и погиб под сошедшей лавиной. Тело, естественно, не нашли и вряд ли найдут, поэтому приезжать не нужно. Свидетельство о смерти отправят родителям, ведь Иветта — не родственница Саши. Ей позвонили потому, что ее телефон, обведенный сердечком, оказался первым в его записной книжке.

Иветта считала себя виновной в Сашиной смерти. Именно ей судьба открыла все карты, заранее объявила час икс — перед свадьбой. Саша не верил гадалке, но она-то знала, что Саше до свадьбы не дожить. И несмотря на это, сочла, что формальности в ЗАГСе и возможность покрасоваться в белом платье важнее жизни любимого человека. Теперь он был мертв, а она, поставившая свои удовольствия выше его, жива.

Иветта хотела покончить с собой, но не смогла. Интересно, кто придумал, что суицид — удел слабых? Иветта на собственной шкуре прочувствовала, что сил для самоубийства требуется много. Она не раз выходила на крышу, перекидывала ногу через барьер и ежилась под пронизывающим ветром, не решаясь сделать шаг вперед. В результате только простудилась и поняла, что панически боится высоты. Вешаться она тем более боялась — вдруг веревка не выдержит, она упадет и сломает позвоночник, да и правильно завязать узел не получалось. Вскрыть вены тоже не выходило — один раз Иветта, предусмотрительно устроившись в горячей ванной, полоснула ножом по запястью (после получаса самоуговоров и добрых трехсот граммов коньяка). Было очень больно, при виде крови Иветту затошнило, повторить этот подвиг она уже не смогла. Понадеялась, что хватит сделанного надреза — но, увы, он оказался неглубоким и вскоре затянулся. Иветта потеряла сознание по дороге к кровати, но ее жизни ничто не угрожало. Даже шрам остался не очень большой и через пару лет в глаза не бросался. Кинуться под машину Иветте не позволила совесть (водитель не виноват, что у нее погиб жених), броситься под поезд помешал все тот же панический страх, перекручивавший желудок и разбивавший параличом при попытке приблизиться к краю платформы. В таблетках Иветта не разбиралась, попыталась выпить пузырек ношпы, провела еще ночь в объятиях белого друга и оставила все попытки суицида, как не для нее предназначенные.

Как-то ночью позвонила по телефону доверия и честно призналась:

— Кажется, я еще слабее, чем обычно бывают слабые. У меня погиб любимый человек, мы должны были пожениться через две недели, а он погиб в горах. И я не хочу жить, мне незачем теперь жить, но я не могу покончить с собой — не хватает силы воли. Разумом я понимаю, что если и будет больно — то очень недолго и надо решиться лишь на один шаг, — и не могу сделать этого шага. Наступает какой-то столбняк, я даже дышать не могу.

Приятный женский голос уверил Иветту, что настоящая сила как раз в том, чтобы остаться жить, и ее организм умничка — подсказывает ей правильный путь. Иветта слушала, поддакивала — но не верила. Ей все время вспоминались отважные женщины Индии, сжигавшие себя на погребальных кострах умерших мужей, она мучительно завидовала этим вдовам и ненавидела себя за слабость.

Проходили дни. Горе Иветты не становилось меньше, и ненависть крепла. Она отказалась от квартиры и вернулась к отцу, вооружилась молотком и разогнала его собутыльников. Втайне девушка надеялась, что кто-то из них в водочном угаре вырвет у нее молоток и решит проблему протокольным «смерть наступила от удара тяжелым предметом». Сашины вещи заняли почетное место в ее комнате. Она постоянно натыкалась то на книги, то на газетные странички с его именем, то на их общие фотографии, то на жалкую свадебную мишуру. Иветта пыталась запить с отцом на пару (напрасное дело — от алкоголя ее быстро начинало тошнить), выла по ночам, а как-то раз даже привела домой незнакомого парня и занималась с ним сексом прямо под Сашиной фотографией на стене, надев подвязку, купленную к свадьбе. Парень, которого Иветта «сняла» в каком-то захудалом баре (имени Иветта не спросила), был шокирован, кое-как дотянул до конца процесса (Иветта плакала и морщилась от отвращения, но привлекала его к себе двумя руками) и обрадовался, когда незнакомка буквально вытолкала его за дверь, не дав зашнуровать ботинки. Он решил, что девица наркоманка или у нее конкретный сдвиг по фазе.

— Хорошо, что не зарезала, — сказал он друзьям во время попойки в баре.

Те пьяно смеялись и не верили.

— Да ладно те, Колян, выдумывать. Прям так и подошла, и облапала, и повела в квартиру трахаться?

— Честное слово! И не шлюха, это точно. Она и выглядела как нормальная телка, может, У нее просто обострение.

— Ага, осеннее. Шиза накрыла. Не, Колян, заливаешь.

Колян говорил правду, а Иветта, судорожно и безжалостно раздирая кожу жесткой мочалкой, рыдала в ванной и ненавидела себя. Она хотела отомстить Саше за то, что он бросил ее самым подлым способом — лишив права на реванш. Если бы Саша ушел к другой женщине — она могла бы попытаться его вернуть. Звонить и слушать его голос, молча дышать в трубку. Писать ему письма и надеяться, что он если не читает, то хотя бы берет их в руки. Подкарауливать его у подъезда — и, если не разговаривать, хотя бы смотреть на него. В конце концов, просто спрашивать у общих знакомых, как он поживает, или даже пытаться как-нибудь уговорить его сделать ей ребенка — чтобы на память остался сын.

Сбежав в смерть, Саша лишил Иветту всего. Его больше не было с ней — его больше совсем не было. Хоть пиши письма, хоть звони.

Иветта в ярости искромсала маникюрными ножницами оставшуюся упаковку презервативов. Какой же она была дурой, когда предохранялась! Почему она не забеременела от Саши, почему не догадалась, что ей необходим ребенок?! Теперь уже поздно, и никогда нельзя будет исправить ошибку.

Родственники раздражали Иветту своим навязчивым сочувствием. Как раньше они рвались устраивать свадьбу, теперь они желали оказывать Иветте психологическую помощь. По десять раз на дню ей звонили тетушки и бабушки, предлагали приехать в гости или на дачу, давали кучу непрошеных советов и произносили море шаблонных заезженных фраз в стиле «время лечит» и «жизнь не закончилась». Иветта верила, что кого-то время лечит и у кого-то жизнь не закончилась, но у нее все складывалось по-другому, и это было очевидно всем, кроме надоедливой родни.

Из всех желающих утешать она выбрала Илью, степени родства с которым не помнила вообще, а видела второй раз в жизни. Они вместе вышли покурить на каком-то очередном дне рождения, куда Иветту упросили пойти, естественно лелея надежду, что она развеется и ей полегчает. Иветта уже успела выпить три бокала шампанского — почти критическую для нее дозу — и была агрессивно-активна.

— Тебе уже про меня доложили? Поэтому ты и увязался за мной? Будешь трындеть про время, которое лечит?

— Не буду, — спокойно сказал кареглазый крепыш Илья. — Ты удивишься, но я не увязывался за тобой, я просто захотел курить.

Иветта поверила. А поверив, пожелала пересесть к нему, потом выпить еще — а потом потребовала, чтобы Илья ее проводил. Родственники как-то опасливо косились в их сторону, но молчали. Илья поймал такси, и вскоре они с Иветтой прощались у подъезда — точнее, это Илья был намерен довести ее до подъезда и попрощаться. Иветта неожиданно прильнула к его губам. Они были одного роста, и это одновременно забавляло и заводило Иветту — раньше она выбирала только очень высоких мужчин, считая, что нужно смотреть на партнера строго снизу вверх.

Илья что-то бормотал про совесть, но Иветта его не слушала и тянула к лифту. Вскоре он уже раздевался, бросал вещи прямо на пол в маленькой Иветтиной комнате, а сама Иветта отворачивала лицом к стене многочисленные фотографии Саши — почему-то это ей казалось самым главным.

Илья сладко заснул в объятиях девушки. Телефон всю ночь надрывался от звонков — и Иветта его просто выключила.

Только днем, через несколько часов после ухода Ильи, Иветта узнала, что он женат. Женат на Даше, одной из родственниц Иветты, и в эту ночь у него родился сын. Илья поехал на день рождения один потому, что беременная жена не очень хорошо себя чувствовала, а именинница просила забрать Ценный подарок к рождению малыша. Вечером, когда Иветта страстно целовала Илью у подъезда, у его жены начались схватки. Она позвонила имениннице, Илью искали, но не смогли найти — в роддом рыдающую Дашу повезли гости, которые еще не закончили веселиться. Кто-то вспомнил, что Илья и Иветта уходили вместе, и попытался позвонить девушке — но телефон не отвечал. Родня бегала от окон роддома к отделению милиции (добрый сержант разрешил бесплатно обзванивать больницы и морги), а Даша на родильном столе рыдала не только от боли, но и от страха, что с мужем случилась беда.

Утром все стало понятно. В больницы и морги Илья не поступал. Тесть нашел его сидящим на лестничной клетке у дверей Дашиной квартиры — помятым, растрепанным, вымазанным помадой и пропахшим сексом. Тесть презрительно осмотрел Илью с ног до головы, замахнулся дать ему пощечину, но на полдороге остановил руку и пошел к лифту.

— Что случилось? — растерянно залепетал Илья.

— Даша в роддоме, — ответил тесть.

Это была последняя фраза, которую он сказал Илье в жизни. Ни при каких обстоятельствах, невзирая ни на какие уговоры жены и дочери, он не соглашался видеться с зятем или говорить с ним. Хотя Даша и простила мужа, но прожили они вместе недолго — пока Валерке не исполнилось четыре года. Разводились как-то вяло, по обоюдному желанию — ни любви, ни доверия в браке не оставалось. Илья почему-то не винил Иветту в крахе семейного счастья.

Зато вся остальная родня обвиняла, и еще как. Те, которые раньше звонили Иветте по десять раз в день, предлагая помощь и приглашая в гости, перестали объявляться. Иветта звонила сама — кто-то вешал трубку, кто-то отделывался междометиями и ссылками на неотложные дела. Иветта хорохорилась и уверяла мать (естественно, мать тоже все узнала, правда, особой трагедии в случившемся не увидела, увидела только досадное недоразумение), что ей наплевать, хотя на самом деле ей было очень стыдно и гадко.

Иветта решила реабилитироваться постепенно — купила шикарный подарок к юбилею одной из тетушек и надеялась скромным поведением постепенно дать понять, что получилось, конечно, некрасиво, но ничего страшного. Возможности реабилитироваться ей не предоставили — ее просто не пригласили на торжество.

Иветта рыдала всю ночь, ощущала себя преданной окончательно и безвозвратно. Сначала погиб Саша. Теперь от нее отвернулись родственники. За что? Всего лишь за то, что она занималась сексом с женатым мужчиной, а по нелепому стечению обстоятельств его жене в это время неожиданно приспичило родить. Но она же не уводила Илью из семьи. Не пыталась как-то обидеть его беременную жену — она даже не знала о ее существовании, не заметила кольца на пальце Ильи. И вообще, это не она обнародовала факт измены, не от нее Даша обо всем узнала. Если бы отец Даши был умнее — он бы понял, что мужчины полигамны и всякое в жизни случается — и не обязательно «радовать» правдой только что родившую дочь.

Иветта искала оправдания. Оправдания находились — разумные, логичные, взвешенные и правильные. Но несмотря на все эти правильные оправдания, чувствовала она себя сволочью.

Тогда она еще раз позвонила по телефону доверия.

— Из-за меня у человека проблемы в семье.

— А что случилось?

Иветта поняла, что не в силах рассказать, что именно случилось, и повесила трубку. Потом подумала, что идеальный для нее вариант самоубийства — это смерть от голода. Не страшно, не больно и будет ощущение, что всегда можно отступить.

Через четыре дня стало понятно, что насчет не больно она сильно погорячилась. Живот скручивало, как во время приступа аппендицита, в глазах темнело и двоилось.

Позвонила Лилия и начала в своем обычном возвышенном стиле вещать в трубку что-то про старинный город Переславль-Залесский. Иветте трудно было сосредоточиться на словах матери, у нее кружилась голова и ломило все тело.

— Тебе нравится?

— Что?

— Ты меня не слушаешь! — обиделась Лилия. — Я вырастила дочь, которой наплевать на мать! Я не спала ночами, сидя у твоей кроватки, а ты даже не можешь уделить мне пять минут.

Дальнейший монолог про материнские лишения и выбор в пользу ребенка, стоивший карьеры, Иветта знала наизусть. С годами Лилия добавляла в него новые трагические подробности о непонимании, жертвах и пути бесконечных страданий, но суть не менялась. Иветта просто держала трубку недалеко от уха и под размеренный голос матери (годы на сцене подарили ей прекрасную дикцию) погружалась в сон.

— В общем, ты там собирайся, я завтра приеду проводить тебя.

— Куда?

Иветта резко села на кровати, с трудом сдержав крик от неожиданной боли в висках.

— Как куда? — удивилась Лилия. — Я тебе уже полчаса рассказываю, что ты едешь в Переславль-Залесский. Это потрясающий город, я как-то была там лет в шестнадцать и всю жизнь мечтала вернуться туда снова. Там такие церкви, такая тишина, и знаешь, мне там было своего рода откровение — я…

— Зачем меня туда понесет? — грубо оборвала Иветта, не желая десятиминутного монолога на вторую любимую тему Лилии — осознания ее высокого предназначения, плавно переходящего в сетования о завистниках, неоцененном таланте и надежде на высшую справедливость.

— Как зачем? — снова удивилась Лилия. — Тебе сейчас нужно сменить обстановку, отдохнуть, увидеть мир. Я подумала, что лучшее решение — поехать именно в этот город. Я уже забронировала для тебя номер в отеле, столик в ресторане и заказала несколько экскурсий. Пусть это будет моим подарком… ну, к чему угодно.

— Мама, я перезвоню тебе позже, хорошо?

Иветта на ватных ногах добралась до холодильника, залила кипятком бульонный кубик, помешала, выждала пару минут и, обжигаясь, жадно выпила пиалу до дна. Она знала, что после голодовки нельзя набрасываться на еду.

Желудок слегка успокоился, виски отпустило. Иветта подумала, что очередная идея Лилии не так уж плоха. В конце концов, работу девушка бросила, на лекции давно не ходит (может быть, ее уже отчислили), целыми днями сидит дома, перебирает то воспоминания, то фотографии. И воет по Саше, и грызет себя за историю с чужим мужем. В Переславле ей явно хуже не будет.

Иветта ошиблась — в Переславле было хуже. Намного хуже. Переславль соответствовал описанию Лилии — красивый, тихий и уютный, и в этой красоте, тишине и уюте Иветта постоянно понимала, что Саши с ней нет. Она видит все эти древние храмы, она поднимается на звонницу и смотрит вдаль, она расписывает матрешки в доме Берендея, она перебирает утюги в музее утюгов и кидает монетки в ботик Петра, строго правой рукой через левое плечо, как научила смотрительница — а Саша никогда не сможет всего этого увидеть и сделать. Потому что Саша мертв, и для него совсем ничего не будет.

В одной из церквей закончилась служба, и Иветта порывисто подошла к священнику.

— Простите, пожалуйста.

— Что случилось, дочь моя? — спросил пожилой батюшка с уставшими запавшими глазами.

Иветта заплакала.

Священник вывел ее из церкви, сел рядом с ней на скамейку у ограды.

— Саша… мой жених погиб, а я осталась жива. И мне кажется, что это несправедливо. Я приехала сюда, смотрю в музее вышивки и картины, а он лежит в снегах и уже ничему не радуется.

— Это тело лежит в снегах, — ласково сказал священник, — а душа его уже с Богом и радуется высшей радостью, нам недоступной. А ты не должна предаваться унынию, иначе его душа будет печалиться о тебе. Бог не случайно посылает нам испытания. Тебе он послал смерть жениха — значит, такой у тебя крест. Тебе нужно ходить в храм, молиться за его душу и жить дальше.

Священник долго и ласково убеждал Иветту, что Бог добр и милостив. Он забирает лучших, и Саша сейчас счастлив. Иветта кивала, слушала, но все равно не верила. Какой бы замечательный ни был Бог и где бы ни обитала теперь Сашина душа — Саша слишком любил жизнь здесь, на земле, слишком много хотел узнать и испытать, чтобы радоваться смерти. Ходить в храм и молиться тоже совершенно не хотелось. Иветта с детства не любила душные православные церкви, длинные непонятные службы на умершем языке. Впервые она испытала какое-то просветление на религиозной почве много лет спустя, в Домском соборе, слушая орган. Вот там, наверное, жил Бог — там, где было светло, удобно и красиво.

Иветта поблагодарила доброго священника, но ушла с такой же тяжестью в душе, как и пришла.

Жила Иветта в придорожной гостинице с забавным названием «Трактир «Мельница». Внизу бурлила жизнь — ресторан, живая музыка, танцы до полуночи, наверху на чердаке располагались крошечные, уютные комнатки с окнами, скошенными прямо на звезды. Самая творческая обстановка — Лилия просто не могла выбрать другую — даже странно, что Иветта не получилась такой духовной и возвышенной натурой, как ее мать. Она быстро набрала сброшенный за четыре дня голодания вес и даже поправилась — в «Мельнице» отлично кормили. Трактир стоял на отшибе от города (километра четыре), машины у Иветты не было, поэтому каждое утро она просила девочек-официанток:

— Скажите, пожалуйста, кто у вас уезжает?

Девочки были ласковые, безотказные и охотно передавали Иветте имеющиеся сведения. Иветта подсаживалась за нужный столик и просила довезти ее до города. Никто не отказывал (большинство даже не брало денег). Иветта быстро почувствовала себя настоящей провинциалкой и много ходила пешком. В день она наматывала больше двух десятков километров, поскольку в Переславле достопримечательности вовсе не были скучкованы к центру города, как это обычно происходит, и вечером, усталая, ловила машину до трактира и падала на широкую кровать с гудящими ногами. Еду наверх не приносили, поэтому Иветта час таращилась в телевизор, затем заставляла себя спуститься и поужинать. Если в трактире было шумно — забирала выбранные блюда с собой, а утром возвращала посуду, если народу было мало — забивалась в уголок и ела внизу. Часто с ней пытались познакомиться посетители — в основном дальнобойщики, местных жителей почти не попадалось. Иветта вежливо отказывалась — извините, дескать, я не одна, мой муж наверху. Мужчины понимающе кивали — конечно, красивая женщина не бывает свободной — и не настаивали. А Иветта каждый раз чувствовала, что сердце разрывается от боли — они с Сашей даже не успели купить кольца (он все откладывал важное событие на последний момент), и у нее не осталось никаких символов их недолгой помолвки — почти брака. В конце концов, они прожили вместе три года, и до свадьбы оставалось несчастных пятнадцать дней — почему же Иветта не может считать себя Сашиной женой? Она ведь ею была — не хватало только фиолетовых чернил в паспорте.

Иветта вспоминала, как отказывалась менять фамилию. Они с Сашей до хрипоты спорили по этому поводу. Иветта была категорична:

— Я родилась Артемьевой — и умру Артемьевой. Точка.

— Фамилия в семье должна быть одна.

— Вот и меняй, я разрешаю. Лучше ты будешь Артемьев, чем я — Козицына. Жуть, а не фамилия.

— Между прочим, это исконно уральская фамилия. Ее носили и мореплаватели, и торговцы, и даже медные олигархи.

— Пусть твои олигархи с медными лбами носят ее и дальше. А я останусь Артемьевой.

— Но фамилия в семье…

— Еще раз — у тебя есть тараканы в этом вопросе. Вот ты и решай проблемы своих тараканов. Не можешь жить семьей с разными фамилиями — меняй свою фамилию на мою. Меня все устраивает, и не надо валить с больной головы на здоровую.

— Испокон веков именно женщина меняла фамилию.

— Правильно. Потому что испокон веков женщина вступала в род мужа. Где твой род? Где дом твоих предков, в который ты привел меня? Где твои родные, которые выделили нам надел и имущество? Что-то я ничего этого не вижу. Мы снимаем квартиру на общие деньги, а свадьбу нам устраивают мои родные. Какие бы они ни были — это просто непорядочно по отношению к ним — взять чужую фамилию, когда они так много для меня стараются сделать.

— Но ты подумай о будущем! Все начнут спрашивать, почему у нас разные фамилии!

— Кто все? Воспитанные люди глупостей не спрашивают, а невоспитанным можно отвечать: «Потому что не одинаковые». И вообще, я не собираюсь строить свою жизнь по принципу: «Что будет говорить княгиня Марья Алексеевна?» Забавно, да? Ты собираешься жить со мной — так пусть тебя волнует, что скажу я, а не какие-то «все».

— А дети? — уже сдаваясь, спросил Саша.

— Что — дети? Дети к родителям в свидетельство о браке лет до десяти-двенадцати нос обычно не суют. Да им и все равно — лишь бы папа с мамой их любили и между собой не ругались.

— А им чью фамилию запишем? Тоже твою? — Саша выдал последний всплеск возмущения.

— Через одного.

Иветта улыбнулась и закрыла тему:

— Давай будем решать проблемы по мере поступления. От зачатия ребенка (а мы его даже не собирались зачинать!) до рождения проходит девять месяцев. Этого времени вполне достаточно, чтобы определиться, какая у него будет фамилия. А сейчас ты как умная Эльза.

— Это кто еще?

— Персонаж одной замечательной немецкой сказки. Когда ее пришли сватать, она пошла в погреб, чтобы нацедить будущим свекрам пива из бочки, увидела, что из стены торчит кирка, и стала плакать. Приходят родители и свекры, заждавшиеся пива, а девица разливается в три ручья. Дескать, вот поженимся мы с Гансом, родится у нас мальчик, красивый и умный, будет ему семь лет, пошлем мы его в погреб за пивом, а кирка упадет ему на голову и убьет.

Саша смеялся так, что у него заболели ребра. Иветта всегда восхищалась его умению хохотать по-детски искренне и заразительно. Они катались по кровати и хохотали, а потом Саша обнял ее и прошептал на ушко:

— Делай как хочешь, Ивушка.

И Иветта обрадовалась победе. А теперь, лежа в одиночестве на кровати в гостинице города Переславль-Залесский, поражалась, какая ерунда казалась ей важной. Какая разница, что написано в твоем паспорте, какая разница, какой набор букв стоит после твоих имени и отчества? Из-за этого пререкаться с любимым человеком? Трепать его и свои нервы? Вместо того чтобы еще раз сказать ему о своих чувствах, обнять его и поцеловать, пока он живой…

Вернувшись в Москву, Иветта вяло доложила матери, что город произвел на нее неизгладимое впечатление, пообещала приехать поблагодарить, привезти подарки ей, отчиму и своему брату. А сама потратила две недели на реализацию совершенно сумасшедшего плана и, поцеловав в щечку Лилию, объявила:

— Я уезжаю жить в Переславль.

Мать чуть не уронила букет белых лилий, подаренных Иветтой.

— Как?

— Вот так. Я поняла, что в Москве оставаться не могу, здесь все напоминает мне о Саше. Родственники меня ненавидят. У тебя семья. Я решила начать новую жизнь. С чистого листа.

— Как с чистого листа? — повторила Лилия, пытаясь подобрать среди своих ролей подходящую и произнести высококачественный монолог.

— Очень просто. Там меня никто не знает, и я буду жить.

— Где ты будешь жить? — наконец опомнилась мать.

— Сниму комнату. Угол. Койку в общежитии. Не суть важно. Не думаю, что в Переславле проблемы с жильем — это не Москва.

— А отец?

— Что — отец?

— Ты оставишь отца одного?

— Мама, дорогая и любимая, что я слышу! Тебе надо было вспомнить об отце больше десяти лет назад, когда ты нас бросила. А теперь твое трогательное беспокойство выглядит протухшим.

— Иветта, фу, какая гадость. Ты совершенно не следишь за речью. — Лилия досадливо поморщилась. — Женщина не должна так выражаться.

— Ага. Учту. Приму к сведению. Ты не расстраивайся — теперь у меня будет масса времени следить за речью.

— Иветта, по-моему, ты действуешь необдуманно…

— Мне кажется, что ничего лучшего я бы не смогла придумать, размышляй я еще десять лет.

— Ты бросишь институт?

— Да. Мне это больше неинтересно.

— Ты хочешь остаться без образования? — В голосе Лилии послышался священный ужас.

Иветта подумала, что мать, возможно, сумела бы сыграть вожделенную леди Макбет, если бы представляла себе дочь без образования.

— А что в этом страшного? Неужели качество человека определяется по наличию у него корочки?

Лилия захлопала глазами. Она не могла признаться в снобизме, но не могла и согласиться, что люди без образования имеют высокое качество. Иветта пришла матери на помощь:

— Если мне будет не хватать корочки или знаний — я восстановлюсь и доучусь. Или вообще выберу другой вуз и факультет, когда найду свое призвание.

— Где ты возьмешь деньги? — спросила Лилия, и Иветта поняла, что мать смирилась с ее решением переехать в Переславль.

— На первое время у меня есть. Еще я сдала свою комнату. Потом найду работу.

— Но кем там можно работать? — удивилась Лилия. — Там даже театра нет.

Иветта засмеялась:

— Мама, ты удивительная. Невообразимая и неповторимая. Мне не нужен театр — я не актриса. И я найду себе работу.

С большой спортивной сумкой, в которой не было ни одной Сашиной фотографии, Иветта вышла из автобуса в Переславле.

— Ну, здравствуй, Город, — уважительно сказала она, окинув уверенным хозяйским взглядом улицу. — Будем жить.

Через десять минут она была в трактире «Мельница», пообедала с веселым дальнобойщиком Сережей, который подбросил ее в село Ям, бросила сумку на кровать и пошла к пожилой женщине-администратору. Та узнала Иветту сразу:

— Здравствуйте, опять к нам? Понравился город?

— Очень. Я хочу здесь жить. Здесь, в смысле, не в гостинице, а в Переславле. Вы не знаете кого-нибудь, кто сдает квартиру, комнату или хотя бы половинку сарая? Надо, чтобы совсем недорого, я готова помогать по хозяйству. Могу в выходные сидеть с ребенком.

Администратор задумалась. Потом позвонила каким-то Тане, Гале и Наташе, потом спустилась вниз и что-то спросила у официанток, а вечером обрадовала Иветту:

— Есть замечательный вариант. Недалеко от центра, недорого, комната в доме. Там живет Мария Викторовна, ей уже под семьдесят, она живет одна, сын работает в Москве, она давно хотела сдать комнату.

— Как здорово! — обрадовалась Иветта.

— Но ей придется помогать по хозяйству. И в магазин ходить, и убираться, и огород у нее тоже есть, летом она что-то сажает, цветы разводит на продажу.

— Я работы не боюсь, — кивнула девушка, — мне даже приятно будет помогать пожилому человеку. А огородничать я не умею, но с удовольствием научусь.

Она засмеялась, представив себя на грядке с граблями или тяпкой в руках. А потом порывисто расцеловала администратора.

— Спасибо! Огромное вам спасибо! Я так рада.

— Деточка, — спросила та, — ты не боишься, что заскучаешь у нас? Ты, наверное, привыкла, что в Москве весело, жизнь бурлит, а у нас даже магазины в шесть часов закрываются, а после семи большинство ложится спать.

— Не боюсь. Я уверена, что именно здесь, в провинции, кипит настоящая жизнь. И она интереснее, чем любые ночные гулянки.

Администратор рассмеялась:

— Тогда не говори: «Здесь, в провинции». Мы, конечно, провинциалы, но никому не нравится это слышать.

— Можно я буду говорить: «У нас в провинции»?

— Можно. Но еще лучше: «У нас в Переславле».

Иветте не терпелось побыстрее увидеть дом и познакомиться с Марией Викторовной, но время было позднее — наверняка старая женщина рано ложится спать и рано встает. В девять утра девушка вскочила, наскоро позавтракала в трактире и поспешила поймать машину до города. Странная радость бегала мурашками по спине.

Мария Викторовна больше пятидесяти лет отработала в местной школе, преподавала русский язык и литературу. Она была невысокой, довольно крупной дамой с прекрасной осанкой, высокой прической и звучным, поставленным голосом. Иветте хозяйка понравилась. Впрочем, ей понравилась бы и любая другая хозяйка, настолько хорош оказался крошечный домик у самой дороги, почти игрушечный, с маленьким участком и цветами на окнах. Мария Викторовна показала девушке светлую чистенькую комнату, обставленную небогато, но с налетом какой-то старины — особенно привлекало внимание крупное бюро с массивными дверцами.

— Сколько вы хотите за комнату? — спросила Иветта.

Хозяйка призадумалась. Иветта поняла, что не пришлась ей по душе.

— Мне у вас так понравилось, — решила она банально подлизаться, — именно в таком доме я мечтала жить всю жизнь.

— Ты небось и делать ничего не умеешь, — прямо спросила Мария Викторовна, — вы, городские, балованные, спите до полудня, а ночами по ресторанам ходите. А мы здесь тихо живем, не как в Москве, у нас и денег таких нет, чтобы в ресторанах гулять.

— У меня тоже нет денег, чтобы гулять по ресторанам. И я не буду спать до полудня потому, что в ближайшее время начну работать — мне просто сначала надо решить вопрос с жильем. Делать я все умею, даже очень неплохо готовлю. Чего не умею — так это возиться в огороде, но я научусь.

Мария Викторовна как-то неопределенно покачала головой и предложила Иветте пойти на кухню попить чаю. Девушка тут же достала из сумки заранее купленную на такой случай коробку конфет.

— И долго ты собираешься тут жить?

— Пока не выгоните, — пошутила Иветта. Потом добавила: — Не знаю. Может быть, всю жизнь. Продам там свою часть квартиры, куплю здесь домик и останусь навсегда. В любом случае год проживу.

— Скучно тебе, наверное, будет, вряд ли ты после Москвы долго выдержишь, у нас городок маленький. И работа вся тяжелая, и хозяйственных дел много.

Иветта еще раз удивилась странному снобизму провинциалов — они как будто считают, что москвичи — люди второго сорта, умеющие только спать и ходить по ресторанам. А еще говорят, что это в столице сидят снобы, которые считают провинциалов «черной костью». Как бы не так! Иветте вот никогда не приходило в голову, что люди в Переславле сплошь бездельники и тунеядцы, но уже второй житель Переславля подозревает ее в этом только потому, что она приехала из Москвы.

— Мария Викторовна, я вам открою страшную тайну, — сказала Иветта, заранее смирившись с тем, что весь город будет знать об этом через месяц, — я потеряла любимого человека. Мы собирались пожениться, он уехал в горы и погиб под лавиной. В Москве мне все напоминает о нем, и я не хочу там больше жить. Мне было очень плохо после его смерти, и, только приехав в ваш город на экскурсию, я почувствовала какой-то интерес к жизни. Поэтому я хочу здесь остаться. Работы не боюсь, повторю еще раз. Вы зря думаете, что в Москве не умеют работать. В Москве тоже есть заводы, фабрики, больницы, школы, магазины, мне случалось подрабатывать даже уборщицей, когда нужны были деньги.

— Я возьму с тебя полторы тысячи в месяц, — сказала Мария Викторовна, — пока не устроишься на работу, можешь платить тысячу и взять целиком хозяйство на себя. А потом просто будешь помогать — я уже не справляюсь со всем, годы берут свое, мне почти семьдесят.

— А выглядите вы прекрасно, не больше чем на пятьдесят-пятьдесят пять, — почти честно сказала Иветта.

Тем же вечером она в последний раз поужинала в гостеприимной «Мельнице», оставила администратору и официанткам телефон, попросила подсказать, если будет какая-то работа, и перевезла сумку к Марии Викторовне.

Вещей у Иветты практически не было. Если бы Лилия увидела скудный гардероб дочери, она бы только вздохнула и развела руками — дескать, далеко от яблоньки укатилось яблочко. Вся косметика символизировалась блеском для век, помадой и тоником для умывания. Все украшения — любимым колечком с рубином, подаренным когда-то бабушкой, деревянными крупными бусами и браслетом из агата. Весь интеллектуальный багаж — самоучителем испанского языка и томиком стихов Цветаевой. Больше ничего в новую жизнь девушка не взяла.

— Уши, что ли, проколоть? — задумалась Иветта, застыв перед огромным зеркалом после того, как развесила и разложила все вещи по шкафам и полочкам.

Она решила, что новая жизнь должна начаться с нового образа. Следующий день посвятила походу по местным магазинам с целями: а) преобразиться, б) купить одежду, которая будет органично смотреться в Переславле.

Раньше Иветта любила дорогие вещи, предпочитала лучше копить несколько месяцев на одни брюки от известного модельера, чем купить на те же деньги десять пар неизвестного производства. В Москве она в совершенстве освоила искусство пользоваться распродажами, стоками, секондами — охота велась за брендами, а не за свежестью коллекции, ведь в стиле милитари очень редко что-нибудь меняется, и брюки, сшитые в тысяча девятьсот девяносто восьмом году, выглядят так же, как сшитые в две тысячи пятом — лишь бы карманов побольше. В провинции старые правила оказались неуместны. Очень мало кто был способен оценить высокую стоимость как бы протертой от старости куртки или тяжелого ремня, а если бы и догадался — Иветта дождалась бы не восхищения ее стилем и шиком, а классовой ненависти к «зажравшейся москвичке».

Девушка пешком обошла десяток магазинов, решительно отвергла дорогие и явно предназначенные то ли для туристов, то ли для местной элиты (должна же и здесь быть какая-то прослойка богатых людей), остановилась на крупном торговом центре со смешными маленькими ценами. Там она купила первую за многие годы юбку — черную, строгую, длинную, два пиджака, белую блузку (тоже вполне классическую), две однотонные водолазки под пиджаки, розовый свитер и три пары обуви на каблуке — сапоги, ботинки и туфли. Ласковая девушка-продавец уговорила Иветту взять еще одну юбку — покороче и в романтическом стиле — с рюшами и кружевом, а к ней кружевную блузку. Иветта чувствовала себя ковбоем в платье, но купила — в конце концов, к новому образу надо просто привыкнуть, может, в итоге ей станет только лучше.

«Мама была бы счастлива, — с иронией подумала Иветта, направляясь в парикмахерскую, — сколько лет бедняга пыталась напялить на меня что-то в рюшечках и кружавчиках».

Наращивание волос в Переславле не делали, к великому сожалению Иветты, мечтавшей обрести длинные локоны. Пришлось ограничиться попыткой переделать стрижку под мальчишку в некий намек на будущее каре (по крайней мере, стало заметно, что она собирается отращивать волосы) и покрасить все это великолепие в ореховый цвет. Потом Иветта сделала маникюр и попросила покрыть ногти розовым лаком (большого выбора, впрочем, у нее не было — у маникюрши все лаки относились к традиционной розово-красной гамме).

Вечером она снова крутилась перед зеркалом, примеряя одежду и удивляясь, как все-таки вещи меняют человека. В ней не осталось ничего мальчишеского, летящего, резкого и угловатого, порывисто-неловкого — ничего из привычного, ставшего кожей стиля. Теперь Иветта очень походила на Сашино нежное имя — Ивушка — высокая, тоненькая девушка в классическом стиле.

— Решено, — сказала Иветта вслух (она привыкла разговаривать сама с собой в опустевшей после Сашиной смерти квартире), — прокалываю уши и начинаю ежедневно красить губы.

— Светочка, ты что-то хотела?

С именем вышла отдельная история. То ли Мария Викторовна была глуховата, то ли у нее имелись тайные задумки насчет постоялицы, но она перекрестила Иветту в Свету. Когда Иветта называла ей свое имя, она добавила:

— Сокращенно можно называть Вета.

— Света? Да-да, Светочка. Очень хорошее имя.

Иветте почему-то показалось неуместным поправлять старую учительницу, и она осталась Светой. Светой окликнула ее утром соседка — и она как-то быстро, покорно отозвалась, привыкая к новым звукам.

— Да, Мария Викторовна, я хотела позвать вас пить чай. Мне нужно посоветоваться с вами насчет работы. Заодно я приготовлю что-нибудь на завтра.

Иветта предусмотрительно купила в магазине всего понемножку для борща и мясо для жарки. Пока Мария Викторовна пила чай, девушка привычно и ловко нарезала кубиками овощи. Мария Викторовна с одобрением смотрела на ее руки.

— А ты действительно хорошая хозяйка.

— Не хвалите раньше времени — сначала попробуйте.

— Я вижу. Правильно делаешь и привычная.

— Меня бабушка учила готовить. Люблю я это занятие — успокаивает.

— Жива бабушка-то?

— Нет, умерла.

Иветта почувствовала, что слезы просятся на глаза, и перевела разговор на другую тему:

— Вы мне не подскажете, где найти работу? Я пока увидела только объявление на дверях одного музея, что требуется дворник, и больше ничего. Может, есть газета какая-нибудь с вакансиями? Или биржа труда?

— Кем ты хочешь работать?

— Мне все равно, — призналась Иветта, — лучше что-нибудь попроще, чтобы меня точно взяли без опыта.

— В Москве ты чем занималась?

— Училась в Академии управления и работала ревизором в ресторанном бизнесе.

— Это что за институт, Академия управления?

— Честно? Это заведение, где ничему не учат, но очень много задирают нос. Причем нос задирают все — и преподаватели, и ученики. А король-то голый. Реально нас ничему не учат. Этакий менеджер по всему, толком ни в чем не разбирающийся. Не хочу становиться горе-специалистом. И ревизором работать тоже неинтересно. Только слово красивое, а так… скука. В общем, больше я этим заниматься не буду, это не мое призвание. Не жалею, что бросила институт, бросила работу — все равно такая карьера мне не нужна. Я бы хотела… например, стать учительницей, как вы, но для этого нужно пять лет учиться, а работать надо прямо сейчас. Поэтому и дворником пойду, если возьмут. Там написано, что платят от ста рублей в день, то есть как раз на все хватит.

— Тебе помогать-то кто-нибудь будет? Родители, например?

— Некому мне помогать. Родители у меня в разводе, отец пьет, ему бы самому кто помог, у матери новая семья, брат болеет, мама — актриса, поэтому у нее тоже лишних денег нет. Я сдала свою комнату, деньги буду забирать раз в месяц. Плюс зарплата — мне нормально.

Мария Викторовна обещала помочь Иветте с трудоустройством.

— У меня много учеников, кто не уехал, здесь работает. Один открыл магазин, другой в кафе администратор, еще одна девушка в банке, в общем, я поговорю, что-нибудь найдется. Продавщицей пойдешь? Или официанткой?

— С удовольствием! — честно ответила Иветта.

Ей казалось, что тяжелый физический труд, непрестижная грубая работа станет для нее наказанием за Сашину смерть. Вместе с отсутствием образования, Интернета, московских шумных кофеен, которые она так любила, кинотеатров, которые она любила еще больше, и метро, где Иветта всегда с интересом разглядывала пассажиров. Переславль-Залесский должен был сыграть роль епитимьи, вериг и власяницы для раскаивающейся в своем свадебном угаре девушки.

Следующим утром она отправилась в Дом Берендея, где еще недавно разрисовывала матрешек с группой таких же веселых туристов, и предложила свои услуги в качестве дворника. Женщина — заместитель генерального директора — с сомнением оглядела Иветту:

— Вы знаете, мы как-то представляли себе на этом месте мужчину.

Мужчину Иветта заменить не могла. Если она правильно поняла слова несостоявшейся работодательницы, в обязанности дворника входила не только тяжелая работа, но и функции охранника, а при случае — вышибалы. Здесь Иветта не могла компенсировать отсутствие физической силы максимальным желанием трудиться. Она собиралась расстроиться, спускаясь по высоким ступенькам мимо нарядной куклы у входа, но вдруг женщина догнала ее:

— Простите, если лезу не в свое дело… Вам так нужна работа?

— Да, — честно призналась Иветта, — я решила переехать из Москвы в Переславль, снимаю здесь комнату, и мне очень нужна работа.

— Моя знакомая работает в баре администратором, она недавно говорила, что у них одна из официанток уходит в декретный отпуск. Ей нужна замена.

Иветта с благодарностью взяла адрес и за полчаса добежала до заведения. Местечко девушке не понравилось — грязновато, темновато, неприятная громкая музыка, кухонный тяжелый запах. Но выбирать не приходилось, и Иветта попросила позвать администратора Марию.

— У вас опыт работы есть?

— Если честно — нет. Я работала в ресторанном бизнесе, но по другому направлению. Зато я не боюсь физического труда, абсолютно здорова, могу работать сверхурочно и задерживаться сколько нужно, не буду брать больничных и могу приступить к своим обязанностям с сегодняшнего дня.

— С сегодняшнего дня не надо, — засмеялась Мария, — надо только через неделю.

— Я могу приходить помогать на кухне — говорят, что я неплохо готовлю. Что-нибудь порезать, посуду помыть, в общем, побыть на подхвате. Заодно всему научусь, чтобы через неделю меня не надо было подстраховывать.

Мария задумалась на несколько секунд, а потом приняла решение:

— Хорошо, приходи завтра вечером. У нас стандартная форма — черный низ, белый верх. Мини-юбку лучше не надевать, подойдет средней длины или длинная. Белая блузка с длинными рукавами или короткими, но не топик, плечи не должны быть открыты. Обувь — черные классические туфли, желательно каблук. Наше кафе открыто до трех часов ночи.

— Во сколько приходить?

— У нас в любое время полно народа. Основной приток — после девяти вечера.

— Хорошо.

— Но оформлять тебя будем только через неделю, пока станешь как бы на стажировке, без зарплаты. Если будешь обслуживать в это время какие-то столики, чаевые можешь оставлять себе.

— Договорились. Спасибо большое. Вы не разочаруетесь, что взяли меня.

Иветта, почти подпрыгивая, направилась к выходу.

— Эй, подожди… Тебя как зовут?

— Здесь меня называют Светой.

— Свет, а тебе неинтересно, какая зарплата? Или ты стесняешься спросить?

— Я не стесняюсь. Мне неинтересно, — призналась Иветта, — мне интересно работать. Думаю, что вряд ли зарплата будет ниже той средней, которая принята в этом городе.

После ухода Иветты Мария задумалась. Ей было под сорок. Иветта показалась ей совсем юной, почти подростком. Интересно, почему симпатичная молоденькая девочка так радуется, получив тяжелую работу в не самом престижном и высококлассном заведении? Надеется подцепить мужика? Но сюда ходит далеко не лучший контингент, да и потом, девчонка приехала из Москвы. Вряд ли из Москвы едут за мужиком в Переславль-Залесский, да еще устраиваются работать официанткой в ночной бар. На наркоманку или запойную Иветта не похожа — у нее чистая кожа, ясные глаза и новая хорошая одежда. Неужели скрывается от закона, поэтому сбежала в маленький городок, надеясь, что здесь не станут искать?

Мария рассказала о незнакомой девушке соседке-подружке.

— Что-то тут нечисто — но я не пойму что.

— Сомневаешься — не бери ее. Проблем-то. Желающих мало?

— В том-то и дело, что мало. Крокодила и неумеху брать не хочется, а красивая девчонка с опытом работы устроится в «Риту» или «Ботик», где иностранцы и просто богатые туристы. А она тут рвется работать — и я вижу, что искренне собирается выкладываться.

— И что тебе еще надо? Тебе надо, чтобы она работала, — она будет работать.

— А вдруг у нее какие-то проблемы с законом?

— Ты не Интерпол. Ты обязана ее оформить, но не обязана проверять ее биографию с рождения. Если она даже в бегах — тебя обвинить не в чем. Пришла девчонка, ты ее взяла на работу. Проблем-то.

— А вдруг она скрывается не от ментов, а от бандитов?

— Я тебя умоляю… ты начиталась детективов. Кому нужна соплюшка, которая идет работать официанткой? Московская мафия интересуется совсем другими женщинами, даже я это понимаю.

— Но почему она тогда уехала из Москвы и жаждет подавать нашим уродам водку и салаты?

— У всех свои тараканы. Почему вот ты, красивая и умная баба, прекрасная хозяйка и с деньгами, терпишь своего алкаша?

Мария нахмурилась. Подруге Тане бесполезно было врать, как другим, что Сережа закодировался, что он изменился и хочет нормальной семьи — бесполезно врать не потому, что Таня была детектор лжи, а потому, что Таня жила в соседней квартире и отлично слышала, какой Сережа ласковый и нежный. Знала, что он регулярно запивает, водит к Марии друзей, орет с ними матерные песни, отбирает у нее деньги и даже периодически поколачивает. От соседки не скроешь происхождение синяка под глазом — она видела, что ты не падала с лестницы.

— Молчишь? Правда глаза колет? Нет, ну серьезно, кто ты и кто он. У тебя в жизни есть все, тебя природа такой фигурой наградила, мне бы твою задницу, я бы замуж вышла за миллионера, а ты… И ведь понимаешь, что он козел, что он не изменится, а зачем-то с ним живешь. Он тебе даже не муж, он даже до ЗАГСа с тобой поленился дойти.

— Таньк, хватит, а? С тобой всегда так — начнешь за здравие, кончишь за упокой.

— Я надеюсь, что ум у тебя проснется.

— И куда он проснется? Мне сорок лет скоро, Таньк, я старуха. Если бы мне было восемнадцать — я бы перебирала. А так остается хватать что есть. Или буду, как ты, одна коротать вечера.

Теперь нахмурилась Танька. Она уже пять лет жила одна и надеялась, что встретит того самого принца, которого проглядела в юности, увлеченная хулиганистым симпатичным парнишкой с ямочками на щеках и родинкой на верхней губе. Эти ямочки и эта родинка сразили Таньку наповал то ли в восьмом, то ли в девятом классе, а к одиннадцатому ее избранник, уже успевший стать первым мужчиной и наобещать золотые горы, впервые сел за грабеж. Танька лила слезы, отец трясущимися руками доставал из брюк ремень, мать пила корвалол ложками, а веселый Вовка писал ей из колонии для малолеток нежные письма, обещал жениться, остепениться и заработать много денег.

Вовка вернулся, почти силой забрал Таньку от родителей, быстро сделал ей ребенка и снова сел — снова за грабеж. В пьяном виде его тянуло «куражиться», а лучшего куража, чем ограбление магазинов, Вовка не знал. Мать заставила Таньку сделать аборт — а остальные семь Танька сделала сама, уже понимая, что в отцы Вовка не годится. Потом его убили в какой-то драке на зоне — видимо, он и там пытался показать свой особенный кураж — Вовка был вспыльчив с детства, сразу кидался с кулаками.

Таньке было тридцать лет, и весь город знал про них с Вовкой и даже про ее аборты, наверное, тоже знал. Выбирать не приходилось — она вышла замуж за вдовца с двумя дочерьми — он часто покупал продукты в магазине, где она работала продавцом колбасного отдела. Если у Вовки веселья и того самого куража хватало на двоих, вдовца природа обделила — может быть, его доля досталась Вовке. Вдовец в свои тридцать пять казался Таньке глубоким стариком, от него даже пахло смесью ладана и мышей. В постели она скучала, а вне постели просто вешалась от тоски. Тем не менее жили неплохо — она привыкла к девчонкам, младшая, трехлетняя, даже стала звать ее мамой. Закрутилась по хозяйству — прибегала с работы и мыла, стирала, гладила, варила, — чувствовала себя нужной, вдовец после смерти жены запустил и себя, и детей. По имени она его никогда не называла — и даже, обсуждая дела с Марией, говорила — мой вдовец. Это был диагноз. Исчерпывающий приговор.

Тем не менее, когда вдовец ушел от нее, она рыдала не меньше, чем по Вовке. Казалось, что ее оскорбили и предали смертельно — и боль порвет душу пополам. Танька лежала на кровати и выла, а Мария прыгала вокруг нее, совала какую-то еду и уговаривала не изводить себя.

Танька не могла забеременеть — возможно, сказались те самые аборты, а вдовец хотел сына. Его повысили в должности, в доме прибавилось денег, и он возжелал наследника. Танька старалась — не получилось, тогда вдовец нашел ту, у которой получилось. Вроде бы закономерно. Но почему-то обидно до острых слез, от которых в груди становилось сухо, а виски сжимало стальным горячим обручем.

С тех пор Танька жила одна, постепенно расплылась, выбросила банки с кремами, перестала носить нарядное белье и окончательно превратилась в очередную золушку, так и состарившуюся, но не дождавшуюся принца. С Марией они вечно ругались, сочувствовали друг другу и удивлялись — как можно вот так — одной, и как можно вот так — с кем попало. На самом деле временами Мария завидовала Таньке, а Танька Марии. Наверное, поэтому их дружба продолжалась много лет.

— Ладно, извини, не буду. — Мария дотронулась до Танькиного плеча.

— Я сама напросилась, — пошла на попятную Танька.

— Так что с девчонкой делать?

— В любом случае возьми ее. Она наверняка быстро кому-то растреплет, почему сбежала из Москвы и зачем так рвалась работать официанткой. Такие вещи в секрете не удержишь.

— И что?

— Да ничего. Как только ты узнаешь, почему она так сделала, сможешь решить, что дальше. Если у нее какая-нибудь несчастная любовь-морковь или дурь в одном месте заиграла — оставишь, если криминал какой-нибудь — возьмешь да уволишь.

— И то верно.

Мария возвращалась домой абсолютно спокойная. Даже сама себе удивилась — сколько значения придала обычной молоденькой глупышке. Вот так, наверное, и превращаются в старых занудных бабок, которые целыми днями сидят на лавочке и обсуждают всех вокруг, не имея собственной жизни.

Сережа ночевать не пришел. Года три назад Мария не нашла бы себе места — обзвонила бы всех знакомых, бегала по улицам, искала в барах, позвонила бы в милицию, но теперь она привыкла, поэтому не спеша разделась, натерла лицо, шею и грудь кремом, поставила будильник с получасовым запасом (чтобы успеть сделать маску и уложить волосы) и спокойно заснула.