ГЛАВА ШЕСТАЯ
Сидя в своей комнате, Маргарита с ужасом прислушивалась к звукам, доносящимся из большой гостиной. Она плотно прикрывала дверь и на всякий случай засовывала в дверную ручку ножку тяжёлого стула, чтобы никто не мог к ней ворваться. Но шум в гостиной всё равно доносился, и по этим звукам Маргарита определяла, что там творится. Визгливый хохот непотребных актёрок, громкое пение застольных песен, звон разбитых бокалов и переборы гитары — всё это позволяло ей видеть картину разгульного пиршества и вздрагивать от мысли, что кто-нибудь вдруг, как и в прошлый раз, станет требовать показать хозяйку дома.
Впрочем, гости довольствовались мадам Жюстен.
Она разносила напитки, строго следила за тем, чтобы всё было выпито, улыбалась каждому пьяному гостю и даже позволяла щипать себя за пышный зад и белые полные руки. Маргарите так и виделось её кукольное личико с фарфоровыми голубенькими глазками, маленький, всегда улыбающийся рот, высокий бюст, который она гордо носила перед собой. Видела её Маргарита и совсем обнажённой, когда вошла однажды ночью в комнату домоправительницы, чтобы попросить приготовить ей тёплое питьё: в доме было холодно, а слуги подчинялись только приказаниям Поля или мадам Жюстены. Они скоро поняли, кто в доме хозяин, и на приказания Маргариты не обращали никакого внимания.
Они спали вместе, её муж Поль и мадам Жюстена. Белокурая головка мадам Жюстены с рассыпавшимися и развившимися волосами лежала на плече у Поля, а он уткнулся всем своим лицом в её волосы. Одеяло скрывало их лишь до половины, и Маргарита со свечой в руке полюбовалась на их спокойный, умиротворённый сон.
Утром, за завтраком, на котором присутствовали и свекровь, и мадам Жюстена, Маргарита просто и ясно сказала:
— Вы так крепко и хорошо спали, на ваших лицах было столько покоя и ясности! Я так вами любовалась...
Ложка выпала из руки мадам Ласунской, Жюстена вспыхнула и быстро выскочила из-за стола, а Поль побледнел, но властно произнёс:
— С каких это пор вы входите в комнату домоправительницы, не постучавшись? Вы дурно воспитаны, моя дорогая, у вас нет привычки уважать чужие сны и покой...
Маргарита постаралась оправдаться:
— Мне нужно было горячее питьё, мадам Жюстена забыла поставить его возле моей кровати. И потом, я стучалась, но вы так крепко спали, что я открыла дверь и вошла...
— Забудем об этом, — холодно сказал Поль, — но я надеюсь, что ваши дурные привычки не станут известны в доме вашей матушки и вашего батюшки. Вы ведь не станете упрекать их за то, что они плохо воспитали вас.
— Выносить сор из избы — последнее дело, — быстро проговорила мадам Ласунская, уже оправившаяся от первого впечатления.
— Да я и не собираюсь никому ничего рассказывать, — оправдывалась Маргарита, — да и кому это интересно? Может быть, вы правы, и я дурно воспитана, матушка и батюшка учили меня многим вещам, но, видимо, и в моём воспитании есть пробелы. Уверяю вас, я буду исправляться...
— То-то же, — пробормотал Поль и принялся хладнокровно есть, будто и не было этого разговора.
Все замолчали.
— Надеюсь, вы извинитесь перед мадам Жюстеной, что вошли в её комнату, не постучавшись, — холодно заметил Поль в конце завтрака.
Маргарита покраснела.
— Разве она не обязана служить мне? — только и вырвалось у неё.
— Но воспитанные люди не делают своих домоправительниц рабами, — парировал Поль.
Глаза его, словно буравчики, впивались в глаза Маргариты, и она опустила их.
— Вы правы, — произнесла она, — я извиняюсь...
И она действительно извинилась. Мадам Жюстена приняла её извинения со смущённой усмешкой и после этого уже перестала стесняться. А Ласунская выбрала момент, когда Поль курил дорогую сигару, развалившись в просторном мягком кресле, и тихонько вошла к нему.
— Я тоже не стучусь, — сказала она. — Ты всегда так занят, что у тебя нет времени поговорить со своей матерью.
— Что вам угодно, маман? — холодно спросил Поль, выпуская дым клубами прямо в лицо матери, присевшей на краешек стула.
— Поль, — осторожно начала она, отгоняя рукой вонючий дым, — ты должен быть осторожнее, твоя жена, в сущности, застала тебя за прелюбодеянием.
— Она извинилась за своё вторжение, — презрительно ответил он.
— Но пойми, если это дойдёт до Нарышкиных, они могут потребовать развода. А тогда дела твои будут в совершенном расстройстве.
— Вы ничего не понимаете, маман, — ещё холоднее ответил Поль, — я уже давно прибрал к рукам всё приданое моей жены, этой глупой зеленоглазой курицы. Закладную на имение она подписала не глядя, все её деньги давно перешли в мой карман, у неё нет и гроша...
Ласунская долго глядела на сына.
— Ты практичен, Поль, — тихо выговорила она, — но тебе необходимо удалить мадам Жюстену: пусть не будет никаких упрёков.
— Я думаю, маман, — Поль небрежно стряхнул пепел с новомодной заморской сигары, — мне необходимо удалить вас, чтобы вы не вмешивались в мои дела и не делали мне замечаний...
— Пот, как ты можешь? — Слёзы закипели на глазах матери. — Я всю жизнь старалась только для тебя, я женила тебя на этой дурнушке, чтобы ты не имел забот, жил настоящим барином, а ты говоришь мне такое!
Впервые за много лет вырвались у неё слова упрёка.
— Я прикажу заложить лошадей, и вы сегодня же уедете в свою тверскую, — твёрдо сказал Поль.
— Но, Поль, разве ты не знаешь, что там я буду прозябать в нищете?
— Вы всегда говорили мне, что у каждого своя судьба, — ясно и любезно улыбнулся Поль, — я предоставляю вас вашей судьбе...
Она поперхнулась и во все глаза смотрела на своего любимого сына.
— И не надейтесь на мои подачки, — закончил Поль.
Сколько ни умоляла его мать сжалиться над ней, он остался непреклонен.
Вечером мадам Ласунская распрощалась с невесткой, едва сдерживая слёзы:
— Дела призывают меня в мою тверскую деревню. Надеюсь, у вас всё будет хорошо. — И, обняв невестку, добавила: — Заведите ребёнка, Поль будет к вам относиться лучше...
Маргарита слегка пожала плечами. Как это — завести ребёнка? Она ничего не знала об интимной стороне жизни мужа и жены, она всё ещё была девственницей.
Едва сев в возок, тот самый, старый, который помогли отделать заново Нарышкины, Ласунская разразилась слезами и плакала всю дорогу. Могла ли она подумать о том, что Поль, её дорогой сын, так поступит с ней! Но скоро Ласунская утешилась: только бы ему было хорошо, а она уж как-нибудь обойдётся теми грошами, что удаётся выколачивать из бедных разорённых крестьян...
Теперь они завтракали втроём, и каждый такой завтрак был для Маргариты новым унижением и обидой. Поль холодно подмечал каждый её жест и ледяным тоном сообщал:
— Посмотрите, как разрезает ножом мясо мадам Жюстена! Что значит французское воспитание! А вы так нелепо отставляете палец в сторону, словно от такого жеманства зависит изящное поведение!
Маргарита краснела, исподлобья взглядывала на мадам Жюстену и старалась повторять каждый её жест. Но, что бы она ни делала, всё ставилось ей в укор. Мадам Жюстена была совершенство, а Маргарита всего лишь жалко копировала её.
— Я прикажу подавать вам завтрак в вашу комнату, чтобы никто не видел ваших дурных манер, — презрительно сказал однажды Поль.
И Маргарита была счастлива, что не нужно выходить к завтраку, напряжённо ждать упрёков в плохом воспитании, копировать мадам Жюстену. Она стала жить настоящей затворницей, редко выходила из своей комнаты, не старалась красиво причёсываться и одеваться. Впрочем, все её наряды, сшитые в материнском доме, уже давно перекочевали в сундучок мадам Жюстены.
Отослав мать, Поль перестал стесняться. Он водил в дом гостей, манеры которых плохо уживались с приличиями, постоянные шумные сборища были отныне обществом мужа Маргариты. Первое время он ещё приглашал молоденькую жену выходить к гостям, но потом едко и презрительно выговаривал ей, как скверно она владеет собой, вспыхивает от каждого неосторожного слова, не умеет вести светскую беседу, а может только бренчать на клавесине да распевать пошлые французские песенки, которые не хочет позволить себе мадам Жюстена.
Впрочем, скоро век мадам Жюстены кончился, она как-то незаметно исчезла из дома, и вместо неё появилась новая домоправительница, которой Поль отдал все ключи. Это была высокая рыжеволосая немка Амалия, и теперь Поль расхваливал всё немецкое, отдавая предпочтение распорядительности и практичности.
Маргарита больше никогда не входила в комнату домоправительницы, сама ходила на кухню, если ей требовалось что-то, сама просила приготовить ей чай или нужную еду. Слуги обходились с ней как с приживалкой.
Она старалась не замечать ничего, жила словно во сне и лишь молила Бога, чтобы Поль не замечал её, не выговаривал по поводу каждого жеста и слова.
Тайком бегала он в церковь Всех Святых на Кулишках, простаивала долгие часы на коленях в самом тёмном приделе и даже не произносила слова привычных молитв, а просила только одного:
— Боже, великий и милостивый, забери меня к себе! Если бы я не знала, что это великий грех, я покусилась бы на свою жизнь. Но за что послал ты мне такое испытание, такой тяжкий крест?
Нет, она не роптала, смирилась со своим положением, думала, что судьба наказывает её за слишком счастливое детство в доме отца, и никому никогда не жаловалась.
Она худела, бледнела, и лишь огромные зелёные глаза светились какой-то нездешней тоской. Но молодость брала своё, и к семнадцати годам она ещё выросла, немного раздалась в плечах, грудь её налилась, кожа привлекала белизной и свежестью, а волосы росли так густо, что гребни ломались, когда она причёсывалась. Она не любила новомодных буклей и локонов, зачёсывала гладко свои русые волосы, но они лежали пышно даже без щипцов.
Но теперь она закрывалась на ключ: не хотела повторения той отвратительной сцены, что произошла в прошлый раз...
Шумная ватага ввалилась в дом, когда было уже далеко за полночь. После игры в Английском клубе Поль затащил приятелей к себе в дом. По дороге они забрали нескольких актёрок.
Маргарита уже спала, когда в доме поднялся страшный шум. Бренчал клавесин, выкрики чередовались со звоном разбитой посуды. Она прислушивалась к грохоту, вглядывалась в не закрытое шторами окно. Полная луна торжественно плыла по небу, звёзды меркли в её свете, и всё за окном казалось погруженным в какой-то нереальный мир. Тихо стучала в окно ветка дерева, голая и беззащитная в отблеске луны, и всё было напоено тишиной и покоем. Крики за дверью казались кощунственными по сравнению с величественностью лунного царства. Маргарита старалась не слышать шума, силилась снова заснуть, но лунный свет падал ей прямо на лицо, косыми полосами прорезал тьму комнаты.
Внезапно дверь распахнулась, и на пороге, освещаемый сзади дымным светом свечей, показался муж. Кружевное жабо его рубашки было разорвано, на снежно-белом пикейном жилете темнело винное пятно, а голос был груб:
— Может быть, хозяйка дома хоть раз встанет и покажется гостям?
Она промолчала: может быть, он подумает, что она спит, и уйдёт обратно в этот дымно-шумный мир? Но Поль подбежал к постели и резко дёрнул её за руку.
— Вставай, неженка! — крикнул он. — Будь, чёрт возьми, женщиной, а не нудной злючкой!
Он стащил её с постели, бросил платье, лежавшее на кресле, и стоял до тех пор, пока она, сонная, торопливо натягивала его и наскоро причёсывалась костяным гребнем.
— Я плохо выгляжу, — угрюмо сказала она, — да и кто будит среди ночи?
— Я так хочу, и ты будешь мне покоряться, я твой муж, и не думай мне перечить. Я хочу показать тебя моим гостям, и ты выйдешь к ним, даже если бы была голой...
Омерзительная картина ночного разгула предстала глазам Маргариты, когда Поль за руку выволок её в большую гостиную. На пёстром персидском ковре краснели лужи пролитого вина, тут же валялись осколки дорогих стеклянных, едва входивших в моду бокалов, кто-то уже лежал за креслами, полуодетая актёрка сидела на коленях субтильного хлыща и тянула его за волосы, отгибая голову и подставляя накрашенные губы для поцелуя, какая-то пара возилась в углу дивана. Мрачно смотрели со стен на всё это дорогие шпаги в разукрашенных ножнах, да тлели в камине угли. Канделябры по углам гостиной и большая люстра, подвешенная к потолку, ярко освещали ночной разгул.
— Прошу любить и жаловать! — закричал Поль громким срывающимся голосом. — Моя супруга, урождённая Нарышкина...
Никто не обратил внимания на его слова: слишком шумным и разномастным было это общество, и все уже дошли до такой степени опьянения, что не могли слушать кого бы то ни было.
— Господа! — продолжал кричать Поль. — Вы пьяны, но я делаю вам предложение...
Клавесин под руками одной из актёрок продолжал греметь, и Поль повернулся к нему.
— Тихо, прошу всех замолчать! — громовым голосом крикнул он.
Клавесин смолк, невольно установилось минутное молчание.
— Итак, господа, — продолжал Поль, — вот моя жена, но я замечательный муж, я нисколько не стесняю её свободы. Я предлагаю ей выбрать среди вас себе любовника, я нисколько не буду задет таким оскорблением моей чести...
Он пьяно засмеялся и вытолкнул Маргариту на середину комнаты.
— Итак, кто желает быть её любовником? — кричал он. — И ты сама, Марго, погляди вокруг и реши, кто из них эту ночь проведёт с тобой...
Она вырвалась из его рук, подскочила к стене, где висели на ковре драгоценные шпаги, стремительно сорвала со стены одну из них и резко выдернула клинок из разукрашенных ножен.
— Что такое, что такое? — раздались возбуждённые голоса.
— Итак, кто хочет быть любовником моей жены? — продолжал кричать Поль.
Взгляды пьяных гуляк устремились на Маргариту.
— Она, конечно, худышка, и нет в ней никакого шарма, но...
— Заколю на месте, если кто-нибудь приблизится ко мне! — внезапно громко сказала Маргарита.
— Ай да женщина! — раздался голос одного из гуляк.
— Вот это супруга! — присвистнул другой.
Маргарита почувствовала, как мгновенно стала центром внимания, похотливые и пьяные глаза уставились на неё, и чьи-то руки уже начали тянуться к её лицу.
Восхищенные возгласы вдруг словно отрезвили Поля. Он взглянул на Маргариту и не узнал её — перед ним стояла зеленоглазая стройная красавица с высокой грудью, с отчаянно сжатым пунцовым ртом и копной русых волос. В руке она сжимала эфес шпаги, а глаза её сверкали так, что померк свет многочисленных свечей.
— Нет-нет, я пошутил, — мрачно сказал он, и взгляды пьяных повес опустились.
Маргарита облегчённо вздохнула, быстро повернулась и, не выпуская шпаги из рук, убежала в свою комнату. Бросив шпагу на пол, она обернулась, чтобы закрыть дверь на ключ, но на пороге уже стоял Поль.
— Я и не знал, что ты такая красавица, — шепнул он. — Иди ко мне, я твой муж, и никто не проведёт эту ночь с тобой, только я...
Она отчаянно вырывалась, но он разорвал на ней платье, бросил на кровать, взял её грубо, примитивно, даже не дав себе труда раздеться. Она извивалась под ним, отталкивала его руками, и ей всё казалось, что отвратительное свиное рыло тянется к её лицу, а цепкие хищные лапы пачкают и оскверняют её тело.
Он бил её, переворачивал, делал с ней всё, что хотел, и лишь тогда содрогнулась Маргарита: так вот что такое интимная жизнь жены и мужа, эта боль и отвращение и есть та тёмная сторона жизни, о которой она не имела ни малейшего понятия...
Влюблённость Поля в собственную жену продолжалась недолго. Он входил к ней, когда хотел, брал силой, бил, щипал, колол отполированными ногтями и уходил, не целуя её и не проявляя к ней никакой нежности. Возобновились его ночные встречи с Амалией, потом нашлись и другие, и Маргарите опять казалась сносной эта супружеская жизнь, когда муж не приходил к ней по целым месяцам, и она успокаивалась. Однажды она вдруг с ужасом подумала, что может появиться ребёнок, и уже представляла себе его, похожего на Поля, и заранее ненавидела этого ещё не родившегося и даже не зачатого ребёнка.
Весть о кончине императрицы мгновенно дошла до Москвы и страшно взволновала Поля Ласунского. Теперь на своих оргиях он ораторствовал, рассказывал, как пострадал от заговора его отец, ждал, что с минуты на минуту к нему ворвётся гонец с секретным пакетом от самого Павла Первого, запечатанным сургучными царскими печатями, и его призовут к государственной службе, наградят за заслуги отца, сделают, может быть, генералом, а то и фельдмаршалом. Он так убедил себя и своих друзей-гуляк в этом, что все осведомлялись, получил ли назначение младший Ласунский. И дома он постоянно спрашивал у слуг и Маргариты, не было ли каких вестей из Петербурга.
Но вестей всё не было, и Поль начинал сердиться: как же так забыть его, такого заслуженного человека, пострадавшего, как и отец, от опалы старой императрицы? Он не помнил, что служил лишь по формальному списку самым нижним чином, и никогда не бывал в полку, и что у него не было не только никакого опыта, но и никаких заслуг. Всё его время проходило в праздной гульбе, пирах и проматывании жениного состояния.
Маргарита, живя в той же Москве, редко виделась со своими родными: Поль запрещал ей эти встречи. Но тут он сам послал её к Нарышкиным: не смогут ли они похлопотать о его назначении? Маргарита поехала в старый родительский дом, сердечно расцеловалась с младшими сёстрами и братьями, отметила про себя новые сединки с бакенбардах отца и новые морщинки под глазами матери.
Варвара Алексеевна увела дочку к себе и долго безуспешно пыталась выспросить её о супружеской жизни.
— Всё хорошо, мама, — спокойно отвечала Маргарита, — вы не волнуйтесь за меня. Поль просил похлопотать за него, чтобы ему было назначение...
— Ну об этом с отцом поговори, — сказала Варвара Алексеевна, — меня больше тревожит, что ты какая-то печальная стала, а росла резвушкой. И детей у вас до сих пор нет.
— Что вы, маман, какие дети, — грустно произнесла Маргарита, — я так боюсь, что они будут похожи на отца...
Варвара Алексеевна почувствовала в словах дочери затаённую печаль.
— Да ты счастлива ли с ним, с Ласунским? — напрямик спросила она.
— А разве вы были счастливы с моим отцом? — ответила вопросом на вопрос Маргарита. — Супружеская жизнь — это такой кошмар...
Варвара Алексеевна удивилась. Она хорошо прожила всю жизнь с отцом Маргариты.
— Когда он гладит меня по лицу, прикасается к моим рукам, мне всегда становится радостно. Недаром у нас такая большая семья. — Она закраснелась, стыдясь говорить с дочерью откровенно.
— Когда Поль входит ко мне, мне становится противно, — вдруг сказала дочь. — Кажется, что свиное рыло тянется ко мне, а когтистые лапы впиваются в моё тело. У меня от этих лап синяки...
Варвара Алексеевна широко открыла глаза.
— Покажи, — потребовала она.
Маргарита показала.
Слово за слово вызнала Варвара Алексеевна у дочери всю подноготную: и как бьёт, иногда выгоняет на мороз, как отвратителен в своих попойках и как однажды даже предложил ей сыскать себе любовника. Варвара Алексеевна задыхалась.
— Но ведь он такой добрый был, — пыталась она остановить поток жалоб Маргариты.
— А вы навели хотя бы справки?
— Да ведь его мать столько о нём говорила...
— А вы и поверили, добрые души, — печально сказала Маргарита. — Ах, маман, я так хочу умереть! Там покой, тишина, да Бог не даёт мне смерти.
Тут уж Варвара Алексеевна испугалась. Её дочка, любимица, старшенькая, такая весёлая, рассудительная и живая, заговорила о смерти...
Когда она узнала про всё, что происходит в дому Ласунских, каким унижениям и оскорблениям подвергается её дочь, она твёрдо произнесла:
— Я виновата в том, что послала тебя на такую каторгу, я и позабочусь, чтобы освободить тебя от неё...
Маргарита печально и насмешливо посмотрела на мать:
— Как вы можете освободить меня, если брак скреплён Богом?
— А Бог и рассудит. А тебе вот мой сказ — домой не возвращайся, живи здесь. И на развод подадим. Где это слыхано, чтобы от живого мужа в любовницы кому ни на есть предлагать?
Варвара Алексеевна тут же побежала к мужу и всё рассказала ему. Михаил Петрович лишь качал поседевшей головой.
— Развод — последнее дело, — сказал он, — но и оставаться весь век в таком утеснении тоже не дело. Я поговорю с Полем, может, он исправится.
Но такой разговор ничего не дал. Ласунский отрицал всё, и Михаил Петрович понял, что надо обстоятельно запастись свидетельскими справками, чтобы доказать вину Поля. Пока же он велел дочери отправляться домой, молчать о разводе, чтобы вина потом не пала на неё. О хлопотах по делу Ласунского он знать ничего не хотел.
Вернувшись домой, Маргарита сказала Полю, что отец и мать не берутся помочь ему, так как в Петербурге не знают никого, а здесь, в старой столице, все знают Ласунского, и потому ему надлежит самому хлопотать о своём назначении.
— Придётся мать просить, — небрежно бросил Поль, — поедем к ней в тверскую, пошлём в столицу, она пробивная, всё для меня сделает...
— Но ты мужчина, а она женщина, что она может, если ты не можешь сам?
— Ей известны все ходы и выходы, да и жила когда-то в столице. Попала же она к Константину, пусть и теперь едет к нему, царский сын постарается для меня...
Маргарита промолчала. Странно, на словах он такой бойкий и смелый, а хлопотать за себя предоставляет другим...
— Мне бы денег немного, Поль, — робко сказала она, — неловко к свекрови с пустыми руками ехать...
— Какие деньги? — взъярился муж. — Ты хоть знаешь, сколько стоит содержать дом и тебя, жену боярскую? А если ты намекаешь на приданое, то оно давно улетело — расходы непомерные...
Ей хотелось возразить: она почти ничего не стоила ему, все её платья и безделушки ещё из отцовского дома, а сама она тратит лишь на свечки да на милостыню нищим. Но опять смолчала: нельзя этого говорить, тут же даст пощёчину или скажет горькие обидные слова.
Вынула из заветной укладки, что мать ей дала, штуку белого атласа да кусок красного бархата — всё хотела сшить платья, но желания не было, да и зачем? Она никуда не выезжает, нигде не бывает. А старушка обрадуется подаркам.
Словно бы предчувствуя что-то, Маргарита основательно подготовилась к маленькому путешествию: всё-таки хоть какое-то разнообразие в её тусклой никчёмной жизни. За тройкой вороных коней, которые были впряжены в карету, удобно разместившуюся на лёгких санях, шла ещё обычная телега с рогожным возком. Там поместились лакей Поля, горничная Маргариты, целый ворох провизии да сено для лошадей.
Ранним утром солнечного морозного дня весь обоз выехал на тверскую дорогу. Колокольцы под дугой коренника весело гремели, сани бесшумно скользили по накатанной дороге, а Маргарита, не отрываясь, вглядывалась в мелькавшие за крохотным застеклённым оконцем белые поля, серые массивы леса, снежную ленту речушки, мимо которой проезжали. Маленькая жаровня в углу кареты обогревала внутренность, и стёкла то и дело запотевали. Маргарита всё протирала их перчаткой и всё всматривалась в пейзажи за окном. Вспоминались ей просторы подмосковного отцовского имения, последняя охота, когда она неудачно упала с лошади, её внезапное, словно вспышка, видение, и ей казалось, будто это было давно, век назад, и будто бы во сне. Да и было ли оно, её беззаботное детство в весёлой беготне и хлопотах по пустякам? Словно мелькнуло и ушло в безоглядную даль, и только теперь понимала она, что это и было её настоящим счастьем.
Будущее не сулило ей никаких радостей, даже радостей материнства. Она не ждала ничего от жизни и с горькой тоской вглядывалась в снежные просторы, будто вглядывалась в ушедшую жизнь.
Солнце, бледное, неяркое, бросало блики на снег, и он искрился, сверкал под лучами, словно бриллиантами, были усыпаны поля и деревья, на ветках которых лежала пушистая снежная пелена. «Бог дал такую красоту людям, а они не умеют ей радоваться, — думала Маргарита, — не понимают, сколь многого лишаются, не давая глазам созерцать и наблюдать, а душе распускаться в умилении от вечной неистребимой красы природы...»
Поль что-то бурчал недовольно, но она не обращала на него никакого внимания.
Багровый диск солнца словно уходил в снег, когда тройка подкатила к господскому дому, стоявшему на взгорке.
Странно, ни малейшего движения не было слышно в доме, когда Маргарита, не дожидаясь помощи кучера, спрыгнула с подножки прямо в снег. Тут, наверное, была тропинка или дорожка к дому, но теперь её ноги ушли в сугроб по колени. Она так и стояла в рыхлой рассыпчатой массе и во все глаза глядела на господский дом. Ворот не было, их резные створки, видно, давно исчезли в печах, даже калитка была сорвана с петель, и ржавые половинки этих петель жалобно скрипели под каждым порывом ветра.
Дом словно нахохлился под стужей, крыша, крытая гонтом, провалилась в одном углу, а на резном крылечке пушистой горой лежал снег. Никто давно не ступал по этому крылечку, его деревянные колонки почернели, потрескались и еле держали навес.
Маргарита, с трудом выдирая ноги из сугроба, прочертила тонкую цепочку следов к самому крыльцу. На первой же ступеньке, едва нащупав её под слоем снега, она чуть не упала: под снегом образовалась корка наледи. Схватившись за тоненькие перильца, Маргарита всё-таки взошла на крыльцо. Прямо перед ней резная, когда-то белая деревянная дверь стояла угрюмо, словно ненавидя приехавших гостей, и с великой неохотой поддалась усилиям Маргариты. Но она справилась с дверью, которая оказалась незапертой на замок и впустив незваную гостью в тёмные сени, а затем и в комнаты, покрытые пылью и наледью.
Поль не выходил из кареты до тех пор, пока кучер и лакей, вооружившись захваченными предусмотрительно из дому лопатами, не расчистили дорожку перед домом и не сгребли снег с крыльца.
Половицы жалобно потрескивали под ногами Маргариты, когда она пошла осматривать весь дом. В комнате, где просела крыша, она ощутила ледяное дыхание зимы. Окна здесь были заколочены кое-как досками, но через щели в них ещё просачивалось скупое солнце, освещая красноватым светом запустение и пустоту. Сквозь крышу, видно, всё текло и текло, и в углу образовался высокий ледяной столб, словно бы подпиравший её. Лишь благодаря ему крыша не провалилась совсем, и красноватые отблески позволили Маргарите разглядеть в ледяном столбе своё искажённое до неузнаваемости лицо.
Маргарита прикрыла дверь в эту мрачную комнату и отправилась в путешествие по дому. Жерла печей густо заросли паутиной, но пауков не было и в помине: мороз давно сожрал насекомых. Кое-где сохранились ещё старые кресла и стулья, прикрытые рогожными кулями, а в одном углу сиротливо белел соломенный матрац, брошенный прямо на пол. Пушистая пыль покрывала все полы, и Маргарита оставляла следы на этой пыли.
Запустение, нищета так и глядели из каждого угла. Маргарита искала хозяйку этого дома, но тишина и пыль встречали её в каждой комнате, а деревянная лестница, ведущая на второй этаж, обвалилась со всеми своими ступеньками, и взойти туда было невозможно.
Осмотрев дом и не найдя в нём и следа жизни, Маргарита вышла на крыльцо. Поль только что ступил на расчищенную дорожку и с изумлением оглядывался кругом.
От деревушки, лежавшей глубоко в низине, едва выдирая ноги из снежной целины, поднимался к господскому дому мужик в деревенском холстинном армяке и меховом треухе, глубоко надвинутом на глаза. Виднелись лишь его чёрная борода, которой обросло всё лицо, да суковатая палка, которой он промерял глубину снежного наста. Поднявшись на взгорок, он несмело подошёл к карете и низко, в пояс, склонился перед Полем.
— Ты кто? — спросил Поль, презрительно оглядывая мужика.
— Федот, господин, староста здешний.
— А где же хозяйка, где мать моя, госпожа Ласунская?
— А у меня, господин, — всё также робко ещё раз склонился мужик.
— Как это у тебя? — зло переспросил Поль.
— А как стали морозы, да барыня слегла, а топить нечем, а она вовсе не встаёт, пришлось в избу крестьянскую перевести, — пробормотал мужик.
— А что ж мне не написал, орясина ты эдакая?
— А мы грамоте не обучены, — опять поклонился мужик, — а барыня писала, носил все письма её в другую деревню, где почтовый двор...
Маргарита знала, что Поль получал письма от матери все эти пять лет, но ни разу не ответил на них, а потом и совсем перестал читать. Он просто бросал их в огонь. В них было одно и то же: помоги, милый сыночек, дров нет, дом разваливается, мочи нет. Но что ему было до нужд матери, если предстояла новая весёлая ночка с гульбой и игрой?
— Проводи нас к ней, — сказала Маргарита.
— Куда? — закричал Поль. — Надо устроиться на ночлег, всё осмотреть вовсе запустил мужик хозяйство. Его бы палками...
Но Маргарита уже пошла впереди мужика по цепочке его следов.
— Ну как хочешь, — пробормотал Поль, — а я пока осмотрю всё да прикажу натопить...
— Навестить надо матушку, — обернулась Маргарита.
— Я после приеду, — холодно бросил Поль вслед ей.
— А в деревню дороги нету. — Федот стоял в нерешительности: то ли следовать за барыней, уже ушедшей далеко, то ли ждать распоряжений барина.
— Ступай и ты за госпожой, заблудится ещё! — крикнул Поль и пошёл в дом.
Федот обогнал Маргариту, старавшуюся ступать по его широким следам, и то и дело подавал ей руку, когда она в нерешительности останавливалась. Рука была большая и жёсткая, и Маргарита с удовольствием вкладывала свою ручку в меховой перчатке в эту сильную мужскую ладонь.
С десяток кривобоких, почерневших от времени деревянных избушек, крытых соломой, проросшей бурьяном и голыми тонкими стволиками, толпилось по-над речкой, белой лентой извивавшейся среди голых ив и тяжёлых полусгнивших дубов. Несколько отдельно стояла низенькая изба Федота, тоже крытая соломой, но из железной трубы её вился дымок. Все другие избушки топились по-чёрному, на них не было труб, и кое-где из щелей крохотных дверей вырывались струйки дыма.
Они скоро дошли, и Федот распахнул низенькую дверь в полутёмное, освещённое только отблесками огня в широкой русской печи пространство избы. Несколько пар любопытных глаз уставились на Маргариту с печи, полузакрытой холстяной занавеской, тоже с полатей свисали белые волосы детишек мал мала меньше.
В крошечной кухне было всё население этой избы, и Маргарите низко, до полу, поклонилась дородная крестьянка в аккуратных лаптях и домотканой юбке.
— Проходите, барыня, — пригласил Федот, и Маргарита ступила в низенькую горницу, которую почти всю занимала широкая деревянная кровать. На ней, прикрытая лоскутным одеялом, лежала её свекровь, госпожа Ласунская...
Маргарита поначалу даже не узнала её. Лицо, бледное, высохшее, едва виднелось из-под одеяла. Щёки ввалились, нос заострился, было похоже, что мертвец лежит под этим одеялом. Тело, плоское и прямое, почти не вздымало его.
— Здравствуйте, матушка, — подошла к ней Маргарита и коснулась губами впалой щеки.
— Кто это? — испугалась больная.
— Разве вы не узнали меня? — удивилась Маргарита. — Я жена вашего сына Поля, Маргарита...
— Я ждала Поля, а вовсе не тебя, — капризно протянула Ласунская.
— Он скоро будет, мы приехали вместе, — ответила Маргарита.
— Мой Поль будет, он всё-таки не забыл свою старую мать, не забыл меня.
— По щекам больной покатились мелкие слёзы.
— Да, мы приехали, — терпеливо сказала Маргарита. — Переедете в господский дом, там за вами будет надлежащий уход...
— Нет-нет, — опять испугалась больная, — я никуда не поеду, мне здесь хорошо. Лютовала я над Федотом, пока силы были, а теперь он мне родней родного...
Федот, сняв треух и обнажив чёрную кудлатую голову, молча стоял у двери. Маргарита обернулась к Федоту, вынула из кармана серебряный рубль и протянула ему.
— За труды, — коротко сказала она.
Федот словно испугался. Он отступил на шаг, спрятал руки за спину и нерешительно пробормотал:
— Да разве мы за то... Госпожа наша трудна, что ж, разве мы не люди...
— Пригодится, — снова коротко сказала Маргарита, подошла к Федоту и сунула рубль в его объёмистый карман.
Федот упал в ноги Маргарите.
— Помилосердствуйте, госпожа, — бормотал он, — скажут по деревне, Федот дерёт, даже с господ дерёт...
— Ничего не скажут, — отозвалась Маргарита, — подарила, мол, барыня, и всё...
— Дай вам Бог здоровья, — поднялся с колен Федот. — Анисья моя баба добрая, мне говорит: госпожа трудна, дворни нет, топить нечем, мороз в доме, застынет, мол. Вот я и взял.
В приоткрытую дверь было видно, как низко кланялась Анисья, не смея вымолвить ни слова.
— Доктора нужно пригласить. — Маргарита присела у постели больной. — Тут разве нет докторов?
— А в город ехать, — словоохотливо ответил Федот. — Барыня просила, чтоб священника, соборовать, то да се, а поп у нас один на пять деревень. Не поехал, в такую стужу кто ж поедет?
Маргарита думала, как сделать, чтобы перевезти больную в дом, но, нетоплёный, опустевший, он может и вовсе подорвать её здоровье.
— Да мне уж недолго осталось, — словно бы ответила на её мысли Ласунская, — только и ждала Поля моего милого. Увижу, и дай Бог скорой кончины...
Она и правда умерла после того, как Поль переступил порог бедной крестьянской избы. Вспыхнуло жарким румянцем лицо, засверкали глаза.
— Поль, — едва прошептала она, — мой дорогой, любимый Поль...
— Ну-ну, маман, — проговорил Поль, подойдя к её постели. — Вы ещё молодцом, выздоровеете, дайте срок...
— Я так ждала тебя, Поль, — устало произнесла больная, — я держалась ради этого мгновения. Увидела, и всё, моя доля на земле кончилась...
Он ещё пытался протестовать, что-то говорить, путано и не к месту, но Ласунская, глядя горящими глазами на Поля, тяжело вздохнула и высвободила иссохшую костистую руку из-под одеяла, словно бы хотела вцепиться в сына. Последний вздох был неслышным. Её глаза так и остались устремлёнными на Поля, а рука упала на лоскутное одеяло.
— Отошедши госпожа, — перекрестился Федот.
Похоронили её на бедном крестьянском погосте. Пригодились госпоже Ласунской и атлас, и красный бархат. Им обили простой сосновый гроб, а саван сделали из белого атласа.
Цветов не было. За гробом шли лишь Поль с женой да Федот с Анисьей. У других крестьян деревни не было верхней одежды, чтобы проводить госпожу до её последнего места упокоения...
онстантин Павлович — великий князь, второй сын императора Павла Петровича, родился в 1779 г. Воспитывался совместно с братом своим, Александром, под наблюдением бабки, императрицы Екатерины II, и приставленных ею учителей, среди которых самое видное место занимал Лагарп. Во время увлечения Екатерины II греческим проектом Потёмкина Константин предназначался на престол будущей Константинопольской империи, которая должна была образоваться с изгнанием турок из Европы; его даже подготовляли к этой роли. 
сплаканное лицо, тёмный вдовий наряд, дрожащая рука, теребящая смешной потёртый ридикюль. Что нужно этой женщине от него, ещё мальчика, скромного сына наследника престола? Что повелит он, сорванец, чьим влиянием никто и никогда ещё не пользовался? 
аконец-то он примет участие в настоящей войне! Конечно же, здесь, теперь, в Петербурге, Константин с жаром отдавался воинскому делу. 
о последнего дня мира, до начала войны с Наполеоном Константин был убеждён, что не следует вступать в борьбу с этим гениальным полководцем. С кем бы он ни говорил, он не позволял себе отзываться о Наполеоне неодобрительно. Однажды в Твери, будучи в гостях у своей сёстры, Екатерины Павловны, выданной замуж за Евгения Вюртембургского, племянника императрицы Марии Фёдоровны, он так горячо и резко вступил в спор с известным историком и писателем Николаем Михайловичем Карамзиным, что великой княгине Екатерине пришлось успокаивать брата. Карамзин так унизительно критиковал Наполеона, захватившего всю Европу и поставившего под ружьё всю её воинскую способность, что Константин не выдержал. Его резкость и запальчивость не ускользнули от наблюдений маленького двора Екатерины Павловны, и она, хоть и была намного моложе брата, постаралась мягко выговорить ему. Но Константин был убеждён в своей правоте, а уж если он во что-то верил, с ним трудно было спорить: он кричал, приводил не веские аргументы, старался брать угрозами и криками, от которых присутствующим делалось не по себе. Может быть, потому, что мысли его сосредоточивались лишь на победах Наполеона, может быть, потому, что он хорошо понимал: шестисоттысячная армия, собранная под знамёна корсиканца, — угроза для России неопровержимая, но Константин так люто отстаивал свою правоту, что спорившим приходилось отступать перед таким напором. 