[Вестник Европы. – Том VI, 2002 г. с. 192-197]

«Начинался не календарный – настоящий – двадцатый век», – говорит Анна Ахматова в «Поэме без героя». Одна из дат, с которой можно связать это его «настоящее» начало, – 1 декабря 1916 года, когда в Алжире был убит брат Шарль де Фуко, французский монах, живший в пустыне в полной нищете и одиночестве среди туарегов, изучавший их язык и в полной тишине молитвенно читавший Евангелие. Был убит вовсе не потому, что был христианином, но только из-за того, что его убийцы предполагали, что в своей хижине он прячет оружие.

Можно ли назвать его смерть мученической? Ведь у мучеников первых веков всегда был выбор. Каждый из них был волен остаться в живых при условии, что он отречется от своей веры, или же не отречься и именно поэтому умереть. У брата Шарля этого выбора не было. Как ясно и то, что двадцатый век начался либо с 1914 года, с началом Первой мировой войны, либо с октября 17-го года. О Шарле де Фуко вспоминается потому, что это был человек особенный, из «рода нашего», как, по преданию, сказала Богородица, указав на преподобного Серафима Саровского кому-то из его учеников. Именно о брате Шарле задумываешься по той причине, что это был человек Евангелия, настоящий «ученик», если вспомнить, что первое самоназвание христиан, о котором говорится в «Деяниях Апостолов», звучит именно так – ученики. Таковым и был французский офицер, ставший монахом и ушедший в пустыню не в переносном, но в самом прямом смысле этого слова.

Один из главных моментов в миросозерцании и в духовности Шарля де Фуко был связан с Назаретом – городом, где Иисус провел свое детство. Брат Шарль считал, что мы должны в Иисусе увидеть Младенца, в лице которого Бог вручил человечеству Себя Самого, как Младенца, беспомощного и беззащитного, Младенца, которого может обидеть, или убить, или просто отнять у Матери, оставить без еды и уморить любой из нас. Не только мы, люди, нуждаемся в той защите, которую мы ждем от Бога, но и Он Сам также нуждается в нас и в нашей защите. Бог не только всемогущ, но и беспомощен. И эта Его всебеспомощность (onnimpotenza) – это такая же неотъемлемая Его характеристика, как и всемогущество (onnipotenza). По-итальянски вся разница между этими двумя словами заключается в одной букве «m», что как-то очень наглядно показывает суть этого необычайного парадокса. Впрочем, об этом впервые заговорил еще апостол Павел, когда написал, что Сам Бог сказал ему, что сила Божья совершается в немощи (2Кор 12: 9).

Осень 2001 года и, конечно же, «не календарный, а настоящий» XXI век и новое вообще тысячелетие началось 11 сентября 2001 года, когда в двух благополучнейших городах планеты – Нью-Йорке и Вашингтоне – за какие-то несколько минут погибли тысячи людей. Одна или две женщины успели позвонить мужьям по телефону, чтобы сказать, что любят их. И всё. Запись одного из таких звонков, сохранившуюся на автоответчике, услышал весь мир, о другом мне просто рассказал муж погибшей. Казалось, что такое не может быть правдой. А ведь кто-то продумал, организовывая эти теракты, абсолютно всё, всё до мельчайших подробностей.

Такое под силу не горстке бандитов, не пятерым озверевшим террористам, но только серьезнейшей, блестяще функционирующей и, скорее всего, государственной структуре. Увы, но это именно так. И стоит организация такого теракта бешеных денег. Бюджет обычного хорошо развитого европейского государства такого бы не потянул. Но там, где есть деньги, что рождаются из ничего – от торговли нефтью и «наркотою», там оказывается возможным всё.

Как не хотелось, чтобы бомбы падали на Кабул! Но почему тогда талибы отказываются выдать бен Ладена мировому сообществу? Да и не в одном этом человеке дело, потому что их, действительно, много, но при этом, и это особенно страшно, мир их не знает ни в лицо, ни по именам. Это не нацисты, о которых нам было известно абсолютно все, а какие-то невидимки, анонимно действующие и поставившие себя вне мирового сообщества. И вот перед лицом этой опасности мир начал объединяться. Россия и Америка, христиане разных исповеданий, иудеи и мусульмане, буддисты, индуисты и так далее, верующие и неверующие, консерваторы и социал-демократы – все мы оказались в одной лодке.

Но сегодня даже такое объединение, но без применения силы, скорее всего, не принесло бы результатов, потому что террористов нужно не просто остановить, но остановить как можно быстрее. А переговоры с ними невозможны. Но сила, даже употребленная по римскому принципу vim vi repellere licet, то есть «на силу позволено отвечать силой», все-таки являет собой что-то не вполне христианское… Правда, сегодня мы видим и то, что по сравнению с предыдущими эпохами применение военной силы сводится к минимуму. И это, быть может, самое большое достижение человечества за всю его историю, но возможным это становится только, когда весь мир объединяется. В конечном итоге объединяется в любви – к жизни и к человеку, а следовательно, и к Богу.

У тех, кто погиб 11 сентября, выбора не было, их не спрашивали, что они выбирают: жизнь или веру; да и верующими среди них были далеко не все. Не было такого выбора и у других (за крайне редким исключением) мучеников XX столетия. В России жертвы сначала красного террора (при Ленине), а затем ГУЛАГа (при Сталине и его продолжателях), жертвы нацизма в Германии, включая тринадцатилетнюю Анну Франк и всех евреев (а их было шесть миллионов!), кто встретил смерть в газовых камерах Освенцима и в других лагерях смерти, выбирать не могли, у них не было вариантов – их просто уничтожали, не спрашивая, каков их собственный выбор. Их просто убивали. Царь Николай, казалось бы, отрекся от престола именно для того, чтобы сохранить жизнь своим детям, казалось бы, сделал выбор, но все равно вся царская семья была расстреляна: и ни у кого из них не спросили, выбирают ли они этот путь, – их просто поставили к стенке.

Еврейка Эдит Штайн, ученица Гуссерля и монахиня-кармелитка, теперь прославленная Римом как святая, став христианкой и католической монахиней, казалось бы, изменила своему еврейству и, с точки зрения ее родных, крестившись, предала веру отцов, но и она была арестована и отправлена в газовую камеру как еврейка, и так далее… Швед Рауль Валленберг боролся с нацизмом, а погиб в советских застенках, и большинство репрессированных при Сталине партийцев и военных были наивернейшими «солдатами партии», безбожниками и сталинистами, а попали «под статью» лишь потому, что представляли не реальную, но лишь потенциальную опасность для режима, быть может, выделяясь умом или негибкостью, какими-то нравственными принципами, может быть, прямотой или какими-то еще качествами. Людей типа Фед.Фед.Раскольникова (Ильина), сознательно выбравшего путь противостояния Сталину, среди них было катастрофически мало.

А жертвы массовых репрессий в Китае при Мао и позднее, включая тех студентов, что были расстреляны на площади Тяньаньмэнь, а убитые в Камбодже при Пол Поте, в Руанде и Уганде при Иди Амине, в Афганистане при Кармале Бабраке и Наджибулле, на Кубе, в Северной Корее и так далее? Все они -мученики, то есть torturati или tortures, в том смысле, что их мучили, терзали, безжалостно и жестоко убивали, они – vittime или, по-латыни, victimae, значит, «жертвы», но… Именно в этом контексте нельзя не вспомнить о том, что русским словом «мученик» переводится греческое «мартис» – свидетель, «мученичество» – это «мартирион», то есть «свидетельство», это та невооруженная и ничем (кроме веры!) не защищенная смелость, что порою приводит на плаху. Martin – это свидетели. Причем свидетели не просто жестокости своих палачей, но правоты своего исповедания.

Мартин Лютер Кинг в Мемфисе 4 апреля 1968 года был убит, поскольку его ненасильственный протест верующего против расизма, его христианский гандизм был для тех, кто защищал право на расизм в США, несравненно более опасен, чем любые другие выступления черных. Борьба черных против расизма до Кинга была почти всегда, во-первых, достаточно агрессивна по форме и, во-вторых, направлена против белых. Кинг сумел и полностью отказаться от агрессивности, и придал своей борьбе подлинно евангельский характер, но, главное, начисто исключил из своей программы, из своей проповеди, из своего мировоззрения тот момент, который всегда так или иначе, но служил на пользу расизму, – неприятие белых американцев, их цивилизации, образа жизни и непременное желание видеть в них врагов.

Мечта, или dream, как он сам говорил, Мартина Лютера Кинга заключалась в том, чтобы черные и белые увидели друг в друге братьев и взялись за руки. Он во весь голос заговорил не о любви черных друг к другу, но о любви черных к белым, о любви вне зависимости от того, кто есть кто; парадоксальная заповедь Иисуса о любви к врагам в деле Кинга, быть может, впервые в истории одержала потрясающую победу. И поэтому не случайно, что сегодня Кинг воспринимается как праведник не только черной, но всей Америкой – его служение (благодаря его христианству и его пламенной вере) переросло борьбу за права черных и против всего того, что их ограничивало, оказалось, что Кинг боролся в равной мере и за тех, и за других…

Однако свой выбор он сделал, но только не в день своей смерти, как древние мученики христианства, а намного раньше. Тут вспоминаются притчи о работниках в винограднике и о десяти девах из Евангелия от Матфея. Рауль Валленберг тоже сделал выбор, и опять-таки задолго до дня своей смерти; фигурально выражаясь, стал работником не одиннадцатого часа, но тем, кто был послан в виноградник с утра или около третьего часа. Или лютеранский пастор Дитрих Бонхёффер, который мог бы просто вести себя достойно, но тихо, как это сделали многие его друзья. Он тоже мог бы остаться в живых, но выбрал несравненное право всегда говорить правду вслух. В сущности, этот же выбор сделал и о. Александр Мень, но опять-таки задолго до своей смерти.

Каждый из них мог бы остаться жив. Этот выбор – выбор, сделанный заранее, – не ведет неминуемо к смерти, как это было в первые века христианства… Он только делает ее весьма близкой, возможной, реальной… Так, Андрей Блум (будущий митрополит Сурожский Антоний) в годы Второй мировой войны тоже сделал выбор, уйдя в Сопротивление в оккупированной Франции, но остался жив, хотя и рисковал и мог бы вполне быть расстрелянным или попасть в концлагерь, – как мать Мария или о. Димитрий Клепинин. Будущий митрополит не только выдавал справки о состоянии здоровья, что давали возможность лицам, их получившим, избежать вывоза на работы в Германию, но и фабриковал такие рентгеновские снимки, на основании которых можно было понять, что эти люди действительно больны туберкулезом, которого немцы очень боялись и поэтому старались держаться как можно дальше от туберкулезных больных.

Эдит Штайн вполне могла уехать в Латинскую Америку. Да и брат Шарль тоже мог просто вернуться во Францию… Брат Христиан и его собратья, монахи-трапписты из Алжира, убитые несколько лет тому назад исламистами, и их застреленный епископ – монсиньор Клаври… Они, в общем, тоже могли уехать во Францию или уцелеть, оставаясь в Алжире. Но они сделали свой выбор и стали работниками третьего или шестого часа. Поэтому они – настоящие мученики.

А жертвы тоталитарных режимов? Допустим, студенты, погибшие на площади Тяньаньмэнь, могли не выходить на площадь, но врачи, профессора, буддийские монахи, а вместе с ними и священники всех христианских исповеданий во времена Мао, а рядом с ними… и просто партийные работники, вполне убежденные в гениальности идей Мао Цзэдуна, – все были уничтожены просто так. У них не спрашивали, хотят ли они жить, и не предъявляли им никаких условий, при соблюдении которых они не были бы казнены.

А в России после революции? Убивали всех подряд без суда и следствия. И тех, кто был готов сопротивляться новой власти, как Николай Гумилев, и тех, кто вообще не задумывался над проблемой большевизма. А «тетя Варюша», мать моей старой приятельницы Александры Павловны Боженко, расстрелянная прямо на перроне у дверей поезда, в котором она просто ехала то ли к детям, то ли куда-то еще, расстрелянная лишь за то, что в ее паспорте было указано, что она графиня. А те русские, которых Черчилль выдал Сталину после войны? Их расстреливали всех подряд прямо на пароходах, прямо в территориальных водах Великобритании… А холокост? Евреи в годы нацизма… Тысячи убитых детей, в том числе и новорожденных…

Все они, как вифлеемские младенцы. И не случайно поэтому Православная церковь 29 декабря, а Католическая – 28-го отмечают день памяти святых младенцев, в Вифлееме убиенных. Они называются по-гречески nepioi, а на латыни infantes, то есть «не говорящими», еще не научившимися лепетать по-детски самые простые слова, они – innocentes (невинны), они – bambini, то есть «малыши»… Они не были крещены, у них еще не могли сформироваться никакие убеждения. Но именно к ним Церковь отнесла древнее пророчество Иеремии: «Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет». Рахиль, словно мать Родина, оплакивает своих детей и «не хочет» (подчеркивает пророк!) утешения, «яко не суть», говорится далее по-славянски как-то бесконечно просто, но до предела определенно: ибо их нет! Воистину Слово Божье «острее меча обоюдоострого».

«Яко не суть» – это значит «их нет», это значит, что их отобрал у Родины и раздавил безжалостный и безликий тоталитаризм, Рахиль не хочет утешиться, ибо такую смерть принять и объяснить невозможно, они ведь, эти младенцы, не имели в сердцах и в своих намерениях абсолютно ничего против кого бы то ни было. Их было, как указывает византийская традиция, «четырнадцать тысяч». Понятно, что такого числа детей «от двух лет и нижайше» просто не могло быть в маленьком Вифлееме и его окрестностях, отсюда становится ясно, что число имеет символическое значение, оно говорит о массовости такого явления, как убиение невинных, как репрессии, которые всегда обрушиваются не на единиц, а на тысячи и даже на миллионы.

Этот день (28 или 29 декабря), который всегда наступает сразу после Рождества, в те дни, когда еще зажигаются свечи на елках и праздник продолжается, был избран не позднее чем в V веке, о чем свидетельствует Петр Хризолог, был избран для того, чтобы и мы, подобно Рахили, не забывали о том, как убивает невинных всякий тоталитарный режим. Помня о младенцах из Вифлеема, мы помним обо всех убиенных – убитых просто так, без обвинения, без какого бы то ни было «состава преступления», убитых просто так, по той причине, что это было нужно режиму. Даже Борис и Глеб были убиты из-за того, что Святополк видел в них конкурентов.

А вифлеемские младенцы (и тогда, и в наше время) приговариваются к смерти просто так – как тетя Варюша Бобринская, как Анна Франк, как дети из чешского города Терезина, – всего лишь для того, чтобы крови пролить побольше. А.Д.Сахаров как-то раз сказал (не знаю, записана эта мысль им или нет), что Сталин убивал всех подряд, включая вернейших своих соратников, только для того, чтобы все время поддерживать в стране атмосферу ужаса и страха.

В отличие от «вифлеемских младенцев», мученик всегда вступает в конфликт (так было и в первые века!) и не просто со злом, но со злом, воплощенным в практике и законодательной базе того или иного политического режима. Вот почему такой чисто духовный по сути своей феномен, как мученичество, всегда теснейшим образом связан с политикой, с политической жизнью, с историей. При этом мученик всегда предлагает неполитический выход из политической ситуации, борется не с режимом, но со злом, в этом режиме укоренившимся. Где-то здесь проходит водораздел между мученичеством святого и простым политическим убийством. К тому же политические убийства почти всегда совершаются теми, кто противостоит власти, по большей части – анонимно. Достаточно вспомнить о том, как были убиты Джон Кеннеди, Улоф Пальме или Альдо Моро. Мученика же убивает власть (все равно кто – император Диоклетиан, Иоанн Грозный или Сталин), власть пускай безбожная и жестокая, но внешне легитимная, власть или ее представители вроде Малюты Скуратова, задушившего митрополита Филиппа (Колычева).

Мученик практически никогда не бывает одиночкой… Его всегда окружают люди, в том числе и другие мученики. И не случайно именно многофигурные иконы с глубокой древности являют образ нам мученичества. В окружении мученика оказываются самые разные люди – несчастные маршалы Блюхер и Тухачевский или чекист Михаил Кедров и т.д., люди, которые сами пролили реки крови, сначала участвовали в репрессиях, а потом стали их жертвами. Вот оно, трагическое окружение новомучеников российских, Елизаветы Федоровны, митрополита Серафима (Чичагова), епископа Серафима (Звездинского) и других.

Были среди них и священники, дававшие показания против своих собратьев, назвавшие имена многих и послужившие причиной их ареста; то ли они думали, что их за это помилуют, то ли просто не выдержали и сломались… Святыми их назвать нельзя, но разве они не такие же жертвы режима, как и все остальные? И потом, нельзя забывать о том, что в других условиях эти люди, тогда пошедшие на сотрудничество с режимом, были бы праведниками… «Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться…»

Пораженный лютой проказой праведный Иов в ответ на слова своей жены, которая предлагает ему похулить Бога и умереть, произносит следующую фразу: «Ты говоришь, как одна из безумных; неужели мы доброе будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?» (Иов 2: 9 -10). Это значит, что и зло от Бога? И вообще, откуда в мире зло, в противостоянии которому мученики становятся святыми? Если Бог всеблаг и любит нас, то как же Он допускает это зло? Нередко нам кажется, что Бог наказывает. Есть даже присловие: «Бог наказал». Но Бог ведь не безжалостный демон, чтобы так ужасно наказывать, чтобы наказывать страшными болезнями детей за грехи их родителей, чтобы наказывать убивая, чтобы наказывать человечество войнами, тысячами и миллионами смертей.

Если Бог не безжалостный демон, то как тогда Он все это допускает? Неужели может Он нас так жестоко наказывать или просто взирать на жизнь If l'alto soglio, то есть с «высокого престола Своего», как говорит Торквато Тассо в самом начале своей поэмы, терпеливо и равнодушно. И спокойно терпеть все то, что происходит в мире вокруг нас. Терпеть 11 сентября, чуть ли не ежедневные взрывы в Израиле и другие ужасы. Или Он ведет Себя так, как делает иногда это строгий учитель? Нет, это тоже невозможно! Если Бог безжалостен, то, действительно, права жена Иова, когда советует ему похулить Бога и умереть. Как тут не вспомнить Вольтера. «Как мог Бог создать эту страшную клоаку несчастий и преступлений? Предполагается, – говорит Вольтер, – что Бог могуществен, справедлив и благ, мы же видим со всех сторон безумие, несправедливость и злобу. Поэтому люди предпочитают отрицание Бога тому, чтобы Его проклинать». При этом сам Вольтер в Бога верил, хотя и говорил, что предпочитает верить в Бога не всемогущего и пусть ограниченного в Своих возможностях, но благого.

Мы видим, сколько в мире беды и горя, но почему-то чувствуем, что источник у этого горя не Бог. Вместе с тем объяснить происхождение зла в рамках христианской доктрины невозможно. И тысячу раз прав Вольтер, когда говорит, что причиной атеизма для многих становится именно то зло, торжество которого мы здесь и там видим вокруг себя. Однако вопреки всему, и прежде всего вопреки очевидности, мы каким-то образом чувствуем в мире Божье присутствие.

Именно чувствуем. Ибо очень часто ничего не знаем об этом, а зачастую и просто забываем, что Бог присутствует в этом трудном мире, как и обещал Он устами Иисуса: «Я остаюсь с вами во все дни до скончания века» (Мф 28: 20). Мы именно чувствуем это, не зная, и понимаем не умом, но сердцем, что Господь разделяет с нами любую нашу беду во всей ее полноте. Он с нами там, где плохо. И это – главное. Спускаясь вместе с нами словно в ад, в глубины нашей беды и нашего отчаянья, Он и выводит нас из этих глубин, даруя нам мудрость и терпение. Как изображается это на пасхальной иконе «Сошествие Спасителя во ад»…

Что же касается происхождения зла, то главное – понять, что доминанта наших отношений с Богом не логика, а любовь. Бог не учит и не наказывает, но любит. «Традиционная западная теология, – пишет Эрих Фромм, – пытается высказывать суждения о Боге. Предполагается, что я могу познать Бога мышлением. В мистицизме же, являющемся логическим следствием монотеизма, попытка познать Бога рационально отвергается и заменяется переживанием единения с Богом, при котором для знания о Боге не остается ни места, ни необходимости». Если это так, то «говоря, что Бог – мудрый, сильный, благодатный, мы опять-таки подразумеваем, что Это – некое существо; самое большое, что можно сделать, – это сказать, чем Бог не является, то есть назвать негативные признаки: можно говорить, что Он не ограничен, не несправедлив, не недобр. Чем больше я знаю о том, чем Бог не является, тем больше я знаю о Боге», – говорит Фромм, ссылаясь на Маймонида. Мы же можем к этому наблюдению Эриха Фромма добавить всю без исключения восточнохристианскую традицию так называемого апофатического богословия. Поэтому нельзя говорить, что Бог попускает зло. Можно только утверждать, что Он не имеет со злом ничего общего.

Не можем мы (хотя постоянно именно это и делаем!) и представлять историю как арену, на которой борются Добро со Злом, Ормузд с Ариманом, свет со тьмою и так далее. Увидеть в Зле антагониста Добра – значит отказаться от монизма, стать дуалистом, по манихейски допустить, что Зло является таким же изначальным признаком бытия, как и добро, то есть своего рода анти-Богом. Но что же такое зло? Если Бог всегда созидает. Он – Творец или Зиждитель, Creator, то зло может только разрушать, разваливать, убивать, подвергать разложению и так далее. В нем нет никакой (пусть даже со знаком минус) созидательной силы. Оно – исключительно разрушительно.

Зло (и тут мне снова придется сослаться на Фромма) – это всегда некрофилия, то есть «страстное влечение ко всему мертвому, больному, гнилостному, разлагающемуся; одновременно это страстное желание превратить все живое в неживое, страсть к разрушению ради разрушения». Зло можно сравнить с тем зловонием, что на свалке исходит от помойных куч. Зло всегда, употребляя образ Гумилева, «дурно пахнет».

Злу, если мы будем понимать его вместе с Фроммом именно так, противостоит не Добро, то есть Бог, но жизнь, та самая жизнь, которую Бог (как «Сокровище благих и жизни Подателю») дает всему живому. Гитлер пошел на смерть ради смерти, потому что все, что составляло его мир, к этому моменту уже рухнуло, мученик, наоборот, идет на смерть не ради смерти, но ради жизни, ради того, чтобы другому человеку было лучше. Так мать Мария (Скопцова) попала в нацистский концлагерь, потому что в оккупированном Париже спасала евреев от голода и смерти; святой Максимилиан Кольбе вошел в газовую камеру, чтобы спасти жизнь другого узника, потому что у того была большая семья; Мартин Лютер Кинг был убит именно за то, что в сердцах черных и белых американцев стремился зажечь любовь друг ко другу, и так далее.

Бог в христианстве являет Себя миру не в сильном вихре, раздирающем горы и сокрушающем скалы, не в землетрясении и не в огне, как прямо говорится об этом в рассказе о пророке Илье и том богоявлении, что было пережито им на горе (3 кн. Царств 19: 11-12), а в веянии тихого ветра, но, главное, в предельной слабости и беспомощности… Сначала в виде беспомощного Младенца, а затем в виде не менее беспомощного Страдальца, распятого и умирающего на Кресте, – и в том и в другом случае именно эти дни главные в церковном календаре (Рождество и Пасха!) для любого христианского исповедания.

Мученики почитаются христианами примерно так же, как в античные времена греки почитали своих героев. Однако если герой выходит всегда победителем (Персей убивает Медузу, Беллерофонт- Химеру, Геракл – лернейскую гидру, стимфалийских птиц, не-мейского льва и так далее, а Тесей – Синиса и Прокруста), то мученик формально заканчивает жизнь как побежденный – за веру его непременно убивают его палачи. Культ античного героя – это всегда культ силы, прежде всего мускульной. Культ мученика – это культ чистоты души и невооруженного бесстрашия.

Герой, пускай освобождая людей, всегда приносит смерть другим, мученик не боится только смерти собственной, другим он приносит жизнь, «умирая за други своя», как говорится в Евангелии. Главное в мученичестве как в свидетельстве (итальянское martirio) – выбор. Выбор служить другим, принося им добро, выбор, который связан с чистой верой и поразительным бесстрашием, ничем не вооруженной смелостью. Но есть и другое мученичество (по-итальянски tortura) – мученичество младенцев из Вифлеема, еще более невооруженное, ибо на него человек идет без выбора, идет, потому что власть поставила на нем клеймо и некрофильски обрекла его на смерть.