I. Утро
…Когда мне снится изгиб ударной волны, я просыпаюсь. Долго пытаюсь освободиться от теплой и влажной простыни, шершавой, как кошачий язык. Потом с судорогой бью ладонью по стене, ищу курносую кнопку светильника. Уже захлебываясь темнотой, слышу приятный, яростный щелчок пластмассы, сочный и громкий, словно лопнувшая тыква. Тут же, в мгновение, вспыхивает нить вольфрама – яркая, горящая струна, и надо мной, на белом шнуре проводки, уныло, как повешенный фашистский преступник, раскачивается хрупкая колба электролампы.
Я смотрю в ее сердцевину, смотрю до боли, до оранжевых кругов в глазных яблоках. Переворачиваюсь на живот, и раскладушка подо мной скрипит своими больными дюралевыми суставами. Я лежу долго, покусывая набитую перьями подушку. Вокруг меня, как бомбардировщики, гудят комары, о чем-то молчат хладнокровные стены. Я лежу и думаю. Думаю, для чего проснулся. Ответа нет.
Я знаю, спустя всего несколько часов рассвет бензиновыми разводами украсит небо, затем небо станет голубым, начнется день… Солнце нагреет асфальт, асфальт станут клевать птицы. Но это будет потом, а сейчас, сейчас я себя чувствую, как разряженная батарейка. Я пуст, в голове засвеченная лента воспоминаний. Во рту кусок свинца. Вместо слюны – щелочь.
Пытаюсь снова заснуть. Безрезультатно.
В этом Доме я живу уже месяц.
II. Початок
…Этот Дом стоял одиноко всегда. Долгие годы его окружало только поле кукурузы. Говорят, раньше оно тянулось до самого горизонта, а может быть, и дальше – этого никто не помнит.
Летом поле покрывалось мужскими и женскими соцветиями. Ветер ласкал метелки, початки затвердевали от соков. Так кукуруза размножалась. Когда наступала пора собирать ее или сеять, появлялась сельскохозяйственная техника: комбайны и тракторы. Издалека они напоминали забытые детали от детского конструктора.
Зимой, когда осень погибала, кукуруза завершала свой однолетний цикл. Поле покрывалось коростой снежного наста и на нем больше ничего не росло. Вороны, прилетавшие с севера, ходили по полю вразвалку, как маленькие динозавры, оставляя за собой трехпалые отпечатки лап.
В феврале, далеко на границе полей, появлялась вереница танков. Где-то там, на краю земли, они очерчивали параллельные логарифмические гирлянды гусеничных следов. Шли учения – рядом находилась закрытая танковая часть.
Офицеры части как раз и населяли одинокий Дом. Каждый день их жены развешивали на бесконечных линиях бечевки белые полотнища белья, варили суп из перловой крупы и лавровых листьев, сплетничали и прелюбодействовали с соседями. Чьи-то, рожденные здесь, дети без устали сновали по двору, играя в давно забытые игры. Их смех часто звучал на чердаке, забитом головоломками пыльного хлама, или в стоявшей посреди двора голубятне, наполненной пухом и пометом. Дети были веселы и беззаботны, мечтали стать красноармейцами и убивать врагов. Каждое утро их возили на автобусе в городскую школу по залитому смолой шоссе.
Жизнь обитателей Дома, словно утвержденная воинским уставом, длилась однообразно и уверенно – чередой безликих четок. В ее круговороте бижутерией сверкали лишь даты свадеб, похорон и именин. Эти дни ознаменовывались пьянством, игрой на аккордеоне и общими драками. Фотокарточки, пожелтевшие, будто от вирусного гепатита, навсегда запечатлели эти радостные мгновения в выражениях лиц офицеров, их жен и детей. На этих диапозитивах все счастливы. Счастливы точно так же, как нарисованные герои поздравительных открыток, отрывных календарей и агитационных плакатов той эпохи. И мне становится немного не по себе, когда я думаю, что большинство из этих людей уже мертвы…
…А Дом все еще стоит. Кривая похорон в нем уже давным-давно перевесила кривую именин. Свадьбы совсем сошли на нет. Последний аккордеон перекочевал на чердак еще до Независимости. Драться стало некому взрослые превратились в беспомощных стариков, а их дети разъехались по свету. Кто-то из них, поговаривают, стал большим начальником; многие спились.
Как-то незаметно владения мегаполиса окружили, застали врасплох одинокий Дом. Теперь вокруг него высятся многоэтажные полипы спального района. Поле кукурузы сожжено и залито бетоном. За шоссе тянется желоб строящейся ветки метро. Мимо за час проезжает автомобилей больше, чем в былые годы за месяц. Голубятню снесли и птицы улетели. На ее месте высится трансформаторная будка. В дождливые вечера она недовольно гудит, как больной ревматизмом ветеран…
…Но Дом своего одиночества не утратил. Напротив, только его усугубил, из партизана превратившись в коллаборациониста. Жители нового микрорайона его сторонятся и не подходят ближе, чем того требует их ежедневный распорядок. Развесистые клены, посаженные солдатами полвека назад, стерегут покой; сигнализируют о приходе лета зеленой маскировкой и извещают о наступлении осени палыми депешами листьев. Стены, осыпаясь, пылят штукатуркой и скрывают за собой последних обитателей – мирно доживающих свой век пенсионеров – полусумасшедших, полунищих и совершенно безобидных. Кое-где на лестничных пролетах еще попадаются детские рисунки – парящие в пустоте голуби и гусеничные машины с пятиконечными звездами. Они кажутся не менее архаичными, чем наскальная графика Альтамиры.
Танковая часть по-прежнему скрывается за забором, выросшим за время последних пятилеток метров на восемь. Оттуда время от времени доносится рев техники и вой собак. Еще с семидесятых часть стала считаться секретной. Холм, на котором стоит часть, носит издевательское название Друг. То, что происходит за забором, никого не интересует…
…В ближайшем супермаркете, где я покупаю продукты, килограмм кукурузы в разгар сезона стоит шестьдесят копеек…
III. Диафильм
…Итак, этим летом я обитаю в двухкомнатной квартире на втором этаже старого офицерского Дома. Квартира пустая, в ней практически нет ни мебели, ни вещей. Концептуальный минимализм, если, конечно, не считать компьютера – единственной моей private property. В последних числах мая, когда каштаны цвели и заражали воздух своим едким ароматом, на распродаже я в полцены приобрел раскладушку и перевез ее сюда. В квартире, впрочем, еще имеется старый зеленый диван. Он похож на огромную дохлую гусеницу, и я предпочитаю пользоваться раскладушкой. Мне по душе раскладывать ее вечером и собирать утром.
Электричество почти не включается за ненадобностью – я уже успел привыкнуть укладываться рано, с закатом. В последний раз подобное со мной случалось лет пятнадцать назад. Часто засыпаю в одежде – раздеваться лень. В животе медленно переваривается ужин, глаза слипаются. Ем я большей частью пищевые полуфабрикаты из супермаркета по-соседству. Грею их на газовой плите. Во рту от пищи остается вкус пластмассы и целлофана. Впрочем, я никогда не считал себя гурманом. Меня всю жизнь интересовали только калории.
Гостей приглашать к себе я избегаю. Адрес скрываю от знакомых. Телевизора у меня нет. Телефон молчит. И, вообще, все думают: я в Ялте. Можно спокойно валятся на диване, размышлять о всякой ерунде и разглядывать потолок.
По субботам я, вдоволь выспавшись, выношу на раскаленный балкон табуретку и пью там пиво. С моего балкона хорошо виден желоб недостроенной ветки метро. За ним, на пустыре, какая-то организация оборудовала автодром. Там, поднимая пыль, целый день напролет люди учатся водить машину. Они готовятся к экзаменам в ГАИ – тренируют заезд в стойки. Получается это далеко не всегда, и мне с балкона забавно наблюдать, как толстый лысый инструктор то и дело, хлопая дверцей, выскакивает из автомобиля и, нервно размахивая руками, пытается что-то объяснить своим подопечным. Издали он напоминает болтливого глухонемого…
Я включаю музыку, что-то вроде «Muse», «Coldplay» или «Starsailor» (mp3). Листаю старые книжки: «Казаки», «Пан», «Жизнь в лесу» (txt). Я решил стать человеком скучным. И развлечения себе выбрал соответствующие. Одно из них: щит страховой компании. Он расположен на территории автодрома.
Я его разглядываю каждые выходные. Постер на нем изображает семью: папа, мама, двое детишек: мальчик помладше, девочка постарше. Родители обнимают наследников. Глава семейства в белой рубашке и в галстуке. Понятное дело, улыбается. Его жена – интересная блондинка, с прической, которую обычно носят жены американских президентов. В семейной рекламе, я заметил, жена почти всегда красивая, коротко стриженая блондинка. Должен признать, мне несколько обидно, что в рекламе красивые женщины достаются мудакам в белых рубашках. «Счастье можно купить» – это не я придумал. Это рекламный лозунг на щите. Ему я верю безоговорочно…
По воскресеньям автодром не работает. Тогда я нахожу новое занятие. Въезжая в квартиру, в кладовке я обнаружил коробки со старыми диафильмами (еще там валяется забытый трехколесный велосипед «Гном-4»). На все том же балконе я разворачиваю коричневые пленки и разглядываю их на свету. За выходной я просматриваю не меньше дюжины диафильмов. Мои любимые: лекция по культурологии для вузов «Антигуманизм буржуазного искусства» и «Мальчиш Кибальчиш». В последнем диафильме мне особенно нравится кадр, в котором у Плохиша взрываются бочки с печеньем и вареньем. Такая вот статистика.
А еще во время просмотра диафильмов я много курю – за пару недель зеленый газон под моим балконом стал рыжим от окурков…
Когда спускаются сумерки, а небо над микрорайоном становится темно-красным, как кусок молодой говядины, количество света сокращается, и я уже ничего не могу рассмотреть. Диафильмы становятся бесполезными. Теперь они похожи на длинные и липкие ленты от мух.
Будни и выходные сменяют друг друга. Я никого не хочу видеть и ни с кем не хочу разговаривать. Своим существованием я удовлетворен. За июнь я загорел и даже поправился. О такой жизни я мечтал давно.
Меня ничто не беспокоит.
Почти…
IV. Крыса
1.
… почти…
Это случилось в пятницу. День был хмурый и пасмурный. Розовые и серые тучи летели по небу, как любовники над Витебском.
В подъезде, открывая дверь в квартиру, я почувствовал, что на мою правую туфлю что-то залезло. Я опустил глаза и увидел крысу. Она стояла на задних лапах, а передними, бледными и склеротичными, держалась за мою штанину. Ее заостренная морда выражала звериную грусть и всемирную тоску. Зубы у нее оказались совсем желтые. Насколько я знаю, у крыс – это признак старости.
– Тварь, – позвал я ее.
Крыса в ответ чихнула.
Она была бурой, с пегими подпалинами. Наверняка она жила раньше с людьми, а теперь потерялась. Пропитание добывать самостоятельно она не умела и, похоже, несколько дней не ела – ее ребра рельефно проступали сквозь кожу, как каркас юрты. Лысый хвост крысы жалобно свернулся в крюк немого вопроса.
– Ладно, тварь. Залезай, – сказал я крысе и опустил к ней ладонь.
Животное ловко вскарабкалось по рукаву рубашки и уселось на плече. Очень скоро я ощутил теплые капли мочи у себя на ключице и щетину усов, исследующих мое ухо.
На кухне я накормил крысу бобами и печеньем. Где-то я слышал, что крыс нельзя кормить мясом – будто бы от этого у них портится характер. В посудомоечной раковине, для дезинфекции, я вымыл крысу шампунем от перхоти. Во время помывки она недовольно фыркала и пыталась укусить. Когда я ее отпустил, она, мокрая и жалкая, галопом ускакала в комнату и залезла в зеленый диван – в ящик для белья. Цeлый вечер я потратил на то. что тщетно пытался достать ее оттуда, выманивая едой. Крыса каждый раз ухитрялась утянуть у меня приманку и снова скрывалась в своем убежище. Когда мне это все надоело, я отправился спать.
На следующее утро, в субботу, я написал два десятка объявлений о своей находке, и, в надежде, что откликнутся хозяева крысы, развесил их v подъездов близлежащих многоэтажек. Все выходные я ждал, что ко мне придут за животным. Но настал понедельник, а хозяева так и не явились, и я понял, что теперь мы будем жить вдвоем.
Днем крыса почти не показывалась, копошась в диване. Лишь когда я приносил ей еду, она вылезала и демонстрировала чудеса прожорливости: мне попался больной булимией экземпляр.
По ночам животное активизировалось, покидало логово и путешествовало по квартире. Иногда, просыпаясь далеко за полночь, я слышал, как крысиные когти стучат по линолеуму, выбивая па-де-де из «Щелкунчика». Я приподнимался на своей раскладушке и в лунных квадратах света на стене и полу силился увидеть крысу. Иногда, спросонья, мне казалось, что зверюга размножается, и теперь у меня в квартире орудует целый отряд крыс – они прячутся по углам и ждут пока я вновь усну. А спал я дурно…
Прошла всего лишь неделя, а крыса отъелась так, что еле пролезала в щель дивана. Казалось, еще чуть-чуть, и она застрянет в ней, как обожравшийся меда Винни-Пух. Передвигаясь, крыса напоминала беременную морскую свинку.
В квартире стало тесно. Ее пришлось поделить. Мне досталась комната с раскладушкой, а крысе – с диваном. Кухня превратилась в арену локальных конфликтов. Отныне спокойно поесть мне уже не удавалась. Крыса наловчилась вскарабкиваться на стол и лезла ко мне в тарелку всеми четырьмя лапами, а еще хвостом. Дошло до того, что ел я теперь исключительно стоя. Иногда запирался в ванной.
Однажды ночью я проснулся оттого, что стало трудно дышать. Я продрал глаза и увидел животное. Оно сидело тихо у меня на животе и глядело на меня двумя маячками своих красных глаз. В темноте они горели, как зажженные сигареты. Изловчившись, я скинул крысу вместе с одеялом, сложил раскладушку и перенес ее на балкон, где провел остаток ночи. Нужно было что-то предпринимать…
2.
…Рано утром, когда тени были длиннее домов, а в небе белый цвет преобладал над синим, я отправился в детский сад, который располагался в двух кварталах от моего дома. Детский сад типовой постройки назывался «Петушок». За решеткой забора стояли покосившиеся павильоны, прогнившие теремки и двухэтажный корпус здания. Аллея, ведущая к корпусу, была покрыта линиями дорожной разметки, сбоку стояла чугунная будка с надписью «ГАИ». Так детей учили правилам дорожного движения.
Я постучал в дверь. Никто не ответил. На аллее я нашел камешек и бросил его в первое попавшееся стекло. Постучал еще раз. Когда я уже собрался уходить восвояси, дверь открылась. На пороге появился паренек с закрытыми глазами и в футболке «Public Enemy». Он напоминал барсука, которого разбудили в разгар зимней спячки.
– Тебе чего?
– У вас живой уголок есть? – спросил я.
– Весь детский сад – один сплошной живой уголок, – философски заметил мой собеседник.
– Животных принимаете?
– Не, ремонт сейчас, лето. Всех по домам разогнали. В сентябре приходи.
– А есть кто-то, заведующая, например?
– Нет никого. Только я, – паренек опять зевнул, – сторожую.
– Слушай, а тебе, случайно, крыса не нужна?
– Какая еще крыса?
– Та, которую я в живой уголок сдать хочу. Хорошая крыса, умная, считать умеет, – зачем-то соврал я.
– А, – наморщил лоб паренек, – я думал ты ребенка сдать хочешь… А крыса нет. Крыса мне, наверное, не нада. У меня этот, кальку… Короче, калькулятор у меня есть, валяется где-то.
– Ну ладно. Извини, что разбудил.
Я развернулся и зашагал к забору, пренебрегая линиями разметки. Сбагрить крысу оказалось не простым занятием.
– Эй! – окликнул меня паренек, – Покурить хочешь?
– А что, есть? – обернулся я.
Папиросу мы курили в павильоне. На стене павильона, нарисованного Ивасика-Телесика нарисованные гуси-лебеди уносили из суровой сказки в счастливую реальность. На земляном полу валялось пять остывших свистков и использованный бульбулятор. Пахло мочой.
– Хорошее лето, жаркое. Хорошо растет, – сказал сторож, окончательно пробудившийся от спячки.
Сначала я не мог ему ничего ответить, потому что легкие были заняты дымом, а потом сказал:
– Да.
Говорить не хотелось, хотелось только кашлять. Из павильона были видны облака и деревья. И облака были деревьями, а деревья были облаками. Земляной пол под ногами начинал пружинить, как батут.
– Ладно. Пойду – пора крысу кормить, – сказал я.
– Ты если что, заходи – у меня еще есть, – сказал партиек.
Мы пожали друг другу руки. Потом я вышел из павильона и пошел по аллее. У будки с надписью «ГАИ» остановился, развернулся и пошел к другому выходу. В будке мог кто-то прятаться. ГАИ доверять нельзя…
3.
Все закончилось быстро…
Как-то раз, вернувшись домой, я по обыкновению достал из холодильника еду и понес ее к дивану кормить своего сраного питомца. На диване я к своему удивлению обнаружил бурые пятна крови. Учуяв пищу, крыса вылезла, настороженно оглядываясь по сторонам. Вид у нее был крайне нездоровый. Ела она довольно охотно, но без былого аппетита.
На следующий день я нашел новые пятна крови на диване, а еще в кухне и возле ванной. В лужице крысиной мочи в углу комнаты плавали куски облезлой шерсти. Я решил в выходные показать животное ветеринару.
В воскресенье, прежде чем ехать к доктору, я принес крысе сваренные макароны и позвал ее. Она не вышла. Через час я достал отвертку и открутил диванные шурупы. В ящике для белья я увидел мертвую тушу крысы. Она лежала в нагромождении мусора среди объедков, клочков газет, мебельных щепок и скоплений собственных экскрементов. Я несколько раз ткнул ее в бок пальцем. Реакции не последовало. Тогда я сходил на кухню, взял целлофановый мешок, надел его на руку и поднял труп. Под ним обнаружилась лужица рвоты. Лужу я разворошил карандашом. По-моему, там были кусочки обоев, съеденные, но так до конца и не переваренные крысой. Они были смешаны с кровью и желудочным соком. Из меня плохой патологоанатом, поэтому я не стал проводить дальнейших изысканий, а просто завернул тело в пакет для мусора и вынес его во двор, где и предал земле у корней одного из кленов. Вернувшись домой, я тщательно, со стиральным порошком, вымыл ящик для белья в диване…
4.
Вечером того же дня ко мне в дверь постучали. Я сразу понял, что там ребенок – посетитель не доставал до звонка. Я открыл дверь и увидел маленькую, довольно бедно одетую девочку лет шести. Она стояла на пороге, и вид у нее был испуганный.
– Я пришла проведать Дашу, – сказала она.
На ней была короткая мятая юбка из потертого вельвета и застиранная мальчиковая майка.
– Наверное, ты ошиблась. Здесь не живет Даша. И никогда не жила.
– Даша – это крыса.
– Крыса?
– Дядя, это ты написал объявление?
– Я? Да, я писал.
– Я пришла посмотреть на Дашу.
– А, на Дашу… Знаешь, Даша спит, ее не нужно беспокоить, – мне почему-то не хотелось говорить девочке, что ее Даша сдохла в кровавой блевотине.
– Ну, можно, я только посмотрю на нее. Дядя, ну пожалуйста.
– Не могу. Даша в домике. Ей хороню.
– Честно?
– Честно, – думаю, я не врал.
– Жалко.
– Если жалко, то почему ты сразу не пришла? Объявления висят уже две недели.
– Я читать не умею. Мне только потом старший брат сказал.
– Все равно, ты ведь сразу не захотела ее забрать.
– Забрать?
– Да, забрать. Мне кажется, ты и сейчас ее не хочешь забрать.
– Я очень, очень хочу ее забрать, но я не могу.
– Не можешь? Почему?
– Мне не разрешает папа. Он вернулся.
– С работы?
– Нет, с тюрьмы.
– Он не любит крыс?
– Да, он очень не любит крыс. Он сказал, если я не унесу Дину, он повесит ее у меня над кроватью.
– И ты унесла?
– Да. Я думала, рядом с вашим домом деревья высокие, много травы, Даше будет хорошо, она найдет еду.
– Но почему ты сразу, сразу не пришла ее проведать? – Пристал я к девочке.
– Я не могла…
– Почему?
– Этот дом…
– Наш дом? Мой дом?
– Да, твой.
– Что он?
– Он…
– Только не реви. Терпеть не могу, когда маленькие девочки плачут.
– Он…
– Что он!?
– Он… А, Даша… С Дашей хорошо все?
– Гораздо лучше, чем со мной. Дальше…
– Ну…
– Не реви. Вот тебе деньги, купишь себе мороженое, держи… Не реви, я сказал…
– Дядя, я не могу здесь больше. Здесь нельзя больше… Меня мама наругает.
– Почему?
– Я не могу, – девочка развернулась и медленно пошла к ступенькам.
– Но ты ведь еще придешь проведать Дашу?
– Не знаю. Постараюсь, – тут она побежала вниз, и мне ничего не оставалось, как закрыть дверь.
Через минуту опять раздался стук. Я отворил. Все та же девочка передала мне кулек.
– Это семечки. Это Даше – она любит. Передай ей, когда она проснется, – сказала девочка и опять побежала к ступенькам.
В кульке действительно оказались семечки. Сырые подсолнечные семечки. Я их пытался поджарить, но они сгорели. Мне пришлось скормить их птицам.
И когда я вышвыривал с балкона в воздух обугленные семена, я знал, был уверен, что девочку больше никогда не встречу. Свою крысу проведать она больше не придет. В детстве хорошо – очень быстро забываешь тех, кого любишь.
Мы не в ответе за тех, кого приручаем. А кто думает иначе, пусть себе гибнет в самолетах. Мне все равно.
V. Угол
Вечером под углом Брюстера я вижу отражение своего лица в жирной воде, когда отмываю сковороду от остатков жареного мяса. Очертания моей шеи. головы, волос плавают среди розовых лоснящихся пятен моющего средства и сгустков горелого белка. Я вижу себя очень плохо, будто сам себе приснился. Я кажусь себе чужим: лицо, глядящее со дна сковороды, не выражает эмоций и скрывает мысли во впадинах глазниц. На меня смотрит безликий житель мегаполиса – без имени и без судьбы. Именно про него писал Шпенглер…
…Что общего я имею со своим отражением?…
U. Эвакуация
…По радио объявили атомную войну, а в пригороде появилась неторопливая стена ударной волны. Я выглянул в окно. И впрямь: волна застилала половину неба и имела цвет внутренней стороны человеческой кожи: она была такая же зеленая и безобразная. Волна передвигалась очень медленно, как заводная игрушечная черепаха. Вокруг ее гребня воздушная влага конденсировалась и превращалась в похожие на стекловату тучи радиации.
Дикторы радио до полудня спорили, когда она нас раздавит. Одни говорили, что завтра, другие, что через семь лет.
Атомная война казалась мне нелепым розыгрышем, глупым сном. Ведь уже много-много лет люди не боятся атомной войны. А тут тревога, эвакуация.
Бабушка мне рассказывала, что в первый день последней войны всех прятали в школьном бомбоубежище. Поэтому я решил, что сейчас оденусь и отправлюсь в школу. Я не помнил, осень сегодня или весна. Зато я знал, что после взрыва всегда наступает ядерная зима, а значит одеться необходимо тепло. В комоде я не без труда отыскал свое пальто. С прошлого года на нем выросло три новых рукава и четыре кармана. Перед выходом я захватил лыжи.
Лестничная площадка изменилась со вчерашнего вечера еще больше, чем пальто. Ступеньки вели теперь не только вверх и вниз, но и в сторону, и куда-то наискосок. Двери на площадке открывались и закрывались. Туда-сюда сновали соседи. Они несли то стул, то кактус в горшке, то кошку с бантиком на шее. Будто кто-то куда-то переезжал, но непонятно кто и непонятно куда.
– Это эвакуация? – спросил я у всех сразу и ни у кого в отдельности, но мне не ответили.
– Эй! Это эвакуация? – повторил я громче, но ответа опять не было…
Раздосадованный, я зашагал по лестнице, по той, что шла не вниз и вверх, а в сторону. Поскольку лестница располагалась горизонтально, и ступеньки торчали углами в потолок, идти по ней было очень неудобно. Наконец я добрался до пролета. Здесь, рядом с мусоропроводом, стояла девочка, которая искала Дашу, и карлик в гусарском ментике. Они оба были одного роста и оба курили.
– Это эвакуация? – в очередной раз спросил я.
Двое курильщиков только рассмеялись. Происходящее вокруг меня начинало раздражать, и я решил сменить тему:
– Хорошо, а сигареты у вас есть?…
VI. Дом
И все же…
Ночью мне опять не спалось. Вечерний визит меня смутно беспокоил. Перепуганная девочка, приходившая проведать крысу, поселилась в моих вяло-тревожных думах. В который раз я стал размышлять над тем, как вообще я здесь очутился…
…Сюда, на окраину, я попал впервые лет пятнадцать тому назад, когда родители моего одноклассника Ф. получили в офицерском Доме квартиру.
Отец Ф. работал заведующим лабораторией научно-исследовательского института. Еще в первом классе все узнали от Ф., что его отец – очень важный ученый, что он проектирует бомбоубежища, в которых люди смогут прятаться, если капиталисты сбросят атомную бомбу. На уроках рисования нам тогда часто доводилось рисовать на антивоенные темы. Ф. всегда очень натуралистично выводил в альбоме испепеляющие грибы ядерного огня и перечеркивал их красными линиями. Его работы часто участвовали в конкурсах детского рисунка. А один из них даже послали на международную выставку в ГДР. Это достижение удостоверял диплом, на нем изображался глобус в пионерском галстуке…
…После переезда Ф. не стал менять место учебы – в нашей школе, в Старом Городе, его мать учила ребят матемaтике, да и работа отца Ф. располагалась неподалеку. Каждое утро всей семьей они ездили на собственной «Волге» в Старый Город. Ф. в те времена был единственным учеником в классе, который в школу ездил, а не ходил туда пешком Когда отец забирал Ф. из группы продленного дня, мы, дети, часто просили нас покатать и почти никогда не получали отказа. По периметру мы объезжали школу, украшенную статуями горнистов и барабанщиков. Когда останавливались у теплицы рядом со спортплощадкой, отец Ф. садил сына на колени и давал порулить. Ф. выворачивал руль, нажимал на тисненый оленем клаксон, поднимая в атмосферу стаи воробьев. Птицы горстями отражались в стеклах и зеркалах. Свет блестел в покатых изгибах автомобиля. Мы пели. Пели так громко, что не могли расслышать слов…
…В дни рожденья Ф., в середине сентября, мы классом приезжали к нему в гости, на окраину. Эти праздники навсегда запомнились мне белыми накрахмаленными рубашками, необычайно вкусными тортами с голубой глазурью, нескончаемым бегом под музыку вокруг стульев, опасными играми в окрестностях дома – микрорайон тогда еще не успели возвести, и на месте сегодняшних многоэтажек зияли котлованы фундаментов, торчали сваи железобетона, высились, похожие на богомолов, краны. На стройке, несмотря на протесты родителей Ф., мы играли в прятки и догонялки, перепрыгивали арматуру, воровали синтетический каучук. Каучуковой колбасой я любил тогда обматывать шею, изображая, что меня душит анаконда. Змеи мне нравились всегда.
В последний раз мы праздновали день рождения Ф. в седьмом классе. К тому времени многоэтажки уже успели выстроить наполовину – это придало нашим забавам значительно больший размах. В лабиринтах типовых проектов мы разыграли целое сражение, играя в войну. В тот день сквозь бойницы окон солнце пекло по-летнему жарко. Смех эхом отражался в бетоне, как зашифрованный код. Пахло оконной замазкой и рубероидом. Нас обступали драконы-экскаваторы, окружали злобные тролли-прорабы. Меня трижды убивали, порвали брюки, но я все равно победил. Это был последний дегский день рождения, последний день рождения со съеденным тортом…
…В том же году мать Ф. опасно заболела – врачи обнаружили у нее патологию крови, с работы она уволилась. Собирать гостей она больше не могла Ла и игры наши переменились – теперь нас одолевал зуд полового созревания. Неожиданно в мире обнаружились вещи, способные заинтересовать куда больше, чем синтетический каучук или оконная замазка…
...В следующий раз в гости к Ф. я попал только в одиннадцатом классе. Мать Ф. взялась готовить меня к вступительным экзаменам в университет. С тех пор, когда я видел ее в последний раз, она очень постарела. Отец Ф. осунулся, замкнулся в себе – его лабораторию закрыли за ненадобностью, зарплату начислять перестали. Из института ему пришлось уйти. Он старался подрабатывать: подался в таксисты, парковался на своей «Волге» у железнодорожной станции. Потом продал машину и пытался разводить на чердаке хорьков, но те не желали размножаться, а только дохли один за другим от непонятной напасти. После провальной затеи с хорьками, отца Ф. окончательно покинуло стремление к успеху. Его сумрачной, полуребяческой страстью с гало коллекционирование моделей самолетов. Часто на их покупку он тратил последние деньги. Жена ругала его.
На какие средства они существовали – не знаю. Кое-что присылала из-за границы сестра Ф. У Ф. была старшая сестра, которую, впрочем, я воочию так никогда и не увидел (она училась в другой школе, во время дней рождений всегда уходила к подругам, а в Америку уехала, выйдя замуж за иностранца где-то за год до того, как я стал готовиться в университет). Присылаемые ею толстые письма – почти бандероли, сплошь обклеенные марками, напоминали набитые пухом лоскутные одеяла. Из их внутренностей обильно высыпались цветные, диковинные в ту пору, кодаковские снимки. На них сестра Ф. обычно стояла в обнимку с мужем на фоне соснового леса или на веранде двухэтажного коттеджа. Также прилагались фотографии двух собак-сенбернаров и четырехприводного джипа «Черроки». Судя по снимкам, муж, гораздо старше ее, был индейцем. Его добродушное монголоидное лицо всегда озаряла не свойственная его расе улыбка. На голове у него была неизменно нахлобучена кепка с надписью «Tпmberwoolfs». Они жили в штате Миннесота, и детей у них не было.
Мои занятия математикой происходили трудно, обделенный от природы склонностью к точным наукам, я расстраивал и без того расшатанную нервную систему матери Ф. Иногда, если я допускал глупую оплошность, она срывалась и повышала голос. В такие моменты из своей комнаты появлялся Ф., успокаивал мать и пытался самостоятельно объяснить мне мои ошибки.
После занятий мы с Ф. частенько вместе выходили на улицу. К тому времени район сдали в эксплуатацию, дома заселялись. Не проходило и дня, чтобы к какому-нибудь из подъездов не подкатывал грузовик, забитый утварью и скарбом. Появившиеся вдруг соседи не вызывали у Ф. любопытства. Знакомств он не заводил, относился к новоселам лишь как к досадному стечению обстоятельств – царивший вокруг хаос метаморфоз не затрагивал его души. Ф. собирался уезжать из города и поступать на программиста. В его голове обитали нолики и единички.
В ближайшем магазине я, успевший уже приобщиться к алкоголю и табаку, покупал себе пиво и сигареты. Ф. брал эскимо – увлеченный, техникой он держался в стороне от соблазнов юности. Сделав покупки, мы вместе шли к пруду, окаймленному метелками ивовых саженцев, сидели там долго, болтая о всяких пустяках. Когда смеркалось, и я начинал опасаться опоздать на последний автобус, мы прощались.
Как-то раз, пожав мне руку, Ф. указал на горящие огни многоэтажек, и многозначительно сказал:
– Знаешь – эти дома, как не дома. Они похожи на перфокарту.
– Ну и что? – спросил я.
– Мой дом совсем другой – его невозможно вычислить…
– У него другая программа? – засмеялся я. Ф. не ответил.
В университет я поступил, сдав математику на «пять» – мять Ф. оказалась замечательным педагогом. После посвящения в студенты, я пришел к ней с цветами и коробкой шоколадных конфет «Вечерний Киев». Она очень растрогалась, даже несмотря на то, что конфеты, как оказалось, ей запретили врачи. Тот день я запомнил хорошо.
Все началось с банальной мизансцены. Отец Ф. церемонно налил всем вина. Его торжественный и смущенный вид выражал мысль, что я теперь тоже считаюсь взрослым. Было заметно, что отец Ф. малопьющий. Чтобы наполнить фужеры ему приходилось вставать – верный признак. Я пил и старательно играл незамысловатый актерский этюд – изображал, что вкус вина мне не знаком.
На улице, заправленной горючим августом, тлело лето. В сетке занавесок пугались кружевные пчелы. На этажерке целый аэродром самолетных моделей уставился на меня хищными клювами. Я сидел и разговаривал со стариками об Ф. и его сестре. Рассказывал о том, что Ф. – очень толковый и талантливый парень, и все в классе уважают его; болтал о том, что его сестра – их дочь – очень красивая, и ее, наверное, безумно любит муж. Еще не достигнув совершеннолетия, я уже вполне освоил нехитрую премудрость – говорить приятную ложь. Над Ф, который собирал марки, в нашем классе потешались, как бывает почти со всеми юными техниками (или натуралистами). Его сестра не была красавицей. Но мне все равно хотелось доставить пустяковую радость пожилым людям. В сущности, меня – единственного приятеля их сына, они почти любили.
Перед тем как я ушел, отец Ф. в последний раз показал мне цветные кодаковские снимки из Миннесоты. Его руки дрожали, дрожали и сосны на снимках. Казалось, их раскачивает ветер…
…Мать Ф. я больше не навещал – через год она умерла. Ее сын, будущий программист, приезжал с ней прощаться. На похороны я не пошел. Как назло, именно в тот день на дачу уехала тетушка моей тогдашней подруги и оставила ключи. Похоть взяла верх над совестью – неравный поединок. Я даже не удосужился позвонить.
С Ф. мне довелось свидеться через полгода. Неожиданно для всех он женился на первой красавице своего факультета. Ее вычурно звали Василиса. Я ездил на свадьбу и. кажется, подарил гжельский сервиз.
Со своей стороны Ф. пригласил лишь отца и меня. Отец Ф. очень сдал – смерть жены его подкосила гораздо больше, чем потеря лаборатории и массовый падеж хорьков. Тем не менее, на свадьбе он старался выглядеть молодцом и даже танцевал с невестой твист. Сама же свадьба мне не понравилась. Было в ней что-то извращенное и противоестественное, как всегда бывает на торжествах, где вместе собираются разночинцы и крестьяне. Однокурсники Ф., запивавшие водку лимонадом, все как один компьютерщики, общались на непонятном для окружающих арго и ничего не хотели замечать вокруг. Многочисленная сельская родня невесты затерроризировала гостей неукоснительным соблюдением традиций и ритуалов, в результате чего Ф. нализался до невменяемого состояния, по-моему, впервые в жизни. «Плохая примета», – вынесла по этому поводу свой вердикт новоиспеченная теща, дав понять всем, что праздник подошел к концу…
…Вскоре отец Ф. уехал к дочке в США. Его слабое здоровье теперь могло рассчитывать только на западную медицину. Отныне и он поселился на кодаковских снимках из Миннесоты, став, не считая собак, третьим персонажем фотосессий на фоне сосен. Казалось, там отец Ф. появился с помощью монтажа (pts) – таким призрачным и нереальным выглядел он…
…Между тем квартира после отъезда главы семьи опустела и авиамодели пылились. Ф. успел с отличием закончить институт. Решил вернуться в родной город. С супругой они уже начинали интересоваться ценами на детские коляски. Им требовалось новое жизненное пространство. В Доме на окраине начался ремонт. Все старые вещи были выброшены, подарены или проданы, обои ободраны, а пол застелен древними и пожелтевшими газетами «Труд». Страницы бесплатных объявлений пестрели предложениями Ф.: «Продам коллекцию самолетов, пояс монтажника, ракетку для бадминтона, клетки для кроликов, роликовые коньки, самоучитель игры на баяне, электрошашлычницу. Недорого». Ф. переполняли планы и ощущение буржуазного счастья. Тут брак, как и предрекала теща, неожиданно испустил дух: что-то кончилось. Злые языки утверждают – ребенок родился мертвым. Мол, так и покатилось. Бывшая жена Ф. Василиса, по слухам, жила теперь в поселке Червоный Гай с каким-то большим человеком, хозяином не то фабрики, не то мельницы. После развода Ф., как нельзя кстати, подвернулось заманчивое предложение из Москвы. Он засобирался в дорогу. Дорога, как известно, единственное лекарство непьющего человека.
Прошло еще полгода. И вот, в тот самый день, когда меня уволили с работы, мой служебный мобильный в последний раз завибрировал у меня в кармане.
– Нам надо встретиться, поговорить, – сказал голос Ф. из трубки.
– Зачем? – спросил я.
– Я хочу, чтобы ты жил в моем доме, – ответил он, как всегда спокойно и рассудительно.
Пошла шестая неделя с тех пор, как мы встретились и поговорили…
…И вот я лежу на раскладушке, смотрю, как потолок становится светлее. Думаю о том, что не выспался, потому что ко мне приходила маленькая девочка искать крысу по имени Даша. Смешно…
…Лента воспоминаний. Свинец и щелочь. Ощущение ходьбы по кругу. Я вернулся к точке, с которой начал…
Сон медленно одолевает меня.
VII. Темнота
1.
Следующие сутки выпали на понедельник, и я решил, что поеду на водохранилище, на пляж. Позавтракав, я вышел на остановку и дождался там троллейбуса.
Работая перевозка уже закончилась, и троллейбус ехал почти пустой. В салоне стоял резкий запах нагретой пластмассы. На заднем стекле застыл абстрактный офорт грязи. Схема троллейбусного маршрута напоминал скелет птеродактиля. За окнами, неторопливо покачиваясь, проплывал укомплектованный солнечным светом город.
С контролером я сторговался за 10 копеек. Студенческая привычка – торговаться с контролерами. Дорога до водохранилища длилась двадцать минут. Отрезок пути между двумя последними остановками пролегал сквозь рощу акаций. Троллейбус двигался в зеленом тумане листьев, а воздух дышал фотосинтезом.
На конечной остановке возле депо, я купил в торговой палатке шесть банок светлого пива и пачку сигарет. Разувшись, босиком двинулся дальше по проселку, туда, где за деревьями издалека ощущалась прохладная масса воды. Я неторопливо брел по горячей пыли. Пятки утопали в ней, как в пудре.
Зона отдыха была безлюдной. Только пару раз попадались навстречу рыбаки с бамбуковыми антеннами удочек. Разбросанный по обочинам мусор выдавал вчерашние гуляния горожан. Остывшие угли мангалов, пластиковые бутылки, ржавые яблочные огрызки, шоколадные фантики и негодные батарейки – все это казалось остатками отжившей цивилизации. Проселок вывел меня к краю обрыва, свернув параллельно водохранилищу. Громадная прорва воды растеклась до самого горизонта, сливаясь там с безупречно синим небом. На водной глади кое-где пунктиром виднелись баркасы рыбхоза. Поближе к берегу, поднимая тучи брызг, плыл прогулочный катамаран.
Слева, там, где проявившийся берег сливался полукруглою дугою, нависала, похожая на вставную челюсть, городская дамба.
Я спустился с обрыва к пляжу, разделся и лег на песок. Выдернул чеку пивной банки. Пышная белая пена стекла мне на живот. Я сделал пару жадных глотков, наслаждаясь пивом и одиночеством. Сверху вдоль дороги послышался шум удаляющегося мотоцикла. Где-то в камышах закрякали утки. Купаться не хотелось…
…Я закрыл глаза, и мне стало хорошо от тишины, от солнечного тепла и от пива. Если я когда-нибудь умру, то, надеюсь, после смерти будет не хуже. Такая же пустота вокруг на целую вечность. Пустота и остатки сознания, которое медленно растворяется во вселенской темноте, лопается нейтрон за нейтроном, словно обыкновенные пивные пузырьки.
Тут я подумал, что после смерти наверняка не надо будет ходить на работу, и мысль мне эта очень понравилась. Где-то рядом со мной лежала еще одна, неоткупоренная банка…
…На пляже я провалялся до семи часов, пока совсем не проголодался. Стало прохладней, и я оделся. Собираясь уходить, взглянул на дамбу. Бордовый диск солнца нимбом нависал над нею. За ее грядой клубились вечерние облака.
Я расстегнул ширинку шорт. Долго и сосредоточенно мочился в водохранилище. Вся моча города все равно, рано или поздно, попадала туда. Мой организм медленно, как весна от зимы, освобождался от воздействия трех литров светлого пива. «Если дамбу взорвать, – мрачно подумал я, – Весь город смоет, как в унитазе»…
По дороге на троллейбусную остановку я понял, что обгорел. Футболка, как бурлацкая лямка, нестерпимо натирала плечи.
Это означало, что пришло время менять кожу…
2.
– Добрый вечер, – сказала девушка.
Она стояла у моего подъезда в белой юбке и белой блузке. Белых, как белый медведь-альбинос Уже и впрямь вечерело, и солнце осторожно шло на посадку где-то в районе городского аэропорта. В густом воздухе было еще много витамина D, но уже подступала куриная слепота, и тени становились длинными и фиолетовыми, как баклажан.
Лица девушки я не мог разглядеть: свет упирался ей в спину, будто специально поставил ее здесь, в контражуре, неумелый фотограф. Я видел только ее короткие светлые волосы, причудливо уложенные не то беззаботным ветром, не то парикмахером-занудой. Видел ее фигуру, гибкую, с неуловимо приятными изгибами, словно вырезали ее из фольги. Той тонкой и изящной фольги, в которую заворачивают конфеты, наполненные теплым и красным, как кровь человека, ликером…
– Добрый вечер, – поздоровалась девушка еще раз.
– Здрасте, – наконец ответил я, и голова у меня вдруг заболела.
– Вы живете в квартире Ф.? – девушка как-то странно и забавно выговаривала шипящие звуки.
– Да.
– Вы Ф.?
– Нет.
– Вы, наверное, родственник?
– Нет. Я ответственный квартиросъемщик, – я улыбнулся осторожно, стараясь не дышать в ее сторону пивным перегаром, – очень ответственный.
Таким девушкам, скорей всего, нравятся ответственные. Я начинал шутить громоздко, неуверенно. Давно не практиковался. Слова неуклюже валились у меня с языка, как мяч валится с ноги только что восстановившегося после травмы футболиста.
– Меня зовут Аня. А… А вас как зовут, простите?
– Растрепин, – сказал я, – Такая у меня фамилия. Вы, надеюсь, не из военкомата?
– Нет, – засмеялась Аня, подойдя поближе. – Я не из военкомата.
Теперь я смог, наконец, рассмотреть ее лицо, и оно мне понравилось. В нем не было той вызывающей красоты, которая позволяет девушкам сниматься в рекламе духов или туши для ресниц, но в его чертах вполне доставало мягкой и ненавязчивой миловидности, с лихвой годящейся для рекламы майонеза или стирального порошка. Кого-то девушка напоминала мне, но кого, вспомнить я не мог…
– Вот и славно. Чем моту быть полезен, сударыня? – продолжил я разговор.
По замыслу, книжные обороты моей речи должны были компенсировать непрезентабельный запах изо рта.
– Мне действительно нужна ваша помощь, – очень мягкие, мягкие шипящие.
Я сел на скамейку.
– Располагайтесь и вы, Аня.
– Спасибо.
Левушка присела с другой стороны скамейки, излишне скромно, словно первоклассница за партой. Она почему-то волновалась, и это было заметно. Я посмотрел на ее загорелые ноги. У них был цвет чая, но не того знакомого, русского, а другого, не нашего, по-английски разбавленного молоком. Я всегда обращаю внимание на женские щиколотки. Отчего-то мне не нравится, если у женщин толстые щиколотки. Щиколотки у Ани были не толще бутылки кока-колы, да и с ногами у нее все было в порядке.
Когда-то давно, когда мне было лет тринадцать, я пошел в кино с одной девочкой. Она ходила в месте со мной в бассейн, в одну секцию. Мне она нравилась, не знаю почему. Я любил смотреть, как она сушит голову под феном, а потом расчесывает волосы гребешком. Любил запах ее волос: запах детского шампуня, хлорки и еще чего-то смутного, интересного. А еще я видел, что она читает «Трое в лодке, не считая собаки», старую истрепанную книгу с палочкой от эскимо вместо закладки, и мне нравился ее смех. А еще она умела нырять в воду почти без брызг, и это было по-настоящему здорово.
В кино, надо признаться, ее пригласил не я, а мой друг Степа – туда он шел с ее подругой, нужно было составить компанию. Сам бы я на приглашение никогда бы не решился. Как известно, большинство хамов в детстве страдают застенчивостью.
В кино мы сидели рядом. В кинотеатре показывали «Звездные войны». Этот фильм я смотрел в третий, а может, и в седьмой раз, точно не помню. Дарт Вейдер все так же сопел сквозь свой черный шлем (очень похоже на храп тети Паши, школьной гардеробщицы, любившей вздремнуть во время уроков). Джедайскис мечи лазерными отрезками все так же вспарывали темноту экрана. Космические корабли все тик же прыгали в гиперпространство, и звездное небо превращалось в салют. Но что-то было не так.
Когда сеанс закончился, Степа сказал мне на ухо: «А у твоей подруги классные ноги». «И причем тут ноги?» – в недоумении подумал я, но на всякий случай понимающе засмеялся.
С тех пор очень многое изменилось. В кинотеатре, где мы смотрели «Звездные войны» и триста сорок восемь других фильмов, сделали сначала дискотеку, потом роллер-клуб, потом автосалон. Сейчас там баптистский молельный дом и по воскресеньям с улицы слышно, как люди поют там, внутри.
– Извините, я пива чуть-чуть выпил, – признался я Ане, заерзав.
– Это ничего.
– Я вообще-то не алкоголик, вы не подумайте, что я днем пью. Просто приятеля встретил. Не смог отказать.
– Я не подумала, что вы – алкоголик, честно…
Мы неловко замолчали. На Анино плечо легла тень кленовой ветки, мохнатая и немая, как мертвый хорек. В траве сухой и твердой, похожей на сожженный бенгальский огонь, бесшумно кралась хищная кошка…
– Растрепин, – сказала Аня, – Мне очень нужно попасть в вашу квартиру. Очень нужно…
А что я мог ей ответить?
– Легко, – ответил я и икнул, воодушевленно и неприлично.
Аня первой зашла в подъезд. Видимо она была хорошо осведомлена, где именно находится моя квартира. Я шел сзади и наблюдал, как ее белая юбка и белая блузка растворяются в темноте подъезда, словно снег в черных и горячих ладонях…
VIII. Уран
1.
…Икота, начавшаяся у подъезда, меня не отпускает. Я заглатываю воздух, стараюсь не дышать. Пью из-под крана хлорку, разбавленную водой. Наконец, устав от борьбы с этой напастью, распластываюсь на животе поверх дивана, словно вещь. Обгоревшая спина печет, будто горчичник. Мозг, кажется, превратился в усталую, ленивую жабу, которая только что обожралась мух. Из последних сил, нехотя, извилины пытаются обрабатывать получаемую информацию. Аня все рассказывает и рассказывает, будто приготовила текст загодя, а я все продолжаю икать…
…ей двадцать или около того… во всяком случае, в отличие от меня, она не была пионером… ик… учится в частном институте… Киев… столица, мать горо… ик... название из тех, что забываешь сразу… американский, европейский, международный, современных… заочный, пятый, что-то связано с эко… ик… логией… охрана окружающей среды… и понедельника тоже… одна бутылка пива и порядок… и никакой ик…оты – таинственная незнакомка., ей нужно писать диплом на местном материале… вся группа, кроме нее, уже сдала… ик… от Федота до Якова… мать… мать ее работает врачом в поликлинике района… психотерапевт – ик… о mein Gott! Libido, coitus, Todestriebe, Ich, Besetzung, Uber-Ich.„ich., икаю, как немецкая овчарка, и спина болит… говорят на общем фоне в этом Доме, в моем-то доме, неблагоприятная картина онкозаболеваний и других болячек тоже… ик… слухи в поликлинике о чем-то нехорошем… какие слухи?… Уран здесь в стенах, говорят… ха, зато, Венеры здесь нет… ик… уран?
Я перестаю икать. Но последние слова, сказанные девушкой, я пока понять не могу. У меня сейчас такое состояние, что сообщи мне кто о наступлении Апокалипсиса, то я и не попытаюсь подняться. И даже не подумаю собрать все свои пустые бутылки, чтобы захватить их с собой на Страшный Суд…
– Какой еще Уран? – сонно спрашиваю я, отрывая голову от дивана.
– Девяносто второй элемент в периодической системе Менделеева, – отвечает Аня.
– …?
– Менделеев – это тот, который сказал, что водка должна быть сорок градусов.
– А, этот… Он еще чемоданы делал, да?
– Причем тут чемоданы?
– А причем тут уран?
Девушка смотрит на меня недоуменно, как на ребенка, который ковыряется в носу. Она не в состоянии понять мою сосредоточенную индифферентность, мою безразличную инфантильность:
– Растрепин, разве вы не понимаете, что если все подтвердится, то это очень опасно?
– Аня, слушай, давай на «ты».
…На своей территории я чувствую себя гораздо развязнее, может, тому причина – нехватка света, может, икота, может, спина. И еще. Меня не покидает ощущение, будто знаю я Аню давно: будто в школе на перемене, я пугал ее дохлой крысой, а она за это меня била на уроке линейкой по голове, и так мы проявляли взаимную симпатию. Аня возникла здесь так внезапно, что я оказался к этому совершенно не готов, и все идет кувырком: голова, дела, события – обычно это я напрашиваюсь в квартиры к девушкам…
– ОК. давайте, то есть, давай, – соглашается Аня, но тон ее становится подчеркнуто деловым, как на собеседовании.
– Ты, Аня, об уране что-то говорила, слухи какие-то в вашей поликлинике.
– Это даже не слухи. Еще при Союзе, в восемьдесят восьмом году в мамину поликлинику приехала съемочная бригада из Москвы, снимать сюжет для какой-то передачи. Ну, знаешь, были такие тогда передачи о тех сложностях, с которыми сталкивается Перестройка. Борьба за Гласность и все такое.
– Были, – киваю я.
…По-моему, я начинаю ощущать потребность в ускорении: я нажимаю кнопку лампы, и электричество в комнате загорается, словно прожектор. На потолке вспыхивает проекция света, и она похожа на фотографию летающей тарелки…
– Так вот, – продолжает Аня, – Они встречались с нашим главврачом, просили истории болезней здешних жильцов. Даже взятку предлагали. Сказали, что по их данным, в глине, которую брали для постройки дома, был уран.
– А глина откуда?
– Глину брали на холме, там, где сейчас стоит танковая часть.
– Что же об этом никто не знает, если сюжет был но центральному телевидению? – я зеваю.
– Не было никакого сюжета. Бригада уехала неожиданно. А на следующий день к главврачу пришли люди и сказали, чтобы он молчал и никому ничего не говорил.
– Какие еще люди?
Мой вопрос вновь вызывает недоуменный взгляд. Аня направляется к окну, и ее сизая тень на полу становится длиннее. День паркуется, и темнота плавно выезжает со стороны автодрома…
– Ну, люди. Растрепин, неужели непонятно? – оборачивается она
– Чай, кофе? Прости, я сразу не предложил…
– Спасибо, я не хочу.
– Могу пельмени сварить.
– Не надо.
Аня обреченно вздыхает – я безнадежен и туп, как группа американских туристов…
– Хорошо, – я пытаюсь симулировать интерес, – Вот ты говоришь, врачу сказали молчать. Откуда же ты об этом знаешь:
– Да они когда-то в поликлинике выпили хорошо на день медработника, он и проболтался. Мне об этом мама рассказала, по секрету. А вслух они все и сейчас об этом говорить боятся…
– Аня, у тебя очень красивое имя.
– По сведениям ЮНЕСКО – самое распространенное имя на планете.
…Мои комплименты ее, почему-то, не впечатляют. Она проводит ладонью по системному блоку моего компьютера, и на ее ладони скапливается пыль. Она сдувает пыль, заодно посылая воздушный поцелуй небу за окном. Небо за окном снизу красное, а сверху розовое, и оно похоже на осевший в водке томатный сок…
– Если они боятся об этом говорить, то зачем ты пишешь на эту тему диплом? – спрашиваю я.
– Мама думает, что я пишу диплом о сокращении естественного ареала обитания степных дроф. Но про дроф как-то неинтересно. А еще, если честно, одна американская компания обещала выдать грант.
– Дай угадаю: американская компания занимается вопросом экологически чистых, альтернативных источников энергии? И их миссия – прекрасный новый мир.
…Аня достает из сумочки платок и вытирает ладонь, а в ее глазах читается досада. Досада, вызванная не то моей неопрятностью, не то бестактностью моего предположения…
– Да какая разница, Растрепин? – говорит она.
– Ну, а зачем тогда тебе я? В смысле, я хотел сказать: моя квартира?
– Мне нужно сделать замеры радиационного фона… Мне нужно узнать, как это отражается на здоровье жильцов. Люди они пожилые, тем более из семей военных. Они ничего не скажут, я бы их только напугала. Я посмотрела истории болезни в поликлинике. Тетя Нюра, регистратор, моя крестная. Из жильцов моложе шестидесяти, в доме числится только Ф. Я пришла поговорить с ним, а встретила тебя и очень обрадовалась.
– Как приятно.
– Не обольщайся, Растрепин. Ты человек здесь чужой, можно сказать, временный. И ты… Ты – идеальный…
– Соглядатай? – догадываюсь я.
– Называй, как хочешь. Просто мне очень нужна твоя помощь.
…«Просто тебе очень нужен грант», – думаю я…
– Даже не знаю, чем я тебе могу помочь. Люди в этом доме, по-моему, болеют не от радиации, а от старости. Поверь, в доме, где я провел свое детство, сейчас тоже одни старики остались, и они тоже болеют. На то они и старики, чтоб болеть, это их единственное развлечение. Что касается замеров, то доставай свой счетчик Гейгера, или чего у тебя там, и замеряй сколько хочешь…
Я встал и пошел на кухню. Теперь и я почувствовал досаду, даже о спине забыл. Час назад в сумерках у подъезда мне все казалось иначе. А теперь красивая девушка предлагала мне шпионить за соседями.
У газовой плиты я обнаруживаю оставшуюся с выходных бутылку пива. Я открываю ее о подоконник и выпиваю из горлышка за пару минут. Досада проходит вместе с похмельем, и я ощущаю резкую потребность подглядывать в замочные скважины. Следить и шпионить. Эх, я готов на подлости, ух, я готов на гадости. В общем, как обычно. Из какого фильма эта песня?
Со мной что-то происходит. Я возвращаюсь в комнату и опять ложусь на диван. Аня ходит с каким-то приборчиком и прикладывает его к стене в районе кладовки. Такие приборчики продаются в передаче «Воскресный Магазин» – с ними только помидоры на рынке замерять. Обнаружить с его помощью. уран – все равно, что открыть жизнь на Марсе, используя детский бинокль.
Я подхожу к компьютеру, включаю mр3-проигрыватель, выбираю папку «Radiohead», нажимаю «play». Опять меня тянет к дивану, будто я Обломов, первый представитель Generation X в мировой литературе. Достаю сигарету, курю, но хочется спать – даром, что целый день продремал на пляже…
– Как успехи? – спрашиваю я.
– Пока никак.
Заметно, что она совсем не умеет пользоваться прибором. Точно так же неловко мужчина держал бы в руках косметичку. Или фаллоимитатор.
– Аня, я решил, что тебе помогу.
– Растрепин, ты просто чудо.
– Что от меня требуется?
– Любая информация, касающаяся этого Дома.
Что я знаю о Доме? Немного. Я рассеянный, но кое-что слышал от Ф, я не наблюдательный, но что-то успел заметить сам. Когда я не знаю чего-нибудь, меня это не смущает, и я не спрашиваю об этом. Я это сочиняю:
– Дом построили сразу после войны для семей офицеров танковой части, – начинаю я.
– Это я знаю.
– Раньше здесь были коммунальные квартиры. Младший офицерский состав жил даже в подвальных помещениях. Сейчас квартир всего шесть. На первом три, и три на втором. Так, кто у нас живет на первом этаже? Первая квартира – пустая, это точно, там никто не живет. Раз. Во второй – старуха Она и раньше почти ничего не видела, сейчас, наверное, и совсем ослепла – идеальная соседка. Два. В третьей – еще одна старуха, никогда не выходит. Иногда ее навещает дочь. Это три. Так, на моем этаже. Напротив, четвертая квартира – женщина лет, лет… ну где-то шестьдесят. На общем фоне – комсомолка. Кажется, даже где-то работает. Улыбается, здоровается, молодится, красит волосы в синий цвет, как Мальвина. Один раз просила, чтобы я не включал по вечерам музыку громко – беспокоилась о слепой снизу – мол; у той острый слух. Просила очень вежливо. Через стену – старик. Вот про него ничего вообще сказать не могу. Какой-то он угрюмый. Один раз столкнулся с ним на лестнице – так он даже не заметил меня. А, вот, точно, вспомнил. Женщина из четвертой, покупает ему продукты и ставит их ему под дверь каждый вечер. Получается к 2000 году каждому человеку по отдельной квартире. Это и Горбачеву не снилось. Средний возраст жильцов, не считая меня, наверное, за семьдесят. Вот, собственно, и все.
– Все это можно узнать и в историях болезни, Растрепин. Я даже знаю, кто жил в пустой квартире – отставной капитан Прохоров и его жена. Прохоров три раза попадал в травмопункт поликлиники. Пьяный прыгал вниз с чердака дома. Два раза ушибы и вывих, один раз – сломанная нога. Его жена говорила хирургу, что он всегда мечтал быть летчиком. Насколько я знаю, жена увезла его в село к родственникам.
…С улицы через окно впархивает ночная бабочка, двигаясь к висящей на шнуре лампе. Бабочка не летчик, но она – пилот. Накал лампы пугает, обжигает ее, и она совершает двойной восходящий разворот с полубочкой – ас, а затем плавно садится на белой полосе потолка…
– Ну да, – говорю я, продолжая рассматривать бабочку, – В селе даже двухэтажных домов нет. Покрышкин твой особо не спикирует.
– Не надо пошлить, Растрепин, я серьезно.
– Слушай, Аня, сделай доброе дело, – наглею я, – Там на кухне стоит сметана – намажь мне плечи, я обгорел.
– Как-нибудь в другой раз.
– Аня, я редкий, в экологическом смысле, исчезающий вид. Ты должна меня спасти, у тебя такая профессия.
– Растрепин, не сердись, но, по-моему – ты тупиковая ветвь эволюции. А мне пора.
…Аня складывает обратно в сумочку приборчик и платок, но достает оттуда зеркальце, принимаясь изучать свое отражение…
– Поздно уже, темно, – пытаюсь возразить я, – Ходить в такое время по району опасно. Оставайся, у меня есть раскладушка. Диван – уступлю.
– Не волнуйся, доберусь. Троллейбусы еще ходят. Я живу недалеко – всего четыре остановки, – ее зеркальце отправляется туда, где уже находятся приборчик и платок.
– Я тебя проведу, – я встаю с дивана.
– Это лишнее. Я оставлю свой телефон. Где его записать?
– На обоях в кухне запиши…
Мы идем на кухню. Там Аня опять долго роется в сумочке, пока не обнаруживает авторучку. Авторучка исписанная. Аня не скупится записать номер телефона помадой…
– У тебя KyivStar или UMC? – спрашивает она.
– У меня нет мобильного телефона.
…Гораздо проще признаться, что ты по вечерам режешь беременных женщин в лифтах, чем сказать, что у тебя нет мобильного телефона…
– У меня нет мобильного телефона, – повторяю я.
…Аня аккуратно отправляет авторучку и помаду в сумочку. В любую дамскую сумочку запросто влезет ящик Пандоры. Интересно, есть ли там презервативы?…
– Растрепин, пожалуйста, помоги с дипломом, – говорит Аня, направляясь к порогу, – Мне это очень важно.
– Чем смогу.
– Ну, я пошла?
– Иди.
– Пока.
– Счастливо.
…Я закрываю дверь. В комнате выключаю музыку, обрывая Тома Иорка на полуслове. Я стараюсь заснуть быстро, пока голова вновь не начала болеть, и мне это вполне удается…
2.
Во второй раз за текущие сутки я проснулся, почувствовав голод. Пиво мне всегда прекрасно заменяло пищу. Пельмени варить было лень. На кухне я нашел хлеб и сыр. Кое-как перекусил, запив все кипяченой водой.
На обоях засохли десять красных цифр – они горели, как лилии на плече, как моя спина. Номер телефона. Что предпринять с напомаженными цифрами, я не мог придумать. Стирать было жалко, смотреть – тревожно. Я чувствовал себя бросающим курить человеком, которому только что предложили сигарету.
Чем хороши мобильные, так это тем, что доктор Джекиль может утром стереть из телефонной книжки номер, и мистеру Хайду уже никогда не удастся позвонить по нему. «Куплю завтра календарь и заклею», – решил я, взял чайник и пошел на балкон.
Была середина ночи – та замечательная пора, когда бандиты уже спят, а милиционеры еще не проснулись. В кустах трещали цикады – помехи в радиостанции тишины. Из придорожного фонаря, как из душа, лился поток света. Часть электрической лужи разлилась по асфальту, часть впиталась в траву обочины.
Щит страховой компании тоже горел. Горел экраном 6 х 3 – счастье можно купить. Соседская семья продолжала рекламировать стабильность и семейные ценности. Внезапно я понял, на кого похожа Аня – она похожа на маму с рекламы, только младше ее лет на пятнадцать. Dйjа vu – воспоминание о прошлой жизни или предчувствие будущей?
Я достал из пачки сигарету, поджег табак. Я стал много курить. «Убивать – не курить. Это всегда можно бросить», – говорит Шарон Стоун Майклу Дугласу.
– Это всегда можно бросить, – повторяю я ночной тишине.
IX. Память
Я все забываю. Вот и сейчас я не могу вспомнить, как выглядела Аня. Прошло лишь несколько часов, а ее образ из моего сознания вытеснила женщина с рекламы страховой компании.
Я часто забываю имена. Я не помню имя девушки, с которой поцеловался впервые, зато помню марку сигарет, которые впервые попробовал. Это были папиросы «Друг». Мне тогда исполнилось десять. Я затянулся под мостом, и мне было так плохо, что подумал: буду пить воду из речки. А потом ничего, привык…
Иногда, мне кажется, что я и собственное имя забыл. Тогда зачем, спрашивается, я до сих пор могу на память рассказать стих Тихонова о советском флаге?
X. Брежнев
Моя мама никогда не верила мне, что я помню, как хоронили Брежнева.
– Человек в таком малом возрасте еще ничего не может помнить, – утверждала она.
Но я помню. Помню бледное мерцание телевизора «Горизонт», а в нем людей в пальто, траурные портреты, мохнатые еловые венки и патетический абрис кремлевской стены на черно-белом небе.
– Мам, – возражал я. – Я ведь помню, как мы ездили в Бердянск, а это было летом, почти за полгода до смерти Брежнева.
– Ты не можешь помнить. Тебе рассказывали. Вот тебе и кажется.
Я задумывался. В Бердянск мы ездили в гости к маминой подруге по музучилищу, тете Ларисе. Это была первая в моей жизни поездка. В Бердянске, играючи, я проглотил металлический шарик от детского бильярда. Бильярд принадлежал сыну тети Ларисы – моему ровеснику. Десятки раз родители при мне обсуждали эту историю. Вспоминали о том, как они в шутку просили меня не глотать шарик, и как я шарик этот все равно проглотил: «Будто бы назло». Вспоминали, как испуганные взрослые везли меня на рентген в больницу к доктору, который все рассказывал о девочке, которая умудрилась проглотить милицейский свисток. В моей памяти эти события не остались совсем.
Зато до сих пор, стоит только захотеть, я вижу перед собой зеленую, похожую на броненосца, электричку; белых уток, с красными, как поплавки, лапками на станционной развилке; два сдвинутых, оббитых синим плюшем, кресла, в которых я спал в Бердянске; огромную деревянную катушку с намотанным на нее проводом возле винного магазина; а еще помню мужа тети Ларисы, помню, как он сквозь открытое окно дома, с перекинутым через плечо полотенцем, что-то кричит нам во двор, будто мы что-то забыли. Он загорелый и улыбается.
То, что я помню мужа тети Ларисы, особенно странно. Той же осенью он, как и Брежнев, умер. Умер, кажется, от инфаркта. Как его звали, я тоже забыл…