— Идиотка! Бездарь! Тупица! — грузная пожилая женщина носилась по комнате с завидной для её комплекции лёгкостью и, брызжа слюной, орала на притулившуюся на краешке дивана худенькую девушку. — Вся в свою мамашу-бестолочь! Даже на бюджет ума не хватило поступить! Телёпа!

— Никакая я не бестолочь, — огрызнулась девушка, глядя на неё исподлобья, — просто не повезло. И не смей так говорить о маме!

— Ты мне рот не затыкай! Ишь, выискалась защитница! Мать твоя всю жизнь мне испоганила! Сама сгинула в своих горах чёртовых, и сыночка моего сгубила! Бедный мой Алёшенька! Говорила я ему, не женись на этой сучке, так нет «Ирочка, Ирочка, свет в окошке!» Тьфу! Даже не мечтай, что я денег дам на коммерческий поступать! Хочешь учиться — чеши вон на работу! Навязалась на мою голову, дрянь малолетняя. Дармоедка!

— Да как ты смеешь?! Сама дура! — девушка вскочила на ноги, — ты за меня, между прочим, немаленькую пенсию получаешь! А мне ни копейки не даешь! У меня даже одежды приличной нет, вечно в каких-то обносках хожу. Или, может, ты забыла, что я не приблуда какая-нибудь, а внучка твоя родная! Мой папа сыном тебе был. А ты меня куском хлеба попрекаешь!

— Ах, ты ж!.. — бабка схватила со стола книжку в твёрдом переплёте и швырнула её в девушку. — Нахалка! Свинья неблагодарная! Я с пяти лет нянчусь с тобой, сопли тебе подтираю, а ты меня дурой обзываешь?! Пошла вон отсюда, паршивка! Глаза б мои тебя не видели!

Увернувшись от увесистого томика, девушка, всхлипывая, метнулась к выходу:

— Ну и уйду! Лучше в подвале с бомжами жить, чем с такой бабкой!

Хлопнула входная дверь, и Прасковья Егоровна прошла в кухню, чтобы накапать себе коньячку для успокоения расходившихся нервов.

— Иди-иди! — продолжала она ворчать себе под нос. — Тебе там самое место! Раз ума нет даже в институт нормально поступить.

Тяпнув стопочку, она посмотрела в окно — на улице потемнело, собирался дождь, да и стрелки часов уже подбирались к одиннадцати:

— Придёшь, куда ты денешься, зараза! — в глазах блеснул недобрый огонёк. — Внучка, мать твою! Да лучше бы тебя вообще не было!

Машу она ненавидела. Даже несмотря на то, что девочка была единственным, что осталось у неё от покойного сына. Так же, как ненавидела невестку когда-то. «Лимита детдомовская», — плевалась она ядом на неё. Её единственный сын Алексей, или Алёшенька, как ласково называла его Прасковья Егоровна, приволок в дом эту замарашку, когда учился на четвёртом курсе мединститута. Напрасно она надеялась, что Алёшенька перебесится, натешится с ней и бросит. Ан нет! Девчонка оказалась беременной. Егоровну тогда чуть Кондратий не обнял, но делать нечего, сын-то единственный, и ударить в грязь лицом перед людьми ей не хотелось. Сыграли свадьбу. А через пять месяцев родилась Машка. Год за годом она ждала, что любимый сыночек вот-вот разведется с Иркой, но те продолжали жить душа в душу, несмотря на все козни злобной свекрови. Уж как Прасковья только не проклинала ненавистную невестку, ежедневно ругаясь с ней по телефону или нанося визиты в их маленькую однокомнатную квартирку, купленную для Алексея и Ирины свёкром — её мужем Иваном. Она даже к колдунье идти собралась, чтобы сжить её со свету, но не успела.

Поздней весной двенадцать лет назад Алёшенька, прихватив с собой любимую супругу и оставив на родителей пятилетнюю Машу, ушёл в горы. Альпинизм был его давней страстью. Домой они не вернулись. Их тела нашли лишь спустя два года, да и то чисто случайно. Они лежали в какой-то расщелине, причём у Алексея была сломана нога, и выходило так, что Ира, пытаясь спасти мужа, сама свалилась в пропасть.

Прасковья, конечно, кривила душой, сказав внучке, что это Ирина во всё виновата. Всё было как раз наоборот, но девчонке это знать вовсе не обязательно.

Убитая горем Прасковья похоронила сына и невестку в одной оградке. Машу сначала хотели забрать в детский дом, но она не позволила. Мол, пока живы дед с бабкой, второй детдомовки в их семье она не допустит.

Но чем дольше жила с ними Маша, тем больше Прасковья убеждалась, что полюбить внучку она не сможет. Буквально всё, даже походка и голос достались девчонке от матери и сколько бы она не искала в детском личике черты сына, не находила ни одной знакомой чёрточки. Потому что с каждым годом Маша всё сильней становилась похожа на мать. Те же большие зелёные глаза, те же губы, непослушные каштановые волосы, вечно выбивающиеся из косички. Прасковья промучилась года три, пытаясь отрастить внучке косу, и плюнув, подстригла под мальчика — торчащий на макушке вихор шёл Маше гораздо больше, чем неопрятная, похожая на овсяную метелку, косица.

Женщина вынырнула из невесёлых дум и снова глянула на улицу. Там уже почти стемнело. Машка по-прежнему сидела на скамейке, забравшись с ногами, в небольшом скверике под окошками их дома. Одинокий фонарь освещал тоненькую фигурку, и в его свете девчонка была похожа на обиженно нахохлившегося воробья.

— Ууу, постылая! — Прасковья Егоровна зло поджала губы, — скорей бы ты себе хахаля какого-никакого нашла, да сгинула бы с глаз долой. Ещё целый год кормить тебя придётся! — бабка поправила тюлевую штору и поковыляла к дверям, чтобы запереться на ночь.

Повернув в замке ключ, цепочку накидывать не стала, чтобы когда блудная внучка соизволит явиться домой, не было лишнего бряцанья, она проверила, взяла ли эта бестолочь ключи и направилась в спальню.

* * *

Маша сидела на скамье и, обняв колени, тихо плакала.

— Ну почему мне так не везет?! — спрашивала она неизвестно кого, — мало того, что сирота, так ещё и родная бабка ненавидит. За что? Что я ей сделала? Я не просила меня рожать! Разве я виновата в том, что папа с мамой погибли? И универ этот чёртов! Всего ведь каких-то два разнесчастных балла не хватило! Может быть, даже койку в общаге дали бы. Да что теперь мечтать… — Маша смахнула очередную слезу.

Пока был жив дедушка, он хоть как-то ограждал её от нападок этой ведьмы. Он искренне любил Машу. Подарки ей дарил, вкусности покупал, даже на юг несколько раз возил. Бабка орала на него как блажная, но он игнорировал её нападки. А однажды, думая, что Маша спит, так на неё «наехал», что старуха неделю ходила как шёлковая. Но два года назад, после его смерти, её маленькая жизнь превратилась в сущий ад! Бабка постоянно цеплялась к ней по поводу и без, ругала, обзывала дармоедкой и вообще превратила её в домработницу. И если бы не постоянная загруженность домашними делами, Маше удалось бы тщательней подготовиться, и она не «провалилась» бы на экзамене.

Откуда-то из-под скамейки вышел тощий рыжий котёнок. Он был ещё совсем маленький, но уже никому не нужный.

— Мяяу, — жалобно пропищал малыш, подняв к ней худенькую мордочку.

— Бедненький! Такой же бездомный, как и я, — вздохнула Маша, сползая со скамейки, — иди ко мне, малыш, я хоть согрею тебя.

Но котёнок греться не хотел. Задрав хвостик, он кинулся в заросли кустов, отгораживающих сквер от проезжей части улицы.

— Куда же ты, маленький? Кис-кис-кис, иди ко мне, киса, — Маша полезла за ним сквозь кусты, краем глаза заметив выворачивающий из-за угла огромный джип. — Да куда ж ты прёшься, дурачок! Под машину ведь попадёшь!

Но котёнок несся прямо на дорогу.

— Чёрт! Сейчас задавит! — Маша прибавила ходу и, прыгнув, выхватила глупого зверька буквально из-под колёс, упав при этом на колени, а потом и вовсе растянувшись во весь рост, только и успела зажмуриться.

— Ну вот и всё! — мелькнуло в Машиной голове, — зато бабка будет довольна.

Но ничего не произошло. Только истошно завизжали тормоза, и раздалась площадная ругань.

Маша рискнула приоткрыть один глаз. Её голова находилась под высоким бампером, почти у самого колеса джипа.

— Б…ь, какого х… ты на дорогу скачешь, дура?! Тебе что, жить надоело, идиотка?!

— Всё то же самое! — Маша чуть повернула голову.

К ней подошли ноги в туфлях, начищенных до блеска, и этот кто-то спросил, склонившись:

— Эй, ты там жива, самоубийца?

— Угу.

Сильная мужская рука, обхватила её за талию и рывком поставила на землю. Маша охнула от боли: правое колено будто прострелило.

— Где болит?

— Колено! Ой, мамочки!

Её тут же подняли на руки и отнесли на водительское сиденье.

— Спокойно сиди. Я врач. Нужно осмотреть твою ногу.

Он бесцеремонно задрал штанину, на которой зияла приличных размеров дыра и легко прикасаясь к пострадавшей коленке, ощупал её, длинными худыми пальцами.

«Бабка убьет за джинсы,» — подумала Маша.

— Ничего страшного, просто ушиб. До свадьбы заживёт. Придёшь домой, промой тёплой водой и помажь зелёнкой, — говорил дядька, почти водя по её колену длинным носом, — так что шлёпай отсюда, спасительница котят.

Маша опустила глаза. Она по-прежнему прижимала к себе полузадушенного несчастного котика. Она ослабила хватку, и малыш тут же больно царапнул её острым коготком.

— Шсс! Ау! — зашипела Маша, — царапучий какой.

Мужчина впервые поднял на неё глаза, посмотрел ей в лицо, пару раз изумлённо моргнул и прошептал-выдохнул:

— Ириска!

* * *

У заведующего отделением кардиоторакальной хирургии регионального кардиологического центра Александра Николаевича Северинцева, выдался очень трудный день. Не считая обхода и летучки у главного, сначала три плановых операции, затем, едва он засобирался домой, позвонили из детского отделения. Северинцев помчался туда, по дороге размышляя, что снова не успел пообедать и надо бы проверить желудок, а то с такими темпами и до язвы недалеко. Он простоял, согнувшись в три погибели над крошечным тельцем, ещё четыре с лишним часа, но операция прошла успешно, и насмерть замученный доктор, практически выпав из операционной, поплелся к себе в кабинет.

Попросив у дежурной сестры своего отделения сварить ему кофе, он упал на диван и устало прикрыл глаза. Вообще, он считал, что его жизнь удалась. Во всяком случае, в профессиональном плане. К тридцати восьми годам он уже был заведующим отделения, защитил докторскую и успел стать членом-корреспондентом РАМН. Его звали работать под крыло Бокерии и даже в Германию, но он предпочёл остаться здесь. Однажды его друг, Володька Волков, работающий здесь же трансфузиологом, спросил:

— Север, вот какого хрена ты тут паришься, если тебя сам Лео приглашает к себе? Объясни мне, дураку. Или к бюргерам не уедешь. Ты же у нас хирург от Бога.

Александр ответил, не задумываясь:

— Знаешь, Вова, мне и здесь неплохо платят. И ещё любят, и уважают. Так что я лучше побуду «светилом местного значения», где все ко мне прислушиваются и даже приезжают из той же Москвы, потому что там цены поднебесные. Это лучше, чем бегать в шестёрках у столичных собратьев по скальпелю, где на моё мнение и опыт все с прибором положили. Я уже не в том возрасте, чтобы начинать учиться лизать чей-то зад.

— Пожалуй, ты прав. Хотя, с твоим невыносимым характером, тебя бы выставили оттуда к чёртовой матери уже через неделю. До сих пор сам себе удивляюсь, как я умудрился стать твоим другом, — ухмыльнулся Волков, взъерошив пятерней пшеничные волосы.

— Потому что сам не лучше, — флегматично изрек Северинцев, — два сапога пара.

Его друг был прав. Высокий статный доктор медицинских наук, обладатель удивительно красивых тёмно-карих глаз, выдающегося носа, напоминающего об иудейской крови, густых чёрных волос и весьма сексуального голоса, имел крайне отвратительный характер. Помимо довольно привлекательной внешности, он обладал ещё и острым как скальпель языком. Его отповеди и комментарии доводили до слез женщин, и до белого каления — представителей сильного пола. Александр Северинцев был циником до мозга костей и стервецом, каких мало, что, однако, не мешало ему водить давнюю дружбу с Володькой. Чужих людей он в свою жизнь не пускал, и по кардиоцентру про него какие слухи только не ходили. Говорили даже, что он был однажды женат, но супруга сбежала от него через полгода после свадьбы. И то, что в неудавшейся семейной жизни Александра были виноваты его регулярные пропадания по нескольку суток на работе, ставилось под большое сомнение.

Молоденькие медсестрички, и периодически появляющиеся в центре студентки медицинских вузов, едва завидев Северинцева, наперебой пытались строить ему глазки и кокетничать, но поближе узнав несносный характер хирурга, начинали ненавидеть его всей душой и только диву давались, как такой красивый, безумно сексуальный мужчина может быть такой холодной и язвительной сволочью. Как будто о том, что на свете, кроме всего прочего, существует ещё и такое понятие как любовь, он и слыхом не слыхивал.

— Александр Николаевич, ваш кофе, — молоденькая сестричка бочком протиснулась в полуоткрытую дверь кабинета с подносом в руках, на котором дымилась чашка с напитком и стояла маленькая сахарница.

— Спасибо, Лера, но пора бы уже запомнить, что я пью кофе без сахара, — он взял в руку крохотную чашечку и отпил глоток, — отвратительно! Кто вас кофе варить учил, интересно? — Он поднял глаза на понуро стоявшую перед ним девушку, — Вы свободны.

Девушка испарилась мгновенно и Александр мрачно усмехнулся.

Какого чёрта он решил ехать не своим обычным маршрутом? Видимо, слишком устал и просто «на автопилоте» поехал следом за машиной Виктора Логинова, мельком подумав: «Какого лешего анестезиолог до сих пор ошивается в клинике, если рабочий день давным-давно закончен?»

Едва он свернул за угол тихого сквера, как из кустов прямо под колёса его джипа метнулась маленькая рыжая молния, а затем подросток. Если бы не отточенная годами молниеносная реакция… б………… давненько он так не матерился. Спасибо немцам за их скрупулёзность и трудолюбие. Машина чуть на дыбы не взвилась, но тормоза были что надо! Вылетев из-за руля, он уставился на торчащие из-под бампера ноги в стоптанных балетках. Девчонка! Голова которой находилась прямо под правым передним колесом!

— Б…ь, какого х… ты на дорогу скачешь, дура?! Тебе что, жить надоело, идиотка?! — он вытащил её из-под машины и поставил на ноги.

Девчонка охнула от боли. Он схватил её на руки и отнёс на водительское сиденье.

Осмотр занял несколько секунд. Судя по всему, кроме ушибленного колена, порванных джинсов и испуга, никаких других повреждений дурёха не получила.

Девчонка снова завозилась и опять зашипела от боли:

— Шсс! Ау! Царапучий какой!

Наконец-то Северинцев соизволил поднять глаза, в основном для того, чтобы посмотреть кто же всё-таки там такой царапучий, из-за которого он чуть человека не угробил.

Если бы ему на голову сейчас свалился какой-нибудь космический метеорит, он, наверное, и то меньше удивился. На водительском сидении его машины, напуганная и взъерошенная, сидела… Ириска.

Давным-давно, когда профессор Северинцев ещё не был известным кардиохирургом, а был просто студентом четвертого курса Саней, отправила его мать на оставшееся после сессии и практики лето на подмогу бабке в деревню. С ним увязались и его институтские приятели Володька Волков и Лёха Крылов. Жила бабуля в небольшой станице под Армавиром, хозяйство имела приличное, так что подмоге в лице трех молодых парней очень обрадовалась. В первый же вечер, они пошли в станичный клуб. В Красногвардейке Саню каждая собака знала, потому что, будучи школьником, все летние каникулы он проводил здесь. Тем более, что они будущие врачи, а врачей в те времена уважали. Там они и познакомились с выпускницей сельскохозяйственного техникума агрономом Ирочкой, или Ириской, как она сама себя называла. Дивчина была дюже гарна, как выразился Саня — «есть за что подержаться», особыми комплексами не обременённая, о морали имевшая весьма отдалённое представление, так что знакомство с будущими эскулапами состоялось в тот же вечер в ближайшей посадке.

Чуть позже Вовчик присмотрел себе Любашу, подружку Ирочки, и ухажёров у Ириски осталось двое. Поскольку она никак не могла определиться, кто же из них ей больше по сердцу, юная агрономша встречалась с ними по очереди. Сане то было пофигу, ему лишь бы бушующие гормоны унять, а вот Лёха по уши влюбился в щедрую на ласки Ирину. Друзья быстро просекли, в чём дело, покрутили пальцем у виска, мол, ну и дурак, и Саня отошёл в сторону, переключившись на другую красавицу, благо, девчонок вокруг него вилось предостаточно. Однако надежда на то, что Лёхина любовь останется за порогом плацкартного вагона, растаяла как дым, когда он заявил им, что Ириска едет с ними. Напрасно друзья отговаривали его от такого опрометчивого шага — Вовчик даже тяжёлую артиллерию подключил в лице Прасковьи Егоровны, Лёхиной матушки, мол, убьёт, на порог не пустит и всё такое, а Саня рискнул напомнить, что они вроде как «молочные братья», и как поведёт себя падкая на мужиков подружка, одному богу известно. Влюблённый по уши Лёха ничего не желал слушать. А когда выяснилось, что Ириска беременна, парни вообще рукой махнули — хочешь всю жизнь быть рогатым, флаг в руки. Кто мы такие чтобы тебе мешать?

Но к их удивлению, выйдя замуж, Ириска остепенилась, а когда родила дочь, так вообще домоседкой стала. Правда, дружба между Лёхой и Саней дала трещину, а потом и вовсе сошла на нет, но это уже детали. Главное — друг нашёл своё счастье.

После института судьба разбросала их по разным сторонам. Саня несколько лет работал в другом городе, а когда вернулся — узнал, что супруги Крыловы трагически погибли.

…- Ириска! — потрясённо прошептал он, во все глаза смотря на девушку.

— Никакая я Вам не Ириска, — удивлённо моргнув, заявила девица, — меня вообще-то Маша зовут. Крылова, — зачем-то уточнила она.

— И что же делает Маша Крылова в полночь одна на улице? Детям давно спать пора.

— Я не ребёнок.

— Я вижу. Отпустила бы ты котёнка, смотри как вцепилась, ему же дышать нечем.

— Он царапается.

— Ещё бы. Жить всем хочется. Так что же ты на улице делаешь, можешь объяснить?

— Гуляю. Свежим воздухом дышу.

— Несколько поздновато для моциона, не находишь? Домашние, наверное, с ума сходят.

На глаза девчонки навернулись слёзы и она всхлипнула:

— Никто меня там не ждёт. Не нужна я ей.

— Кому?

— Бабке.

— Прасковье Егоровне?! — невольно вырвалось у него, и девушка подозрительно на него посмотрела.

— Вы её знаете? Откуда?

— Неважно. Всё равно нужно домой идти, утром помиритесь.

— Не пойду! И вообще, вам-то какое дело? — она опустила голову и, о чём-то подумав, вдруг сказала:

— А вы не могли бы меня подвезти?

— Куда?

— К одной знакомой. Тут недалеко, всего один квартал. Я бы и сама дошла, но нога. Больно.

Северинцев озадаченно посмотрел на неё и решил, что уж лучше отвезти девчонку к подруге, чем она на улице всю ночь торчать будет. В том, что она домой не пойдёт, он не сомневался.

— Хорошо. Садись, — Он помог ей забраться на пассажирское сиденье.

Поездка заняла пять минут.

— Всё. Приехали, — сказала Маша у четырёхэтажной «сталинки», — спасибо.

— Пожалуйста. ПДД учи, деточка, — напутствовал он, наблюдая за ковылявшей к подъезду девушкой, в котором горела одна единственная лампочка, да и та на самом верхнем этаже. — Стоять!

Девчонка остановилась и недоумённо обернулась.

— Чо?

— Не «чо», а «что». Тебе на какой этаж нужно?

— На третий, а что?

— Погоди, я провожу тебя. А то в подъезде хоть глаз выколи. Одну ногу ушибла, а вторую — сломаешь.

Он запер машину и подошел к ней.

— Домофон есть?

— Не-а.

— Тогда вперед.

В подъезде отсутствовал не только домофон, но и банальный кодовый замок.

Северинцев включил предусмотрительно прихваченный из бардачка фонарик, они поднялись на третий этаж, и Маша позвонила в нужную ей квартиру.

Тишина. Она позвонила ещё. Без толку.

— Может, дома никого нет?

— Да дома она, я точно знаю. Просто устала как собака — вот и спит без задних ног. Сейчас дозвонимся.

Дозванивалась Маша минут десять. Наконец, за дверью послышались шаги.

— Кто там? — Голос показался Александру смутно знакомым.

— Нара, открой, это Маша.

— Машенька, — встревожился голос, и в замке начал поворачиваться ключ, — почему так поздно, де… ой!

Дверь распахнулась.

— Доброй ночи, Нара Андреевна, — воистину, для Северинцева сегодня была ночь сюрпризов.

В ярко освещенной прихожей, в пёстром шёлковом халате, с всклокоченными волосами и босиком стояла медсестра Нара Светлова, с которой они бок о бок полдня проторчали в операционной.