XVI

Нейлз пригласил Хэммера на рыбалку. Вот как это получилось. Нейлз был членом Добровольного пожарного общества и правил старой красной машиной «ля Франс». Поздней ночью, звоня в колокол и оглушая окрестности сиреной, он летит как черт по горам и долам Буллет-Парка— вот он, апогей его жизни, такой разнообразной и содержательной: зубной эликсир, механическая пила, футбол и пожарная машина! В эти звездные ночи, когда во всем Буллет-Парке светились лишь окна уборных, мир вставал на дыбы. То был час его славы.

Пожарное общество собралось, как всегда, в первый четверг месяца. Собрание должно было завершиться банкетом. Нейлз пришел, когда из гаража уже выкатили красную машину. Гараж тщательно подметен и полит из брандспойта, и в него внесли буфет и бар — два стола, накрытые простынями вместо скатерти. Два кандидата в члены общества моют бокалы, а в углу на газовой плите Чарли Мэддокс, самозваный повар Общества, жарит баранью ногу. Он весил почти сто двадцать килограммов и любил все процессы, связанные с едой,— закупать провизию, стряпать, есть. Когда он спал, ему, должно быть, снились мясные туши и ведра устриц. Жена его, как и следовало ожидать, была сухощавая женщина, не признававшая ничего, кроме черной патоки и пшенной каши. Должность повара Добровольного пожарного общества доставляла Чарли огромное удовлетворение — в ней он находил то ощущение подлинной реальности, какого ему, должно быть, не дано было испытать ни в семейной жизни, ни в его деятельности агента по перепродаже подержанных машин. Свои блюда он мешал, поливал, солил, перчил, приправлял, пробовал и подавал с глубочайшей сосредоточенностью и — как большая часть поваров-дилетантов — не умел рассчитать времени и ставил свое кушанье на стол на полчаса раньше, чем соберутся едоки. Нейлз поднялся на второй этаж, в зал.

Общество к этому времени насчитывало тридцать членов. В этот четверг налицо было двадцать. Тот факт, что члены Общества своими руками перестроили старый сарай, превратив его в уютный, комфортабельный клуб, придавал ему особую прелесть. Работая в свободное время, по субботам и воскресеньям, они выложили пол винилитом, обшили досками стены, установили лампы дневного света и подвели к ним проводку. Они имели все основания гордиться своей работой. Общество было, разумеется, исключительно мужское; если не считать спортивной раздевалки в клубе «Горный ручей», оно являлось последним оплотом мужской независимости во всем поселке. Впрочем, оно уже начало подвергаться нападкам со стороны. Так, кое-кто из членов Женского подсобного пожарного общества пытался проникнуть на ежемесячные сборища, чтобы взять стряпню под свой контроль. Они смотрели на Чарли Мэддокса как на узурпатора и подозревали, что его расходы на провиант превышают всякую норму. Дамам, разумеется, был дан отпор, но сознание, что их мужскому содружеству угрожает внешний враг, придавало особый, вигвамный уют этому прибежищу. Этот вигвамный характер подчеркивался торжественным ритуалом, принятым в Обществе.

Председатель постучал молоточком (чей-то дар Обществу) по столу, призывая собрание к порядку; затем, развернув американское знамя из блестящего шелка с густой бахромой, секретарь огласил постановления, принятые на предыдущем собрании, а казначей объявил, что в казне осталось восемьдесят три доллара, четырнадцать центов. Вся процедура проходила в атмосфере нерушимой торжественности, ни в какой мере не соответствовавшей немногочисленным вопросам, стоявшим в повестке дня, и ничтожным суммам, которые предлагалось обсудить собранию. Двум-трем членам было вынесено суровое порицание за халатное отношение к своим обязанностям, выразившееся в том, что они во время дежурства пили пиво, вместо того чтобы мыть машину. Никто из выступавших не позволял себе и тени юмора — это было бы грубым нарушением ритуала. Затем секретарь перешел к текущим вопросам.

— Собранию предлагается рассмотреть заявление джентльмена, желающего вступить в наше общество,— объявил он.— Мистер Хэммер, нам придется попросить вас выйти на время, пока будет обсуждаться ваша кандидатура.

Нейлз повернул голову и увидел Хэммера в задних рядах.

— Мистер Хэммер,— продолжал секретарь,— живет на Пороховой горе и по всем данным является подходящей для нас кандидатурой, если бы не одно обстоятельство: на вопрос о том, каков его опыт в пожарном деле, мистер Хэммер заявил, что состоял членом пожарного общества в местечке, именуемом Ашбернем. Это под Кливлендом. Мы обратились туда с просьбой прислать его характеристику. Почта вернула наше письмо. В Ашбернеме никакого пожарного общества нет. Его там никогда не было. Я далек от того, чтобы обвинять человека во лжи, но вместе с тем нельзя ведь допустить, чтобы в наши ряды проникали сомнительные личности.

— Откуда известно, что в Ашбернеме нет пожарного общества? — спросил Нейлз.

— Наше письмо вернулось обратно.

— Это могло быть по недосмотру почты. Я считаю, что надо его принять. У нас не хватает людей для дежурств, а если окажется, что у мистера Хэммера в самом деле недостаточно опыта, можно будет доверить ему мытье машины.

 — Вы хотите внести предложение?

— Да. Я предлагаю принять Поля Хэммера в члены пожарного общества.

— Я поддерживаю это предложение.

— Все, кто согласен, скажите «да».

— Да.

— Кто против? Есть другие предложения?

— Вот уже двадцать минут, как у меня все готово,— крикнул Чарли Мэддокс снизу.— Если вы сейчас же не оторвете ваши задницы от стульев, баранина будет несъедобна. Я люблю готовить, но терпеть не могу, когда все стынет.

Собрание единодушно постановило сделать перерыв. Движимый элементарным доброжелательством, Элиот подошел к Хэммеру, который стоял у бара, и спросил его, любит ли он рыбачить? Хэммер ответил, что любит.

— Здесь есть одна речушка в Венабле, куда я иногда езжу по субботам,— сказал он.— Если хотите попытать счастья, я могу за вами заехать часов в восемь. В это время года я ужу на живца.

В следующую субботу, утром, посадив Тэсси на заднее сиденье, Элиот заехал за Хэммером, и они устремились на север по Шестьдесят первому шоссе — одной из самых опасных и унылых автострад, проложенных за последние годы. С прокладкой этого шоссе ландшафт наших восточных штатов радикально переменился, словно над ним потрудились сейсмические силы для того, чтобы приблизить рельеф местности к тому, какой мы привыкли видеть в штате Монтана где-нибудь в предгорьях Скалистого хребта. На Шестьдесят первом шоссе ежегодно гибнет до пятидесяти человек. Утром по субботам движение достигает поистине катастрофического масштаба. Массивные и высокие, как готические замки, грузовые машины победоносно мчатся под гору и медленно, как пешеходы, вползают в гору. Постоянная необходимость объезжать эти чудовища превращает простое путешествие в воинственный поход. Нейлз вспоминал дороги своей юности. Они все следовали естественному рельефу местности. В низинах вас охватывал холод, на взгорье пригревало солнце. Расстояния угадывались носом. Вот запахло эвкалиптом, а вот кленом, травой; запах навоза говорил, что вы подъезжаете к скотному двору, а поднимаясь в гору, вы уже чувствовали аромат сосны. Повсюду глаз ваш встречал какую-нибудь веху — заброшенную ферму, каменную башню, синее озеро. В окнах домов, мимо которых вы проезжали, можно было увидеть кошку, горшок с геранью, приплюснутое детское личико или лицо старика. Как мило, как человечно, как интимно все это было по сравнению с пролегающей через пустыню дорогой, по которой с риском для жизни вы обгоняете варварские сооружения на колесах!

Доехав до Венабля, Нейлз и Хэммер свернули с Шестьдесят первого шоссе, купили приманку в селе и, оставив там машину, пошли пешком через лес. Река была примерно в двух милях, и Тэсси отважно ковыляла рядом с хозяином, хоть чувствовалось, что старой псине такой переход не под силу. Спускаясь в овраг, они услышали журчанье мелководной речки: собственно, не журчанье, а смех. Бессмысленный девичий смех, ни на минуту не прекращающийся глупый смех наяд оглашал весенний лес. Нейлз и Хэммер пошли вверх вдоль ручья, покуда не достигли глубокой заводи.

— Я поднимусь немного дальше и там засяду,— сказал Нейлз. — А примерно к полудню давайте встретимся здесь. Я хочу поспеть домой к ленчу.

Нейлз поймал двух форелей, Хэммер вернулся с пустым ведерком. У каждого было по фляге с бурбоном, они сели на берегу реки и под прозрачный хохот наяд отпили по глотку. Хэммер и Нейлз были почти одного роста, веса и возраста, и оба носили один и тот же номер обуви. Темные волосы Нейлза то и дело спадали ему на лоб, и у него была привычка время от времени гребешком или растопыренными пальцами зачесывать их назад. В детстве за эту привычку ему доставалось от отца, и, быть может, теперь, взрослым, он за нее держался как за символ сыновнего бунта и независимости. Темно-русые волосы Хэммера были коротко подстрижены. У Нейлза было широкое, открытое лицо, у Хэммера — худое, узкое; он то и дело подносил к лицу руку и шарил ею но нему, как шарят по полке в полутемном чулане, пытаясь нащупать положенный туда ключ. Смеялся он резко, отрывисто: Ха. Ха. Ха. У него было что-то вроде тика, и, когда он подергивал головой, стискивал зубы и расправлял плечи, казалось, он принимает про себя какое-то решение. Надо бросить курить (стискиваются зубы). Жизнь прекрасна (расправляются плечи). Меня никто не понимает (голова откидывается назад). Нейлз был много спокойнее.

Дружба — чувство, достоверное описание которого Нейлзу ни разу не приходилось встречать,— была для него почти так же священна, как любовь, хотя между этими двумя чувствами не было ни малейшего сходства. Любовь, со всем ее аппаратом сексуального влечения, ревности, тоски и экзальтации, было легче распознать, чем дружбу, которая была лишена (если не считать спортивного снаряжения) каких бы то ни было аксессуаров. Сколько Нейлз себя помнит, у него всегда бывало много приятелей. Большую их часть составляли товарищи по развлечениям — лыжам, рыбалке, картам или выпивке. В обществе друзей — к которым Нейлз отныне причислял и Хэммера — его охватывало глубокое ощущение покоя. В этом чувстве не участвовали ни ревность, ни половое влечение, ни тоска. Нейлзу, правда, доводилось — как в школьные годы, так и позднее, взрослым,— встречать людей, которые и в дружбе выказывали ревность и стремление к безраздельному владычеству, но сам он мог, положа руку на сердце, сказать, что никогда не испытывал подобных чувств по отношению к друзьям. В клубах, к которым он принадлежал, подчас наблюдалось какое-то детское соревнование за популярность, а может и любовь, но сам Нейлз в этих состязаниях не принимал никакого участия. Дело было совсем не в холодности или равнодушии. Идти с другом гуськом по лыжне в горах было для Нейлза блаженством, не поддающимся анализу. Он искренне радовался встрече со старым приятелем, однако при расставании с ним не испытывал печали. Друзья ему иной раз снились, но наяву он никогда о них не грезил. Когда он бывал разлучен с друзьями, он никогда не переписывался, зато счастье его, когда он их вновь встречал, было безмерным. Это была любовь, лишенная всех тех признаков, по которым она узнается. Итак, Нейлз чувствовал себя очень счастливым, сидя в лесу и потягивая бурбон рядом с Хэммером.

Хэммер не видел ничего противоестественного в том, что он намеревается убить товарища по рыбной ловле. Глядя на свою жертву, он думал о том, как хорошо было бы вытравить из обвинительного акта обычные трюизмы и жалобные нотки, в какие облекаются мотивы, вменяемые подсудимому. Конечно, он мог бы сказать — и это было бы истинной правдой,— что рекламы «Спэнга» (которым торговал Нейлз) отвратительнее всех прочих реклам, какие ему доводилось слышать по телевидению. (Если вы стесняетесь появляться в старом костюме, вы заводите новый, не правда ли? Если стесняетесь принимать гостей у себя дома, вы делаете ремонт, не правда ли? Если ваша машина устарела и вы стесняетесь на ней ездить, вы покупаете новую, не так ли? Отчего же, если вы стесняетесь дурного запаха из вашего рта, вы не купите «Спэнг», который гарантирует вам шесть часов безмятежного существования?) Однако, рассуждал Хэммер сам с собой, возмущаться всем этим вздором было бы наивным ребячеством. Вот уже четверть века, как его соотечественников пичкают подобной пищей, и вряд ли здесь можно что-либо изменить. И пусть он жаждет перемен, жаждет чего-то нового, другого, он хотел бы, чтобы его стремления были стремлениями зрелого человека, а не ребенка. Не презирать же Нейлза только за то, что он с таким явным наслаждением извлекает из кармана свою золотую зажигалку? Ведь наше общество — общество откровенного капитализма, и надо обладать наивностью младенца, чтобы ужасаться тому, что талисманом этого общества является золото. И разве женщина, мечтающая о норковой шубке, не проявляет больше здравого смысла, нежели та, что мечтает о царствии небесном? Ведь человеческое существование — страшно, загадочно, и человека окружает хаос. Было бы несправедливо, думал Хэммер, считать религиозные взгляды Нейлза ханжеством. Разумеется, его представления расплывчаты и сентиментальны, но поскольку церковь Иисуса Христа единственное место в Буллет-Парке, где воздается должное таинствам бытия, и поскольку в жизни Нейлза было много непостижимого и таинственного (бедра его жены и любовь к сыну), нет ничего предосудительного в том, что он раз в неделю преклоняет колена перед распятием. Нет, Хэммер избрал свою жертву не за ее недостатки, а за ее совершенство.

— Молодой человек, который дирижировал разъездом машин у Браунов, если я не ошибаюсь — ваш сын? — спросил Хэммер.

— Да,— сказал Нейлз с усмешкой.— Это его функция на всех вечерах у наших приятелей. Он у меня страшно болел, между прочим.

— Что же с ним было?

— Мононуклеоз.

— У кого вы лечитесь?

— Да раньше был Маллин, а когда его посадили, мы перешли к Фейгарту. Впрочем, ни тот, ни другой не вылечил Тони. Это вообще странная история. Он уже болел больше месяца, когда нам кто-то рассказал о неком целителе. Он называет себя свами Рутуола и живет над похоронным бюро на Ривер-стрит. Однажды вечером он к нам приехал, и не знаю уж, что он такое сделал, но только он вылечил Тони.

— Это какой-нибудь святой или йог, что ли?

— По правде сказать, я не знаю. Я ничего о нем не знаю. Я даже не знаю, как он лечил Тони. Меня к ним в комнату не пускали. Но он поднял Тони на ноги. Тони сейчас в прекрасной форме. Он играет в баскетбол и дирижирует разъездом машин, когда у кого-нибудь вечер с коктейлями. Да, не забыть бы ему сказать, что в пятницу вечер у Левеленов. Ну что ж, домой?

Они зашагали назад по лесу, палач и жертва, а за ними по пятам следовал старый сеттер. Уложив удочки и все принадлежности рыбной ловли в багажник, Нейлз открыл дверь для Тэсси.

— Ап, Тэсси,— скомандовал он.— Ну же, девочка, ап!

Тэсси захныкала, попробовала прыгнуть на сиденье, но не удержалась и соскользнула наземь.

— Бедная моя старушка,— сказал Нейлз и подхватил ее — она неуклюже покоилась на его руках, отовсюду торчали ее лапы. Нейлз положил ее на заднее сиденье.

— Почему вы ею не займетесь? — спросил Хэммер.

— Да я уже все перепробовал. Вернее, почти все,— сказал Нейлз.— Говорят, есть какое-то средство, нечто вроде новокаина. Считается, что оно продлевает собачий век, но один укол стоит пятнадцать долларов, а делать их надо каждую неделю.

— Я не это имел в виду,— сказал Хэммер.

— А что же?

— Почему вы ее не пристрелите?

Отвратительное бездушие его нового товарища, зверское бессердечие, заключавшееся в предложении убить старое, доверчивое животное, вызвало у Нейлза приступ ярости, такой беззаветной и чистой, что он, казалось, так бы его и задушил.

Он смолчал, однако, и они поехали назад в Буллет-Парк.

 

XVII

Вам никогда не доводилось совершать убийство? Вам не знакомо торжественное сознание собственной правоты, которое дано ощущать человеку, поднявшему руку на человека? Убийцы — это люди с повышенным чувством долга, граждане некой зловещей, сумеречной державы. Они знают добрый десяток государственных гимнов, их паспорта проштемпелеваны всевозможными въездными визами, но любовь и лояльность к собственному отечеству они способны ощутить лишь после того, как нарушат его закон. Приходилось ли вам летним утром выйти гулять с сознанием, что именно в этот день вы убьете человека? Великолепие этого утра ни с чем не сравнимо. Оторвите с дерева листок и попытайтесь найти в нем хоть какой-нибудь изъян — не найдете! Тень каждой былинки совершенна в такое утро. Хэммер подстригал газон. Как блистательно выдерживает он роль! Мистер Хэммер подстригает газон. Мистер Хэммер, должно быть, отличнейший человек.

Мариетта уехала на уик-энд в Бленвиль. Хэммер провозился с газоном до двенадцати, после чего выпил стакан виски, поехал в торговый центр и в разделе предметов для самообороны купил себе банку мейса и тяжелую полицейскую дубинку. Все было готово. Все, кроме горючего. Он встряхнул бидон с бензином, из которого еще утром заправил косилку, убедился, что тот пуст, наполнил его и уселся на террасе. В три часа вдоль улицы поехала машина с почтой, останавливаясь перед каждым домом. Хэммеру никакой почты не было, зато из всех соседних домов кто-нибудь да появлялся — кухарка, теща или сам хозяин дома, не поехавший на службу по болезни. В их хлопотливых движениях чудилось что-то вороватое, глубоко интимное, даже слегка эротическое, словно они не ящик для писем открывают, а расстегивают пуговицу штанов. Руки их шарят по ящику, словно все эти счета, любовные письма, чеки и приглашения являются звеньями цепи, соединяющей их с миром, что бурлит за пределами их домов и участков. Затем все поворачиваются и идут к дому. В небе ни облачка. Среди листвы поют птицы, Хэммеру слышится в их песнях то ли список приглашений, то ли названия юридических корпораций. Тик-нор, Кэ-бот, Ю-инг, Трил-линг, Суоуп-суоуп... Хэммер поднялся в буфет и приветливо улыбнулся ряду бутылок. Он трижды повторил этот поход, прежде чем налить себе стакан джину, который он выпил, ничем не разбавляя. Я пью, убеждал он себя, не для храбрости, не для того, чтобы себя подстегнуть, а всего лишь для того, чтобы справиться с возбуждением, которое меня охватывает при мысли о предстоящем отчаянном шаге. Он выпил слишком много. Хэммер был не из тех, кто, выпив лишнего, тупо повторяет какую-нибудь одну и ту же фразу, не может удержаться на ногах или, забыв всякую осторожность, пускает машину на полный ход. Однако в голове его, разгоряченной алкоголем, бродили шальные мысли. С наступлением сумерек он почувствовал желание поделиться с кем-нибудь своими планами. Хэммер нуждался в наперснике.

Выбор его пал на божьего человека, на этого гуру, что проживал над бюро похоронных процессий. Надо полагать, что Хэммер, пусть и бессознательно, но, должно быть заранее уже, положил себе наведаться к Рутуоле, ибо к своему решению он пришел сейчас сразу, без всяких колебаний. Он сел в машину, подъехал к похоронному бюро и принялся дубасить по двери Храма Света.

— Войдите,— сказал Рутуола.

Он сидел в кресле, закрыв поврежденный глаз рукой.

— Вы и есть святой человек? — спросил Хэммер.

— Ну что вы — я никогда на это не претендовал. Вы должны меня извинить. Я сегодня очень утомлен.

— Но вы исцеляете больных?

— Ах, иногда, иногда! Иногда моя молитва приносит пользу людям, но сегодня я так устал, что не могу помочь самому себе. Я вот уже сто раз сказал себе, что сижу в домике на берегу моря, что сейчас четыре часа и идет дождь, но все равно я не могу забыть, что на самом деле уже половина шестого, и что я сижу в своем старом кресле, и что подо мною похоронное бюро.

— Вы помните Тони Нейлза?

— Да.

— Я его убью,— сказал Хэммер.— Я его сожгу на алтаре церкви Иисуса Христа.

— Убирайтесь отсюда вон! — закричал Рутуола.— Убирайтесь из Храма Света.

Вечер у Левеленов должен был начаться в половине восьмого. Томми Левелен стоял на террасе своего дома, ожидая гостей. Однажды ему довелось провести сутки в Берлине в обществе трех проституток с Курфюрстендамм. Вот это была вечеринка! В Буллет-Парке совсем не то, думал он, глядя, как под освещенным бумажными фонариками навесом официанты накрывают столы на пятьдесят персон. «Объединенная корпорация строителей и мистер и миссис Томас Левелен просят вас пожаловать...» Левелены облекли свое приглашение в такую форму, дабы придать вечеру видимость деловой встречи. Если это пройдет, им удастся избежать обложения налогом и таким образом сберечь тысячу долларов. В вечерах, задаваемых его женой, Левелена интересовала исключительно финансовая сторона дела. На самих же вечерах его одолевала тоска, и ему казалось, будто сквозь элегантную обстановку так и просвечивают счета, просроченные векселя и даже гвозди, которыми были сколочены доски под навесом. Но что же дурного в том, что хорошо одетые мужчины и женщины собираются для дружеской беседы и едят бутерброды с курицей и ветчиной? Да ничего, разумеется, ничего — но только пресная вежливость всей этой процедуры сводила Левелена с ума. Можно было заранее знать, что никто не упьется, не затеет драку, не прижмет чужую жену в уголке, что на вечере этом ничего не празднуется, не отмечается какая-нибудь знаменательная дата, что он не освящает собой какое-нибудь новое начинание. Вот и сегодняшнее сборище, если оно и таит в себе какую угрозу, то это — соблазн перейти границы приличия. Господи, восклицал про себя Левелен, да ведь эта благопристойность способна заставить человека выйти к гостям в одном гульфике! Только с помощью откровенной, циничной непристойности можно было бы исцелить собравшееся общество от иллюзии безвременности, резко напомнить ему о вечности, о смерти. Официанты расставляли вазы с цветами. Цветы казались вполне свежими, но Левелен представил себе, как несколько часов назад они же украшали свадебный стол, а на следующий день, после ночи в холодильнике, начнут увядать на каком-нибудь благотворительном банкете в Гринвиче штата Коннектикут.

Жажда перемен была не свойственна Левелену, и, однако, сознание того, что предстоящий вечер будет начисто лишен какого бы то ни было намека на возможность перемены, заранее обрекало его в глазах Левелена. Все это ненастоящее, половинчатое, иллюзорное, приклеенная к вечереющему небу картинка из журнала. А как оно прозаично и ничтожно, это небо — скучная синяя полоса с нагромождением грозовых туч, подобных башням старомодных гостиниц восточного Нью-Йорка, в которых доживают свой век пугливые неряшливые вдовы, оставляющие груду грязной посуды в коридоре. О, как оно скучно! Вдали загрохотал гром. Ритм грома, подумал Левелен, подобен ритму хорошего оргазма. Это неплохо.

В еще светлом послезакатном небе на северо-западе из гетто за рекой поднимались черные тучи дыма. Ветер дул с юга, и, если бы там даже и стреляли, Левелен ничего бы не услышал.

Тони Нейлз, которому предстояло руководить разъездом гостей, пересек газон и подошел к нему, держа в руке фонарь.

— Тони, привет,— сказал Левелен.— Хочешь чего-нибудь глотнуть.

— Я бы не отказался от пива,— сказал Тони.

— Пива не держу,— сказал Левелен.—Может, джину с соком?

Тони подходил к одному из двух баров под навесом, когда на въезде показалась первая машина. Это были Виквайры. Безукоризненно одетые, как всегда, они излучали обаяние, но мистер Виквайр был в темных очках и с нашлепкой под глазом.

— Какая прелестная мысль — коктейли под тентом! — воскликнула миссис Виквайр. Ее выкатили из машины в инвалидной коляске.

Нейлз открыл дверь ванной и обнаружил там Нэлли. Она была раздета, и он тотчас ее обнял.

— Тогда давай лучше сейчас, пока я еще не приняла ванну.

Так они и поступили. Затем Нейлз приготовился одеваться. Нэлли выложила его вещи на постель. Нейлз вдруг почувствовал могучее нежелание одеваться. Печальный опыт поездок в город научил Нейлза прислушиваться к таинственным силам, которые движут его поступками. А что, как его нежелание одеться, подумал он, примет маниакальный характер? Быть может, ему придется провести остаток жизни, шлепая по спальне нагишом, возложив на Нэлли тягостную обязанность скрывать его состояние от окружающих? Дело ведь не в том, что он влюбился в свою наготу, а в том, что костюм внушает ему отвращение.

Разложенный на постели, он, казалось, претендовал на какие-то нравственные доблести, глубоко чуждые натуре Нейлза. Так чего же он хочет — явиться перед гостями, прикрывшись фиговым листочком, или с тигровой шкурой, перекинутой через плечо, или просто нагишом? Да, что-то вроде этого.

Нейлз вспомнил мать. Он был у нее во вторник вечером.

«Как ты себя чувствуешь, мама? Тебе немного лучше, правда? — спросил он ее.— Хочешь, чтобы Тони тебя проведал? Я могу тебе чем-нибудь помочь?»

Вот уже месяц, как она не отвечала ему на его вопросы. И вдруг в его ушах зазвучала песня:

Песенка эта выплыла откуда-то из закоулков сознания, более глубоких, чем память.

Наконец, Нейлз одет. Да, но где бумажник? Должно быть, в кармане пиджака, который Нейлз надевал днем. В кармане его не было. Пустой карман, казалось, таил в себе зловещее предзнаменование, словно Нейлз задал вопрос о чем-то очень серьезном, имеющем отношение к страданию и смерти, а ему не ответили. Или сказали, что на эти вопросы ответа нет.

— Я вошел в дом,— произнес он вслух,— налил себе виски с содовой, затем поднялся наверх, разделся и принял душ. Следовательно, бумажник должен быть где-то в спальне. — Скорее всего, он его положил на какую-нибудь горизонтальную плоскость. Нейлз принялся методически исследовать их одну за другой — туалетный столик, комод и так далее. Бумажника не было нигде. Он не мог вспомнить, заходил ли он в другие комнаты или нет, и на всякий случай посмотрел в каждой. Из коридора послышались каблучки Нэлли.

— Я потерял бумажник! — крикнул он ей.

— Ах ты господи,— отозвалась Нэлли.

Бумажник никак не мог понадобиться ему в этот вечер, Нэлли прекрасно это знала,— но она также прекрасно знала и то, что он не поедет в гости без бумажника. Потеря любого предмета ощущалась обоими как беда, словно все их существование зиждется на целой системе талисманов.

— Я вошел в дом,— продолжал бубнить Нейлз,— выпил, поднялся наверх, потом разделся и принял душ, следовательно, он должен быть где-то здесь.

Целых тридцать минут, а то и больше, оба поднимались и спускались по лестнице, заходили в гостиную, выходили из нее, выдвигали ящики, которыми никогда не пользовались и которые были забиты елочными украшениями, шарили под креслами, ворошили лежащие на столах газеты и журналы, встряхивали подушки, загребали руками под матрасами. Можно было подумать, что они потеряли Священную чашу, распятие или спасительный якорь. Неужели Нейлз не мог поехать в гости без своего бумажника? Не мог.

— Я вошел в дом,— повторял он,— налил себе виски, затем я поднялся, разделся и принял душ.

— А вот и он! — воскликнула Нэлли.

Это был чистый голос небесного ангела, освобожденного от смертных уз грубой плоти и суеты.

— Он лежал на полочке в буфете, под протоколом вашего последнего собрания. Ты, верно, сам его туда сунул, когда наливал себе виски.

— Спасибо, милая,— сказал Нейлз своему ангелу-избавителю.

Они отправились на вечер. Где-то загрохотал гром. И снова, как всегда, его раскаты напомнили Нейлзу, каково было быть молодым и беспечным.

— Ты знаешь, милая,— сказал он Нэлли,— я был ужасно счастлив в то лето, когда карабкался по горам в Тироле. Я поднялся на пик Кайзера и на Пенгельстейн. В Тироле, когда бывает гроза, обычно во всех церквах звонят в колокола. По всей долине. Это так волнует! Не знаю, почему я тебе это сейчас рассказываю. Наверное, из-за грозы.

Элиот и Нэлли прибыли без четверти восемь. Через десять минут после них подъехал Хэммер в своей машине и остановил ее у самого въезда. На нем был тот же свитер, что и утром. Он был очень пьян.

— Пожалуйста, подъезжайте поближе! — крикнул ему Тони сверху.— На газоне сколько угодно места. Пожалуйста, подъезжайте поближе.

И так как машина Хэммера оставалась на месте, Тони сам побежал к ней рысцой.

— Подъезжайте, пожалуйста,— сказал он.— Там наверху сколько угодно свободного места.

— Мне надо будет рано уехать,— сказал Хэммер,— и я хочу поставить свою машину так, чтобы можно было потом выпутаться.

— Вам не придется выпутываться,— сказал Тони.— Здесь будет не больше тридцати машин.

— Ну что ж, забирайтесь ко мне, я подвезу вас на горку.

Как только Тони скользнул в машину, Хэммер брызнул ему в глаза из банки с мейсом. Тони издал громкий хриплый стон и упал вперед, стукнувшись головой о щиток. Хэммер ударил его по затылку. Это был жестокий удар, удар убийцы. Затем подъехал к церкви, которая была неподалеку от Левеленов. Как всегда, дверь ее оставалась открытой для желающих помолиться или просто посидеть в тишине святилища.

Хэммер не знал, как ему повезло. Всего десять минут назад мисс Темплтон поставила букет роз на алтарь. Хэммер поволок Тони в придел — и вернулся в машину, чтобы взять бидон с бензином. Затем он запер дверь в придел — это был единственный вход в церковь, не считая ризницы. При слабом свете одинокой свечи, стоявшей на алтаре, Хэммер поволок Тони по проходу к алтарю, нащупав выключатель, зажег свет и уже собрался было облить бесчувственного Тони бензином, но передумал и решил сперва выкурить одну сигарету. Он устал и немного задыхался. Ему было весело смотреть на божьего агнца за алтарем — как он ловко зацепил копытом деревянное распятие! Вдруг ему послышалось, будто кто-то завозился в вестибюле. Сердце его забилось — вот-вот выпрыгнет. Но он тут же успокоился — это всего-навсего дождь забарабанил по крыше.

Рутуола вышел из такси. Дворецкий Левеленов остановил его у дверей.

— Для посыльных вход не здесь,— сказал он,— вам придется обойти кругом.

— Мне необходимо видеть мистера Нейлза,— сказал Рутуола.

— Через парадную вам нельзя.

— Мистер Нейлз, мистер Нейлз! — закричал Рутуола.— Мистер Нейлз, идите сюда, скорее!

Нейлз стоял подле бара. Услышав свое имя, он вышел из-под навеса.

— Поезжайте в церковь Иисуса Христа,—сказал Рутуола.— И не задавайте мне вопросов. Сейчас же поезжайте в церковь Иисуса Христа.

По голосу Рутуолы Нейлз сразу понял, что Тони его грозит беда, но он не ринулся со всех ног к своей машине и вообще не сделал ни одного торопливого движения. Губы у него распухли. Но нервы были спокойны, как никогда.. Впереди ехали машины со станции — только что прибыл поздний поезд, но Нейлз не пытался их обогнать. Увидев машину Хэммера возле церкви, он ничуть не удивился, словно именно этого он и ожидал, и принялся дубасить по запертой двери.

— Кто там? — спросил Хэммер.

— Нейлз.

— Вам сюда не попасть. Я запер обе двери.

— Что вы там делаете, что вы собираетесь делать?

— Я собираюсь убить Тони.

Нейлз вернулся в машину. В ушах у него звенело, и звон этот— болезненный и громкий — казалось, только усиливал его решимость. Нейлз не испытывал ни страха, ни растерянности. Он тотчас поехал в Каштановую аллею, взял из подвала механическую пилу и снова вернулся к церкви.

— Хэммер?

— Да.

— Как там Тони?

— Пока что ничего, но я его убью. Вот только выкурю сигарету.

Нейлз нажал ногой на педаль пилы и натянул шнур. Цилиндры застучали, и, когда мотор завелся, пила с визгом врезалась в дубовую обшивку двери. Нейлз прорезал диагональную щель, а затем без труда высадил дверь плечом. Хэммер сидел на передней скамье и плакал. Возле его ног стоял красный бидон с бензином. Нейлз поднял сына с алтаря и вынес его на дождь. Это был уже настоящий ливень. Казалось, вся вода устремилась к полоске света из открытой двери. Дождь падал с такой силой, что сбивал листья с ветвей, и в воздухе запахло стоячей водой. Холодный дождь и привел Тони в сознание.

— Пап, а пап? — бормотал он.— Кто этот человек в свитере? Что ему было нужно?

— Ты ранен? Ты сильно ранен? Как ты думаешь, надо нам ехать в больницу?

— Нет, папа, я ничего. У меня болит голова и щиплет в глазах, но я хочу домой.

Эпизод этот попал в газеты. «Механическая пила предотвращает убийство. Вчера вечером Элиот Нейлз, проживающий по Каштановой аллее в Буллет-Парке, штат Нью-Йорк, с помощью механической пилы пропилил запертую дверь церкви Иисуса Христа и спас жизнь своему сыну, Антони. Поль Хэммер, также проживающий в Буллет-Парке, признал себя виновным в покушении на жизнь и отправлен в государственную больницу для душевнобольных преступников. Хэммер признался, что увез молодого человека со званого вечера у мистера и миссис Томас Левелен, проживающих на Малборо-Сэркл. Хэммер увез Нейлза в церковь с намерением сжечь его на алтаре. Его целью, как он утверждал, было разбудить человечество».

В понедельник Тони пошел в школу, а Нейлз, принявший таблетку, отправился на работу, и жизнь сделалась прекрасной, прекрасной, прекрасной, прекрасной, как всегда.