До чего же мы бываем невнимательными к своему прошлому! Неточности, связанные с судьбой Павла Выгодовского, которые я встречаю в сегодняшних, подчас довольно солидных изданиях, бесчисленны. Что все же произошло с ним после того, как 19 сентября 1855 года он отправился с партией каторжан на восток? Последний томский документ о нем, косвенно подтверждавший, что декабрист преодолел этапный путь до Иркутска, датируется, повторяю, 15 марта 1857 года, последняя петербургская бумага («не подошел под правила о милостях…») — 1858-м. Все! В центральных архивах больше ничего нет, ройся не ройся. Но вы не успели еще забыть последней встречи М. М. Богдановой со своим учителем М. К. Азадовским в 1952 году?. Помните, как он передал ей какую-то бумажку из папки 1925 года и его ученица даже порывисто приподнялась с кресла?

— Понимаете, я не вдруг поверила! — смеется Мария Михайловна. — Читаю, «Якутская область»… При чем тут Якутск, если Выгодовский, согласно докладу томских властей 1857 года в Петербург, был сослан в Иркутскую губернию? «31 декабря 1863 года»… Значит, декабрист был жив еще в шестидесятые годы!

Впрочем, вот она, эта выписка, читайте сами.

Читаю: «Павел Фомич Выгодовский — 60 л.»… За что именно выслан: «первоначально — по приговору верховного уголовного суда, за знание и умышление на цареубийство в 1825 г. Затем был вторично осужден за помещение в прошениях… ябед против начальства и власти, сослан в Якутскую область, подвергнут надзору без срока, гласному в г. Вилюйске».

— И я поехала в Сибирь… Было очень досадно, что и там никто ничего не знал о дальнейшей судьбе Павла Выгодовского. Только показывали мне Большую Советскую Энциклопедию, которая сообщала о дальнейшей его жизни очень смутные сведения, напечатав, например, что год смерти неизвестен.

— Да, кстати, недавно вышел пятый том нового, третьего, издания Большой энциклопедии, где утверждается, что из Вилюйска Павел Выгодовский был переведен в Иркутск.

— Тоже неверно.

— Но там ссылка на вашу работу!

— У меня другие данные, точные.

— А вот, Мария Михайловна, только что изданы две книжки в «Молодой гвардии». В одной из них: «Был посажен в тюрьму и вторично сослан на поселение в Вилюйск».

— И все?

— Все. А в другой, 1977 года, — это знаменитые «Записки княгини М. Н. Волконской» — комментатор пишет: «П. Ф. Выгодовский (из крестьян) умер в 1872 году в г. Вилюйске».

— Не может быть!

— Черным по белому…

— Выходит, я зря ездила в Сибирь, копалась в архивах и писала свою работу?

В ее голосе я уловил горечь и обиду.

— Нет, не зря. Если буду писать о Выгодовском, — сказал я на прощанье, — то непременно еще раз восстановлю в печати истину…

Не очень ясно, каким образом Павел Выгодовский, направленный для отбывания второй своей ссылки в Иркутскую губернию, оказался в Вилюйске. Официальная версия — «по ошибке исполнителей», но я слишком сомневаюсь, чтобы это была просто ошибка. Выдрессированные чиновники в те времена годами могли искать затерянную при каком-нибудь пересчете полтину ассигнациями, исписав на рубль серебром бумаг и на трешницу, а то и на весь червонец наказав казну почтовыми расходами. Они не были способны «списать» никогда не существовавшего «подпоручика Киже», если он по ошибке означился в исходной бумаге. Но чтобы ошибиться в определении судьбы важного государственного преступника, не только причастного к происшествию «14 декабря 1825 года», но и спустя много лет написавшего о божьем помазаннике, семействе его, придворных и дворянах, о святой церкви и чиновниках такие «неуместные» слова, каких никто до него в России не дерзнул измыслить! Маловероятно…

Скорее всего, Павла Выгодовского просто хотели убить далеким и тяжким этапом — в тысячеверстное безлюдье, под глубокие якутские снега — и концы в воду. Но декабрист выдержал и это испытание, хотя был уже пожилым, физически ослабленным человеком. Не случайно я упомянул якутские снега: сохранилась в сибирских архивах дата окончания этапа — 26 января 1857 года. Пятнадцать с лишним месяцев шел декабрист-бунтарь к новому месту ссылки!

И это не был Вилюйск, это было якутское становище Нюрба, где Павел Выгодовский прожил несколько лет в полной изоляции от большого мира. А тот малый мир, что был вокруг него — якутский народ с его бедностью, темнотой, нездоровьем и трудным бытом, должно быть, принял участие в судьбе изгнанника, не дав умереть ему от холода и голода.

Жил декабрист, думаю, в юрте — все же это была Нюрба, не Нарым, и мы знаем, что даже в Вилюйске Матвей Муравьев-Апостол зимовал в традиционном якутском жилище. Уверен также, что гостеприимство, сострадание, человечность простых якутов и русских поселенцев-крестьян спасли декабриста от неминуемой голодной смерти, — ведь он не получал в Нюрбе никакого казенного пособия. Конечно, это было совершенно незаконным самоуправством властей, в сущности, попыткой медленного умерщвления декабриста, однако статус брошенного на произвол судьбы человека сохранился за Павлом Выгодовским и в Вилюйске, куда его перевели спустя несколько лет. Возможно, что и было какое-то негласное указание на сей счет — самодержавие умело мстить своим убежденным противникам низко и подло, да еще втайне, однако М. М. Богданова нашла в сибирских архивах полицейскую бумагу 60-х годов, в которой зафиксировано: «Поселенец из политических преступников поднадзорный Павел Выгодовский от казны содержания не получает». Причины этого явного беззакония не названы.

Быть может, Павел Выгодовский писал прошения, добиваясь восстановления справедливости, но мы об этом ничего не знаем — «ябеды» его, если они были, наверняка уничтожались в Нюрбе и Вилюйске. Не исключено, что декабрист, поддерживая огонь, горевший в его душе, продолжал свой феноменальный труд и там, но и об этом никаких сведений нет — ни одной строки Выгодовского, написанной в Якутии, пока не найдено.

А в выписке М. К. Азадовского из документа, датированного 31 октября 1863 года, содержится одно очень ценное сведение о Павле Выгодовском — тоненький лучик света во мраке неведения. Известно, что Матвей Муравьев-Апостол организовал некогда в Вилюйске для русских и якутских ребят первую школу, которая после его отъезда распалась. И вот спустя десятилетия Павел Выгодовский, немощный престарелый человек, продолжает его дело! В документе сказано: «…с местными жителями находился и находится в согласии, которые по доброму расположению к Выгодовскому дают ему на обучение детей, и образованием его остаются вполне довольными». Возможно, в современном Вилюйске и его окрестностях живут просвещенные потомки тех, кого декабрист Павел Выгодовский обучил когда-то начальной грамоте и счету, приоткрыл им глаза на большой мир, а я сейчас думаю о том, почему так удивительно точно совпадали деяния первых русских революционеров с историческими перспективами. Самый простой и верный ответ заключается, видно, в том, что это были истинные люди, умевшие в себе и других раскрыть человеческое, а в жизни — ее грядущее гуманистическое подвижение.

Павел Выгодовский пробыл в якутской ссылке пятнадцать лет — тех самых лет, что так долго были потеряны историками. В 1872 году в Вилюйск привезли Николая Гавриловича Чернышевского, ярчайшего представителя нового поколения русских революционеров. Оттуда он сообщал жене: «Вилюйск… это нечто такое пустынное и мелкое, чему подобного в России и вовсе нет». О якутах: «Люди и добрые неглупые, даже, быть может, даровитее европейцев… Через несколько времени и якуты будут жить по-человечески…»

Романист и литературный критик, автор замечательных работ по философии, эстетике и политической! экономии, Чернышевский много писал, и не только письма. Он прожил в Вилюйске почти двенадцать лет и вполне мог, конечно, услышать воспоминания о последнем здешнем ссыльном декабристе, однако о Павле Выгодовском у него нет ни слова, хотя, правду горькую сказать, значительная часть его вилюйского рукописного наследия до сего дня не расшифрована, никем не прочитана и, следовательно, не напечатана.

И они, судя по всем данным, не встретились. Дело в том, что Павел Выгодовский перед прибытием в Вилюйск Николая Чернышевского был, как писалось в официальном распоряжении, «уволен в Иркутскую губернию». Его статус, состояние здоровья и образ жизни были в ведомости о государственных преступниках 1871 года, находившихся в Якутии, охарактеризованы так: «…со де р ж а н и е от казны н е получает (разрядка моя. — В. Ч.), семейства не имеет, по дряхлости лет и слабости зрения ничем не занимается». Однако перевод старика-декабриста в местность с более умеренным климатом едва ли объясняется только желанием властей избавить Павла Выгодовского от шестидесятиградусных морозов и оленьей строганины.

Его, правда, возвращали к «законному» месту ссылки, назначенному определением томского суда 1855 года, но главная причина все же была, вероятно, в другом. Наказание одиночеством, исключающим всякую возможность общения между государственными преступниками, — вот чем это вызывалось, и есть тому веское доказательство. После разгрома польского восстания 1863 года в Вилюйск привезли двух государственных преступников. Даже их имена составляли тайну, и узники числились под номерами. Это были поляки Дворжачек и Огрызко. Первый вскоре умер, не выдержав тягот острожного режима, второй чудом выжил, но перед самым приездом в Вилюйск Николая Чернышевского был так же, как и Выгодовский, переведен в другое место.

Современный романист может, наверное, изобразить встречу Павла Выгодовского с Николаем Чернышевским на какой-нибудь почтовой станции или в ночлежной избе, что стояла в глубоком снегу обочь санного пути, связывающего Якутию с Иркутией; да только все это будет что-то вроде досужего домысла, потому что Чернышевский был доставлен в Вилюйск действительно санным путем в январе 1872 года, а Выгодовский объявился — нет, не в Иркутске, как до сего дня пишут и печатают даже в очень солидных изданиях, — а лишь поблизости от него, еще летом 1871-го и в силу необъяснимых причин не избежал все-таки приметного исторического перекрестка — новым местом ссылки великомученика-декабриста оказалось село Урик, прочно вошедшее в летописи нашего Отечества, потому что именно здесь некогда основалась замечательная декабристская колония, где одновременно жили семья Волконских, два брата Муравьевых, Вольф и великий декабрист Михаил Лунин, создавший в этой ничем не примечательной сибирской деревушке бессмертные общественно-политические сочинения, и оттуда он был отправлен в Акатуй, последнее свое земное пристанище, напоминающее, скорее, не землю, а некое подобие ада.

В селе Урик мне пока не довелось побывать — из Иркутска, когда я в него попадал, манящей доступностью тянуло к себе светлое око Сибири, защите которого от искусственной катаракты было отдано столько времени и сил.

Когда я впервые писал о Байкале, то не мог не упомянуть поляка Бенедикта Дыбовского, открывшего сказочно богатый живой мир, образовавшийся в хладных глубинах сибирского озера-моря. Значение и своевременность этого открытия трудно переоценить — зоологическая мировая наука тогда выходила на дарвиновскую тропу, а в Байкале, своеобразной природной лаборатории непрерывного эволюционного видообразования, более двух тысяч эндемичных органических форм, нигде в других местах земли не встречающихся, и этот уникум нашей планеты будет изучаться до тех пор, пока будет существовать наша планета, или, вернее, до тех пор, пока будет существовать Байкал хотя бы в его теперешнем состоянии.

Вклад, который внесли образованные ссыльные поляки в науку, сравним с сибирским подвигом декабристов-просветителей, натуралистов, пионеров освоения глухих мест. Дыбовский, Черский, Витковский и другие государственные преступники, чье «преступление» состояло в борьбе за свободу и независимость своего народа, сделали в Сибири немало важных открытий в области географии, зоологии, геологии, археологии. Они оставили заметный след в научной истории моей далекой родины, в истории России и Польши, а значит, если все соединить да приложить к общему счету, — в истории человечества.

А в Иркутске проживало одновременно до двух тысяч ссыльных поляков, многие с семьями, и в городе существовала польская политическая, общественная и религиозная жизнь. И тут необходимо познакомить читателя с одной интересной личностью, которую я узнал через М. М. Богданову, за что остаюсь ей благодарно обязанным.

Этот человек не был ученым или, скажем, просветителем, он был просто добрым человеком. Мы, между прочим, не всегда по достоинству оцениваем роль хороших людей в развитии, преобразовании либо просто нормальном течении жизни. Часто необыкновенно скромные и действительно не сделавшие ничего этакого выдающегося люди эти, однако, очень заметно влияют на окружающих своим нравственным обликом, делают других лучше и чище, а свет их души, как свет погасшей звезды, долго еще тихо греет, струит теплым лучом сквозь мир, согревая людей благодарной памятью. Любое научное открытие рано или поздно будет сделано, если оно вскрывает какой-либо объективный закон природы и бытия, а нравственные богатства человеческой индивидуальности неповторимы, их существование возможно в единственном человеке, живущем в преходящих исторических условиях, и отсюда вечная, лишь кажущаяся мимолетной, ценность отдельной личности, несущей в жизнь добро. Предваряющие слова эти я с чистой совестью от ношу к человеку, достойному уважительной памяти потомков, поляков и русских.

Христофор Швермицкий был осужден между двумя польскими восстаниями, в 1846 году, по делу «Заговора, целью коего было распространение демократических правил для восстановления прежней независимости Польши». В Иркутске он организовал помощь и польским, и русским ссыльным-одиночкам, пытаясь собрать их в группы и затевая для них «складки», — старик, по воспоминаниям современников, «первый высыпал из своего кошелька все его убогое содержимое». Это Швермицкий разыскал в вилюйском остроге «секретных» Дворжачка и Огрызко, добился свидания с ними, организовал сбор средств в пользу их и передал им деньги через посредника, Это он, будучи настоятелем Иркутского костела, проводил в последний путь руководителей восстания 1866 года, казненных на Кругобайкальском тракте, — Котковского, Рейнера, Шарамовича и Целинского, это он с волнением и сочувствием рассказывал Бенедикту Дыбовскому об иркутском учителе Неустроеве, организаторе нелегальных молодежных кружков, который отвесил публичную пощечину генерал-губернатору и вскоре погиб от руки палача…

Христофора Адамовича Швермицкого знали и уважали по всей Восточной Сибири; он был безмерно добр, не по карману щедр и не по летам энергичен. Мария Михайловна Богданова добыла сведения, что еще молодым, в 50-е годы, он завязал дружеские отношения с некоторыми декабристами; а я-то все больше уверяюсь, что в жизни, несмотря на ее кажущуюся стихийность, есть своя даже обычная житейская последовательность и логика — как это ни покажется удивительным, но вроде бы совершенно случайное совпадение нескольких обстоятельств привело к этому интересному человеку Павла Выгодовского…

Первая случайность заключалась в том, что в Урике одновременно со старым декабристом оказался Петр Швермицкий, родной брат Христофора Адамовича. Другой случайностью было еще более редкое обстоятельство — Петр только что отбыл ссылку в Нарыме, где более четверти века провел Павел Выгодовский. Наконец, оба урикских изгнанника происходили из крестьян, и декабрист к тому же официально числился принадлежащим к римско-католическому вероисповеданию. Их соединили, наверное, и общие демократические воззрения. Короче, товарищи по изгнанию быстро сблизились, и Петр Швермицкий, узнав, очевидно, что этот полуслепой старик не имеет никаких средств к существованию, рассказал о нем в Иркутске брату. И если б не это обстоятельство, мы, быть может, так ничего бы никогда и не узнали о последних годах жизни последнего декабриста-«славянина».

В сентябре 1871 года Павел Выгодовский получил «вид» — разрешение на временное проживание в Иркутске. «Для разных занятий», — было сказано в казенной отпускной бумаге, но чем мог заниматься больной и дряхлый человек? Из братских чувств, из сострадания к Выгодовскому Швермицкие определили его на жительство при Иркутском костеле.

И снова потянулись неотличимо однообразные годы в крайней.бедности. Сохранились полицейские документы, свидетельствующие о том, что политический ссыльный Павел Выгодовский не может из-за отсутствия средств внести обязательные сорок копеек годовых за «билет», разрешающий ему проживать в Иркутске. А ведь декабрист, как поселенец, был еще обязан платить подати в урикское крестьянское общество.

И вот весной 1877 года очередной удар злодейки-жизни. Павла Выгодовского, совсем дряхлого и больного, сажают в тюрьму. За что же? За недоимку в одиннадцать рублей и семь с половиной копеек. Долго ли, спросит меня читатель, еще будут «муки сии»? «До самыя до смерти», — отвечу я словами Аввакума Петрова… И это, должно быть, Христофор Швермицкий добился освобождения Выгодовского через две недели, но полиции было приказано проверить, действительно ли, как значится в бумаге, найденной Богдановой, «п. с.», то есть «политический ссыльный» Павел Выгодовский не может погасить недоимку. Пристав вскоре сообщил полицмейстеру, что этот человек «действительно не имеет никаких средств к уплате числящейся за ним недоимки, по старости и болезненному своему состоянию положительно ничем не занимается, и такового из сожаления содержит ксендз Швермицкий».

А ровно через два года — новый, и на этот раз вроде бы уже последний, трагический поворот в судьбе Павла Выгодовского: великий иркутский пожар. Конечно, нежданная и неостановимая беда коснулась очень многих иркутян — за три дня дотла выгорело семьдесят пять городских кварталов, — однако она декабристу нанесла, можно считать, решающий, финальный удар. Деревянный костел сгорел со всем церковным и личным имуществом Христофора Швермицкого, каморкой и жалким скарбом Павла Выгодовского. Можно представить себе картину, как через горячие дымы ведут под руки последнего в Сибири декабриста к Ангаре, а она тоже словно горит, отражая прибрежное пламя и небо в красных подсветах. Старик кашляет и задыхается, голову его будто охватило горячим железным обручем с шипами — такая боль! Он ничего не видит, а вокруг — ад, геенна огненная. Какой-то мужик пытается багром разгрести горящую крышу своего домишки, падает на завалинку, покрытую вишневыми углями, протягивая к людям черные, в страшных мозолях руки. Большая семья тащит к берегу перины и младенцев. Бежит купец с опаленной бородой и тяжелым железным ящичком в руках — этот-то подымется после пожара. Вот обезумевшая мать кричит не своим голосом и рвется в пламя, но соседки крепко держат ее, спасая хоть мать-то; вот загорелся лабаз с пушниной… Стало совсем нечем дышать, а боль в голове, сделалась нестерпимой, и сознание погасло…

Старик пал на колени, уронил белую голову к земле и уже не может подняться. Христофор Швермицкий и «государственный преступник» Леопольд Добинский пытаются привести его в чувство, зовут на помощь. Ксендз прикладывает ухо к груди декабриста. Умер?

Жив! Поднимают лёгкое старческое тело на руки, несут к лодке, и она отчаливает, плывет вдоль огненных берегов… Не знаю, так ли это все было, только Павла Выгодовского воистину смерть не брала. Ему парализовало ноги, однако он не только выжил, пришел в себя, но через несколько месяцев смог даже взять в руки перо и неразборчиво написать: .«…страдая ныне уже шестой месяц болью ног так тяжко, что и шагу с места двинуться не в силах, и притом будучи совсем обнищавшим, я и гербовых марок не в состоянии представить». Это было прошение о бесплатной выдаче нового вида на жительство взамен сгоревшего. Сам я этой бумаги не видел, но Мария Михайловна Богданова отмечает любопытную резолюцию на прошении: «Выдать, если личность известная». И приписку-ответ какого-то полицейского исполнителя: «Личность давно известная»…

Декабрист жил. Иркутские поляки оборудовали новое помещение для костела, отвели Павлу Выгодовскому комнатенку, где поселился также Леопольд Добинский, чтобы ухаживать за стариком, который стал почти недвижимым. Медицинского заключения о состоянии его здоровья не сохранилось, и мы не знаем — инсульт с ним случился во время пожара или просто подкосило ноги от застарелого, нажитого еще в Нарыме или Нюрбе ревматизма.

Последний из декабристов, оставшихся в Сибири, жил! Его личность, «давно известная» иркутской полиции, была неизвестна новому и новейшему поколениям революционеров. О Выгодовском ничего не знали общественные деятели той поры, прогрессивные сибирские интеллигенты, историки, краеведы, журналисты, меценаты. Весной 1881 года Павел Выгодовскнй в последний раз попросил полицейские власти выдать ему «вид» на следующий год и написал последние свои строчки. Старинные уже для тех времен обороты, нестандартный слог автора Сочинения с характерной канцеляристской витиеватостью: «Причем, в необходимости нахожусь доложить, что, страдая около полутора года сильным хроническим расслаблением ног, и по обнищанию, из одного сострадания католической церкви священником отцом Швермицким призреваемый остаюсь, не в состоянии гербовых марок представить».

Декабрист жил… Родился Павел Дунцов на другой год после убийства Павла, в котором был замешан его кровный сын Александр, очередной российский самодержец, умерший при не выясненных до сего дня обстоятельствах. А в звездный час декабризма, ставший для тысяч людей и всей России трагическим, полузаконно водворился брат Александра Николай, о коем декабрист-крестьянин понаписал в своем Сочинении немало по заслугам малопочтительных слов, почивший в бозе или же из-за смертельной дозы мандтовского яда в тот час и год, когда декабрист Павел Выгодовский шел снежным этапом в глубь Сибири; потом еще один Александр долго правил русским и другими народами России, покамест не был разорван самодельной бомбой народовольца, и вот вступил на престол уже третий Александр, воистину «как дуб солдат»… Декабрист еще жил.

Он умер 12 декабря 1881 года от «продолжительной старческой болезни» в ужасающей нищете и полной безвестности для русского общества. О состоявшихся похоронах Павла Выгодовского письменно сообщил в иркутскую полицию 15 декабря 1881 года Христофор Швермицкий — это единственный исторический документ, свидетельствующий о последней декабристской могиле в Сибири. И еще М. М. Богданова отметила на нем дичайшую по своей нелепости резолюцию: «Справиться, обеспечено ли оставшееся имущество, и доложить мне». Однако этот полицейский чин не удосужился доложить вышестоящим властям о происшедшем, и в громадных толщах архивных бумаг 3-го отделения, где велся счет умершим в Сибири государственным преступникам, фамилии Выгодовского не найти.

Декабрист-«славянин», декабрист-крестьянин, непримиримый враг царизма, писатель-публицист Павел Фомич Дунцов-Выгодовский пятьдесят пять лет девять месяцев и девятнадцать дней своей многострадальной жизни провел в крепостях и тюрьмах, на каторге и в ссылках — под неослабным полицейским надзором и в неизменном звании государственного преступника; не уверен я, что подобную тягчайшую юдоль испытал когда-либо еще кто-нибудь из смертных мира сего!..

Могила Павла Выгодовского давным-давно загладилась на одном из иркутских кладбищ, но иркутянам все же следовало бы уважительно почтить его память — мемориальной доской ли, улицей ли его имени, школой или библиотекой в новом или старом районе города. Нам должна быть дорога память о них, первых, торивших дорогу всем вслед идущим…

Признаться, есть у меня одна ошибка на предыдущих страницах, но я узнал о ней после того, как все уже написалось.

Долгие десятилетия последним декабристом, умершим в Сибири, числили Ивана Горбачевского, однако Мария Михайловна Богданова установила, что Павел Выгодовский пережил Горбачевского на целых двенадцать лет. Но вот совсем недавно выяснилось, что и Павел Выгодовский не был последним декабристом, упокоившимся в сибирской земле!

Найдены в Сибири документы о смерти совсем уж малоизвестного декабриста Александра Луцкого. Он, как и Павел Выгодовский и Николай Мозгалевский, был в числе беднейших из бедных декабристов, преследуемый бесконечными несчастиями, но мы о нем почти ничего не знаем. Не захочет ли кто-нибудь из молодых сибирских писателей пойти и по его следам, затеять архивный и всякий иной поиск? Убежден, что непременно встретится такое, что взволнует и ляжет в строку…

А какова судьба Николая Мозгалевского? На его прошении от 1836 года — о переводе из Нарыма в Минусинский округ царь наложил резолюцию: «Перевести на общих основаниях, т. е. чтобы он был помещён не на большом сибирском тракте, не на заводе и в таком месте, где не находится более двух или трех государственных преступников». Упаси бог, не в завод, не на тракт и не в общество себе подобных. Спустя столько лет после первого знакомства император «заботился» обо всех своих «друзьях от четырнадцатого», в том числе и таких, как Мозгалевский, опасаясь даже больного туберкулезом, донельзя бедного и обремененного большой семьей декабриста!.

Минусинская котловина — сибирский юг, защищенный горами. Добрые хлебородные земли, рыбные реки с травяными поймами, и солнца предостаточно для садоводства и бахчеводства — здесь вызревают даже арбузы. Отбыв каторгу, многие декабристы стремились сюда. Еще до приезда Мозгалевского тут поселились братья Беляевы и Крюковы, Фаленберг, «славяне» Фролов, Киреев и Тютчев; сложилась целая, можно сказать, декабристская колония, хотя и расселенная по разным уголкам края.

Братья Беляевы, прибывшие сюда в числе первых, писали товарищам в Петровский завод: «Минусинск очень хорошее место, климат здесь весьма здоров, комаров и мошки в городе нет… Относительно видов это место прелестное». Несмотря на отменные природные условия, благодатный край развивался крайне медленно, а столица его Минусинск была заштатным городком наподобие Нарыма. Первый здешний окружной начальник и один из первых сибирских поэтов Кузьмин, назначенный сюда красноярским губернатором Степановым, вспоминал: «Дома обывателей — с пузырями вместо стекол, большей частью совсем без кровель (только сверху земляная засыпка и бревенчатое покрытие), без ворот и заборов»… Улиц и дорог не было, и обывателя тряслись в телегах по кочкам «пикульника». А вот любопытная фраза из рапорта минусинского словесного суда енисейскому губернскому правлению: «По городу Минусинску иностранцев разных наций, англичан, французов, купцов, гувернеров, гувернанток, фабрикантов, золотых и серебряных дел часовых, сапожников и венгерцев не имеется».

В 30-е годы прошлого века городок, начал выстраиваться в улицы, усадьбы огораживаться, появилась даже пожарная каланча, но притаежное это поселение долго еще оставалось глухой полудеревней. «Около самого города, — писал оттуда Александр Беляев, — недавно видели медведей, один из них гнался за верховым до самой почти улицы, а другой поселился верстах в 6-ти от города». Для хозяйственного освоения края, его культурного развития, как и во многих других районах Сибири, много сделали декабристы. Это было новое общественное подвижение первых русских революционеров. Столбовые дворяне и даже князья, бывшие морские, кавалерийские, артиллерийские и пехотные офицеры и даже генералы брались за топор, косу и плуг, учились запрягать лошадей, ходить за скотиной, охотиться и рыбачить; строили, экспериментировали, изобретали.

Бывшие моряки Александр и Петр Беляевы сроду не занимались сельским хозяйством и физическим трудом, однако на поселении в Минусинском округе проявили такую деловую сметку и хватку, развили столь бурную деятельность, что, казалось, их энергии и трудолюбию не было преград, а их силам конца. Не располагая значительным начальным капиталом, они со временем обзавелись добротными постройками, обширными пахотными и сенокосными угодьями, развернув на них интенсивное многоотраслевое хозяйство. Беляевы первыми в Минусинске завели новые сорта злаков и продуктивный скот, по чертежам декабриста Торсона, тоже моряка, построили первую в этих местах механическую молотилку, первыми начали производить на сбыт мясо, масло, крупу.

Немаловажны заслуги Беляевых в области культуры. Они организовали первую в Минусинске частную школу на двадцать учеников, стали первыми здешними краеведами, этнографами, метеорологами и ботаниками.

Красноярско-минусинская колония декабристов, когда перевели в те места Алексея Тютчева и Николая Мозгалевского, сделалась самой многочисленной в Сибири. В Минусинске этот круг не сузился, но расширился, и я даже, наверное, не смогу очертить его весь: Алексей Тютчев, Александр и Петр Беляевы, Иван Пущин, Николай Крюков, Иван Киреев, Семен Краснокутский, Евгений Оболенский, Павел Бобрищев-Пушкин, Александр фон Бригген, Василий Давыдов, Михаил Нарышкин, Петр Фаленберг, Михаил Фонвизин…

Шли годы. Продолжая работать в архивах и собирать книги о декабристах, искал любое новое сведение о Николае Мозгалевском, хотя основные данные о нем сообщала мне Мария Михайловна Богданова при встречах, в частных разговорах по телефону, в многочисленных письмах и. целых тетрадях, исписанных слабым ломаным почерком. А замечательный сибиряк — энтузиаст А. В. Вахмистров, о котором в нужном месте расскажу подробнее, с неоценимой помощью М. М. Богдановой собрал и систематизировал большой материал, в основном о потомках Николая Мозгалевского, прислал их мне с предложением использовать по усмотрению — до передачи в Музей декабристов, о котором было столько разговоров в середине 70-х годов. Из его материалов я узнал немало интересного о той жизни и тех людях. На долгие годы завязалась переписка, и я бережно храню эти письма путешественника и краеведа — в них то совет, то уточнение, то сочувствие трудностям поиска, то бытовые наши сложности… Нашел краткое сообщение в пятитомной «Истории Сибири» о бедственном положении его семьи, потом минусинские документы — местные жители незаконно вымахивали косами «секлетные» луга, и власти разбирали тяжбу тамошних мещан с Николаем Мозгалевским; обнаружил «Дело по отношению иркутского архиепископа о том, что государственные преступники Мозгалевский и Горбачевский не бывают у исповеди и даже в церкви и что последний оказывает богохульство», но это была ошибка в духе полуторавековой «традиции» — речь в действительности шла не о Николае Мозгалевском, а об Александре Мозалевском.

Своими находками я делился с Марией Михайловной Богдановой, которая, мне казалось, тоже радовалась каждому случаю сообщить мне все, что припомнит.

— Знаете, накануне столетия восстания декабристов Борис Львович Модзалевский обращался в Минусинский краеведческий музей с просьбой сообщить какие-нибудь сведения о Николае Мозгалевском. Ученый предполагал какую-то дальнюю родственную связь с этим декабристом…

Лишь несколько лет спустя мне посчастливилось узнать, что отец декабриста Осип Федорович Мозгалевский и пращур известного советского пушкиниста и декабристоведа Лев Федорович Модзалевский, родившийся в 1764 году в Ромнах, были, вероятно, родными братьями, что можно предположить по «Родословной росписи Модзалевских», изданной в Киеве незадолго до революции братом ученого, участником Цусимского морского сражения Вадимом Львовичем Модзалевским.

— А об отце их, Льве Николаевиче, не слыхали? — спрашивает Мария Михайловна.

На эту боковую и дальнюю тропку нашего путешествия в прошлое можно бы и не ступать, но уж больно причудливо переплетаются человеческие судьбы, каждая из которых неотъемлемо принадлежит жизни, оставляя в ней свой неповторимый след, и о Льве Николаевиче Модзалевском хорошо бы попутно вспомнить, потому что другого случая не будет…

Старшее поколение еще хорошо помнит детскую песенку — «Дети, в школу собирайтесь», которая неизменно печаталась во всех дореволюционных хрестоматиях без указания авторства. Сочинил ту песенку Лев Николаевич Модзалевский. Или еще:

Л. Н. Модзалевский, известный в прошлом педагог и общественный деятель, был чрезвычайно скромный человек, подписывавший свои статьи о русском языке, детском воспитании, музыкальной культуре четырнадцатью различными псевдонимами и анонимно публиковавший многочисленные стихи для детей. Сто тридцать раз издавалось до революции «Родное слово» — хрестоматия для младших, сто тридцать раз печаталось в ней без подписи автора «Приглашение в школу», и только в 1916 году вышла в Петрограде книжка «Для детей. Стишки Льва Николаевича Модзалевского»…

— Мария Михайловна: — вывожу я собеседницу на прежнюю стезю. — Не попадались ли вам какие-нибудь дополнительные сведения о жизни Николая Мозгалевского в Курагине или Теси?

— Нет.

— Но неужели и в Нарыме о нем не осталось ни каких документальных свидетельств?

— Решительно ничего.

Как же так? Первый политический ссыльный в тех местах — и ничего! Однако я продолжал расспросы, потому что томский областной архив безрезультатно перерыл в одну из сибирских поездок и, кроме как к Богдановой, обратиться мне было некуда. Вдруг Мария Михайловна говорит, что надо поискать в архиве Октябрьской революции.

— Его сибирские дела я смотрел.

— Покопайтесь-ка в одном московском деле 1834 года. — Она засмеялась, увидев, как я встрепенулся.

— А Москва-то тут при чем? — попробовал уточнить я.

— Вы еще спросите, при чем тут Герцен и Огарев…

— Герцен? — У меня, наверно, был растерянный вид, потому что Мария Михайловна опять засмеялась. — Огарев?

— Именно. Они в этом же деле. И еще Соколовский… Покопайтесь, не пожалеете!

Странно все же — Мозгалевский, какой-то Соколовский, Герцен, Огарев в одном деле! Что-то даже не верится. Николая Мозгалевского читатель достаточно узнал в нашем путешествии, Александра Герцена и Николая Огарева знает со школьной скамьи, а Соколовский — не тот ли это Владимир Соколовский, что в Томске когда-то встретился с первым декабристом Владимиром Раевским и рядовым декабристом Николаем Мозгалевским?

Снова еду на Большую Пироговскую.