Если б о том времени писать роман и среди героев его числить Владимира Соколовского, то едва ли можно было удержаться, чтоб не разработать нескольких «исторических» эпизодов с участием этого человека.

14 декабря 1825 года, Сенатская площадь. Михаил Бестужев, который первым привел сюда Московский полк, видит, как к нему подбегает группа морских и армейских кадетов. Непременно во главе ее стройный юноша с соколиными глазами, сияющими восторгом и решимостью.

— Мы присланы депутатами от наших корпусов, — задыхавшись, говорит, он. — Просим позволения прийти на помощь и сражаться вместе с вами…

— Как ваше имя? — спрашивает Бестужев, любуясь выправкой и т.д.

— Соколовский, — отвечает юноша. — Выпускник. Первого кадетского корпуса.

Тут непременно описалась бы неясная и опасная обстановка на площади в тот звездный час, раздумья Бестужева, нетерпеливое поведение кадетов.

— Поблагодарите своих товарищей за благородное намерение, — говорит наконец Бестужев со всею серьезностью. — Поберегите себя для будущих подвигов.

Они удалились, едва сдерживая досаду, и т. п.

Так могло быть в романе, так, между прочим, вполне могло быть и в жизни, но было ли так? Это правда, что депутация морских и пехотных кадетов явилась на площадь 14 декабря 1825 года и обратилась к Бестужеву, вспоминавшему позже: «…Мы присланы депутатами от наших корпусов для того, чтобы испросить позволения прийти на помощь и сражаться в рядах ваших», — говорил, запыхавшись, один из них… Я удержался от искушения при мысли подвергнуть опасности жизнь и будущность этих ребят-героев… Благодарите своих товарищей за благородное намерение и поберегите себя для будущих подвигов, — ответил я им серьезно, и они удалились».

Владимир Соколовский, если исходить из его горячего темперамента, многих подробностей будущей жизни и положения старшего кадета, через несколько месяцев заканчивающего курс, мог вполне явиться на площадь в составе делегации. Несомненно, он уже тогда не был неприметным — по документам и воспоминаниям однокашников известно, что учился он отменно, имел страсть к чтению и тяготел к литературному труду. Но был ли он действительно на площади, 14 декабря 1825 года — это, к сожалению, пока неизвестно. Предполагаю, однако, что он, в числе других старших воспитанников, не мог не принять участия в вечерних событиях того дня, о которых позже писал Н. С. Лесков, стенографически воспроизводя рассказ воспитанника 1-го Кадетского корпуса, очевидца давних событий.

В чистой прозе можно было бы описать далее, что Соколовский сочинял злые куплеты о событиях тех дней, а позже агитировал товарищей устроить обструкцию Николаю I при его посещении корпуса. Я же знаю только, как Соколовский в числе других встретил августейшего инспектора, прибывшего в корпус на следующий день после восстания. «Пятнадцатого декабря в корпус неожиданно приехал государь Николай Павлович…»" Молодой царь, еще не избавившийся от смертельного страха, вошел в длинную залу, сурово насупясь, выслушал рапорт Перского, скрипнул сапогами перед строем, и все замерло под его холодным взглядом. Пытаясь придать голосу покровительственно-отеческие ноты, царь выкрикнул:

— Здорово, дети!

Прошла секунда, другая, и вот уж время, нужное для того, чтоб кадеты набрали воздуха и дружно гаркнули: «Здравия! Желаем! Ваше! Императорское! Величество!» — кончилось. Строй безмолвствовал.

Роман? Досужее литературное преувеличение? Ничуть! У меня в блокноте сохранилась выписка из записок другого воспоминателя: «При первом посещении государем 1-го корпуса на его приветствие: „Здорово, дети!“ — ответили глубоким молчанием».

Воображаю, как царь сменился в лице, плечи его опустились и он в гневном недоумении взглянул на директора корпуса, который обвел умоляющим взглядом старших воспитанников и нашелся — тихо и спокойно пояснил царю, что его воспитанники приучены отвечать на уставное приветствие:

— Здравствуйте, кадеты!

Строй ответил как положено, а государь, по Лескову, изволил громко сказать:

— Здесь дух нехороший!

— Военный, ваше величество, — отвечал полным и спокойным голосом Перский.

— Отсюда Рылеев и Бестужев! — по-прежнему с неудовольствием сказал император.

— Отсюда Румянцев, Прозоровский, Каменский, Кульнев — все главнокомандующие, и отсюда Толь, — с тем же неизменным спокойствием возразил, глядя открыто в лицо государя, Перский.

Негодование, выражавшееся на лице государя, не изменилось, но он ничего более не сказал и уехал…

Неизвестно, какую роль играл Владимир Соколовский в подготовке этого неслыханного скандала, но есть некоторые косвенные доказательства, что еще в корпусе Владимир Соколовский был настроен антиправительственно. Он тяготел к литературе и, несомненно, знал свободолюбивую и патриотическую поэзию выпускников 1-го Кадетского корпуса — Кондратия Рылеева и Федора Глинки, знал, что многие прежние воспитанники его были арестованы и находились под следствием. Товарищество, корпоративность были в те времена непременными и прочными устоями, и Владимир Соколовский, вероятно, уже тогда находился под влиянием освободительных идей.

К сожалению, я не знаю, какие книги читал Владимир Соколовский в корпусе, скажу лишь о том, что он мог читать. Наверное, у многих из нас есть общее твердое представление о старых военных училищах — шагистика, верноподданническое воспитание, тупые «дядьки», полуобразованные учителя-офицеры и долбежка воинских уставов в качестве главной «литературы». Скажи мне, как говорится, что ты читаешь…

Нет, 1-й Кадетский (бывший Шляхетский) корпус был особым заведением. В своих воспоминаниях адмирал П. В. Чичагов писал о корпусе: «Воспитание в нем было столь же тщательное и совершенное, насколько оно возможно в какой бы то ни было стране. Там обучали многим языкам, всем наукам, образующим умы, там занимались упражнениями, поддерживающими здоровье и телесную силу: верховой ездой и гимнастикой; домашние спектакли были допущены в виде развлечения и забавы…» Об уровне профессиональной подготовки в корпусе свидетельствовал такой факт. Когда фельдмаршал Румянцев, в одну из турецких кампаний попросивший Екатерину прислать ему двенадцать выпускников корпуса, подробно побеседовал с прибывшими поручиками, то написал императрице благодарность за присланных фельдмаршалов…

Но что читали кадеты? Тут я должен поведать .читателю нечто необычное о библиотеке 1-го Кадетского корпуса. О ней стало известно незадолго до 1975 года, когда отмечался круглый юбилей восстания декабристов. Библиографическая сенсация, настоящее научное открытие — вот что это было такое, и умолчать о ней здесь я не вправе, тем более что судьба библиотеки связана с историческим эпизодом, которого мне пришлось коснуться, — имею в виду скандальное посещение 1-го Кадетского корпуса Николаем в 1826 году.

Составлялась библиотека 1-го Кадетского корпуса около ста лет, и это было единственное в Pоссии столь полное книжное собрание изданий XVIII века! Кроме разнообразных сочинений по военному делу, здесь была широко представлена историческая, философская и художественная литература, труды выдающихся писателей и мыслителей Запада — Вольтера, Дидро, Д'Аламбера, Руссо, Гольбаха, Монтескьё» Бюффона, Корнеля, Лессинга, Расина, Гельвеция, многих-многих иных. Причем некоторые из этих сочинений запрещалось продавать в книжных лавках Петербурга и даже Парижа, а будущие русские офицеры свободно их читали в стенах своего учебного заведения! Библиотекой 1-го Кадетского корпуса пользовался еще молодой Суворов, писатели Сумароков и Херасков, многие будущие декабристы.

Воспитанники корпуса вели с книгой большую активную работу — они внимательно прочитывали ее, выписывали наиболее примечательное, и, по воспоминаниям одного из питомцев корпуса, писателя и журналиста Сергея Глинки, «кому удавалось сделать хороший выбор мыслей, изречений, отрывков… тетрадь того удостаивалась переплета». Ленинградский библиограф Н. Д. Левкович, нашедший это сокровище и добивающийся его передачи, как единой книжной коллекции, в публичную библиотеку, писал мне: «Всего сохранилось 8853 книги, в том числе 848 книг на русском языке, 7640 книг на иностранных языках и 365 рукописных томов… Книги хранят на своих страницах следы работы над ними: разные пометки читателей, подписи первых библиотекарей, а в тетрадях можно найти и цитаты и собственные мысли воспитанников».

Очень интересно было бы основательно изучить эти кадетские рукописные сборники.

Может, мы лучше поймем, как формировалось мировоззрение декабристов и какую роль в этом играла книга, может, встретим знакомые имена? Известно пока, что там, под переплетами, есть и антикрепостнические стихи, и свидетельства знакомства кадетов с «Путешествием из Петербурга в Москву» Радищева, с изданиями Новикова, а одна из книг библиотеки, как пишется в газетном сообщении о ней, «внесла первое смятение в сознание юного Кондратия Рылеева». Нет, видно, не случайно 1-й Кадетский корпус дал России Кондратия Рылеева и Федора Глинку, Михаила Пущина и Алексея Веденяпина, Василия Тизенгаузена и Андрея Розена, Семена Краснокутского и Николая Мозгалевского…

Не могу оторваться от московского дела о «пасквильных песнях», пока не найду в нем следов декабриста Николая Мозгалевского! Николай Огарев, кажется, куда лучше Герцена знал молодого поэта, они чаще встречались, и за ними давно следили жандармы. В вину им обоим вменялось, например, что 23 декабря 1833 года они были замечены у подъезда Малого театра певшими французскую арию «Allons enfants de la Patrie!» («Вперед, сыны Отечества!»), и эта, по жандармской терминологии, «ария» есть не* что иное, как знаменитая революционная «Марсельеза» Руже де Лилля. В деле отмечается также, что за связь с одним из разжалованных в солдаты студентов Московского университета Николай Огарев был взят «под строгий надзор», а Владимир Соколовский в Москве, оказывается, не однажды — что очень похоже на него — публично пел свои «пасквильные» песни перед бюстом императора, учил и даже заставлял петь других, в том числе и какого-то цирюльника.

И вот приговор. Обстановка, в которой он объявлялся, подробно описана в «Былом и думах». Друзей свезли из разных мест предварительного заключения к представителю знаменитого рода русских вельмож, члену Государственного совета, князю С. М. Голицыну. Присутствовали также генерал-майор Цынский и аудитор Оранский. Перед «торжеством» молодые люди, встретившись впервые после ареста, обнимались, шутили, анекдотничали. «Соколовский был налицо, несколько похудевший и бледный, но во всем блеске своего юмора». Приговор: заточение в Шлиссельбург на бессрочное врем я…

И вдруг меня поразила одна деталь этой церемонии, не замеченная до сих пор никем. Вглядываясь в давно уже знакомые строки Герцена, я увидел нечто необычное — малозаметное, косвенное, но почти неопровержимое подтверждение авторства «пасквильных» стихов! Важнейшее это свидетельство принадлежит самому Владимиру Соколовскому. Посмотрите: «Когда Оранский, мямля для важности, с расстановкой читал, что за оскорбление его величества и августейшей фамилии следует то и то, Соколовский ему заметил: „Ну, фамилию то я никогда не оскорблял“. Это дерзкое и тонкое, совсем в духе Владимира Соколовского, замечание есть по сути своеобразное его признание — воистину, в своих песнях он никогда не упоминал фамилию Романовых, только имена Константина и Николая в „Русском императоре“, „Сашиньку, Машиньку, Мишаньку, Костиньку и Николаюшку“ в „Боже, коль силен еси…“, а в эпиграмме, если допустить, что Соколовский ее автор, царь назван местоимением „он“. Вполне возможно, что в своей реплике Соколовский выделил ударением слово „ф а м и л и ю“, но Герцен этого не заметил или не отметил, когда вспомнил о ней много лет спустя в Лондоне. Впрочем, слово это даже без курсива или разгонки шрифта само собой выделяется интонационно и даже грамматически с помощью усилительных частиц „ну“ и „то“…

И еще Герцен вспоминает, что Соколовский вместе с товарищами по судьбе «геройски» выслушал приговор. Будучи Соколовским, он нашел в себе силы пошутить даже в такой момент. Генерал-майор Цынский, тот самый, что подписал «верно» под песней Соколовского, где поименно и весьма неуважительно перечисляется правящая августейшая фамилия в полном своем составе к началу ноября 1825 года, был, очевидно, законченная полицейская дубина. Герцен: «…Чтобы показать, что и он может быть развязным и любезным человеком, сказал Соколовскому после сентенции: „А вы прежде в Шлиссельбурге бывали?“ — „В прошлом году, — отвечал ему тотчас Соколовский, — точно сердце чувствовало, я там выпил бутылку мадеры“.

Герцена вернули в ту же камеру Крутицких казарм еще на двадцать дней — до отправки в вятскую ссылку, а Соколовского сразу же увезли в Шлиссельбург…

У дежурной по архивному залу прошу оставить за мной коробку с дюралевыми стаканчиками, чтоб еще вернуться к этому единственному большому следственному делу, состоявшемуся в России после дознания декабристов и перед расправой с петрашевцами. Оно все же, кроме ненайденных следов «нашего предка», содержало для меня некую тайну, имеющую к тому же близкую историческую параллель. До сих пор никто в точности не знает, почему декабрист-сибиряк Гавриил Батеньков, не принявший непосредственного участия в событиях 1825 года, стал единственным из пятисот с лишним подследственных, на бессрочное время заточенным в крепостную одиночку. И никто даже не ставил перед собой вопроса, за какую такую особую вину был приговорен на бессрочное одиночное заключение в Шлиссельбургской цитадели поэт Владимир Соколовский, единственный из двенадцати арестованных. Это был из ряда вон выходящий и, кажется, последний случай в истории России, если не считать более позднего одиночного заточения революционера-ученого Николая Морозова, отсидевшего в крепости последнюю четверть XIX столетия и первые пять лет с годичной добавкой уже в XX веке.

Даже Александр Герцен, уверенный, что песню «Русский император» сочинил Владимир Соколовский, счел этот приговор ужасным и диким. Герцен, Огарев и даже Уткин, не только певший куплеты почти в присутствии самого обер-полицмейстера генерал-майора Цынского, но и взявший на себя вину в авторстве злейшей антимонархической пародии «Боже, коль силен еси..,», а также все остальные подследственные получили куда более легкие наказания, нежели Владимир Соколовский. А ведь он не был уличен полицией в пении «пасквильных» песен ни 24 июня, ни 2 июля 1834 года, «никто из привлекавшихся по этому делу, — справедливо писали В. Безъязычный и В. Гурьянов, — не указывал на Соколовского как на автора песни „Русский император…“, да и сам поэт ни словом не проговорился на допросах о своем авторстве. За что же тогда ему одному — бессрочное одиночное заточение в строгорежимной крепости для государственных преступников? На каком основании? Нет, здесь скрывалась тайна! Может, в особую вину ему вменялось общение с декабристами в Сибири?

Владимир Соколовский привез на родину свежие личные впечатления о событиях 1825 года, воспоминания о товарищах-кадетах и преподавателях, среди которых был Александр Белышев — человек, очевидно, передовых и смелых взглядов. И если учесть, что Владимир Соколовский стал свидетелем и участником скандального визита в корпус Николая I, что при нем арестовывали замечательную библиотеку, которой он был обязан своими знаниями и мировоззрением, начали пороть кадетов за чтение книг и сочинительство, если допустить, что свои предерзкие песни он написал еще в корпусе, то мы должны признать этого молодого человека, возвратившегося в Сибирь, вполне сформировавшимся политически.

А теперь мысленно поставьте себя на место восемнадцатилетнего образованного и талантливого сибиряка, только что пережившего первое в истории России организованное выступление против самодержавия, знавшего хотя бы по слухам-разговорам многих участников его, благородных страдальцев, окруженных ореолом героизма, святости и страданий. И вот они, живые, следуют Сибирским трактом через Томск и Красноярск, где останавливаются на отдых непременно с ведома местных губернаторов, оказывающих им неизменно добрый и достаточно неофициальный прием, а молодые сыновья этих губернаторов почтительно беседуют с ними, расспрашивают и ободряют…

Сибирская жизнь Владимира Соколовского и Николая Степанова началась, в сущности, с этого огромного события — личных встреч с декабристами.

Документально засвидетельствовано общение в Томске с Владимиром Раевским — об этом пишет сам первый декабрист. Именно Владимир Соколовский спросил его по прибытии, сколько он намерен пробыть в городе, и передал отцовские слова, чтобы этот вопрос решал сам изгнанник. Они пообедали, потом вместе провели вечер — на этой встрече присутствовал также томский чиновник Аргамаков, передавший Раевскому давнее письмо Батенькова. Первый декабрист, как он вспоминает, «еще пробыл один день между этими благородными, честными людьми».

Неизвестно, о чем говорилось между ними два дня, однако, думаю, что общение с легендарным узником не прошло бесследно для Владимира Соколовского. Не сомневаюсь, что встречался он, и с другими декабристами в томском доме своего отца. В Красноярске же Соколовского на первое время приютила семья губернатора Степанова, и это были те месяцы, когда декабристов — партию за партией — везли через город на каторгу и в ссылку. Известно, что в губернаторском доме приостанавливались Ентальцев, Корнилович, Кривцов, Пестов, многие другие, и со «славянином» Александром Пестовым, например, у Соколовского вполне могло состояться близкое знакомство. Дело в том, что енисейским вице-губернатором служил родной дядя этого декабриста, осужденного по первому разряду. Проезжая через Красноярск после почти полуторагодового заключения в Шлиссельбурге, Пестов воспользовался родственным гостеприимством, даже получил в подарок от родственника теплую шубу и, возможно, также узнал «добрые сердца» здешних молодых, «благородных и честных» людей.

Возможно также, что Владимир Соколовский и Николай Степанов вновь встретились с Владимиром Раевским во время их поездки летом 1829 года в Иркутскую губернию, — известно, что первый декабрист предназначал одно из своих сибирских стихотворений для нового, несостоявшегося выпуска «Енисейского альманаха». Не исключены и другие знакомства Соколовского с декабристами, рассеянными тогда по всей южной Сибири, которую молодой поэт исколесил за пять лет службы в Енисейском губернаторстве…

И Соколовский жил еще в Красноярске, когда там было разрешено из-за паралича ног остаться Семену Краснокутскому, одному из самых старших по возрасту декабристов. Он участвовал в кампании 1807 года и за отличие при Фридланде был награжден золотой шпагой. Потом 1812 год, Бородино. В боевой биографии его — Люцен, Кульм, Париж. Полковник, действительный статский советник, обер-прокурор правительствующего Сената и член Южного общества был осужден по тому же восьмому разряду, что и Николай Мозгалевский. Сослали Краснокутского дальше всех — на «полюс холода», в Верхоянск. Потом Витим, тяжелое заболевание, разрешение поселиться южнее. В 1831 году красноярский дом этого образованного, умного, много пережившего и повидавшего человека сделался одним из общественных, центров и охотно посещался местной интеллигенцией. Маловероятно, чтобы Владимир Соколовский упустил случай познакомиться с ним или хотя бы навестить больного старшего товарища, закончившего тот же 1-й Кадетский корпус.

Правда, я не нашел еще следов его общения с декабристом Николаем Мозгалевским, но и без этого не следует ли по-новому, повнимательней и посерьезней, отнестись к попытке Владимира Соколовского создать в Сибири кружок политических единомышленников под видом «Красноярской литературной Беседы»?

— Мария Михайловна, — начинаю я очередной разговор с человеком, которого все больше уважал и ценил. —Мне кажется, что герценовская характеристика Соколовского — как бы это сказать? — не совсем…

— Что вы имеете в виду?

— Герцен утверждает, например, что Соколовский не был политическим человеком. Верно, политическим деятелем его считать нельзя, но ведь в Шлиссельбург, да еще на бессрочное время, могли заточить только за политику! А герценовское «bon vivant» как-то совсем не подходит к Соколовскому.

— Герцен мало его знал, писал о том, что было на виду. У Соколовского, между прочим, есть своего рода поэтические самохарактеристики. Например, вот эта — дай бог память! — Мария Михайловна прикладывает руку ко лбу. — Да, да, вспомнила!

Память у нее просто поразительная! Помнит строчки, прочитанные полвека назад, даты и обстоятельства мельчайших событий, совсем эпизодические лица минувшего века и нынешнего. Разговаривать с ней необыкновенно интересно — всякий раз узнаешь такое, чего не думал не гадал узнать и что как-то естественно и вдруг входило в круг моих интересов и расширяло его. Вот я высказываю внезапно пришедшую в голову мысль:

— Мне кажется, у Соколовского было много общего с Александром Полежаевым. Та же трудная биография, та же озорная поэзия, тот же политический окрас. Только Соколовский временами позлее был. Это своего рода первые поэты-разночинцы.

— А знаете ли вы о том, что они были друзьями? Здесь, в Москве.

— Вон как сходится!

— Да. Но у Соколовского были, между прочим, интересные лирические стихи, с этакой тонкой народной тональностью… Последний раз его книжка вышла из печати очень давно, — продолжает Мария Михайловна. — В шестидесятые годы…

— Ну, это не так уж давно, — возражаю я.

— Нет, вы не поняли, я имею в виду прошлый век. Точнее — в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году.

— Найду.

Соколовского уже давно не было в живых, но тогда его еще помнили…

У меня, кажется, не было случая рассказать, кто такая Мария Михайловна Богданова, правнучка декабриста Николая Мозгалевского, какое у нее образование и чем она в жизни занималась. Есть один давно укоренившийся в нашем языке неологизм прошлого века, одно, можно считать, коренное русское слово, которое точнее и яснее всех других скажет о том, кто была моя собеседница. Она — бестужевка…

Более ста лет прошло с того дня, как открылись в Петербурге курсы, получившие название Бестужевских. За них шла долгая и неравная борьба передовых того времени людей, потому что это не были какие-нибудь там курсы кройки и шитья, а первый в истории России женский университет с физико-математическим и словесно-историческим факультетами. Даже по нынешним меркам, когда никому не в диковинку огромные учебные комбинаты, Бестужевские курсы были довольно внушительными — молоденькая сибирячка Маша Богданова, поступившая на них незадолго до первой мировой войны, стала одной из семи тысяч русских девушек, прослушавших курс.

Ну, а почему название этих курсов возвращает нас к славной фамилии, которую вы не раз встречали за время нашего путешествия в прошлое? Курсы были основаны группой прогрессивных ученых и общественных деятелей во главе с профессором А. Н. Бекетовым. Среди женщин-учредительниц — А. П. Философовой, 3. П. Тарновской, Н. В. и П. С. Стасовых, О. А. Мордвиновой, Е. И. Конради — выделялась своей настойчивостью и энергией М. В. Трубникова, дочь декабриста Василия Ивашева. И хотя название курсов никак не связывалась с братьями-декабристами Александром, Николаем, Михаилом и Петром Бестужевыми, они все же получили «декабристское» имя — по начальной половинке фамилии первого их ректора — Бестужева-Рюмина. Профессор русской истории Константин Николаевич Бестужев-Рюмин приходился родным племянником казненному подпоручику Михаилу Бестужеву-Рюмину, объединителю «славян» и «южан», главному распространителю среди них пушкинской вольнолюбивой поэзии, другу и неотлучному спутнику Сергея Муравьева-Апостола во время восстания Черниговского полка. Академик К. Н. Бестужев-Рюмин написал немало книг по истории, филологии, славяноведению, опубликовал более трехсот научных статей, первым, в частности, высказав догадку о том, что «Повесть временных лет» — свод многих начальных русских летописей…

— Вскоре после моего поступления на курсы я увидела Блока, — Мария Михайловна уходит глазами вдаль и словно видит тех людей, каких уже мало кто из живущих видел. — Отмечался юбилей курсов, и на это торжество Александр Блок пришел в актовый зал со своей женой Любовью, дочерью Дмитрия Ивановича Менделеева, когда-то бесплатно читавшего здесь лекции, и матерью, урожденной Бекетовой, — основателю наших курсов поэт приходился внуком. Блоком все мы тогда бредили…

Девушки-бестужевки активно участвовали в революционной деятельности, среди слушательниц были народоволки и марксистки, их преследовали, ссылали, а однажды первый русский женский университет даже закрыли на четыре года, и потребовались новые усилия ученых и общественности, чтобы его восстановить. Бестужевками были О. К. Буланова,М. К.Трубникова-Вырубова, Н. К. Крупская, А. И. Ульянова-Елизарова, Л. А. Фотиева, 3. П. Невзорова-Кржижановская, Д. В. Ванеева-Труховская, Н. М. Чернышевская, известная советская писательница А. А. Караваева, академик П. Я. Кочина…