Нет, не удержусь, чтоб не навести читателя на раздумья о наследии декабристов. Александр Герцен назвал их мемуары «единственным святым наследством, которое наши отцы завещали нам». Понимаю это высказывание в том смысле, что записки и воспоминания декабристов несут в себе концентрацию их гуманистических и политических идей, подробные, подлинные, из первых рук, свидетельства их революционной практики и духовной жизни, содержат богатейшие фактические данные о научной, просветительской, хозяйственной деятельности сибирских изгнанников или их личной жизни. Великая тема декабристского наследия рассматривалась в различных аспектах множеством исследователей, только я мечтаю прочесть когда-нибудь обобщающую серьезную и умную работу о нравственном их наследии, имея в виду не только моральноэтические концепции первых русских революционеров и даже не столько влияние их образа жизни и поведения на современников, о чем так хорошо пишет Николай Басаргин, а более, на мой взгляд, важное — как воздействовали они на поколения соотечественников, как сказывается на нас, сегодняшних, то, что были эти люди в нашей истории и что были они именно такими людьми. Услышишь — «декабристы» — и, откуда ни возьмись, вспыхивают в памяти крутые события, дорогие имена, неповторимые характеры и горькие судьбы, благие дела и святые письмена, в душе затеплится что-то настолько родное и совершенно неотрывное от тебя, что без этого ты был бы совсем другим человеком — беднее и черствее, а твое восприятие и знание жизни, людей, истории Отечества лишилось бы драгоценной сердцевины. Память о декабристах-огромный нравственный потенциал нашего народа, его значение для будущего возрастает и непременно станет общечеловеческой ценностью, когда другие народы подробнее узнают и лучше поймут эту когорту замечательных русских людей, чистоту и высоту их помыслов и деяний.

Декабристы интересны для нас все до одного, со всеми ях — с нашей, сегодняшней, точки зрения — слабостями и заблуждениями, большей частью и со всех точек зрения извинительными, дорога память о каждом из них-с их непохожестью друг на друга, в которой, думается, проявилась мудрость жизни, рвущейся вперед. Мы говорим обобщенно-декабристы, но как прекрасно был не похож Павел Пестель па Кондратия Рылеева, Михаил Лунин на Петра Борисова, Гавриил Батеньков на Ивана Горбачевского, Николай Бестужев на Ивана Пущина, Владимир Раевский на Вильгельма Кюхельбекера, Николай Басаргин на Александра Якубовича, Александр Беляев на Николая Крюкова, Павел Выгодовский на Николая Мозгалевского!..

Видеть все эти разности — дело в значительной степени нравственное, обогащающее нас знанием русского характера и вообще человекознанием и помогающее нам попять, кто есть такие мы сами.

А вы заметили, что выше, перечисляя имена, я невольно составил список по степени их известности? В силу некоторых обстоятельств я пишу здесь больше о малоизвестных участниках первой русской революционной эпопеи, в частности о «славянах» и преимущественно об одном из них-Николае Мозгалевском. Так уж получилось, и пусть — мы должны ближе узнать и понять тех рядовых декабристов, которые не удостоились пока пристального внимания историков, а в иных случаях даже несущих на своих именах пруз несправедливых, снисходительно-пренебрежительных оценок.

Напрашивается: «понять-значит простить», однако Николай Мозгалевский, например, со своими товарищами-славянами" не нуждается в снисхождении истории, их совесть чиста, и нам, разбирающим прошлое, надо бы учитывать одно немаловажное обстоятельство — между декабристами существовала огромная разница в образовании, воспитании, общественном и материальном положении, идущая от рождения и сохранившаяся до конца.

Самые тяжкие испытания выпали поначалу на долю первой партии декабристов-каторжников. Их было восемь человек, присланных на Благодатский рудник. Непосильный труд в глубине шахты, чад светильников, ужасающая теснота и духота в камерах тюрьмы, плохое питание, полное неведение о семьях, товарищах, будущем подрывали их физические и нравственные силы. Вот заключение лекаря, свидетельствующее о том, что сталось через год с молодыми, здоровыми, закаленными в воинской службе людьми: «Трубецкой страдает болью горла и кровохарканьем; Волконский слаб грудью; Давыдов слаб лрудью, и у него открываются раны; у Оболенского цинготная болезнь с болью зубов; Якубович от увечьев страдает головой и слаб грудью; Борисов Петр здоров, Андрей страдает помешательством в уме; Артамон Муравьев душевно страдает…»

Они содержались как простые каторжники, не имея возможности облегчить свое материальное— положение за счет богатств, оставшихся у большинства в России на попечении родственников. Сохранилась расчетная ведомость Нерчи.нских заводов за август 1827 года. Больше всех причиталось самому здоровому из всех, бывшему руководителю «славян» Петру Борисову — рубль девяносто три копейки, меньше других двум бывшим князьям-Сергей Волконский получил за тот месяц шестьдесят пять с половиной копеек, Сергей Трубецкой — шестьдесят три с половиной. И все они, конечно, недолго бы протянули, если бы не вышло повеление собрать декабристов-каторжан в Читинском остроге, дабы усилить надзор за ними. Здесь, а позже на Петровском заводе, услов-ия труда и быта были много лучше для всех, а для некоторых, получавших из России щедрые вспомоществования, особенно. Декабристы создали своего рода трудовую артель, подробный устав которой опубликовал в своих «Записках» Николай Басаргин, и общую кассу. Суммарный взнос делился поровну, хотя было немало таких членов артели, что вносили за год по две-три тысячи рублей в товарищеский фонд, не пользуясь им. И в этот период тяжелее всех пришлось ссыльным-одиночкам, не имеющим богатых родных и оторванным от своих товарищей. «Славяне» Аполлон Веденяпин или, скажем, Иван Шимков, не имея никаких родственных связей, жили в ссылке на двести рублей ассигнациями в год, и мужда, угроза смерти от голода, болезней, упадка душевных сил вечно давили их.

На поселении эта разница не только сохранилась, но и возросла. Волконские и Трубецкие, скажем, семьями в четыре-пять человек проживали за год до сорока тысяч рублей, а тот же Николай Мозгалевский на десять человек своего семейства располагал двумястами рублей ассигнациями годового казенного пособия — в двести раз меньшей суммой. Щепетильный разговор я затеял, однако он нужен чтобы именно понять так называемых рядовых декабристов. Посему повторяю — учесть эту разницу из нашего далека было бы вполне гуманистично и высоконравственно, не ставя перед собою в данном случае вопроса о том, кто из декабристов заслужил своею жизнью в ссылке особо уважительную память потомков, а кто из них, так сказать, почти что не в счет…

И еще одной деликатной темы не могу не коснуться. Нам многое известно об очень известных декабристах и, естественно, довольно мало о малоизвестных, но как-то странно вышло, что историки и литераторы наши оставили почти без внимания огромный отряд героев 1825 года. Бросить на полпути моих спутников по путешествию в прошлое да заняться теми декабристами, что не менее других достойны нашей уважительной памяти?

Декабрист Михаил Шутов… Не слыхали? Фельдфебель. Это слово давно употребляется символически — человека, носящего этот низший воинский чин, считали в старой России (а в новой тем более) олицетворением тупости, верноподданнического ража, грубости, бессмысленной муштры, Однако фельдфебели, как и генералы, были, знать, разными. За отличную службу фельдфебель Черниговского полка Михаил Шутов в конце 1825 года был удостоен великой для простого человека чести-офицерского чина. Он на успел надеть на плечи эполет, но точно узнал, что приказ о его производстве в офицеры подписан. Перед ним открывалось будущее, но через неделю человек этот поступил не менее мужественно и благородно, чем самые благородные и мужественные дворяне восставшего полка. Он совершенно сознательно посодействовал освобождению Сергея Муравьева-Апостола, привел группу солдат в Васильков к революционной присяге, высказался за безоговорочное подчинение командирам, поднявшим знамя свободы. После разгрома восстания Шутова приговорили к жуткой пытке — двенадцати тысячам палочных ударов! Во время экзекуции спица его взбухла, налилась кровью, кожа полопалась, исчезла в красном месиве, а его, привязанного к ружейному прикладу, все тащили под барабанную дробь сквозь строй, пока он не упал без сознания. Полковой санитар подлечил его, чтоб он смог получить остальные тысячи ударов. Потом Михаила Шутова сослали в Сибирь, и, как пишут комментаторы событий, «его судьба неизвестна». Быть может, пока неизвестна? Человек не иголка даже в та::о:.;1 людском стоге, как Россия, или такой копчекопнище, как Сибирь! До недавнего времени была неизвестна и судьба Павла Выгодовского… И хорошо бы найти родное село Михаила Шутова, назвать его именем сельскую школу или клуб.

Клим Абрамов, тоже фельдфебель. Частый гость и любимец Сергея Муравьева-Апостола добровольно последовал за командиром. Хороший, верно, был воин — имел боевой орден. Две тысячи палочных ударов…

Бунтарь-семеновец 1820 года, солдат-пропагандист 1825-го Федор Анойченко, рядовой Олимпий Борисов, первым сорвавший на майоре Трухине копившуюся годами.ненависть, — тоже каждому двенадцать раз сквозь тысячу шпицрутенов!

Декабристов-дворян, изгнанных в Сибирь после дознания и крепостного заключения, было сто двадцать один человек. По необъяснимому совпадению, к жестоким телесным наказаниям, последующей каторге и ссылке на Кавдаз и в Сибирь был приговорен тоже ровно сто двадцать один солдат-декабрист, а всего на Юге власти репрессировали около тысячи рядовых, унтер-офицеров, фельдфебелей и юнкеров.

На Сенатской площади был смертельно ранен картечью матрос 2-й статьи Анаутин, который задолго до восстания в родной деревне вел агитацию против помещиков, та же судьба у матроса 1-й статьи Соколова и корабельного музыканта Андреева. Были ранены в тот день, а после госпиталей и крепости отправлены на Кавказ матрос Анисимов, участник Отечественной вой.ны 1812 года, матрос Трунов, канонир Крылов, юнга Баусов и многие их товарищи. И среди этих декабристов были доблестные и честнейшие защитники Отечества, отличившиеся в войне с Наполеоном, повидавшие Европу, были участники дальних морских плаваний, были агитаторы, организаторы и просто верные солдаты первого русского революционного выступления, исполненные смертельной ненависти к самодержавию и крепостничеству, потому что с детства испытывали их гнет на себе. Они были частицей народа, и лучшие из них рисковали в 1824 году сознательно, добровольно и отнюдь не меньше своих командиров. И почти сто лет назад, когда готовились к печати замечательные «Записки» Ивана Горбачевского, впервые так подробно и живо рассказавшие русскому читателю о «славянах» и черннговцах, Московский цензурный комитет писал в своем запретительном заключении, что во время восстания «многие из офицеров Черниговского полка оставляли свои места, из солдат же — никто»…

Официально их чаще называют «участниками восстания декабристов», но пора, наверное, начиная со школьных учебников и соответствующего научного тома о восстании декабристов, с мемориальных досок и музейных экспозиций с лекций, календарей и брошюр, начать прочное внедрение в народную память понятий декабрист-солдат и декабрист-матрос.

В истории декабризма еще есть что открывать, узнавать, уточнять, сберегать и защищать, хотя многое безвозвратно утеряно-рукописи, портреты, вещи, письма, могилы. В Москве я знаю каждую декабристскую могилу, но в Сибири уже никогда не найти многих святых надгробий и оградок. И если, скажем, задолго до революции было потеряно в Иркутске захоронение декабриста-крестьянина Павла Выгодовского, «южанина» Андрея Андреева и «южанина-северянина» Николая Репнина, сгоревших в 1831 году в селе Верхоленском Иркутской губернии, Ивана Аврамова и Николая Лисовского близ Туруханска, Андрея Шахирева в Сургуте, то уже после нее в Кургане оказалось без надзора и до сего дня не отыскано место погребения Ивана Повало-Швейковского и Ивана Фохта. В селе Разводное под Иркутском еще в 1925 году чтили могилы Петра и Андрея Борисовых, поставили в том году памятник и оградку. Позже все это уничтожилось, холмик над прахом братьев-"славян" заровнялся, и когда село уходило под воды искусственного моря, на этом месте ничего не было уже. Захоронения Николая Мозгалевского и Николая Крюкова, в том же 1925 году еще посещаемые жителями Минусинска и Красноярска, на дворе какой-то сельскохозяйственной конторы залиты асфальтом… Когда Мария Михайловна Богданова узнала об этом, она написала стихотворение, автограф которого недавно подарила мне.

В одном я не согласен с автором-не все мы, однако, виноваты! Все мы не можем знать всего, что происходитприключается на необъятных просторах страны, в каждом со уголке, не в силах предусмотреть возможных ошибок, обо|рач11вающихся теми илп иными потерями, в том числе и потерями, так сказать, нематериальными. Вспоминаю вот прекрасную экспозицию в Черниговском краеведческом музее о земляках-декабристах, но с досадой и горечью узнал, что в Житомире, где служили и были арестованы многие, по словам Герцена, «молодые штурманы будущей бури», главным образом «славяне», даже упоминания об этом не сыщешь.

Обстоятельства сии относятся к нравственной категории высшего порядка, и сейчас мы должны поспешить, дабы не остаться еще большими должниками перед своими потомками. Незадолго до трагической середины сороковых годов прошлого века, когда в быстрые сроки один за другим ушли из жизни десять декабристов — Федор Вадкозский, Алексей Юшневский, Николай Лисовский, Николай Мозгалевский, Александр Барятинский, Андрей Ентальцев, Иван Повало-Швейковский, Александр Якубович, Михаил Лунин и Вильгельм Кюхельбекер,-Александр Герцен записал в своем дневнике: «Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего сущест— вования, а между тем наши страдания-почка, из которой разовьется их счастье… О, пусть они остановятся с мыслью и грустью перед камнями, под которыми мы уснем, мы заслужили их грусть».

Декабристы могли бы составить честь любого народа и любой эпохи, это национальная гордость великороссов, и память о них-огромное духовное богатство нашего общества. И, кажется, давно бы пора открыть в стране Музей Декабристов, в котором сосредоточить наиболее ценное из их наследия, собрать туда все, что еще нс стало общенародным достоянием, и я уверен, что в этот центр притечет много дорогого и памятного…

Летом 1977 года я встретился в Подмосковье с группой приезжих и московских молодых писателей, рассказав им в числе прочего о своем интересе к декабристам, После сгседы подошел ко мне какой-то юноша.

— Я студент Литературного института Андрей Чернов,-сказал он.-У меня есть шахматы Рылеева.

— Неужто! — вскричал я. — Откуда?

— Наследство двух моих родственниц. Старушки умерли, шахматы у меня.

— А как они к ним попали?

— Мои предки состояли в родстве с членом Северного общества Константином Черновым, которого незадолго до восстания убил на дуэли флигель-адъютант Новосильцев.

Офицер из незнатной и небогатой семьи вступился за поруганную честь своей сестры, погиб, а его двоюродный брат Кондратий Рылеев написал гневные стихи громкого политического звучания.

Нет! Не отечества, сыны

Питомцы пришлецов презренных!

Мы чужды их семей надменных, -

Они от нас отчуждены…

Вижу в одном из уголков Музея Декабристов шахматный столик со старинными фигурками, пояснение и стихи Кондратия Рылеева.

Незабываемое впечатление, вспоминаю, произвела на меня встреча с Еленой Константиновной Решко, правнучкой декабриста Василия Ивашева и внучкой известной общественной деятельницы Марии Васильевны Ивашевой-Труб.никовой. Она давно уже на пенсии, слаба, даже с трудом пишет, но по-прежнему поддерживает стародавние связи с историками, искусствоведами, музейными работниками, многочисленными— самодеятельными исследователями нашего далекого революционного прошлого.

Ее комнатка— маленькая картинная галерея. Старинные портреты отца декабриста и матери его жены. Несколько портретов самого Василия Ивашева, в том числе и никогда не публиковавшаяся работа неизвестного художника, сделавшего итальянским карандашом выразительное изображение юного обе"р-офицера в эполетах, карандашный автопортрет декабриста, который, оказывается, неплохо рисовал, писал музыку и стихи. Висит на стене чудесная миниатюра — гуашь по слоновой кости, изображающая Камиллу Петровну Ледантю в те дни, когда она стала Ивашевой. Очень много бы мы потеряли, если б среди узников Петровского завода не оказалось такого одаренного художника, как Николай Бестужев! Сколько исторических лиц нам не довелось бы никогда увидеть, сколько драгоценных подробностей сибирской жизни декабристов, изображенных им, мы бы гак и не узнали!..

Вот Елена Константиновна бережно выносит в малоподвижных бледных руках подлинную историческую и художественную реликвию, которую хранит в сокровенном месте, чтоб краски не выцвели. Это замечательный акварельный портрет Камиллы Петровны Ивашевой, выполненный в 1834 году Николаем Бестужевым и посланный ею из Сибири в имение Дулебино, что под Тулой, где жила ее сестра Сидония Петровна, мать русского писателя Дмитрия Григоровича, автора знаменитой повести «Антон-Горемыка», рассказа «Гуттаперчевый мальчик», многих романов, очерков, исследований… Камилла Петровна стоит в изящной свободной позе, легко опершись руками на мраморную колонку: нежное лицо полно поэтического очарования, уверенной кистью выписан воздушный шлейф и складчатое платье, потерявшее за полтора века свой первоначальный лиловый цвет. В письме сестре Сидония Петровна описывает общее восхищение портретом: «Сравнивая тебя с портретом, я радуюсь, что узнаю тебя в нем… Все, что может привлечь и заинтересовать, соединилось в этом прелестном портрете. Мы были восхищены, расстояние исчезло». Эти строки я записал в доме Е. К. Решко.

Портрет же был без подписи, потому что предназначался в Россию, но Николай Бестужев сделал с него подписную авторскую копию в голубых тонах, которая через Василия и Камиллу Ивашевых, мать Камиллы Марию Петровну, приезжавшую в Туринск и позже возвратившуюся в Россию, через отдаленных потомков Сидонии Петровны попала перед войной в Государственный литературный музей… А Елена Константиновна Решко показывает мне портрет месье Веземейера, доктора Гейдельбергского университета, учившего детей сестры декабриста Екатерины Петровны Хованской вместе с Машенькой Ивашевой, которая, как написала на обороте Ольга Буланова, была обязана ему своим широким образованием. И светлый, ничуть не пожелтевший фотопортрет молодой Марии Васильевны Ивашевой-Трубпиковой, активистки Российской Лиги Равноправия Женщин, что означено старинными золотыми буковками на подкладочном картоне.

Новые и новые лица, новые слова о старом, забытом, трогательные фамильные реликвии, в том числе полутораметровый жгутик-шнурок, сплетенный Василием Ивашевым из темно-каштанового локона покойной Камиллы Петровны. Елена Константиновна читает мне строчки из письма декабриста другу, с которым он делится своим горем:

«В последнем слове вылилась вся ее жизнь; она взяла меня за руку, полуоткрыла глаза н произнесла: „Бедный Базиль!“, и слеза скатилась по ее щеке… Нет у меня больше моей подруги, бывшей утешением моих родителей в самые тяжелые времена, давшей мне восемь лет счастья, преданности, любви, и какой любви… Чистая, как ангел, она заточила свою юность в тюрьму, чтоб разделить ее со мной… Боже, пошли мне сил и терпенья!»

Уходил я от правнучки декабриста со сложным чувством грусти, душевного осветленья, жажды жизни и совершенно уверенным, что тысячи людей будут кроме знаний уносить из Музея Декабристов нечто подобное, такое, чему нет ни цены, ни названья, ни меры…

А где-то в провинции недавно обнаружилось несколько книг из библиотеки Рылеева, куда-то бесследно исчезло огромное книжное собрание Пестеля — надо искать! Можно еще, наверное, напасть и на следы утерянных книг Михаила Лунина, и будут, конечно, счастливые неожиданности вроде той, что приключилась в Москве тем же летом 1977 года.

В списке делегатов Московского международного электротехнического съезда кто-то из его организаторов увидел редкое, памятное и звучное для русского слуха имя: Муравьев-Апостол. Звонок в Исторический музей, но Мария Юрьевна Барановская, узнав, что швейцарский инженер называет себя потомком кого-то из декабристов Муравьевых-Апостолов, решительно заявила: «Ни у Ипполита, ни у Сергея, ни у Матвея Муравьевых-Апостолов детей не бы— ло». При встрече с учеными швейцарский инженер Андрей Муравьев-Апостол рассказал, что его предок был сыном сестры братьев-декабристов, в замужестве Бибиковой, а Матвей Муравьев-Апостол усыновил его, передав ему для продления рода свою фамилию. Когда же Андрея Муравьева-Апостола свозили к надгробию Матвея МуравьеваАпостола в Новодевичьем монастыре, показали подлинные документы, связанные со знаменитой семьей, другие надежно и бережно хранящиеся декабристские реликвии, он расчувствовался и откровенно признался, что никак не ожидал всего этого.

— В моей семье хранятся Кульмский крест и другие награды Матвея Ивановича и Сергея Ивановича, письма, трубка Матвея Ивановича, другие вещи…

— !!!

— Позвольте подарить все это вашему народу. Дайте надежный адрес…

Такого адреса давно ждут ученые, краеведы, собиратели исторических реликвий, потомки декабристов, живущие у нас и за рубежом, миллионы наших сограждан, уважающие святые страницы истории своего Отечества. Основой экспозиции, несомненно, должна стать галерея декабристских портретов, созданная в Сибири замечательным революционером, ученым, изобретателем и художником Николаем Бестужевым; это бесценное народное достояние, подлинное историческое и художественное сокровище до сего дня находится в частных руках! Об одном интересном с историко-научной точки зрения документальном экспонате будущего Музея Декабристов, который пока хранится у меня, я расскажу несколько позже, но как было бы хорошо поскорее учредить сам этот музей! Пока же в Москве одна только безымянная мемориальная доска на доме ь 10 по Гоголевскому бульвару, где собирались декабристы.

Долгожданный Музей Декабристов, или его ленинградский филиал, давно пора открыть в Москве, где он будет доступен наибольшему числу посетителей. Надо учесть, что в Муравьевской школе колонновожатых, готовившей в Москве офицеров генерального штаба, в Московском университете и его Благородном пансионе воспиталось несколько десятков декабристов.

Первая декабристская организация — Союз спасения, или Общество истинных и верных сынов отечества, основанная в Петербурге в 1816 году, развернула свою активную деятельность именно в Москве, здесь же в 1817 году возникло так называемое Военное общество, а в следующем — Союз благоденствия. В Москве множество памятных мест, связанных с рождением, воспитанием и деятельностью декабристов, и тут же — основной декабристский некрополь. На разных кладбищах Москвы похоронены Николай Басаргин, Александр Беляев, Михаил Бестужев, Павел Бобрпщев-Пушкин, Матвей Дмитриев-Мамонов, Василий Зубков, Павел Колошин, Александр Муравьев, Матвей Муравьев-Апостол, Михаил Нарышкин со своей женой и спутницей по Сибири Елизаветой Петровной, Михаил Орлов, Петр Свистунов, Сергей Трубецкой, Александр Фролов, Петр Чаадаев, Павел Черевпн, Иван Якушкин, в подмосковных Бронницах — Михаил Фонвизин и Иван Пущин…

В наличии — полный интерьер той поры, с мебелью и прочей обстановкой на много комнат, есть штатные единицы; запасники разных музейных и других государственных хранилищ готовы передать свои ценности, недоступкые сейчас, в сущности, никому, а многие декабристские реликвии хранятся в музеях, так сказать, иного профиля. В разное время от потомков декабристов были переданы государству бронзовая чернильннца и барометр Артамона Муравьева, нательный крест Матвея Муравьева-Апостола и чрезвычайно интересный его медальон, внутри которого выгравированы имена матери, сестер, братьев Сергея и Ипполита с датами их смерти, а также имя Ивана Якушкнна. У потомков Василия Ивашева много десятилетни хранилась шкатулка, на крышке которой он изобразил себя и супругу в ссылке, чашка с инициалами Василия Петровича и Камиллы Петровны, писанными золотом по фарфору,-это был подарок, заказанный Ивашевым-отцом в Париже… Все эти, а также многие другие веши декабристов, включая, скажем, два кольца Ивана Пущина, сделанные на Петровском заводе из его кандалов, хранятся в одном из литературных музеев, хотя, как ни раскинь, место им — в Музее Декабристов…

И еще несколько слов об одном историческом предмете, имеющем отношение к людям, которых читатель только что узнал в подробностях их личной жизни и товарищеских связей… Каждого, кто впервые знакомится с духовным миром декабристов, поражают их незаурядные таланты, проявлявшиеся в разнообразных, подчас совершенно неожиданных областях. На этот счет сказано здесь кое-что, но далеко не все. Однажды мне прислали снимок с какой-то иконы. Не понял, кого она изображает и как называется; нежное и кроткое женское лицо, написанное маслом, пробуждает надежду на счастье и чувство умиления. На обороте доски написано рукою автрра: «Марье Васильевне Ивашевой от крестного отца. Ноября 12.1854 г.» И более поздняя приписка Ольги Булановой о том, что это свадебный подарок Николая Басаргина, собственноручная работа декабриста…

Пора! И предварительные разговоры давно ведутся, и все вроде бы давно согласны, и не раз инициативная группа собиралась, писала-хлопотала, п здание было найдено подходящее-старинный дом на улице Карла Маркса (бывшей Старой Басманной), в котором некогда жили Муравьевы-Апостолы… Да только отреставрированный особняк заняли другие хозяева, и разговоры поутихли, я организаторы поскучнели, а нсостановямое время идет!.. Конечно, это дивно, что недавно в одном из старинных московских особняков открыт музей общественного питания, но давайте не будем забывать старую великую истинуне хлебом единым жив человек…

Музей Декабристов должен стать дотошным собирателем декабристских реликвий, главным хранителем народной памяти о первых русских революционерах, святым местом паломничества и добрым воспитателем — жизнь требует его! Он мог бы концентрировать и новейшие достижения декабристоведения, и открытия неизвестного, и уточнения, на первый взгляд второстепенные, но делающие историческую картину более верной. Недавно были отысканы в Забайкалье некоторые акатуйские письма Михаила Лунина, обогащающие наши представления о декабристе, сражавшемся с царизмом до конца… При реставрации Спасо-Евфимьевского монастыря в Суздале найдено захоронение Федора Шаховского.

А о финале трудной, сложной, почти фантастической жизни одного из самых малоизвестных декабристов стало известно буквально только что. Юный дворянин Александр Луцкий воспитывался в привилегированном военном учебном заведении, но, знать, что-то такое таилось в этой натуре, проявившееся в поведении и не позволившее начальству выпустить его по назначению и с должным чином. Он стал всего лишь унтер-офицером лейб-гвардии Московского полка.

Хотел бы я увидеть эту отчаянную голову 14 декабря 1825 года на Сенатской площади! Вначале он был просто свидетелем всеобщей сумятицы и нежданных драматических эпизодов того памятного дня. Видел Бестужева, Щепина-Ростовского, Якубовича, ведущих агитацию среди офицеров и солдат, обратил внимание, как выяснилось во время следствия, на то, «что во время стояния в колонне было много во фраках, вооруженных кинжалами и пистолетами», — интереснейший факт! Молодой подофицер быстро разобрался в обстановке, сбегал в казарму за ружьем и все остальное время, как значится в материалах следствия, «сильно действовал»: «…кричал,,у нас государь Константин!» и «коли изменников!», принял и исполнил приказ Александра Бестужева и Щепина-Ростовского о сдерживании цепи., К нему подошел сам Милорадович:

«Что ты, мальчишка, делаешь?» Луцкий назвал и его изменником, после чего возбуждал криками солдат и толпу…

Первоначальный приговор был — повесить, замененный наказанием кнутом и вечной каторгой. Потом кнут был тоже отменен, остались лишение дворянства и двенадцатилетняя каторга с последующим поселением в Сибири.

Александр Луцкий стал единственным декабристом, отправленным из Петербурга по этапу вместе с партией уголовных преступников. Дорогой сильно болел и из-за этого чуть ли не в каждом большом городе отставал от своей партии колодников. Лежал в Московской арестантской больнице три месяца, в Казани два, в Перми чуть ли не полгода, и, наверное, ни он сам, ни его врачеватели не предполагали, что ему суждена еще очень долгая жизнь, конец которой, повторю, обнаружен совсем недавно…

Должно быть, среди бесконечных сибирских просторов, открывавшихся декабристу-кандальнику, пришло к нему отчаянное решение, и за Тобольском события приняли нежданный, почти невероятный оборот. Александр Луцкий полагал, очевидно, что при своем ослабленном беспрерывными болезнями здоровье он не только не вынесет тягот предстоящей каторги, но и не сможет дойти до нес. И вот он решил оригинальнейшим и дерзейшим способом вмешаться в свою судьбу. Или, может, в этом человеке испепеляющим огнем горела жажда свободы? Как бы то ни было, Александр Луцкий стал единственным приговоренным к каторге и ссылке декабристом, который хотя и ненадолго, но обрел эту свободу. Что же произошло?

У него с собою были тайные деньги, неизвестно как попавшие к нему после крепости и каким-то чудом сохраненные в многочисленных этапных лазаретах. Он решил пустить их в ход, заметив в партии, вышедшей из Тобольска, очень похожего на себя крестьянского парня, за что-то сосланного из-под Киева на поселение в Сибирь. Звали этого этапного Агафоном Непомнящим. Под Томском он за шестьдесят рублей согласился поменяться с декабристом именами, чтоб, может быть, совершить побег с приобретенными деньгами. Из Томска лже-Луцкий последовал дальше — к Иркутску, а лже-Непомнящий оказался на поселении в деревне Большекумчужской Чернорсченской волости Красноярской губернии.

Каким образом он в следующем году был раскрыт ачинским исправником Готчиным, неизвестно. Может, стали подозрительными его дворянские манеры или же Александр Луцкий ненароком обнаружил знание французского? Ученые предполагают также, что декабрист скорее всего был выдан ссыльным, при посредничестве которого начал сноситься с отцом, живущим в России.

Когда Николаю 1 доложили о таком уж никак не предусмотренном происшествии, он распорядился отправить декабриста на каторгу, наказав за вторичное преступление. Александр Луцкий получил сто розог и стал единственным декабристом-дворянином, испытавшим столь унизительную экзекуцию. Однако это не было последним его преступлением и наказанием. Кажется, действительно ради свободы он был готов на все! Едва поступив в каторжные работы на Ново-Зерентуйском руднике, Александр Луцкий бежал и стал единственным декабристом, задумавшим и успешно осуществившим побег с каторги. Он пошел горами и лесами на запад. Благополучно миновал забайкальскую горную страну, обошел кручами Хамар-Дабана или переплыл на той же омулевой бочке Байкал, обогнул Иркутск и через всю эту обширную восточносибирскую губернию проник к Красноярску, намереваясь повернуть на юг, в пределы теплого Минусинского округа. Приняв вид нищего, он шел всю весну 1830 года, лето, осень и большую часть зимы. И если б в кино показать следующий эпизод этой необыкновенной эпопеи, то всяк счел бы его за досужую выдумку — дорога декабриста снова необъяснимо пересеклась с тем самым ачинским исправником, который его узнал. Наверное, тесно было в Сибири этим двум людям!

7 марта 1831 года Александра Луцкого привезли в Иркутск, чтоб на него посмотрел сам генерал-губернатор, потом взяли в железа и отправили на Нерчинские рудники. Шестнадцать ударов кнутом и тяжелая тачка, к которой его приковали цепью; Александр Луцкий стал единственным декабристом, который подвергся такому наказанию.

Какая, однако, неимоверная жажда жизни снедала этого человека! Нет, он не погиб на руднике, хотя пробыл в каторжных работах дольше всех остальных декабристов-до мая 1850 года! А в конце 1857-го, позже всех своих товарищей, исключая так и не прощенного Павла Выгодовского, Александр Луцкий получил амнистию, возвращение дворянства и право покинуть Сибирь, однако никуда не поехал. На поселении в Нерчинском горном округе он женился на дочери местного цирюльника Марии Портновой, имел большую семью, жил в постоянных трудах и нужде.

В самых последних изданиях о декабристах пишется, что к амнистии 1856 года в разных местах Сибири их нашлось всего девятнадцать человек; шестнадцать вернулись в Россию, трое умерли в изгнании. Неверно. Пятеро декзбристов были казнены и умерли с честью; известны имена пятерых, что еще в России могли бежать за границу, но сочли безнравственным воспользоваться обстоятельствами; пятеро же остались в Сибири умирать. Бывший член тайного общества Соединенных славян Владимир Бечаснов заявил, что он отказывается от амнистии, если за ним остается полицейский надзор. Он скончался в 1859 году в селе Смоленском Иркутской губернии. Потом умер на Петровском заводе Иван Горбачевский, тоже «слазянин» (1869), за ним — «первый декабрист» поэт Владимир Раевский (1872). Мария Михайловна Богданова, единственный наш историк, до конца проследивший мученический путь декабриста-крестьянина Павла Дукцоке-Выгодовского, установила точную дату его похорон в Иркутске — 14 декабря 1881 года. «Славянин» Павел Выгодовскнй долго считался последним из декабристов, успокоившимся на далекой чужбине.

Пятым был Александр Луцкий, с самого начала потерянный товарищами и историками. Он совсем не значился в «Алфавите членам бывших злоумышленных тайных обществ» 1827 года, в «Записках» Михаила Бестужева и в письмах к нему Ивана Горбачевского, составившего подробный перечень горьких изгнаннических судеб, а также в «Погостном списке» Матвея Муравьева-Апостола. И только в 1&25 году Б. Модзалевскнй и А. Снверс опубликовали данные о нем, проследив, однако, его жизнь только до 1860 года. И вот, видимо, воистину окончательная поправка — Александр Луцкий на десять месяцев пережил Павла Выгодовского, умерев на поселении близ Нерчинских горных заводов в 1882 году…

А мне в последние месяцы мучительно думалось: где и в какой связи слышал я раньше, еще в юности, эту фамилию — Луцкий? Что-то необыкновенно драматичное, страшное, кровавое и огненное постепенно ассоциировалось в моей уже далеко не юношеской памяти с этой краткой фамилией, что-то непременно сибирское, что-то такое, чего я вроде бы не должен был забыть никогда! И вдруг во время очередной ночной бессонницы вспыхнуло в мозгу, и рядом с фамилией Луцкого сошлись-подравнялись еще две — Лазо и Сибирцев. Да! Когда-то данным уже давно я читал о смерти Сергея Лазо, молдаванина, мученически погибшего на Дальнем Востоке за революцию. Членами Революционного военного совета в оккупированном японцами и распинаемом белогвардейщиной Приморье были назначены вместе с ним испытанный большевик Всеволод Сибирцев и бывший офицер царской армии, ставший коммунистом, Алексей Луцкий — статный, красивый, крепкого сложения человек, образованный и опытный военный специалист. Их всех троих арестовали японцы, перевезли на станцию Муравьев-Амурский и передали озверелым белогвардейцам. Сергей Лазо долго боролся в будке паровоза, пока его не оглушили ударом по голове и не втолкнули в топку. Сибирцев и Луцкий слышали все это в своих темных мешках. Их застрелили, не развязывая мешков, и тоже сожгли…

Звоню Богдановой, вспомнив, что эта восьмидесятитрехлетняя неутомимая труженица летом 1917 года встречалась в Красноярске с Сергеем Лазо, товарищем ее брата, покойный ее супруг Дмитрий Ефимович Колошин был правнуком декабриста Павла Колошина, и вообще она знает о прошлом много такого, чего я никогда не узнаю.

— Мария Михайловна! С Лазо в 1920 году сожгли Луцкого…

— Да, да. Красный командир Алексей Луцкий был внуком декабриста Александра Луцкого.

Мы все больше узнаем декабристов такими, какими они были, и какими бы они ни были — на каждом из них горячий отсвет истории Отечества, его начального революционного пути.

О моем интересе к малоизвестным декабристам я иногда делюсь со встречными или, так сказать, поперечными, внимательно выслушиваю добрые советы и с горечью и недоумением — недоброжелательные рассуждения высокообразованных мещан, нажимающих в разговоре на известные ошибки и слабости руководителей восстания 1825 года, зачем-то компрометирующих облик героев досужими догадками, предположениями и сплетнями полуторавековой давности. Почти век назад Николай Басаргин, защищая от наветов первые жертвы самодержавия, святые имена своих погибших товарищей, писал:

«Они положили в России новый путь, усеянный терниями, страданиями… Вероятно, будут еще жертвы, но наконец этот путь когда-нибудь угладится, и по нему безопасно уже пойдут будущие их последователи. Тогда и их имена очистятся от отрицающего мрака и, освещенные благоговением потомства, озарят то место, где положили их прах».

Герцен, разбуженный, по словам Ленина, декабристами, осмысливая значение их подвига и проникая воображением в их внутренний мир, воскликнул:

— Да, это были люди!

В юности он встречался с полупомилованным Михаилом Орловым, позже, за границей, с престарелыми Сергеем Волконским и Александром Поджио; других декабристов, кажется, лично не знал. А девяностолетняя неграмотная бурятка Жигмит Анаева из Селенгинска, никогда, конечно, не слыхавшая о Герцене, но хорошо знавшая Николая и Михаила Бестужевых, трех их сестер, Константина Торсона, его мать и сестру и, быть может, видевшая гостивших у тамошних декабристов Сергея и Марию Волконских, Сергея и Екатерину Трубецких, Марию Юшнсвскую, Ивана Горбачевского, Ивана Пущина, по-своему, в привычном и вполне простительном для нее смысловом ключе, просто, спокойно и мудро, можно сказать, возразила известнейшему русскому революционному демократу:

— Это были боги, а не люди.

Как-то незаметно я отвлекся от Николая Басаргина и вместо обещанного рассказа о его личной жизни в Сибири свернул в сторонку, пусть и недальнюю, из которой пора возвратиться назад, к середине прошлого века, но перед этим надо бы в последний раз вспомнить о Василии и Камилле Ивашевых, предках новых моих московских и ленинградских знакомых,-поворот в сибирской жизни Николая Басаргина, «типичного декабриста», как его назвал один исследователь, косвенно зависел от трагической судьбы его друзей по каторге и ссылке…

Семья Ивашевых, сложившаяся при столь необычных обстоятельствах, была счастлива неполных десять лет. Пришло в нее непоправимое горе, вызвавшее другое, — среди лютой зимы Камилла Петровна умерла в Туринске вместе с новорожденной дочерью, а Василия Петровича, объятого безысходной тоской, не стало через год.

Схоронив друга, Николай Басаргин не пожелал остаться в Туринске — вскоре он получил разрешение переселиться в Курган, потом в Омск, где работал в «Канцелярии Пограничного Управления Сибирских киргизов». Личная жизнь декабриста устроилась было в Туринске, однако брак его с дочерью поручика местной инвалидной команды Марией Мавриной оказался неудачным: молодая жена, чтоб замолить в монастырской тиши тяжкий свой грех перед богом и мужем — нарушение супружеской верности, на время удалилась от мира и через несколько лет умерла.

В 1848 году Николай Басаргин женился на купчихе Ольге Ивановне Медведевой, вдове умершего владельца стекольного завода. Супруги были уже немолоды и решили сразу же взять на воспитание ребенка. Доброму делу помогли общедекабристские связи, и на Урал семилетнюю приемную девочку везли в попутной кибитке из далекого далека — почти от самой границы с Урянхайским краем.

Это была Полинька Мозгалевская.

К тому времени в Ялуторовск переехали из Туринска Иван Пущин и Евгений Оболенский, жили тут Иван Якушкин и Матвей Муравьев-Апостол, Василий Тизенгаузен и Андрей Елатальцев. В лице Николая Басаргина ялуторовская колония приобрела еще одного полезного сочлена. Они были деятельны и дружны, эти ялуторовцы, их тесно сплотило одно общее благородное дело — просвещение. Гражданский подвиг Ивана Якушкина и его товарищей по ссылке много раз описан в подробностях, которые я опускаю, назову только попутно еще два имени, сделавших такой подвиг возможным, — священника Степана Знаменского, придумавшего аргументы для легализации этой подлинно народной общеобразовательной школы, и ялуторовского купца Ивана Медведева, того самого владельца стекольного завода, внесшего незадолго до своей смерти на ее открытие главный денежный вклад. Еще, пожалуй, стоит сказать о конечном итоге работы знаменитого декабристского учебного заведения. За четырнадцать лет в нем обучалось более полутора тысяч мальчиков, треть которых прошли полный курс, и почти двести девочек закончили эту первую в России всесословную женскую школу.

Не удалось мне, к сожалению, установить с достоверностью, обучалась ли в этой школе Полинька Мозгалевская, или же занятия с ней проходили в семье Басаргиных, только она, судя по всему, получила достаточное по тогдашним временам и тамошним условиям образование, а о воспитании не стоит нам сегодня говорить-декабристская среда дурному не могла научить. Декабристы-ялуторовцы очень любили девочку, называли ее «наша Полинька». Матвей Муравьев-Апостол позже, когда она подросла и стала явной ее необычная девическая краса, писал в одном из своих писем: «Полинька весьма мила и авантажна».

Приближался переломный час в судьбе воспитанницы Николая Басаргина. Вышла амнистия, и дети декабристов были восстановлены в дворянских правах, получив свободу передвижения. Полинька Мозгалевская к тому времени расцвела и заневестилась. В неизданном своем дневниковом «Журнале» Николай Басаргин воспомннательно записал: «Полинька была уже невестой, и нам с Ольгой Иван. хотелось, чтобы прежде, чем начать новую самостоятельную жизнь, она повидала бы большой мир».

В черновых незавершенных набросках тех лет сохранилась не только семейная хроника декабриста, но и его мысли о Крымской войне, политике, крепостничестве, царе. Вместе с другими своими товарищами Басаргин пришел к отрицанию войны как средства разрешения противоречий между государствами, а Николай I в его глазах не мог предстать перед судом истории в роли поборника свободы балканских народов, если «десятки, миллионов его подданных одной с ним веры, одного происхождения томятся в оковах рабства и тщетно ожидают своего освобождения». Николай Басаргин оставался декабристом до конца. Его опубликованные еще до революции «Записки» заканчивались вежливо-убийственной фразой: «В минуту смерти покойный государь не мог не вспомнить ни дня вступления своего на престол, ни тех, которых политика осудила на 30-летние испытания». Исходя из своих понятий, Басаргин надеялся, что память отравила последнюю минуту Николая I, однако на самом деле такого могло и не быть, потому что царь-лицедей жил и умирал совсем в другом нравственном состоянии, нежели его «друзья от четырнадцатого», и мог забыть о тех, кто хорошо всепомнил с того самого четырнадцатого числа, именуя между собой заклятого своего друга «незабвенным»…

Собираясь с женой и воспитанницей в путешествие по России, Николай Басаргин не знал, как распорядиться собственной судьбой, и совершенно искренне писал в том же не опубликованном пока «Журнале»: «Не знаю еще сам, на что решусь я. Поеду ли в Россию или останусь. в Сибири. В первой нет уже никого из близких мне людей. Разве поклониться праху их и ожидать в родном краю своей очереди соединиться с ними. С другою я свыкся, полюбил ее. Она дорога мне по воспоминаниям тех испытаний, которыми я прошел, и тех нравственных утешений, которые нередко имел». В долгом сибирском изгнании было у декабриста одно маленькое, но постоянное и предметное нравственное утешение-стертая, побывавшая в тысячах рук медная монета и воспоминание о том, как она попала к нему. Однажды по пути на каторгу, когда стражники поместили Басаргина я его товарищей в заезжую пзбу на отдых, открылась дверь и вошла нищая ста" рушка. Она привычно, будто прося подаяние, протянула декабристам костлявую руку, и товарищи вздрогнули— на ладони побирушки лежали старые медные монеты.

— Возьмите это, батюшки, отцы наши родные, вам они нужнее…

Вояж в Россию должен был помочь Николаю Басаргину определиться, где же ему доживать свой век вдвоем с женой, потому что судьба Полиньки предопределилась-состоялась ее помолвка с братом Ольги Ивановны, молодым омским чиновником, и воспитатели невесты готовились собрать для нее в поездке приличное приданое…

Не перестаю удивляться, до чего ж подчас неожиданно и причудливо переплетаются человеческие судьбы, перекрещиваются людские пути! Звали жениха Полиньки Павлом, и он ничем не был примечателен: разве что тем, что из-за какой-то истории его исключили из института. По просьбе Николая Басаргина видные декабристы устраивали его на службу. Правда, была у неудачного студента, расставшегося с наукой, фамилия, прославившая позже на весь свет науку России, но и пока пропущу ее в письмах Ивана Пущина — и здесь этот чудо-человек оказался необходимым!

Иван Пущин из Ялуторовска — Гавриилу Батенькову в Томск; 21 июня 1854 года:

«Я к Вам с просьбой от себя и от соседа Басаргина. Брат его жены некто […] подал в Омске просьбу Бекмаиу (томскому губернатору.-В. Ч.) о месте. Бекман обещал определить его, когда возвратится из Омска в Томск. Пожалуйста, узнайте у Бекмана и известите меня. Он заверил […], что непременно исполнит его просьбу, а тот, еетественно, очень нетерпеливо ждет».

Иван Пущин-Гавриилу Батенькову; 24 сентября 1854 года:

«[…] вразумлен. Он часто пишет с Колывани к своей сестре. Доволен своим местом и понимает, что сам (независимо от Вашего покровительства) должен устраивать свою судьбу».

Протеже декабристов, молодой трудолюбивый человек из хорошей сибирской семьи, устроил свою службу в купеческом городке Колывани-на-Оби, потом поработал в Томске, где стал первым редактором губернских ведомостей, затем перевелся в Омское генерал-губернаторство, иногда наезжая в Ялуторовск, к своей старшей сестре, жившей в знаменитом декабристском окружении. Красота и нежность полусироты Полиньки Мозгалевской заприметилась ему, и вот 10 марта 1858 года Иван Пущин сообщил своей жене Наталье Дмитриевне:

«Аннушка (побочная дочь И. Пущина.-В. Ч.) мне пишет, что в Нижний ждут Басаргиных и что Полинька невеста Павла […], что служит в Омске. Может, это секрет, не выдавай меня. Летом они, кажется, едут в Сибирь».

Басаргины со своей невестой-воспитанницей погостили-отдохнули в Нижнем Новгороде и отправились в Москву. В поездке декабрист вспоминал далекое прошлое и со стариковской грустью отмечал, что тридцать лет спустя российская жизнь течет в том же разладе с его юношескими мечтами. Он решил посетить все милые ему места и дорогих люден. Муравьевская школа колонновожатых, некогда сформировавшая его мировоззрение, родная Владимирщина и, конечно же, Украина, Тульчин, где он был арестован. Могила жены и дочери Софьи, крестницы командира 31-го егерского полка Киселева, который за эти годы стал графом и государственным деятелем крупнейшего калибра… Каменка, куда воротилась из Сибири Александра Ивановна Давыдова, оставив в Красноярске дорогой холмик земли,-декабрист Василий Давыдов не дожил до амнистии всего нескольких месяцев… Киев, мать русских городов, Смоленск и Дорогобуж, близ которого, в селе Алексине, жил родственник декабриста Барышников, посылавший ему в Сибирь средства для безбедного существования. Снова Москва, встреча с одинокой Александрой Васильевной Ентальцевой, некогда последовавшей за мужем на Петровский завод, позже «ялуторовкой», а теперь уже слабой и больной, схоронившей в Сибири мужа… Опять на родину потянуло, где Николай Басаргин принял окончательное решение-поселиться там и доживать свой век.

Александра Ентальцева из Москвы — Ивану Пущину в Марьино:

«Басаргины уехали на первой неделе поста в г. Покров Владимир, губ. Полинька помолвлена за второго брата Ольги Ивановны, за Павла […], помните, он гостил у них против вашей квартиры… Хороший молодой человек, а какой славный малый меньшой ее брат!.. (курсив мой. — В. Ч.). Если они не поедут в Сибирь, то Полинькин жених сам приедет сюда за своей суженой; Полинька хорошая девушка, очень неглупа и вообще очень пристойна».

Вскоре Николай Басаргин посетил и Марьино нод Бронницами, где жил Иван Пущин с Натальей Дмитриевной. Но прежде чем переселиться в Россию, декабрист решил до конца исполнить свой нравственный долг.

Иван Пущин-Марии Ивашевой-Трубниковой: 30 июля 1858 года:

«Крестный твой (то есть Н. В. Басаргин.-В. Ч.) пэехал в Омск, там выдаст замуж Полиньку, которая у них воспитывалась, за […], брата жены его, молодого человека, служащего в Главном Управлении Западной Сибири. Устроят молодых и вернутся в Покровский уезд, где купили маленькое имение».

Басаргины отправились попрощаться с Сибирью навсегда и навсегда же, после свадьбы, оставить там свою воспитанницу. Венчал молодых в омском Воскресенском соборе протоиерей Степан Знаменский — эту честь оказал он по просьбе невесты и ее приемного отца. Знаменский хорошо знал Полиньку еще по Ялуторовску, жалел и любал ее, как все тамошние декабристы, которые хорошо хнали и любили этого прекрасного русского человека. О его честности, добросердечии, благих делах по Сибири ходили легенды. Это через него шла переписка ялуторовских декабристов с тобольскими, курганскими и другими. Это он, когда Иван Якушкин затеял в Ялуторовске школу, взял на себя главную трудность-добился у властей разрешения, а потом разделил с декабристом все немалые заботы нового дела-добывал у жертвователей средства, составлял учебники, делал пособия и сверх программы учил детей латинскому и греческому, включая грамматику этих языков. Он имел большую семью и жил в бедности, хотя мог бы, подобно прочим, без труда обогатиться за счет многочисленных состоятельных раскольников, нуждавшихся в религиозных послаблениях.

После свадьбы Степан Яковлевич посидел, по русскому обычаю, перед дальней дорогой со своими друзьями и проводил напутственным словом две коляски-одну на запад, другую на восток.

Иван Киреев — Ивану Пущину:

«Полинька Мозгалевская, вышедшая замуж за брата жены Басаргина, обещалась приехать сюда с мужем».

Молодожены поехали в Минусинск, чтоб навестить Авдотью Ларионовну, которую Полинька не видела десять лет…

Иван Киреев из Минусинска-Ивану Пущину:

«Проводили мы Полиньку, порадовала она всех, осчастливила мать»,