1

Откровенно говоря, я побаивался встречи с Алексеем Иосифовичем Шереметом. Я, конечно, не мог не думать о нем все дни, проведенные мною в родном селе. Очень хотелось встретиться с ним. Но я почему-то не решался поехать в город, чтобы заглянуть в райком. Если б районный центр находился на прежнем месте или если бы Шеремета перевели на работу в Оргеев, я не миновал бы его кабинета: всякий раз, когда уезжал в Кишинев или возвращался из Кишинева домой, я непременно должен был проезжать и через Теленешты, и через Оргеев — другого пути просто не было. Как же это я мог бы не заглянуть к человеку, который был моим наставником, учителем в течение многих лет, вторым отцом, можно сказать?! Он мог бы расценить это как неуважение к нему с моей стороны, как заносчивость, непростительную гордыню: попал, мол, в беду и не хочет, паршивец, заглянуть к своему старому другу-наставнику, чтобы раскрыть перед ним свою пораненную душу (а кому же еще ее раскрыть, как не человеку, который тебя пестовал, выводил в люди?!).

И все-таки я побаивался Шеремета: ведь когда-то он знал меня одним, а теперь я мог явиться перед ним другим. И этот другой мог ему и не понравиться. И пользуясь тем, что Калараш находился далеко в стороне от шоссе, по которому я обычно проезжал на автобусе или в такси, я не заглядывал в него. Но уже давно шли разговоры о том, что центральная автомагистраль скоро должна получить разветвление и одна ветвь пойдет через лесистую зону и в этом случае не минует Калараша. Будущее шоссе уже было указано пунктиром в туристических маршрутных картах. И это было логично. В лесных подгорянских местах были самые красивые пейзажи, великолепные санатории; множество исторических памятников тоже можно было встретить здесь: это старинные монастыри, превращенные в дома отдыха, профилактории; землянки и колодцы партизан; источники минеральных вод; крутые серпантинные дороги, заставляющие туристов радостно замирать, так же как и на знаменитых, прославленных на весь свет дорогах Кавказа и Крыма. В Калараше был и железнодорожный узел, большой вокзал, так что связь с ним через шоссе, помимо всего прочего, имела бы и большое социально-экономическое значение.

Но пока что дорога только начинала строиться, и нетерпеливые подгоряне заваливали все инстанции своими горячими прошениями, чтобы райцентр вновь вернули в Теленешты. Такое уж у нас жизнеустройство: каждому крайне необходимо побывать в районе — одному, чтобы заполучить справку в собесе, другому, чтобы побывать в суде, третьему — похлопотать в райисполкоме относительно "Жигулей" или "Запорожца", мало ли еще и других нужд! А попробуй туда добраться по расхристанной весенней или осенней дороге! Но… нет худа без добра: мне эти неудобства были кстати, я не хотел морочить голову Шеремету своими болячками, у него и без того хватало забот. А пуще всего я боялся другого: вдруг и он, разговаривая со мной, будет поглядывать на часы, беспомощно пожимать плечами: понимаю-де твое положение, друг, но ничего поделать не могу? Или, чтобы отвязаться от меня, что-то пообещает мимоходом! Я-то ведь хорошо знал, что власть первого секретаря райкома хоть и внушительна, но ограничена пределами. В конце концов, рассудил я, Шеремет рано или поздно сам узнает о моем "пиковом" положении, и для меня важнее важного было то, что узнает он об этом от других.

А теперь вот вдруг встретились, и незачем было сторониться друг друга.

— Ежели гора не идет к Магомету… Гм, ну? — Я насторожился: что означало это "ну"?

У Алексея Иосифовича сильно побелели виски, и вообще он очень постарел.

Если б мы виделись с ним часто, я бы и не приметил этих перемен. Так уж устроен человек. Когда, бреясь, ежедневно смотришься в зеркало, не замечаешь, что стареешь. Не видишь, что голова постепенно начинает покрываться инеем. И других перемен в себе не видишь: ни новых морщин на лице, ни углубившейся складки на переносице. Не замечаешь, как стареют родители, как растут собственные дети. Но стоит лишь расстаться на более или менее длительное время человеку с человеком, отцу с сыном, скажем, матери с дочерью, при новой их встрече эти перемены становятся так разительно очевидны, что люди не удерживаются, чтобы не воскликнуть хотя бы про себя: "Ну и ну!"

Сейчас меня изумили не только следы, оставленные на лице дорогого человека временем. Удивила его манера курить. Курил он и теперь очень много.

Но зачем-то разрывал сигарету пополам, одну половину выкидывал. Непонятно почему после каждой затяжки дул на горящую часть. И еще: Шеремет научился сам водить машину, сидел за рулем, и не видно было, чтобы придавал этому какое-то значение. Так, похоже, привык к шоферскому ремеслу, что был уже совершенно равнодушен к нему. Рассеянно вертел на одном пальце ключи от автомобиля и поглядывал на меня со своей хотя и мягкой, но ироничной улыбкой:

— Ну, академик, вернулся наконец?

— Вернулся, Алексей Иосифович.

— А ко мне, знать, не хочешь заглянуть? Потупившись, я молчал. И что я мог сказать?

Сослаться на плохую дорогу? Но это можно было поздней осенью или весной, но не сейчас. И вообще такая ссылка была бы совершенно неубедительной для проницательного человека. Она годилась разве что для меня одного, поскольку давала хоть ничтожную возможность угомонить собственную совесть.

— Когда у вас кончается отпуск? Вы еще не устали от столь длительного отдыха?

— Я не в отпуске, Алексей Иосифович… Я нахожусь в резерве.-

— Ишь как мы разбогатели кадрами! Оказывается, и в Кишиневе завелся свой резерв!

— Жду вот вызова. Если там не забыли про меня совсем.

— Не думаю, что забыли. Хорошо, что не перевели в группу лекторов.

Резервистов всегда засовывают туда. Разъезжают по районам со своими лекциями до тех пор, пока в каком-нибудь райкоме или райисполкоме не освободится для них кресло. — Как это там у Остапа Вишни?"

— Что? — не понял я.

— Кажется, он называл это "хором лекторов".

— Нет, "хор уполномоченных". Мне думается, так.

— Ты прав. Теперь вспомнил: "хор уполномоченных". Ну что ж, на смену этому пришел, видно, "хор резервистов"…

— Мне, Алексей Иосифович, чтобы попасть в этот "хор", не хватает самой малости: подходящего голоса и музыкального слуха!

— Заскромничал?! — Шеремет расхохотался. — А начальники разве могут быть без хорошо поставленного голоса и выверенного слуха?..

На вершине холма, по ту сторону долины, вызмеилась длинная вереница машин, явно направляющаяся к фермам. Кортеж сопровождался мотоциклистами — они первыми подкатили к широким воротам. В новенькой милицейской форме, тщательно выбритые, в белых перчатках, как на параде, эти добрые молодцы первым долгом стали высматривать подходящее место в тени деревьев.

— Пошли, Фрунзэ!.. Видишь, гости к нам пожаловали! — улыбнулся Шеремет.

— Я, Алексей Иосифович, не так одет, чтобы встречать высоких гостей.

— Пошли, пошли. Мы на ферме, а фраки и смокинги коровам, кажется, ни к чему.

— Хотел бы все-таки знать, Алексей Иосифович, что это за делегация?

— А еще москвич, столичная штучка! Ты что же, газет не читаешь, не смотришь телепередач?..

И газеты я читал, и программу "Время" смотрел и слушал от начала до конца. Не далее как вчера по телевизору показывали французскую делегацию.

Она разъезжала по Молдавии и вовсю расхваливала нашу республику. Известно, французы. Народ галантный, вежливый и предупредительный. Отвалили целую кучу комплиментов. Ежели им верить, то гостям понравилось у нас решительно все: сады, виноградники, чистота на полях Глава делегации изложил и свой принцип оценки чужих достопримечательностей и успехов. О культуре любого народа он, оказывается, судит не по книгам, театрам и картинным галереям, а по количеству докторов, кандидатов наук, аспирантов и студентов на тысячу душ населения, и не в последнюю очередь — по достижениям агротехническим, то есть по полям и садам, в особенности же — по виноградникам. И закончил широчайшей улыбкой, приступивши затем к дегустации вин. Дегустируя, говорил: "Касательно белых вин у меня был большой спор с моими молдавскими коллегами.

Но когда перешли на каберне, мерло, к красному и черному Пуркарскому, споры сейчас же прекратились. Смените на бутылках ваши этикетки на французские — никто и не заметит. Отличные вина производит Советская Молдавия!"

Я смотрел эту телепередачу, в уме умерял похвалы нашим винам (на то они и гости, чтобы похваливать), но меня что-то не особенно трогали их комплименты. Редкая неделя проходила, чтобы в Молдавию не приезжали делегации из-за рубежа и из разных советских республик. Все спешили перенять наш опыт виноделия. Мне от этого было как-то неловко, и я поделился своим смущением с Шереметом.

— Шумим, братцы, шумим! — засмеялся Алексей Иосифович.

По его голосу нельзя было понять, нравится ли ему это обстоятельство или не нравится, одобряет или нет такой наплыв делегаций, хотя по прежним наблюдениям за ним я знал, что человек этот не выносит никакого хвастовства — даже об очевидных успехах говорил весьма сдержанно.

После того как Шеремет поздоровался с членами делегации и рассказал немного о своем районе, все отправились принимать душ. Никэ говорил мне правду. Порядок посещения фермы был и одинаковым и обязательным для всех.

Будь ты хоть тысячу раз француз, но если хочешь войти внутрь животноводческого помещения, прими душ, смени одежду, облачись в белый халат, надень тапочки. Французы, принимая хлеб-соль, отведали и винца, и поэтому душ для них как нельзя был кстати: внутренний и внешний зной изрядно притомил гостей. Им, разумеется, понравились и чистота на ферме, механизация и автоматизация всех процессов и технологических операций. К тому же они не были специалистами настолько, чтобы увидеть какие-то мелкие неполадки, недоделки. Вот тут и я разделял восторги наших гостей. Восхищался я не только тем, что увидел под крышей помещения, но и тем, что было вне его.

Рядом с основным, где производилось молоко, находилось помещение, где происходил отел коров, то есть нечто вроде коровьего родильного дома. Тут же неподалеку стоял дом с большими окнами — это для доярок. Там была и библиотека, стоял телевизор в углу. За домом — бассейн, в котором доярки могли выкупаться, как в речке. Более же всего меня восхитил и удивил душ для скота. Не выдержал — поделился своими восторгами с Алексеем Иосифовичем Шереметом. Тот, казалось, не разделял моего ликования. Всем своим видом говорил: ничего особенного, ферма как ферма. Подобные теперь есть во всех других районах, по всей республике и по всей стране.

Объяснения на ферме давал директор совхоза, главная усадьба которого находилась в этом вот селе Чулук. Директор, видать, неплохо подготовился к этой встрече. Говорил коротко и ясно, так что переводчику было легко доводить сказанное до своих подопечных. Ни в словах, ни в интонации директора не было и тени бахвальства. Напротив, даже об очевидных достоинствах фермы он говорил в высшей степени сдержанно, как-то буднично.

Гостей более всего интересовало, какие меры принимаются в этом хозяйстве, чтобы не загрязнять окружающую среду.

— Проблема века: что делать с навозом? — улыбнулся я.

— Напрасно смеетесь, академик, — тотчас же отреагировал Шеремет. — Да, если хотите, проблема. И нелегкая! Для нас, во всяком случае. Вот послушайте. На ферме этого совхоза содержатся две тысячи шестьсот дойных коров. Село Чулук большое и богатое. До коллективизации в нем количественно коров было даже больше, чем сейчас в совхозе. А проблемы навоза не существовало. Почему? Навоз каждым двором вывозился на поля и огороды, да еще и кизяки делали из него. Не было проблемы и с водопоем, потому что все поили своих коров из своих же колодцев. А теперь, когда такая масса крупных животных собрана вместе, под одну, можно сказать, крышу, обе эти проблемы встали перед руководителями хозяйств с необычной остротой. Артезианские колодцы не справляются с водопоем, быстро иссякают, на некоторые фермы воду привозят в бочках издалека, из степных прудов. Это еще хорошо, если такие пруды имеются. А если их нет?.. И это еще не все. Пруды нередко находятся в той же самой долине, где и фермы, а это беда! Наши маленькие города, расположенные по склонам этой долины, очистительные сооружения имеют, как известно, лишь на бумаге, поневоле спускают все нечистоты в тот же пруд.

Туда же из ферм во время ливневых дождей устремляется из животноводческих помещений навозная жижа, чрезвычайно ядовитая: от нее в реках и озерах, не говоря уж о прудах, гибнет рыба. Вода задыхается, становится непригодной для питья. Прибавьте к этому потоки с полей с растворенными в них всевозможными гербицидами и минеральными удобрениями, и перед вами явится картина во всей ее вопиющей неприглядности. Другого же пути в развитии животноводства пока что не придумано. Без концентрации, специализации, кооперирования и интеграции нам не обойтись. Масштабы работ, грандиозность наших планов слишком велики для того, чтобы решать продовольственные дела по старинке.

Разумеется, всякая концентрация и специализация должны производиться с умом.

С умом — это значит не перемудрить, не перехитрить самих себя. Случается же так: укроп сеем в Унгенах, а огурцы выращиваем и укладываем в бочки для засола в Кагуле и Тирасполе. В итоге огурцы остаются без укропа, а укроп без огурцов, потому что их разделяет расстояние в двести — двести пятьдесят километров. Сколько же нужно времени, чтобы они встретились наконец? Разве мало этих несчастных огурчиков гниет по дорогам?!

Я подал спасительную в таких случаях реплику:

— Когда пробиваешь новую, еще не хоженную дорогу, можно и сбиться с пути, и ошибок наделать!..

— Оставьте, пожалуйста, диалектику. Нельзя же ссылаться на нее до бесконечности!

Слушая Шеремета, я видел, что многое открывается для меня впервые.

Алексей Иосифович заметил это и потихоньку улыбался. Улучив момент, тихо спросил (совершенно неожиданно!), что я думаю о теории Мальтуса: в последнее время, мол, почему-то его не вспоминают, не предают анафеме, как прежде.

Отчего бы это?

Шеремет был таким же колким и слегка ядовитым, каким я знал его и прежде. Взял меня под руку и заговорщически шепнул:

— Гости останутся на обед, а мы с тобой смоемся. Так, не прощаясь, по-английски. Идет? Заглянем вместе на другие комплексы. Скажем, на Банештской земле. Все равно после обеда гости направятся туда же.

Можно было бы сказать: сытый голодного не разумеет. Но я не был голоден. Однако мне хотелось бы посидеть с французами за обеденным столом и еще немного послушать директора совхоза. Тут, на ферме, я кое-что узнал. Но именно лишь "кое-что", а мне бы хотелось узнать во всех подробностях, как сейчас ведется крупное хозяйство. С другой стороны, нельзя было упустить счастливой для меня возможности оказаться рядом с первым секретарем райкома, да и вообще мог ли я отказаться от приглашения Алексея Иосифовича, с которым в тайнике души связывал выход из нынешнего "тупикового" положения?!

После того как мы вновь оказались в собственной "шкуре", то есть сдали совхозные доспехи и облачились в свои, Алексей Иосифович заглянул в общежитие рабочих, быстренько осмотрел библиотеку, маленький зал, где играли в шахматы и смотрели телевизор: не исключено, что гости поинтересуются и отдыхом доярок и других животноводов. Да и самому ему хотелось убедиться, что тут все в порядке.

Во дворе фермы, в тени деревьев, отдыхали шоферы легковых автомобилей.

Они уже успели попить воды из нового колодца Никэ, освежили холодной водой лица и тихо переговаривались. Удивлялись тому, что строители не оставили после себя горы развороченной земли и разного хлама, как бывает на других площадках, где возводятся новые сооружения. Бурильщики сверлили свои земляные норы, вставляли в них бетонные трубы — "голенища", как называл их дедушка, накладывали сверху цементные круги — "нахлобучки", а рядом все оставалось нетронутым. Деревья, кустарники, цветочные клумбы — ко всему этому бурильщики не прикасались и пальцем! Извлеченная гидробуром земля сразу же была увезена, вместо нее был теперь красный песок.

Мы в сопровождении Никэ тоже подошли к колодцу. Никэ явно ждал похвалы от Шеремета. Но первый секретарь райкома партии отозвал моего брата в сторону и тихо сказал:

— Смотрите, не забудьте про шоферов!

— Я уже накормил их, Алексей Иосифович!

— Хорошо, коли так. А то ребята целыми днями за баранкой! Мы прогуливаемся, а они работают. "Вкалывают", как говорят они сами!..

— Не беспокойтесь, Алексей Иосифович! Накормили не только шоферов, но и дирижеров! — бойко отрапортовал Никэ.

— Дирижеров? — изумился Шеремет. — Откуда они?

— Я имею в виду милиционеров, гаишников!

— Кто же их окрестил так?

— Да шоферы, кто же еще?!

И Никэ тут же объяснил, откуда взялось такое прозвище. Ведь регулировщики уличного движения машин, то есть сотрудники ГАИ, стоя на постах, то и дело машут своими жезлами точно так же, как это делают дирижеры оркестров в опере или На эстраде. Милиционеры стоят при этом на своих тумбах, дирижеры — на своих.

Шоферы посмеивались над объяснениями Никэ. Милиционеры мотоциклетного эскорта стояли поодаль, не смешивались с водителями автомашин. Они и не подозревали, что в их адрес отпускаются шуточки у колодца, что они удостоились за свой артистизм носить почетное звание дирижера. Если б и услышали, то вряд ли поняли бы, что это о них идет речь.

2

— Почему вы молчите, товарищ москвич? Скажите же что-нибудь… Не то засну за рулем! — подтрунивал, надо мною Шеремет. — Может быть, вам скотинку нашу жалко? И кормим не так, и ухаживаем не этак?.. Ну?

Я продолжал молчать. Всматривался в долину Чулука. Начиная от фермы, вся она была засеяна многолетними травами для скота. Массивы люцерны перемежались с полосами суданки. Затем навстречу машине катились волны ячменя или овса, пряча под собой бледно-зеленые стебли гороха и вики. То и дело встречались гвардейски стройные и высоченные колонны кукурузы, показывая светлые пряди на заостренных кончиках наливающихся молоком початков. Им не давали созреть. Кукурузу косили на силос в пору восковой спелости. Эту работу выполняли специальные комбайны. Зеленая нежная люцерна срезалась и забрасывалась в кузовы грузовиков косилкой, похожей на африканского жирафа.

— Я ведь не случайно спросил о жалости к скотине, — продолжал между тем Алексей Иосифович. — Как-то осчастливила нас своим посещением группа иностранных журналистов, аккредитованных в Москве. Их мало интересовала механизация и автоматизация на наших фермах. Они всячески выискивали, к чему бы придраться. Донимали доярок одним и тем же докучливым и, если называть вещи своими именами, глупым вопросом: "И вам не жалко животных? Прежде коровушка в деревне была членом крестьянской семьи. Родившийся в зимнюю пору теленок вносился в дом. Ему там расстилалась постель из свежей соломки.

Теленок всю зиму жил в избе, рос вместе с крестьянскими детьми. Детишки дрались из-за места рядом с тем теленком или ягненком. А когда телка, ягненка забивали либо продавали, для малышей это была подлинная трагедия.

Горе детей, казалось, было безутешным. Они наотрез отказывались есть мясо от забитого теленка. У вас есть мудрая пословица: любовь и корм делают теленка коровой. Ну, а сейчас как обстоят дела с этой поговоркой?"

Шеремет оторвал верхушку сигареты вместе с фильтром и выбросил через полуоткрытое окно. На какое-то время задумался, словно подсчитывал, какая она была по счету, эта последняя сигарета, не превысил ли он норму?

Закуривая, он обходился одной рукой, потому что другая лежала на руле.

Дорога была ровной и прямой. Приступая к очередной сигарете, он из вежливости предлагал и мне закурить. При этом поглядывал на меня зорко и с явным любопытством. Судя по всему, ждал, когда я заговорю. Но я не мог оторвать глаз от всего, что попадалось на пути. Ведь мои познания сельской жизни оставались как раз на уровне теленка и ягненка, которых зимою вносили в избу. Я живо представлял себе коровьего отпрыска, уютно подремывающего в углу на соломе, а по утрам облизывающего своим розовым язычком протянутую ему дедушкой ложку Облизывал паршивец и засов, и дверные ручки. Я и теперь отчетливо слышал во всех интонациях мамин голос, наставляющий нас: "Не чешите ему лобик, бесенята!.. Чего доброго, научите пыряться!"

Алексей Иосифович сдувал пепел с сигареты и все время скашивал глаз на меня. Я же ждал, когда он скажет еще что-то. Видел, что он собирается это сделать. Так оно и было. Выбросив окурок, он спросил:

— Ну, что бы ты ответил этому "разбойнику" желтой прессы?

— Мне кажется, я оставил бы без ответа вопрос "разбойника"! — сказал я совершенно искренне.

— Так собирался поступить и я, — улыбнулся Шеремет. — А вот работница фермы не стала отмалчиваться. Она в свою очередь спросила настырного иностранца: "Скажите, вы взяли бы меня в жены, если б увидели меня на ферме всю в навозе?"

"Разбойник" вытаращил глаза; какая, мол, связь между тем и другим?

"Самая прямая, — ответила бойкая бабенка. — Прежде девчата наотрез отказывались идти работать на ферму. Боялись, что парни не пригласят их и на танцы в клуб, не говоря уже о том, что не возьмут в жены: кому ж захочется обнимать девушку, от которой пахнет и навозом и парным молоком?! На старых фермах не было ни душа, ни туалетного душистого мыла Да его и дома не было, а чего уж там говорить о ферме! Запахи коровников — так когда-то назывались эти фермы — казалось, проникали во все наши поры!"

— Ну, что скажешь, академик? Вот ведь, плутовка, как ловко обратила поэзию в прозу. Ткнула носом зарубежного писаку прямехонько в самую суть вопроса. И не лгала, не юлила, не уходила в сторону от острого разговора.

Хорошо, современно звучит слово "оператор,", пришедшее на смену всем этим "скотникам", "телятницам", "свинаркам", "птичницам". Но одной нехитрой заменой слов проблемы не решить. Нужно было понять главное. А главное состояло в индустриализации животноводства, в машинах, которые бы избавили человека от соприкосновения с навозом и от всего того, что делало работу на фермах "непрестижной", — так, кажется, пишут в газетах некоторые журналисты?

Престижная — непрестижная! Откуда, из каких таких щелей повыныривали подобные словечки?! Голь на выдумку хитра, а пишущий брат на новые словечки!.. Ну да бог с ними, с журналистами! — Сложные механизмы, вся эта механизация и автоматизация, пришедшие на фермы, произвели там подлинную революцию. И не только в смысле экономическом — они потребовали высококвалифицированных рабочих, то есть людей образованных. Вот это-то и сделало работу на животноводческих фермах престижной — видишь, и я не обошелся без того, чтобы не употребить этого "новейшего" слова!.. А молодежь, как известно, любит иметь дело с техникой вообще, а со сложной — в особенности. Она пришла к ним, что называется, на дом, в деревню, в село — зачем же бежать в город, на завод, на фабрику. И не на одни фермы пришла, а и на поля, на виноградники, в сады и огороды. Не будь сложнейшего современного оборудования на животноводческих комплексах, многозначительные вывески вроде "Фабрика мяса" или "Молочная фабрика" ничего, кроме кривой улыбки, не вызывали бы у людей. Не увидели б на тех липовых фабриках парней и девчат. Теперь не прочтешь в газете и фельетона, в котором рассказывалось бы об агрономе, торгующем в городе газированной водой. Агроном находится там, где ему и полагается находиться: на виноградниках, на полях и совхозно-колхозных огородах и садах. Так-то вот, дорогой-москвич!..

Чувствовалось по всему, что Шеремет твердо и основательно стоял на земле, а из-под моих ног она убегала. Нельзя сказать, что я ничего не слышал об индустриализации сельскохозяйственного производства, обо всех этих расчетах и хозрасчетах, о рентабельности и нерентабельности, о той же механизации и автоматизации. Слышал от отца, от брата Никэ. Слышал обо всем этом и от других. Порою мне казалось, что я нахожусь в каком-то огромном актовом зале на лекции, которую читают, однако, на каком-то незнакомом мне языке. Создавалось впечатление, что чуть ли не все мои односельчане побывали на каких-то краткосрочных курсах бухгалтеров: все что-то считали, пересчитывали, калькулировали, делали в уме сложные выкладки. Только и слышалось: столько-то граммов и килограммов, столько-то кормовых единиц в гранулах, столько-то в силосе и сенаже. Слышал и про то, что в других районах появились какие-то "интенсивные сады", новые сорта томатов, неизвестная прежде порода венгерских свиней. Слышал и о многом другом, о чем не знал и не слышал раньше. Диалектика всюду диктовала свои законы. То, что еще вчера было новым, сегодня безнадежно, или, как еще говорят сейчас, морально устарело. Каждый район республики, исходя из своих климатических и иных особенностей, в перспективном плане намечал что-то новое. Если удаление сорняков из посевов пшеницы, ржи и кукурузы без применения ручного труда — дело давно решенное, то теперь придумывалась технология обработки свекловичных угодий тоже без изнурительного труда руками колхозных й совхозных женщин. Руководители хозяйств нередко шли на риск, экспериментируя. Не обходилось и без накладок, нередко очень серьезных. Одни из них, скажем, увлекались иностранными сортами яблонь, якобы очень ранних, точнее, раноплодоносящих: сегодня высаживай, а через три года снимай урожай.

Оказывалось, однако, что их попросту надули: деревья начинали плодоносить лишь через семь лет, как самые заурядные прадедовские сорта. Мой Никэ, обжегшись на такой сделке, вовсю поносил иностранцев за такое жульничество: не могли же они, хваставшиеся своей аккуратностью, перепутать саженцы!

Было немало неурядиц и другого происхождения, о которых старая народная пословица говорит так: хвост вытащишь — нос увяз; нос вытащишь — хвост увяз.

Вот сады. Их закладывали на гигантских площадях, подкармливали минеральными удобрениями и боролись с вредителями с помощью разбрызгивателей и распылителей, установленных под крыльями сельскохозяйственной авиации. А растворы гербицидов вместе с вредными насекомыми убивали и пчел, прилетающих в великом множестве в цветущие сады за своим взятком. Неутомимая работяга, пчела в этих случаях не могла не только взять нектар, но и перенести в своих лапках пыльцу с цветка на цветок, то есть сделать попутно еще одно в высшей степени творческое и полезное дело — совершить опыление. Попробуй разберись: где тут хвост, где тут нос! И что в таком разе нужно делать?

Ученые заговорили о биологическом способе борьбы с вредными насекомыми.

Известно, что каждая "букашка" имеет своего собственного, персонального, так сказать, врага-душителя. Вот эти-то враги, используй их с умом, могли бы стать верными друзьями человека, избавили б его от необходимости применения всяческих химических соединений для спасения урожая.

На каждом шагу меня встречали сюрпризы. Алексей Иосифович по дороге вдруг спросил — А Шлейзера ты еще помнишь?

— Что-то не припоминаю.

— Как?" Неужели не помнишь?!

— Да кто он, этот ваш Шлейзер? — Я насторожился: не приготовил ли Шеремет для меня еще какой-то сюрприз? Скорее всего, так оно и есть. От меня в таком случае требуется одно: набраться терпения и ждать, когда первый секретарь райкома сам откроет его. Но не бомба ли это замедленного действия?

Я хорошо знал повадки Алексея Иосифовича: поставив передо мною, к примеру, какой-нибудь неожиданный вопрос, он будет долго молчать, поджаривать меня потихоньку на сковородке этого молчания.

Шеремету нравилось разыгрывать меня. Иногда это походило на игру кошки с мышкой: для первой — веселую, а для последней — не очень…

— А разве не ты принимал Шлейзера в комсомол?

— Не помню Может быть, и я.

— Сейчас ты его увидишь и, надеюсь, вспомнишь.-

На этот раз Шеремет ошибся. Директор комплекса по своему возрасту, довольно уже солидному, не мог быть тем, кого я когда-то принимал в комсомол. Родом, правда, из Теленешт. Но он окончил институт, по окончании работал в каких-то других местах и вернулся в родные края, когда меня там уже не было.

Хозяин "Фабрики мяса", видать, привык к частым гостям. Знакомство наше состоялось так просто и естественно, что мне сделалось сразу же легко и свободно рядом с ним. Он обращался ко мне, как к старому приятелю.

— Ну как, приготовился к встрече французов? Не заставишь меня краснеть перед ними? — обратился Шеремет к директору с притворной тревогой.

— Готов, Алексей Иосифович! Всегда готов, как юный пионер! — ответил Шлейзер тем же дурашливым тоном.

Его комплекс был возведен на вершине холма, рядом с асфальтированным шоссе Отсюда как на ладони был виден бывший районный центр — город Теленешты. Я проезжал по этой дороге, ведущей в долину Реута, сотни раз.

Тогда это был обыкновенный проселок. Вспомнил, что именно где-то тут, на этой вот дороге, повстречал впервые живого волка, которого принял за бродячую собаку. На возвышении, что на горизонте, некогда были овечьи загоны села Вадулеки. Может быть, серый и подбирался к ним, чтобы утащить хотя бы одного барашка. Я как раз и ехал из этих Вадулек, где помогал местным товарищам создавать колхоз. Лошади, которые впряжены были в мои сани, оказались опытнее и грамотнее меня: почуяв волка еще до того, как увидели его, они насторожили уши и громко фыркнули, а увидав, готовы были и вовсе остановиться. Только тогда и я сообразил, что это была за "собака".-

Теперь я всматривался в ту самую гору. Мимо проносились по блестящему асфальту машины. По такой дороге мне было бы легко и не боязно шагать в любое время суток: днем, вечером, ранним утром и поздней ночью. Это была моя дорога! По ней я уезжал из родимых краев в эвакуацию во время последней войны, по ней же и вернулся на родину, смешавшись с солдатами наступающей Красной Армии. Я вернулся, имея в кармане соответствующий документ и поручение организовать в селе школу. Учительские курсы закончил в Алчедаре и возвращался в должности директора еще не существующей школы. В своем гражданском одеянии я был вроде белой вороны среди тысяч солдат и офицеров, облаченных в защитного цвета гимнастерки, мундиры и брюки: тогда готовилась знаменитая Ясско-Кишиневская операция. То был 1944 год. Что сохранила память о тех далеких днях? Свежепросмоленные лодки во дворе райисполкома. Лодки, которые еще ни минуты не плавали по воде. Они не потребовались, так как советские бойцы обошлись своими переправочными средствами при форсировании Днестра, а затем и Прута. А теперь тут, где некогда могло укрыться волчье логово, появилась красавица ферма — длинные и прямые, как школьная линейка, бетонные помещения с множеством малюсеньких окон. Глядя на них, и не подумал бы прежде, что под их крышей разместились свинарники. Войдя вовнутрь, удивился еще больше, поскольку впервые в своей жизни видел там свиней без специфического, казалось, неистребимого запаха. Свинья не пахла свиньей — где же это видано и где же это слыхано?! Обычно помещение такого содержания давало о себе знать за версту и более того. Помнится, как пассажиры автобуса при свидании со свиноводческими фермами поспешно зажимали носы. Некоторые, особо щепетильные относительно всяческих ароматов, делали это загодя, за километр до свинарника, мимо которого проходила дорога.

Выйдя из хрюшкиных хором, я стоял теперь на территории фермы, в десяти шагах от раскрытых ворот одного из корпусов. Еще раз оглядел хорошенько и сами помещения, и водонапорную башню, и кормовые, запарочные цеха, куда то и дело подкатывали грузовики и автокары с различными кормами для свиней. К директору комплекса все время подходили с рапортами и за советом юноши и девушки в белых накрахмаленных халатах. Не знай я о том, что нахожусь в свиноводческом комплексе, мог бы подумать, что это какое-то учебное заведение, близкое к медицинскому, с его лабораториями, с лаборантками в белых до синевы халатах. Всякое производство имеет свои, только ему свойственные запахи. Еще до того как войдешь на больничный двор, ты уже слышишь запах медикаментов. На винно-коньячном предприятии царствует терпко-кисловатый аромат от этих напитков. Даже чистота, равная аптекарской, и та не могла бы удалить эти запахи. А вот на свинячьем комплексе невозможное стало возможным. Готов побожиться, что не слышал ни запаха свиней, ни даже их хрюканья, ни их яростного визга из-за корма. Людей на комплексе было поразительно мало. Всего несколько специалистов в халатах.

Один лишь директор вышел к нам навстречу в обыкновенном сером костюме и при аккуратно повязанном галстуке на белоснежной рубашке, что выдавало в нем интеллигента. Немного позже я поделился с ним своими впечатлениями. Спросил, между прочим, куда они со своими сотрудниками упрятали свинячий запах.

Директор улыбнулся:

— Такой же вопрос задавал мне и мистер Хаммер. Американскому бизнесмену понравился наш комбинат по производству свинины…

— Видишь, Фрунзэ, как далеко мы шагнули. Уже американского миллионера похлопываем по плечу! — ухмыльнулся Шеремет.

Директор уловил иронию в тоне, каким были произнесены эти слова, и сейчас же снизил собственный голос до будничного. Увидев кавалькаду машин с гостями, вышел к ним навстречу. Указал шоферам и мотоциклистам, где расположить машины, а самих гостей повел в гардеробную, где они быстро накинули на себя халаты и сделались похожими на врачей, собравшихся на предоперационную летучку. Такими и привел их директор в большой зал административного помещения. В глубине сцены, на задней стене, белел широкий "экран", в других углах виднелись телевизоры. Гости расселись по креслам. Им для начала решили показать документальную ленту о комплексе, который им предстояло осмотреть. Алексей Иосифович счел необходимым сделать небольшое вступление.

— Комплекс по откорму свиней — это промышленное предприятие с совершенно закрытым циклом, — начал он. — В республике наш район в этом деле занимает более чем скромное место. В некоторых комплексах откармливается одновременно по пятьдесят и даже по сто тысяч голов. В этом, куда вы приехали, лишь одиннадцать тысяч. Всего-навсего. Ну, а теперь посмотрите наш фильм.

Шеремет продолжал говорить и тогда, когда на экране появились первые кадры, выступая уже в качестве комментатора. Сперва гости увидели помещения с внешней стороны, затем изнутри. Потом камера выхватила из клубов пара огромные чаны кормоцеха. Отсюда выползала и тянулась через весь длинный свинарник лента раздаточного транспортера. Видно было, как жадно набрасываются на свежий корм животные. Были там и свиноматки, и крохотные поросята, и такие, которые уже достаточно подросли. Все они были разведены по своим ячейкам, как в фантастическом огромном улье. Людей внутри помещения не было — лишь эта ползущая лента с кормами да свиные морды, уткнувшиеся в кормушки. Особенно трогательны были маленькие поросята, копошащиеся в чистой золотистой соломе. Новорожденные пока что оставались с матерями — эти рядком присосались к брюху своей мамаши, которая от избытка материнской нежности тихо и ласково похрюкивала. Насосавшись, малыши отправлялись через особые отверстия в свои "детские садики", в свои, стало быть, ячейки. Там они отдыхали, сладко прижмурившись и посапывая "пятачками". В последнем отделении или, лучше сказать, цеху, состоявшем из трех ярусов, находились животные, достигшие кондиционного веса — это уже готовая продукция. Свиней весом в восемьдесят — сто килограммов отправляли на мясокомбинат.

Операция за операцией проходила перед зрителями. Самые трудные работы, которые когда-то выполнялись руками свинарок, теперь были заменены манипуляторами, действующими по велению нажатой где-то кнопки. Оператор в пункте управления на специальной платформе видел все, что делалось во всех цехах в любое время суток. Обслуживался комплекс тринадцатью специалистами.

Работали они посменно, по восемь часов, как на любом заводе. Все, без исключения, имели высшее и среднее специальное образование.

— Директор комплекса — кандидат наук. О теме его диссертации он расскажет сам, — закончил Шеремет.

В зале зажегся свет, и директор извлек из шкафа какие-то флакончики и пробирки. Не спеша расставил их на столе. И только после этого приступил к рассказу. В своей диссертации он и доказал, что свиноферма, или комплекс по откорму свиней, должна располагать полным циклом. Иными словами, ему нужны свои свиноматки самых лучших пород и свои, не завезенные с других ферм, поросята от своих же, собственных, так сказать, маток. Поросята растут на глазах специалистов, которые хорошо знают, какой корм наиболее полезен именно для этой, а не другой какой-нибудь породы свиней, какой именно уход нужен за ней. У каждой породы свой нрав, свой характер. И его надо знать, как знает рабочий на заводе свойство, характер, если хотите, материала, из которого он, рабочий, изготовляет деталь. Вот так!

— Наше предприятие, — продолжал директор, — не похоже на другие. Мы производим свинину в замкнутом цикле. Начинаем от свиноматки, от рождения поросенка, и заканчиваем, когда этот поросенок достигает нужного нам веса.

Заранее, кстати, тщательно, научно запланированного, рассчитанного Вот так!.. И еще, нас часто спрашивают: куда вы деваете навоз, а вместе с ним и запахи? Секрет вот в этих колбах и пробирках. Полная утилизация навоза — так это называется. В стеклянных посудинах этих разлита питательная среда. Она, как и вот эти брикетики и гранулы, получена — из чего бы вы думали?.. Да, да, из него, из навоза! Цикл завершен! У нас даже нет цементных ям, куда бы сбрасывали навоз и стекала моча, — все это непрерывно направляется в соответствующие перерабатывающие цеха. Ни воздух, ни реки, ни озера и пруды мы не отравляем. Так-то вот, господа!..

Не знаю, что думали, слушая директора, французы с их воспитанным на тонких духах нюхом, я же сидел с широко раскрытым от крайнего удивления ртом. До этого мне казалось, что я все знал из того, как ухаживать за животными, как их кормить. Самому приходилось чистить хлев, пасти свою корову, смазывать вымя буренки ее же свежим, теплым еще "блином", чтобы не лез под коровье брюхо теленок и не выдаивал молоко. Время, которое я раньше тратил на то, чтобы прогонять теленка, теперь я мог использовать для игры с товарищами, такими же пастушонками. Вымя же потом тщательно обмывалось мамой, и молоко было чистым. А что же получается тут, на этом странном комплексе? Выходит так, что свинья поедает свое же, простите, дерьмо и наращивает мясо, а мы, люди, должны таким мясом харчиться?.. Когда подумал об этом, меня аж передернуло: фу! Черт бы их всех побрал с их закрытым циклом! Лучше бы мне не знать, откуда берут свинину для своих шашлыков все эти лесные ресторанчики и эти мельничные убежища гайдуков.

3

К вящей моей радости, Шеремет не остался, чтобы вместе с французскими гурманами отведать мясца, произведенного в "закрытом цикле" сказочного комплекса. Но секретарь в отличие от меня был в прекрасном расположении духа. Чтобы выведать мое отношение к увиденному и услышанному, спросил:

— Ну как, академик?.. Что скажешь? Видал где-нибудь еще такое?

— Честно?

— Ну разумеется.

— Если, Алексей Иосифович, вы свозите меня еще на один такой комплекс, я завтра же переметнусь в магометанскую веру!

— Ну, это ты зря, голубчик! Это у тебя, похоже, от матери. Екатерина Федоровна утверждает, что не то плохо, что входит в человека, а то, что из него выходит!..

У Шеремета была отличная память. Но он и ей, как известно, не доверял, следуя ленинскому завету — самый плохой карандаш лучше самой хорошей памяти.

Алексей Иосифович всегда имел при себе записную книжку. Со временем у него накопилось их множество. В одной из них можно было бы отыскать и приведенные Шереметом сейчас слова моей матери. Однако, говоря гак, моя мать имела в виду совершенно иное — адресовала свои слова разным богохульникам и матерщинникам, извергающим сквернословия.

Директор пригласил было своих гостей отправиться внутрь комплекса, но те вежливо отказались: видно, им не улыбалась перспектива еще одного стриптиза, то есть раздевания и одевания. Быстренько распрощавшись с хозяином невиданного предприятия, они устремились к машинам. У ворот задержались, чтобы поблагодарить Алексея Иосифовича за объяснения. От предложенной свиной отбивной тоже отказались, причем еще вежливее. А вот кружечку вина с удовольствием опрокинули в себя "на посошок"… Им, судя по всему, понравился обычай, взятый на вооружение в самые последние годы: выпивать этот самый "посошок" у радиатора или багажника машины. В некоторых местах так и говорили: "Выпьем у радиатора!" Это и была казачья стременная, переделанная на современный, машинный, лад.

Если в гостиничных номерах, сидя у телевизоров, французы предпочитали красные и черные вина, то тут, у радиатора, с превеликим удовольствием вливали в себя белое, холодное, как лед, вино. Оно было как нельзя кстати в жаркий июньский полдень. А жара была страшнейшая. От нее страдали все, но в особенности переводчица-москвичка. Улучив паузу, когда не надо было переводить, она убегала в тень, под какое-нибудь дерево или под стену здания, где и обмахивалась, словно веером, сложенной вчетверо газетой. Пот покрывал все ее раскрасневшееся лицо, и особенно заметны были бисеринки пота на ее верхней губке, покрытой нежным пушком. Молодая женщина наслаждалась, получив маленькую эту передышку.

Всему, однако, приходит конец. Гости отправлялись дальше по своему маршруту. И поскольку комплекс находился на границе с другим районом, нам не было необходимости провожать их куда-то еще. Передали другим хозяевам прямо на месте, из рук в руки. Как всегда бывает в таких случаях, гости опаздывали: в этот час они должны были бы находиться уже в промышленном саду на берегу Днестра, там их ждали. Представители соседнего района тревожно переглядывались, делали какие-то знаки переводчице, сопровождающему.

Завершив церемонию "посошка у радиатора", проводив глазами гостей, помахав им на прощание, Алексей Иосифович основательно уселся за руль своего автомобиля. С видимым облегчением радостно возгласил:

— Ну, Саврасушка, трогай!.. Слава богу, уехали! Истинно сказано: не бойся гостя сидячего, а бойся гостя стоячего!.. Нас с тобою, Тоадер, ждет уха у генерала!..

Самый цивильный человек на свете, Шеремет наконец-то подружился с генералом, с настоящим, а не свадебно-чеховским! Его острый гастрит, который все время находился на грани перехода в язву (а может быть, уже и перешел в нее), часто заставлял корчиться от боли, лишь несколько глотков- чистого спирта малость приглушали эту боль. Генерал, с которым сошелся секретарь райкома, страдал тем же недугом, и общая беда переносилась немного полегче, как бы поделенная пополам. Отставной генерал облюбовал себе местечко возле пруда, который одним своим берегом вдавался в чащу леса, а сам пруд чуть ли не весь тонул в зарослях камыша и осоки. Таких прудов и озер было много в Шереметовом царстве-государстве, так же как и в царстве Берендеевом.

Каларашский район холмистый, с резкими перепадами, балками и оврагами, так что воде было где задержаться и выбор у генерала был большой. Из всех прудов он отдал предпочтение этому. Помимо воды тут к твоим услугам и лес с его свежестью, запахами листвы и сушняком для разведения костра и варки ухи.

Алексей Иосифович подробно рассказал мне, откуда пришла к нему эта дружеская связь с генералом.

Все началось с пионеров и комсомольцев, совершавших поход по следам героев и боевому пути 95-й Молдавской стрелковой дивизии. Когда у красных следопытов собралось достаточно материала, в городе был воздвигнут монумент в честь павших и живых солдат и офицеров этой дивизии. На его открытие были приглашены ныне здравствующие ее ветераны. Приехавший на пионерско-комсомольскую "зарницу" будущий приятель Шеремета заявил после торжеств, что хотел бы на недельку остаться в местах, через которые когда-то прошел со своим соединением. Хорошо бы, добавил он, прахчнться возле какого-нибудь водоемчика да порыбачить. Желание боевого военачальника было, конечно же, с радостью удовлетворено: не нанесет он большого урона рыбному хозяйству республики своей удочкой, и отдых его в здешних краях более чем заслуженный. Словом, генерал остался. Облюбовал местечко. Вернулся в Кишинев. Приехал оттуда уже на своей машине. Поставил брезентовую палатку под кроной самого большого дуба. Проходит одна неделя, другая, третья, а палатка стоит себе на одном месте и стоит. Генеральская "Волга" лишь изредка появлялась у хлебного магазина. Постоит там немного, "заправится" батонами и "кирпичами" и возвращается к палатке. Алексея Иосифовича это заинтриговало: уж не обнаружил ли генерал место, неизвестное местным любителям рыбной ловли? Долго не раздумывая, отправился к генералу с визитом. Застал некогда грозного вояку за потрошением карасей. Их у него было штук пять-шесть, общим весом не более полукилограмма. Тут же были приготовлены две луковицы, несколько морковок, две-три картофелины. Только и всего! Ни красных помидоров, ни горького перца, ни чесночного настоя — ничего этого не было.

Не было даже соли. И тут выяснилось, что генерал не отдыхал, а лечился.

Организовал себе санаторий на берегу лесного пруда. Начисто отказался от минеральных вод Железноводска и Моршина. Пользовал себя теплой ушицей. Ухой без соли, без помидоров, без стручкового перца и чеснока. Уверял при этом, что рыбий желатин смазывает пораженную язвой слизистую оболочку желудка и ему, генералу, становится хорошо. К лекарству этому надобно прибавить тишину, безлюдье, чистый воздух, настоянный на лесных запахах, целебных самих по себе. Правда, случалось, что старик тосковал в одиночестве. Жена, сыновья, внуки и внучки остались в Кишиневе. Лишь изредка кто-нибудь из них наведывался к нему. Что касается досуга, то его у генерала было хоть отбавляй. У нового товарища, то есть Шеремета, со временем было похуже Как ни отчитывал, как ни бранил его генерал за нарушение "ушиного режима", секретарь райкома приезжал к его палатке нерегулярно. Благотворному действию ухи мешало пристрастие генеральского друга к курению. Поругивал Алексея Иосифовича за это пристрастие и генерал, и врачи во всех санаториях, в каких он только побывал. Шеремет выслушивал их, соглашался, что поступает относительно своего здоровья дурно, отрывал половину сигаретной начинки, чтобы вдыхать в себя поменьше никотина, носил в кармане мятные конфеты, надеясь, что они заменят ему курево. Но совсем отказаться от сигарет не мог.

Не мог регулярно наведываться и в генеральский "санаторий". Приезжал туда лишь в редкие дни, когда его не вызывали в Кишинев на совещания, заседания, активы и пленумы, коими так богата жизнь руководящих работников. В отличие от хозяина палатки Шеремет хлебал и уху, и поедал вареных карасей. Ветеран соблюдал строжайшую диету: ел только юшку с размоченными в ней сухариками, размоченными настолько, что уха превращалась в рыбную кашицу, которая была бы впору беззубым сосункам.

В этот наш приезд к генералу, на мое счастье, уха была настоящая. И приготовил ее не сам генерал, а еще один его друг, которого мы с Шереметом увидели возле палатки. Это местный лесник мош Остап Пинтяк пришел поразвлечь малость старого, одинокого человека. Узнав, что генерал ждет секретаря райкома, Пинтяк отбросил в сторону ружье, кожаный ягдташ, охотничий рог и принялся готовить уху. Начал с того, что растер в металлической посудине очищенные дольки чеснока; затем испек на углях несколько стручков горького перца, освободил и их от шкурки, потом смешал с чесночной массой. Соль лесник всегда имел при себе, носил ее в спичечном коробке. Не покидала его никогда и сумка с монополькой, с водкой, значит. Словом, врасплох этого человека не застанешь!

Увидя нас, мош Остап несказанно обрадовался. Со мною ведь встретился после долгих лет разлуки, да и Шеремета видел далеко не каждый день. К тому же лесник и себя считал здесь за хозяина: лесные угодья доверены ему, а не кому-нибудь еще, тут он царь и бог.

Наблюдая за хлопотами мош Остапа, генерал кряхтел, бормотал невнятно, был явно недоволен действиями "лесного разбойника", как мысленно называл Пинтяка. Лесник либо не замечал этого кряхтения и бормотания, либо не обращал на них внимания — он продолжал священнодействовать над ухой. В большом котелке отварил с десяток мелких пескарей, процедил "ижицу", бросил в нее несколько помидоров, три толстенных перца, три луковицы толщиною каждая с добрый кулак; только после этого добавил в котел сперва рыбок среднего размера, а под конец самую крупную. Если уж уха, так пусть она будет ухой! Не канителиться же с парой ледащих рыбешек, как этот генерал!

Без соли, без перца, без чеснока и помидоров — так это ж злая пародия на уху! Так она может утратить не то что заслуженную славу, но даже право называться ухой!

— Бросит в котел пару карасей-дистрофиков, а потом восторгается: "Ах, какую ушицу сварганил!" Ну что ты с ним будешь делать! Разве такой должна быть генеральская-то уха?! — возмущался лесник, подмигивая нам. — А еще казак!

Для мош Остапа Пинтяка все офицеры и генералы, русские, молдаване, татары, узбеки, даже турки, были либо москалями, либо казаками. Слова эти у мош Остапа заменяли и национальность, и профессию, и образование человека.

Генерал, поселившийся в его лесных угодьях, был русский. Говорил по-молдавски плохо, хотя и приезжал сюда каждое лето. И когда у него прорывалось словечко вроде "сварганил", мош Остап выходил из себя. Он участвовал в первой мировой войне, во второй хоть и не участвовал, но весть о падении Берлина и о знамени, водруженном над рейхстагом, первым принес он в Кукоару, во все подгорянские селения. По всем деревням и селам женщины обнимали и целовали доброго вестника. То же самое делали старики, старухи и дети. Последние подбегали к нему со всех дворов и цеплялись за его штаны, рубаху, подобно репейникам. А он шел улицей и вовсю трубил в свой охотничий рог. Трубил одержимо, трубил непрерывно, и торжественно-трубный глас разносился далеко окрест. В короткие перерывы возглашал во всю такую же трубную свою глотку: "Война кончилась, добрые люди! По-бе-да-а-а!!!" Во многих церквах в ответ ему начинали звонить колокола, и звон их согласно сливался с голосом охотничьей трубы мош Остапа.

А вот сейчас тот же Остап пошумливает на генерала, убеждая его, что слово "сварганил" не русское, так русские не говорят; уж он-то, Пинтяк, хорошо знает, что таких уродливых словечек в русском языке нету. Не зря же служил в русской армии в первую мировую, даже речь держал на солдатском митинге в Екатеринославе, разъясняя политику большевиков. Правда, вскоре после своей пламенной речи, произнесенной, разумеется, по-русски, Пинтяк потихоньку подался домой, но так поступали и другие "защитники веры, царя и отечества": всем им захотелось поскорее повидаться с женой и детьми. Весть о совершившейся Октябрьской революции настигла Остапа Пинтяка уже у родимого порога."

Мош Остап был старше Шереметова дружка-генерала. И по годам, и по виду — старше. И голова побелее генеральской, а вот торчавшие во все стороны усы оставались почти черными и поскольку топорщились, то и придавали своему владельцу вид некоторой заносчивости. Но и они вдруг уныло повисли, когда ни генерал, ни Шеремет не захотели даже попробовать его ухн. Нарочно отошли в сторонку и похлебывали "пустую" генералову юшку с размоченными в ней сухарями. Оскорбленный в самых лучших своих побуждениях, мош Остап, кажется, с большей яростью принялся за свою уху. Окуная рыбину в соус из чеснока, перца и еще каких-то немыслимых приправ, он брал ее губами и, точно играя на губной гармошке, проводил от одного угла рта к другому. В результате этой мгновенной операции мясо поглощалось, а рыбий скелет выбрасывался на землю.

Перед тем как опрокинуть в себя чарочку, лесник тщательно прибирал и усы, и рот, будто собирался осенить себя крестным знамением.

Священнодействовал не только в приготовлении, ухи, но и в ее поедании и запивании. Правду сказать, я мало в чем уступал в этом деле мош Остапу, а потому и оказался для него самым подходящим компаньоном.

Алексей Иосифович видел, как здорово у нас получается, и вздыхал. От великой досады поворачивался то спиной к нам, то боком к генералу. Наконец душа не выдержала, и Шеремет протянул руку к здоровенному сазану на тарелке мош Остапа.

— Чуть присоленная, рыба имеет совершенно иной вкус, — заметил Алексей Иосифович.

— Нет, товарищ партейный секретарь! Настоящую-то, истинно генеральскую уху вы еще не едали. Вот если б я, окромя рыбы, положил в котел две-три курицы вместе с потрошками, тогда получилась бы та самая… Такую я делаю с инженером из совхоза, когда он собирает все машины на техосмотр. Пока милиционеры-гаишники колдуют у сорока грузовиков, в больших казанах отваривается куриный бульон. Потом кидаю в него рыбу всяких пород и размеров. Рыба варится в курином бульоне, а на углях поджаривается перец, в маленькой ступке я толку чеснок. В других больших чугунах готовится мамалыга. И когда у меня все готово, заканчивают свою работу и гаишники. И техосмотр превращается в юбилей. Он отмечается каждый год. И каждый год я готовлю чудо-уху; начиняю фаршем из печени, селезенки, из бараньего гуська то есть, четы-рех-пятикилограммового ягненка. В фарш, понятное дело, всегда добавляю мелко изрубленные вареные яйца, смешанные с зеленым лучком, ну и, конечное дело, немножечко перца… Ягнячью тушку, всю, как она есть, заворачиваю в тесто. Потомится в печке сколько положено — вынимаю. Дух разносится вокруг такой, что тут самый жадный до работы человек бросил бы все и побежал сломя голову к моему чудо-барашку!.. Почему-то именно к этой минуте заканчивался, говорю, и техосмотр. Можете представить, с каким аппетитом поедали всю мою стряпню работники ГАИ?!

— Перестань, мош Остап!.. С ума можно сойти от твоего рассказа! — умолял, смеясь, Шеремет. — Не видишь разве, что у генерала слюнки потекли?

Он вон подскочил и побежал в лес — подальше от греха…

Первые минуты повествования мош Остапа генерал еще терпел. Помогал своему терпению тем, что выходил на берег будто бы проверить удочки, приносил из лесу несколько подобранных им сухих хворостинок. Но когда рассказчик дошел до фаршированного барашка, завернутого в лист из теста, суровое лицо старого воина исказилось до неузнаваемости и генерал подался в глубь леса. Там собирал хворост и ругался, как настоящий сапожник.

— Вы уж меня извините, Алексей Иосифович, — оправдывался лесник, — мне хотелось, чтобы и вы знали, как варится настоящая уха!.. Как мы с нашим инженером проводим техосмотр!..

Сказав это, мош Остап по-гайдуцки свистнул. На этот свист ответило конское ржание из глубины леса. Через какую-нибудь минуту и сам конь встал перед хозяином, как "лист перед травой". То был красивый рысак, упитанный, с лоснящейся шерстью. Он играл раздвоенной, упругой грудью, как юная дева, ищущая любви. Приблизясь, красавец нетерпеливо бил копытом, вытаптывал под собой травку.

— Ну, ну, успокойся! — поласкал своего четвероногого друга и голосом и глазами лесник. Затем надел уздечку, оседлал. Ягдташ и охотничий рог приторочил к седлу.

— Вы уж не гневайтесь на меня, ежели сказал что-то лишнее! — продолжал оправдываться мош Остап. — В лесу-то мне не с кем разговаривать… Разве что вот с ним… с конем. Он хоть и понимает все, но разговаривать по-людски не умеет… Так что извините меня!

Мош Остап распрощался с нами и уехал. Приспела пора и нам расстаться с генералом: Алексею Иосифовичу было нужно заглянуть на строительную площадку и посмотреть, как возводится новый винзавод в соседнем селе Виноград в совхозах уже розовел, а стройка продвигалась медленно. Шеремет предложил сначала подбросить меня до Кукоары, но я отказался. Отказался не из вежливости: мне хотелось подольше побыть в родном лесу, в котором не бывал много-много лет, пройтись по лесной тропинке, послушать шепот листьев, пение невидимых пичужек, просто подышать воздухом, настоянным на множестве лесных ароматов. Мог ли я отказаться от всего этого?!

— Когда станет невмоготу ждать, когда станет невтерпеж от вынужденного отдыха, уходи в эти края, поближе к палатке моего генерала! — говорил Шеремет на прощание. — Он тоже умирает со скуки. Удочки его не умеют говорить, так же как и конь мош Остапа. А рыба тем паче. Молчит как рыба…

Учись человеколюбию у лесника. Он не только развлекает генерала своими побасенками, но иногда остается спать вместе с ним в его палатке.

К приглашению Алексея Иосифовича присоединился и сам хозяин маленького этого лагеря. Генерал подвел меня к своей машине и показал целую библиотеку книг. Я пообещал наведываться. Признаться же в том, что к рыбной ловле совершенно равнодушен, не решился…

Был у меня еще один серьезный должок перед родными краями. Имея бездну свободного времени, я не посетил до сих пор памятника партизанам, славным этим лесным мстителям. А дома у нас много говорилось о нем. Поставленный в глубине дубравы, молчаливый обелиск многое мог сказать живому человеческому сердцу.

4

Алексей Иосифович Шеремет очень гордился такими памятниками.

Рассказывал мне, с каким трудом добывался для них материал, особенно алюминий. "Разжился" им на одном авиационном заводе. Доброхотливый и понимающий, для какого святого дела испрашивается у него металл, директор предприятия поделился частью металла, забракованного для производства машин.

Но и такой алюминий выхлопотать было нелегко: по всей огромной стране возводились обелиски — памятники павшим героям, и везде строители не могли обойтись без этого белого металла.

Не хватало алюминия и для иных нужд. Архитектурные украшения новых зданий, например, и не мыслились без него, но из-за алюминиевого кризиса многим приходилось искать заменители, и замысел инженеров-строителей не мог воплотиться в жизнь полною мерой.

Шеремет же достал-таки алюминий для памятников в его районе. Ну, а как достал, лучше и не спрашивать!" Когда люди захотят помочь друг другу, они найдут, как это сделать. Не было, скажем, бетонных столбов для виноградников, но с одной московской фабрики привезли прямые как стрела слеги, сделанные из вьетнамского бамбука. Позже та же фабрика освоила производство цементных столбов (привозить бамбук за тысячи верст все-таки накладно!). Но случилось это не скоро. Долгое время цемент был чрезвычайно дефицитным материалом, так что легче было раздобыть бамбук во Вьетнаме, чем цемент в молдавском местечке Рыбница, — и так было.

Я шел через лес узкою стежкой, прозванной "тропинкой Виторы".

Останавливался у какого-нибудь колодца, с бадьей с надписью: "Партизанский колодец". Да, родные уголки входили в легенды: партизанский колодец, партизанская поляна, партизанский овраг, партизанская роща… Посреди леса в самое синее небо вонзилась стрела белого обелиска. Косые лучи заходящего солнца падали на него и, отражаясь, рассыпались по поляне. Металлические плиты переливались, как рыбья чешуя. У подножья памятника цветы, цветы, цветы. Надпись на мемориальной доске указывала на то, что в этом как раз месте, на этой поляне, партизаны вели жестокий бой с оккупантами. Не тут ли где-нибудь оборвалась жизнь Митри Негарэ, о котором отец Георге Негарэ знает лишь то, что сын его пропал без вести? А мои двоюродные братья, сыновья трех маминых сестер, сложили свои головы — один на Одере, другой в Прибалтике, а Андрей, сын тетки Анисьи, погиб под Кенигсбергом. Он был у нее единственным сыном на целую ораву дочерей. Изба тетки Анисьи напоминала женский монастырь. Обабился как-то и Андрей. Прял на веретене, вязал носки и чулки не хуже своих сестер, и неудивительно: с детства он видел лишь то, что делают женщины, и перенимал их ремесло. И дружбу маленький Андрей вел большей частью со своими ровесницами, а не ровесниками. Поэтому, ставши взрослым парнем, он легко и просто сходился с девушками, нравился им за такую смелость. Признаться, я сильно завидовал двоюродному брату, видя, как увиваются возле него кукоаровские красотки.

У меня не было сестер. Не мог подружиться и со сверстницами на улице.

Нечаянно коснувшись их платья, я краснел и чувствовал, что у меня горят ладони. Стыдился даже девичьей тени, упавшей на меня. Брат Андрей в отличие от меня мог бы вполне быть назван бабьим угодником, он не постеснялся бы почти голышом влезть на печку, где лежали девчата, и, растолкав их, втиснуться между ними. И они бы не завизжали от испуга, потому что как он не стеснялся их, так не стыдились и они его.

И все-таки эта близость не выходила за черту, за которой находился таинственно-сладкий миг любви. Андрей и ушел из жизни, так и не став мужчиной. Он погиб под Кенигсбергом, и тетка Анисья поехала, чтобы побывать на его могиле и привезти оттуда хотя бы малую горсточку земли.

Мама рассказывала, что ее сестра вернулась со свидания с сыном страшно постаревшей. Много дней не подымалась с постели, говорила, что ей не хочется жить. Не вернувшиеся с войны мои земляки на фотокарточках, вывешенных в Доме культуры, были как живые. Большинство сфотографировалось в военной форме, в пилотках с пятиконечной звездой, с орденами и медалями на гимнастерках. Лишь немногие — в гражданской одежде. На щите не было только тех, кто, уходя на войну, не успел сфотографироваться. Но и для них оставлены рамочки с подписями. Пустые эти "глазницы" обжигали сердце смотревшего на них. Под одним таким окошечком значился и сын тети Анисьи, Андрей. Там указано его имя, отчество, год рождения и год гибели. Облик исчез бесследно. Навсегда.

Он будет стоять лишь в глазах матери. И с ее смертью канет навеки.

Видел и я его живого, но помню как-то смутно, расплывчато. Отчетливо вставала лишь смешная сценка, как он ссорился со своими сестричками из-за пенки молока, из-за мамалыжной корки в горячем еще чугунке, когда тетя Анисья собиралась вывалить из него круг дымящейся мамалыги. Во всех таких случаях тетя Анисья набрасывалась на дочерей, брала сторону сына. Но за мамалыжную корку доставалось и ему:

— Чтоб я больше не видала, как ты запускаешь грязные свои лапы в чугун!.. Разве ты забыл, что я тебе говорила: кто снимет шкурку с мамалыги и съест ее, навеки останется нищим?!

Тетке Анисье очень хотелось, чтобы сын ее был богатым человеком.

Девочки ее не очень беспокоили: что с ними будет, то и будет! Пускай жрут мамалыжную шкуру! Но за сыном следила, отгоняла его от чугуна! И что же? От всего богатства Андрея осталось одно лишь его ими под пустой рамочкой на мемориальном щите в Доме культуры. Пропал малюсенький снимок и из его воинского билета. Любимец матери, сестер, всей семьи, он не мог сохранить себя для них. Не уберегла его от гибели и неизбывная материнская любовь. А мне очень хотелось посмотреть на его фотографию. И непременно в военной форме, в гимнастерке и пилотке с пятиконечной звездой.

В лесу, по которому я сейчас шел, мы не раз бывали с Андреем. И было у нас немало приключений. Взял как-то нас с собой собирать кизил бадя Василе Суфлецелу (дедушка отчаянно ругал его за то, что тот не может обойтись без маленьких "стригунков", что шагу не сделает без этих сопливых чертенят). И правда, бадя Василе, видать, на всю жизнь сохранил детский ум и детские забавы. Лазал с ребятишками по оврагам в поисках кладов, ставил вместе с ними капканы на зайцев и лисиц. Надеялся отыскать и показать нам затейливое жилище барсука, его нору с запасными выходами на случай нападения врагов. В душе-то планировал изловить этого хитрого зверька, жир протопить, а пышную серебристую шкуру продать на базаре. Кладов, конечно, бадя Василе никогда не находил, да, пожалуй, и не верил в их существование, иначе не устроил бы ловушки, в которую попался Иосуб Вырлан. Пробрался однажды ночью бадя Василе на поле Иосуба, вырыл там яму и замуровал в ней старый бочонок с десятком медных монет времен царицы Екатерины Второй, а своих односельчан предупредил, чтобы они вышли и подсмотрели, как Вырлан будет отрывать "клад". Подстегнутые неискоренимым чувством любопытства, люди вышли за окраину села, спрятались на краю оврага и, затаившись, наблюдали, как хозяин поля выворачивает из-под земли бочонок, потрошит его и вовсю бранится: "Мерзавцы! Грабители!.. Обобрали мой клад… Оставили несколько монеток, а золото и серебро забрали!.."

Ну так вот: бадя Василе брал нас с собой в качестве своих незаменимых помощников. Исполненные чувства благодарности к нему за то, что не чурался нашей компании, мы трудились изо всех сил, чтобы наполнить кизилом два здоровенных его ведра. Надо было знать этого мужика: он таскал нас по всему лесу, от одной поляны к другой, от одних кизиловых зарослей к другим. В каком-то месте ему казалось, что кизил не дозрел, в другом — что он очень мелкий. Вот и мучил и себя, и нас в поисках лучшего кизила, чтобы Аника сварила из него варенье. Во время этой кизиловой охоты бадя Василе учил нас делам далеко не безгрешным: вернетесь, мол, домой, насыпьте в карманы кизила, а вечером мажьте им девичьи щеки. Лучше бы, конечно, груди, добавлял он, но вы-де еще не доросли, чтобы лезть к девкам за пазуху. Советовал подсовывать к нежной девичьей коже и растертые листья кизилового дерева. Они не так жгучи, как, скажем, крапива. Не оставляют и волдырей, зато на какое-то время вызывают страшный зуд, и ребятам доставляет великое удовольствие видеть, как чья-нибудь невеста или возлюбленная "чухается" на виду у кавалеров. Что касается меня и моего двоюродного брата, то мы были пока что очень маленькими для таких проделок. К тому же было не до забав: бродя по лесу целый день, мы валились с ног и от усталости, и от голода Мечталось о корочке хлеба, которую проглотил бы не разжевывая, как давно не кормленный щенок. Убежать домой не пришлось: могли заблудиться, от бесконечного блуждания по лесу у нас кружились головы, и мы не знали, в какой стороне находится наша Кукоара. Под вечер, когда мы возвращались домой, мама спрашивала, где Мы шлялись целый божий день. Но рты наши были заняты едой, на которую мы с Андреем набрасывались, точно волчата.

— Да не донимай ты их своими расспросами! — вступался за нас отец. — Еще подавятся.

Лишь покончив с поздним обедом, а точнее бы сказать, с ужином, мы хором и с расстановкой произносили одно-единственное слово:

— Ки-зил!..

— Вы ходили за кизилом?

— Ага-а-а… в лес…

— С кем же? Скажите, пожалуйста!

— С бадицей Василе…

— Ну, задам я этому бадице!..

— Ну, ну, зачем же так?! — Отец, этот вечный миротворец в доме, остановил маму. — Чем же плохо то, что Суфлецелу поводил ребятишек по лесу, показал им хорошие кизиловые места и накопил в них волчий аппетит?

Насытившись, и Андрей не будет нынче драться со своими сестрами из-за пенок и сливок. У себя дома Андрей ведет себя так, как ведут все баловни, — чрезвычайно капризен в еде. А тут все подмел подчистую, что бы ни подали на стол! За это не ругать — благодарить надо бадю Василе! Голод не тетка, к тому же и лучший повар. Андрей ел так, что за ушами трещало!-

Вспоминая это, я медленно шел по тропинке старой отшельницы Виторы.

Сколько времени прошло, а я все не мог примириться с тем, что никогда уж не выйду в этот лес со своим двоюродным братом и другом Андреем. Капризный истребитель сливок и сметаны, женственно-нежный маменькин сынок, как же мне не хватает тебя! Где ты? Чего не откликаешься? Отзовись!

Брат не отзывался. И лес хранил сумрачное молчание. В иной час оно было бы лучшим врачевателем человеческой души. Когда человек нуждается в одиночестве, лучшего товарища, чем лес, ему не найти. Но когда ты идешь и память твою сопровождают тени ушедших из жизни близких людей, одиночество становится невыносимым и ты был бы несказанно рад услышать в такую минуту живой человеческий голос. И я услышал его, приближаясь к опушке леса.

То был голос Иосуба Вырлана. Никто бы, кажется, не пожалел, если б эта крайне несимпатичная личность исчезла из Кукоары навсегда и бесследно. А я вот даже обрадовался, увидев и услышав его! Он стоял, прислонившись спиною к стволу дуба, и вел какую-то беседу с тетушкой Виторой. Эта похожая на бабу-ягу отшельница привела сюда попастись своих коз и, надглядывая за ними, слушала болтовню Иосуба.

Кукоаровский пожарник пришел к вдовушке в полной экипировке: в широченных брезентовых штанах, в куртке из "чертовой кожи". Металлический сверкающий шлем он снял со своего лысого черепа, но двухвершковый поясной ремень был застегнут на самую дальнюю от начала дырку. Он, конечно, страдал от жары и лесной духоты, но стоически терпел, лишь губы высыхали, и Вырлан все время облизывал их.

— Послушай, Витора.

— Эй?..

— Я уже не работаю в школе-

— Слыхала.

— Откуда бы тебе услышать?

— Есть откуда, раз услышала.

— Гм… Люди, что ли, болтают?

— Если ты лазаешь по всем чердакам, люди не будут молчать] — Гм…

— Лучше, если б ты оставался в школе.

— Ты, Витора, вижу, не знаешь, что теперь в школе нету печек. Там сейчас центральное отопление.

— Остался бы конюхом.

— Вот глупая баба!" Зачем бы мне быть конюхом?!

— Был бы при деле — не лазал бы по чердакам, как мартовский кот.

— Но у меня теперь хорошая зарплата!.. Теперь не найдешь таких дураков, которые работали б за шестьдесят два рубля и пятьдесят копеек!"

Шестьдесят два — это еще понятно. Но ума не приложу, откель наскреб директор эти пятьдесят копеек?

— Сколько же теперь тебе отваливают? — поинтересовалась Витора.

— В два раза больше, чем в школе. И главное — без копеек. Круглая зарплата!

— Зарплата, слов нет, подходящая, — согласилась старуха. — Плохо только, что все время ссоришься с людьми.

— Ну и глупа же ты, Витора!..

— Зачем же разговариваешь с глупой? Иди своей дорогой, а от меня отвяжись!..

— Да ты не сердись!.. Я ить пришел к тебе с серьезными намерениями…

— Не нуждаюсь я в твоих намерениях…

— Сыну построил новый дом, отделил его — — Не перееду я к тебе — и не подмасливайся!

— Ну, поступай как знаешь. Только я хотел жениться по-настоящему. При своей должности возвращаюсь домой весь в саже, а мне даже рубашку простирнуть некому… Разве ж это жизнь?!

— Ищи себе другую прачку. А я пожила с тобой и хорошо знаю, что ты за фрукт!

— Все течет, все меняется, — вымолвил Иосуб философски-раздумчиво, — Сына, говорю, отделил. Теперь нам никто не помешает жить в мире и согласии.

Будешь в моем доме полной хозяйкой. А так что же, разве ж гоже тут одной… в лесу?

— Ишь, какой радетель отыскался! Нет уж, милый, пожалей кого-нибудь еще, а меня оставь в покое. Отправляйся в село по тропинке, по которой пришел сюда, не то собаку на тебя спущу!..

— Твоя собака знает меня, — усмехнулся Вырлан.

— Поглядим. — не позабыла ли?!

Тетушка Витора оставила веревку с козами и направилась к проволоке, к которой был прицеплен ее пес.

— Эй, эй!.. Никак ты с ума сошла! — испугался Иосуб.

— Уходи, говорю, по-хорошему!"

— Ухожу, ухожу… Но и ты не забывай, что одежда на мне казенная, государственная!"

— Наплевать мне на нее, на одежду твою!-

— Мне придется за нее отвечать! — возопил Вырлан.

— Тогда уходи побыстрей. Катись, милок, е твоей зарплатой!

Может быть, у Вырлана отыскались бы какие-то еще, более убедительные доводы, чтобы задержаться возле вдовушки, но на поляне появился мош Саша Кинезу. Со своей неизменной кожаной сумкой на бедре он пас скот в лесу. Его поднадзорные вышли на поляну и вознамерились было полакомиться кукурузой в огороде тетушки Виторы. Чтобы избежать скандала, мош Саша с его больными, красными, как у кролика, слезящимися глазами бросился отгонять непутевую скотинку и, будучи близоруким, чуть было не наскочил на коз.

Иосуб Вырлан спрятался за дуб и, пропустив мош Сашу, прытью отправился в село. Я же присоединился к мош Саше Кинезу, помог соседу выгнать скотину из лесу на широкую проселочную дорогу и под звон колокольчиков на шее коровы и теленка двинулся домой.

По дороге мош Саша, человек, в общем-то, очень неразговорчивый, пояснил мне, что привязал эти тронки к шеям животных потому, что к старости стал плохо слышать и видеть. Звоночки указывали ему, где в данную минуту пасутся его корова и телок Получив эти сведения, я уже ни о чем больше не спрашивал старика.

Распрощался с ним у наших ворох.