— Какого черта?!

Когда под потолком вспыхивает светоч, становится очевиден масштаб бардака — пол вокруг стола обильно усыпан страницами из отчетов, по некоторым из них Агата и Генри даже прошлись… Кажется, что некоторые папки просто неожиданно решили взорваться.

Джон замирает в дверях, с каменным лицом обозревая комнату.

— Не ругайся, Миллер, это, кажется, тоже грешно, — насмешливо улыбается Генри. Почему-то Агате мерещится вызов в его голосе, да что там голосе — в выражении лица, в скрещенных на груди руках, в твердо развернутых плечах.

— Хартман, — Джон тяжело опирается на дверь, кажется, пытается дышать, но у него это не очень-то получается, — что вы тут вообще забыли?

— Какие твои гипотезы «друг» моей девушки? — ехидно спрашивает Генри, подчеркнуто с издевкой выговаривая слово «друг».

В эту секунду Агата замирает. Эта ситуация не выглядит как обычный разговор. Генри как будто ожидал его… Возможно, даже так, как будто, он сам его подстроил? Может ли быть такое, что Генри нарочно «не рассчитал» и почуял Джона раньше, только не сказал Агате об этом.

Ей хочется, чтобы Джон не понял, что тут было. Потому что если он поймет — он, разумеется, легко это все представит. И это выставит Агату той самой распущенной дурой, которой она сейчас себя и чувствует. Интересно, Найджел действительно есть в коридоре, или Генри солгал ей и об этом, желая разделаться с дружбой Агаты и Джона самым беспощадным образом?

— Твоей девушки? — презрительно переспрашивает Джон, и Агата понимает, что её надежды оказались тщетны, он все понял, — или твоей подстилки, Хартман?

Кажется, у Агаты звенит в ушах. Подстилка. Какое же мерзкое чувство юмора у её судьбы. Именно это слово она слышит в свой адрес. Снова. Чернота, которую она так старательно давила в сердце эти несколько дней, поднимает голову.

— Ты бы язык-то попридержал, святоша, — холодно советует Генри, и его плечи ощутимо напрягаются, будто в ожидании драки, — или что, завидно, что я залез ей под юбку первым?

Между дверью, у которой стоит Джон и письменного стола, на который опирается Генри, всего два шага. И это оказывается безумно мало, потому что Джон преодолевает это расстояние за один только Агатин вдох. Пока она выдыхает, Джон хорошо поставленным ударом в голову заставляет Генри пошатнуться. Демон не отбивается — очевидно, боится, что это спровоцирует приступ демонического голода, поэтому когда Джон заносит кулак для второго удара, Агата бросается наперерез, виснет на его руке.

— Не надо, Джо!!!

Джон разворачивается к ней, и в его бледном лице Агата видит ледяную, сосредоточенную ярость. И Немезида обращает свое внимание и на неё.

Хлоп… Хлесткая, резкая пощечина обжигает правую сторону лица, слепит болью. Агата отшатывается, хватаясь за вспыхнувшую щеку.

Джон встряхивает ладонь с брезгливым выражением лица.

— Во что ты превратилась? — с видимым отвращением спрашивает он. — Тебе настолько в удовольствие быть его подстилкой?

— Заткнись, — рычит Генри, под кожей его напряженной спины будто проходят волны, пыльцы левой руки дрожат и медленно вытягиваются.

— Заставь, — Джон выдыхает это с яростью, ударяя ладонями по пустой столешнице. Агата смотрит на его стол и пытается не думать, что Джон прав.

Она действительно будто потеряла себя. Ей хотелось забыться, избавиться от страхов, и это ей удалось, настолько, что забыла она даже какие-то минимальные понятия о правильном и неправильном. Но страхи никуда не делись. Лишь спрятались на время. Черт возьми, душа сейчас бьется в истерике, от отвращения к себе, стыда, боли. Но сейчас времени на все это нет. Генри свирепеет с каждой секундой — в его лице уже проступают черты его боевой формы, и Джон, кажется, тоже не собирается успокаиваться.

— Мне ты врезать вполне имел право, — рычит Генри, — девчонку не трожь.

— Какая, черт возьми, между вами разница? — яростно выдыхает Джон. — Она — твоя дешевая подстилка, для которой уже ничего святого не осталось.

Подстилка, подстилка, подстилка… Слово будто эхом отражается от стен, раз за разом ударяя Агату по лицу. И ведь так её называет лучший друг, не кто-нибудь другой. Воздух, которым дышит Агата, неожиданно становится горьким, невыносимым, противным.

— Идем, — Агата вцепляется в плечи Генри, практически силком толкает его к двери в коридор, — достаточно!

На самом деле ей хочется рыдать, самой надавать себе пощечин, да посильнее. Но сейчас нужно обезопасить Джона, увести Генри подальше от цели возможного срыва, добраться до дома и вот тогда уже будет можно заняться самобичеванием.

Генри неожиданно подчиняется. Позволяет вытолкать себя в коридор. Агата оглядывается, пытаясь понять, насколько Джон не в духе — вроде бы хочется сказать «Прости» на прощанье, но кажется, ему невыносимо тошно, он упал уже в кресло и обхватывает голову руками, и тихо едва слышно воет от сдавливающей сердце боли.

В коридоре Агату встречает пустота. Не понятно, то ли Найджел с собеседником так «вовремя» ушли, то ли их и вовсе не было.

Генри смотрит на неё и шумно дышит. Молча. Видимо, читает её эмоции, что ж — пусть читает. Пусть ощущает её к себе презрение. Не жалко.

Он шагает вперед, хочет прикоснуться к ней, обнять, но Агата отшатывается. Она и так чувствует себя оскверненной, грязной, никчемной, усугублять положение, вновь отдаваясь под влияние похоти, она не хочет. Здесь, в коридоре, Агате становится хуже — еще черней, еще тоскливей, чем было.

— Зачем? — выдыхает она, глядя на Генри, а он… Он пожимает плечами. Молча.

Он просто ревновал, иных объяснений быть не может. Это все-таки подстроено, и черт возьми, как же мерзко она себя ощущает. То, что еще полчаса назад казалось волнующей, немножко распутной, но интересной идеей, сейчас кажется отвратительным надругательством над чувствами её друга к ней. Она не должна была так с ним обращаться.

— Уходи, — с трудом произносят непослушные губы, — Генри, уходи.

— Ты хотела всего этого, — тихо произносит Генри, глядя в сторону, — всего. Каждый раз. И того, что было… Ты хотела.

Это правда. Подстилка же не думает о последствиях, о чувствах других людей. Подстилку хлебом не корми — дай подстелиться. Он прав. Она хотела. Вот только, кажется, пора уже научиться внятно отказываться от эмоциональных порывов.

— Больше не хочу… — из последних сил произносит Агата и, так как он не шевелится, бросается в сторону выхода сама. Её никто не преследует. Генри так и остается на месте, неподвижный, закаменевший, уставившийся в одну точку. Агате хочется вцепиться зубами в свои руки, изодрать их в кровь, может, тогда лицо не будет так пылать от стыда. Как она вообще до такого докатилась? Она!

Ноги несут торопливо, спешно, Агата оказывается в своем общежитии быстрее, чем успевает нацепить адекватное выражение лица. Впрочем, плевать, что подумает о подстилке демона дежурный консьерж, да?

Только здесь, в своей маленькой квартирке, забившись под одеяло, Агата позволяет себе захлебнуться в слезах.

У судьбы — самое отвратительное чувство такта. Кажется, именно сейчас она самым доходчивым образом объясняет Агате, что в её жизни сделано неправильно. И Генри вовсе не виноват, и мысли нет его упрекнуть. Да, ему пришла идиотская идея, да, он захотел раз и навсегда избавиться от соперника.

Она была виновата в этом всем сама. Она не объяснилась с Генри о роли Джона в её жизни, она, черт возьми, не отказалась от этой сумасбродной идеи. Ведь Генри прав — она хотела. Безумно хотела, безумно волновалась и была возбуждена из-за того, что их могли поймать. Голове не хватило мозгов подумать о том, что будет, если это произойдет. И судьба решила это ей «продемонстрировать». Что в итоге? В итоге…

От следующей мысли Агата рывком садится на кровати, сдергивая с головы одеяло и впиваясь в его уголок зубами, чтобы удержаться от приступа самоагрессии — хочется-то прикусить кожу, и до крови.

В итоге — она сбежала.

Сбежала от Генри. Оставила его в коридоре, у кабинета Джона. Что могло помешать демону вернуться и разделаться с серафимом? Хотя нет… Генри был в адекватном состоянии, в коридоре он уже выглядел спокойным, у него нет жетона, чтобы он позволил себе рассмотреть вероятность побега.

И все же эта мысль Агате не нравится. Сразу в голову лезет всякая пошлая чушь, что вообще-то демон удовлетворения не получил, и вполне мог и сорваться, тем более, кажется, именно Джон говорил про притупление их греховного голода путем утоления похоти.

Эмоции эмоциями — а именно Агата является поручителем Генри. Что-то это значит. Хоть какую-то ответственность. Она уже поступила безответственно, сбежав. Нужно хотя бы убедиться, что все в порядке.

Агата торопливо переодевается в черные свитер и брюки, мимоходом думая, что вряд ли завтра удастся надеть форменное платье Лазарета и избавиться от неприятных мыслей, но это её вина, и она с ней разберется. Завтра. Зачесывает волосы в хвост. Сейчас хочется хоть себе казаться чуточку скромнее.

Здания общежитий находятся примерно в одном и том же месте на каждом слое. Вообще, общежитий в Чистилище много. Их было бы больше, живи все грешники на одном слое, но таки многослойность измерений помогает избежать тотального загромождения пространства. Дома, в которых селят демонов на верхнем слое, находятся на отдалении от улиц серафимов-стражей. Это обосновывали соображениями безопасности, но Агате эти соображения не нравятся — приходится преодолевать большое расстояние. В общежитии Джона нет, это Агате не нравится еще сильнее. Он где-то пытается успокоиться, или его душа уже истощена?

У общежитий демонов строгая иерархия по заселению, но даже знающей это Агате не сразу удается найти дом, в который селят свежеосвобожденных.

Находит. Слышит от дежурного вахтера, что Генрих Хартман заселился десятью минутами ранее, переживает некую форму облегчения, спрашивает номер квартиры Генри. Демоны на неё оборачиваются — то ли в их обители редки серафимы, то ли кто-то узнает в ней сестру милосердия, то ли просто от неё действительно сильный запах. Эта мысль звучит странно, но Агата пытается примириться с тем, что ей не понять демонического восприятия.

Генри открывает дверь еще до того, как она успевает в неё постучать. Видимо, почуял её на подходе. Все-таки дело в запахе.

— Собираешься в монашки, отмаливать свое распутство? — насмешливо интересуется он, опираясь плечом на косяк и оглядывая Агату. От его взгляда даже в водолазке под горло она чувствует себя себя едва ли не стриптизершей.

— Хотела убедиться, что все в порядке, — тихо произносит Агата, а Генри пожимает плечами.

— Миллера я не сожрал, — саркастично замечает он, — спасибо за доверие.

— Дело не в этом…

— Не ври, — скучающе обрывает её Генри, и Агата замолкает — потому что он прав.

— Хорошо, — Агате ужасно сложно стоять здесь, выдерживать его взгляд, потому что, черт возьми, страшно. Страшно глядеть в его глаза, страшно думать, что не так уж и много ему нужно сделать, чтобы переломить её через колено. Что, возражения, сомнения? Долго ли они выдержат под натиском горячих губ? Если глядеть правде в глаза — не столь уж многое в Агате хочет сопротивления. Ей нравилось быть с ним. Каждую секунду.

— Мне повторять не нужно, — ровно произносит Генри, — ты больше от меня ничего не хочешь. Не хочешь — хорошо, больше я к тебе не прикоснусь вовсе.

Он нарочно смотрит мимо, хотя Агате кажется, что он смотрит чуть ли не в её душу, так чутко угадывая очередную её мысль.

— Значит, все в порядке? — осторожно спрашивает Агата.

— Как будто, — Генри улыбается. Натянуто.