Ну вот и допрыгался Генрих Хартман до камеры. Такой светлой чистилищной камеры, чистой, с серыми стенами. Светоч под потолком выжигает глаза — кажется, для создания именно этого клочка огня Миллер призвал всю свою к Генриху неприязнь. Генрих пытается забыться и задремать, к сожалению, в камере полноценно заснуть не получается. Светоч не гасят, чтоб греховный голод ослабить. Не то чтобы Генрих сейчас испытывал в этом потребность. Сейчас обходится без экзорцизма — в конце концов, Генрих даже в камеру зашел самостоятельно, без оков, и ни на кого не бросился. Даже довел сбор души до конца, кстати.

Дурацкое стечение обстоятельств. Почему вот в первый свой выход он встретил именно Джули, с которой его столько связывало. О перспективах нарушения условий испытательного срока думать не очень хочется. И ведь в первый же раз, черт возьми… разумеется, это учтут при разрешении его судьбы. С одной стороны, вроде как проступок-то не такой и значительный, ну подумаешь — не подчинился, с другой — позавчера подмахнул гордыне, вчера — вспышке ревнивой ярости, мелкие срывы происходят чуть ли не ежедневно и не спешат становиться менее слабыми.

И да. Агата обязательно узнает о случившемся. Узнает и о Джули. Хорошо, если Миллер ей не расписал в красках, как Генрих в свое время в компании Джули терроризировал Лондон, еще мог и от себя добавить про их страстные отношения. Было что добавлять, много чего было, хорошо, что Миллер далеко не обо всем в курсе. В общем и целом, чего бы Генрих точно не хотел — так это распространяться о своем количестве женщин перед той, с которой он строил отношения сейчас. И таки девчонка наверняка заподозрит, что у Генриха к Джули что-то всколыхнулось, что, конечно, правда — очень-очень слабенькая, но правда. А ничего болезненней для женщин нет, чем соперница-бывшая. Как будто обесценивает это в их глазах текущие отношения. И пускай ни о каком соперничестве речь не идет, Генрих не собирается менять Агату на Джули, но все-таки самолюбию девушки это наверняка удастся объяснить не сразу.

Дверь лязгает, открываясь. Где-то там приходят в движение замки из освященной стали.

Первым в комнату входит Артур, за ним Агата — быстрая, легкая, стремительная. Генрих ощущает себя предателем, когда она его обнимает. Он сегодня думал не о ней. И чем он особенно лучше всех тех, кого презирал и ненавидел?

И все же она его обнимает, окунает в собственное тепло. Прижимается к нему всем телом, отпускать её категорически не хочется, но приходится.

— Рассказывай, — требует Агата. Чтобы рассказать, Генрих смотрит не ей в лицо, находит точку за плечом.

— Что ты знаешь? — тихо спрашивает он.

— Про неподчинение приказу, — Агата морщится, явно недовольная таким ничтожным количеством информации, — Джон хотел, чтобы ты поймал суккубу, опасную суккубу — как вопит Анджела, — а ты отказался.

— Я просто её знал, — Генрих устало вздыхает, — обычно в нашей среде друзей не бывает вообще, ну а с ней… С ней я провел пять лет.

— Вы дружили? — негромко произносит Агата. Она уже все поняла — это ощущается по запаху.

— Нет. Мы были любовниками, — Генрих выговаривает это на едином вдохе, потому что еще чуть-чуть, и он соврет. Прошлое в отношения тащить не нужно ни в коем случае, но сейчас уже, похоже, от этого не спасешься, — пять лет мы жили как чертова супружеская пара. Потом я ушел, когда Небеса начали на меня активную охоту. Не хотел ставить под удар её. Это только в сказках хорошо, когда «умерли в один день».

— Ты любил её? — в выражении лица девчонки проступает нечто жестокое. Кажется, именно сейчас она расправляется со всем своим нежным отношением к нему. Он не может чувствовать её душевную боль, зато он чувствует, как холодеет от неё запах Агаты. Спасет ли ложь положение? Стоит ли усугублять положение еще и ею?

— Тогда. Я любил её тогда, — Генрих пытается найти в себе силы поднять глаза. Он даже очень хочет, чтобы она спросила про то, что сейчас, хотя… что сейчас он вообще может ей сказать? Чтобы она ему поверила. Нет в жизни никого безжалостней ревнующей женщины, тем более переживающей свой чувственный дебют. Даже правда сейчас будет обесценена, признана не годной, фальшивой, вырванной. Агата достойна, чтобы он сказал ей о этом не в камере изолятора. Будет ли еще возможность сказать позже?

Как же все некрасиво сложилось. Черт, он еще утром был в безумно хорошем настроении и, кажется, даже порывался на романтические свершения, а сейчас, кажется, он своими руками положил эти отношения на рельсы, и невдалеке уже грохочет поезд.

Ему хочется сейчас шагнуть к ней, спрятать в своих руках, прижать в груди, в которой колотится сердце. Но он же знает, как она среагирует, когда так ушла в себя. И только ожогов от защитной молитвы ему сейчас не хватает.

— Мисс Виндроуз, — окликает Агату Артур, потому что тишина затягивается на несколько минут, и девушка вздрагивает. Встряхивает головой. Оборачивается к Пейтону.

— Вы закончили? — уточняет Артур. — Нас ждут.

— Нет, — Агата сужает глаза, прикусывает губу, — не закончила.

Она просто шагает к Генриху, сжимает его ладони… и опускается на колени. Тянет Генриха за собой. Это настолько неожиданно, что Генрих даже не пытается сопротивляться.

— Помолись со мной, — кротко улыбается она. Демон открывает было рот, но встречает прямой взгляд и понимает… Агату сейчас ведет наитие. То самое наитие, по которому она отмолила сначала его самого, а затем Анну. И… ладно. Плевать, что святое слово Генриха ослабляет, ослабит оно и голод внутри.

— Какую молитву читать?

— Искреннюю, — пожимает плечами Агата и опускает голову, закрывая глаза.

Генрих давненько не молился. В последние дни он даже несколько раз поминал бога без толики иронии, но мысль обратиться самому к Небесам ему в голову не забрела.

Он толком не понимает смысла молитвы. Просить о чем-то? Вообще, это кажется решением слабака — просить о том, что можешь сделать сам. Себя победить он должен сам. Небеса ему уже помогли — выжгли в нем немалую толику демонических порывов. Пусть безжалостной болью, пусть не до конца, пусть ежедневно Генриху приходится снова и снова бороться с собой, но все равно сейчас он чувствует себя куда более правильным человеком, чем до распятия.

Ничего он не будет просить. Разве что прощения? Необязательно, чтоб прощали, обязательно попросить… Генрих не знает толком молитв, все уже истерлись из памяти, лишь «Отче наш», который когда-то читал вместе с матерью, приходит на ум. Читает. Тихо, чуть громче чем вслух.

Агата не выпускает его рук из своих теплых ладоней, и в какой-то момент их склоненные головы соприкасаются. Нет, она не отклоняется, кажется, и вовсе не замечает. Генриху хочется открыть глаза, заглянуть в её спокойное лицо, но он пытается сосредоточиться на молитве. И тягостные мысли потихоньку распутываются. Самое главное — сохранять спокойствие. Это сложно, но именно в положении эмоционального нуля легче всего удержаться от слишком резких реакций. Не будь он сегодня в таком приподнятом настроении, куда обдуманней среагировал бы на Джули.

— Вы продолжаете удивлять, мисс Виндроуз, — раздается над головой голос Артура, когда Генрих заканчивает молитву. Не очень понимая, к чему это, демон раскрывает глаза, а потом торопливо закрывает их ладонью. От кожи Агаты исходит сияние. Чистый белый свет, как от чистилищного светила. Во время молитвы Генрих его не замечал, но сейчас, уже раз увидев, свет уже невозможно игнорировать. Впрочем, когда Агата замолкает, сияние начинает меркнуть, пока она молча глядит на свою сияющую руку. Сияние меркнет, возвращается запах Агаты, который, оказывается, практически исчез во время молитвы. Все-таки сила Орудия в ней проснулась…

— Запомнили чувство? — голос Артура, к неожиданности Генриха, подрагивает от волнения. — Сможете добиться его снова?

— Да, думаю, да, — Агата отрешенно кивает головой.

— Хорошо. Юная леди, теперь вы же закончили?

— Да.

Тихая. Спокойная. Что-то для себя решившая. Чужие не озвученные решения не могут не вызывать тревогу. Однако сейчас не время для сцен, не хватать же Генриху сейчас Агату и не требовать от неё разъяснений.

— Тогда не могли бы вы оставить нас на пару минут? — учтиво просит Агату Артур, и та — с удивлением на лице — вновь согласно качает подбородком и выходит из камеры.

— Вот странный ты человек, Хартман, — вздыхает Артур, — вот вроде все делаешь правильно, комар носа не подточит, но что ни день — то лишняя причина для беспокойства. То экзорцизм тебе нужен лишний, то подерешься с кем-то, сегодня заканчиваешь рабочий день в изоляторе. Ты что, не можешь спокойно?

— Ты тоже будешь мне впаривать про правильность предательства, да, Арчи? — огрызается Генрих. Говорить об этом не хочется. Вроде и понимает, что ошибся, но признать это не получается никак. Спасти когда-то близкого человека от боли — разве не правильно?

— Давай ты наконец подумаешь головой, Хартман, — спокойно улыбается Артур, — ты спасал мисс Эберт от распятия, потому что для тебя это в первую очередь — боль, вне всяких сомнений, ты её никому не желаешь. Но ты же понимаешь, что только Гнев Небес помогает вам победить вашу демоническую натуру. Понимаешь же?

Генрих неохотно кивает.

— До распятия, когда мы начали на тебя охотиться, грех захлестнул тебя с головой. Ты и помыслить не мог ни о чем, кроме него. Облава на тебя началась после того, как ты совершенно потерял всякие вожжи. Чем дальше — тем крепче становился твой яд. В результате ты уничтожил одно из Орудий. Сейчас, ты хоть и напоминаешь нам всем непослушного ребенка, но все-таки справляешься с эмоциональными вспышками, голодом, даже иногда напоминаешь сознательного человека. Ты — здесь. А мисс Эберт охотится.

— К чему ты клонишь, Пейтон?

— К тому я клоню, Генри, что будь у нас возможность, мы бы ловили всех демонов еще бесами, потому что у них есть возможность повернуть назад. Есть возможность амнистии. Безусловная. Теперь есть она и у вас, хоть и с условиями, но Хартман, своим бунтом ты портишь перспективы не только себе. Но и той же своей приятельнице, которая с каждым днем становится все опаснее. Чем она опаснее — тем дальше от неё отодвигается перспектива амнистии, понял? Крест просто не сможет быстро выжечь в ней демоническое. Или ты до сих пор считаешь, что самая правильная жизнь — это демоном? Скучаешь по свободе, а?

— Скучаю, — глухо отвечает Генрих, — но возвращаться к той жизни не хочу…

— Сегодня ты сделал своей подружке хуже, — ровно произносит Артур, — она будет ближе к центру Полей, и её крест будет раскален сильнее. Ты же помнишь, как укорял Миллера в своем грехопадении? А у нее будет возможность укорять тебя. Потому что ты мог её остановить и не остановил. Да, разумеется, грешить она будет сама. Но ты отказался ей помогать победить внутреннего демона. Да, Гнев Небес — это больно. Но больно и тем, чьи души вы отравили. Вам попросту возвращают эту боль. Мы бы и рады отвращать вас от пороков другими путями, но нет других путей. И каждый из вас через это должен пройти, коль скоро вы позволяли себе истощать чужие души.

— Я понял.

Самое печальное, что умом Генрих понимает, что Артур прав. Действительно, желай от Джули действительно правильных вещей — помог бы её поймать. Глядишь, через пару лет Агата бы и её отмолила.

— Артур, — Генрих окликает архангела, когда тот, качнув головой, шагает к двери камеры. Тот оборачивается, всем своим лицом выражая заинтересованность.

— Ты все это мне сейчас говоришь почему? — произносит демон, пытливо глядя в лицо собеседнику. На самом деле хочется все-таки услышать, что не все еще потеряно.

— Твоя судьба еще не решена, если ты об этом, — Пейтон расправляется с надеждами без особой жалости, — тебе повезло, что мисс Виндроуз проявила силу Орудия сейчас. Значит, мы можем провести совещание в расширенном составе. А говорю я все это тебе, Хартман… потому лишь, что отчасти тебя понимаю.

Генрих недоверчиво уставился на Артура, ожидая, что он пояснит это заявление, но тот махнул ему рукой и вышел из камеры, оставляя демона наедине с собой.