Как обычно я открыл глаза, когда услышал, как осторожно поворачивается ключ в замке входной двери. Но я не шевелился, смотрел на привычную картину: по оконной раме, как ползучий стебель вьюнка, быстро поднимался солнечный луч. Я не шевелился и ждал осторожных шагов по полу и звука открываемого крана. Каждое утро в восемь часов приходит домработница и открывает дверь ключом, который есть у нас обоих. Она готовит завтрак, убирает квартиру, делает кимчи, стирает бельё, а часов в одиннадцать, когда заканчивает все дела, спешит к себе домой.

Напоследок она поднимается со стулом на плоскую крышу, ищет место в тени, а потом, тяжело вздыхая, смотрит на меня.

— Дедушка, надо поставить тент. Невозможно выйти на крышу, пока не зайдёт солнце. И от дождя также негде спрятаться.

Так оно и есть. На крыше нет ни одной тени, кроме наших собственных, истоптанных ногами.

Тень от дымовой трубы съедена солнцем, лучи которого отскакивают от поверхности крыши, как от зеркала. Эта тень едва заметна до тех пор, пока она не опустится на лестницу многоэтажного дома.

Домработница сняла полотенце с головы, шумно встряхнула его и вытерла пот, выступивший на лбу. Я без сил опустился на стул, поставленный вплотную к дымовой трубе. Труба тоже раскалилась.

— Ох, какая изнуряющая жара!

Она опять шумно встряхнула полотенцем. И без её слов я чувствовал, как от только что развешенного белья поднимается пар.

— Конечно, так ведь лето сейчас.

Она подошла ко мне почти вплотную. Поскольку я сидел, а она стояла, прежде всего я обратил внимание на движения её круглого живота под тонкой одеждой, а не на мимику лица.

Было видно, что она так быстро не уйдёт. Она морщила раскалённое лицо цвета помидора, стараясь найти первую фразу. Её живот ритмично двигался возле моих плеч, то поднимаясь, то опускаясь.

— Ты, наверное, вспотела, поэтому прими холодный душ и пообедай со мной, прежде чем уйти. Скоро время обеда, в конце концов, пообедать-то надо.

Волнуясь, она крутила полотенце, в руках.

— Спасибо, но мне некогда. Дедушка, сегодня последний день месяца. Вы обещали, что обязательно заплатите, надеюсь, вы не забыли?

Я так и думал. Сегодня я обещал отдать жалованье, которое задержал почти на полмесяца.

Я молча сунул руку в волосы и соскрёб оттуда большой кусок перхоти. Липкий жир и кровь испачкали пальцы.

— Мне неудобно постоянно напоминать о таких вещах. Но прошло уже столько дней. У меня положение…

Я прервал её речь, замахав рукой.

— Сегодня или завтра моя дочь обязательно принесёт деньги. Ты же видишь, я не могу в таком состоянии выйти из дома.

Правой рукой я поднял левую, бессильно лежавшую на подлокотнике стула. Она вздрогнула и отвернулась, будто перед ней была искусственная рука. Я торопливо продолжал:

— Я же не нарочно, мне самому хочется отдать тебе деньги, но я живу на жалкие проценты, у меня нет ни одной лишней воны.

— Полмесяца назад вы сказали, что сможете мне заплатить, как только придёт ваша дочь. Разве она еще не приходила?

— Нет.

— В общем, мне нужны деньги сегодня. Больше я никак не могу ждать.

— Если бы они у меня были, я бы…

— Знаю. У меня от ваших рассказов в ушах уже образовались пробки! Вы уже говорили, что проценты по личному вкладу снизили с четырех до двух десятых, не так ли?

— Послушай, на этой неделе я обязательно отдам.

— Как бы вы ни жаловались на тяжёлую жизнь, я знаю, что она вполне обеспечена, вы защищены от невзгод, как косточка персика. А я не могу в своём положении работать бесплатно.

Она сказала это решительно, чуть ли не с угрозой. Но лицо её кривилось от разочарования, казалось, она вот-вот заплачет.

— Если ты не занята, давай пообедаем вместе.

Я сделал вид, будто чувствую вину, и попытался успокоить её.

— Нет, мне надо идти.

— Ты что, и днём работаешь на чужих?

— А как же! Я крепкая и могу много работать.

Я посмотрел на её полную талию. В моей жизни было много женщин, которых я обнимал, когда мы с компанией ездили по южным районам и продавали морепродукты. Где бы я ни был, в глухих безлюдных местах женщины ложились и с готовностью поднимали свои юбки. Они подкладывали под голову пучок морской капусты или мешок японских анчоусов, и от них постоянно пахло морем. И в тумане раздавались гулкие печальные сигналы маяков.

Видимо, она почувствовала мой пристальный взгляд и отодвинулась.

— Теперь мне действительно пора идти.

Я больше не уговаривал её остаться. Стуча пальцами по перилам крыши, она сказала, что завтра пойдёт работать в чей-то дом, где будет большое застолье, поэтому не сможет прийти ко мне.

— А послезавтра ты придёшь? Тогда я обязательно улажу эту проблему.

Я прокричал это ей в спину, вместо слов «не уходи». Она удивилась, но лишь сделала вид, что хочет обернуться, и пошла прочь.

Когда она ушла, на меня напала тревога. Я встал со стула и начал ходить вдоль перил то вперед, то назад.

Она шла по прямой асфальтированной дороге между многоквартирных домов. Каждый раз, когда пылающая дорога попадала в поле моего зрения, я видел, как медленно и тяжело она передвигает своё тело, как будто несёт мешок с углем, весом в тысячу кын.

Следя за тем, как она шагает, я вдруг пожалел, что отпустил её без денег. Но уверенность в том, что она больше не придёт, как только получит плату за работу, быстро стёрла раскаяние. На самом деле деньги, которые я был ей должен, уже полмесяца лежали под телевизором. Я знал, глупо бояться, что она больше не придёт, но оттягивал день выдачи денег и расплачивался с ней лишь после того, как устраивал такой спектакль. Наверное, она до самой смерти не расстанется с мыслью, что я ужасно скупой старик. На самом деле, я просто боялся остаться без внимания несколько дней, а может, и месяцев в неприметной квартире на самом верхнем этаже дома. Ведь смерть старика непредсказуема. К тому же Пуён никогда не приходит в тот день, что обещает.

Домработница выходила из спального района, где дома выкрашены бежевой краской, и стоят плотно, как пчелиные соты, но я не мог следить дальше за ней, потому что почувствовал резь в глазах. В последнее время зрение, видимо, резко ухудшилось, по малейшему поводу текут слёзы и мешают смотреть. Портятся не только глаза. На днях сломались сразу два коренных зуба. Они сломались без крови; грязные кусочки зубов раскрошились по всему рту. Когда я жевал, было ощущение, что там песок. Не было даже боли. Видимо, все нервы уже отмерли. На месте выпавших зубов образовалась дырка, и когда я проводил там языком, натыкался лишь на оставшиеся корни, острые, как колючки. Я страдал всю ночь, рот пересох от бесконечных движений языка, поэтому следующим утром, не колеблясь, я открыл свой ро г перед домработницей. Я попросил её вырвать оставшиеся корни.

Не мешкая она сунула большой и указательный пальцы мне в рот. Рука пахла дешёвым кремом. Розовый здоровый палец нежно гладил по десне. Вдруг моё тело скрутило от зуда, показалось, будто по всему телу поползли насекомые. Этот зуд, как ни странно, перешёл на левую сторону тела, уже давно онемевшую и ничего не чувствующую.

Это произошло одновременно: я больно укусил её за свеженькие пальцы, а она вскрикнула и хлестнула меня по губам. Где-то на втором суставе её указательного пальца остался глубокий синий след от зубов.

Я постарался оправдаться: «Мне было больно, видимо, твои пальцы разбудили нервы во рту». Она обвязала пальцы подолом юбки и очень старалась не показывать, как ей неприятно, но в её глазах был страх, будто она увидела бешеную собаку.

Футбольный мяч крутился и подпрыгивал на спортивной площадке, дети кричали «ура!». Скоро мамы уведут их от жестокого солнца, вымоют их, напоят холодным молоком и под окном с опущенными жалюзи уложат спать. Тогда всё вокруг наполнится только тишиной и скукой. Придет ли она? Луч солнца скользит по шее, как лезвие ножа, и от этого меня бросает в дрожь. Я попытался встать, но так и не смог. И дома лучше не будет. Наверняка лучи солнца глубоко проникли в комнату. Пуён сказала: «Я приду на следующей неделе». Уже пошёл пятый день недели. Придёт она или нет, кто знает? Может быть, она сейчас уже в пути. Может быть, она ест мороженое во время пересадки, ожидая автобуса. А может быть, ей надоело слишком горячее яркое солнце и она даже и не думает выходить из дома. Она всегда избегала солнца.

Когда я возвращался с рыбалки, где ловил жёлтую горбушу, собирал морскую капусту и красные водоросли, Пуён на северо-западной стороне дома осколком от фарфоровой посуды чертила на земле линии и пыталась спрятаться от меня, закрывая своё лицо. Я всегда хотел купить ей наполненный солнцем светлый дом с большим огородом. Но вместо этого дарил ей только безделушки вроде бус из крупного крашеного стекляруса. Я протягивал ей эти подарки, как мужчина, который делает своё первое подношение, стараясь показать своё равнодушие, и Пуён тоже стеснялась, как женщина, в первый раз получающая подарок от мужчины, и смотрела на солнце сквозь стеклярус.

— Вышли подышать?

Я слегка повернул голову в ту сторону, откуда раздался голос. Женщина, живущая в доме напротив, вышла на плоскую крышу развесить белье.

«Здравствуйте», — крикнул я в ответ, подняв руку. Хотя дома стоят рядом, так, что мы можем видеть лица друг друга, между ними проходит дорога, поэтому нужно громко кричать, будто мы перекрикиваемся, находясь на разных вершинах гор.

— Уже уехала?

Она, должно быть, спрашивает о домработнице.

— Да.

— Как жаль, я хотела попросить её, чтобы она завтра зашла ко мне. Послезавтра к нам приезжает невестка. Дедушка, не забудьте, завтра обязательно передайте ей это.

— Завтра она не придёт. Может быть, только послезавтра.

Соседка развесила бельё и постучала кулаком по натруженной спине, массируя ее.

— Вы не могли бы связаться с ней?

— Я не собирался.

Развесив белье, она стояла, глядя рассеянно в мою сторону, и постукивала по пояснице. Хотя я тоже смотрел на неё, расстояние было такое, что я не мог видеть выражение её лица.

Я с ней не знаком. Знаю только, что она живёт в доме напротив, как и я, на последнем этаже. Ведь только жильцы последних этажей могут пользоваться площадкой на крыше. Кроме тех дней, когда идёт дождь, я всегда тут сижу, а она выходит развешивать бельё. Она пожилая, и много стирает, поэтому я могу только догадываться, что жизнь её несладкая и неспокойная. Она тоже, наверняка, не знает, что я парализован и не могу сделать ни единого шага без палки. Потому что я постоянно сижу на стуле, и между нами довольно большое расстояние, а самое главное, я никогда не встаю при ней. Она скорей всего думает, что я просто старик, который только и знает, что каждый день греться на солнце, и других занятий у него нет. А может быть и так, что они с домработницей, вышедшей тоже развесить бельё, складывают ладони в трубочку и перекрикиваются:

— Он укусил мои пальцы, сумасшедший старик!

— Боже мой, да у него старческое слабоумие!

— И не говорите! Каждый раз, когда я утром открываю входную дверь, мне становится так страшно — вдруг я увижу труп.

Соседка взяла пустой деревянный ящик из-под печенья и спряталась между висящим, как занавес, бельём. А потом, будто вдруг вспомнив, крикнула:

— Дедушка, идите домой. Если долго сидеть на такой жаре, вы перегреетесь.

Тень от дымовой трубы совсем исчезла. Одной рукой я взял стул за подлокотник и потащил его по полу. Для такого старика, как я, который сам передвигается с трудом, даже переместить стул — большой труд. Пока я пересекал крышу, я вынужден был несколько раз останавливаться и отдыхать.

Если поставить стул вплотную к перилам со стороны дороги, сесть на него и посмотреть на улицу, вид ее становится ближе, и кажется, всё можно достать рукой. Поэтому я не пропускаю там ни одного движения.

Парень с густыми волосами, погрузив зеркала на велосипед, медленно объезжает автобусы. Множество кубиков света, груженые на багажник велосипеда, как глаза, бегут и отражают в себе продавца киоска, парня в рубашке, что моет пол в магазине, запылённые листья фикуса, плачущего ребёнка.

Через дорогу находится бедняцкий посёлок, он выглядит так, будто его залатали кусками старой ткани, а за ним виднеется спальный район, постепенно съедающий этот посёлок, и детская игровая площадка. За площадкой — сосновый лес, красный от полчищ гусениц соснового шелкопряда, и довольно широкий заросший пруд, который скоро засыпят. Рабочие на стройке, видимо, из-за жары, двигаются медленно, будто строят гробницу и хоронят чьи-то останки. Они поднимают молочно-белую пыль, замешивают гравий, песок, цемент и кладут кирпичи.

Зелёный липкий свет свернулся в водоёме, мужчина в глубоко нахлобученной широкополой шляпе из пшеничной соломы сидит на берегу, как истукан, опустив в воду удилище. Что он хочет поймать среди гнилых корней и водорослей?

Я закрыл уши руками и вдруг будто оказался в прозрачном вакууме, оттуда смотрю на улицу, которая течёт и шумит, и я еле различаю звуки, коварно спрятавшиеся в тишине дня.

Вода в луже неподвижно застыла, как ртуть, но когда зайдёт солнце, запоют лягушки, в камышах зашуршит ветер и стаи москитов истерично замашут крылышками.

Может, в сосновом лесу забили и готовят собаку? Оттуда поднимается синий дым от горящих сырых веток. Голова начала звенеть, словно по ней ударяли каким-то тупым предметом. Потом меня стошнило. Неужели это только от света? Нет, это потому что я долго был на солнце без кепки.

В последнее время я всё чаще стал падать, теряя сознание.

На днях я очнулся тёмной ночью. Я только помню, что сидел на крыше до заката, и в какой-то момент у меня заболела голова, а дальше свет зари стал синим. Когда я очнулся, то обнаружил себя лежащим на боку. На небе высыпало множество звёзд, в водоёме квакали лягушки. Я почувствовал боль на лбу лишь после того, как вошел в комнату и увидел в зеркале темный кровавый синяк. Наверное, падая со стула, сильно ударился о перила. Я иногда прихожу в себя на кухне, в туалете или на лестнице, ведущей на крышу. Я уверен, что точно болен, но это не повод идти в госпиталь лечиться, потому что я и так живу дольше, чем надо. Только я боюсь, что умру в одиночестве, и мой труп будет здесь разлагаться. Если даже я упаду, умру и буду вот так лежать, женщина, что выходит на крышу развешивать бельё, наверное, просто подумает, что я не вовремя наслаждаюсь солнечными ваннами.

Боль в голове пульсировала всё сильнее. Вид вокруг стал местами тёмным, как бывает перед дождём. Перед припадком у меня всегда такие симптомы. Я не знаю, какие меры надо предпринимать, и у меня нет лекарств для таких случаев. Только несколько таблеток снотворного, которые я припрятал. А домработница придёт только послезавтра.

Шатаясь, я спустился по лестнице. Вошёл в квартиру, намочил полотенце, положил его на лоб и лёг в тени. Видимо, кран закрыт неплотно, слышно, как капает вода — кап-кап.

Придёт Пуён или нет? Почему она не уточнила, когда придёт, а только неопределенно сказала «на следующей неделе»? Интересно, она носит бусы из крашеного стекляруса, которые я купил ей? Помнит ли она тонкий волос с кусочком перхоти, оставленный мной в книге, которую она читала?

Я барахтался, пытаясь вырваться из темноты, тянущей меня в смерть, стараясь сдержать крик, вырывающийся из всех рёберных щелей, собирая что есть мочи все силы, чтобы поймать единственный реальный звук — звук капающей воды. Я лежал с открытыми глазами и ловил знаки присутствия человека под деревянным полом комнаты, в кухне, в ванной. Но оттуда ничего не доносилось. Лёжа на полу, я смотрел вокруг и не видел никаких следов присутствия человека. Кап-кап-кап, с кухни слышно, как с определённым интервалом капает вода. Лишь тогда я вспомнил, что домработница приходила ко мне именно сегодня утром, и теперь придёт только послезавтра. Я приподнялся и сел на пол. Завтра её не будет. Может быть, не будет и послезавтра.

Я подошёл к окну и посмотрел на улицу. Солнце садилось, на глаза попались дети, катающиеся на велосипедах, молодые женщины, гуляющие с колясками. На оконной раме квартиры этажом ниже повис носок, который домработница уронила по невнимательности.

Я вынул из шкафа горсть леденцов, сунул их в карман, нашёл палку и спустился по лестнице. Лестница была крутой, тёмной и мрачной. Пуён говорила мне, что я могу купить квартиру на первом или втором этаже, если доплачу, но я упрямился и оставался на последнем этаже из-за того, что мог пользоваться крышей. Кроме того, отсюда ничто не может закрыть от меня Пуён, когда она приближается к моему дому. Но она сегодня не придёт.

Я вышел из микрорайона, где стояли многоэтажные дома, и осторожно, посмотрев налево и направо, перешёл дорогу.

Большинство детей, которые в это время играли на детской площадке, меня знали. Когда я приходил сюда, их глаза прежде всего устремлялись на мой полный карман.

Я кладу в протянутые мне детские ладошки по одному леденцу. Дети убирают свои руки лишь тогда, когда видят, что леденцы закончились. Когда я положил конфету в последнюю ладонь, кто-то робко протянул свою, оттеснив маленькие детские ручки. Но у меня больше не было ни одного леденца. Я нашёл глазами хозяина этой руки. Это был мальчик лет восьми, я видел его в первый раз. Он держал в одной руке персик, но всё равно тянулся за конфетой. Кожа вокруг рта была покрыта коростой.

— Извини, у меня больше нет леденцов.

Но мальчик всё не убирал руку.

«Ничего не поделаешь, у тебя же есть персик», — холодно сказал я и сел на скамейку.

Когда пустеет карман, дети больше не подходят. Наверное, потому что испытывают страх и отвращение к инвалиду.

Когда Пуён была маленькой, я думал, всё знаю про неё, как про себя. На самом деле я знал только, что у неё круглая попка.

Этот мальчик не подходил к другим детям, которые играли вместе, по-прежнему стоял поодаль и смотрел на меня. На его майке одно плечо было вытянуто, его хрупкие колени были в шрамах, и этим он не отличался от других детей. Но он, в отличие от остальных, стоял в стороне и, глядя на меня, с набитым ртом жевал персик. Яркая мякоть пузырилась, как кровь. Я больше не мог сидеть, отвернувшись, и делать вид, что он меня не интересует.

«Скажи мне, это кто?» — спросил я мальчика, который черпал песок и сыпал его в игрушечный самосвал.

— Не знаю, наверное, он недавно переехал сюда.

Мальчик искоса глянул в ту сторону, где стоял незнакомец, прежде чем ответить на мой вопрос. Тогда все дети, игравшие в песке, подняли головы и начали чирикать, как птенцы, выкладывая всё, что они о нём знают.

— Он живёт там, в районе Кинмаль.

Один ребёнок сделал вид, что дрожит от отвращения, будто трогает гадких насекомых. Район Кинмаль — это посёлок, который расселяют из-за строительства новых домов.

— Молчи, если точно не знаешь! Его мать продаёт суп с лапшой.

Другой ребёнок показал на столовую для рабочих на стройке.

— Знаете, у него есть собака. Говорят, что, хотя она бешеная, но на него не бросается. Она даже родила щенков.

Все дети вдруг замолчали. Теперь никто уже не играл в песок. Глаза детей загорелись удивлением, восхищением и любопытством, они заинтересовались стоящим в отдалении мальчиком и его бешеной собакой, полностью преданной ему, и начали перешёптываться между собой.

— А ты откуда это знаешь?

— Вчера он сам мне сказал. Он сказал, что если я никому не расскажу об этом, то он даже может показать мне щенков.

— Это враньё. Он это говорит, потому что хочет с нами играть.

— Нет, говорят, что по ночам он ходит по сосновому лесу со своей бешеной собакой и воет вместе с ней.

— Что ты, он же дурачок, зассыха!

Не обращая внимания на спор детей, мальчик пристально смотрел на меня тяжёлым, как металл, взглядом.

Дети, играющие в песке, не смогли ни о чём договориться и разошлись по домам, а он остался и достал из кармана второй персик. Липкий персиковый сок размазался возле гнойников у его рта, и напоминал кровь.

Я собирался встать, но без сил опустился обратно и подозвал его к себе. Сочная мякоть персика-сумильдо со следами его зубов была ярко-розовой. Когда я увидел это, то чуть не вскрикнул от нестерпимого зуда как в тот момент, когда палец домработницы щекотал мою десну. Он не подошёл ко мне, но и не собирался уходить, а всё так же стоял в отдалении.

Я вынул монету из кармана и опять сделал ему знак подойти.

— Хочешь это?

Мне показалось, он не понимает, что я ему предлагаю. Я поднял монету, чтобы ему было лучше видно.

— Сейчас у меня только одна, но если ты пойдёшь со мной, то я смогу дать тебе ещё. Ты хочешь пойти ко мне в гости?

Я не упустил момента, когда его глаза блеснули. Он колебался, спрятав жадность и страх в тупых глазах. А рука, держащая персик, уже опустилась.

Он нерешительно подошёл.

Я протянул руку ещё дальше, чтобы деньги стали ближе к его глазам. А потом легонько бросил монету в протянутую руку мальчика.

— Пойдёшь со мной? Конечно, тебе не обязательно идти. Но ещё не темно, поэтому мама, наверное, не будет тебя искать.

Наживки достаточно. Теперь осталось только подсечь и вытянуть. Я поковылял вперед. Мальчишка, весь обсыпанный коростой, молча несмело последовал за мной.

Я оглянулся лишь тогда, когда подошёл к своему дома. Мальчик тоже остановился. Какая-то грязная, жалкая, неизвестно откуда взявшаяся собака, следившая за нами, залаяла, кидаясь на тонкие икры мальчика. Ребёнок испуганно прижался ко мне, будто прося помощи.

— Не бойся, я прогоню её.

Я замахнулся на собаку палкой. Собака не убежала, она вертелась около его ног и хрипло лаяла.

— Ты живёшь в этом районе?

— Нет.

Ребёнок отвечал с набитым персиком ртом.

— Пойдёшь ко мне?

— У вас есть телик?

— Конечно. Ты, наверное, любишь мультфильмы?

Мальчик отвернулся и плюнул персиковой косточкой в собаку, которая продолжала лаять. Та схватила её и тотчас исчезла.

Я медленно поднимался по лестнице и прислушивался к звуку маленьких неуверенных шагов, следующих за мной.

Лишь когда мы вошли в переднюю, он открыл рот:

— Дедушка, темно, включите, пожалуйста, свет.

— Нет, ещё нормально.

В комнате было сумрачно, предметы виделись нечётко. Я показал мальчику, куда он может сесть, и включил телевизор.

— Если ты проголодался, можешь поесть, на кухне накрыт стол.

Мальчик, не отвечая, вынул ещё один персик и надкусил его.

— Откуда они у тебя?

— Это последний.

Быстро мелькали кадры. Я сел на край подоконника и смотрел на экран телевизора через голову мальчика. Я только мог догадываться, что индеец с воткнутым в волосы пером и белокожий мальчишка борются, но не мог следить за быстрым движением камеры. Ребёнок то тяжело вздыхал, забыв про персик, то бросался непонятными ругательствами, то издавал радостные возгласы.

В комнате стало совсем темно, виден был только его силуэт, синеватый от экрана телевизора.

По-прежнему было слышно, как в кухне капает вода из крана.

«Эй, сходи-ка на кухню и закрой кран», — сказал я ребёнку.

— Я хочу досмотреть.

Мальчик уставился на экран и даже не сдвинулся с места.

Когда мультфильм закончился, ребёнок начал щёлкать пультом по разным каналам. Видимо, мультфильмов больше нигде не было. Мальчик выключил телевизор и подошёл ко мне; кажется, он испугался темноты. Ещё громче стало слышно, как капает вода из крана.

— Кому я говорю, закрой кран!

— Включите, пожалуйста, свет, дедушка.

— Смотри, как светло ещё.

— Мне ничего не видно. Мне страшно, когда я не вижу вашего лица.

— Что ты несёшь?

Я поцокал языком. Ребёнок встал.

— Мне пора идти.

— Подожди немножко, скоро будет шоу-программа. Посмотришь её и уйдешь.

— Если будет слишком темно, то я могу заблудиться.

Я положил руку ему на плечо.

— Хочешь соку?

Ребёнок опустился на пол.

Я налил воду до краёв в два стакана и насыпал в них апельсиновый порошок.

Потом я повернулся к нему спиной и достал пакет со снотворным из-под свёрнутого одеяла, лежащего в углу. У меня сильно дрожали руки, надо было очень осторожно открыть одной рукой капсулу, чтобы не рассыпать лекарство. Я высыпал в стакан содержимое одной капсулы и взглянул на мальчика… Он ничего не заметил.

Я высыпал снотворное из второй и третьей капсул в его сок. А потом наблюдал, как мальчик с жадностью пьёт напиток, на поверхности которого плавал белый порошок, смотрел, как его ещё неразвитое горло поднималось и опускалось при глотках.

— Ну, теперь мне действительно пора идти.

Его глаза заволокло сном.

— Мне хочется спать.

«Можешь уходить», — холодно ответил я. — «Куда ты собираешься идти?»

— Сегодня люди убили мою собаку. В сильный дождь в сосновом лесу она родила щенков. Я воровал продукты и кормил её щенков было всего пять, и когда я их увидел, два из них были уже мертвыми. Остальные даже глаза ещё не открыли. Но люди насильно забрали собаку, а мне дали персики. Они мне сказали: «Если она станет бездомной, то заболеет бешенством и кого-нибудь покусает».

Слушая ребёнка, я вспомнил, что видел днем синий дым от горящих свежесрубленных веток в сосновом лесу.

— Да, я тоже видел.

Ребёнок ненадолго замолчал.

— А дальше что люди сделали с этой собакой?

— Они надели ей на шею верёвку и повесили на дерево. Собака барахталась, и глаза отливали синим светом, потом её тело бессильно повисло. Люди положили в кипящую воду щенка, который ещё даже не успел открыть глаза. А мне дали три персика и сказали, чтобы я уходил. Поэтому я их…

Ребёнок так и не успел договорить. «Тук», песик выпал из рук.

— Ко сну тянет, дедушка, мне хочется где-нибудь лечь.

Он с трудом поднял тяжёлые веки, посмотрел на меня и повалился на бок.

Я выключил телевизор и зажёг лампу дневного света.

Ребёнок, не чувствуя, что его щёки облепили мухи, спал, приоткрыв рот и дышал неровно. Иногда он что-то лепетал, вздрагивал руками и ногами, будто ему снилось что-то тяжёлое.

Ярко-розовый персик увял, и мякоть в том месте, где он надкусил, стала сухой и тёмной. Потом и его облепили мухи.

Я смотрел в тёмное окно. Заря, разгорающаяся на низком холме за сосновым лесом, как пожар, стала зловеще-синей, болото бурлило лягушачьим кваканьем.