Пролог. Ночь могущества — 7 июня 1967 года

Нага, Нага!

Пастух умолк. Нелепо одинокому голосу пытаться одолеть безмолвие пустыни. Он искоса взглянул на небо. Солнце, уже снова слепящее, угрюмо висело прямо над тем местом, где змеилось, разрывая горизонт, темное облако песчаного вихря. Оставшись один на один с бурей, отбившаяся от стада суягная овца должна была неминуемо погибнуть. Пастух по имени Самир перебросил винтовку через плечо. Остаток своей небольшой отары он уже загнал в кузов грузовика. Овцы топтались там и жалобно блеяли. От их шерсти исходил свежий запах ланолина и навоза.

Самира прошиб холодный пот. Утрата овцы не сулила ничего хорошего. Лагерь был разбит у подножия потухшего вулкана, возвышавшегося над ровной поверхностью пустыни. Возможно, овца в поисках пастбища поднялась по его склону. Самир решил взобраться вслед за ней.

Большая Сирийская пустыня представляет собой вулканическую равнину, настолько иссушенную и негостеприимную, что кажется заклятым врагом человеческой жизни, давшим обет во что бы то ни стало ее уничтожить. Вместе с тем дорога, ведущая из Багдада в Дамаск, более двадцати веков была прославленным торговым путем. Пряности, шелка — все это было знакомо здешним пескам с самых что ни на есть начал писанной истории человечества. Но то было давно. Теперь же в этой злейшей части пустыни царило поразительное спокойствие — здесь попросту не осталось ничего такого, на что можно было бы позариться.

Еще прошлой ночью небо сверкало звездами, напоминавшими рассыпанные по бархату бриллианты. Дул бесшумный предрассветный ветерок, мягкий, как походка пустынного волка. Тишину нарушал лишь слабый, пробивавшийся сквозь треск помех голос дамасского радио, причудливо перемежавшего пиратские трансляции американской поп-музыки с официальной пропагандой и религиозным неистовством. Наступавшее утро несло с собой конец света: Иерусалим переходил к израильтянам.

В полнейшем безмолвии пустыни израильская война казалась чем-то бесконечно далеким. Сюда не доносилось даже эхо ее истерии и разрушений. Старый пастух-бедуин, закутавшийся от холода в свою куфию, мог спать рядом со своим стадом так же невозмутимо, как если бы он был одной из окружающих скал.

Неделю назад, когда Самир с отарой отправился в путь, войны не было. А теперь святыни святынь Иерусалима переходили в чужие руки. В это утро Самиру было чему себя посвятить. По привычке, рожденной страхом и осторожностью, он протер глаза и выключил приемник — ничто не должно отвлекать его от пересчитывания своего стада.

Раз, два… шесть, семь…

Овцы, теснившиеся в грузовике, составляли все богатство Самира в этом мире, и он лелеял его, как только мог. Вообще-то пастушество у бедуинов считалось занятием детей, женщин и стариков, но отец Самира в прошлом году подорвался на мине, а спустя три месяца у него умерла жена — родами. — Нага!

Он не мог удержаться от того, чтобы звать ее, хотя голос его увязал в тишине. Ветер дул теперь с юга, устойчиво, словно ток воздуха из открытой печи. И тут Самир услышал вой.

Пастух замер, прислушиваясь к возможной опасности. Он не сомневался, что бодрствует, но вой вполне мог прийти еще из его сна — так напоминал он голос терпящей муку души. Волк? Собака, которую увели воры? Самир решил вернуться к грузовику. Здравый смысл взял верх. «Сохрани меня Аллах. Нет бога, кроме Аллаха», — пробормотал он про себя слова молитвы.

Самир шел механически, шаг за шагом, все еще обеспокоенный. Он знал о джиннах — сверхъестественных существах, созданных Аллахом одновременно с мужчиной и женщиной и обитавших в непроглядной тьме. Они не были дружественны человеку, эти злобные карикатуры на людей.

Смертным людям не дано видеть джиннов, однако им известно, что нет ничего соблазнительней силы, которой те обладают, и нет ничего порочней, чем согласиться ее принять. Самир надеялся, что его вера послужит ему прочной от них защитой.

Но что может понадобиться джинну от бедного пастуха?

Отвлекшись от этих странных мыслей, роившихся в его голове, Самир свистнул и позвал еще раз, в надежде, что животное ему ответит. От карабканья по каменистому склону по его ногам пошли судороги, легким перестало хватать воздуха. Он уже совсем было собрался повернуть, когда услышал беспокойное блеянье овцы. Она стояла невдалеке от него, выше по склону, перед грудой валунов, а рядом с ней — хвала Аллаху! — лежали ягнята-двойняшки. Один из них был таким белым, каким может быть только новорожденный ягненок, а второй — черным, как шатры предков. Сердце Самира исполнилось благодарности: двойняшки были хорошим предзнаменованием.

Добравшись до овцы, Самир понял, что то, что он принял было за груду валунов, на деле представляло собой скальный гребень, вздымавшийся из коренной породы. В нем оказалась невидимая снизу расселина — достаточно широкая, чтобы туда мог пролезть человек. Вглядевшись во тьму, Самир увидел отблески пламени, плясавшие по ее стенам.

— Эй! — позвал он. — Здесь есть кто-нибудь?

Из пещеры донесся неясный звук. Самир оглянулся в сторону своих овец. Кроме них вокруг не было ни одного живого существа, но это почему-то его не успокоило, Ветер поднимал мелкие, напоминавшие дьяволят, султанчики песка, и Самир сделал защитный знак против шайтана, рыскающего в безлюдных местах. Поистине, печальна была бы участь путника, оставленного умирать в пещере в здешних краях.

— Здесь есть кто-нибудь? — снова позвал он, подойдя ближе.

Затем он увидел нечто удивительное: у его ног лежали два голубиных яйца, а перед глазами была паутина. Сердце Самира едва не выскочило из груди. Значение увиденного было известно всякому правоверному. Когда Пророк бежал из Мекки в священный город Медину, враги пытались выследить и изловить его. Мухаммед нашел прибежище в пещере — не той, в которой за десять лет до того его посетил архангел Гавриил, но ничуть не менее чудесной. Изможденный, он лег на пол, чтобы провести так ночь. Будь на то воля Всевышнего, он не дожил бы до утра. Его враги без устали рыскали по склону горы, но Аллах, желая защитить им избранного, положил при входе в пещеру два голубиных яйца и затянул его паутиной, так что снаружи казалось, что внутри никого нет. Благодаря этому чуду ислам обрел свое будущее.

Дрожа от волнения, Самир шагнул внутрь. Теперь ему был слышен запах дыма, а затем он увидел и отблеск огня. Ход привел в небольшой, не больше Самирова шатра, зал. Посередине зала горел костер, яркие его угли светились оранжевым светом. У костра, спиной к Самиру и входу в пещеру, скрестив ноги сидел юноша с бледно-оливковой кожей. Он был совершенно наг. Длинные темные волосы, ровные и блестящие, спадали ему на плечи.

— Ассалям алейкум, — дрожащим голосом поприветствовал Самир незнакомца.

Юноша не ответил. Он сунул руку в костер, так же невозмутимо, как если бы это была корзина с финиками. Его тонкие пальцы выбрали одну из головешек и вынули ее из костра. Увидев, что незнакомец принялся тереть свои руки горящей головешкой, будто бы очищая себя живым огнем, пастух остолбенел, будучи не в силах даже протянуть руку к своей винтовке.

Перепуганный, Самир сделал шаг назад. Раздался шаркающий звук, незнакомец обернулся и увидел его.

Черные глаза, подобные двум колодцам в безлунную ночь, и такие холодные… «Иди сюда, — кивнул ему незнакомец. — Ты, должно быть, посланец».

Голос его был низким и мелодичным, лицо отличалось той классической красотой, что присуща ликам на левантийских фресках. Когда он поднялся на ноги, пламя костра вспыхнуло с невероятной силой, достигнув в высоту человеческого роста. Прекрасный юноша без колебаний вошел в него и встал посреди огненного столба.

— Сюда, — снова поманил он Самира и, улыбнувшись, протянул руку из огня. — Не бойся. Возьмись за мою руку.

Весь дрожа, бедуин выполнил то, что предложил незнакомец. Он услышал, как юноша произносит те самые боговдохновленные слова, которые он мечтал услышать, слова, которые несли с собой исполнение его желания присоединиться к своей любимой жене. Кадр, могущество Божьей истины, мощным потоком устремился по членам его тела. Благодать слов окутала все его существо: «Милостивый и могущественный посланник пришел к вам, пребывающий в почете у Владыки Трона». Самир твердо знал, что благодаря сладостному покровительству этих слов огонь не сможет причинить ему никакого ущерба.

В тот же самый миг за три тысячи миль от этого места по небу со стороны долины реки Огайо проносились, подобно неистовым арабским скакунам, черные тучи. Небо раскалывали удары грома и вспышки молний, что малыша, впрочем, нисколько не пугало.

Взгляни, Тед, какой он смелый, — улыбаясь, произнесла мать. Она взяла на руки своего годовалого сына, неизвестно как ухитрившегося вскарабкаться на подоконник, чтобы полюбоваться грозой.

Эгей, Майки! — Отец рассеянно кивнул головой. — Да он у нас скалолаз. Сдается мне, этот стул стоит переставить оттуда к печи.

«Значит, в этот раз меня зовут Майклом». Слова отчетливо выстроились в голове мальчика; он оглянулся через плечо матери на дождь. Он помнил, что носил это имя много раз. Знакомы ему были и арабские скакуны, так как один из Майклов ходил с франками в Первый Крестовый поход.

— Га-а! — пробормотал малыш, указывая на небо, где раздался очередной удар грома.

Было странно, что он может думать, но не может говорить. В голове Майкла одна за другой вспыхивали картины. Он видел себя скачущим на ладном, невысоком, но чрезвычайно сильном жеребце, украденном им в Алеппо во время штурма тамошней крепости. Это было в священном 1000 году, и он, вместе со всеми своими братьями-рыцарями, со слезами на глазах преклонил колена у реки Иордан. Однако словно чье-то проклятие омрачило этот миг. Впервые убийство во имя Господа вызвало у него отвращение — он устыдился своих слез и почувствовал слабость. Дети, поджаренные на вертелах у мечети в Алеппо, терзали его душу. Он пытался изгнать из своей памяти крики иноверцев, брошенных в огненные ямы, зная, что остальные рыцари плачут от радости и его чувства им невдомек.

В той жизни он погиб при штурме Иерусалима от Горшка с кипящей смолой, брошенного защитниками древней твердыни. Он был рад уйти. Его страшило лишь то, Что в следующий раз он опять вернется солдатом, — но страх притягателен для души. Вновь и вновь погибал он в бою, пока наконец не отчаялся найти свидетельства тому, Что этот мир представляет собой что-либо кроме кладбища, поля смерти. Он поклялся больше никогда не воевать, и, несмотря на неистовство громыхавших подобно гигантским наковальням стихий, все же ощутил умиротворенность окружавших его местности и семейства. Должно быть, времена изменились.

— Га-а! — вновь произнес малыш.

— Что такое, мой хороший? — спросила мать.

Она немного покачала его; вид у него был такой, будто он собирается заплакать.

Майкл поднял голову и посмотрел в ее большие карие глаза. Удивительно, как сильно он любил ее, эту свою мать. Но другая его часть не признавала ее, не чувствовала ничего, кроме обычного покоя, сопутствующего душе в ее путешествии. Он прекрасно понимал, что не должен думать о себе как о душе. Он был ребенком на ферме в Южном Иллинойсе. Благодаря сделке, заключенной им по поводу своей души, он оказался здесь, у этих добрых людей. Они полюбят его; впереди их ждет выкидыш, неурожаи, депрессия, которая поразит отца в середине восьмидесятых, когда банк за долги лишит его права выкупа заложенного имущества. Люди, которым так часто приходится спотыкаться, никогда не упадут окончательно. Видения Майкла угасли, будущее сделалось туманным. Мать усадила его на стульчик и прошла в гостиную, где перед телевизором стоял отец.

— Дорогой, что там такое? — спросила она. Отец не обернулся.

— Черт бы их побрал, — проворчал он. — Пусть они себе воюют сколько хотят, а я туда не поеду.

Под аккомпанемент громовых раскатов на экране мелькали фигуры израильских коммандос, штурмующих Голландские высоты.

— Но тебя ведь никто и не просит, правда? Иди-ка поешь, пока не остыло.

На экране разорвался снаряд, сея осколки по обезумевшему лагерю палестинских беженцев. Лавина танков вкатилась в Газу, стреляя по какой-то невидимой цели на горизонте. Отец выключил телевизор и пошел на кухню. Отодвинув стул, он присел за стол, куда его жена как раз поставила тарелку. Только он собрался благословить свою пищу, как сверкнула молния и от удара грома в шкафчиках зазвенела посуда. До мальчика донеслось шарканье — отец шел на веранду менять перегоревшие пробки. Мать ободряюще хлопнула его по плечу:

— Не бойся, сейчас перестанет быть темно.

Темно? Смысл сказанного был Майклу непонятен.

Она что, ничего не видит? Судя по всему, да. Вдоль стен комнаты сплошным кругом стояла дюжина сотканных из света фигур. От них исходило слабое светло-голубое мерцание, а тела их, хотя и прозрачные, были не призрачными, а вполне осязаемыми. Майкл знал их всех. Он посмотрел на них по очереди, и глаза каждого ответили таким же Пристальным взглядом. На этот раз его жизнь будет безопасна. Стражи были с ним. Прежде они никогда не спускались вот так, все вместе, но теперь они сопровождали его. Майкл успокоился, лишь слегка побаиваясь, что их увидит мать.

Наконец-то, после того, как его душа перенесла долгое путешествие, он был в безопасности.

Резкие крики заставили вздрогнуть пустынные скалы, спугнув старую овцу с потомством из их уютного убежища. Сломя голову она заскользила вниз по склону, но, увидев, что за криками не последовало ничего пугающего, притормозила и остановилась.

Шло время. Солнце в медно-желтом небе поднялось уже высоко, а Самир все не возвращался.

Вдруг в зеве пещеры произошло какое-то движение. Появился юноша-незнакомец, закутанный в куфию. Теперь на нем были обычные поношенные одежды пастуха-бедуина. Оружия при нем не было, словно он ни в чем таком не нуждался. Мягко сбежав по склону, он остановился рядом с овцой и взял на руки одного из ее ягнят.

— Стой спокойно, — прошептал он. — Будь умницей.

Столь слабый звук не смог вывести окружающее пространство из его дремотного покоя. Потухший вулкан не проснулся; небесный купол не раскололся и не упал на землю. По крайней мере здесь пророчества не сбылись. Старая овца успокоилась и заблеяла, ощутив голод.

— Подожди немного, — сказал юноша и отвернул куфию. Стоя посреди пустыни с черным ягненком на руках, он повернулся лицом к свету, став еще прекрасней; он улыбнулся, словно рисуясь перед вот-вот соберущейся публикой.

 

Глава первая. На дамасской дороге

Ближний Восток, весна 1999 года

Шла вторая неделя апреля, и хотя путеводитель «Лоунли Плэнет» безапелляционно утверждал, что весной температура в Сирийской пустыне умеренная, жара уже была невыносимой.

«Сейчас, должно быть, где-то между девяноста и пеклом», — недовольно подумал Майкл Олден. И — он знал это по опыту — это были еще цветочки. Он закурил сигарету и оперся на провисшую стенку палатки. Мимо прошли две санитарки, болтая по-арабски. В суете и гаме он не мог их слышать, видел лишь, как двигаются их губы.

— На прививки не сюда, отправьте их в палатку «С», — крикнул он, завидев кучку одетых в черное местных женщин с детьми на руках. Санитарки принялись их отгонять. Освободившееся пространство заполнилось еще большим количеством народа. Майкл осмотрелся, не в силах избавиться от дурного настроения. До него, словно некая адская музыка, доносились плач детей и приглушенные стоны. Медицинский пункт был развернут близ того, что некогда представляло собой древнеримский город Пальмиру. Он был укомплектован доставленными сюда Всемирной Организацией Здравоохранения врачами из разных стран, которые пытались оказать хоть какое-то подобие помощи тысячам беженцев, ежегодно проходившим через его сетчатые ворота.

Прошлое лето по общему мнению было нестерпимее всех предыдущих. Майклу оно запомнилось достаточно жарким для того, чтобы расплавилась пластиковая фляга, оставленная на капоте джипа больше чем на десять минут. При условии, конечно, что за это время ее никто не украл бы. И при условии, что имелась бы чистая вода, для которой может понадобиться фляга, а также что никакие бандиты, террористы или захватчики не перекрыли бы дорогу Дамаск — Алеппо, служившую единственным путем к тому, что в этих местах могло считаться безопасностью и порядком.

Майкл приехал на Ближний Восток в 1996 году как подающий надежды хирург, только что закончивший ординатуру в Соединенных Штатах, однако подающие надежды хирурги были здесь никому не нужны. Операции, даже самые рядовые, были роскошью — толпы людей, ежедневно проходившие у него перед глазами, остро нуждались в воде, пище и антибиотиках, а не в пересадке сердца. Он делал для них что мог, но вовсе не то, чему его учили. Лишь получившие исключительно тяжелые травмы удостаивались чести быть препровожденными в операционную. Так прошло уже три года. Ему было тридцать три, но временами он чувствовал себя вдвое старше.

ВОЗ была учреждением ООН, уставная цель которого заключалась в повышении качества здравоохранения во всем мире. Таковы были декларации. В реальности же ее деятельность сводилась к посильной помощи в случае «чрезвычайных обстоятельств», длившихся по полсотни лет и вполне способных продлиться еще столько же. В послужном списке этой организации были курдские восстания в Турции. Была распространившаяся чуть ли не по всему миру вражда между мусульманами-шиитами и мусульманами-суннитами — последняя вполне могла бы претендовать на место в книге рекордов Гиннесса, так как длилась уже больше тысячи лет. Были Бог знает отчего возникшие кровавые беспорядки в Ираке. И в результате каждый такой конфликт, сетовал про себя Майкл, выдавливал беженцев в Сирию — все дороги, как в Рим, вели сюда, и согнанные с насиженных мест толпы шли на запад и юг в поисках призрачного убежища. На каждой границе их тысячами возвращали обратно, но они все шли огромной волной, которую не в силах было обуздать даже все человеческое милосердие вместе взятое. Но здесь милосердие — в лице ООН — занималось безумным чаепитием на адском курорте.

Майкл затушил сигарету и вернулся к работе. — Мне нужен еще один комплект для наложения швов, — потребовал он. — Проверьте, достаточно ли у нас физраствора, а вы, санитары, имейте в виду: если есть раненые, их в первую очередь.

Последнее прозвучало горькой шуткой. Трое представившихся водителями автобуса пришли в медпункт пешком, буквально разорванные в клочья. Кто-то (надо думать, по политическим соображениям, взлетевшим на воз- дух вместе с ним самим) взорвал автобус с иракцами, нелегально проникшими в Сирию. Погибших военные просто-напросто похоронили на месте, а выживших скопом усадили в грузовик и вывезли обратно через границу. Те же, кто пребывал между жизнью и смертью, оказались здесь, хотя забот медпункту хватало и без них. Майкл наложил повязку на голову тому, кто был ранен легче других. Молодой, не старше шестнадцати лет, парень, хныкал. «Потерпи секунду», — как можно непринужденнее сказал он ему, заподозрив в «водителе автобуса» одного из террористов. Последнее не вызвало в нем ни злости, ни возмущения — он лишь хладнокровно допустил такую возможность.

Ткань палатки для сортировки пострадавших и так пропускала достаточно света, но то, что брызнуло в нее сквозь открытый полог, было чересчур ярким, чтобы называться солнечным светом. Это было излучение, столь ослепительное, что Майкл готов был услышать сопровождающий его звук — что-нибудь вроде рокота мощного двигателя или рычания доисторического пустынного льва. Казалось невероятным, что свет может быть такой силы.

Хочу, чтоб все грузы были доставлены вовремя — рассеянно молился Майкл. — Хочу, чтобы в этом году нам хватало воды.

Молитва была напрасной. Он знал уже, что здесь всегда всего будет не хватать. Ни для медицинской миссии ВОЗ, ни для этого сумасшедшего города из домишек-развалюх и слепленных из чего попало лачужек, разбросанных вокруг палаток медпункта. Если бы не иссушающее пустынное солнце, вонь от экскрементов, мусора и немытых тел была бы невыносимой. Но против наполнившей здешний воздух безысходности было бессильно даже оно.

Он закончил перевязывать голову юному террористу, и парень подпрыгнул, пытаясь дотянуться до карманов своей одежды. Майкл невольно отпрянул, закрыв лицо руками. Но парень извлек из кармана вовсе не гранату.

— Спасибо, — пробормотал Майкл, беря замызганный апельсин, который протягивал ему застенчиво улыбающийся парнишка. Для израильского фрукт был чересчур жалким, чему Майкл даже обрадовался. Ему не хотелось думать, что парнишка взял апельсин у солдата, погибшего при штурме Голанских высот.

«Помни, ты сам захотел приехать сюда». Это доведенное до автоматизма напоминание стало у Майкла чем-то вроде мантры; он старался взять от нее все то утешение, которое она, уже столь привычная, могла дать.

Он сглотнул, почувствовав на пересохших губах вкус песка. «Следующий!» — крикнул он, перекрывая шум.

Юсеф, молодой араб, прилепившийся к Майклу с самого его приезда и вскоре ставший незаменимым его помощником (за все это время Майкл смог освоить лишь по горстке слов из тех нескольких арабских диалектов, что были здесь в ходу), ввел в палатку следующего пациента.

— Скажи ей, пусть взбирается на стол, — сказал Майкл.

Юсеф перевел, но ничего не произошло. Санитар пожал плечами.

Это была закутанная в чадру женщина из кочевого племени — во время войны в Заливе американцы называли таких «Черными Движущимися Объектами». Из всех частей ее тела Майклу были видны только глаза и рука, прикрывавшая лицо складкой одежды в присутствии незнакомого чужестранца. Но по ее походке было видно, что она находится на поздних сроках беременности.

— Я не сделаю тебе ничего плохого, — сказал Майкл. Он подвел ее к передвижному смотровому столу, и она застенчиво и в высшей степени неохотно на него взобралась.

— Вот и славно.

Женщина смотрела в сторону, избегая встречаться с Майклом глазами.

Ее родственники (по крайней мере таковыми они показались Майклу) толпились в палатке позади женщины — пыльная, гогочущая масса донельзя любопытных людей, которым напрочь незнакомо было понятие личного пространства. За ними по-прежнему напирала толпа жаждущих осмотра.

— Юсеф! Скажи им, чтоб выстроились в очередь снаружи! — Майкл отчаянно пытался подавить сквозившую в его голосе усталость.

Он услышал пронзительную арабскую скороговорку Юсефа, обращавшегося к толпе. Люди роптали и переминались с ноги на ногу, не двигаясь с места.

— Акушерку сюда! — отрывисто бросил Майкл.

Из соседней палатки прибежала молодая шведка в униформе; ее выцветшие на солнце волосы были спрятаны под куфию — то ли из уважения к местным обычаям, то ли из-за невозможности вымыть их как следует по причине нехватки воды. Звали ее Ингрид, но красавицей она не была.

— Помоги мне ее осмотреть и скажи Сергею, что мне

скоро может понадобиться рентген.

Глаза Ингрид округлились. Рентгеновский аппарат, как и обслуживавший его техник, славился своим капризным характером. Тем не менее она кивнула и отправилась на склад за перчатками и шприцем. Майкл стал шарить в складках чадры, отыскав наконец руку пациентки. Она была теплой и влажной, пульс частил, как у воробышка. Майкл улыбнулся дежурной улыбкой, в глубине души, однако, пугаясь своих возможных открытий — постоянное недоедание и ужасы войны вряд ли принесли пользу.

нерожденному ребенку этой женщины. До него с трудом дошло, что окружающий шум вдруг усилился.

Внезапный звук выстрела словно расколол воздух. Ингрид, стоявшая в дверном проеме, отделявшем палатку от склада, завизжала, как начинающая актриса в плохом фильме.

— Ложись! — заорал Майкл, стремительно разворачиваясь. Сквозь толпу родственников пробивался молодой араб. Его глаза были скрыты за темными очками, а одежда испачкана до неузнаваемости, но автомат, из которого он только что выстрелил сквозь потолок палатки, блестел свежей смазкой и вообще выглядел прекрасно ухоженным. Это был АК-47 — самый популярный аксессуар ближневосточной моды. Резким движением парень направил его на Майкла, что-то крича по-арабски и жестикулируя стволом в такт словам.

«А я-то думал, что достаточно разоружить пациентов», — покоряясь судьбе подумал Майкл. Он не испугался — для этого он слишком устал.

— Бутул — а, бутул да! — сказал он, подыскивая арабские слова из своих скудных запасов. — Прекрати!

Вбежал Юсеф.

— Доктор говорит, чтоб ты прекратил! — зачем-то крикнул он по-английски. Нелепость этого он, похоже, осознал одновременно с Майклом. Толпа позади нападавшего, отпрянувшая было при звуке выстрела, подалась теперь вперед, с явным намерением помочь каждой из сторон советом.

Не выпуская из рук бутылочку с диазепамом и дефицитный стерильный шприц, Ингрид нерешительно шагнула вперед. Араб заколебался, не зная, реагировать ли ему на это появление нового действующего лица или продолжать оборонять ту, кто, по всей видимости, была его женой. Воспользовавшись заминкой, Юсеф схватил автомат за ствол и рванул его вверх, направляя в потолок. Затем Майкл выхватил оружие из рук нападавшего.

— Ты ее муж? Сюда запрещено входить с оружием! Мамнуа! — крикнул он со всей суровостью, на какую был способен в данный момент. Он передал автомат Юсефу, поспешившему отойти на безопасное расстояние.

Разъяренный нападавший ничего не слышал. Подбежав к жене, он принялся стаскивать ее со стола. Немного поупиравшись, та уступила. Он повернулся к Юсефу, явно требуя обратно свой автомат.

— Скажи ему, что автомат ему вернут возле ворот, — велел Майкл. — Успокойся, Ингрид, кризис миновал.

Муж пациентки что-то сказал, брызгая слюной.

— Он говорит, что у него есть граната, — упавшим голосом перевел Юсеф. — Он называет вас дьяволом и говорит, что его жена теперь уже никогда не будет прежней. Мне кажется, что он хочет с вами поторговаться.

— Тогда скажи ему…

— Доктор! — закричал вбежавший ассистент из хирургической палатки. Его зеленый операционный костюм был забрызган свежей кровью. — Доктор! Вы нам нужны! Сейчас же! — Не дожидаясь ответа, он выбежал.

Майкл рванул за ним, срывая с себя на бегу белую куртку. Он не слышал, как подъехал медпунктовский грузовик. И что случилось с несчастной молодой мамой, он так и не узнал.

Бактерицидные лампы бросали на стол зеленоватый отсвет и мигали всякий раз, когда кто-нибудь в городе включал тостер. Майкл наклонился над столом, не видя ничего кроме открытого пространства, ограниченного хирургическими простынями. Тело, лежавшее на столе, казалось маленьким, чем-то вроде костлявой куклы. С того момента, когда Майкл в последний раз интересовался временем, прошел целый час. Операция была настолько сложной, что он не чувствовал даже жары, которую вентиляторы, дребезжавшие у него под ногами, лишь усугубляли.

— Держите-ка этот ранорасширитель наготове.

Одна из сестер, арабка-христианка, протянула руку и взяла инструмент. Пациентка, маленькая курдская девочка, по дороге в школу была буквально изрешечена шрапнелью всех возможных видов; рядом с Майклом его начальник, русский хирург Николай, оперировал ее сестру, которая, услышав взрыв, накрыла семилетнюю малышку своим телом. В сирийских школах можно многому научиться.

Брюшная полость была набита тампонами, но, когда Майкл вставлял туда очередной, тот почти сразу наполнялся кровью.

— Давление еще держится? — спросил он, взглянув на анестезиолога-египтянина Умара. Тот покачал головой. Запасы крови для переливания подходили к концу.

— Ну что, вольем еще две единицы?

— Я этого не слышал, — отозвался Николай.

— Хорошо, — твердо сказал Майкл. Расход крови в медпункте строго регламентировался.

Николай был достаточно хорошим торакальным хирургом, чтобы, не прерывая своей работы, изредка поглядывать на то, что делает Майкл. Обе операции были из разряда безнадежных. Майкл с ненавистью посмотрел на последний пропитавшийся кровью тампон.

— Нужно забраться глубже, — пробормотал он. — Кровотечение где-то там внутри, куда мы не добрались.

— Эта печень годится уже разве что на корм собакам, — без всякого выражения произнес Умар.

Майкл пропустил его слова мимо ушей, погрузил руку глубже в направлении тазового пояса — и нашел это.

— Господи Иисусе! — сказал он.

— Что там? — Николай поднял голову, его глаза сузились. — Ну-ка, рассказывай.

Рука Майкла наткнулась на кусок металла, — то ли гвоздь, упакованный внутрь бомбы, то ли осколок ее оболочки — и вдруг из-под его пальцев струей полилась кровь.

— Брюшная аорта вот-вот лопнет, — сказал он. Умар покачал головой; Николай не проронил ни слова. — Ну же, ну, — пробормотал Майкл, ни к кому не обращаясь.

Наконец он нащупал сосуд и крепко сжал пальцы. Поток крови остановился.

— Слушай, Николай, сделай одолжение, подойди сюда, — сказал он.

Русский, не взглянув на него, покачал головой.

— Черт побери, я удерживаю главное кровотечение! — закричал Майкл.

— Чего ты от меня хочешь?

Он впервые взглянул на лицо девочки. Умар снял с нее маску; она была прекрасна, этот спящий черноволосый херувимчик. Боковым зрением Майкл увидел, как две медсестры отходят от стола.

— Эй, это еще не все! — сердито воскликнул он. — Давайте кетгут и четвертый номер…

Вдруг он чуть не подпрыгнул, почувствовав руку на своем плече. Это был Николай.

— О, хорошо, что ты подошел, — сказал Майкл. — Подержишь зажим, ладно?

— Отпусти ее, — мягко сказал Николай.

Майкл покачал головой.

— Ни за что. Этот ребенок мой.

— Уже нет.

Сердцебиение глухим стуком отдавалось у Майкла в ушах. Он выдохнул, вдруг поняв, что все это время стоял, затаив дыхание. Затем он медленно разжал пальцы. Из сосуда, булькнув, вытекла струйка крови. Девочка лежала, вытянув руку за край стола — рука была бледной, как штукатурка. Майкл со свистом выпустил воздух из легких и отошел от стола.

— Погодите, — сказал он сестрам, собравшимся уже закрыть девочке лицо. Он подобрал руку девочки, плотно подоткнув ее краем простыни, затем наклонил голову. Это был вполне естественный жест, хотя ему никогда прежде не случалось так делать. Почему же он решил сделать это сейчас? Его разум не задал этого вопроса, но миг спустя он взглянул вверх и увидел рядом со своим лицом какие-то неясные очертания. Это было похоже на мелькнувшую в воздухе тень или марево, как над разогретым летним асфальтом, только гораздо менее отчетливое и совершенно холодное. Если бы Майкл не открыл глаза, то решил бы, что мимо него пронеслось слабое дуновение ветерка.

«Боже мой, ведь это ее душа!» Майкл не помнил впоследствии, действительно ли у него в голове пронеслись эти слова, или же он просто в результате некоей моментальной вспышки осознал, что это было такое. Осознание продлилось лишь один миг — и исчезло. Облачко истаяло и сделалось еще менее осязаемым.

— Доктор? — Сестры были в замешательстве, Николаи отвернулся. Они явно не видели ничего, кроме коллеги, погрузившегося в свои мысли, и смущенно пытались изображать вежливость.

— Ладно, ребята, здесь уже все. Давайте работать со второй.

Персонал вернулся к работе. Майкл оглянулся, но облачка уже не было видно.

* * *

Нетвердой походкой Майкл вышел из операционной палатки. Было два часа пополудни, и снаружи было такое же пекло, как внутри, но из-за внезапного приступа удушья он просто вынужден был выйти наружу. Прилив адреналина, позволявший ему не расклеиваться, прошел, и теперь он чувствовал себя изнеможенным. Душевая была только одна, на другом конце лагеря, возле акушерской палатки. Майкл направился туда.

Сестра девочки тоже умерла. Другим пациентам, меньше пострадавшим от взрыва бомбы, удалось помочь, и их отправили в больницу. Не отдавая себе в этом отчета, Майкл машинально потирал ладони, будто бы моя руки, хотя ладони, защищенные хирургическими перчатками, были чистыми, — а вот все остальное было забрызгано кровью, которая, казалось, висела во влажной и душной атмосфере палатки красноватым туманом.

— Майкл? — Николай подошел к нему сзади. Русский хирург стянул с себя зеленую операционную блузу, надев ее на голову от солнца. — Извини, что втянул тебя в это: их следовало бы отправить в хороший госпиталь, в Дамаск.

— Да ладно, — Майкл продолжал идти, не будучи расположен к беседе, но Николай не отставал.

— Послушай, я тут посмотрел твое личное дело и обнаружил, что ты не воспользовался последней возможностью взять краткосрочный отпуск.

— Да, я упустил пару таких шансов. Тебе вовсе незачем говорить обиняками.

— Хорошо, но ты можешь сказать мне, зачем тебе это? Здесь ведь не то место, где можно получить медаль Альберта Швейцера. Мы ведь всего лишь затыкаем дыры, да ты и сам это прекрасно знаешь. Делаем кое-какие прививки, и я не уверен, что местные князьки и знахари нас за это не проклинают. Через восемнадцать месяцев весь этот медпункт соберет манатки, и мы отсюда уберемся.

Майкл повернул влево, направляясь к своему жилищу. Слушая Николая, он почувствовал, что слишком устал для того, чтобы мыться, вначале ему хотелось хоть немного выспаться.

— Послушай, Николай, по-моему, в тебе сейчас говорит администратор. Мне незачем отсюда уезжать, а если вдруг понадобится, я тебе скажу.

Ответ вышел грубее, чем Майклу того хотелось, но Николай выглядел невозмутимым. Он кивнул и направился в другую сторону, к душевой. За спиной Майкл услышал его голос: «Помни, ты сам захотел быть здесь». Фраза прозвучала мрачной шуткой.

Но вместе с тем начальник в присущей ему манере ставил Майкла в известность, что в следующий раз ему будет приказано взять отпуск. Майкл добрался до своей палатки, откинул полог, и в лицо ему дохнуло прохладой. Благодаря переносному итальянскому кондиционеру, единственной его отраде, воздух в жилище был мало-мальски терпимым. Майкл повалился на металлическую армейскую койку и задремал. Нервное возбуждение все еще бродило в нем; он почувствовал, что дошел до той стадии, когда рассудку требуется время, чтобы расслабиться и позволить себе отдых. Странное явление, которому ему случилось быть свидетелем в операционной, все еще владело его мыслями. Он отогнал его, не желая больше видеть подобного.

Майкл вскочил и подошел к стоявшей в углу лохани. Ополоснув лицо холодной водой, он запустил пальцы в свои длинные каштановые волосы и посмотрел в зеркало. Лицо, выглянувшее в ответ, было ему знакомо: оно не принадлежало ни чужаку, ни его, Майкла, затравленному двойнику, ни человеку, состарившемуся раньше времени. Но оно было не из тех, что могут многое рассказать о своем хозяине. На нем не были видны следы сотен ночных дежурств в пункте экстренной помощи филадельфийского гетто, где ему постоянно приходилось иметь дело с каким-нибудь четырнадцатилетним «пострадавшим от огнестрельного ранения» (казенный термин, не отражающий и малой толики эмоций, вызываемых видом этих несчастных), которому такие же четырнадцатилетние разворотили грудь пулями. Подобные эпизоды просто-напросто вплелись в ткань его хирургической практики, укрепив ее и подготовив к суровой действительности. Но за его лицом стояло нечто еще, словно скрытое за густой пеленой. И этого Майкл не мог объяснить даже самому себе.

Он бросил все это. Для тех, кто знал его в Штатах, он был еще одним лезущим из кожи вон болезненно-самолюбивым ординатором, — иными словами, точной копией их самих, — стремящимся обменять годы медицинской практики на возможность взобраться на верхушку лестницы, где его ждали деньги, репутация специалиста и восторженное внимание стоящей внизу лестницы молодежи. Поэтому, когда пришел запрос из ВОЗ — а никто не знал даже того, что он предлагал туда свою кандидатуру, — и Майкл отверг все другие предложения, по крайней мере несколько человек удивились. Но через месяц с этим свыклись и они; в конце концов, если Майклу вздумалось соскочить с подножки готового отправиться поезда — это его личное дело.

Удивительней всего было то, что он и сам не мог разобраться в своих мотивах. У него не было тайных, сокровенных причин отправляться в ту часть света, где его ждала честь быть ненавидимым теми странами, которым он помогал, и игнорируемым всеми прочими. Непосредственно перед отправкой на Ближний Восток он порвал со своей девушкой, американской китаянкой-интерном, чьи родители эмигрировали из Шанхая. Лю стала разыгрывать смертельно обиженную, претендовала на роль невесты или чего-то подобного, хотя у Майкла не было ни тени сомнения, что, имейся хоть малейшие признаки того, что дело у них идет к браку, ее семейство приложило бы все усилия, чтобы она не вышла замуж за чужака.

Но двигал им не разрыв отношений и не недавняя смерть матери, еще во время их жизни на Среднем Западе оставившей отца (и, похоже, начавшей пить). В реальности проблема, стоило копнуть поглубже, представляла собой переплетение самых различных проблем, неразрешенных вопросов, невыясненных идеалов, дилемм — этакий древний могильник, который носит в себе каждый, но раскапывать решаются лишь немногие. Майкл Олден как бы состоял из давно забытых образов, моментальных снимков его души, которые ему самому не слишком хотелось рассматривать. Но порой эти образы из мрака былого вдруг решали сами взглянуть на него: особенно часто его сны бывали переполнены паломниками и святыми пустыни. Он бывал свидетелем чудес, настолько же экзотичных и удивительных, насколько невыразительной и суровой была Сирийская равнина. Лазарь, прикрывающий глаза от солнца, в ужасе выйдя из гроба. Купол Скалы, где крылатый конь Мухаммада оставил свой след, возносясь в небо с Пророком на спине. Юный равви Иисус, сорок дней не допускающий к себе дьявола, сулящего ему владычество над миром. (Менее сильный духом спустя сорок минут дал бы себя уговорить за мех чистой воды.) То, что дешевые раскрашенные гравюры из учебников воскресной школы могут столько времени жить в человеке, — вещь неправдоподобная, но в сознании Майкла они запечатлелись с самого детства. Он видел одетого в звериные шкуры Иоанна Крестителя, питающегося акридами и диким медом. И хотя давным-давно стерся из его памяти тот младенец, что помнил коленопреклонение у реки Иордан в первом Крестовом походе, другие образы, похоже, шаг за шагом подводили Майкла к его тайне.

«В каждом грешнике таится ожидающий своего рождения святой, — говорила ему его бабка-католичка, — но в каждом святом таится грешник, надеющийся, что Бог не разгадает его тайны. Так что будь осторожен». Это было одно из тех безжалостных поучений, которые часто слышат дети на далеких фермах, где Библию читают не просто ради спасения души, а как пособие по выживанию в тех случаях, когда урожай сои гибнет от засухи или куры мрут от болезни.

Майкл получил свою долю страха и покаяния. Но, хотя он и не помнил этого теперь, в то время он был странным образом одержим верой. Он забирался на чердак, отряхивал от пыли книги, валявшиеся там с нелегких времен прежнего фермера Олдена, который положил жизнь на то, чтобы превратить шестьдесят акров камней и леса в хлебную ниву. В этих книгах он находил леденящие кровь рассказы о житиях святых — поджариваемых на железных решетках, пронзенных насквозь, освежеванных, растерзанных львами, разрубленных на части, распятых мужчинах — и женщинах, претерпевавших ту же участь, если только они сами не вырывали себе глаза или не успевали броситься на меч.

Воображение вкупе с подобным чтением породило в нем какую-то странность. В течение двух лет, когда его Мать была по горло занята еще двумя появившимися один за другим детьми, Майкл проводил каждый день со своей бабкой-католичкой, которая, будучи свободна от такого рода забот, приняла его странность как одну из немногих вполне понятных ей вещей. Так у них образовалась их маленькая секта; они подолгу молились и пели гимны, пока бабка перебирала бобы на кухонном столе. Она недолюбливала гордыню чопорных завсегдатаев церкви — такова была ее собственная форма гордыни. Майкл внимательно прислушивался к ее словам. Спустя какое-то время он вышел из поля ее тяготения, вернулся в школу и семью, но, по большому счету, та печаль, которой оказалась отмечена вся его жизнь, началась именно тогда.

Медицина в конце концов направила его подозрительное религиозное усердие в вещественное русло — и тем самым почти полностью подавила его дух. Несправедливость смерти произвела на него впечатление более сильное, чем то, что обычно почитается здоровым. Бывало, он часами просиживал на месте, терзаемый угрызениями совести и приступами отчаяния и неверия в свои силы. Его дядя, сорокалетний ветеран сельской практики, пробивший себе дорогу в голодные годы тем, что принял на этот свет не меньше жеребят и телят, чем детей, считался крупным авторитетом в своей области. «Доктора, Майк, бывают двух типов. Одни лечат десятерых пациентов и выхаживают девятерых. И когда они оглядываются назад, то помнят лишь о девяти спасенных. Другие тоже лечат десятерых и выхаживают девятерых. Но они помнят впоследствии лишь о том единственном, которого спасти не смогли. Что до меня, то я знаю, к какому типу отношусь. А вот ты, когда отправишься на медицинский факультет и станешь тратить время на возню с драгоценными трупами, присмотрись к себе пристальней».

Майкл был уверен, что последовал этому совету, и ни разу не дал повода вернуться к этой теме. Его дядя, выкуривавший в день по три пачки и гордившийся этим («Хочешь верь, хочешь нет, но в медицинской школе нам рассказывали, что табак бывает полезен при туберкулезе»), умер от рака легких, когда Майкл еще учился в колледже. Так что Майкл на десять лет с головой ушел в медицинские штудии, а когда учеба подошла к концу, от меланхолии, гонимых святых и мальчика, которому мерещились светящиеся стражи, выстроившиеся вокруг его кроватки, не осталось и следа. В первый год своей учебы он больше напоминал послушника; после выпуска же он твердо знал, что врачи читают не Библию, а истории болезни. Как заметил ему за полночной чашкой скверного кофе один скучающий ординатор: «Нельзя служить нескольким богам одновременно. И нет ничего постыдного в том, чтобы выбрать такого, который платит».

Майкл хмуро взглянул на свое отражение. Он плеснул еще воды на шею, после чего повалился на койку, предпринимая вторую попытку уснуть.

Спустя четыре часа он проснулся, сразу и не сообразив, что вообще спал. Почувствовав себя немного отдохнувшим, он встал и направился в душевую. Между палатками врачей шла длинная пыльная аллея. Майкл двинулся по ней. Вдалеке виднелся бледный столб дорожной пыли, повисший над скалистой пустыней. Инстинкт, выработавшийся за годы пребывания в зоне необъявленной войны, побудил Майкла быстро перебрать в уме возможных гостей. Это могла быть опоздавшая на четверо суток колонна снабжения. Никого другого они не ждали. Как правило, их клиентура добиралась пешком; грузовики были только у военных.

Майкл непроизвольно расправил плечи. Будучи старшим ребенком в семье, именно он всегда заглядывал под кровать, прогоняя затаившихся там чудовищ. Он до сих пор инстинктивно пользовался этим способом, чтобы отогнать кошмары. Противостоять им. Видеть их тем, что они есть на самом деле.

На сей раз они оказались друзьями. Когда Майкл достиг въездных ворот медпункта, ооновские солдаты устанавливали ограждение; на бортах и крышах грузовиков были видны большие эмблемы Красного Креста — пусть слабая, но защита. Успокоившись, Майкл двинулся своей дорогой, скребя затылок и думая о том, что раз уж колонна наконец добралась, их, того и гляди, ждет чистая форма, а то и возможность иной раз пропустить по чашечке турецкого кофе. Бывшие среди членов миссии арабы потягивали крепчайший черный чай, который Майклу казался отравой. Он никогда не думал, что положенная норма растворимого кофе может оказаться для него недостаточной, однако некогда сделанный запас уже месяц как иссяк, и восполнить его не было возможности.

— Хили баалак!

Он уже дошел до конца основного лагеря, когда за его спиной раздался этот женский голос, требовавший на грубом арабском, чтобы грузчики были осторожны.

— Нет, нет, нет! — кричала она. — Стойте! Поставьте это там, где я вам сказала. Allez, вот так! С' еst bоп. Черт побери! Не останавливайтесь! Аллах с вами!

Услышав эту причудливую смесь языков, Майкл повернул обратно. Рядом с головной машиной, опершись ногой на бампер, стояла женщина-водитель и на жаргоне погонщиков верблюдов руководила разгружавшими машины, попутно отгоняя беженцев, которые вертелись вокруг, норовя стащить что-нибудь из драгоценного груза. Ее светлые волосы покрывал белый платок, а на глазах были фирменные солнцезащитные очки. В остальном же ее одежда, от покрытых толстым слоем пыли сапог до охотничьей куртки цвета хаки, была словно у члена экспедиции к копям царя Соломона.

— Сьюзен! — закричал Майкл, бегом возвращаясь к тому месту, где стояли грузовики. Женщина махнула рукой, но поток ее ругательств слегка ослаб.

Сьюзен Мак-Кэффри была, как и он, из Америки. Кроме того, она была главным полевым администратором лагерей оказания помощи всего Леванта. Она отвечала за шесть лагерей беженцев, разбросанных по пустыне на площади в тысячу квадратных миль, осуществляя связь с региональной штаб-квартирой ВОЗ в Александрии и заботясь о своевременной и беспошлинной доставке грузов, без которых невозможно было бы делать то немногое, что было в их силах. Она, что называется, собаку съела на здешних реалиях — в этих краях она пробыла даже дольше, чем Майкл, и каждый день совершала чудеса доставания при помощи такта, интриг, а то и явной лжи.

И все были уверены, что в данный момент она сиднем сидит в своем комфортабельном дамасском офисе.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Майкл.

Она обернулась и сняла очки, чтобы взглянуть на него. Ее взгляд красноречиво напомнил ему, почему арабы делают защищающий от дьявола жест при виде голубоглазых иностранцев.

— Я так понимаю, ты предпочел бы, чтоб я сидела дома? — спросила она. — В чем дело? Или ты думаешь, что блондинка не способна совладать с рычагом переключения передач?

Она сняла платок и встряхнула головой. Квадрат белого шелка был прозрачен от пота. Пожав плечами, Сьюзен повязала его вокруг шеи. Такое нарочитое пренебрежение обычаями здешних мест показало Майклу, как сильно она раздражена.

— Если уж тебе не сиделось на месте, ты должна была хотя бы предупредить нас или запросить вооруженное сопровождение. Здесь слишком опасно, — сказал он невпопад и увидел, как губы Сьюзен вытягиваются в сердитую тонкую линию. «Разумеется, здесь опасно, — говорило презрительное выражение ее лица. — Здесь нигде нет и никогда не было ни одного безопасного квадратного дюйма. И что?».

— Только не говори, что ты не хотел, чтобы я это делала, — почти прорычала она. — Я потратила две недели, добывая разрешение на этот транспорт, и мне как-то не хотелось, чтобы он растворился в воздухе, как в прошлый раз.

— А где этот твой египтянин, который спит в обнимку со своим «узи»? — Майкл обратил внимание, что в грузовике кроме нее не было никого, даже привычных юношей с полуавтоматическими винтовками в кузове.

— В этот раз у него не вышло, — на ходу бросила Сьюзен, отгоняя шустрых мальчишек, норовивших подобраться к колонне сзади. — Эй, вы, ну-ка, брысь отсюда!

Майкл начал выходить из себя.

— Не ты устанавливала здешние правила, не тебе и нарушать их, когда вздумается. Доставка такого груза без вооруженной охраны противоречит им, и тебе это известно. Ты рискуешь всем, чем только можно, и ей-Богу, чего нам только не хватало, так это…

— С каких это пор вы, мой полковник, стали здесь командиром? — запальчиво перебила она. — Тебе что, не нужно было все это барахло? И не вини меня в том, что список оказался слегка урезанным. Времена нынче, видишь ли, трудные.

Она вела себя демонстративно-вызывающе, но Майкл рассмотрел-таки в ее глазах нечто, скрываемое за этой маской, и Сьюзен отвела взгляд.

— На вас напали по дороге, да? — спросил Майкл. Вопреки его желанию слова прозвучали обвинением. — Твою охрану, надо думать, перебили, или же эти ублюдки разбежались, бросив тебя на произвол судьбы?

Сьюзен была впечатлена.

— Ну, скажем так, мои парни пережили внутренний конфликт интересов и предпочли заблаговременно ретироваться.

— Господи! — взорвался Майкл. — Чему ты радуешься? Тебя ведь считают важной птицей, сама знаешь. Как тебе удалось избежать пластиковой бомбы на завтрак?

Сьюзен отступила от грузовика и устало улыбнулась. — Не знала я, что тебя это так волнует. — Сьюзен!

— Да ладно, шеф. Как для засады, все было достаточно мирно. Они не хотели никого убивать — думаю, это с самого начала была просто чья-то мелкая самодеятельность. Ну и, само собой, никакая важная птица их не интересовала. Так что я сунула им немного денег, ящик больничной одежды, сотню шоколадных батончиков и огромное количество белого порошка, отдаленно напоминающего кокаин, — это, случайно, не для вашего котла заказали столько кукурузного крахмала? Кое-кто, небось, гуляет сейчас от души.

Майкл подумал, что тот, кто выкидывает коленца на пороховой бочке, рискует в скором времени сплясать свой последний танец, однако он вынужден был признать, что выпавшее на ее долю испытание Сьюзен прошла лучше, чем смог бы кто-либо из гражданских — да и лучше многих военных.

«Мне ты можешь сказать, насколько это тебя испугало», — хотел сказать Майкл, но как раз этого он не мог себе позволить. Это было не в правилах их игры. Они со Сьюзен были слишком похожи, оба без лишних вопросов взваливали груз себе на плечи просто потому, что кто-то должен был это сделать. Но ее ноша была большей, чем когда-либо могла оказаться у него, — Сьюзен была женщиной в мужском мире интернациональной помощи, да к тому же ей приходилось иметь дело с препятствиями, которые ислам ставил на пути западной женщины с того самого момента, как она была назначена на этот пост. Майкл успел достаточно хорошо узнать ее, чтобы не сомневаться, что в мире нет ничего такого, что заставило бы ее отступить. А вот разозлить ее было можно, что частенько и происходило. Ярость Сьюзен Мак-Кэффри была для нее одновременно мечом и щитом в ее каждодневных битвах, и Майкл научился отдавать этому должное.

— Тебе незачем здесь торчать. Хочешь, идем в кухонную палатку? Я мог бы организовать пару стульев в мясном холодильнике, — сказал он.

Это было своего рода предложение заключить мир, и они оба это знали. Раздражение по поводу методов Сьюзен давно переросло у Майкла в странную смесь зависти и любви.

— Звучит заманчиво, — улыбнулась Сьюзен. Белесая пустынная пыль прорисовывала все мельчайшие морщинки на ее лице; Сьюзен провела ладонью по лбу, вытирая грязную полосу. — Ну, я готова. Турецкий кофе оказался в единственном месте на четыреста миль вокруг.

В руках у нее оказался серебристый термос.

— Сварен только сегодня утром, в четыре часа, в «Сирийском Гранд — отеле».

— Я люблю тебя, — с жаром произнес Майкл.

Сьюзен непринужденно-торжествующе рассмеялась, отчего Майклу показалось, что по его коже провели жесткой щеткой.

— Почему бы нам не пойти к тебе в палатку — я показала бы тебе, что я еще привезла?

Майкл делил палатку с другими членами миссии, которые обычно появлялись там когда угодно. Но в этот час все они предпочли находиться в местах, более располагающих к употреблению спиртного. Майкл машинально дернул выключатель единственной лампы. Палатку наполнил мерцающий желтый свет, свидетельствующий о том, что списанный армейский генератор миссии все еще работает. Сьюзен отвернула крышку термоса и до краев наполнила ее кофе. От его аромата у Майкла потекли слюнки. Он взял чашку и по ординаторской привычке с обескураживающей легкостью выпил содержимое одним глотком, невзирая на температуру, после чего протянул чашку за новой порцией. Сьюзен тут же наполнила ее, завинтила термос и поставила его на шаткий карточный столик, стоявший посреди палатки.

— Ну что, рискнем заработать переохлаждение? — предложила Сьюзен. Она включила маленький кондиционер на полную мощность, и тот нехотя принялся гнать воздух.

— Ты ведь заслужил провести пару дней в большом городе, — сказала Сьюзен, изучая лицо Майкла. — Можешь поехать с нами, мы отправляемся завтра утром.

Утро для нее означало за час до рассвета, так что для утреннего обхода у него не осталось бы никакой возможности.

— У нас не хватает людей, — сказал Майкл. — На сегодня у меня намечена добрая дюжина процедур. И вообще работы куча.

Кофеин пробудил в нем некую часть его существа, которая незаметно для него впала было в оцепенение, и это вызвало у него иллюзию прилива сил. Было удивительно, что какая-то несчастная молекула способна превратить пытку в удовольствие, будто бы растворив в чашке кофе всю душевную боль.

— Вам всегда не хватает людей, — резко ответила Сьюзен. — Майкл, я тебе уже сто раз говорила: не стоит рассчитывать Бог весть на что, — продолжила она, смягчившись. — Мы никого здесь не спасаем. Здесь всегда найдется масса бедных и страждущих, способных разбить твое сердце — или сначала голову.

— Господи, и что только эти люди обо мне не напридумывают!

— Не эти люди, а я, — ответила она, явно раскусив его попытку уклониться от разговора. — Ты пытаешься превратить эту работу в большее, чем она есть. Милый, и что же в ней такого особенного? Да ничего. Мир есть то, что он есть, и мы играем в свои игры, пока не опустится занавес. — Она взяла у него из рук пустую чашку и поставила ее на стол. — Уж прости мне эту смешанную метафору.

Она толкнула Майкла, отчего тот сел на койку, и, опустившись на колени, принялась расстегивать его задубевшую от пота и крови рубашку. Не успела она закончить, как он повалился и моментально уснул.

Его сон был невероятно схож с реальностью, как будто он просто только что присоединился к тому, что давно уже происходило и без его участия. Местность была до боли знакомой, он бывал в этой географической точке в часы своего беспомощно-бессознательного состояния. Вокруг все тонуло в пламени, грохоте бомбовых разрывов, воплях отчаявшихся жертв. Все войны, когда-либо им виденные, слились в одну: старые кинохроники и телепередачи из детства, иссиня-черные фотографии в книгах по истории, кадры выпусков «Си-эн-эн», снятые из-за его плеча в госпиталях горячих точек.

Это была последняя война из всех, которым было суждено случиться, Армагеддон, Апокалипсис, Гибель Богов, Конец Времен, последняя из войн, в которых суждено было участвовать человеку.

И она длилась вечность.

Майкл не рассказывал никому об этих своих снах — даже Сьюзен, которой он рассказывал почти все. Дурные сны были здесь у каждого. Вокруг было столько страдания, что им пропитался бы даже полный идиот; оно напоминало о себе во сне, подобно невыполненному обещанию, и Майкл становился жадным и эгоистичным, прося для себя хоть какого-то снисхождения. Хуже всего было то, что его сны выглядели неким запутанным пророчеством, этаким киноанонсом грядущих событий. Подобно какому-то страннику былых времен, он был поражен открывшимся в этих видениях многолюдьем глухой пустыни.

С течением времени у Майкла понемногу окрепла уверенность, что эти видения были чем-то большим, чем реакция его души на стресс. В его представлении они приобрели характер своего рода объективной реальности. Конец Времен был сейчас, в каждое из мгновений его сна. Но как раз в это-то ему хотелось верить меньше всего, поскольку голос, слышанный им в видениях, обещал ему, что он сыграет свою роль, прежде чем все придет к печальному финалу.

Кульминация каждого из снов была одной и той же.

Посреди разрушений перед ним вдруг возникал висящий в воздухе меч, пронзающий огромный черный камень. Сменяющие друг друга картины обреченных крестовых походов проносились у него в голове подобно осенним листьям — падающий с небес громадный железный крест, затем оружие, закаленное в крови рабов и мучеников, столь могущественное, что стало уже легендой, парадигмой чести и священной смерти. Символ превращался в символизируемую им вещь, и мерцающий клинок, возникший из солнечного пламени, становился воплощением самой силы искушения. Он манил его: «Взявший меня навеки будет Царем Царей…»

Нет. Даже в снах, когда те, кому он хотел помочь, обращались в пепел прежде, чем он успевал до них дотронуться, Майкл не мыслил себя в роли воителя. Он не хотел своей рукой претворять в жизнь какое-нибудь горячечное пророчество. Чтобы выжить, нужно было проснуться. Сейчас же. Перебарывая самого себя, Майкл стал пытаться выбраться…

И опустилась тьма.

Майкл сел, подслеповато моргая и прислушиваясь к разбудившему его звуку. Он протянул руку к Сьюзен, зная, что уже поздно и она наверняка ушла. Странно, но за все это время в палатку никто не вернулся. Лицо его покрылось маслянисто-глянцевой испариной, а тонкая куцая простыня прилипла к телу, будто ее перед тем окунули в воду.

В палатке кто-то был.

Незнакомец не был одет ни в униформу членов миссии, ни в лохмотья, обычные для наводнивших лагерь беженцев. Его бедуинское одеяние сияло белизной, а черная бородка была аккуратно подстрижена. Его можно было бы назвать красавцем, если бы не орлиный взгляд, из-за которого лицо его словно воплощало холодную бесчеловечность пустыни.

— Кто ты? — подозрительно спросил Майкл.

Молодой человек приблизился. Его бледно-оливковая кожа, казалось, светилась, а глаза были непроницаемыми, словно чернота ночного неба.

— Я пришел исцелить мир от его греха, — ответил он на чистом, без малейшего акцента, английском.

— Что? — озадаченно переспросил Майкл. — Послушай, если ты болен, я…

— Господь призывает детей Своих на битву, — сказал молодой человек.

Его пророческие слова удивительно соответствовали духу видений Майкла. Он рывком сел на край койки, хватая пришельца за руку.

— Мне кажется, вы с Господом ошиблись палаткой, — решительно сказал он.

Мир поглотила яркая вспышка.

Майкл лежал на спине; свет слепил его. Он безуспешно попытался нашарить выключатель и вдруг понял, что кто-то светит ему в глаза карманным фонариком. Юный пророк ему приснился.

— Что такое? — проговорил он заплетающимся языком, борясь со сном и горьким вкусом кофе во рту. Странный финал сновидения улетучивался из его сознания, как мираж.

— Скорее, доктор, — возбужденно произнес Юсеф. — «Халан!» Сейчас же!

Майкл скользнул в хаки и теннисную рубашку, сунул босые ноги в кроссовки и натянул свою белую куртку. Следуя сквозь утреннюю мглу в полушаге за Юсефом, он пытался нащупать в кармане стетоскоп. Интересно, который час? Где все остальные?

Юсеф привел Майкла к воротам лагеря. За забором сгрудились местные жители, взгляды которых были направлены куда-то в гущу образовавшейся толпы. Сопровождаемый равнодушными взглядами охраны, Майкл перебрался через барьер и протолкался в середину.

— Вы что, пришли просто здесь постоять? — крикнул он.

Пробравшись в центр, он увидел лежащего на земле мужчину, вероятно, местного крестьянина. Он был без обуви и головного убора. Его рубаха и брюки свисали клочьями, как бывает, когда ткань подвергается воздействию мощной тепловой и лучевой вспышки.

— Юсеф! — позвал Майкл. — Носилки, быстро!

Запах гари Майкл почувствовал даже оттуда, где стоял, отчего приступ тошноты буквально сжал его желудок в комок. «Только не ядерный взрыв. Только не здесь. Господи, если ты есть…»

— Юсеф, постой! Давай сюда Ингрид или кого-нибудь еще, — крикнул Майкл. — Пусть захватит раствор Рингера и немного морфия — ну, и носилки.

Не оглянувшись посмотреть, как Юсеф выполнил команду, Майкл опустился на колени рядом с мужчиной.

Когда-то его волосы были черными — несколько прядей и сейчас прилипли к покрытому волдырями и гноящемуся черепу. Остальные волосы выпали, оставив желтоватые кровоточащие лоскуты открытого скальпа. Большая часть незащищенной одеждой кожи мужчины была коричневато-черной, как показалось Майклу, темней своего обычного цвета. Майкл попробовал подыскать подходящее арабское словцо, чтобы заставить толпу отступить, но так и не смог. Где же Юсеф? Что он там делает так долго?

Незнакомец умирал. Майклу была знакома эта всепоглощающая надежда на облегчение. Но ради живых он должен был узнать причину.

— Исмак ай? Как тебя зовут?

Мужчина открыл глаза, чтобы ответить. Его язык был таким черным, будто он пил чернила, и Майкл испытал подленькое чувство облегчения. Этот симптом не входил в число известных ему свидетельств лучевой болезни. Незнакомца убивало что-то другое. Слава тебе, Господи».

Майкл покачивал мужчину на руках. Он повиновался инстинкту, побуждавшему его облегчить страдания умирающего, когда больше сделать ничего нельзя. Мужчина изо всех сил пытался заговорить, отчего его язык вывалился изо рта, а глаза округлились. Они были мертвенно-бледными от бельм, но Майкл готов был поклясться, что еще час назад мужчина мог видеть — иначе как бы он добрался до медпункта? Наконец он заговорил, с трудом, осторожно выговаривая гортанные арабские слова.

— Что он говорит? Здесь кто-нибудь говорит по-английски? — в отчаянии принялся допытываться Майкл.

— Он говорит, что на него легло проклятие, — сказал Юсеф, опускаясь на корточки позади Майкла и суя ему в ладонь пластиковую флягу. — Весь его народ проклят духом разрушения, он один уцелел.

Майкл поднес флягу к черному рту незнакомца и осторожно наклонил. Тот жадно припал к воде, затем повалился без сил. Майкл ощущал его агонические попытки дышать, словно свои собственные.

— Юсеф, быстро. Мне нужо знать, откуда он.

Он ненавидел самого себя за то, что приходилось тревожить этого человека в последние минуты его жизни, но симптомы не соответствовали ни одной из известных Майклу болезней. И если в этих краях возникла некая местная эпидемия, нужно было знать, где искать ее источник.

Юсеф обратился к старику, быстро лопоча по-арабски. Ему пришлось дважды повторить вопрос, прежде чем тот вновь приподнялся. Ответ его был еле слышен, так что Юсефу пришлось наклониться. Расслышав сказанное, он безучастно выпрямился.

— Он из деревни Вади ар-Ратка, — сказал он, обреченно пожав плечами, как будто этим было все сказано. — За границей, — добавил он, видя непонимание на лице Майкла.

В толпе произошло волнение, вызванное проталкивающимися санитарами с носилками.

— Спроси его… — начал было Майкл, но было уже поздно. Он почувствовал, как старик странно напрягся, а затем его руки обмякли и тело еле заметно полегчало, когда душа покинула свое вместилище. Майкл осторожно опустил его на землю и подошел к его ногам, позволив санитарам идти вслед за собой.

— Тело лучше всего сжечь, — сказал Майкл полушепотом. — Достань мне джип, — продолжил он, оборачиваясь к Юсефу, — и карту. Покажешь мне, где находится этот Вади-на-Грядках.

Юсеф кивнул, не став поправлять Майкла. Майкл посмотрел на восток, туда, откуда донеслось прохладное дуновение предрассветного ветерка.

Там что-то было.

Что-то горело.

— Если я правильно понял, куда ты собираешься, то это невозможно, — сказал Николай Майклу, когда тот выходил из его палатки. В одной руке Майкл держал дежурный медицинский саквояж, а в другой — пустой термос.

Начальник медпункта явно вскочил из постели второпях. Он не успел побриться, и густая черная щетина, покрывавшая его щеки и подбородок, делала его похожим на пирата. Он все еще был в купальном халате, обутый в расшнурованные армейские ботинки — когда-то, еще не став врачом, Николай служил в Красной Армии.

— Вади ар-Ратка находится в Ираке. У нас нет раз решения там работать, — добавил он.

— А у бубонной чумы есть разрешение? — спросил Майкл, вслед за Николаем направляясь в столовую.

— У чумы? Ты хотел сказать — у тифа? — голос Николая прозвучал озабоченно. В здешних местах, где царила антисанитария и не хватало чистой воды, тиф угрожал постоянно.

Он вошел в столовую вслед за Майклом, где тот взял несколько комплектов сухого пайка и принялся наполнять термос.

— Я почти хочу, чтоб там оказался тиф, — медленно произнес Майкл. — С тифом мы знаем, что делать. Но я не знаю, отчего умер тот человек, — и лучше будет, если я поеду и узнаю.

Залив термос кипятком, он завинтил крышку и перебросил его через плечо.

— Ты хотя бы знаешь, куда собрался? И что собираешься там найти?

— Тяжело больных людей, — отрезал Майкл. Он отвернул полог палатки и выскользнул наружу, направляясь к автопарку.

— Людей, которые наверняка встретят тебя пулями, — сказал Николай, последовав за ним.

— Если они так же больны, как тот старик, они скорее всего промахнутся.

Еще не дойдя до автопарка, Майкл услышал взревывание моторов грузовиков колонны снабжения. Свет их фар придавал лагерю призрачно-театральный облик, делая похожим на декорации к какому-то странному спектаклю. Сьюзен еще не должна была уехать. Водители-сирийцы любили погазовать на месте, словно перед гонкой за лидером. Отучить их от этой привычки было никому не под силу.

Майкл осмотрелся, но Сьюзен не увидел. Ему даже захотелось, чтобы ее уже здесь не оказалось, однако она не могла не знать о происшедшем. Уж во всяком случае Николай должен был рассказать ей об этом в своем ежедневном докладе.

Джип был готов, и Юсеф уже расположился на водительском месте. Он как ни в чем не бывало улыбнулся Майклу.

— Без меня вы никогда не найдете Вади ар-Ратка, доктор. И в любом случае вам понадобится толковый переводчик.

Майкл оглянулся в сторону Николая и понял, что тот не собирается прилагать усилий к тому, чтобы Юсеф остался. Как бы то ни было, со словами Юсефа спорить не приходилось. Смирившись с неизбежным, Майкл влез в пассажирское отделение джипа и забросил тяжелый медицинский саквояж на заднее сиденье. Юсеф включил зажигание, и мотор джипа резко взревел. Свет фар прорезал утреннюю мглу, выхватив из тьмы Николая и отбросив на палатку позади него длинную черную тень.

— Майкл! — Сьюзен, задыхаясь, подбежала к ним и схватилась за ручку двери пассажирского отделения джипа, как будто могла помешать его движению одной лишь силой воли. — И куда же это ты собрался со своим Санчо Пансой?

Она была одета для долгого путешествия обратно в Дамаск, бодрая и собранная даже в это время суток; на голове у нее был белый платок, а на лбу красовались ее громадные солнцезащитные очки.

— Возможно что-то вроде вспышки неизвестной эпидемии. Я решил проверить несколько деревень, — сказал Майкл. Это была пусть и не вся, но правда.

— В Ираке? — подозрительно прервала его

— Сьюзен. — Иначе с чего бы это тебе выбираться тайком?

— Слухи, — подумал Майкл, — это единственное, что распространяется быстрей войны. Он пожал плечами, мягко отстраняя ее. То, что он делал, официально было ее обязанностью, но оба они знали, что он не позволит ей указывать его совести.

— Я жду ответа, — сказала Сьюзен, сжав ручку дверцы так, что костяшки ее пальцев побелели. Майкл буквально почувствовал, как в воздухе вдруг возникло напряжение, словно бы скопившийся электрический заряд, готовый взорваться молнией.

— Я ведь уже говорил: не тебе устанавливать здешние правила, — сказал он жестко.

— И решать, когда их нарушить. Ты ведь это тоже сказал, — негромко произнесла она чуть дрожащим голосом. — Не стоит пересекать иракскую границу, лучше вернись, ладно? Ты ведь знаешь, какие у нас будут неприятности из-за нелегального перехода границы. Нас просто вышвырнут отсюда.

Не дав ему возможности ответить, она развернулась и зашагала обратно к грузовикам.

— Только возвращайся целым, — крикнул ему Николай, салютуя рукой на прощание. — У нас и так мало людей, чтобы еще тебя по частям собирать.

— Поехали, — сказал Майкл.

Они ехали на восток. Впереди поднималось солнце — мутное раскаленное пятно в затянутом облаками небе. Майкл привычно восхищался безбрежностью пустыни. До границы с Ираком оставалось меньше часа пути. Таким же, наверное, был бы лунный пейзаж: ни былинки, ни живого существа, ни рукотворного сооружения — ничто не нарушало девственной пустоты.

«Все его соплеменники были прокляты джинном-разрушителем…» Лицо мертвого старика заполнило собой мысли Майкла, причудливо переплетясь с картинами из его сна. Не мир, но меч…

Они не встретили по дороге никого, хотя приближались к одной из наиболее опасных — и, вероятно, наиболее охраняемых — границ этого района. Ирак до сих пор уважал суверенитет Сирии, но это положение могло измениться в любой момент. И случись такое, эта заброшенная пустынная колея превратилась бы в оживленную магистраль, забитую танками и грузовиками с пехотой. Майкл поймал себя на том, что вглядывается вдаль, словно пытаясь рассмотреть некое материальное воплощение границы, не существовавшей вне голов политиков и картографов.

Местность плавно поднималась, и в конце концов они въехали в глубокую седловину, после которой дорога резко шла вниз. Майкл увидел, как колея спускается в долину по ту сторону перевала; у подножия одного из голых холмов притулилась деревенька.

— Вот она, — сказал Юсеф, притормаживая на седловине. — Наверное, нам не стоит туда ехать?

«Здорово, конечно, но ведь иракскую границу мы, небось, проскочили минут двадцать назад», — подумал Майкл. Сьюзен была права: сколь бы условно ни была обозначена эта граница, если их поймают не на той стороне, Юсефа почти наверняка расстреляют на месте, а что до Майкла, то международный конфликт по поводу нарушения границы будет, пожалуй, наименее существенной из его неприятностей.

Он всегда мог бы сказать, что они заблудились. Это могло сработать — им устроили бы разнос и вышвырнули бы, сопроводив до границы. Но кто знает, как бы оно вышло. Майкл всматривался в направлении далекой деревни, жалея, что у него нет бинокля. Первое, на что он обратил внимание, это стоявшая вокруг тишина, давящая, словно тяжелое одеяло. А второе — свет, подобного которому ему не случалось видеть прежде.

Сквозь дыру в сером покрывале облаков на деревню падал яркий луч, который можно было бы принять за солнечный, вот только источник его находился так высоко, как не могло подняться солнце спустя час после рассвета. И какой солнечный свет мог быть таким бело-голубым и, похоже, таким же горячим, как звезда-карлик, но при этом холодным, как арктический лед? Луч слегка мерцал, словно бы в такт сердцебиению какого-то сверхъестественного существа.

— Ты, надо думать, тоже не знаешь, что это такое? — спросил Майкл.

Юсеф что-то еле слышно бормотал, затем резко умолк, словно завершив молитву.

— От этой пустыни можно ожидать чего угодно. Здешние жители говорят, что такие места нужно оставлять Богу и дьяволу. Им нужно иметь на земле уголок, где они сражались бы друг с другом один на один.

«Хотел бы я знать, кто из них сейчас берет верх…» Майкл снова посмотрел на луч. Нельзя было с уверенностью утверждать, что он именно падает. С таким же успехом он мог подниматься вверх, как если бы из этой неприметной с виду глинобитной деревушки уходил лифт в иной мир.

— Поехали. Чем скорей мы окажемся внизу и узнаем, что убило того человека, тем скорей сможем отсюда убраться, — возбужденно проговорил Майкл.

Юсеф не пошевелился. Майкл покачал головой.

— Если ты не пойдешь со мной, я пойду один. Ты ведь знаешь, — сказал он.

Юсеф изобразил покорность. «Иншалла», — пробормотал он и включил передачу.

Он ехал сюда, ожидая найти здесь чуму. Но это…

Это было нечто сверхъестественное. Запах смерти Майкл ощущал в лошадиных дозах — дорога впереди явственно несла на себе ее отпечаток, но тел видно не было. Майкл подавил приступ ужаса, охватившего его, когда они проезжали пустынные окраины деревни. Если бы Юсеф увидел, что он дрожит, то наверняка сбежал бы.

Вади по-арабски означает «река», и деревня Вади ар-Ратка стояла на берегу одного из мелких сезонных потоков, пунктиром пересекавших карту района. Летом он пересыхал, но для орошения озимых воды хватало, и Майклу были видны аккуратно возделанные овощные грядки, разбросанные среди опустевших домов. Кругом царила тишина.

Все посевы в деревне пожухли и обессилено полегли, почва же вокруг них тускло отсвечивала, будто покрытая глазурью.

«Ядовитый газ?» — подумал Майкл.

— Доктор! — закричал Юсеф, указывая в сторону от дороги, где лежало человеческое тело — первое, замеченное ими за все время.

— Стоп! — крикнул Майкл, на ходу выскакивая из джипа.

Труп лежал ничком, словно сраженный на лету. Майкл осторожно перевернул тело. Плоть под его пальцами оказалась необычайно податливой, как будто мышцы под кожей успели наполовину разложиться.

За исключением этого симптомы были совершенно такими же, как у старика, умершего в лагере, — почерневший зев, ослепшие глаза. Создавалось впечатление, что этого человека сжег какой-то внутренний жар.

— Похоже, мы приехали куда нужно, — пробормотал Майкл. Он направился к джипу за своим саквояжем, делая небольшой крюк, чтобы внимательней осмотреть один из огородов. То, что он принял было за осколки стекла, оказалось сухими оболочками саранчи, поблескивавшими посреди жухлых растений, так и не доставшихся им на растерзание. Майкл вдруг понял, чем еще поразила его увиденная картина: полным отсутствием домашних животных, обычно разгуливающих в здешних деревнях здесь и там. Ни коз, ни кур, ни даже вечно голодных одичавших кошек и собак.

Здесь не было ничего живого. Ангел Смерти унес все подчистую.

Майкл вернулся к джипу.

— Оставайся здесь, — сказал он Юсефу. — Я должен проверить, может, кто-нибудь все-таки выжил.

Майклом двигало нежелание подвергать Юсефа риску заражения, однако переводчика, судя по всему, перспектива остаться одному пугала больше, чем гипотетический новый микроб. Стоило Майклу двинуться, как Юсеф последовал за ним, перебросив через плечо винтовку.

Вади ар-Ратка была по здешним меркам довольно крупной деревней, но ее центр находился меньше чем в десяти минутах ходьбы от того места, где остановился джип. По мере их продвижения по деревне волнение Майкла усиливалось. Двери всех домов были распахнуты, словно их обитатели внезапно сбежали, побросав все нажитое. От них не осталось ни следа, даже ни единого тела. Майкл видел, как Юсеф, идущий по противоположной стороне улицы, стучится в дома, пораженный теперь не меньше его самого. Как все они могли вот так исчезнуть? Майкл нерешительно остановился у одной из дверей, не окликнув двинувшегося дальше Юсефа. Действительно ли из дома донесся звук, или ему послышалось? «Будь это чума, — подумал он, — здесь нашлись бы те, кто умер в своей постели».

Он вошел внутрь. В гостиной пахло чесноком и табаком. Здесь был телевизор со стоявшим на нем аляповатым цветным портретом Саддама Хусейна и немного потрепанной мебели. В комнате имелась еще одна, занавешенная дверь, которая, по всей видимости, вела в кухню и комнату, служившую женской половиной в этой бедной семье, которая не могла позволить себе таковую в полном смысле этого слова. Майкл осторожно отодвинул занавесь.

Кухонный стол был накрыт для ужина, но еда осталась нетронутой. Хлеб зачерствел, варево в мисках застыло. Не было даже мух, привлеченных запахом разлагающейся пищи. То, что здесь произошло, случилось вчера вечером, часов в шесть-семь — ужинали здесь обычно в это время. Единственному выжившему как раз хватило времени, чтобы пешком добраться до медпункта к четырем утра.

Но от чего он убегал? От заразы? От газа? Быстрота, с которой здешние жители покинули дома, говорила в пользу версии о чем-то вроде сверхмощного яда, мгновенно распыленного здесь правительственными войсками. Майклу, впрочем, с трудом верилось, что даже такому психу, как Саддам, могло прийти в голову испытывать химическое оружие так близко от зоны, патрулируемой самолетами союзных сил. Погруженный в эти мысли, Майкл, не осмотревшись, шагнул наружу — и дал нападающему фору.

— Айее! — закричал человек, всем телом устремляясь на Майкла слева. От удара у Майкла перехватило дыхание, он упал. Откашливаясь и пытаясь продохнуть сквозь спазм в горле, Майкл встал было на колени, но человек прыгнул на него сзади, обхватив шею.

Майкл запрокинул голову, чтобы рассмотреть нападающего, но это движение еще больше вывело его из равновесия, и они оба рухнули навзничь в дорожную пыль.

— Отставить! — изо всех сил заорал Майкл, думая напугать своего соперника — теперь он видел, что это обезумевший житель деревни. Он собирался было крикнуть: «Я американец!», но вовремя сообразил, что это может еще сильней разозлить нападающего. Они принялись кататься по земле; Майкл чувствовал, как стальные пальцы, огрубевшие от многолетней крестьянской работы, шарят по его лицу, рту, носу и глазам.

Вдруг одна из рук нападающего ослабила хватку. Еще не успев как-либо на это отреагировать, Майкл понял, что мужчина нащупывал висевший у него на поясе армейский нож. Секунда-другая — и лезвие вонзится ему в горло или грудь. Сделав неимоверное усилие, Майкл уперся плечом в ребра нападающего, одновременно пытаясь ухватить его за ноги.

Попытка оказалась удачной. От удара под дых мужчина издал громкое «ууфф!» и, задыхаясь, повалился навзничь. Майкл бросился было бежать, но понял, что чувствует себя для этого не слишком хорошо. Тогда он развернулся лицом к выронившему нож противнику. Крестьянин, стоя на корточках, пытался нашарить его в дорожной пыли, и Майкл заметил две вещи. Мужчина плакал, громко всхлипывая, и не имел ни малейшего представления о местонахождении ножа, хотя тот лежал в метре от его правой руки.

Он был слеп, как и тот старик, что умер в лагере медпункта.

— Доктор!

Юсеф бежал к ним, направляя винтовку на нападавшего. Майкл шагнул ему навстречу, подняв руки.

— Нет-нет, успокойся! Со мной все в порядке!

Юсеф, поколебавшись, опустил винтовку. Подойдя ближе, он увидел, что крестьянин достоин скорее жалости — теперь он неподвижно, лишь слегка подрагивая, лежал в пыли, и от его ярости не осталось и следа.

— Вы можете что-нибудь сделать? — тихо спросил Юсеф с мольбой в голосе.

Майкл покачал головой.

— Я могу только попытаться облегчить его страдания. Он двинулся обратно к джипу за своим саквояжем.

Теперь, когда борьба окончилась, ему стало отчетливо видно, сколь серьезны — наверняка смертельны — ожоги мужчины. Когда спустя пять минут Майкл вернулся, Юсеф уже отнес умершего в один из домов. Его побледневшее лицо приняло выражение твердой решимости.

— Идемте, доктор. Там есть и другие.

Не проронив ни слова, они пересекли площадь, ограниченную с одной стороны базаром, а с другой — мечетью. В том месте, которое, очевидно, было центром деревни, продолжал бить полуразрушенный фонтан. Майкл остановился и плеснул себе в лицо водой. Когда он вновь осмотрелся, то увидел, что фигура Юсефа уже исчезает в темном проеме мечети. Странно, но это было единственное здание, действительно выглядевшее так, будто его бомбили. Еще более удивительным было то, что, несмотря на разрушенные стены, главный купол стоял как ни в чем не бывало; он был покрыт шикарным алюминиевым сплавом, отчего на здешнем солнце сиял золотом.

В дверном проеме снова появился Юсеф.

— Идемте скорей! Они ждут вас!

«Они?» Майкл нерешительно пересек площадь. Внезапно его охватило волнение, и миг спустя он понял его причину.

Это было то самое место, которое он видел во сне. Именно здесь ему был предложен огненный меч. «Что за чушь!» — подумал Майкл. Раздражение помогло ему совладать с собой, и он ускорил шаг. Вход в мечеть был выложен из крупных каменных глыб, причудливо украшенных арабской вязью и орнаментом, — на Майкла словно хлынул поток разрушенной красоты. Ступив внутрь, он глянул себе под ноги, а когда вновь поднял глаза, то оказалось, что он стоит всего в нескольких шагах от главного помещения, укрытого куполом. Увиденное там поразило его.

На полу, тесно прижавшись друг к другу, сгрудились двенадцать человек. Взгляды их были устремлены в одну точку, но не к нему. Они смотрели куда-то вверх, и на их лицах сверкал отблеск светового круга, образованного окнами, расположенными вокруг основания купола. Но внимание на себя обращало не только это. Кучку людей, состоявшую из женщин, детей и двух стариков, — очевидно, из числа улемов, старейшин мечети, — окружали танцующие люди. Это были юноши в длинных, до пола, одеждах и продолговатых головных уборах дервишей; глядя на их исступленные круговые движения, можно было подумать, что никакая, даже малейшая помеха никогда не препятствовала совершаемому ритуалу.

Очарованный, Майкл смотрел, как танцующие перемещались с неземной грацией, словно заведенные ангелы, непрестанно кружащие вокруг Трона. Их войлочные туфли, скользя по каменному полу, производили еле слышный, мягкий шорох, а затем тишину нарушила мелодия. Танцующие принялись напевать в такт своим движениям; к ним присоединились крестьяне.

Зрелище тронуло Майкла до глубины души.

— Что спасло их? — полушепотом, боясь нарушить ритуал, спросил он Юсефа.

— Вера.

Майкл покачал головой. Чтобы веровать, ему нужно было верить в самое веру, а этим-то он похвастать не мог. Он взглянул на Юсефа и заметил, что в том произошла неуловимая перемена. Его лицо светилось, и произносимые им слова исходили не из уст простого наемного переводчика, доставившего его сюда. Сердце Майкла забилось; в голове бешено пронеслась сумасшедшая мысль: «Юсеф заманил меня в ловушку».

Между тем его внимание вновь привлекла разыгрывающаяся перед ним сцена. Крестьяне, уцелевшие несмотря на смертоносный свет, — таково было единственное, хотя и фантастическое объяснение увиденного, пришедшее Майклу на ум, — выглядели необычайно умиротворенными. От них, нетвердо семеня, отделилась молодая женщина. В руках она несла ребенка, которого подняла над головой, словно принося в жертву. «Неужели она отказывается от своего первенца?» — мелькнула нелепая мысль у пораженного Майкла. Между тем что-то в этом роде и происходило, так как ребенок, крошечная девчушка, закутанная в белый домотканый холст, продолжал подниматься из материнских рук вверх, к своду мечети. Ее тельце повисло в воздухе в метре над скучившимися на полу крестьянами. Их взгляды были устремлены к ней, но никто из них не пошевелился.

Майкла охватил панический страх. Он понял, что ему нужно бежать отсюда. Повернувшись, он сделал несколько шагов и был готов уже ринуться сломя голову, как вдруг ощутил на своем плече чью-то сильную руку. Юсеф, поддерживавший его сзади, покачал головой.

— Вам нечего бояться. Вас здесь ждали.

Голос, произнесший это, был твердым и сильным, это не был голос Юсефа. Эта мелкая деталь больше, чем что-либо другое, вызвала у Майкла приступ тошноты; на его глаза стала надвигаться рваная черная пелена, и он почувствовал, что вот-вот упадет в обморок. Встряхнувшись, Майкл высвободился и, пошатываясь, продолжил свое движение к выходу. Он судорожно хватал воздух ртом, и хотя сознание его не покинуло, в глазах мутилось, и он то и дело спотыкался о неровности каменного пола. Теперь Юсеф оказался перед ним.

— Пожалуйста, сэр. Вы здесь в безопасности. Это единственное место, где вам ничто не угрожает.

На этот раз Майкл остановился. Он был озадачен.

— Как ты можешь называть это проклятое место безопасным? — прохрипел он. Горло его пересохло от страха.

Прежде чем Юсеф успел ответить, из тени вышел старик с длинной седой бородой, в грубом шерстяном одеянии. Понемногу приходя в чувство, Майкл понял, что это странствующий аскет, пожилой суфий. По-арабски слово суф означает «шерсть» — так называли тех, кто носит грубое одеяние, — подобно тому, как коричневое домотканое облачение монахов-францисканцев превратилось в символ данного ими обета нестяжания. Майкл отметил, что дышит теперь ровно и все больше успокаивается. Но вновь обернуться к центру мечети он все же не решился.

Старый суфий взглянул на него. Таких глаз Майклу никогда не приходилось видеть — глубокие, полные тьмы, но в то же время словно светящиеся.

— Он хочет говорить с вами, — сказал Юсеф. Голос его звучал теперь чуть ли не робко.

— Я жду не дождусь, когда он расскажет, что может. Ему известно, что это была за напасть?

Еще не успев произнести это, Майкл понял абсурдность своих слов. Всю жизнь он презрительно относился ко всему, что противоречит здравому смыслу, в результате чего в этих обстоятельствах сам оказался с ним не в ладах. После всего увиденного ему по-прежнему хотелось, чтобы все вернулось к привычному рациональному сумасшествию.

Когда Майкл закончил, аскет улыбнулся и громко заговорил по-арабски.

— Он говорит, что знает вас, — спустя мгновение перевел Юсеф.

— Не думаю, — ответил Майкл. — Скажи ему…

Старик прервал его нетерпеливым жестом.

— Всему несовершенному свойственно подходить к концу. Лишь Бог вечен, — перевел Юсеф. Он улыбнулся так, будто старик намекнул на что-то смешное, известное только им двоим.

— Он хочет, чтобы вы поняли одну вещь: вы не в силах заставить реку течь, куда вам хочется. Она понесет вас, куда хочется ей.

— Потрясающе.

От волнения и недосыпа у Майкла испортилось настроение.

— Он говорит, что для тех событий, что привели вас сюда, была причина. Вам не следует бояться иметь веру. Вы должны примириться с необходимостью верить.

Юсеф произнес все это, в то время как суфий не проронил ни слова.

— Ты что, уже читаешь мысли? — отрывисто бросил Майкл.

Он попытался проскользнуть между Юсефом и стариком, ощутив очередной прилив беспокойства по поводу опасности, которой они, вероятно, по-прежнему подвергаются. Однако старик опустился перед ним на колени, провел ладонью по полу и начертил на запыленной поверхности какой-то знак. Майкл всмотрелся — это оказалось число 36.

С видом человека, выполнившего серьезную работу, аскет поднялся и резко развернулся. Майкл успел бросить лишь взгляд через плечо вслед его фигуре, удаляющейся во тьму.

— Идем, — сказал он. — Уходим отсюда.

Он шел широким шагом мимо опустевших домов, и те, казалось, насмехались над ним. Майкл не понимал, что случилось с ним только что, а непонятного он не любил. Он резко швырнул свой докторский саквояж на заднее сиденье джипа, так что зазвенели драгоценные пузырьки с пенициллином и морфием, затем плюхнулся на место водителя. К нему подбежал Юсеф.

— Вы сердитесь, доктор Олден, — сказал переводчик. — Скажите, о чем вы сейчас думаете?

«Я думаю о том, что вызвал бы сюда ооновскую инспекционную команду, чтоб они перетрясли здесь все вверх дном, если б только у меня была возможность признаться, что я побывал здесь раньше их».

— Садись, если едешь, — резко бросил Майкл.

Он завел двигатель. На какое-то мгновение юный незнакомец, виденный им во сне, и старик из мечети слились в одного человека.

— И мне не нравится, когда кто-то думает, что моя душа сдается внаем. Кто бы то ни было.

Юсеф молча забрался в машину, и Майкл решил сделать на обратном пути большой крюк, чтобы проехать по деревне. Может, ему удастся увидеть по дороге что-нибудь, способное прояснить всю эту ситуацию. Он замкнулся в своей ярости, отгораживаясь от мира точно так же как это делал его отец, использовавший это состояние для сооружения вокруг себя непробиваемой стены. Майкл был настолько поглощен своими чувствами, что не услышал звука самолетов, пока Юсеф не потянул его за рукав.

— Сэр, слушайте!

Это были беспилотные аппараты, знакомые ему по сотням фильмов и оттого казавшиеся нереальными в реальном мире. Майкл увидел, как впереди дорогу перечеркнула цепочка пылевых султанчиков, и тогда только понял, что слышит монотонный стук пулемета.

Внезапно над дорогой возник реактивный истребитель, атакующий на бреющем полете. Его тень промелькнула над ними, раздалась очередь, напоминавшая звук разрываемой ткани. На дорогу обрушился дождь из зажигательных, трассирующих и обычных пуль, повсюду замелькали вспышки.

Майкл рванул руль вбок, разворачивая джип поперек дороги в противоположную от деревни сторону.

— Прыгай! — закричал он.

Юсеф метнулся из джипа и покатился в сторону. Майкл заколебался: ему захотелось увести самолет от Юсефа; он понимал, что новая атака если и не произойдет сию секунду, то долго ждать ее в любом случае не придется. Одним неуклюжим, неотработанным движением он до отказа утопил акселератор и прыгнул.

Он больно ударился о землю, и на какой-то миг его сознание оказалось полностью занято этим. Затем он вновь различил звук мотора джипа, а потом и новую серию выстрелов — самолет пошел на второй заход. На этот раз пулеметные очереди сотрясали землю, как чьи-то тяжелые шаги. Раздалась металлическая дробь — пули отыскали джип, — затем свист трассеров и оглушительный удар взрыва. Жар, совсем не такой, как бывает в пустыне, обманчиво мягко обволок все его тело.

«Бежать, черт возьми». Спотыкаясь, Майкл поднялся на ноги и заставил себя побежать в направлении ближайшего дома. Им оказалась стоявшая в двадцати ярдах глинобитная пастушья хибарка. В ее дверном проеме стоял Юсеф и, глядя на что-то невидимое Майклу, отчаянно жестикулировал.

Вокруг Майкла забарабанило, словно пошел дождь, и его сознание, будто некий сторонний наблюдатель, тут же подсказало ему объяснение: это обломки джипа, поднятые в воздух силой взрыва, падали теперь на землю. Один из кусков раскаленного металла, скользнув, ударил его по плечу, и неожиданная боль заставила его споткнуться и вновь растянуться в пыли. Падая, Майкл прикусил язык, и эта мелкая, но словно исподтишка подкравшаяся неприятность переполнила его яростью.

— Вставайте, доктор! — Юсеф подбежал к нему, думая, что Майкл серьезно ранен.

— Нет-нет, я в порядке. Уходи! Под крышу!

Майкл был уже на ногах и бросился бежать, но самолет возвращался вновь. На этот раз Майкл был уверен, что охотятся именно за ним. Он изо всех сил толкнул Юсефа в придорожный кювет и прыгнул вслед за ним. Они плюхнулись в жидкую грязь, поросшую тростником, где, однако, не нашлось ничего, мало-мальски способного служить укрытием. Юсеф и Майкл лежали бок о бок, как на ладони. Майкл приготовился умереть.

Его тело накрыла прохладная тень. Майкл перекатился на спину и увидел, что над ним стоит старый суфий из мечети. Он выглядел совершенно невозмутимым.

— Ради Бога, ложитесь на землю, — прошептал ошеломленный Майкл. Только он успел договорить, как их накрыла очередь пуль.

Накрыла — и пронеслась, не задев, как будто Майкл и старик принадлежали к иной реальности, где не было места боевым самолетам. Пораженный, Майкл лежал на спине, ощущая под собой тепло. Это была теплая влажность свежей крови. Он, наверное, умер; должно быть, из случившегося это была единственная реальная вещь. Майкл увидел, как суфий наклонился к неподвижно лежащему Юсефу. И тогда он понял, что кровь под ним принадлежала его переводчику.

— Подите прочь, пустите меня к нему! — крикнул он.

Суфий покачал головой. Майклу хватило одного взгляда на изрешеченное пулями тело, чтобы понять, что Юсеф мертв. Да и времени на осмотр у него не оказалось. Взрыв, в десять раз более сильный, чем все бывшие до сих пор, потряс землю. Глядя через плечо суфия, Майкл увидел, как деревня, по пять домов за раз, начинает взлетать на воздух. Небо наполнилось тяжелым гулом бомбардировщиков.

Не помня себя, Майкл сорвался с места. Если бежать изо всех сил, до пастушьей хибарки можно было добраться меньше чем за минуту, и эта мысль заполнила собой все его сознание. Позади Майкл услышал очередные разрывы, которые, похоже, приближались. За их оглушительным грохотом он не услышал своего крика, но почувствовал, как резкая боль пронзила ногу, и тут же, прямо посреди дороги, потерял сознание.

* * *

Он очнулся там же, где упал. Черная пелена спала с его глаз, и он увидел солнце, пробивавшееся сквозь разрыв в облаках. Самолетов слышно не было. Сделав над собой усилие, Майкл приподнялся и сел.

— Они приходили за тобой, — услышал он рядом с собой чей-то голос.

Майкл поднял голову, вздрогнув от резкой боли. Это был старый суфий, стоявший там, где упал Юсеф. Алая артериальная кровь яркими полосами стекала по откосу дренажной канавы, и Майкл, будучи опытным хирургом, тут же учуял ее запах.

Все вокруг выглядело четким, словно на широком экране. Благодаря не успевшему выветриться адреналину все цвета выглядели ярче, чем в действительности, и Майклу показалось, что он смог точно засечь момент, когда остановилось сердце Юсефа.

— Ты бредишь, не двигайся.

Спустя мгновение до Майкла дошло, что суфий говорит по-английски, причем ничуть не менее безупречно и чисто, чем Юсеф.

— Юсеф знал, что случится, коль скоро решил приехать сюда, — сказал аскет.

— Теперь вы решили перейти на английский? — спросил Майкл. Он попытался встать на ноги, но тут же, вскрикнув, рухнул. Его правая нога была сломана, и вся нижняя часть штанины покраснела от крови.

— Побереги себя — ты нужен. Я пришел к тебе, потому что сейчас, вопреки всем обычаям, святой должен явиться — он не оставляет нам выбора.

Старик подошел к Майклу и почти шептал ему на ухо. Майкл повернулся и пристально посмотрел ему в глаза.

— Я собираюсь поднять тебя. Помни: страх лишь в одиночестве.

— Нет, нет, не пытайтесь поднять меня, — запротестовал Майкл, ослабев от боли и потери крови. — Я врач, делайте то, что я скажу.

Аскет пропустил его слова мимо ушей.

— То, что было разделено, должно соединиться. Тот, кто не ищет, не найдет.

— Осторожней, — слабым голосом произнес было Майкл, но старик уже поднимал его на ноги. Превозмогая боль, Майклу удалось удержаться на ногах, когда суфий, обняв сбоку и оперев на свое плечо, поднял его и повел, а скорее, потащил к чудом уцелевшей пастушьей хибарке. Майкл ожидал, что правую ногу вот-вот пронзит такая боль, что он тут же потеряет сознание, но оказалось, что если слегка подволакивать ее, позволяя старику себя вести, то ничего такого не происходит.

Они свернули с дороги на узкую тропинку, пересекавшую поле. Внезапно Майклу пришла в голову страшная мысль.

— Мины… — еле слышно произнес он. — Эта тропа может быть заминирована. Смотрите под ноги.

— Я смотрю.

Выражение лица суфия было как у отца, которому ребенок посоветовал быть осторожным, играя с ним в войну. Майкл увидел, как старик слегка наклонился и ковырнул туфлей землю. Показалась тупая головка взрывателя — противопехотная мина была установлена точно посередине тропы.

— Это то, о чем ты говорил? — спросил суфий.

Только-только Майкл собрался утвердительно кивнуть, как старик, громко топнув, поставил ногу прямо на взрыватель. Майкл напрягся в ожидании взрыва, хотя, разумеется, не мог успеть среагировать — и услышал смех старика. Так же неспешно они продолжили свой путь к хибарке.

Затем он, должно быть, все-таки потерял сознание, потому что сразу вслед за этим увидел, что лежит навзничь на шероховатом деревянном столе, очевидно служившем для молотьбы. Суфий терпеливо взирал на него сверху.

— Как моя нога? — спросил Майкл.

Боль теперь ощущалась острей; осторожно шевельнув икрой, Майкл почувствовал, как мышца наткнулась на торчащий обломок кости. Если такую рану не обработать, он умрет, а если через несколько часов не окажется в медпункте, то останется калекой.

Суфий внимательно посмотрел на рану.

— Не так уж плохо, — пробормотал он. — Ты будешь удивлен.

— Подобрав полу своего одеяния, он обернул им руку. — Лежи спокойно.

Майкл почувствовал, как старик слегка сжал ему икру, и приготовился потерять сознание от боли — но ничего подобного не произошло. Несколько секунд спустя нажим ослаб и старик убрал руку, произнеся: «Смотри, на рукаве ничего нет». Даже не посмотрев на свою ногу, Майкл понял, что кость совершенно срослась.

— Что вы сделали? — спросил он, однако еще прежде, чем он успел сесть, суфий толкнул его в грудь. У Майкла зашумело в голове, и, издав глухой стон, он повалился обратно. Понемногу он начал осознавать, в какой опасности по-прежнему находится: ослабевший от кровопотери, один, без транспорта, где-то на иракской стороне, не имеющий ни малейшего представления, как вернуться в лагерь миссии.

— Береги себя и помни, — тихо сказал суфий Майклу почти на ухо.

До Майкла донесся слабый голос, — его собственный? — произнесший: «Храни вас Бог». Затем шершавая рука прикрыла ему глаза, и он уснул.

 

Глава вторая. Добрый самаритянин

Майкл шел, как ему казалось, уже два часа. Его часы были повреждены при обстреле, так что точно определить время он не мог, но солнце уже успело выжечь с неба все облака и висело теперь в безукоризненно чистой синеве.

«Весна в Сирийской пустыне — умеренная пора», — саркастически процитировал про себя Майкл. Над дорогой висел полуметровый слой дрожащего воздуха, отчего та казалась сверкающей рекой, раскаленной, как зев печи. От пота кожа Майкла покрылась соляной коркой. Он повязал рубаху на голову, что, однако, служило не Бог весть какой защитой от низвергавшегося на него немилосердного жара.

Майкл понимал, что ему лучше было бы дождаться темноты, но он боялся засиживаться в деревне, чтобы не стать жертвой чего-то еще худшего — чего-то такого, что даже трудно себе представить. Вади ар-Ратка по большей части была сожжена зажигательными бомбами; огонь не пощадил ничего, кроме камня и глины.

«Береги себя — ты нужен», — бились в его мозге слова старика. Даже вспоминая об этом, он ощущал силу святости, исходившую от имама в белых одеждах, — своего рода требовательную доброту. Он подтолкнул Майкла к участию в битве, виденной им в его беспокойных сновидениях, войне абсолютов, в которой бескомпромиссная радость бросила перчатку безусловному отчаянию.

В битве, где к действию его побудил огненный столб.

Майкл посмотрел вверх. Огненный столб, казалось, поднимался где-то у горизонта. По словам Юсефа, именно там сражались друг с другом Бог и дьявол. Быть может, Вади ар-Ратка посетил Бог? Быть может, это ангел спас людей, виденных Майклом в мечети, и уберег их от налета, убившего Юсефа? Но чем же он, Майкл, заслужил свое спасение?

«Тебя никто не прочит в святые», — сказал Майкл себе. Он сделал глубокий вдох, почувствовав, что у него закружилась голова. От пустынного воздуха горло его пересохло до самых легких. Майкл прикрыл рукой глаза. Огненный столб по-прежнему был на месте, но кроме того в сторону Майкла двигалось сияющее облако, видимое даже при полуденном солнце.

«У меня заныли кости. Значит, жди дурного гостя». своего путешествия. Не считая небольшого уклона, местность была ровной, усеянной здесь и там мелкими скальными выходами. Спрятаться было негде, даже предположив, что это могло принести хоть какую-нибудь пользу. Все равно долго оставаться здесь было невозможно.

Но по мере того, как облако надвигалось, Майкл рассмотрел, что это был вовсе не огонь. Оставшейся способности рассуждать хватило ему, чтобы испугаться увиденного: это был столб дорожной пыли, и поднимал его не джип, ни даже какой-нибудь из вездесущих крытых грузовиков, а самый настоящий черный лимузин.

Поравнявшись с Майклом, лимузин замедлил ход и притормозил, окутавшись облаком пыли. Издав ровное механическое жужжание, опустилось окно одного из задних пассажирских мест, и оттуда выглянул человек. Это был безупречно выбритый блондин в полевой куртке цвета хаки и с фотоаппаратом на плече. В его речи отчетливо слышался тот британский акцент, что возник некогда в центральных графствах, а затем, видоизменившись, распространился к югу, в направлении Лондона.

— Что, парень, возникли проблемы? — спросил он, как будто у Майкла могли быть другие причины здесь оказаться. — Жарковато для прогулки, не так ли?

— Да, мне стоило бы это учесть, — ответил Майкл. Горло его пересохло и распухло от жажды.

— Ну так прыгай сюда, — сказал незнакомец, поднимая окно и открывая дверцу лимузина. — Мы доставим тебя в целости и сохранности куда тебе нужно. Бешеной собаки с тобой, часом, нет?

По сравнению с пустыней в машине оказалось холодно, как в Арктике, — на полную мощность работал кондиционер — и темно. Исполнившийся благодарности Майкл уселся на сиденье и принялся снимать с головы рубашку. Его спаситель подался вперед и постучал по перегородке, отделявшей их от водителя. Лимузин тронулся.

— Машина — зверь, — блаженно сказал незнакомец, усаживаясь на место. — Принадлежала когда-то одному из местных нефтяных шейхов. Оснащена, что твой танк. Нет, лучше — где ты видел танк с кондиционером и баром?

Он открыл холодильник и протянул Майклу бутылку воды.

— Да, кстати, меня зовут Найджел Стрикер. В данный момент — избалованный представитель четвертой власти в поисках приключений. — Он ткнул в сторону груды 35-миллиметровых камер на заднем сиденье. — А ты кто?

Майкл отвернул пробку и присосался к бутылке, следя за тем, чтобы не осушить ее в один присест. Ледяная вода обожгла ему горло, как расплавленное серебро; Майклу показалось даже, что он сейчас опьянеет.

— Майкл Олден. В данный момент — заблудившийся врач-американец. Вы, надо думать, тоже не представляете себе, где мы?

Найджел театрально поморщился.

— Таковы издержки любой щекотливой ситуации. А ты, стало быть, из лагеря ВОЗ? Точнее говоря, когда-то был там?

Англичанин криво ухмылялся, задумчиво глядя в тонированное боковое стекло автомобиля.

— Мой джип взорвался, — ответил Майкл, не вдаваясь в подробности. — Знаете, тут есть медицинский пункт, в паре миль от развалин Пальмиры. Вы не могли бы сделать крюк в ту сторону?

Найджел простер руки в извиняющемся жесте.

— Приятель, я бы с удовольствием, но не могу. Я сейчас еду повидаться с одним местным колдуном, и шеф не простит мне, если я вернусь без материала, который мог бы стать историей тысячелетия. Но я могу, скажем, на обратном пути завезти тебя в свой отель в Дамаске. Идет?

— Это было бы замечательно, — облегченно вздохнув, ответил Майкл. В конце концов о непосредственной опасности речь больше не шла, хотя потеря джипа и медикаментов могла оказаться для медпункта болезненной. Можно было навестить в «Гранд-отеле» Сьюзен, — она, наверное, смогла бы помочь.

— А что там у вас за история, мистер Стрикер?

— Ради Бога — просто Найджел, — сказал фотокорреспондент, воздев руки. — Все друзья зовут меня так. А я буду звать тебя Майклом, как Божьего главнокомандующего. Что же касается цели нашего путешествия, то, похоже, эти богоизбранные пески снова породили пророка…

Майкл обессилено развалился на сиденье, слушая болтовню попутчика. Интересно, что за журналист не обратил бы внимания на его окровавленную штанину и даже ничего не спросил бы о взорвавшемся джипе? Впрочем, ответ тут же нашелся: журналист, который гонится за историей тысячелетия.

Деревушка располагалась на берегу Галилейского моря, которое, вопреки своему названию, было скорее большим озером, равно как и важным источником пресной воды. Израильская граница проходила всего в нескольких милях отсюда, но, хотя популярные у туристов живописные Галилея и Назарет утопали в буйной растительности, пейзаж, сквозь который продвигались Найджел с Майклом, представлял собой то же поросшее мелким кустарником донельзя иссушенное пространство, что и все остальные Оккупированные Территории.

За исключением, разве что, одного: впереди толпились люди. Две, три сотни людей, а то и больше. Толпа перекрыла дорогу, так что лимузину пришлось продвигаться ползком. Двигались все эти люди, насколько можно было судить, к оливковой рощице на вершине небольшого холма, за которым, похоже, находилась деревня. У подножия холма уже собралось без малого сто человек; взгляды их были устремлены вверх по склону, и на лицах отчетливо читалась надежда.

Своей неугомонностью эти люди напомнили было Майклу беженцев, однако многие из них были слишком чисто и хорошо одеты. Яркие спортивные костюмы западного покроя чередовались с традиционными одеяниями, и, что еще обращало на себя внимание — множество скопившихся вокруг автомобилей. У обочины притулилась даже пара автобусов. Какое бы событие ни собрало сюда этих людей, оно чем-то напоминало праздник, и Майкл нисколько не удивился, увидев в толпе обычных в таких случаях торговцев фалафелем и лимонадом, усугублявших карнавальную атмосферу происходящего своими пронзительными криками. Гомон многолюдной толпы проникал даже в наглухо закрытый салон лимузина.

Найджел решительно постучал в стеклянную перегородку.

— Амир! Это что, то самое место?

Водитель опустил окно. Это был молодой парень из местных, с угреватой оливковой кожей. Он мог с равным успехом оказаться греком, турком или египтянином — представителем любого из множества народов, плавящихся в общем тигле войны.

— Раз мы здесь, я уверен, что это оно и есть, сэр, — с ужасным акцентом ответил Амир, тщательно выговаривая слова.

Особенно поразила Майкла эта толпа большим количеством больных и калек. В непосредственной близости от себя он насчитал добрых полдюжины людей на костылях и множество таких, у которых были перевязаны лица или недоставало конечностей. Найджел перехватил его взгляд.

— Бедняги! С их суевериями невозможно ничего поделать. Они жаждут, чтобы к ним прикоснулся очередной полусумасшедший мессия, вместо того чтобы обратиться к хорошему врачу. Но ты-то привык к таким вещам, правда?

Он еще настойчивей постучал по перегородке.

— Почему мы остановились, Амир? Черт возьми, мне нужно подъехать поближе!

— Что я могу поделать, сэр? — запротестовал Амир, явно не желая глубоко врезаться в толпу.

— Ради Бога, парень, они уберутся с дороги, — проворчал Найджел. — Ты просто двигайся.

Автомобиль стал понемногу продвигаться вперед, и человеческое море расступалось перед ним, хотя и не обошлось без ударов кулаками по крыше и злобных взглядов сквозь тонированные стекла.

— Вот так-то лучше, — сказал Найджел, принимаясь рыться в своей аппаратуре. — Когда начнется представление, нам нужно оказаться в первых рядах, иначе какая нам от него польза, правда?

— Ты так и не рассказал мне, что там за история — напомнил Майкл.

— Да, верно. Само собой, в данном случае лучше увидеть все самому, чем верить всякой болтовне, но суть в том, что аборигены ломятся на этот холм, потому что на его вершине восседает, как я уже говорил, некий полусумасшедший мессия, и они, похоже, не успокоятся, пока он не явит им достойного чуда — или не получит сполна, если не сможет этого сделать. Последнее, если оно выльется в переламывание ему конечностей или побитие его камнями, может оказаться еще более любопытным, чем то, что мы должны были здесь увидеть. Или не увидеть — это уж как получится.

Майкл сопоставил с рассказом Найджела пару историй, слышанных им в лагере ВОЗ, и пришел к выводу, что за всеми этими самодовольными словоизлияниями стоит тот факт, что в последние пару недель пустыня переполнилась слухами о некоем святом, способном исцелять больных и воскрешать мертвых. И, что необычно для здешних мест, — он не претендовал на связь с какой-либо из традиционных религий. По крайней мере до сих пор.

— Машина дальше не проедет, — объявил Амир как о чем-то от него не зависящем.

— Надо же, — проворчал Найджел, — фанатики на пикнике. Боюсь, что мир такого еще не видел. Майкл, ты как, останешься в машине? Амир может не выключать двигатель, чтобы работал кондиционер.

— Нет, — медленно проговорил Майкл. — Если этот парень действительно способен творить чудеса, он может сделать так, что всем нам мало не покажется.

Он подумал о старом суфии в разоренной деревне, превозмогая активные протесты своего сознания, не желавшего примириться с увиденным. Обычный мир не терпел в себе следов сверхъестественного.

— Там может быть интересно, — запинаясь, добавил он.

— Нет сомнений, — кисло ответил Найджел. Вздохнув, он принялся увешивать себя фотоаппаратами. — Ну, идем, — сказал он, открывая дверцу лимузина. — Настало время покормить львов.

Было чуть больше двух — самое адское время суток. Жара накатывала на Майкла с Найджелом, словно мягкая неумолимая стена, и Майкл чувствовал, как пот, льющийся из всех пор его тела, немилосердно щиплет кожу. Сцена, разыгрывавшаяся перед ним, внешне ничем не отличалась от других, сотни раз виденных им в здешних краях, однако на этот раз в ней присутствовала некая не свойственная прочим тайна. Вопросы, казалось бы, давно и прочно переставшие его интересовать, снова выходили в его сознании на передний план, настойчиво требуя к себе внимания.

Майкл не мог отказаться от привычки мыслить в духе агностицизма — такова уж особенность чудесного, что оно смущает разум, но очень редко избавляет от застарелых предрассудков. Майкл-агностик был на деле потерпевшим фиаско идеалистом. Лишь в детстве борьба Добра со Злом была для него чем-то большим, чем избитое клише. В десяти-одиннадцатилетнем возрасте он воспринимал эту драму свежо и не сомневался в необходимости победы. Мифы порой казались ему более осязаемыми, чем реальность. Майкл помнил, что искушение Евой Адама при помощи яблока реально представлялось ему как хладнокровное, но ужасающее предательство. Когда он впервые услышал эти истории, Ной мог утонуть при потопе, Иов мог умереть от страданий, а Ковчег Завета был единственной защитой от нового уничтожения. «Не водою теперь, но огнем…» Майкл с трудом мог проникнуть в то далекое детство (да и кому это бывало легко?), когда истории Книги Бытия были для него столь же реальны, как его собственная жизнь, когда то, что изначальные времена этого мира наполнили его юное сердце благоговением, казалось закономерным и правильным.

Ему было известно, что духовная апатия гибельна для души, но даже он, которого окружающие, бывало, могли заподозрить в склонности к вере, часто терзался сомнениями, не находя названия той боли внизу живота, которую испытывал, бывая свидетелем победы страдания над исцелением. Он тайком восхищался грязными и невежественными деревенскими жителями-мусульманами — самопровозглашенными Правоверными — за неистовство их веры. Она была фанатичной; это был меч, отрубавший голову терпимости, пресекавший всякие споры. Теология сводилась к одному: к страху Божьему. Искупление грехов сводилось к одному: покорись этому вселяющему страх Богу, и Он отведет тебе место на Небесах. Само слово ислам означает «покорность», и того, кто отказывается совершить этот шаг, ждет ад, столь же ужасный, сколь прекрасен рай, — ад, где огонь будет сжигать кожу неверного до тех пор, пока боль не заставит его молить о смерти. И, когда смерть уже подойдет к нему вплотную, у него неким зловещим чудом вырастет новая кожа, и пытка возродится в новом приливе боли.

Бог и Дьявол. Можно написать эти слова громадными огненными буквами, прокричать с высокой трибуны, опорочить в испепеляющих проповедях, преисполненных ненависти и страха, высмеять как детские сказки — и все это, с некоей космической точки зрения, может быть верно. Кто знает?

Если бы Майкл мог быть честным с самим собой, он, быть может, приехал бы в эту часть света в надежде хоть немного проникнуться той бесхитростной прямотой, той духовной сталью, которую он видел за окнами автомобиля. Этого не произошло, но теперь что-то определенно происходило — и происходило в надлежащем для этого месте — в этом не было сомнения. После всего случившегося сегодня — не было. Майкл встряхнул головой, пытаясь отогнать нахлынувшие мысли. Вслед за Найджелом и Амиром он ввинтился в бурлящую толпу.

* * *

По мере того как они приближались к невысокому холму, тиски человеческих тел сжимались все крепче. На вершине оказалась тенистая рощица олив (здешние места славились своими оливками), где в окружении немногочисленных учеников стоял молодой человек — черноволосый, босой, одетый, как и старый суфий, в белые, без единого пятнышка, одежды. Будто наткнувшись на невидимую стену, толпа остановилась у подножия.

— Дерьмо! Амир, убери этих калек — я не могу сделать снимок! — недовольно сказал Найджел. В его голосе звучал отборнейший эгоцентризм западного журналиста, уверенного, что мир был создан для того, чтобы он мог запечатлеть его слухи и междоусобицы.

Понукаемый водитель старался изо всех сил, расталкивая и распихивая толпу, угрожая ей по-арабски, однако троица смогла продвинуться разве что на пару шагов. От каким-то чудом поддерживаемой невидимой границы их по-прежнему отделяло не менее сотни метров. Но, хотя Найджелу не удавалось сделать хороший снимок, Майкл мог составить о происходящем вполне отчетливое представление.

Стоящий на холме юный бородач, этот Исайя или Илия — у Майкла не выходило думать о нем иначе, как о пророке, хотя по дороге Найджел рассказал ему, что этот человек до сих пор не был замечен в произнесении каких-либо подобающих речей, — сделал знак ученикам, которые спустились к толпе и принялись отбирать людей для приближения к особе пророка. Избранные один за другим подобострастно подходили к нему, затем вскрикивали и падали на колени.

Стоя против солнца, Майкл вглядывался изо всех сил, пытаясь удостовериться, что правильно понимает происходящее. По всей видимости, юный пророк исцелял людей, возлагая на них руки. Его помощники уводили полуобморочных или судорожно всхлипывающих исцеленных прочь. «Исцеление верой», — с отвращением подумал Майкл. Подобные штуки он мог увидеть и дома, на любом собрании секты возрожденцев. Будучи плодом массовой истерии вкупе с силой внушения, результаты такого рода «чудес» улетучивались за несколько дней, если не часов.

«А ты ожидал чего-то другого?» Майкл чувствовал себя на удивление разочарованным, как будто он заслуживал чуда по заказу, в качестве свидетельства того, что сегодняшний день ему не привиделся. Стоявший позади него Найджел ухитрялся снимать через головы толпы. После каждого акта исцеления скопище людей приходило во все большее возбуждение, принявшись в конце концов подбадривать юного чудотворца криками и приветственными возгласами. В какой-то момент происходящее — все это кипение страстей, это подобострастное поклонение — вызвало у Майкла глубокое чувство отвращения.

— Дай мне ключи, — сказал он. — Я возвращаюсь в машину.

Не пытаясь перекричать толпу, Найджел помахал ему — Майкл до конца не понял, было ли это отказом, молчаливым согласием или просто предложением подождать. Толпа вокруг них слегка расступилась. К холму на куске холста несли очередного взыскующего прикосновения. Майкл заколебался. Что-то удерживало его от немедленного ухода. Двое учеников поставили страждущего на ноги и удерживали его с боков в таком положении в нескольких десятках шагов от вершины. Человек был совершенно беспомощен и не способен передвигаться. Видя это, пророк начал спускаться к нему сам. Майкл не мог сказать наверняка, но ему показалось, что у жаждущего исцеления нет одной ноги.

«Смело», — саркастически подумал Майкл, продолжая, однако, наблюдать. Толпа заслонила от него происходящее, но по раздавшемуся многоголосому реву он понял, что чудо успело свершиться. Позади себя он услышал простецкий торжествующий возглас Найджела, а затем окружавшее их скопление тел подалось вперед, крича и умоляя уделить им внимание. Майкл заморгал, не веря своим глазам. Давешний калека, получив прикосновение пророка, стоял. Стоял на собственных двух ногах.

Майкл ощутил, как у него поднимаются волосы на затылке. Может, он ошибся в своем первоначальном заключении? Может, его одурачили? Загипнотизировали? Но, в отличие от него, толпа не имела по поводу увиденного никаких сомнений и была на пороге буйства. Людские потоки хлынули одновременно во всех направлениях, столкнув Майкла лицом к лицу с Амиром и сжав их, словно в гигантском кулаке.

— Эстанна! — закричал пророк. Майкл знал это слово. Оно означало «Подождите!».

Пророк продолжал кричать, обращаясь к толпе. Амир, видя замешательство Майкла, перевел ему на ухо.

— Он говорит: «Объявляю вам, что всякий снискавший приязнь Отца, будет исцелен. Не снискавшие же…»

Последние слова Амира утонули в возгласах, потому что пророк взмахнул рукой, и одно из оливковых деревьев на склоне холма оказалось объято пламенем. Живое дерево сгорело неправдоподобно быстро; от него не осталось ничего, кроме кучки пепла. Кожа Майкла похолодела от безотчетного страха. Пророк приближался теперь к тому месту, где стоял он, и Майкл узнал в нем незнакомца из своего сна. Та же прекрасная голова, тот же пронзительный взгляд, вот только создавалось впечатление, что, играя с толпой, он надел новую маску — маску силы. Майкл подумал, что все представление было лишь средством для достижения какой-то цели, а вовсе не добрым делом, совершенным в бескорыстном служении. За чудесами юного бородача скрывались более глубокие, и вовсе не обязательно благотворительные, побуждения.

Однако Майклу было сейчас не до хладнокровного анализа: его мозг ходил ходуном после сегодняшних потрясений, наложившихся на стресс последних трех лет. Чтобы вновь обрести способность размышлять и воспринимать новое, нужно, чтобы этот разброд хоть немного улегся. Верх взял голый инстинкт. Бойся святого, согласующегося с твоими представлениями о святости. Майкл нуждался в этом предупреждении точно так же как и взбесившиеся паломники вокруг. А как насчет предупреждения более жесткого? Бойся чуда, лишающего тебя силы творить чудеса. Господи, когда же он прекратит бояться искушения?

Юный пророк стал спускаться с холма, не обращая внимания на все еще горевшее оливковое дерево. Толпа подалась назад и тут же ринулась вперед; пришедшие за исцелением неистово протягивали руки, пытаясь до него дотронуться. «Учитель! Учитель!» То, что грозило стать безумием, вылилось в своего рода единение; чтобы обуздать толпу, оказалось достаточно одного желания юного пророка.

«И того факта, что он может сделать с любым из них то же, что сделал с тем деревом, — каждый из них понял и это».

Найджел принялся безжалостно проталкиваться вперед, пока не оказался прямо перед пророком. «Пресса», — сказал он, словно предъявляя волшебный талисман. Он взял один из своих фотоаппаратов наизготовку.

— Вы говорите по-английски? Я хочу сфотографировать вас. Вы меня понимаете? Сфотографировать! Амир!

Но стоявший рядом с Майклом водитель не двинулся с места. Майкл физически ощущал, как тот трясется от страха, ошалело мотая головой в ответ на призывы Найджела.

«Я, должно быть, напуган не меньше его», — подумал Майкл. Страх, пожалуй, вполне адекватная реакция на иррациональное, однако его ощущения были совершенно иного рода. Он чувствовал, что открыл для себя реальность нового порядка, набор истин, выходивших за рамки прежде ему известных. Эти новые истины обладали своей структурой и логикой — со временем он, возможно, поймет их. Предполагаемый пророк из его сна нечувствительно превратился в Пророка, стоящего перед ним, — подлинного, неопровержимого, — однако это лишь породило новые сомнения. Укрепляют ли чудеса дух или же только ослабляют плоть? Явилось ли чудесное видение из мира ангелов или же мира демонов? Существуют ли вообще эти миры, и если да, то будет ли когда-нибудь разорвана ткань современного рационализма? Майкл понял, что та космическая драма, которая, сколько он себя помнил, наводняла его сны, в один день обрела лицо.

Найджел и юный чудотворец стояли чуть в стороне, однако их и Майкла разделяло не так много людей, и Майклу была отчетливо видна мягкая улыбка на лице пророка, сопровождающая его покачивание головой в ответ на вопросы Найджела. Молодой человек слегка коснулся обеими руками его фотоаппарата и отступил назад.

— Подожди! — вскричал Найджел. — Я приехал из Лондона! Тебе ведь нужен кто-нибудь, кому ты мог бы рассказать свою историю!

Он говорил в пустоту. Пророк, пробиваясь сквозь толпу, уже шел обратно, и у Найджела не было возможности к нему приблизиться. Через несколько мгновений Майкл потерял из виду фигуру в белом одеянии.

— Пошли, — сказал он Амиру. — Давай-ка выберемся куда-нибудь, где можно перевести дух.

Кондиционер лимузина уже немного охладил салон, когда к ним присоединился Найджел. Он выглядел так, словно принял дозу кокаина — глаза блестели, а тело подергивалось, как будто пыталось двинуться во всех направлениях одновременно.

— Исчез! — с горечью в голосе воскликнул он, плюхнувшись на сиденье напротив Майкла. — Растворился, как какой-нибудь проклятый кролик в шляпе фокусника.

Найджел, похоже, не мог представить себе человека, который сознательно избегал бы известности. Он покачал головой.

— Амир! Ну-ка разворачивай эту телегу назад к отелю. Пошевеливайся! Нужно проявить эти негативы. Ты видел его? — обратился он к Майклу.

— Да, я видел кое-что, — осторожно ответил тот. Он все еще до конца не понял, что именно вызывает у него недоверие в том спектакле, которому ему случилось быть свидетелем. Спектакль — значит, все это было срежиссировано. Но для кого?

— Господи, это было что-то фантастическое, невероятное, — лопотал Найджел, когда автомобиль снова выехал на шоссе. — Второе Пришествие, смотрите в сегодняшнем выпуске «Си-эн-эн»…

— Ты что же, и правда веришь, что сейчас увидел Мессию? — спросил Майкл, почти испугавшись.

— Кому какое дело? — грубо отрезал Найджел. — Он молод, обаятелен, на фото он будет выглядеть лучше, чем десяток «Спайс Герлз», одетых в целлофан. И он может творить чудеса. Воду там в вино, прямиком в шестичасовый выпуск новостей — это же беспроигрышный вариант.

Он принялся вынимать пленку из фотоаппаратов и рассовывать кассеты по карманам, целуя каждую из них.

Майкл не стал спорить и отвернулся к окну. Найджел был прав. Таинственный молодой человек может творить настоящие чудеса. Его появление в новостях будет взрывом бомбы, которому найдется что зажечь. Традиционные мусульмане, конечно, никогда не примут нового пророка, но мусульмане-авангардисты всегда страстно желали появления сверхъестественного Имама, возглавившего бы веру. Христианские фундаменталисты на закате тысячелетия жаждут знаков и чудес. Сердца израильских евреев-ортодоксов трепещут при одной мысли о близком наступлении мессианской эпохи. Не говоря уже о том невероятном смешении священного с мирским, что отличает Святую Землю, — тут уж стоит этому феномену объявить себя предсказанным Христом или Антихристом, и о последствиях можно будет только догадываться.

За пределами городка дорога вновь сделалась пустынной. В эту жару (было около четырех пополудни) ее однообразие не нарушали даже местные машины. Что же до водителей — «дальнобойщиков», то они всегда старались не ездить в такое время, и когда Майкл увидел прилепившийся у обочины грузовик, то подумал было, что шофер просто-напросто решил переждать жару, как, бывает, пережидают дождь с градом.

Но такое объяснение было смехотворным. Никому не придет в голову оставаться под пустынным солнцем хоть на миг дольше, чем это действительно необходимо. Тем более что грузовик стоял с открытым капотом.

— Посмотри-ка, — сказал Майкл, указывая в сторону грузовика. В кабине кто-то сидел, завалившись на руль.

Майклу и в голову не пришло, что Найджел может не скомандовать Амиру остановиться, так то грузовик пронесся мимо еще прежде, чем он сообразил, что они даже не замедлили ход.

— Притормози! Там в машине кто-то есть.

— Да ты шутишь! У нас нет времени. Нужно доставить эти…

— Останови машину!

Внезапно разъярившись эгоизмом Найджела, Майкл принялся стучать в перегородку.

— Прекрати!

Майкл оттолкнул фотокорреспондента, подавшегося было вперед, чтобы отменить его приказ, обратно на сиденье. Лимузин остановился. Амир опустил перегородку.

— Сэр? — спросил он, от греха подальше избегая смотреть на кого-либо из своих пассажиров.

— Вернись к тому грузовику, что мы сейчас проехали, — велел Майкл.

Он обернулся к смотревшему на него волком Найджелу.

— Сегодня утром я прошел пешком два часа, пока ты не появился. Если кто-то нуждается в помощи, мы не можем оставаться в стороне.

— Я тебе не какая-нибудь там Мать Тереза, — огрызнулся Найджел. — Мне нужно сообщить о самой громкой сенсации с тех пор, как Иисус изобрел электрическую лампочку.

— Ради Бога! — рявкнул Майкл.

Амир, не мудрствуя лукаво, на полной скорости включил задний ход.

— И даже не вздумай уехать и оставить меня здесь, — предупредил Майкл. Ярость в этот момент совершенно оттеснила у него все другие эмоции.

— Только не возись слишком долго, — умоляюще попросил Найджел выбирающегося из машины Майкла.

Как Майкл и подозревал, это оказалась Сьюзен. Он подбежал к ней. Она была с ног до головы испачкана и забрызгана грязью, но крови видно не было. Он торопливо потащил ее к лимузину, опасаясь, что рано или поздно испуг у Найджела пройдет. Увидев, что корреспондент и водитель по-прежнему на месте, он облегченно вздохнул.

— Андале, андале! Ну-ка, быстро! — крикнул Найджел, когда Майкл захлопнул за собой дверцу.

Майкл дотянулся до холодильника и вытащил оттуда бутылку воды. Сьюзен опорожнила ее одним глотком.

— Не торопись! Что ты здесь делаешь? — спросил он ее.

Одинокий грузовик конвоя находился более чем в ста милях от того места, где ему надлежало быть. Сьюзен, переводя дух, оторвалась наконец от бутылки.

— На Дамасском шоссе выставили блокпост, так что нам пришлось дать крюк через юг. А когда мой грузовик сломался, остальные два уехали. Я уже думала, что останусь здесь до тех пор, пока очередным бандитам не понадобятся новые колеса.

— Тебе повезло, что ты осталась в живых, — сказал Майкл.

Сьюзен пожала плечами, как видавшая виды фаталистка.

— Спасибо вам, добрый джентльмен, что спасли меня, — сказала она Найджелу, приправив свою фразу тем малым количеством шарма, на которое она только и была сейчас способна. — Даже не знаю, что бы я делала, если бы вы не остановились.

Она сняла платок и, вздохнув, провела рукой по волосам. Несмотря на всю шаблонность, ее слова произвели желаемый эффект. Раздраженное выражение лица Найджела сменилось улыбкой.

— Всегда рад услужить даме, — сказал он. — Найджел Стрикер, журналист широкого профиля.

— О, журналист! — взгляд Сьюзен принял выражение восхищенного интереса.

— Как я понимаю, вы знакомы друг с другом? — добавил Найджел.

— Майкл — один из врачей нашей пальмирской миссии, и я жду не дождусь узнать, как вы с ним пересеклись, — сказала Сьюзен. — Что с джипом? Где Юсеф?

— Погиб, — мрачно ответил Майкл.

Глаза Сьюзен расширились.

— Джип взлетел на воздух, а вся эта чертова деревня сгорела. Хорошее во всем этом только то, что со вспышкой чумы нам, похоже, воевать не придется.

Веселье сошло с лица Сьюзен. Она перевела взгляд с Майкла на Найджела, пытаясь понять, не шутит ли он, часом, чтоб выставить того героем. Она покачала головой, призывая Майкла не говорить лишнего, но тот знал, что Найджел чересчур занят увиденным близ Галилеи, чтобы обращать внимание на что-либо еще.

В следующие несколько минут Сьюзен полностью сосредоточилась на Найджеле, очаровывая его и ублажая. Майклу уже приходилось видеть ее в подобных ситуациях, и он в очередной раз поразился тому безошибочному социальному радару, что позволял ей в любой обстановке выделять самого нужного человека и концентрировать на нем всю свою энергию. Подобно тем немногим врачам, что умеют лечить, выходя за рамки обычных медицинских процедур, Сьюзен обладала качеством, которое Майклу хотелось назвать «убойным сопереживанием», — способностью излучать расположение в адрес своей жертвы до тех пор, пока та полностью не оказывалась на ее стороне и не начинала лезть из кожи вон, чтоб ей помочь. Узнав, кем является Сьюзен, Найджел растаял еще больше; журналисты всегда испытывают потребность в информированных источниках, а миссия ВОЗ была кладезем обширнейших сведений о закулисной жизни этих мест.

Майкл молча слушал Найджела, повествующего Сьюзен об увиденном ими феноменальном событии. Пророк, очевидно, всего пару недель как заявил о себе, выйдя из пустыни, и начал исцелять всех желающих. Никто ничего не знал о нем наверняка — даже такой простой вещи, как его имя. Пророк отвергал всякую свою причастность к какому бы то ни было соперничеству с Мухаммадом, однако вышел он, похоже, все-таки из исламской среды; по крайней мере арабской.

— По всей видимости, он направляется в Иерусалим. Его, конечно, остановят на границе, но какая это была бы возможность снискать лавры миротворца, — сказал Найджел.

— Скорее, возможность устроить кровавую баню, — отозвался Майкл. — Ты ведь видел сегодня этих людей. Еще миг — и они превратились бы во взбесившуюся толпу. И когда-нибудь ему может не так повезти, будь он Мессия или нет.

Сьюзен встревоженно глядела на Майкла, желая услышать от него побольше, однако Найджел, ухмыльнувшись, увел спор в сторону:

— Да, это вопросец еще тот. Мессия? Или нет?

К удивлению Майкла, Найджел, в отличие от большинства иностранных журналистов, остановился вовсе не в дамасском «Шератоне». Амир повез их вдоль запруженных разноязыким народом улиц, доставив в знакомое место — «Сирийский Гранд-отель» на краю Старого города. «Гранд» был реликтом времен французского колониального владычества, и, глядя на него, казалось, что вот-вот в двери прошмыгнет вспотевший Сидни Грин-стрит, волоча за собой подозрительного арапчонка.

— А вот и мой скромный приют, — весело проговорил Найджел, когда автомобиль притормозил. — Не Бог весть что, но зато свежий воздух, да и не так разорительно, как в более шикарных местах. Я пошлю Амира, чтоб устроил вас?

— В этом нет необходимости, — ответила Сьюзен. — Я тоже здесь живу.

Большинство из тех, кого судьба забрасывала на Ближний Восток на более или менее длительное время, находили, что проще и дешевле снять здесь квартиру, но для одинокой женщины это не всегда было лучшим вариантом.

Найджел просиял.

— Ну, тогда вам сам Бог велел подняться и выпить чего-нибудь, пока я буду проявлять снимки. Потом мы сможем сходить куда-нибудь пообедать, а там, глядишь, я придумаю к ним несколько бойких словечек.

— После того, что вы мне рассказали, я просто горю желанием посмотреть на эти снимки, — сказала Сьюзен.

Они с Майклом проследовали за Найджелом вдоль по хранившему остатки былой роскоши коридору и поднялись наверх. Как и большинство долгожителей этого отеля, Найджел предпочитал здешнему дышавшему на ладан лифту лестницу.

— Рад приветствовать вас в Обители Стрикера, — торжественно провозгласил он, распахивая двери вовнутрь. Комната была мрачной и затхлой, лишенный кислорода воздух был недвижим, как нерушимая слава погибшей империи. — Чувствуйте себя как дома.

Найджел выбежал сквозь другую дверь; по всей видимости, он захватил один из пустовавших смежных номеров с ванной, приспособив ее под фотолабораторию.

Майкл плюхнулся в обтянутое потертым шелком покосившееся кресло. Сьюзен принялась нервно расхаживать по комнате.

— Так что же произошло на самом деле? — отрывисто спросила она.

Охваченный приливом усталости, Майкл покачал головой.

— Я даже не знаю, с чего начать, — пробормотал он, больше всего мечтая провалиться сейчас в глубокий сон. — Если хочешь, можем пойти в твою комнату и…

Сьюзен заметила его усталость, и ее нетерпение несколько смягчилось.

— Я бы предпочла остаться здесь, если ты не возражаешь. Давай посмотрим, что он принесет.

Майкл кивнул, но ему хотелось правдами или неправами оградить ее от всего этого. Начало оказалось уж очень спонтанным и скоротечным: он позволил Найджелу болтать, и теперь Сьюзен чувствовала себя частью чего-то, что в действительности не имело к ней отношения — и слава Богу. Стоит дать этому процессу набрать обороты, и такая хрупкая вещь, как его чувства к ней, может не устоять в возникшем хаосе. Сьюзен присела на край кровати.

— Если ты в настроении, расскажи мне, что случилось с вами в этой деревне. Мне нравился Юсеф.

— Мне придется заплатить за этот джип, — иронически пробормотал Майкл, стараясь придать своим словам шутливый тон. Но, судя по тому, как Сьюзен на него посмотрела, ему это не очень-то удалось.

— Ладно, — сказал он. — Как ты знаешь, я думал, что в той деревушке за границей вспыхнула чума, и решил, что нам стоит рискнуть выяснить, в чем там дело, — по крайней мере не выдавая своего присутствия. Подожди, — сказал он, заметив неодобрительное выражение на ее лице. — Мы уже свое получили. Теперь нам не грозят никакие официальные санкции или судебные преследования. Чумы я не нашел.

— Что же ты нашел?

Майкл отвел глаза.

— Ей-Богу, не знаю. Мы попали под воздушный налет, весьма похожий на заметание следов. Деревню, в которой мы были, разбомбили дотла, и Юсеф погиб во время одной из атак с бреющего полета.

— Кто же там что скрывал?

— Вот этого я уж точно не знаю. Господи, если б я только мог туда вернуться…

«Куда вернуться-то? — спросил он себя. — В эту деревню или во время, предшествовавшее этому безумию?» Скорее всего, ни то, ни другое. Ему нужно было вернуться в состояние согласия с самим собой, в то время, когда он еще знал, кто он есть. И еще он нуждался в том, чтобы вновь обрести способность верить и любить безоговорочно. Ему нужно было погасить тот огонь, что жег его изнутри.

— Ты никогда больше туда не вернешься, — сухо заметила Сьюзен.

На миг Майклу показалось, что Сьюзен прочла его мысли. Но она поняла его буквально.

— Никто больше туда не поедет, особенно если кому- то понадобилось организовать весь этот кошмар, чтобы избавиться от одной-единственной деревни. Иначе весь район окажется наводнен силами безопасности.

Майкл кивнул.

— Можно я хотя бы немного подумаю?

Сьюзен отстранилась, умерив разобравшее ее любопытство. В ее глазах промелькнуло нечто такое, чему Майклу очень хотелось бы найти верное истолкование. Их отношения начинали развиваться в обход прежде установленных ими обоими рамок; каким-то образом эта странная ситуация превратила их в только что встретивших друг друга влюбленных, или же двоих незнакомцев, лишенных возможности привлекать события своей прежней жизни для того, чтобы объяснить себе, куда их несет.

Сьюзен обвела скучающим взглядом комнату Найджела. Создавалось впечатление, что ее меблировка не менялась добрую сотню лет — со времени постройки отеля. Здесь был комод с позеленевшим и облезлым овальным зеркалом, огромных размеров одежный шкаф, обтянутая противомоскитной сеткой незастеленная кровать, а также принесенные Бог весть с какой свалки ночной столик и пара кухонных стульев.

Из стен все еще торчали газовые рожки — Найджел использовал их в качестве вешалок, — ничего более не освещавшие; эта функция перешла к керосиновым лампам и дешевым электрическим светильникам. Тавризский ковер на полу был вытерт так, что мало чем отличался от разрисованной джутовой основы.

— Как ты думаешь, с кем Найджел водит дружбу? — задумчиво произнесла Сьюзен. — Я имею в виду, кроме других таких же свиней.

Кучи грязного белья валялись по углам комнаты рядом с хрустящими коричневыми бумажными пакетами из гостиничной прачечной — бывалые люди неохотно пользовались здешними шкафчиками, поскольку те были излюбленным убежищем скорпионов и сороконожек. Фотографическое оборудование — камеры, объективы, штативы, ручная телекамера — было свалено в кучу в одном из углов и разбросано по кровати. На комоде перед зеркалом выстроилась батарея бутылок из-под ликера.

— Да, а запашок… — добавила Сьюзен. — Средневековьем отдает.

Точно такую же комнату занимала она, превратив ее просто-таки в плод фантазии грэм-гриновского эмигранта, однако Найджел не стал утруждать себя ничем подобным.

— Не обращай внимания, — хмуро сказал Майкл.

Со сноровкой бывалого человека Сьюзен убрала противомоскитную сетку прочь и взобралась на кровать, чтобы открыть ставни и окно, затем встала на матрац сверху, чтобы включить потолочный вентилятор. Спустя несколько мгновений Майкл ощутил ленивое дуновение наружного воздуха.

— Везет тебе на встречи с интересными людьми, — с иронией произнесла Сьюзен, даже не подумав прилечь. — Интересно, что же этот Найджел преподнесет нам, выйдя из своей лаборатории. Сдается мне, он чересчур впечатлителен. Я слышала такое мнение, — добавила она, — что Второе Пришествие будет сопровождаться несколько большим шумом. Хотя…

Майкл, помрачнев, поднялся с кресла.

— От нас рукой подать до Иерусалима, где каждый год находится пара сотен приезжих, мнящих себя Иисусом Христом собственной персоной, и их приходится отправлять домой в смирительной рубашке. Есть даже такой медицинский термин — «иерусалимский синдром». А после того, что случилось в Вади ар-Ратка…

Он запнулся, вспомнив кювет, залитый кровью Юсе-фа, и безумное собрание в мечети.

— Теперь я даже не знаю, чего ожидать. Что касается найджеловского феномена, то я, пожалуй, верю в то, что видел. — Он сухо рассмеялся над своей двусмысленностью. — Вот время для этого выбрано несколько странно. С чего бы Богу раскрывать свои планы теперь, когда все мы уже привыкли разгребать свои навозные кучи самостоятельно? Что толку менять правила под конец игры? Я всегда считал религиозные фантазии чем-то детским, таким, что мы уже переросли — вроде дополнительной пары колес у велосипеда или ночного горшка. Нет-нет, ты вникни. Это не так-то просто; вот ты, например, — можешь ли ты поверить, что на следующей неделе мы все проснемся и увидим, что космическое яичко разбилось? Омлетик выйдет тот еще…

Сьюзен пожала плечами.

— Связь улавливаю с трудом. Попробуй-ка еще раз. Майкл поднял глаза и увидел, что она рассматривает его лицо. Понимание и жалость в ее глазах испугали его.

— Иисус-младенец, в яслях рожденный!

Затиснутый в приспособленной под лабораторию комнатушке, с красным от бликов, исходивших от ванночек с растворами, лицом, Найджел не мог поверить своему счастью.

— Где этот чертов сотовый? Денби на стенку полезет, когда услышит об этом.

В спешке Найджел забыл взять с собой телефон, и теперь не мог сию же минуту позвонить в Лондон, чтобы утереть редактору нос такой историей, которая поднимет его, Найджела, над всеми этими хихиканьями по поводу светских приемов и подающих надежды дарований.

— Осторожней с моим малюткой, — ворковал он, перебрасывая лист влажной фотобумаги в кювету с фиксажем. Он осторожно взял следующий отпечаток и тщательно его рассмотрел. Последовательность снимков, кульминацией которой был одноногий инвалид, выходила сногсшибательной. Найджел догадался заставить Амира нагнуться и влез ему на спину, так что ракурс — поверх голов толпы — получился отменный. Лицо Пророка, запечатленное камерой, казалось светящимся изнутри (что интересно — в реальности оно таким не было. Или все же было?). Возможность увидеть все это снова вызвала у Найджела такой прилив адреналина, что его сердце забилось, как у скаковой лошади. У него мелькнула мысль, что ощущение от исцеления, наверное, сродни самому мощному оргазму, затем он рассмеялся своему досужему богохульству. «Раз, два, вот тебе нога…»

Найджел Стрикер всегда считал себя простым парнем. Родившись в Гулле, он был типичным йоркширцем, голосовавшим за лейбористов, если вообще давал себе труд голосовать. Он знал, — и это его нисколько не тяготило, — что так и умрет представителем британского рабочего класса, невзирая на все рыцарские титулы и поместья, которые ему случится стяжать на жизненном пути.

В его планы входило правдами и неправдами обзавестись и тем, и другим, поскольку тот факт, что ему не повезло с раскладом при рождении, никоим образом не означал отсутствия у него амбиций. Здесь он был столь же решительно-прямолинеен, как и в других, менее существенных вопросах. Ему хотелось денег и власти — из-за пристрастия к сенсационности, послужившего ему пропуском в рай, пожалуй, именно в такой последовательности. Деньгами он называл состояние, столь значительное, чтобы у него не возникало вопроса, сколько стоит та или иная вещь, чтобы тратить деньги ради развлечения, ради ничем не омраченного удовольствия манипулировать другими людьми. Деньги открывали прямой путь к власти, хотя Найджел и готов был признать, что это далеко не одно и то же. Ему было известно множество людей, вовсе не имевших наличности в снившихся ему количествах, но тем не менее обладавших властью: властью запугивать, улаживать разногласия, препятствовать или способствовать карьере, идти по жизни с той небрежной жестокостью, что заставляет слабых восхищенно смотреть им вслед, а более мелких хищников убираться прочь с дороги.

Истинно могущественным было под силу такое, чего простым смертным не стоило и пытаться делать.

Найджел вынул из глянцевателя последние снимки. У него пока что не было ощущения, что он достиг власти или богатства, хотя и того, и другого у него было теперь больше, чем он мог мечтать в детстве. Автомобиль, фешенебельная лондонская квартира, золотые запонки, эксклюзивная рубашка от Тернбулла и Эссера… он обладал всем этим, и это было пределом его детских мечтаний.

Однако все, что он имел, не стоило в его глазах ломаного гроша, поскольку это было не то, чего он действительно жаждал: несокрушимой брони всеобщего почтения. Он знал, что известность — это первая ступенька сияющей лестницы, ведущей из земной грязи к венцу славы. И этот никому не известный пророк вознесет его на нее.

Способность исцелять больных, воскрешать мертвых, сокрушать неверных и заставлять их трепетать — Найджелу было не до этих тонкостей, пока за всем этим стояло ошеломляюще загадочное и оригинально фотогеничное юное лицо. Для видавшей виды публики такое сочетание будет неотразимым, и он, Найджел, окажется именно тем человеком, благодаря которому она получит свои хлеб и зрелища.

Ванная, приспособленная Найджелом под лабораторию, имела маленькое окошко, выходившее на улицу. Въехав сюда, он в первый же день покрасил его черной краской из аэрозольного баллончика. Благодаря многолетней практике ему не составляло труда смешивать реактивы при слабом свете красного фонаря. Сперва проявитель, — он готовил свежую его порцию каждые несколько дней, так как на жаре тот быстро портился, — затем фиксаж. Он отснял по нескольку кадров на четырех пленках, а проявил пока только две.

Очередная пленка оказалась то ли покрыта темной вуалью, то ли передержана, то ли что-нибудь еще — Бог явно замыслил этот чертов климат в качестве кошмара для фотографов. В следующий раз нужно будет снимать в цвете, но цветные материалы требуют чего-нибудь получше, чем наспех слепленная лаборатория, а это значит, что придется идти на поклон к кому-нибудь из друзей, кто может дать ему поработать на посольском оборудовании. Быть может, эта блондинка со взглядом как сквозь прицел, которую он выручил сегодня, сможет в этом помочь. Он подобрал ее на обочине и спас от пресловутой Участи, Что Хуже Смерти, так что она должна бы испытывать к нему благодарность, хотя по опыту он знал, что с красивыми женщинами это бывает редко. А Сьюзен Мак-Кэфри еще вполне хороша собой; от того мрачного возраста, когда женщина бывает смиренно благодарна какому бы то ни было романтическому вниманию, а особенно со стороны более молодых мужчин, ее отделяют еще лет десять-пятнадцать.

Найджел встрепенулся и вновь сосредоточился на своем занятии. Создавалось впечатление, что он отснял четвертую пленку полностью, хотя и не помнил за собой такого. Негативы уже высохли, и он при помощи портативного увеличителя, кое-как смонтированного на крышке унитаза, сделал пробный контактный отпечаток со всей пленки.

— Не то чтобы я жадничал, но по десять — нет, сто — тысяч фунтов стерлингов от каждой сделки…

Безошибочным чутьем Найджел выбрал из проб наиболее многообещающие снимки для увеличения. В основном это были портреты. Промывая отпечатки и проклиная сочащуюся из крана тепловатую струйку, он забрызгал все вокруг, но вот наконец они повисли на протянутой от стены к стене веревке, капая на пол и натужно пытаясь высохнуть.

Лишь теперь, когда возбужденное состояние, как это часто бывало, сменилось у него приступом хандры, Найджел обратил внимание на неудобство окружавшей его обстановки. Температура в тесной ванной была за сорок (увеличитель гнал тепло не хуже печки), а влажность — как в муссонный период в Дели. От фиксажа в воздухе стояла резкая вонь, напоминавшая пороховую гарь, к которой примешивался сладковатый запах плесени и исподтишка распространявшийся аромат проявителя.

«Черт, нужно мотать отсюда». Мертвенно-белые волосы Найджела беспорядочно облепили его голову. Он так вспотел, что пот уже не содержал сколько-нибудь заметного количества соли и, заливая глаза, уже не вызывал в них жжения. Его «найки» — жокейские сапожки, не сумевшие сохраниться здесь в целости больше недели, — издавали чавкающий звук при каждом движении.

Ему остро захотелось выкурить сигарету и чего-нибудь выпить.

Найджел толкнул дверь в спальню и огляделся, желая удостовериться, что его гости все еще здесь. Убедившись, что Сьюзен сидит на кровати, а Майкл в кресле, он принялся рассматривать — впервые при нормальном освещении — принесенную с собой пачку влажных отпечатков.

— Не желаете ли взглянуть? — спросил он таким тоном, будто решил похвастать найденным на дне моря золотом. Сьюзен воспользовалась телефоном Найджела, чтобы коротко переговорить с дамасским офисом, и теперь они с Майклом бессвязно болтали о том, чего следует ждать в дальнейшем. Из офиса пообещали радировать в лагерь медпункта, что с Майклом все в порядке, и завтра у Сьюзен будет возможность позвонить в Александрию и сообщить все подробности.

— Но о чем именно мне им говорить, Майкл? — спросила она в тот самый момент, когда в открывшейся двери ванной появился Найджел. Они оба умолкли и уставились на него. Найджел выглядел распаренным и взмокшим, словно провел последние полтора часа в сауне.

Не обращая внимания на происходящее, он рассматривал несколько еще не просохших снимков, и выражение его лица заставило Майкла подняться.

— Святой Иисус, крестные муки принявший, — проговорил Найджел низким торжествующим голосом. Он протянул было снимки, но затем недоверчиво отвел руку.

— Ты был там, Майки. Ты видел все это, правда? — спросил он.

— Да, — кивнул Майкл.

Найджел сунул отпечатки ему под нос. — Тогда приготовься удивиться.

Майкл взял фотографии. Влажная глянцевая фотобумага казалась резиново-упругой, как лепесток орхидеи, производя ощущение одновременно чего-то непрочного и отталкивающего. Осторожно, чтобы не дать им слипнуться, Майкл принялся перелистывать отпечатки.

На первом из них оказался юный целитель крупным планом. Его лицо заполнило собой все поле снимка. Майкл подумал было, что Найджел сделал его с помощью телеобъектива, но снято было под несколько странным углом. Найджел прицеливался вверх по склону холма, по направлению к оливковой роще, в то время как снимок заставлял предположить, что Пророк стоял перед ним на коленях.

Второй снимок был еще более необычным. Снова Пророк, но на этот раз висящий в воздухе с распростертыми руками и окруженный световым нимбом. Не было видно никакого фона — ни деревьев, ни других людей, ничего, что могло бы привязать снимок к конкретной точке в пространстве и времени. Это было то сусальное изображение Христа, которое можно встретить в тысячах дешевых лавчонок, и лишь зловещая красота юноши выделяла его среди подобной безвкусицы.

— Ты такого не снимал, — смутившись, проговорил Майкл. Сьюзен подошла к нему сзади, пытаясь заглянуть через плечо.

Глаза Найджела сузились.

— Не порочь совершенство, — сказал он. — Я, знаешь ли, не нуждаюсь в твоих подтверждениях.

Следующий снимок тоже представлял собой крупный план. Пророк стоял на коленях; кровь черными ручейками стекала по его рукам. Голову его стискивал венец из терновых ветвей, и лоб был покрыт глубокими кровоточащими царапинами. На плечах юноши лежала прямоугольная деревянная балка, длиной чуть больше железнодорожной шпалы.

— Я вот что скажу, — заметила Сьюзен. — Он не из тех, кто чурается внешних эффектов. Эти кадры для религиозного человека — просто бальзам на душу. Вернее, были бы, если бы не выглядели так жутко.

— Надо полагать, это шутка? — раздраженно спросил Майкл, швырнув фотографии обратно Найджелу.

Найджел, встревожившись, просмотрел их снова. Многие из них оказались для него полнейшей неожиданностью. Он был озадачен.

Сьюзен вырвала у него из рук остальные снимки и быстро их просмотрела.

— Как ты это сделал? — спросил Майкл.

— Ничего я такого не делал, — принялся оправдываться Найджел, пытаясь не дать волю нервам. — Ты же видел, я отснял сегодня четыре пленки. Эти снимки с той, которая была в фотоаппарате, когда он коснулся его руками — и вот что вышло.

— Такое впечатление, что ты отснял здесь все события Страстной Недели, — прокомментировала Сьюзен, держа в руках изображение ярко светящейся фигуры на фоне входа в пещеру. — В том числе и Воскресение.

Найджел взял с подноса стакан и направился к комоду, где схватил бутылку джина и, расплескивая, налил себе.

— Лучшие времена грядут, — сказал он с деланным безразличием.

— Ты ведь не станешь этого публиковать, правда? — спросил Майкл.

Найджел пожал плечами.

— Я привык смотреть на вещи трезво. Я ведь тебе не подчинен, а значит, не обязан разрешать твои сомнения. Это дело выпихнуло бы историю о смене пола королевой с первых полос всех газет Британии, а затем…

— А затем и мира, — поддел его Майкл.

Сьюзен в очередной раз рассматривала фотографии.

— В шестидесятых годах здесь побывал этот американский экстрасенс, Тед Сериос, — медленно проговорила она. — О нем говорили, будто он может коснуться руками фотоаппарата, и на пленке появится изображение. Я так и не знаю, был ли он уличен в обмане. Твой Мессия, наверное, тоже экстрасенс.

— Как по мне, это тоже неплохо, — чем больше у него способностей, тем лучше, — невозмутимо парировал Найджел.

Он принялся рыться в ящиках комода и, найдя наконец пачку, затянулся, сразу же превратив в пепел полсигареты.

— Некоторые из этих снимков вполне соответствуют тому, что я видел, — неохотно признал Майкл.

— Дорогой мой, да какая разница? — сказал Найджел, не выпуская сигареты изо рта. — Я ведь, кажется, ясно выразился: мне нужен хороший материал, а этот мальчишка — то, что надо.

— Но зачем ему было подмешивать к настоящим кадрам в твоем фотоаппарате поддельные? — не унимался Майкл. — Что это, пропаганда? Религиозное совращение?

— Откуда я знаю? — пожал плечами Найджел. — Ты что, ожидаешь от меня чтения Божьих мыслей?

Пожалуй, за все это время никто из них не задал лучшего вопроса.

 

Глава третья. Языками ангельскими и человеческими

После случившегося у Найджела испортилось настроение, и Майклу со Сьюзен пришлось его покинуть. Они перебрались в ее номер, чтобы по очереди принять душ. Хотя в душе была только холодная вода, но в «Гранд-отеле» она была примерно комнатной температуры, что даровало желанную передышку от уличного пекла.

Майкл сидел на краю кровати и, замотавшись в простыню, поедал прямо из упаковки печенье от Хантли и Палмера и прислушивался к шуму душа Сьюзен. Бамбуковый вентилятор лениво вращался над головой, разгоняя застоявшийся воздух. Одежду Майкл отправил в стирку: одним из немногих по-настоящему приятных ближневосточных обстоятельств было неимоверное разнообразие персональных услуг, предоставляемых за несколько сирийских лир. При курсе в пятьдесят лир за американский доллар — а также том, что режим Асада поддерживал многие цены на низком уровне, — здесь нетрудно было чувствовать себя богачом.

Как и расположенный двумя этажами ниже номер Найджела, комната Сьюзен была зеркалом ее личности. Забота и внимание превратили былое запустение в шарм; на свежеотмытых стенах висели картины, место древнего ковра заняли купленные на базаре разрисованные циновки. Откуда-то из гостиничных завалов были извлечены два огромных викторианских кресла с подголовниками и восьмиугольный кедровый стол, инкрустированный сандалом, черным деревом и перламутром. Майкл попробовал представить себе Сьюзен, прибегающую к тактичным и подобострастным иносказаниям, единственному для женщины способу преуспеть в здешних местах, — и не смог. Она противостояла жизни, сообразуясь с собственными мерками, и делала это так же как делала все остальное, — бескомпромиссно.

Несмотря на то что за последние сутки ему удалось поспать всего около трех часов, а уже вечерело, для отдыха Майкл был слишком возбужден. Чем больше он пытался отогнать от себя происшедшие с ним события, тем настойчивей они вламывались в его сознание, обретая все больший вес.

То, что ни одно из событий последних двадцати четырех часов, которым ему пришлось быть свидетелем, не было случайным, являлось бесспорным фактом — все они так или иначе концентрировались вокруг его расплывчатых представлений о Боге. Нельзя было сказать, что голый пустынный ландшафт был для так называемого Всемогущего чем-то чужеродным. Он застолбил участок, охвативший Палестину и ее окраины, еще в те дни, когда река Евфрат текла на восток прямо из Эдема. Временами землевладелец отсутствовал, временами, нагоняя страх, появлялся, но каждый раз он оставлял неизгладимый след в умах всякого племени, попадавшего в сферу притяжения духовного магнита здешних холмов. Бог прилепился к этим местам, стало быть, всякий здесь оказавшийся прилепится к Богу.

«Пустыня дает богатый урожай только двух растений — фанатиков и мистиков. Одни думают, что нашли Бога, другие — что нашли единственного Бога. — Николай любил говорить это всякий раз, когда ему хотелось вывести Майкла из себя. — Раз в тысячелетие или около того собирается новый урожай; он развозится по всем странам, упакованный в ящики с ярлыками: Нетленная истина. Обращаться безо всякой осторожности. А люди склонны верить ярлыкам». Воспитанный в бывшем Советском Союзе искренним, незнакомым с чувством вины атеистом, Николай считал Семь Столпов Мудрости этой пустыни вкупе с Десятью Заповедями и Пятью Основами Ислама чем-то средним между гипнозом и массовой галлюцинацией, вызванной «слишком многими ночами, проведенными наедине со стадом овец, верблюдов, коз или кого-нибудь еще. Им больше не с кем было поговорить, а парнокопытных убедить проще простого».

Майкл отдавал должное успокоительному воздействию подобного цинизма, однако для него он оставался поводом задаться вопросом, как безводнейшая земля на планете, погрязшая в жестокости и лишениях, могла породить тайны, так и не раскрытые современным разумом. Духовные же учителя, которые, казалось, должны были бы раскрывать эту тайну, непостижимым образом лишь усугубляли ее: «Истинно говорю вам, если будете иметь веру и не усомнитесь, то если и горе сей скажете: поднимись и ввергнись в море, — будет».

Это обещание Иисуса выходило далеко за рамки доступного пониманию в рациональном эйнштейновом трехмерном мире. Христос, правда, не стал творить чудеса, подтверждающие его мысль. Но тем не менее Новый Завет упоминает о тридцати четырех подобных случаях, в том числе о трех, связанных с воскрешением из мертвых. Эти акты веры поднимали волны благоговейного трепета, распространявшиеся из этой пустыни в течение двух последующих тысячелетий. Но чудо происходит лишь однажды, а потенциал для его совершения существует во все времена; первое локально, второй же вечен. Такова реальность, которую Иисус не стал демонстрировать, но лишь изложил и проиллюстрировал. Реальность, в отличие от красочных изображений Бога, не восседает на парящем в небесах троне, у нее нет ни бороды, ни рук, ни ног. Она безвидна и пуста. Как эта пустыня. Несомненно, именно поэтому самая абстрактная вера в мире произошла из этой части света.

Все три пустынные религии — иудаизм, христианство, ислам — учат человека возлюбить Слово. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». По мнению Майкла, гипнотизирующий ритм этих священных слов был не способен затмить собой очевидный вопрос: какое Слово? С тех пор как много тысяч лет назад они были написаны, раз в несколько веков появлялась ослепительно-яркая личность, чтобы пролить на Слово свет, но на каждого пророка, его разгадавшего, приходились миллионы простых людей, отдавших за него жизнь. Все эти повторяющиеся из века в век смерти, похоже, привели Бога в угрюмо-замкнутое расположение духа. Майклу Бог представлялся задумчивым мудрецом, а вот догмы постоянно воевали друг с другом здесь на Востоке. И многие века простому человеку внушалось, что если он не горит желанием отдать жизнь за свою веру, значит, он проклят.

Если бы некто задался целью свести все писания Святой Земли в одну крупицу практической мудрости, Майкл мог сказать ему, что это должно быть. Бойся Господа Бога твоего всею силою, всею крепостию и всем сердцем твоим.

Нет, — подумал он, — не нужно даже изучать писания. Наставление о вере в страхе высечено на здешних скалах. Оно было здесь всегда. Матери учили своих детей, что иные верования прокляты, ибо им недостаточно присущ страх Божий. Или на долю их последователей выпало недостаточно страданий, кар, ударов плетьми, пыток, лишений, неволи и казней для должной святости. Каким образом, спрашивал он, страх столь глубоко въелся в то, что задумывалось как радостное служение?

И вдруг Майкл понял, что точно знает, зачем пришел Пророк — чтобы дать ожидавшим Армагеддона то, чего они действительно — действительно! — хотели.

Мысли Сьюзен шли в ином направлении. Она стояла под душем, позволяя тепловатой воде смывать песок и грязь, накопившиеся в течение одного из наиболее странных в ее жизни дней. Она не видела тех чудес, что так впечатлили Майкла, но чувствовала, что он обеспокоен событиями прошедшего дня. Ей тоже было не по себе, и не только из-за его рассказов об увиденном. Майкл явно не расстался с мыслью о самоистязании. Она лишь мельком пересекалась с ним за последние несколько дней — но симптомы распознала. И она понимала, что в их отношениях уже ничто не будет прежним. Что бы ни случилось потом, той связующей нити, которой они нерешительно оплетали друг друга, суждено было вот-вот пройти испытание на прочность. Они стояли на берегу реки нового отношения друг к другу. И перспектива быть затянутой ее течением заставляла Сьюзен беспокойно напрячься.

«Что он такое в действительности, этот Майкл?» — спрашивала она себя. Не то чтобы ей нужно было знать о нем все, но какая-то часть ее существа требовала узнать о нем больше. Вот уже три года длятся их отрывочные свидания посреди войны; они успели переговорить обо всем сущем под солнцем, но в каком-то смысле Майкл и по сей день остался для нее незнакомцем. Бурные же события прошедших суток лишь отчетливо высветили этот факт. Кто этот человек, видевший чудеса и безумие в этой пустыне? Можно ли ему верить?

Пожалуй, ее осторожность чрезмерна, — подумала она, — в конце концов, в тех обстоятельствах, в которых им случилось оказаться, в окружении этой суровой местности и тех жутких страданий, которые они пытались хоть сколько-нибудь облегчить, истинная сущность человека проявляется довольно быстро. Майкл был хорошим человеком. И все же она беспокоилась. После Кристиана ей это казалось только естественным.

Кристиан. Он был ее непродолжительной попыткой притвориться взрослой в свои двадцать с чем-то лет. Будь она тогда честна с самой собой, ей пришлось бы признать, что для нее имело значение не столько за кого выходить замуж, сколько шикарная свадьба и все положенные атрибуты, а также возможность обставить «настоящую» квартиру и при случае небрежно обронить в беседе словосочетание «мой муж». Две карьеры, одна квартира, стиль жизни по образу и подобию журнальных обложек и поощряемая всеми окружающими роль, которую ей нужно было играть.

Никто из ее друзей не задавал вопросов по поводу предпринимаемых ею шагов и даже не высказывал предположения, что шаги эти не были единственно возможными.

Пять горьких лет того, что точнее всего можно было бы назвать окопной войной, продемонстрировали ей всю несуразность подобного союза. Кристиан чувствовал, что она ему лжет, сам обещал стать чем-то таким, чем он не был, и в конце концов возненавидел ее, когда она отказалась от дальнейшего соблюдения договора. К тому времени, как она поняла, что он относится ко всему этому серьезно, он успел уязвить ее гордость и донельзя ее разозлить — теперь ей не хотелось ничего, кроме бунта. В итоге она выбралась из-под дымящихся развалин своего брака с тем же чувством, какое испытывает пилот, уцелевший в катастрофе.

«Как говорится, каково бы ни было приземление, лишь бы уцелеть…»

Теперь у нее не было уверенности относительно того, чего можно ждать от других людей, потому она избегала какой бы то ни было близости. Не терпевшая никакого лицемерия, она заработала репутацию не ведавшего жалости администратора, человека, способного устоять перед любым давлением. Со временем она поняла, что ее поведение в эмоциональной сфере объясняется закоренелой привычкой воспроизводить старые битвы на том поле, где у нее есть возможность победить.

Она всегда пыталась докопаться до сути происходящего, однако осознавала, что не способна понять, какое значение для нее имеют другие люди или хотя бы служение им; по этой причине она решила, что целью ее приезда сюда является уединение. Если бы в написанной ею книге фигурировал первородный грех, он состоял бы в том, что люди в массе своей чересчур низко себя ценят, обеими руками отвергая счастье самопознания.

Она не собиралась грешить снова, но и предотвратить это было не в ее силах.

Шум воды прекратился, и несколько мгновений спустя из ванной вышла Сьюзен, закутанная в белый махровый купальный халат с вышитой на груди надписью «Шепердс-отель, Каир». Насухо вытерев свои длинные до плеч волосы, она повесила полотенце на дверь.

— О, да ты красавец, — сказала она, расчесывая влажные волосы пальцами. — В этой простыне ты похож на древнего римлянина.

Майкл улыбнулся.

— Любуйся, пока есть возможность. Я ведь не собираюсь оставаться здесь навсегда.

— Тебе стоило бы остаться в Дамаске хотя бы на несколько дней, — сказала Сьюзен. — Посмотри на себя. Чем бы ни было то, что грызет тебя последние месяцы, тебе все хуже и хуже, правда? Наверное, тебе не стоит и дальше нести этот груз в одиночку.

Ее слова прозвучали беспристрастным вердиктом хирурга, лишенным гнева и страха.

— Ну, что скажешь?

— Ты когда-нибудь видела ангелов? — спросил Майкл, вглядываясь в ее лицо.

Голос его звучал резко, напряженно, словно бы принадлежа чему-то инородному. Сьюзен покачала головой и повернулась к раскрытому шкафу в поисках какой-нибудь одежды.

— Ну и?.. — спросила она.

— Я долго думал об этом. Слово «ангел» означает «посланник». Им не было нужды являться в длинных одеяниях и с крыльями. В каждой из библейских историй говорится, что люди, столкнувшиеся с ангелами, никогда не узнавали их сразу. Думаю, это относится и к тем, кто видел ангелов в свой смертный час, — каким бы ни было послание, ужасным или прекрасным.

— Так ты думаешь, что видел ангела? — спросила Сьюзен, снова усаживаясь рядом с ним. — Так вот что произошло?

— Не обязательно, — ответил Майкл. — Но я просто рассуждаю: как можно понять, что ты встретил ангела — или, скажем так, посланника? Большинство людей привыкли ко всем этим крыльям, нимбам и лирам и потому считают ангелов чем-то вроде огромных церковных свечей, благословленных Богом эльфов-переростков или, на худой конец, стражей, охраняющих от злых демонов. Которых они, впрочем, тоже никогда не видели.

— Не могу сказать ничего определенного. Меня не волнуют декоративные и бесполезные ангелы. Пусть они будут эльфами, гномами, кем угодно — что плохого в разыгравшемся воображении?

— Но что, если их внешний вид вовсе не имеет значения? Что, если мы веками рисовали посланцев, упуская из виду само послание?

— Ну-ка, ну-ка…

Лицо Майкла стало серьезным, как у мальчика во время первого причастия.

— Мы зациклились на изображениях крылатых существ потому, что именно к этому нас приучили. Мы смотрим теми глазами, что принадлежат нашему телу. Но все это время к нам приходили послания, направленные на то, чтобы открыть нам совсем другие глаза. Ангельское послание всегда одно и то же: смотрите, смотрите, смотрите — но мы не смотрим. Мы раз за разом повторяем одни и те же ошибки, не желая знать никакого другого способа видения.

Майкл запнулся на полуслове.

— Для тебя все это, наверное, звучит бессмыслицей?

— Меня не особенно волнуют такие вещи, если ты об этом, — равнодушно сказала Сьюзен.

Она заметила в его лице разочарование. Он ждал от нее большего.

— Знаешь, когда я была маленькой, меня от души кормили историями об этом ином мире, якобы столь же близком, как то, что я могу увидеть и потрогать. Там были и твои ангелы, наблюдающие за нами вместе с Иисусом, Девой Марией и Отцом Небесным. Но человек не может жить одними лишь историями. Опыт подсказывает, что можно провести всю жизнь молясь, отправляя в бутылках послания в этот иной мир и надеясь, что они достигнут того берега, которого ты не увидишь, пока не умрешь. И они не доходят — мои, по крайней мере, не дошли. Вот потому-то я и забочусь о себе и не беспокоюсь больше по поводу этого иного мира.

— Сьюзен, многое в тех историях было правдой, — убежденно сказал Майкл.

— Ты к этому вел все это время? Извини, ты сегодня был таким таинственным… Но вот беда — то, что ты пытаешься сказать, бьет мимо цели. Занавес для тебя приподнялся, покровы спали, и ты увидел другой берег. Прекрасно. Я рада за тебя. Но учти, со мной-то ничего подобного не было. Ну, допустим, что ты принимаешь сигналы с Марса с помощью зубов мудрости. Но не жди от меня, что я стану принимать на веру то, чего не могу увидеть.

Он был удивлен, когда она, улучив миг, наклонилась к нему и поцеловала. Это был ласковый жест, попытка смягчить свои слова. Вместе с тем Майкл почувствовал, что ее рука оттолкнула его. Из страха? В слепом недоверии? Ей не хотелось раскрываться, не найдя подходящего для нее самой момента.

С охапкой одежды в руках Сьюзен вернулась в ванную и появилась обратно спустя несколько минут, безупречно официальная в своей юбке цвета хаки ниже колена и белой блузке с длинными рукавами.

— Ну, — сказала она, — где ты собираешься обедать?

— В таком виде? — спросил Майкл, показав на свою импровизированную тогу.

— Я сбегаю вниз и позаимствую что-нибудь из одежды у Найджела. Что возвращает нас к Вопросу Номер Один. К этим снимкам, Майкл. Если он не подделал их — а я не думаю, что это так, — тогда откуда они взялись?

— Ты упомянула об этом Сериосе, — сказал Майкл. — Некоторые из кадров вскочили в камеру сами собой, но за большинство остальных я не поручусь. Вот откуда нужно начинать.

— Ты хочешь сказать, что считаешь своим долгом этим заняться? А как же твоя работа?

Майкл покачал головой.

— Мне выбирать не приходится. События сами подталкивают меня.

— Да нет, у тебя как раз есть выбор. Ты можешь оставить все это или, по крайней мере, чуть погодить. Но раз уж ты взялся, скажи, велика ли разница между экстрасенсом и колдуном?

— «Колдун» — неподходящее слово, — запротестовал Майкл.

— По-твоему, здесь все дело в семантике? — иронично улыбнулась Сьюзен. — Тогда пользуйся той терминологией, которая тебе больше нравится. А я хочу есть.

Мгновение спустя в дверь деликатно постучали. Разносчик принес выстиранные и выглаженные вещи Майкла. Майкл с благодарностью их принял и направился в ванную, чтобы переодеться. Одевшись, он почувствовал себя лучше, несмотря на то, что вид этой одежды вызвал у него приступ сожаления по поводу вещей, утерянных им в пустыне, — особенно черного саквояжа и его драгоценного медицинского содержимого.

— Я готов, — сказал он.

— Пожалуй, для «Синдианы» мы выглядим недостаточно нарядно, — сказала Сьюзен, имея в виду популярное место встреч иностранцев на улице Махди бен-Бараки. «Синдиана» была одним из немногих во всей Сирии французских ресторанов, достойных называться таковыми, и цены там были соответствующими. — Но в какое-нибудь хорошее кафе нас пустят.

— Но только до тех пор, пока там подают кофе, — сказал Майкл, затягивая пояс и засовывая в карман рубашки паспорт и бумажник. Он был несказанно рад, что и то, и другое уцелело; благодаря элементарным мерам безопасности, предпринятым против карманников, документы уцелели и при бомбежке, и в остальных приключениях.

Заходящее солнце золотило крыши дамасских домов, когда Сьюзен и Майкл отправились на поиски чего-нибудь перекусить. Свободный столик нашелся в одном из излюбленных мест Сьюзен. До традиционного времени ужина оставалось еще несколько часов, и повсюду были видны мужчины, спешащие в мечети к вечерней молитве. За пирожками с мясом и сырным печеньем, запиваемыми холодным лабаном — солоноватым кефиром, весьма почитаемым сирийцами, — Майкл вернулся к волновавшей его теме.

— Пожалуй, ты права: завеса поднимается, — неохотно произнес он. — Вот только у меня нет уверенности насчет того, что же я за ней увидел. Судя по тому, что ты сказала там, в гостинице, тебе хочется отстоять свое право на скепсис. Прекрасно, но вот те вещи, что я видел, таковы, что скепсиса от них становится поменьше, а вот веры не возникает. Как бы ты назвала такое промежуточное состояние?

Сказанное вызвало у Майкла неловкость, однако он не находил другого способа выразить словами возникшую ситуацию. Сьюзен благожелательно улыбнулась — как ему показалось, впервые за все это время.

— Вижу, это для тебя не игрушки.

— Отнюдь нет.

— Знаешь, мне впору смеяться над собой. Я провела здесь двадцать лет, доказывая себе, что я не просто столб для подпирания эго какого-нибудь мужчины, а теперь вот ты хочешь, чтобы я стала опорой твоей душе. Как мне сделать это? Расскажи, чего ты хочешь, объясни хоть что-нибудь.

— Ничего я от тебя не хочу, — сказал Майкл, вспыхнув. — Если ты думаешь, что я собираюсь вовлечь тебя в какую-нибудь…

— Нет, — невозмутимо ответила Сьюзен. — Наверное, у тебя всплывает что-то из твоего прошлого или что-то подсознательное, а мне, похоже, просто слишком тяжело это наблюдать, я уж не говорю о том, чтобы все бросить и пойти за тобой. Я не очень-то себе доверяю, понимаешь? Когда мне было семь лет, я сбежала из дому по причине, которой за давностью лет уже и не помню. Наверное, отец за что-то отстегал меня ремнем. Но суть в том, что тогда я впервые испытала ненависть.

Это было ужасное чувство, но оно действительно полностью овладело мной. Я убежала в лес, подступавший сзади к нашему дому. Я сознательно избегала троп, так как не хотела, чтобы меня нашли, и спустя некоторое время оказалась в густых зарослях. Мне пришлось пробираться сквозь кусты ежевики, настолько переплетенные, что даже птицы не могли там гнездиться. Через несколько часов стало темнеть, я поняла, что не знаю, как выбраться обратно, и принялась плакать. Так прошло сколько-то времени; свет луны не пробивался сквозь облака, и темень стояла непроглядная.

Затем я услышала шорох в траве — большая сова-сипуха спикировала с дерева и ухватила мышь в трех шагах от меня. Я так испугалась, что подползла к куче листьев и зарылась в нее с головой. Меня била дрожь; уснуть я не могла. Как вдруг прямо надо мной, пробившись сквозь укрывавшие меня листья, вспыхнул свет. Мужской голос произнес: «Сьюзи?» Я не узнала его, но села, и он выключил фонарь, чтобы не слепить меня.

— Ты узнала потом, кто это был? — спросил Майкл.

Сьюзен покачала головой.

— В том-то и дело. Не узнала, но меня это почему-то не испугало. Он взял меня на руки, и я заснула. Следующее, что я помню, — это как проснулась через несколь ко часов после рассвета в своей постели. Родители никогда не говорили со мной об этом. Они вели себя так, будто я никогда никуда не убегала.

— Тебя подобрал какой-то незнакомец? Может, он все время следил за тобой?

— А может, это был сон или пред сексуальная проекция — можешь мне поверить, я перепробовала все разумные объяснения. Оставим это в качестве пищи для сомнений, как мы поступили со снимками Найджела и твоими приключениями. Он был ангелом, посланным Богом, чтобы спасти меня, и явился в приемлемом для меня виде. Я хочу сказать, что в отношении своего Пророка ты имел в виду именно это, не так ли?

— Вот разве что мы не знаем, действительно ли он пришел сюда кого-нибудь спасать.

— Допустим. Но что до моего случая, одно сверхъестественное происшествие в детстве не изменило моей жизни. Я встретила ангела. Прекрасно, но затем я выросла — во всех смыслах этого слова — и обнаружила, что на самом деле не имеет никакого значения, был ли этот опыт реальным, поскольку люди всегда находят способ что-нибудь разрушить, даже без всякого божественного вмешательства.

— Самый что ни на есть пораженческий подход, — сказал Майкл. Слова прозвучали странно даже для него самого. Вплоть до сегодняшнего дня он думал точно так же: люди всегда изыщут способ ухудшить что бы то ни было, совершенно не нуждаясь в сверхъестественном.

— Ты знаешь меня, Майкл. Я предпочитаю называть его реалистическим. Но я, пожалуй, все еще на что-то надеюсь. Если бы не тот мой ангел, я бы давно уже перестала надеяться и сказала бы, что все это чепуха. Думаю, где-то в глубине души каждому человеку хочется верить, что существует сила, способная превращать воду в вино или боль в радость. Бог ведь знает, что нам нужно что-то такое, благодаря чему мы смогли бы терпеть этот мир.

У Майкла пока что не получалось выразить словами, что именно с ним произошло. Но разводить по этому поводу непринужденную болтовню он уже не мог.

Какое-то мгновение Сьюзен пристально изучала его лицо.

— Будь я на твоем месте, я бы довольно-таки скептически отнеслась к моим рассуждениям, — сказала она. — Особенно находясь в этой части света. Иногда мне кажется, что реальность здесь слегка истончена.

Стемнело, и над городом завыл голос, призывающий к вечерней молитве, — радио и громкоговорители доносили его до каждого дома, каждой лавчонки. После вынужденной паузы Майкл во всех подробностях рассказал Сьюзен о смертоносном свете над Вади ар-Ратка. О дервишах в мечети, чьи молитвы только и могли сдержать наступление смерти. О старом суфии, который, судя по всему, был способен заглянуть в душу Майкла, словно та была сделана из стекла. Сьюзен внимательно слушала, не перебивая. Так он добрался до пулеметных очередей, убивших Юсефа.

— Они должны были убить и меня, Сьюзен. Я находился точно на траектории пуль. Такое впечатление, что они обошли меня — потому что там был этот суфий. Его тень защитила меня. А потом он заговорил со мной по-английски. Я не знаю, как это вышло — до сих пор Юсефу приходилось переводить…

— Тебе нужно беречь себя, — сказал он. — Я пришел к тебе, потому что сейчас, вопреки всем обычаям, святой должен явиться — он не оставляет нам выбора. Помни: страх лишь в одиночестве. То, что было разделено, должно соединиться. Тот, кто не ищет, не найдет.

— И меня тогда ничто не удивило в его словах, — неохотно признал Майкл. — Поскольку в течение нескольких месяцев я видел во сне и его, и эту деревню.

Лишь произнеся эти слова, Майкл понял, что так оно и было.

— Что именно тебе снилось? — спросила Сьюзен.

— Я видел, что мир пылает, гибнет в огне.

— Нет, не то. Все было так, будто процесс творения пошел вспять и оттого свет его стал из доброго злым. Майкл покачал головой. Слова не вмещали того глубинного понимания, что вибрировало в нем во время тех снов.

— Но боль была там не худшим. Хуже нее была неестественность, извращенность происходящего. Свет, который убивает, а не спасает.

Он вдруг почувствовал, что Сьюзен держит его за руку. Как давно она взяла ее?

— Я врач, вот только степень доктора медицины — совсем не то, что может убедить человека, что он не сошел с ума и не галлюцинирует.

— Все не так плохо, — сказала Сьюзен. — Я знаю одного человека, который может тебе помочь.

— Мне не нравится это слово — «помочь», — сказал Майкл, обидевшись на ее намек.

Сьюзен покачала головой.

— Нет, он не психиатр. Просто друг. Он помог мне однажды, когда я действительно в этом нуждалась.

— Он здесь? Или в Александрии?

Майкл стал прикидывать в уме, сколько времени он может с чистой совестью позволить себе отсутствовать в медпункте.

— Не угадал. Он в Иерусалиме.

— Неблизкий путь, — без выражения сказал Майкл.

Уже много лет, с тех самых пор, как Израиль и Сирия вступили в войну за Голанские высоты, граница между ними строго охранялась.

Сьюзен широко улыбнулась, почти засмеялась.

— Не беспокойся. Я могу без всякого риска пересечь границу и вернуться обратно. Это займет у нас меньше суток.

— И что же твой друг знает об этом такого, чего не знаю я?

— Трудно сказать, — ответила Сьюзен с явным облегчением по поводу того, что Майкл хотя бы допускал возможность рационального разрешения вопроса. — У него было всего три тысячи лет, чтобы поразмыслить над этим.

В Дамаске был комендантский час, и только сумасшедший или же человек, отчаявшийся гораздо больше Майкла, сунулся бы через израильскую границу ночью. Утром же, когда первый солнечный блик появился на башенке султанского дворца, они решили предпринять такую попытку. Сьюзен проснулась за час до рассвета и растолкала лежавшего рядом Майкла. Майкл словно вынырнул из черного, лишенного видений сна, испугавшего его ничуть не меньше прежних картин. Он настолько свыкся с ними, что лишение их было для него сродни ампутации.

Сьюзен была настроена решительно.

— Идем. Я заказала на кухне сухой паек, а внизу нас ждет машина.

Майкл сел на кровати, ероша рукой волосы. Поднявшись на ноги, он оглянулся в поисках рубашки, а Сьюзен протянула ему брюки. Взяв предложенную ему чашку кофе, он принялся судорожно глотать, одновременно пытаясь одной рукой застегнуть рубашку. На его «найках», несмотря на плотную корку грязи, до сих пор были видны брызги крови от позавчерашней операции.

— Надеюсь, этот твой друг не особенно щепетилен по части одежды, — сказал он, показывая на свои ноги.

— Как раз щепетилен, — заметила Сьюзен, придерживая двери.

К тому времени как над горизонтом показался краешек солнца, они уже ехали на восток по Второму шоссе. Ливанскую границу машина пересекла сразу, как только открылся проезд, а спустя два часа они повернули на восток, к границе Израиля. Эта граница также была закрыта для всех соседей, кроме разве что жителей Синайского полуострова. Майкл подумал было предложить свои услуги в качестве водителя, однако ему не доставляла удовольствия езда в тех местах, где она превращалась в гонки со смертью. В отличие от Сьюзен — она съехала с середины дороги ровно настолько, чтобы позволить грузовику, направлявшемуся в Бейрут, пронестись мимо, не зацепив их зеркала заднего вида, а затем резко вырулила обратно.

«Как она собирается проехать через границу — с помощью подложных документов? Обмана? От нее можно ожидать и того, и другого», — думал Майкл, глядя в окно. Других способов пробраться в Иерусалим не было. Сьюзен отчасти пролила свет на их планы: человека, которого они собирались навестить, звали Соломон Кельнер. Он был удалившимся от дел раввином и жил в Старом Городе. Больше она не сказала ничего, умолчав, в частности, о том, чем именно Кельнер может помочь, а Майклу не хотелось на нее давить. «Тебе стоит хоть немного уверовать», — сказал он себе, изо всех сил желая, чтобы у него оказался в этом отношении выбор. В сущности, вера — это единственное, чего в мире слишком мало и слишком много одновременно. К востоку от Эдема так было всегда.

 

Глава четвертая. Город золотой

Город стоял на этом месте более трех тысяч лет. Частично ли, полностью, он бывал разрушен по меньшей мере сорок раз, и всякий раз евреи возвращались сюда, чтобы возродить его из пепла. Они называли его по-разному: Ариил, Сион, Салим, Город Давидов, Город Иудин, Иевус, Город Великих Царей, Город Истины, Город Золотой — а чаще всего просто Святой Город. А уж о том, что под любым из своих имен он был городом слез, нечего и говорить.

Сквозь его ворота триумфальным маршем прошел Давид с Ковчегом Завета, золоченым сундуком, хранившим в себе драгоценнейшие реликвии еврейской истории, в том числе скрижали, на которых Моисей получил Господни заповеди. Сын Давида Соломон в качестве вместилища Ковчега возвел Первый Храм, заменив камнем шатры-скинии, бывшие традиционным местом поклонения двенадцати кочевых племен. В день освящения Храм заполнили священники в белых одеждах. Звучали трубы, кимвалы и барабаны — и тут случилось чудо. Бог, приняв форму облака, заполнил построенный для Него дом, явив Свое присутствие и благословив застывших в благоговейном страхе священников. Первый Иерусалимский Храм Соломона был освящен спустя четыреста восемнадцать лет после того, как Моисей вывел сынов Израилевых из египетского рабства.

Предполагалось, что плод Соломоновых трудов сохранится навечно, однако волны разрушений, судя по всему, подчинялись здесь собственному ритму. Вавилоняне превратили Храм в груду камней, а от Ковчега и его реликвий остались разве что воспоминания. Прошли века. Десять из двенадцати колен Израилевых исчезли с лица земли, однако тяга евреев к своим святыням не ослабела. Стараниями царя Ирода Второй Храм был воздвигнут с еще большим размахом, поражавшим воображение. Римляне, подавляя палестинские восстания, которые докучали им с тех самых пор, как вся эта область стала колонией Империи, разрушили сооружение Ирода. Все, что осталось от Храмов, это слои фундамента вдоль Западной стены города. Эта стена не является для благочестивых евреев центром мира, но именно здесь к нему можно подойти ближе всего, поскольку собственно центр, Храмовая гора, — земля запретная. Тому есть две причины: будучи веками лишены своей святыни и не имея возможности с помощью должных ритуалов очиститься от прикосновения смерти, люди стали слишком нечисты, чтобы шагнуть в святая святых. Вторая, более реалистичная причина заключалась в стоящей на Горе величественной златоглавой мечети Купола Скалы, считающейся красивейшим исламским сооружением в мире.

Подобно женщине, желанной оттого, что притягивает взоры множества соперников, город с самого своего основания влек к себе захватчиков. Последними из них, ушедшими из города, как и пришли, были англичане. С 1948 по 1967 год Иерусалим был городом, разделившимся сам в себе воротами Мандельбаума, ставшими перепутьем этого сакрального Берлина. Даже воссоединившись после Шестидневной войны, город, несмотря на все свои страдания, остался тем, чем был — полем битвы. Город Золотой, восстающий на своих костях, был ценнейшим из трофеев Востока, слишком соблазнительным для любого завоевателя, чтобы пройти мимо, — как для персов, ассирийцев, вавилонян, так и для более поздних иноземных захватчиков — греков, крестоносцев, мамелюков и османских турков. Вероятно, из-за многочисленных завоеваний город в конце концов возжелал снова стать обычным, подобным всем прочим местом, лишенным какой бы то ни было святости, и с тех пор, как сказал Иисус, избивает пророков и камнями побивает тех, кого послал к нему Бог. Таков он, Иерусалим.

Было позднее утро, когда Соломон Кельнер вышел из маленькой синагоги, где совершал утреннюю и вечернюю молитвы. Прикрыв курткой таллис, он медленно побрел в направлении Стены. Яркое весеннее солнце словно благословляло его, заставляя вспомнить обо всем, за что ему следовало вознести благодарность на семидесятом году жизни.

Соломон Кельнер родился в 1929 году в другом Берлине, в семье ученых и профессоров, чьи имена со времен его прадеда почитались украшением университета. Семья не считала себя богатой, однако в ней были уют и счастье, книги, музыка и беззаботный смех. Он не запомнил, с какого момента его родители стали переходить на шепот, опасаясь, что их услышит он или его сестры. Но ведь ребенок живет в настоящем, в яркие промежутки времени, разделенные туманными мгновениями.

Ноябрь 1938 года. Ему было девять лет, когда случилась Хрустальная ночь. Он помнил, как шел по улицам на следующее утро и видел осколки разбитых витрин магазинов, напоминавшие сверкающие сугробы до срока выпавшего снега. Ему казалось, что в ушах его эхом отдается звук труб. До него доносились возгласы битвы, и он теснее прижимался к своей няньке. Он чувствовал, что ей страшно, и на какой-то миг ему показалось, что она слышит то же, что и он, но это было не так. Трубы звучали для него одного, и Соломон, несмотря на юные годы, понял тогда, что привычному укладу его жизни пришел конец и его будущее будет целиком отдано войне. Прошло два года. Время, когда его семья могла убежать, эмигрировать в Америку, Канаду или хотя бы Палестину, было упущено из-за веры его отца в силу разума, из-за убежденности его матери в нерушимости дружбы. Никто не предполагал, что все может зайти так далеко. Они все время думали, что еще можно что-то спасти, что новые законы канцлера суть нечто преходящее и здравомыслящие люди вот-вот отменят их как смехотворные.

Вот только здравомыслящих людей здесь больше не осталось.

Весной 1941 года, когда Соломону было двенадцать, Кельнеры получили повестки, предписывавшие им явиться для переселения. Мать плакала, отец был мрачнее тучи, однако они упорно верили — или по крайней мере делали вид, что верят, — в сказку о том, что они получат ферму на Востоке. Каждый из них собрал, как было велено, по чемодану вещей и покинул светлую и просторную квартиру на Тильштрассе.

Соломон никогда больше не увидел этой квартиры, как не увидел и упакованного для него матерью чемодана, полного теплых вещей и его любимых книг. Впоследствии эта мелкая жестокость ранила его больше, чем что-либо еще: зачем было нацистам требовать, чтобы они паковали чемоданы в соответствии с утвержденным перечнем содержимого, если не собирались разрешать всем этим пользоваться? К тому времени Соломон уже знал, что произойдет дальше, хотя и не мог облечь это свое знание в конкретные образы. Каждый очередной акт насилия не вызывал у него удивления, будучи лишь проявлением чего-то, уже реального для его внутреннего взора, — товарные вагоны, в которых их везли без пищи и питья, долгое путешествие прочь от всего знакомого, страшные истории, шепотом передаваемые друг другу незнакомыми людьми, сгрудившимися в кучу, будто скот, предназначенный для продажи на каком-то далеком безжалостном рынке.

Там, где поезд остановился, стены были из колючей проволоки, а небо из пепла. Его мать и трех старших сестер угнали в одну сторону, а его самого вместе с отцом — в другую. Это была ошибка — Соломон был довольно мал и должен был быть отправлен с женщинами и детьми, — и она спасла ему жизнь. Часом позже человек сердитого вида с пюпитром в руках вытащил одиннадцатилетнего мальчика из приемного пункта, куда пополнение было направлено на помывку. Прежде чем этот человек вместе со своим начальником успели решить, не будет ли чересчур хлопотно отправить маленького интернированного на женскую половину, кончился рабочий день.

Шли дни, а смерть все обходила его стороной. Он понимал инстинктивно, что разыскивать отца ему нет нужды. Соломон был молод, силен и полон решимости выжить. Среди колючей проволоки и пепла он провел четыре года, и именно здесь начал изучать Тору. Его семья не была особенно религиозной — все ученые из рода Кельнеров занимались светскими науками. Соломон был призван стать воином, и здесь, в этом аду, он нашел духовные средства для своей битвы, нашел в сердцах и умах людей, умирая передавших их ему.

10 июня 1943 года Берлин был объявлен «юденрайн» — зоной, очищенной от евреев. Спустя два года открылись ворота освобожденных союзниками лагерей.

Соломону Кельнеру было шестнадцать, когда пришла русская армия. Война окончилась. Он был жив. Некоторые из его собратьев вернулись домой, в те места, где жили до войны, но для Соломона это было невыносимо. Берлина из его детских воспоминаний больше не было, а вернуться в то, чем он стал, было бы горькой насмешкой над этими воспоминаниями. Подобно многим обездоленным войной, он обратил свой взор в сторону Америки. Сокровище, которое он хранил в своем сердце, терпеливо ждало.

В течение следующих двадцати лет его домом были десять квадратных нью-йоркских кварталов. Он поступил в Колумбийский университет и получил докторскую степень по психологии. Еще более настойчиво он изучал Тору, женился, завел детей, но всегда понимал, что война, для которой он рожден, не закончена. В 1967 году он вместе с семьей эмигрировал в Израиль, получив гражданство по Закону о возвращении. В Иерусалиме его дела пошли в гору. Когда ему исполнилось сорок, он нашел себе учителя из числа своих коллег в Старом Городе и начал изучать Сефир Йецира, Книгу Творения, углубившись в бесконечное таинство Намерения, ставшего Явлением.

Шли годы, наполненные скромными триумфами и трагедиями оседлой жизни, скрепленной молитвами. В возрасте, когда его стали донимать не поддающиеся излечению неврозы по поводу жизней, проживаемых в духовном забытьи, Соломон напрочь отошел от светской жизни. Порой его мучил вопрос, действительно ли он ступил на верный путь. Всякий человек имеет внутри себя некую искру, священную печать Всевышнего. Однако люди, по всей видимости, чуть ли не инстинктивно отворачиваются от знания об этом, влача свои дни, окутанные болью рукотворных заблуждений. Они молятся Богу в храмах, но редко входят в храм собственного сердца. Он знал об этом слишком хорошо, но вышло так, что Бог не наградил его красноречием, способным пробудить спящих — тех, кто не в силах вернуть себе утраченное простодушие. А потому он обращался к тем, чей сон уже стал беспокойным. Молодежь, не представлявшая в жизни иного пути, кроме иешивы, тянулась к Соломону, ища руководства своей учебой. Ибо Соломон понимал, что среди колен человеческих есть тот один, кого ему нужно найти, тот, кому он должен сказать слово, что совершенно пробудит его к памяти.

Пройдя по узкой булыжной улочке, он вышел на площадь перед Западной Стеной, — он был свидетелем, как вскоре после победы в Шестидневной войне это пространство очищали от ветхих арабских построек. Пересекая ее, ему то и дело приходилось останавливаться, чтобы перекинуться словечком со знакомыми. «Спасибо, а как вы?» «В прошлом адаре у вас был такой замечательный день рождения». «Ну конечно, раввинский суд к вашим услугам». «Почему это к вам не прислушаются, если ваш Шмуэль отдал свои деньги именно такой девушке?» Так вот и размеривается человеческая жизнь: то молитвы, то встречи с друзьями на улицах города, где священное сплетается с мирским.

Достигнув Стены, он увидел стоящего перед ней юношу, который всматривался в нее так, будто видел эти древние камни в первый раз. В тот день, когда Моше Даян впервые вошел в Старый Город, чтобы восстановить право евреев молиться у Западной Стены, он последовал традиции и вставил между камней сложенный листок бумаги, которому доверил свою молитву: «Да снизойдет мир на весь дом Израилев». Даян не отличался религиозностью, скорее наоборот, но смысл его молитвы был столь же религиозным, сколь и политическим. До сих пор Господь не исполнил ее ни в одном, ни в другом отношении.

Юноша, замеченный Соломоном, в свою очередь заметил его. Как и Соломон, он был одет в простые темные одежды ортодокса; его широкополая черная шляпа и долгополый сюртук выглядели под палящим средиземноморским солнцем в равной степени необычно и уместно.

— Симон, что случилось? — спросил раввин, приветствуя своего ученика. — Тебя не видели сегодня на утренней молитве.

— Я не могу молиться, — упавшим голосом сказал Симон. — Мне приснился сон, и я хочу, чтобы вы объяснили мне, что он означает.

— Сон означает то, что ты не умер во сне, — ответил Соломон.

Ученик не улыбнулся, лишь почтительно опустил глаза.

— Так что это был за сон, после которого ты не можешь молиться?

— Я видел конец мира. Я видел двери домов, отмеченные кровью после того, как прошел Ангел Смерти, и в этот раз не были пощажены даже первенцы Израилевы. Я видел солнечный лик, залитый кровью, и десять казней, вновь истребляющие Народ. Господь же отвернул лицо Свое — и не сделал ничего.

Бог, сидящий сложа руки, в то время как страдают добрые люди, — общее место, разбившее сердца и души далеко не одному Симону. Соломон подумал о празднике Пасхи, начинавшемся с заходом солнца в пятницу. Он был символом освобождения евреев из египетского рабства и данного им Богом обета, но в последнее время у Соломона, бывало, возникали сомнения, будут ли в этом году есть пасхального агнца. Рассказывали, что в одном из киббуцев близ Галилеи внезапно увяли все плоды на деревьях, — подобные знамения всегда сеют панику среди религиозных людей, — а неподалеку оттуда целая семья сгорела заживо в своем доме, при том, что соседи клялись, что между появлением первого дымка и превращением жилища в пепел прошло не больше десяти минут.

Страшные сны о Последних Днях посещали и самого Соломона. То, что их видел он, было, конечно, плохо. Но насколько же хуже то, что их приходилось видеть Симону, этому не знавшему горестей мальчику. Что это значит? «Разумеется, Ты прояснишь это, когда Ты сам сочтешь нужным», — подумал Соломон.

— Как ты чувствовал себя, проснувшись после такого сна?

Симон опустил голову.

— Я почувствовал, что не могу любить Бога, если мне суждено все это. Я был слишком напуган.

— Любить? — Соломон фыркнул. — Э — эх, да кто мы такие? Бог требует от нас покорности, а не чего-то невозможного. — Он похлопал юношу по плечу. — Это как в семейной жизни, Симон. Любовь приходит позже, а сначала ты делаешь то, что нужно. Иди-ка домой. Попроси Бога избавить тебя от страха. А если еще раз увидишь такой сон, приходи ко мне, поговорим.

— Да, реббе. — Симон расправил плечи и зашагал прочь.

— Эй, Симон, — крикнул ему вслед раввин. Ученик взволнованно обернулся. — Не всегда мудро знать все. Знаешь, что сказал Бог, создав мир? «Будем надеяться, что это сможет работать!» Понимаешь?

— Нет, реббе.

Покачав головой, Соломон развернулся и побрел прочь, бормоча про себя: «Похоже, ты хочешь в конце концов умереть в своем сне». Почувствовав укор совести, он посмотрел на небо. «Ты уж прости старика. Спасибо Тебе».

Тревожные слова Симона, однако, не шли у него из головы. Соломон провел день в обычных для него святых местах, но когда вечером он повернул домой, то понял вдруг, что тот момент, которого он беспокойно ожидал в течение шестидесяти лет, вот-вот наступит.

Сьюзен флиртовала с часовыми по обе стороны границы, болтая по-английски с импозантными израильскими солдатами, пока те просматривали ее документы. Это был маневр, имевший целью не допустить, чтобы они чересчур пристально вглядывались в чернила. Автомобиль был тщательно обыскан, сперва ливанцами, хотя этот переход, расположенный вдали от сумятицы Зеленой линии, отделявшей Израиль от Оккупированных Территорий, был относительно спокойным. После первого осмотра часовые не разрешили Майклу сесть в машину, так что он брел позади, в то время как Сьюзен медленно перегоняла ее через границу, к израильскому посту, где тщательный осмотр был произведен еще раз.

— Вы неплохо проведете время, правда? — разрешая проезд, сказал им с чистейшим южноамериканским акцентом молодой лейтенант израильской армии. Ошеломленный последними событиями, Майкл даже не отреагировал на эту явно неуместную реплику.

Дальнейшая поездка на юго-восток заняла у них весь оставшийся день. Прибрежный ландшафт был типично средиземноморским — опустив стекла автомобиля, они вдыхали дурманящие ароматы моря и выращиваемых здесь эфиромасличных растений. Воздух был нежен от пропитавшей его влаги и запаха возделанной земли. Эти места отличались от пустыни так, как только было возможно, но вместе с тем они несли в себе воспоминание о ней, словно пустошь была здесь основой, а вся эта пышная красота — неким эфемерным обертоном. Знание того, что избавление от пустыни есть привилегия, которой с легкостью можно лишиться, казалось, служило предупреждением каждому здесь живущему, что существование их сада зависит от малейшей прихоти Бога или Природы. Для возделывающего эту землю разница между ними невелика, вот разве что с Богом, пожалуй, можно рискнуть заключить сделку…

Они отъехали от границы несколько миль, и теперь окружающий пейзаж, на американский взгляд Майкла, понемногу стал напоминать обычную обжитую землю. На какое-то мгновение он перестал замечать окружающее. Перед его глазами встали картины того самого последнего пожара, который виделся ему во снах, но он отогнал их, сочтя свидетельством только лишь страха. Ведь если бы они не были снами, не была бы сном и та роль, которая в них ему отводилась.

А это было невозможно.

— Дать драхму за рассказ, о чем ты думаешь? — вернула его к реальности Сьюзен.

Майкл покачал головой.

— Всего лишь о том, что в этих делах мне, пожалуй, до дна не достать.

— Пока не нырнешь, не поймешь, — весело сказала Сьюзен.

Возникшие вдалеке пригороды Иерусалима привели Майкла в неожиданное возбуждение. Увидев сверкавший золотом в вечернем солнце сумбур построек самых разных эпох, он задрожал, как если бы, уже совершенно отчаявшись, нашел свою возлюбленную целой и невредимой. Что это было — благоговейный трепет? Отступление боли? Ни один из привычных ярлыков, похоже, не подходил к этому чувству — им по-прежнему владело неослабевающее ощущение неопределенности, словно перед прыжком, способным стать как спасением, так и самоубийством. Они въехали в предместье незадолго до захода солнца; поскольку сегодня не был шабат, это мало что значило в плане поиска пристанища. Сьюзен поехала по Яффской дороге. Они миновали привычные блокпосты и оказались в собственно Иерусалиме, разделявшемся на Новый город, Старый город и преимущественно палестинский Восточный Иерусалим. Свернув на улицу Давида, они направились в сторону рынка для туристов.

— Куда мы сейчас едем? — спросил Майкл, отвлеченный видом толпы, заполнившей обе стороны улицы. Начиналась Страстная неделя, и город был запружен посетителями всех мастей: пешими, на велосипедах, автомобилях — от глубоко религиозных до глубоко безразличных.

— В Еврейский квартал, — ответила Сьюзен. — Да мы могли бы и сразу ехать к нужному дому: номер в отеле сейчас ни за что не достать, даже не стоит терять время.

С трудом пробравшись сквозь многолюдную рыночную площадь, они достигли Cardo Maximus, реконструированной Главной улицы, что вела в Еврейский квартал Старого города. Майклу эти приземистые серые постройки вдоль узких булыжных улочек и надписи на иврите и английском, призывающие женщин соблюдать скромность в нарядах, показались чем-то вроде голливудской версии Святой Земли. Он увидел старика в долгополом суконном кафтане, с нагруженным ослом в поводу, сопровождаемого по бокам тремя солдатами с «узи». Все это вызывало смутное ощущение ненастоящести, некоего исправления древности, изо всех сил перечеркивавшего один мир ради восславления другого, где все так, как должно быть. «Не удивительно, что год от года столько людей, приезжая в Иерусалим, сходят с ума, — подумал Майкл, глядя в окно. — Он нереален и чересчур реален одновременно».

— Ближе мы, пожалуй, не подъедем, — сказала Сьюзен, притормаживая у известняковых ворот.

— А как же машина? — спросил Майкл, проскальзывая в узкий промежуток между автомобилем и стеной.

Сьюзен пожала плечами, забрасывая сумку за спину.

— Она или будет на месте, когда мы вернемся, или нет.

— Фатализм как-то помогает тебе чувствовать себя в безопасности, да? — спросил Майкл.

— Что-то вроде того, — усмехнулась она.

Элизабет Кельнер, которую все звали Беллой, заметила крайнюю взволнованность мужа в последние несколько недель. Он был угрюмо молчалив, даже с ней, но спустя полвека семейной жизни было бы странно, если бы она не знала, что на уме у ее мужа. Придя вечером домой после молитв, он отреагировал на ее приветствие небрежным взмахом руки.

— Ты имеешь в виду, что обедать не хочешь? — спросила Белла.

— Немного супу, пожалуй, — рассеянно ответил Соломон.

Это была его условная фраза, означавшая: «Не лезь ко мне со своей едой. Мне нужно подумать о важных вещах». Белла налила супу с мацой и поставила супницу на стол между ними. Временами она задавала себе вопрос: если подсунуть мужу в таком настроении тарелку горячей воды из-под грязной посуды, заметит ли он или так и съест?

Семейная жизнь, начавшись в Бруклине, заносила их во множество странных мест, закончив Израилем. Кое-кто говорил, что только Мессия может установить царство Израиля, где будет править Он Сам, и всякие попытки ускорить наступление этого дня нечестивы. Как могут евреи создать государство на месте своей древней родины и назвать его Израилем прежде, чем Мессия даст им право и власть так поступать?

Это был вопрос для схоластов — не для нее. Белла Кельнер, родившаяся и выросшая в Боро-Парке, пригороде Нью-Йорка, отправилась за своим мужем в эту пугающую страну без сетований — по крайней мере без особых сетований, поняв, какое значение он придает своим штудиям. Она терпеливо выучила иврит; ее мамелошнидиш порой вызывал насмешки со стороны незнакомцев на улицах, хотя тогда, как и сейчас, этот язык здесь понимали почти повсеместно. Она привыкла жить в состоянии неослабевающей готовности к войне, научилась обращаться с гранатой и противогазом, научилась улыбаться, когда ее дочерей вместе с сыновьями призывали на обязательную военную службу. Помимо всего этого она следила за домом и знала все о жизни каждого из его обитателей, так могла ли от нее укрыться нынешняя обеспокоенность мужа?

Кроме подобных вещей, не было ничего такого, о чем бы он ей не рассказывал. Даже темы, почитаемые религиозными консерваторами не предназначенными для женских ушей, — изучение Творения и мистической сущности Бога через посредство Его священной Каббалы — были обычными за их обеденным столом, ибо (так говорил Соломон), если Бог сотворил женщину и Бог же сотворил Каббалу, то почему первая не должна знать о второй? За последние двадцать пять лет она не могла припомнить случая, когда у них за обедом не собиралось бы по крайней мере шесть человек, спорящих, хохочущих и наполняющих кухню дискуссионным пылом.

Но сейчас они обедали одни, и Соломон молчал. Белла не находила слов, подходящих для того, чтобы это молчание нарушить.

— Ты уверена, что это то самое место? — спросил Майкл.

— В прошлый раз я попала куда нужно, — ответила Сьюзен, сверяясь с листком, вырванным из записной книжки.

Майкл взглянул вдоль улицы, бывшей столь узкой, что, вытянув руки, он почти мог коснуться стен по обе ее стороны. Улица была освещена тусклым желтым светом двух расположенных в отдалении фонарей и таким же светом, пробивавшимся сквозь зашторенные окна. Надстроенные верхние этажи домов нависали над нижними, сужая пространство над головой, так что порой Майклу казалось, будто они со Сьюзен движутся вдоль тоннеля или узкого каньона. Истертые камни под ногами образовывали желоб, напоминавший старый, хранящий след поступи веков матрац.

Сьюзен дернула шнур звонка у двери с номером 27. Им открыли, и Майкл обнаружил, что разглядывает поверх плеча Сьюзен невысокую полную женщину лет шестидесяти на вид, чьи светлые волосы на деле представляли собой непременный для замужней ортодоксальной еврейки парик. Одета она была в блузку с длинными рукавами, безрукавку и юбку до щиколоток.

— Могу ли я чем-нибудь помочь? — спросила она.

— Белла! Вос тут зих — донесся из глубины дома мужской голос.

— Лос мих цу ру!— ответила женщина. — Этот человек не дает мне ни минуты покоя, — вновь перейдя на английский, добавила она, пожала плечами, улыбнулась и пристально посмотрела на Сьюзен.

— Мы с вами знакомы, дорогая?

Сьюзен кивнула.

— Мы встречались на конференции по правам человека в Швейцарии. Мы приехали повидать доктора Кельнера.

— Вы ведь знаете, что он больше не практикует? — спросила Белла и, не дождавшись ответа, воскликнула: — Да вы заходите! Куда девались мои манеры? Мы как раз ужинали, но я всегда готова принять гостей; у нас масса еды. Заходите, заходите!

Не оставляя Майклу и Сьюзен ни малейшего шанса на отказ, Белла повела их наверх, где стоял обеденный стол, накрытый на двоих. Во главе стола восседал пожилой человек в кипе и с пейсами еврея-ортодокса. Увидев вошедших, он поднялся.

— Сьюзен, добро пожаловать! — сказал он, переведя затем взгляд на Майкла.

Разглядывая его лицо, Майкл заметил, как оно приняло настороженное выражение; старый раввин словно бы ждал, чем все кончится. Одного лишь этого было бы достаточно, чтобы вывести Майкла из душевного равновесия. Но глаза раввина, кроме того, были точь-в-точь теми же, что у суфия в разбомбленной мечети.

— Долго же ты добирался, — сказал Соломон.

— Я не знал, что у нас назначена встреча, — отрезал Майкл. — Я даже не знаю толком, зачем я здесь.

— Да нет, — возразил Соломон. — Ты точно знаешь, зачем ты здесь. А вот чего ты не знаешь, так это знаю ли об этом я.

Сьюзен выглядела сконфуженной.

— Что-нибудь не так?

Никто из мужчин ей не ответил. После напряженной паузы Соломон произнес:

— Мы ведь не будем разводить болтовню, ну? У нас не так много времени.

Он указал в окно.

— Иерусалим — это ведь такой город: одним чудом больше, и мы все погибнем. Тебе хочется умереть?

— Умирать никому не хочется, — почти машинально ответил Майкл.

— Однако есть множество людей, делающих то, чего им делать не хочется, — сказал Соломон.

За окном раздался и стих голос уличного проповедника; хотя слов Майкл не понимал, смысл, в них заключенный, был универсален — фанатизм, ненависть и отторжение.

— Ладно. Садитесь, ужинайте. Затем я все тебе объясню, а ты назовешь меня старым дураком. У вас есть где остановится в Иерусалиме? Нет? Мой зять держит гостиницу в Новом городе. У него найдется две комнаты, для тебя и для дамы. Она хорошая девочка.

Майкл невольно улыбнулся такой характеристике Сьюзен. Заметив это, Соломон фыркнул.

— Я уже стар и болен; женщины не страшны мне ничем, кроме мести. — Он взял Майкла за руку. — Идем. Насладись этими последними мгновениями спокойствия, пока я не провертел тебе дыру в голове.

Белла вернулась из кухни, куда перед тем бесшумно удалилась. Еда была простой, но обильной: суп с капустой и мацой, баранина с молодым картофелем и громадная миска салата. Не обращая ни на кого внимания, Майкл набросился на угощение. Наконец, после десерта из апельсинов в меду и крепкого мятного чая, Белла встала, поклонилась и оставила Соломона наедине с его гостями.

Несмотря на сказанное Соломоном о нехватке времени, беседа за столом шла в легковесном и компанейском духе, в чем даже ощущалась некая нарочитость.

— Бог предупредил меня о твоем приезде, — неожиданно провозгласил Соломон. — Признаюсь, я не испытал особой радости, но Он сказал, что я дурак.

— Бог сказал вам? — переспросил Майкл без выражения, не выделив в своем вопросе ни одного слова, так что он мог бы означать все, что угодно.

— Это ведь Иерусалим; Бог ведет здесь ток-шоу. Сын моего соседа Давид в прошлом месяце решил, что Мессия непременно явится, если только все мы проявим достаточное благочестие. Он сейчас у Стены, рассказывает кучке касниково том, что убийство неверующих есть священнодействие. Не пройдет и недели, как его арестуют, и что тогда будут делать его родители? — Соломон вздохнул. — Но идем со мной. Настало время поговорить серьезно.

Раввин поднялся и направился к выходу из комнаты. Майкл взглянул на Сьюзен, но та с самого начала ужина не проронила ни слова. Пожав плечами, он последовал за Соломоном. Они прошли в кабинет, расположенный с тыльной стороны дома. Это была хорошо обставленная комната со светильниками в нишах и толстыми восточными коврами. Вдоль стен тянулись полки с книгами на доброй дюжине языков — настоящая сокровищница мысли. Вместе с тем на полках были и другие сокровища: отполированный шофар, потемневшая серебряная чаша для киддуша, древняя терракотовая статуэтка вавилонской богини Анат, некогда невесты Яхве, восседающей на своей тотемической львице. В одном из углов кабинета стояла кафедра, а посредине — длинный деревянный стол, окруженный стульями. На столе, кроме того, лежали груды книг, как будто те, кто здесь работал, только что вышли. Над столом свисала галогенная лампа на длинной ножке; Соломон включил ее, и на столе образовался круг яркого белого света. Соломон покачал головой и выключил лампу. — Так лучше, правда?

Он вышел и вернулся со старой бронзовой масляной лампой, опоясанной в нижней части еврейскими буквами. Соломон зажег деревянную кухонную спичку и поднес ее к горловине. Сверкнул язычок пламени. Он был мал, но свет его, казалось, проникал всюду ничуть не хуже резкого верхнего освещения.

— Ты знаком с Талмудом? Масляная лампа символизирует человеческий дух. Если ее не станет, мир кончится. Так верим мы, евреи. И как во всех верованиях, здесь есть доля правды и доля заблуждения. Садись и рассказывай, что с тобой произошло.

Майкл уселся на длинную узкую скамью. Он и не заметил, когда Сьюзен успела пробраться в комнату и присоединиться к ним. Старый раввин занял место с противоположной стороны стола. На секунду воцарилась тишина — Майкл судорожно подыскивал слова для начала своего рассказа.

— Вчера, — запинаясь, проговорил он, — я видел кое-что забавное.

— Забавное — в смысле, смешное, — невозмутимо спросил Соломон, — или же необычное?

На этот раз Майклу удалось выстроить события в связное Целое — у него теперь было время все продумать. Он не упустил ничего, не в последнюю очередь благодаря некой необъяснимой способности Соломона все угадывать наперед.

— И? — спросил старый раввин, когда Майкл закончил.

— Этого мало? Я бы предпочел думать, что попросту сошел с ума…

— Но в глубине души знаешь, что это не так, — закончил фразу Соломон. — Этот юноша с его чудесами — плохо, что ты его видел. Вы встретитесь снова. Бог предназначил тебя для этого.

Майкл поморщился.

— Тебе не хочется об этом слышать? — заметил Соломон. — Ты сейчас находишься в странном положении — ни здесь, ни там. Ты слышал такую пословицу: «Не стоит пускаться в плаванье, стоя в двух лодках сразу»? По-моему, это как раз о тебе.

— Не понимаю.

— Это значит, что ты родился невеждой и, если им и останешься, то будешь счастлив и, вероятно, в безопасности. Со временем ты поумнеешь, и в этом случае также будешь счастлив и, возможно, в безопасности. Но сейчас твое положение промежуточное, а потому твои реакции стоят немногого.

— Чему, по-вашему, мне нужно верить — что об этом думаете именно вы?

Соломон поднялся и принялся расхаживать, словно лектор в аудитории.

— Позволь мне кое-что рассказать тебе о мире, в котором ты живешь, — но вначале я должен рассказать о мире, в котором живу я: мире Каббалы. Ты слышал об этом?

Майкл кивнул.

— Но я знаю об этом очень мало.

— Каббала — это древняя мистическая книга евреев. Исторической науке она стала известна в Испании XV века, но предание учит нас, что Господь даровал это знание еще Моисею. Ты веришь в Бога?

— А это обязательно?

Соломон улыбнулся.

— Посмотрим. Вот во что верится с трудом — так это в то, что иврит, на котором написана наводнившая Иерусалим реклама кока-колы, это магический язык. Каждая буква в нем имеет значение: алеф — «бык», бет — «стул»; кроме того, каждая из букв означает то или иное число. Если на иврите — языке, при помощи которого, как мы верим, Бог создал мир — пишется слово, оно автоматически получает цифровое значение. А все слова, дающие в сумме своих цифр одно и то же число, суть одно и то же слово. Это мистическая концепция. Лишь в представлении Бога собака и терновый куст могут быть одним и тем же, но факт тот, что числа суть духовные сущности. Математические ангелы, если угодно. Число сорок есть число завершения. Когда Бог наслал Дождь, шедший сорок дней и сорок ночей.

Он говорил: вот, теперь достаточно, это мое последнее слово по этому вопросу. И так оно и было.

В нумерологии Каббалы число Жизни — Лэхаим — восемнадцать. Дважды восемнадцать, то есть тридцать шесть, есть число Творения, поскольку из двух жизней, мужчины и женщины, происходит весь мир. В иврите число тридцать шесть обозначается буквами ламед и вав. Библия рассказывает нам историю Содома и Гоморры. За их непокорность и греховность Бог решил стереть эти города с лица земли, пролив на них дождем серу и огонь с неба. Но Авраам возразил ему, сказав: «Неужели Ты, справедливый Бог, погубишь праведного с нечестивым?» Это был интересный вопрос, и Бог согласился умерить Свой гнев, если там найдется хоть одна чистая душа.

— Этой чистой душой был Лот, — перебил его Майкл, — который, насколько я помню, даже не был евреем.

Соломон удовлетворенно кивнул, не выказав, впрочем, желания быть прерванным.

— Однако Лот не спас Содом и Гоморру. Бог уничтожил эти города, пощадив лишь семью Лота, при условии, что те уйдут, не оглянувшись. Соляной столб и непокорная жена нас сейчас не интересуют. Эта притча о чистой душе вовсе никакая не притча, а еще один мистический символ. С самого своего грехопадения человек осквернен прикосновением смерти, но Бог щадит нечистых — то есть всех нас, — давая возможность существовать чистой душе. Как ты понимаешь, именно и только эта чистая душа позволяет миру продолжаться — благодаря завету, заключенному Авраамом с Богом. Чистая душа, подобно каббалисту, обладает совершенным знанием Бога.

— Вы хотите сказать, что такой человек существует — должен существовать, — чтобы воспрепятствовать Апокалипсису?

— Не хотелось бы тебя разочаровывать, сын мой, но существует далеко не одна чистая душа, — сказал раввин, заговорщицки понижая голос. — Их тридцать шесть, число Творения. Так всегда было и так всегда будет. И я открою тебе еще одну тайну: половина из них мужчины, а половина — женщины, и, как правило, никто из них не знает о существовании остальных.

Он взмахнул руками, словно отмахиваясь от вопросов Майкла.

— Не Бог ли, будь Он благословен, создал все сущее? Это правда, что евреи Его избранный народ, — честь еще та, скажу тебе, — но это не означает, что ряды чистых душ состоят из нас одних. Кто бы они ни были, они не встречаются, зная друг друга лишь в своих сердцах, — и я люблю представлять себе их: русскую монахиню и австралийского шамана, жрицу бразильского кандомбле, католического кардинала, пятидесятников, тибетских буддистов, синтоистов и, если так угодно Богу, еврея.

— А вы сами когда-нибудь встречали кого-либо из этих людей?

— Людей? Я просидел над текстами многие месяцы. Откуда нам знать, что они не животные? Может, Бог счел, что какой-нибудь бродячий кот чище любого из нас?

Нет, я никогда не встречался с ламедвавником, но, быть может, тебе выпадет такое удовольствие.

— Быть может, он его уже имел, — сказала Сьюзен. Седые брови Соломона вздернулись. — В самом деле?

— Эти Тридцать шесть могут исцелять и творить чудеса? — спросил Майкл.

— Ты неправильно ставишь вопрос, — ответил Соломон, покачивая головой. — Ничто не может остановить Тридцать шесть, и ничто не может заставить их совершить что-либо, не вполне согласное с их волей.

— В таком случае можно встретить одного из них и не узнать об этом до тех пор, пока он — или она — не решит открыться, — сказал Майкл. — С другой стороны, новый Мессия может оказаться из их числа, верно?

— Вот это, как я понимаю, единственное из моей маленькой лекции, что тебе действительно интересно. Я прав? Замечательно. Каббала твердо придерживается одного: Бог хочет быть узнанным. Потому Его Мессия также должен хотеть быть узнанным. Но будет ли Он из числа Тридцати шести?

Старый раввин сделал паузу в духе многократно отрепетированного спектакля.

— Не могу сказать.

Двое американцев выглядели опустошенными.

— Быть может, чтобы узнать такого человека, нужен ему подобный? — нарушила молчание Сьюзен. — Я хочу сказать, что, наверное, только тот, кто является одним из Ламед Вав, может узнать другого.

Соломон поднял указательный палец кверху.

— Наконец-то вы предположили новую возможность.

Мы проговорили слишком долго. Идемте.

— Внемли, о Израиль, последнему вразумлению, дарованному тебе Яхве! Или не ведаешь своего греха? Ведаешь, и не можешь его избежать. Телицы твои запятнаны и бесплодны, ты идешь по земле, где черви пожирают мертвых у тебя под ногами, а потому ты умрешь. Где та рыжая корова, что вскормит твою душу дарами всесожжения? Доколе будешь ты попирать «найками» могилы своих отцов? Господь не приемлет «адидасов»!

Среди лоточников и праздных любопытствующих, наводнивших этим вечером подступы к Га-Котель, нашел себе место и тот мальчик, о котором беспокоился Соломон, — сын его соседа Давид. Его глаза лихорадочно сверкали, и, когда он возвышал свой голос, произнося сумасшедшие пророчества и мрачные предостережения, люди, смеясь, толпились вокруг него.

Толпа, собравшаяся у Га-Котель, Западной Стены, с заходом солнца ничуть не поредела. Пасха — это всегда такое время, когда и мужчины, и женщины гуляют от восхода до заката. Сотни листков бумаги с молитвами каждый час вставлялись в щели между камнями, затем собирались и сжигались, дабы прямая линия связи с Богом не оказалась перегружена запросами. Трава иссопа, собирающая в этих же щелях росу, безжалостно вырывалась. За барьером, что отделял паломников от туристов, бормотали и шептали молитвы. По другую же его сторону то и дело попадались лоточники, уличные торговцы и нищие, цеплявшиеся ко всем и каждому ради «пожертвования» на святое дело — помощь им самим. Даже в высшей степени ортодоксальные хасиды, облаченные в свои широкополые шляпы и толстые черные гамаши, курили и закусывали, невзирая на официальные правила, воспрещавшие подобное осквернение этого святого места.

Давидова диатриба не была совсем уж безумной, поскольку многие ультраортодоксальные евреи верили, что приход Мессии будет обусловлен столь необычным предзнаменованием, как рождение в государстве Израиль рыжей телицы. Кое-кто под конец Давидовых излияний стал внимательно слушать и кивать. Насколько же нужно быть не в себе, чтобы посвятить всего себя рыжей корове? Что удивительно, мудрецы так и не удосужились заглянуть в самую суть, так почему бы не попытаться сумасшедшему?

Как ни странно, это место, почитающееся в иудаизме священнейшим, не является священным само по себе, да и «Стена Плача» не есть его настоящее название. Это массивное сооружение из золотистого известняка высотой около шестидесяти футов представляет собой все, что осталось от разрушенного римлянами Храма. Потому его правильно называть Западной Стеной, и священен именно Храм, а не скрытая в глубинах его фундамента подпорная стена. Евреи обращаются здесь с молитвой к Святая Святых, невидимому объекту поклонения, что находился рядом с Западной Стеной — комнате, куда мог входить только первосвященник и только раз в году. Безжалостно сровняв Храм с землей, римляне принялись взимать с обездоленных евреев плату за посещение руин, и свидетели того, как эти мужчины и женщины плачут над некогда увенчанным мраморными колоннами и воротами из золота и серебра местом, превращенным теперь в пустошь, дали ему название Стены Плача. Если вы еврей, вы никогда не станете употреблять это в чем-то оскорбительное название.

Молящиеся здесь движимы надеждой и памятью, но двухтысячелетний плач длится и по сей день. «Из-за того что стены наши рухнули», — заводит раввин; «Мы сидим здесь, и мы плачем», — отвечают ему молящиеся. Особо выделяется в этом отношении летний месяц as, месяц, когда рухнул Храм, но слезам неведом календарь. В отличие от Иерусалима крестоносцев и впоследствии Иерусалима арабского, когда доступ евреев к Западной Стене обычно ограничивался одним днем в году, в Иерусалиме израильском она открыта каждому круглый год.

Как и у многих шизофреников, взгляд Давида был трудноотличим от взгляда пророка, заставляя задуматься над тем, как схожи порой видения святого с болезненными галлюцинациями. Существенное различие состояло, пожалуй, в том, что Давида переполнял страх, который только и мог пробиться сквозь оболочку его сознания, принимая форму религиозного бормотания:

— Я говорю языками ангельскими и человеческими, вы, лицемерные мешки с гноем, вы, отбросы, столь любимые Богом, что Он сожжет вас заживо, прежде чем увидит, что вы сбились с пути!

Это проявление иерусалимского синдрома никто не удостоил серьезным вниманием. По большей части Давид был объектом легкого подозрения, так как полиция знала, что проходящие под Стеной многокилометровые пещеры — излюбленная цель фанатиков. Над этими ходами стояла мечеть аль-Акса, и, хотя территория Храмовой горы тщательно патрулировалась арабской и израильской полицией, слухи о том, что где-то в этих пещерах спрятаны сокровища Соломона, Моисеевы скрижали, а то и сам Ковчег, не умирали никогда. Слушатели такого сумасшедшего Давида того и гляди ринутся толпой откапывать оскверненные мусульманским присутствием святыни, а он тем временем как-нибудь ночью подложит в пещеру бомбу, чтобы взорвать мечеть.

Добрый десяток религий, если считать и древние, выдвигал на это место свои притязания, преимущественно кровавого свойства. Непосвященному не под силу было разобраться в тех верованиях, что противоборствовали в толпе, к которой приближались Соломон, Майкл и Сьюзен. Они остановились в сотне футов от территории, где женщинам предписывалось покрыть голову платком, а мужчины-евреи надевали тефиллини выслушивали наставления доброхотов насчет того, как следует читать молитвы.

— Зачем мы здесь? — спросил Майкл.

Соломон поднял руку.

— Подожди.

Какое-то время в быстро сгущавшихся сумерках ничего не происходило. Затем непонятно откуда послышалось странное гудение. Один из хасидов, мальчик, все еще носивший шорты и черные гетры, означавшие, что он пока не прошел бар-мицву, принялся танцевать. Он кружился, и его неостриженные локоны развевались по ветру. Люди — непонятно почему, ведь в толпе носились и шумели и другие дети — стали на него оглядываться. Соломон нахмурился и указал в его сторону.

Танцуя, мальчик несколько раз встал на руки, затем его взгляд, сделавшись стеклянным, обратился вверх. Майкл услышал слева от себя негромкий звук кларнета, вслед за которым вступил и весь оркестрик уличных клейзмеров. Мальчик стал понемногу приходить в неистовство, широко размахивая руками. Он то ли молился, то ли призывал остальных хасидов присоединиться к общему праздничному танцу.

Лицо Соломона потемнело, он покачал головой. Люди стали хлопать в ладоши, гудение усилилось, и вдруг оказалось, что вокруг мальчика собралась целая толпа.

«Что происходит?» — спросила Сьюзен, но старый раввин развернулся и принялся хватать за руки людей, привлеченных танцем. «Нет, стойте, не ходите туда», — говорил он. Некоторые послушались, но большинство людей удивленно смотрели на него и отшатывались.

Небо было ясным, и Майклу было видно, как на нем появляются первые звезды, однако внимание его было сосредоточено совсем на другом — над головой танцующего мальчика возникло поначалу едва заметное бледное голубоватое свечение. Взгляд мальчика стал еще более исступленным, и он принялся скакать и кувыркаться подобно одному из тех средневековых юродивых, что разбрызгивали паучий яд, танцуя бешеную тарантеллу. Увидев, что сияние становится все ярче, Майкл потянул Сьюзен прочь.

— Смотри, как красиво, — пробормотала она, упираясь.

— Слушай, то же самое я видел, когда ездил с Юсефом, — принялся увещевать ее Майкл, но сотенная толпа, собравшаяся вокруг мальчика, принялась кричать так громко, что он не был уверен, услышала ли Сьюзен его слова.

— Не надо, вернитесь! — взывал Соломон ко всем, кто мог его слышать, но сияние все больше разрасталось в размерах, стало ярким, завораживающим, а воздух, в котором продолжал висеть гудящий звук, освежился теперь прохладным ветерком, трепавшим платки женщин и волосы тех немногих мужчин, что были с непокрытой головой. Танец охватил всех присутствующих, а оркестрик, побуждаемый присоединиться к ритму, переключился с местечковых мелодий Польши и России на «Хасидский рок», знакомый всякому ездившему в такси по Виа Долороса.

— Так недалеко и до беды! — прокричал Майкл Соломону.

Странным образом они оказались единственными, кто не присоединился к веселью, охватившему теперь все пространство за барьером, даже стариков, оставивших свои молитвенные поклоны у Стены и хлопавших вместе с остальной толпой.

— Нам нельзя уходить! — прокричал в ответ Соломон. — Но нужно найти какое-нибудь укрытие.

Он указал на два сводчатых проема, видневшихся слева от мужской половины, и потянул Майкла за собой.

— А как же Сьюзен? — запротестовал Майкл.

Ее ни за что не пустили бы за барьер. Соломон, вняв напоминанию, выбрал другой путь спасения — через пещеры. Втроем они принялись протискиваться сквозь толпу, не такую плотную снаружи; ускорив шаг, они нырнули в темный ход рядом со Стеной, где было несколько крутых ступенек, ведущих вниз, в собственно тоннели.

— Стойте здесь, — не повышая голоса сказал Соломон, впервые слышимый без крика.

Когда Майкл и Сьюзен обернулись, чтобы посмотреть на площадь, они опешили. Танцующий мальчик был теперь не виден, так как сердцевина толпы, человек, наверное, пятьсот, сплелись вокруг него в плотный узел, образовав единый раскачивающийся, истерический организм. Женщины и мужчины кричали что-то на исковерканном иврите; организм принялся кружиться в луче света, полностью охваченный его сиянием.

Со стороны это выглядело чем-то вроде странного веселящегося сообщества, вот только не всем удавалось удержаться в хороводе. Сначала какая-то старушка, затем двое детей споткнулись и упали. Слившиеся воедино тела не остановились, пройдя прямо по упавшим, и их крики утонули в звуках «Хасидского рока». Майкл содрогнулся и прижал к себе Сьюзен.

— Нужно было увести тебя отсюда, — прошептал он.

— На это не было времени, — ответила она, не в силах оторваться от зрелища.

Толпа, напоминавшая многоголового монстра, теперь вопила. Еще несколько человек упали под ноги танцующим, но гипнотизирующий свет влек их еще сильнее. Майкл почувствовал, как у него забилось сердце, не столько из-за ужасного зрелища, сколько от страха быть вовлеченным в происходящее. Луч света стал еще ярче, он выглядел так, как каждый человек представляет себе Божий свет, и Майкл понял, почему в преддверии смерти люди испытывают муки, если не могут войти в свет и сбросить ношу земной жизни. А здесь был свет, который не нужно было отвергать, — невозможно было отвергнуть — и масса тел продолжала танцевать, невзирая на кровь у себя под ногами.

Соломон, казалось, читал мысли Майкла.

— Ты не присоединишься к ним, — сказал он.

«Почему? Что меня удерживает?» — подумал Майкл, однако размышлять было не время. Он поймал взгляд Давида, взгромоздившегося на плечи другого танцующего и вопившего, обратясь к небу, что-то бессвязное; крики его тонули в оглушающей истерии.

— Отсюда должен быть другой выход, — прокричал Майкл; световой круг тем временем расширился и подобрался ближе к их убежищу.

Соломон покачал головой.

— Мы здесь не по своей воле. Это не конец мира, это его начало.

— Что вы имеете в виду?

— Это их спаситель, тот, кто намерен изменить историю.

Прежде чем Соломон успел продолжить свои объяснения, в танце произошла перемена. На потных лицах танцующих, раскрасневшихся и переполненных эмоциями, вдруг стали вспухать и лопаться какие-то странные волдыри. Сначала у нескольких человек, затем с каждой минутой все у большего количества, появились язвы на руках и ногах. Пораженные сперва пытались не обращать на это внимания и продолжать танцевать — быть может, они думали, что Бог испытывает их, как Иова, или же очищает. Но эта стадия была недолгой. Майкл видел, что язвы теперь набухают; панические крики смешались с воплями экстаза. Свет начал обжигать — быстро, слишком быстро, чтоб можно было убежать.

«Нет, нет», — подумал он, понимая, что именно так все должно было происходить в той деревне. Он крепче прижал к себе Сьюзен, не глядя на нее, но желая лишь удержать ее от какого-нибудь безумного порыва побежать к этому чудищу. Небесный свет был теперь столь ярким, что со стороны не было видно, что происходит в его круге, — лишь раз в несколько секунд оттуда выбегала очередная жертва, обожженная, со свисающей кровоточащими лохмами пылающей плотью, чаще всего отчаянно закрыв руками глаза. Люди стали слепнуть, и бойня была неизбежна; сцепившиеся в клубок танцующие стали натыкаться друг на друга, поскальзываться в собственной крови и умирать или убивать, не видя ничего, кроме черноты. Несмотря на весь испытанный Майклом ужас, какая-то часть его сознания взирала на происходящее словно со стороны — и ей хотелось смеяться. То ли бессмысленность увиденного, вся эта кровавая мелодрама, довела его до помешательства, высвободив в виде болезненного смеха напряжение, вызванное этим неправдоподобным зрелищем, то ли позыв к смеху был вызван чем-то иным. Майкл не чувствовал себя сумасшедшим, и его смех не был тем катарсисом, что вспыхивает на поминках, когда велика горечь утраты и близость смерти может быть преодолена лишь веселым танцем у гроба. Веселье и смерть всегда шли рука об руку, но Майкл знал, что, если он действительно рассмеется, это не будет жестоким весельем. Чем это будет, он не мог себе представить.

Но сейчас было не время рассуждать об этой странной реакции. Смертоносный свет изменился — вначале в нем возникло слабое мерцание, а затем он стал понемногу угасать. Сила, что прочно удерживала в нем людей, по-видимому, также ослабла, так как вдруг десятки жертв стали, шатаясь, выбираться наружу; часть из них ослепли не полностью и могли видеть путь к спасению, остальные же несчастные двигались случайными зигзагами, окликая кого-нибудь, кто мог бы подать им руку помощи.

— Идем! — воскликнула Сьюзен, выбегая из-под каменной арки у входа в тоннель.

Она нырнула в толпу и схватила за руку ослепшую девочку, на ходу укутывая ее в свое платье; одежда девочки сгорела почти полностью.

— Нет! — окрикнул было Соломон тут же ринувшегося за Сьюзен Майкла, однако для того необходимость помочь пострадавшим оказалась сильнее чувства опасности. Майкл стал кричать, что, если его слышит кто-нибудь из врачей и медсестер, пусть они соберутся вокруг него. К нему подошли несколько человек из числа оказавшихся с краю светового круга либо же сумевших спастись от его губительного воздействия каким-то иным образом.

— Где здесь ближайшая больница? — спросил Майкл. — Нужно не дать всем этим людям умереть от шока, а потом отобрать самых тяжелых.

На грани шока была добрая половина уцелевших, однако несколько человек тут же указали за спину Майкла, в направлении Яффских ворот и громоздящейся над ними башни Давида.

— На Западе, — задыхаясь, проговорил кто-то рядом с ним, имея в виду, что в современной части Западного Иерусалима есть необходимые больницы и амбулатории.

Майкл чувствовал себя беспомощным; под рукой не было ни инструментов, ни оборудования, ни хотя бы одеял.

— Нужно что-то делать. Может, доставить их в дома на соседних улицах?

Поняв вдруг, что случившаяся трагедия выходит далеко за пределы возможного для него и этой кучки спасшихся, Майкл осмотрелся, чтобы не потерять остальных. Сьюзен занималась женской половиной огороженной территории, помогая наиболее тяжело потерпевшим добраться до безопасного места у Стены, где можно было лечь. Земля была усеяна опаленными и еще горящими молитвенниками; повсюду валялись свитки Торы, прежде сложенные на полках на мужской половине. В сутолоке среди пострадавших, то и дело выкрикивавших имена родственников и друзей, Майкл не мог обнаружить Соломона. Но тут в толпе образовался просвет, и он увидел, как тот поддерживает безумного юношу Давида, каким-то образом отделавшегося лишь легкими ожогами на лице и руках.

— Давайте его сюда, — закричал Майкл. — Он может быть в шоке. Я найду кого-нибудь, чтобы его отвели домой.

Но Соломон, если и слышал, не обратил на слова Майкла никакого внимания. Он, как заметил Майкл, обращался с юношей совсем не как с пострадавшим — с силой тряс того за плечи. Давид выглядел ошеломленным; раввин принялся кричать на него, а затем изо всех сил влепил ему пощечину. Это произвело в юноше разительную перемену: он встряхнул головой, словно отгоняя от себя сонное наваждение, и тут же вырвался из объятий Соломона. Секунду спустя он уже бежал по Эль-Вад, обратно к центру Еврейского квартала.

Майкл был озадачен этой пантомимой; у него было такое чувство, будто он стал свидетелем некоего спектакля с непонятным для него сюжетом. Просвет в толпе вновь затянулся, и Майкл потерял Соломона из виду. Вдруг справа, где Стена граничила с исламской территорией, примыкающей сзади к мечети аль-Акса, произошло какое-то волнение. Майкл увидел, как люди начинают толпиться вокруг двигавшейся вместе с ними фигуры.

«Сьюзен!» — позвал Майкл, но прежде, чем та смогла обернуться и ответить ему, угасавший было световой луч стал потрескивать, словно наполненный молниями. Майкл понимал, что нужно убегать, но толпа, по-видимому, уже не была зачарована светом. В ней образовался проход, и Майкл увидел Пророка. На нем было то же белое одеяние, что и прежде; подняв глаза к небу, он тоном приказа произнес в адрес светового луча:

— Этого… не… должно… БЫТЬ!

Слова прозвучали почти сверхъестественно громко; люди попятились, закрыв руками уши. С каменным лицом Пророк двинулся прямо к свету, который, казалось, слегка задрожал. Он простер руки, и на глазах у него выступили слезы, словно он умолял Бога, незримо присутствовавшего прямо у него над головой.

— Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе, не страшись! Припади к моей милости!

Он перешел с английского на иврит, и Майкл увидел, что большинство присутствующих были глубоко взволнованы, а некоторые просто потрясены. Он подумал было, что использование Иисусовых слов явилось со стороны Пророка досужей насмешкой — однако в его словах не было никакой игры. Смертоносный свет стал быстро гаснуть, вместе с ним исчезало и зловещее гудение, а луч теперь был столь узким, что напоминал софит для разыгрываемого Пророком спектакля.

Случившемуся затем повторению чудесных исцелений под галилейскими оливами Майкл не удивился. Ослепшие и обожженные жертвы ринулись за прикосновением, и юный чудотворец никому не отказывал, сообщая свою силу одним при помощи легкого щелчка указательным пальцем, другим же — картинно накладывая на голову обе руки. Толпа отвечала экстатическими возгласами и визгами. Стремясь оказаться поближе к Пророку, люди неистовствовали, почти как в первый раз; лишь Соломон и его попутчики держались поодаль.

— Так, значит, это он, — сказала Сьюзен, не в силах скрыть произведенное на нее впечатление, ничуть не меньшее от того, что столь своевременное появление спасителя выглядело несколько подозрительным. — Теперь я понимаю, почему Найджел так стремился поведать о нем миру.

— Теперь таких Найджелов найдется целая куча, дай только срок, — пробормотал Майкл.

Обернувшись вправо, он увидел, как Соломон недовольно покачал головой и двинулся вдоль одного из узких переулков.

— Постойте, реббе, так вы знаете, что здесь происходит?

— Да, я как раз такой счастливец, — бросил тот через плечо и скрылся под сенью Еврейского квартала.

 

Глава пятая. К неведомым пределам

В десять часов вечера Белла уже спала в своей спальне наверху. Внизу хлопнула дверь и послышались возбужденные голоса.

— Быстро, спрячьтесь, чтоб вас не было видно.

— Но нам ведь ничего не угрожает здесь, внутри?

— Нет, делайте, как я говорю. Это волк, у него хороший нюх, и мне не хочется его искушать.

Белла узнала голоса своего мужа и американских гостей. Обеспокоенная и заинтригованная, она надела платье и парик и выскользнула на лестницу. Увидев, что муж ее заметил, она, однако, не решилась заговорить.

— Пожалуйста, возвращайся в постель, — серьезно сказал он.

В этот момент до нее донесся громкий шум — по-видимому, с улицы. Открыв зарешеченное окно, она увидела, как вдоль по узкой улице с приветственными криками и возбужденным гомоном ломится целая толпа. Белла решила сбежать вниз.

— Ты запер двери? — спросила она, вбежав в гостиную. — Я, слава Богу, никогда не видела погромов, но то, что там происходит, наводит на черные мысли.

Соломон выглядел раздраженным.

— Это не казаки, жена, и они не будут рубить двери топорами.

Между тем, обращаясь к американцам, старый раввин был взволнован и решителен:

— На то, чтоб вас здесь не видели, есть причина, понимаете? Белла, отведи их наверх.

— Ничего не понимаю. Этот якобы мессия меня уже видел, и я видел его. Что за опасность нам грозит? — спросил Майкл.

Тем временем шум толпы значительно усилился, из соседних окон послышались возмущенные крики разбуженных. На лице Сьюзен застыла странная зловещая улыбка. Кивнув Майклу, чтоб тот перестал протестовать, она взяла его за руку и повела наверх вслед за женой раввина.

Оставшись один, Соломон распахнул двери и шагнул наружу, но тут же оказался прижат к стене накатившей толпой. Люди шли от Стены, размахивая рубахами, как знаменами, и потрясая самодельными факелами. Они появились здесь за какое-то мгновение до того, как он вышел. Соломон напряженно ждал.

— Так вот что Тебе было от меня нужно? — пробормотал он про себя. — Я потратил пятьдесят лет, чтобы понять, что случилось с моим народом, а теперь Ты требуешь того, чего я не могу дать даже Тебе?

Толпа плотнее окружила Пророка кольцом таким же тесным и суматошным, как ранее — мальчика, танцевавшего в световом луче. Не в силах сдвинуться с места, Соломон закричал:

— Самозванец! Прекрати это непотребство и открой, кто ты есть!

Стоявшие рядом удивленно воззрились на него; некоторые засмеялись и попытались оттолкнуть его прочь. Но Соломон рассчитал точно: Пророк, пусть и окруженный людьми, оказался прямо напротив его дверей.

— Здесь нет ничего праведного! Он пытается обмануть вас, слышите, вы все!

Приняв Соломона за сумасшедшего старика, несколько человек попятились от него, благодаря чему он оказался прямо напротив снисходительно улыбавшегося Пророка, остановившегося посреди улицы. Старый раввин сделал два шага вперед, на его лице застыла ярость.

— Я рабби Соломон Кельнер, старый человек. Очень долго я хранил свои тайны, но теперь у меня нет выбора. Посмотри на меня!

В толпе раздавались колкости и свист, но Пророк выглядел озадаченным. Он вертел головой из стороны в сторону, словно, будучи глух на одно ухо, пытался определить источник некоего таинственного звука.

— Кто ты? — спросил он, словно обращаясь к привидению.

— Я гораздо больше, чем ты, и гораздо меньше, — ответил Соломон с насмешливой ноткой в голосе. — Пусть лучше меня убьет демон Самаэль, супруг Лилит, чем твоя рука излечит от проказы.

Эта витиеватая тирада вызвала у Пророка смех. Жестом поднятой руки он остановил двух озлобленных мужчин, устремившихся было к старому раввину.

— Оставьте его.

— Но, учитель, он не достоин находиться пред твоими очами, — сказал один из них, краснорожий детина со все еще не зажившими ожогами на руках.

— Они уже называют тебя учителем? — съязвил Соломон.

Толпа стала прославлять Пророка. Раввин скользнул внутрь дома, оставив двери открытыми. Пророк все еще выглядел смущенным, но двинулся следом.

Оказавшись в гостиной, Соломон, не сдавая позиций, пристально смотрел на Пророка, стоявшего в дверном проеме. Чудотворец не вошел внутрь — лишь принялся как-то странно принюхиваться.

— Ты здесь не один, да? — спросил он.

Соломон молчал. Вдруг он услышал позади себя слабый вскрик и голос Беллы: «Дер тейфель!»

— Спокойно, не бойся. В твоей гостиной нет никакого черта.

Но тут Пророк осторожно шагнул вовнутрь. Соломон, судя по всему, был для него невидим, но Беллу, стоявшую с супницей и половником в руках, он заметил. Сидеть на месте было выше ее сил, так что она спустилась вниз, чтобы помыть посуду после ужина, и выбежала из кухни, услышав, что вернулся муж.

— Это ваш дом? Вы здесь одна? — спросил чудотворец.

— Я варила суп, — взволнованно ответила Белла, не в силах скрыть свой страх. — Пожалуйста, уберите отсюда всех этих людей.

Если бы чудотворец сделал еще два шага, то наткнулся бы на Соломона, но он резко остановился.

— Я чую здесь обман, — сказал он. — А учуяв его, я никогда не теряю следа. Живите с миром.

Он развернулся и быстро вышел. Соломон закрыл дверь, а Белла рухнула на обтянутый ситцем диван.

— Я ведь просил тебя не показываться, — мягко упрекнул ее Соломон.

Белла качала головой, не в силах остановиться.

— Дер тейфель, в моем доме. Что нам делать? А если он вернется?

Казалось, она вот-вот расплачется, напуганная впечатлением совершенно иного рода, чем у тех, для кого красавец-целитель был воплощением безопасности, если не кротости.

— Если он вернется, — спокойно ответил Соломон, — постарайся не предлагать ему никакого супа.

* * *

Соломон был в настроении поговорить — внезапно его охватило неодолимое желание поделиться с Майклом и Сьюзен всем, что он знает. Прежде чем отпустить их в обещанный гостиничный номер, он настоял на том, чтобы они выслушали подробный рассказ о тридцати шести праведных душах.

— Мне пришлось взять вас к Западной Стене, Га-Котель, чтобы самолично проверить, действительно ли мы на пороге чрезвычайных событий. Теперь я знаю, что так оно и есть.

Майкл слишком устал, чтобы проявлять любопытство, да и менторский тон старого раввина не слишком ему нравился.

— Пожалуйста, если можно, без предисловий, — сказал он. — Расскажите как можно проще и конкретней, что произошло.

На лице Соломона промелькнуло раздражение, однако он решил подчиниться.

— Несколько часов назад я обещал вам сообщить кое-что о вашем мире, но прежде намеревался рассказать о своем. Теперь вы увидели маленький кусочек того, что я имел в виду.

— Вы имеете в виду происшествие у Стены? Для вас это в порядке вещей? — скептически спросил Майкл.

— И да, и нет. Наверное, будет лучше, если я объясню это вот как. Праведная душа значит гораздо больше, чем душа того, кто пресмыкается перед Богом, и больше, чем душа того, кто озабочен добродетелью. Праведная — значит «чистая», и Тридцать шесть абсолютно чисты.

— От чего?

— От всего. Их нельзя обмануть — значит, они живут в истине. Именно это имеют в виду священные тексты, говоря, что некто видит свет. Они не спят и не слепы, как все мы. Такая чистота нужна Богу, чтобы поддерживать этот мир. Вы думаете, звезды, горы и моря существуют как таковые? Они такие же бесплотные и эфемерные, как сны. Чтобы сохранить этот мир в целости, Богу нужен кто-то, кому бы он снился, век за веком. Без такого сновидящего все, что вы видите, исчезло бы. Такова тайная подоплека рассказов Торы о Боге, уничтожающем землю.

Разговор происходил в гостиной, где собрались все четверо. Сьюзен сидела на ковре, у ног Майкла. Белла, которой было предоставлено лучшее кресло, так в нем и уснула. Сьюзен молча внимала речам старого раввина, и Майкл подумал было, не уснула ли она тоже.

— Вы можете считать Тридцать шесть своего рода клеем, при помощи которого Бог сохраняет творение в целости, — продолжал Соломон. — Каббала учит, что Ламед Вав суть пусковой механизм, благодаря которому работает все человеческое сознание. Обычно Тридцать шесть просто существуют — вы назвали бы это пассивной системой. Но сила Творения протекает через них, и если бы они вознамерились этой силой управлять, то могли бы в буквальном смысле слова изменить реальность. И вот здесь мы подходим к сути нашей проблемы. Теперь Майклу было уже не до того, чтобы смотреть на Сьюзен. Услышанное было чересчур сложным, запутанным и совершенно неправдоподобным. Ему предлагалось поверить в Бога, вмешивающегося в жизнь своего Творения через посредство сети анонимных тайных агентов.

— Ну, допустим, — осторожно произнес Майкл. — Живут себе тридцать шесть праведных душ. Но я не вижу, как это связано с сегодняшним бедствием.

Раввин криво улыбнулся.

— Увидишь, сынок. Каббала учит, что каждая из чистых душ имеет свою противоположность, ведь все должно быть уравновешено, точно так же как Хокма уравновешивает Бину, а Кетер уравновешивает Малкут. Восемнадцать пар. Можешь считать их Божьими хромосомами. Как утверждается, если мир вдруг погибнет, он может быть восстановлен из костей Тридцати шести.

Раввин устроился на стуле напротив Майкла и хмуро уставился на пламя стоявшей на подоконнике свечи.

— Пока существуют Тридцать шесть, Завет сохраняется, но если они выходят из равновесия, Творение становится уязвимым, как вот сейчас, когда появился древний враг с теневой стороны Тридцати шести.

— Так, значит, вот кто он такой? — внезапно спро сила Сьюзен, не в силах больше молчать.

Соломон кивнул.

— Поскольку он так же далек от света, как Тридцать шесть близки к нему, я называю его Лжецом, или Темной Душой. Он не сатана и не демон, просто человек, который познал свет, но решил отвернуться от него. Помните, я говорил, что чистые души обладают некими силами? Вот только дело в том, что силы эти не предназначены для использования. Они суть побочный продукт их знания Бога, не более того.

«Удобно», — подумал Майкл, всматриваясь в лицо старика. Он чувствовал тепло тела Сьюзен, сидевшей к нему спиной. Даже если она и Соломон Кельнер были друзьями, как-то не верилось, что он рассказывал ей об этом раньше.

— Так. С помощью своей силы Тридцать шесть могли бы сделать многое. Например, отменить смерть. Однако ничему в Творении не уготовано вечное бытие, разве только Божьему сознанию. Поэтому каждый из Ламед Вав умирает в назначенный ему срок, и тогда рождается новая чистая душа, чтобы стать на его место. А вот теперь собственно проблема: в настоящее время уже нет Тридцати шести, тем не менее их осталось тридцать шесть.

— Прямо загадка какая-то, — в голосе Сьюзен проскользнуло возмущение. — Если один из них умер, как могло их остаться по-прежнему тридцать шесть?

— Один из них предал остальных. Он не умер, — без тени издевки ответил старик. — Это и был тот молодой человек. Называйте его Исмаил, Темная Душа, Тот, кто лжет Богу. Он был одним из Ламед Вав. Ему пришло время умереть, но он не умер. Он воспользовался обретенной силой, чтобы выйти за пределы Творения, за пределы времени. Чтобы обмануть Бога наихудшим образом — ослушаться Его.

Теперь вы видите, в чем все дело? Лжец не умер, так что его замена не смогла родиться. И он уже не был чистой душой, поэтому Завет с Богом не мог соблюдаться — Тридцать шесть уже не были тридцатью шестью. Что было делать? Чтобы сохранилась структура Творения, им пришлось импровизировать — привести в мир одного из подающих надежды кандидатов. Разумеется, если бы их выбор оказался неудачен, такой человек не обрел бы силу, но был бы уничтожен Славою Божией, и тогда Исмаил получил бы время на то, чтобы осуществить свою волю, быть может, даже соблазнить остальных из Ламед Вав.

Он знает об этом, и вот уже много веков всякий раз, когда появляется вероятность того, что ему будет найдена замена, он возвращается в этот мир, чтобы породить в нем тягчайшие бедствия и хаос. И вот он пришел снова. О его планах не знает никто. Но вы видели юного чудотворца, собирающего вокруг себя последователей. Он притворяется носителем добра, но делать то, что он делает, — значит гневить Бога. Он пользуется своей преображающей силой открыто, невзирая на возможные последствия для душ Непробужденных. И он готов уничтожить всякого, кто смог бы завершить священное число. Как Давида.

— Давида? — пораженно спросил Майкл.

— Да, — твердо сказал Соломон. — Хороший мальчик, образованный — он мог бы очиститься совершенно, дай только срок. Но Исмаил знал это, и пришел к Давиду, наслав на него апокалиптические видения.

«Точно так же как он наслал их на меня», — подумал было Майкл, но сравнение вышло слишком уж чудовищным, слишком лестным, и он отогнал эту мысль прочь.

— Теперь Давид пал. А Исмаил достаточно уверен в себе, чтобы делать с миром людей то, что ему хочется.

— Простите меня, — пролепетал, вскакивая на ноги, Майкл. — Это… Я верю в вашу искренность… — запнулся он, будучи не вполне уверен в том, что хочет сказать. — Я не один из них, — выдавил наконец он. — Я не чист. Я даже не верю в Бога. Может, я даже его ненавижу…

— Ну и что? — спросил Соломон, смутившись, но, похоже, ничуть не обидевшись. — Ты думаешь, я никогда не проклинал Бога? Вы там у себя в Америке проповедуете, что любовь Бога дается легко, что она, как суп, изливается дождем с небес, и все, что нужно сделать, — это подставить миску, чтоб она наполнилась. И вот вы подставляете миску и удивляетесь: надо же, она пуста! Тогда вы льете горькие крокодиловы слезы. Вы начинаете думать, что все, что не просто, невозможно. Вы ошибаетесь. Любовь — это золото, а не суп. Чтобы добыть ее, нужно трудиться в поте лица, но она есть. Священные книги говорят, что каждый из Ламед Вав видит столько страданий, что его сердце превращается в глыбу льда. Когда он умирает, Богу приходится тысячи лет отогревать его в Своих ладонях, лишь тогда эта душа может войти в рай. Когда ты перенесешь такие страдания, приходи ко мне, расскажешь тогда о ненависти к Богу.

Отчаявшись, Майкл затряс головой.

— Этот Пророк, которого вы называете Исмаилом, судя по вашим словам, есть, в сущности, Антихрист, но вы почему-то хотите от меня, чтобы я вышел с ним на бой. А как именно мне сделать это, вы не сказали. Я ведь обычный человек, никакой не «подающий надежды кандидат».

Сьюзен смотрела на него с тревогой.

— Что на тебя нашло? Никто ничего не говорил ни о тебе, ни о том, что ты должен что-то делать. Успокойся!

Старый раввин покачал головой.

— Ищи ответы в своем сердце — Бог не сплетничает о Своих намерениях. Пойду-ка я скажу своему зятю, чтоб шел в гостиницу.

Когда Соломон вышел из комнаты, Майкл повернулся к Сьюзен.

— Чего все они от меня хотят? — рассерженно произнес он. — Все то и дело говорят, чтоб я прислушивался к своему сердцу. Так вот, пусть знают: мое, черт побери, сердце не говорит ничего, кроме «тук-тук, тук-тук», причем колотится, как у скаковой лошади.

Сьюзен криво усмехнулась.

— Одно из двух: или ты поймешь, что делать, или придет этот Исмаил и расскажет тебе.

— Ты себе так представляешь спокойствие? — спросил Майкл.

Вернулся Соломон, держа в руках листок бумаги.

— Вы знаете город? — спросил он; Сьюзен кивнула. — Отлично. Я позвал Якова, он готовит вам комнату. Вот адрес. Храни вас Бог — и, Майкл, не оставайтесь там дольше, чем на одну ночь. Вы можете не верить, что вы один из избранных, а вот он не может. И он вас боится.

— Замечательно, — сказал Майкл. — Наверное, это и есть сила, которой обладает ученик: он будет трястись от страха из боязни умереть от смеха, увидев меня снова. На некоторых людей паралич действует именно так.

Отель «Новый Иерусалим» находился на краю Христианского Квартала Старого Города, возле Яффских ворот. Ему было уже лет сто, и он нес на себе ту же печать былого величия, что и «Сирийский Гранд-отель» в Дамаске. Оба они были символами наивысшего расцвета рухнувшей империи, реликтами непредставимого сегодня мира, достижимого не более, чем погибшая Атлантида.

В этот полный чудес вечер машина, стоявшая там же, где ее оставила Сьюзен, казалась еще одним чудом. Они сели в нее и перегнали за несколько кварталов вдоль переулка. Давешняя сумка Сьюзен по-прежнему лежала в багажнике, а вот имущество Майкла уменьшилось до той одежды, что была на нем еще до того, как они отправились в свое путешествие. Он прислонился к массивной, отделанной под мрамор колонне, а Сьюзен, обладавшая обширными языковыми познаниями, направилась к конторке выяснить насчет их комнаты. Даже в полночь вестибюль «Нового Иерусалима» был переполнен разноязыкой смесью туристов, носильщиков, торговцев и гидов, и Майкл отдал должное способности Соломона Кельнера достать комнату в разгар туристического сезона, кем бы там ни был его зять. Вокруг него среди потускневшей восточной роскоши толпились представители всевозможных уголков мира с грудами видавшего виды багажа, пререкаясь друг с другом и гостиничной обслугой. Разносчики торговали пирожками с мясом и теплой газировкой, пальмовыми крестиками и оливковыми четками — наряду с обломками Истинного Креста по заказу, кисло подумал Майкл.

Среди всего этого галдежа он уловил несколько голосов, принадлежавших американцам, — их английский показался ему громким, монотонным и невыразительным, как собачий лай. У него почему-то не возникло ни малейшего желания заговорить с кем-либо из соотечественников. Глаза его пересохли и воспалились от недосыпа, а в желудке ощущалась какая-то пустота, не имевшая ничего общего с голодом.

Майкл испытал облегчение, когда Сьюзен вернулась от конторки, позвякивая антикварного вида ключом с медной биркой.

— Номер готов. С концом света придется подождать, по крайней мере до тех пор, пока я не приму ванну.

Их номер был расположен на пятом этаже и выходил окнами на тихую улочку. Майкл подумал, что это, вероятно, резервный номер, из числа тех, что придерживают во всяком преуспевающем отеле на случай крайней необходимости; слишком уж он был хорош, чтобы быть незанятым во время Страстной Недели по какой-либо иной причине.

Комната пахла чистотой и теплом, как свежевыглаженные простыни. Невысокая полированная датская мебель шестидесятых годов странно контрастировала с ее викторианскими пропорциями. Полуоткрытая дверь вела в ванную, где на опорах, напоминавших птичьи лапы, стояла старомодного вида чугунная ванна.

Сьюзен подошла к окну и распахнула его. Ночной воздух был прохладен, сквозь запах выхлопных газов пробивались ароматы апельсинов и пряностей.

— Ты веришь ему? — спросил Майкл.

— Кому, Соломону? Приходится верить. Вопрос только в том, что все это значит. Похоже, нам придется все бросить и заниматься этим. Этот твой чудотворец вот-вот пронесется по миру, как пожар, и ты это знаешь.

Майкл кивнул. Он сбросил ее руки со своих плеч, поднялся и подошел к окну.

— Люди, особенно представители среднего управленческого звена ВОЗ, не пробираются через Зеленую Линию просто так, забавы ради. Ты ведь заранее знала, что он мне скажет, не так ли?

— Была абсолютно на этот счет уверена, — понизив голос, признала Сьюзен. — Я знала, что Соломон дока по части подобных вещей, они не чужды его реальности.

— Что-то слишком часто в наших разговорах всплывает слово «реальность», — заметил Майкл, глядя на окна расположенного через дорогу арабского дома. Он видел, как живущее там семейство, усевшись вокруг стола, заставленного грязными тарелками и винными бутылками, о чем-то спорит. — Дело в том, что в своем подлинном значении слово реальность относится к вещам, являющимся реальными.

— Это не всегда бывает так, — сказала Сьюзен. — Человеческое сознание имеет склонность ставить знак равенства между неизвестным и невозможным. Что делает те или иные вещи реальными? В конечном счете — не более чем факт нашего знания об их существовании. Но есть масса вещей, готовых вдруг нам явиться, — просто они были скрыты до поры до времени.

— Ничего не могу с собой поделать, но то, что сказал нам Соломон, вызывает у меня негодование.

— Почему?

— Он сказал, что намерен поведать мне кое-что о моем мире, однако на деле принялся рвать его на куски. Если все это не выдумка, то что это за мир, в котором тридцать шесть человек могут просто поднять палец и решить все что угодно?

— Это как раз то, чего бы тебе хотелось?

— В данный момент у меня все это еще не уложилось в голове. Но вот хотелось бы тебе?

— Не знаю. Эти Ламед Вав — что будет с простыми людьми, если они ринутся галопом по нашим жизням, приводя все в совершенство? Ведь множество вещей, делающих нас людьми, — стремление, надежда, героизм — все это исчезнет, не так ли?

— Ты не пожертвовала бы ими ради уничтожения нищеты, болезней, войн?

— В том-то и закавыка. Люди большую часть своей жизни не отличаются добротой и прочими благородными вещами. Мы устраиваем себе неприятности, чтобы их расхлебывать, изобретаем себе врагов, чтобы с ними сражаться. Наверное, Тридцати шести придется раздеть нас до скелета, ведь тогда не останется ничего, с чем мы могли бы бороться. Жизнь наша будет возвышенно-скучной и совершенно не зависящей от нашей воли.

— Ты хочешь сказать, что воины — лучше? — спросил Майкл. — Все голодающие, все, кто по сей день ежедневно умирает от болезней, которые мы уже добрую сотню лет умеем лечить, все, кого солдаты убивают лишь за то, что они оказались посреди пыльной дороги, спасаясь от уничтожения, — так, да?

— Именно, — саркастически отрезала Сьюзен. — Предложи-ка свой вариант. Ну вот, вы установили свой рай на земле, — что дальше?

— То есть? На земле установлен рай — чего ж еще надо?

— Люди по-прежнему умирают, — сказала Сьюзен. — Пусть даже просто от старости. А новые Ламед Вав, приходящие на смену умершим, — ведь это они должны поддерживать функционирование этого рая, верно? Но они могут делать это только в том случае, если приходят в мир, нуждающийся в них, и в результате твой рай закончится за одно поколение — как раз к тому времени, когда люди начнут забывать прошлое. Или, скажем, первые чистые души, создавшие рай, захотят с помощью своих способностей отменить смерть. Что будет тогда?

— Все будут жить вечно?

— А не превратится ли тогда мир в вечное сборище стариков? А если вы справитесь с этим, то куда денетесь от перенаселенности? Конец здесь один — диктатура этих самых чистых душ. Даже если Ламед Вав примутся творить чудеса и кормить всех голодных манной небесной, не останутся ли в мире в скором времени одни бездушные роботы, годные лишь на то, чтобы о них заботились?

— Ну ладно, — смягчился Майкл. — Но неужели они так-таки не могут ничего сделать? Скажем, победитьрак, СПИД, спасти Амазонку?

— И что, они смогут на этом остановиться? Какое вмешательство допустимо, а какое чрезмерно? Ты знаешь это?

Майкл обессилено покачал головой.

— Но это бессмыслица. Они ведь совершенны, не так ли?

— Очевидно, совершенны настолько, чтобы видеть свои пределы.

— Я смотрю, ты много думала об этом, — признал Майкл, глубже устраиваясь в кресле. Вывод Сьюзен отнюдь не утешил его.

— Гораздо меньше, чем, по-видимому, придется тебе, — ответила она.

После столь длительного ожидания их любовь была особенно бурной и, казалось, смела все мелкие недоразумения, связав их обоих пониманием. Что бы с ними ни случилось потом, общность их будущего обрела в этот момент единения свой фундамент.

— Что ты во мне нашла? — спросил он ее потом. — Может, ты решила, что я бог?

— Нет, — засмеялась она. — Просто мне пришло в голову, что завтра мы оба можем умереть.

Привычный к поздним дежурствам и бессонным ночам, Майкл сделался знатоком по части предрассветных часов. Каждый из них обладал собственной фактурой, собственным неповторимым ароматом. Даже в лишенной окон комнате можно ощутить, как движется ночь, как очередная ее фаза приходит на смену предыдущей, словно некие сотканные из тени существа проходят парадом под черным небом.

Ровное дыхание Сьюзен свидетельствовало о ее мирном, ничем не тревожимом сне. Майкл позавидовал ей, несмотря на то, что обычно осаждавшие его видения в эту ночь от него отступились.

«Наверное, знамений больше не будет, — подумал он. — Не должно быть. Ведь она здесь».

Он поднялся, укрыл Сьюзен простыней и подошел к окну. Большая часть Нового Иерусалима лежала к северу и западу от отеля, и его огни порождали на горизонте бледное серебристое свечение. Золотой Иерусалим обрел современную, светскую электрическую ауру. Если бы кто-нибудь вздумал творить здесь чудеса, вплоть до вчерашнего дня над ним бы посмеялись и прогнали прочь.

«Может быть», — еле слышно прошептал Майкл, зная, однако, в глубине души, что на самом деле люди никогда не были столь рационалистичны. Гораздо более вероятно, что чудотворец станет причиной таких беспорядков, каких этот город еще не видел никогда. Особенно здесь, особенно теперь. Эта искра способна разжечь войну и хаос, ибо ничто не вызывает у верующих такой ненависти, как чудо, узурпированное противоборствующей религией.

Так что, Исмаил хочет именно этого? Майклу не верилось, что Соломон рассказал ему все, что знал. По его словам, Ламед Вав не соприкасались ни друг с другом, ни с посторонними, но откуда же тогда ему было известно о падении Исмаила и его отказе принять смерть?

Майкл прильнул лбом к холодному оконному стеклу. Несмотря на сказанное им Сьюзен, он не знал наверняка, хочется ли ему встретить кого-нибудь из чистых душ. Майкл был сыном механистического космоса, который вращался сам по себе, — слепого часовщика, не игравшего в кости. Где же в этой философии могло найтись место для мужчин и женщин, удерживающих силу преображения в своих бренных, преходящих ладонях?

Ему, как врачу, был знаком лишь слабый отзвук этой силы; те же из врачей, кто привык играть роль Бога, нередко доигрываются до самоубийства и наркомании. «Вся полнота силы не предназначена для нас. Ни у кого не хватит мудрости пользоваться ею мудро. Ни у кого».

Стало быть, вот его позиция: он отвергает Ламед Вав и будет стремиться доказать их несостоятельность. Как только он сказал себе это, переполнявшие его видения слегка поугасли. Теперь он знал, что значил этот меч. Это был выбор, это была власть, это была возможность позволить тьме быть.

Теперь он не станет извлекать силу из камня. Искушение прошло. В конце концов не имело значения, правду ли говорил Соломон Кельнер, действительно ли Ламед Вав существуют, действительно ли Владыка Лжи вступил в мир, неся с собой апокалипсис. Все это было неважно по сравнению с одним-единственным вопиющим фактом, что Соломон Кельнер предложил Майклу шанс овладеть той самой силой, от которой Тридцать шесть уже успели отказаться.

«Я не стану играть в эти игры».

Он подумал о юном Пророке, творящем столь эффектное добро из столь хитроумных и страшных побуждений. Что еще было в этом нового? Не говорил ли еще Понтий Пилат, что в Иерусалиме то и дело появляется новый пророк?

Нужно сказать утром Сьюзен, и они отправятся обратно в Дамаск, а потом он сможет вернуться к работе. И попробует напрочь забыть свои видения, зная теперь, что они означают.

Исмаил, возможно, станет охотиться за ним и может убить его в Пальмире, но если Темная Душа действительно обладает той силой, что приписал ему Соломон, он должен понимать, что Майкл не представляет собой угрозы ему и его планам. Старый раввин намекал, что кроме Майкла есть много таких, кто может стать чистой душой. Вот пусть они с Исмаилом и выслеживают кого-нибудь из них, и пусть их кандидат не окажется врачом, у которого и без того слишком много воспоминаний и которому и без того есть что терять.

Майкл снова лег в постель.

Он был один в пустой кровати, когда свет позднего утра наконец-то привел его в чувство. Он размашисто перевернулся с боку на бок, потом пошарил рукой, испугавшись свалиться со своей узкой армейской койки, и лишь тогда осознал, что находится вовсе не в медпунктовской палатке. Отель в Иерусалиме. Вот он где. Но где же Сьюзен? Ответ на его вопрос дал донесшийся из ванной плеск воды. Дотянувшись до своих вещей, он принялся одеваться. В последние дни его жизнь несколько выбилась из колеи, но теперь он почувствовал, что вновь обретает равновесие. Есть вещи, о которых его не могут попросить, к которым он, пожалуй, неспособен и даже недостоин пытаться к ним приступать. Он очертил границы своего мира, вот и все.

Сьюзен осторожно окунула палец в воду в титане. Пожалуй, она слегка переборщила с горячей водой, но ведь в «Сирийском Гранд-отеле» ее выбор ограничивался тепловатым душем в номере и проблематичной ванной в полупубличной обстановке.

Ей хотелось, чтобы они с Майклом подольше пробыли в Иерусалиме, однако она понимала, что это было бы небезопасно. Человек, которого равви Кельнер назвал Исмаилом, станет искать Майкла, чтобы уничтожить его прежде, чем тот превратится в одного из Ламед Вав. Каким бы ни оказался выбор Майкла, Исмаил будет видеть в нем угрозу и не оставит его в покое. По словам раввина, его тактика состоит в том, чтобы устранить всех, кто может быть избран в число Тридцати шести, а затем уже взяться за них самих.

Когда Сьюзен отважилась привезти Майкла сюда, у нее были только подозрения насчет Ламед Вав, но она знала, что Кельнер был врачом по части болезней духа, и той же способностью к целительству обладал Майкл. Будучи сама дочерью врача, она знала, что они никакие не святые. Однако в Майкле для нее открылись совершенно неожиданные глубины. Он терпеливо переносил ее чрезмерную осторожность. Когда он, направляясь в Пальмиру, проезжал через Александрию, Сьюзен тут же классифицировала его как «чересчур хорошего», чтобы это действительно было правдой, — этакого расфуфыренного комильфо, который не выдержит в спартанских условиях лагеря беженцев или полевого медпункта и трех месяцев. Она ошиблась. Он выдержал и вернулся на новый срок. Проснувшееся любопытство заставило ее копнуть глубже; он стал для нее загадкой, которую ей во что бы то ни стало нужно было разгадать.

Она обнаружила, что, помимо своей самоуверенности хирурга, он может быть застенчивым, экономным, испытывать пристрастие к кофеину. Он жил, чтобы работать, как и она сама. В какой-то момент она перестала относиться к нему как к загадке и начала видеть в нем личность, доброго, уязвимого человека, и кроме того — всячески стремящегося оградить ее от тех сил, что управляли им. Майкл излечил ее от шрамов, которые она, казалось, будет носить всю жизнь, и она знала, что такое же влияние он оказывает и на других окружающих его людей. Единственным, кто этого не замечал, был сам Майкл.

В последние полгода они ссорились чаще обычного, скандаля с унаследованным ею от своего семейства неистовством. Майкл очертя голову погрузился в работу, не давая себе ни малейшей передышки. Когда он принял решение отправиться в Ирак на поиски чумы, Сьюзен испугалась, что никогда больше его не увидит, что он в конце концов встретит-таки смерть, с которой столь отчаянно заигрывал. Но затем он возник на обочине дороги, как белый рыцарь на черном лимузине, и, когда он рассказал ей о своих кошмарных видениях, его самоистязания наконец обрели для нее смысл.

Пока она грезила, вода в ванне остыла. Сьюзен выбралась наружу и закуталась в полотенце. Ванная комната была заполнена паром. Сьюзен подошла к зеркалу и протерла его уголком полотенца.

С поверхности зеркала на нее вдруг глянуло нечто, не бывшее ее собственным лицом.

Лицо. Свежее, с оливковой кожей, лицо прекрасного юноши, только-только вступившего в возраст мужчины. Она узнала его по фотографиям Найджела. Исмаил. Он улыбнулся ей сияющей улыбкой, исполненной радости.

Затем он, как сквозь окно, прошел сквозь зеркало и коснулся ее лица.

Сьюзен закричала.

Столь невероятное отчаяние сквозило в этом крике, что Майкл сорвался с места еще прежде, чем смог отдать себе отчет в своих действиях. Было ясно, что дело не в каком-нибудь пауке, вдруг вылезшем из сливного отверстия, — это не переставая кричал человек, охваченный смертельным ужасом.

— Сьюзен!

Он всем телом навалился на дверь ванной. Она открывалась внутрь, замки были старыми, и она должна была податливо спружинить от толчка. Но оказалось, что с таким же успехом он мог бы атаковать огромную стальную болванку. Майкл отлетел назад и растянулся на полу, не в силах вдохнуть воздух.

— Не ходи туда.

Приподнявшись, Майкл обернулся на голос.

Перед закрытой дверью, ведущей в коридор, стояла пожилая женщина. Возраст ее трудно поддавался определению — что-нибудь между шестьюдесятью и восемьюдесятью. Это была обутая в теннисные туфли классическая маленькая старушка, пяти футов росту, сгорбленная от старческой нехватки кальция. В ее карих глазах, ярко горевших на морщинистом лице, светилась тревога; мышино-седые волосы покрывал цветастый платок. На ней был розовый кардиган и короткая расшитая цветами юбка. В руках она держала хозяйственный пакет из местного универмага, а ее теннисные туфли больше напоминали кроссовки.

Все это Майкл отметил про себя практически одновременно с осознанием факта ее присутствия. Старушка выглядела совершенно безобидно, вполне как чья-нибудь бабушка, вот только никак она не могла проникнуть в номер сквозь запертую на все замки дверь.

Еще продолжая прокручивать все это в уголке своего сознания, Майкл вскочил на ноги, чтобы вновь атаковать дверь. Внезапно крик оборвался, и повисла зловещая тишина.

— Сьюзен! — крикнул Майкл и снова бросился на дверь, на сей раз приготовившись встретить сопротивление.

— Не делай этого! — закричала старушка. — Заклинаю тебя!

Майкл пропустил ее слова мимо ушей. Послышался скрип петель, и после очередного удара дверь подалась. За ней ничего не было.

Ванная комната исчезла. Исчез отель. Исчез город. За дверным проемом, где некогда была ванная, теперь был отвесный обрыв пустынного каньона трехсотфутовой глубины. Превращая абсурдную невозможность в неумолимую реальность, дверь, сорванная с петель, падала по спирали в пустоту и казалась теперь не больше листка дерева. На Майкла подуло легким знойным ветерком, будто кто-то вдруг открыл духовку. Потеряв равновесие, он пошатнулся, чувствуя, как инерция тела влечет его вперед, сквозь дверь, в пустоту.

Туда, где его ждет смерть.

Сильные, острые, словно когти, пальцы вцепились в его руку и потянули назад. Майкл упал навзничь на истертый пыльный ковер «Нового Иерусалима». Приподнявшись, он стал отползать от двери на четвереньках, пока не уперся спиной в кровать.

— Кто вы? — спросил он, все еще пялясь на внезапно отверзшуюся в мире дыру.

Таинственная старушка стояла на коленях позади него, все еще держа его за руку. Теперь она была так близко, что он чувствовал исходивший от нее легкий запах пудры и свежего белья. В ее реальности не возникало никаких сомнений.

— Твой друг, — ответила она.

Он повернул голову, чтобы взглянуть в окно спальни и ощутил приступ тошноты, увидев, что в его стекле по-прежнему отражаются иерусалимские крыши. Окно или дверь — что-то из них не было правдой.

И тут стены комнаты разом вспыхнули.

В первый момент Майкл увидел, как медленно, словно нехотя, сворачиваются ставшие привычными за ночь полосатые обои. Миг спустя они покрылись островками пламени, под которыми проступал нетронутый рисунок. Комната осветилась, словно залитая полуденным пустынным солнцем; Майкл услышал производимый пожаром шум — порывистый рев огненного потока. Ценой невероятного усилия ему удалось игнорировать пламя, сочтя его плодом зрительной галлюцинации, вот только жар вдруг сжал его кожу, словно сами стены комнаты двинулись внутрь. Это был смертоносный жар огненной бури, пожирающий кислород и убивающий в считанные секунды.

Он умирал. Из огненного кольца не было выхода. Даже открытый дверной проем бывшей ванной был теперь охвачен пламенем.

У него не было времени даже на то, чтобы решить, в здравом ли он уме, чтобы задуматься над тем, что из всего этого реально и как такое может быть. Он, как животное, инстинктивно реагировал на неопровержимые сигналы своих органов чувств. Задыхаясь, он пробовал вдохнуть, но легкие наполнялись лишь опаляющим, кошмарным жаром. На его коже, тут же высыхая, стали вздуваться волдыри, покрывая его коркой собственной соли.

— Успокойся, — услышал он позади себя голос женщины. — Соберись. Он не может тебя видеть. Он утратил Свет, и теперь не может его видеть. Он лишь догадывается, что ты здесь.

Майкл совсем забыл о ней. Он посмотрел ей в глаза.

Там не было страха — ни страха, ни огня. Она снова протянула ему руку. Майкл взял ее. Рукопожатие было крепким, а ладонь сухой и теплой.

Пламя погасло. Отсутствие жара произвело на Майкла эффект холодового шока. Задыхаясь, он наклонился вперед, положив голову на колени.

— Я Рахиль Тейтельбаум, — произнесла старушка по-английски с американским акцентом. — Ты впервые в Иерусалиме?

Вопрос застал Майкла врасплох. Ему не хотелось смотреть на дверь ванной, но он заставил себя сделать это. Дверь была на месте, закрытая и невредимая. Он почувствовал, что теперь с некоторым трудом может вспомнить, что происходило в последние несколько секунд, как будто случившееся было последним ярким остатком сна и, как всякий сон, не находило себе места в мире яви. Еще немного, и сон исчезнет совсем, и его жизнь сожмется кольцом вокруг этого провала. Майкл поднялся, с удивлением осознав, что Рахиль никуда не исчезла. Она паясничала.

— Теперь тебе нужно сказать: «Здравствуйте, Рахиль, меня зовут Майкл». Шалом. Позвольте мне спасти вам жизнь и в следующий раз, — ответила старушка сама себе.

«Шок. Это шок». Он почувствовал головокружение, ему хотелось расплакаться. Симптомы были знакомыми: потеря ориентировки, неспособность собраться с мыслями и разобраться в окружающей обстановке. Случилось что-то очень плохое, и, все сильнее пугаясь, Майкл понял, что не знает, что именно, и не видел способа это узнать. — Сьюзен? — тихо произнес он. На какое-то мгновение он совершенно серьезно допустил, что никакой Сьюзен не существовало в природе, — а если она и была, то не ездила с ним в Иерусалим. «Нет. Она здесь. Или была здесь. Что с ней случилось?»

— Не хотелось бы тебя торопить, но нам пора, — сказала Рахиль.

— Пора? Но нам нужно вернуть Сьюзен!

Он нерешительно шагнул к двери ванной, но тут же развернулся.

— Кто вы? — спросил он наконец.

— Рахиль… — снова повторила было старушка, но Майкл резким жестом прервал ее.

— Кто вы на самом деле? — угрожающе спросил он. — Вы одна из них, да? Что вы с ней сделали?

Говоря это, он краем глаза заметил какое-то движение.

— Угадай, — саркастически ответила Рахиль. — Сейчас некогда об этом разговаривать. Верь мне. Пора идти. Давно пора, вообще-то.

Майкл обернулся в сторону движения. Зеркало комода таяло.

Нет, это было не совсем так. Оно мерцало, словно лужица ртути, в которую кто-то подул, словно лужица воды, поднятая за край, да так и оставшаяся висеть вопреки тяготению. У него на глазах поверхность зеркала сжималась и разрывалась, серебро растекалось под человеческими пальцами. Пальцы… руки… лицо.

Лицо Пророка. Исмаил повертел головой из стороны в сторону, осмотрелся, проходя сквозь зеркало, как сквозь открытое окно. На нем была та же одежда пустынника, что и тогда, под Назаретом. В какой-то момент их взгляды пересеклись, но выражение Исмаилова лица не изменилось. Он не видел никого из них.

«Он что, ослеп?» — подумал было Майкл. Но нет, его движения были движениями зрячего. «Он не может видеть нас, потому что не может видеть Свет».

Пальцы Рахили тянули его за рукав, тихо увлекая к двери.

— Где Сьюзен?! — закричал Майкл и услышал за спиной шиканье Рахили.

Исмаил резко обернулся, ориентируясь по звуку голоса Майкла. Не изменившись в лице, он уставился в одну точку.

— Она со мной, — сказал он. Почему бы тебе тоже не пойти со мной?

От его голоса веяло пробиравшим до костей холодом. Наверное, так разговаривала бы бездушная голодная акула.

Майкл понял, что сейчас он ничего не сможет сделать для Сьюзен. Все, на что он надеялся, — это что ему удастся убежать и вернуться к равви Кельнеру. Он-то знал, как бороться с Исмаилом.

— Ты ведь не хочешь, чтоб я был твоим врагом, Майкл. Я могу быть совсем не страшным.

«Армагеддон. Суд, где каждый знает твое имя», — в приступе отчаянной дерзости подумал Майкл. Он отступил на шаг, но взгляд Исмаила не отследил его движения. «Он все еще не может меня видеть». Рука Рахили увлекала его к двери.

— Не пренебрегай мною. У тебя ведь накопилось множество вопросов. Я могу ответить на них, ты же знаешь. Майкл! Ты здесь?

Его тон был столь соблазнительно рассудительным…. Майкл уже уперся спиной в бок Рахили; он почти что чувствовал, как она нашаривает дверную ручку и потихоньку начинает ее поворачивать.

— Не покидай меня! — во весь голос закричал Исмаил, делая шаг вперед.

Рахиль открыла дверь и вдруг отпрянула обратно, толкнув Майкла так, что он шагнул прямо навстречу Исмаилу, почти к нему в руки. Позади себя он услышал страшный шум — в комнату ворвалась свора собак, угольно-черных и таких огромных, каких Майклу никогда не приходилось видеть.

«Если он коснется меня, это конец», — с невероятной четкостью пронеслось у Майкла в голове. Он бросился в сторону, поперек кровати.

Рахиль оказалась прижата к стене, не имея возможности пошевелиться. Обозленные псы ухватили ее пакет и принялись терзать его, разрывая на куски, однако владелицу его они, похоже, не видели. Майкл осторожно перекатился на кровати и стал понемногу сползать в противоположную сторону. Взглянув вверх, он перехватил одобрительный взгляд Рахили.

Исмаил двинулся вперед, расшвыривая собак, словно пытался отыскать под ними Майкла. И хотя он явно слышал человеческие голоса, шум собачьей возни успешно их заглушал, давая Майклу и Рахили возможность вздохнуть чуть свободней.

«Вот только комната не такая уж большая. Если мы отсюда не выберемся, он в конце концов найдет нас».

Вдруг лай прекратился. Майкл проскользнул под кровать и взглянул вдоль ковра. Только босые ноги Исмаила. Он оглянулся, пытаясь отыскать ноги Рахили, но их нигде не было видно. Он заполз глубже под кровать.

— Майкл! Зачем ты это делаешь? Приди ко мне. Помоги мне. Мы ведь одно и то же, ты и я.

— Не верь ему, боббеле, — прошептала ему на ухо Рахиль. Майкл инстинктивно вздрогнул, но не проронил ни звука.

В большинстве отелей ножки кроватей привинчивают к полу, чтобы их не украли предприимчивые постояльцы. Но то ли «Новый Иерусалим» привлекал гостей более высокого пошиба, то ли здешние кровати были недостойны того, чтоб их красть, но, как заметил Майкл, кровать оказалась на роликах и могла быть легко передвинута.

Обуянный воодушевлением, смешанным с неподдельным ужасом, Майкл резко толкнул кровать вперед и вверх. «Бежим!» — закричал он, толкая Рахиль вперед. До него донесся изумленный вскрик Исмаила. «Бежим, говорю!» — снова завопил Майкл. Кровать встала на ребро и раскачивалась из стороны в сторону — он толкнул ее как следует.

За открывшейся дверью показался коридор. Майкл бросился бежать сломя голову, не оборачиваясь на старушку, а когда наконец обернулся, то почувствовал, что пол проседает у него под ногами, и он проваливается вниз, как сквозь зыбучий песок…

Во тьму.

 

Глава шестая. Дым и зеркала

Сьюзен закричала, отскакивая от человека в зеркале, Поскользнувшись на кафеле, она чуть было не упала, но Исмаил протянул из зеркала руку и ухватил ее за локоть. От его прикосновения ее объял атавистический, иррациональный ужас. Она попыталась встать на ноги, но повисла на руке Исмаила, тащившего ее к себе. Ей была видна эта торчащая из зеркала рука: застиранный рукав грубой хлопчатобумажной рубахи и гладкая упругая кожа, лишь слегка тронутая солнцем.

— Не сопротивляйся, — вкрадчиво произнес он без тени злобы и понукания.

Его лицо по ту сторону зеркального стекла было невозмутимым, совершенно безразличным к судьбе своей жертвы и выражавшим лишь сосредоточенность на стоящей перед ним задаче. Но пальцы его вцепились в руку Сьюзен мертвой хваткой.

— Пусти меня! — отчаянно прошептала Сьюзен.

Закричав было, она быстро поняла, что, хотя Майкл находился поблизости, звать его из-за запертой двери не было никакого толку.

Исмаил продолжал ее тащить, и пальцы Сьюзен ощутили твердую и неподатливую поверхность холодного и влажного стекла. Она ухватилась было за край раковины, но все ее усилия были тщетны — хватка Исмаила не ослабевала. Острая боль пронзила ее руку, крепко придавленную к стеклу зеркала. Казалось, она вот-вот разорвется на куски.

И тут Сьюзен почувствовала, как ее пальцы погружаются в прохладную студнеобразную среду, неумолимо обволакивающую ее кожу. Ее рука легко проскользнула внутрь, позволив Исмаилу полностью отступить за зеркало. Теперь она не чувствовала его хватки; словно некий дьявольский конвейер увлекал ее в неизвестность.

«О Боже, нет — не отдавай меня ему. Я этого не выдержу. Не выдержу. Он сейчас разорвет меня на части».

Вторая ее рука соскользнула с края раковины, и Сьюзен погрузилась в зеркало по плечо. Она больно ударилась щекой о стекло, и тут на нее нахлынули новые страхи — задохнуться, ослепнуть, быть похороненной заживо в неведомой могиле.

Она ничем не могла себе помочь. Сверхъестественная сила поднимала ее вверх. Сьюзен отчаянно брыкалась и металась из стороны в сторону, пытаясь отвоевать себе хоть несколько мгновений жизни. Подбородок ее оказался прижат к груди, но почти тут же она почувствовала холодное прикосновение стекла к затылку — ее голова начала погружаться в зеркало. Она попыталась высунуть ее наружу, но тщетно. Прохладная среда неумолимо обволакивала ее макушку, ее уши — и наступила тишина. Задыхаясь, Сьюзен принялась судорожно глотать воздух, сколько хватало легких; вытаращив глаза, она уставилась на расположенное всего в нескольких шагах окно.

За окном было утро, город и все атрибуты нормальной жизни в нормальном мире. Из глаз Сьюзен брызнули слезы и потекли по стеклу. Ощутив жжение в уголках глаз, она плотно сжала веки, а когда мгновение спустя решила открыть глаза, то обнаружила, что не может этого сделать. Ей удалось еще раз глотнуть воздух широко раскрытым ртом, прежде чем его заполнила прохлада; задыхаясь, она пыталась выплюнуть ее, но лишь беспомощно трепыхалась, по мере того как зеркальная граница опускалась вдоль ее тела.

— Он использует ее, — невозмутимо произнесла Рахиль. — Такая опасность всегда есть. Любовь делает нас уязвимыми — но без любви мы не люди. Парадокс, ну? Любовь обожает парадоксы, ты и сам, наверное, заметил. Это для нее вроде кроссвордов.

— У меня никогда не было времени на кроссворды, — брякнул Майкл невпопад.

Он сидел в кромешной тьме на чем-то твердом, совершенно не помня, как приземлился, — помнил только, как начал падать, выбежав из номера в гостиничный коридор. Он протянул руку — и его пальцы наткнулись на ровную поверхность, ни теплую, ни холодную, слегка податливую, как плотная резина.

— Где мы? — спросил он, пытаясь совладать со своим страхом и подступающей тошнотой.

— Нигде. Я решила, что это будет самым безопасным для тебя местом, — ответила Рахиль.

Похоже, так оно и было. Сделав глубокий вдох, Майкл не почувствовал ни запаха, ни даже влажности. Он не мог сказать, было ли окружавшее его пространство большим или маленьким. В этой черноте он испытал облегчение, коснувшись своего лица и обнаружив, что его глаза открыты.

— Что ты видишь? — спросила Рахиль. — Ни зги, — ответил он.

— Великолепно. Может, теперь ты прекратишь всю эту ерунду, и мы сможем поговорить.

— Я? — возмущенно переспросил Майкл. — Все, что я пытаюсь сделать, — это остаться в живых.

Рахиль красноречиво хмыкнула. Майкл испытал приступ раздражения, но отогнал его от себя как бесполезные эмоции. Он попытался в точности припомнить, что с ним произошло, но в его сознании словно встала белая стена.

— Ты любишь кино? — спросила Рахиль, сидевшая, судя по всему, в двух футах слева от него. — Насколько я понимаю, когда актеры массовки, спасающиеся от бедствия, все одинаково перепуганы, это выглядит не очень-то достоверно. Люди, они разные, даже перед лицом катастрофы. Поэтому одним велят изображать испуг первой степени, другим — второй, третьим — третьей и так далее. Так оно выходит куда реалистичней.

Майкл пропустил ее слова мимо ушей и поднялся на ноги, но темнота дезориентировала его, и он сделал попытку опереться на несуществующую стену.

— Осторожно! — предостерегла его Рахиль.

— Вы можете меня видеть? — спросил Майкл, с трудом восстанавливая равновесие.

— Это твоя собственная темнота, — невозмутимо ответила Рахиль. — Разумеется, темнота любого человека в каком-то смысле его собственная, но я ведь не об этом, как ты понимаешь.

Майкл предпочел не отвечать, а сосредоточиться, чтобы вновь обрести способность мыслить.

— Здесь все дело в панике, — продолжала Рахиль. — Если бы ты убегал от гигантской ящерицы, пожравшей Детройт, я приписала бы тебе испуг второй степени. Думаю, у тебя сейчас где-то шестая степень, но ты не проявляешь его толком.

— Может, я просто хорошо его скрываю.

Услышав ее смех, Майкл пожалел, что Рахиль его разговорила.

— Послушайте, — твердым голосом сказал он. — Мы можем выбраться отсюда? Или вы хотя бы можете включить здесь свет?

— Не знаю. Придется еще чуть-чуть на тебя положиться. Попробуй-ка подышать.

— Что?

Тут он заметил, что действительно не дышит. Это открытие, однако, отнюдь не заставило его тут же сделать вдох. Он почувствовал головокружение и, приложив вполне сознательное усилие, попытался втянуть в легкие воздух — но у него ничего не вышло. Окружавшая его чуть тепловатая, лишенная запаха атмосфера была не более чем искусной подделкой. Майкл плыл в пустоте, и вдруг его представление о своем местоположении изменилось — теперь он стоял на бесконечной равнине в лишенном света мире.

— О твоей жизни или смерти речь не идет, — послышался издалека голос Рахили. — Если ты не будешь дышать, то просто исчезнешь.

Майкл не слушал ее. Кислородное голодание его тела начало распространяться на мозг, приближаясь к четырехминутному пределу, за которым наступали необратимые мозговые повреждения. Эту составляющую медицинской премудрости Майкл прочувствовал теперь со всей ясностью. И вдруг тьму прорезала вспышка света, и в то же мгновение мир, сориентировавшись по ней, обрел три измерения. «И сказал Бог: да будет свет».

Майкла разобрало любопытство, не умирает ли он, и если да, то когда именно это началось. Наверное, Исмаил достал-таки его, и теперь это была некая разновидность смертельной схватки. Свет усилился, и Майкл перестал ему противиться; он даже не боялся, что тот обожжет его кожу и ослепит его, как этого следовало ожидать в том случае, если это действительно Исмаиловы шутки. А может, тот сейчас летает над его телом и наблюдает, как оно отдает концы в гостиничном номере. Перспектива его заинтриговала. «Результаты дважды слепого тестирования, проведенного, однако, на весьма ограниченной выборке, позволяют предположить, что увеличение нейронной активности правой височной доли, характерное для сублетального состояния, может быть вызвано искусственно путем…»

— Спасибо, замечательно, можешь быть свободен, — услышал он голос Рахили у себя над ухом.

В тот же миг он втянул в себя большой глоток воздуха, и свет погас.

— Кого это вы благодарите? — спросил Майкл, почувствовав, что лежит на той же твердой поверхности, что и сразу после приземления, и вдохнул новую порцию воздуха.

— Твой мозг, — ответила Рахиль. — Нам пришлось ненадолго выключить его. Он разыграл тут настоящее шоу. Но можно ли его винить? Он просто хотел, чтобы у тебя было связное объяснение.

— Зачем вы это делаете? — слабым голосом спросил Майкл.

Он приподнялся и сел, чувствуя, что его панические галлюцинации улетучиваются и головокружение проходит.

— Я ничего не делаю, — ответила Рахиль. — Я ведь уже говорила тебе: это твоя собственная дребедень.

Майкл почувствовал, что их разговор вернулся к тому, с чего начался. Он не стал сопротивляться изнеможению и притуплению чувств, обычно следующих за сильным возбуждением. Собственный голос донесся до него словно издалека.

— Сьюзен. Она в беде, и вы сказали, что…

— Что он использует ее. Да, верно, — ответила Рахиль. — Давай-ка чуть погодим с этим. Как ты? Я бы сказала, что ты в некотором смысле вернулся в нормальное состояние.

— Настолько нормальное, насколько это возможно при отсутствии мозга. Я могу получить его обратно?

Рахиль снова хмыкнула.

— Не надо понимать все так буквально. Я имела в виду только то, что тебе нужно было отстраниться от кошмаров, носившихся у тебя в голове. Все вы такие. Ты вот думаешь, что имеешь страх, ужас или там ярость, а на самом деле это они имеют тебя — под своим контролем, я имею в виду.

Она что-то задумчиво забормотала, и вдруг в ее ладонях возник маленький огонек. В его свете лицо ее заострилось, а кожа засветилась розовым. Майкл смог увидеть и себя, хотя по-прежнему не различал ничего вокруг. Рахиль сидела на той же темной ровной поверхности, на которой в двух шагах от нее стоял и он.

— Вот, — сказала она. — Так лучше?

Я все же предпочел бы душевное спокойствие. Объяснение всего этого. Мне по-прежнему кажется, будто я схожу с ума.

— Вот и хорошо, — решительно сказала Рахиль. — Раз уж твой ум представляет собой такую же кашу, как и у большинства людей, с него вполне стоит сойти.

Майкл сидел неподвижно. Он не знал ничего об этой странной женщине, а потому приходилось признать, что дальнейшие дискуссии с ней бесполезны. В чехарде всего того, что произошло в отеле, он запомнил свое первое мгновенное впечатление об этой старушке в несколько нелепом облачении, но впечатление это, по-видимому, было ошибочным. Вряд ли первое впечатление способно верно ее отразить, кем бы она ни оказалась в конце концов.

Внезапно ее лицо, на котором до сих пор отражалась лишь орлиная настороженность, смягчилось.

— До сих пор я не решалась признать, что ты сделал это, — сказала Рахиль. — Ты думал о бегстве, но это было всего лишь твое эго, твоя внешняя оболочка. Лучшая часть тебя решила остаться. Наверное, он именно это и почувствовал, раз напал так решительно.

— Он убил Сьюзен? — хмуро спросил Майкл.

Мозг снабжал его теперь вполне связными картинами, и он видел, как Сьюзен борется за дверьми ванной, сперва кричит, а затем умолкает. Рахиль покачала головой.

— Не думаю. Она для этого слишком умна.

— Умна? Вы хотите сказать, что она его перехитрила? Тогда нам нужно найти ее. Где здесь выход?

Майкл почувствовал, как на смену изнеможению приходит оптимистическое возбуждение. Он стоял на ногах, вглядываясь в окружающую тьму, которую светильник был не в силах побороть. На плечо ему легла маленькая, но цепкая рука Рахили.

— Ты хороший мальчик, — тихо сказала старушка. — Хороший, но совершенно бесхитростный. Я ведь сказала тебе, где мы находимся, — нигде. Это не есть реальное место, по крайней мере в том смысле, в каком ты привык понимать обычный мир. В большинстве реальных мест, куда я могла бы тебя перенести, он дотянулся бы до тебя.

Майкл чувствовал себя опустошенным, но позволить себе сдаться не мог.

— Идемте-ка, а разговоры продолжим потом. Я уже успел привыкнуть к подобным розыгрышам и хочу сказать, что вы ничем не лучше его. Давайте вернем Сьюзен, а тогда уже позаботимся обо мне.

Рахиль улыбнулась без тени иронии, и вдруг Майкл увидел ту прекрасную девушку, которую скрывала маска прожитых ею лет. В этой вспышке прозрения он уловил и в высшей степени соблазнительный проблеск себя и той жизни, которую мог бы вести с этой девушкой. Этот миг промелькнул, как рябь на озерной глади, и растаял без следа.

— Рахиль, ну выслушайте же меня! Пока мы с вами тут препираемся, он уходит. Неужели вам это все равно? Ведь он ваш враг, не так ли? — сказала Рахиль.

— Мы — Тридцать шесть, словно это и было ответом.

— Именно, — нетерпеливо парировал Майкл. — Вы обладаете теми же способностями, что и он. Так используйте их!

Рахиль покачала головой.

— Нужно было лучше слушать, когда реббе читал вам свою лекцию, мейн гаон киндер. Мы лишь свидетели, не более. Мы наблюдаем. Думаешь, Богу нужны наемные солдаты? Трах-бах, как Рэмбо? Ты хочешь остановить Лжеца, вот и придумай, как это сделать.

Майкл покачал головой, ненавидя свою беспомощность.

— Я не могу.

Старушка стала подниматься, покряхтывая от напряжения.

— Хочешь умереть за правое дело, да? Слишком благоразумно для влюбленного. Но не стоит принимать решение, не зная всего. Смотри-ка сюда.

Тусклый огонек заметался, но успокоился, когда она наконец встала и снова смогла держать его неподвижно. Майкл вдруг зачем-то отметил про себя, что на одной из ее кроссовок развязался шнурок.

Рахиль поднесла к нему свои сложенные лодочкой ладони. От них стал исходить устойчивый белый свет, понемногу охватывавший окружающее пространство; чистая белизна словно образовала новое измерение. Казалось, она вбирала в себя всё новые качества: обрела звучание, фактуру, пока наконец в руках Рахили не оказался изящный бело-голубой лотос, заключавший в своих лепестках захватывающую историю. История эта не состояла из слов. Она была о жизнях и временах, и каждая из жизней была лепестком, выраставшим из сердцевины цветка и почти сразу же сменявшимся новым. Майклу казалось, что он слышит голоса, объединившие в себе молодость и старость. Каждое рождение столь плавно переходило в смерть, что он не мог заметить между ними разницы. Цветок продолжал вырастать из самого себя, и, хотя лепестки рождались, распускались и опадали, никакая из этих перемен не нарушала светящегося соцветия, бывшего неизменно свежим и живым.

— Человеческая душа прекрасна, не так ли? — послышался у него за спиной голос Рахили. — Ты спрашиваешь, почему мы не боремся? Коль скоро мы видим это, причем не только у хороших людей, а у всех и каждого, к чему нам бороться? Вот она, видишь? В каждом из нас. Я не говорила тебе, что Бог любит парадоксы?

Желание видеть это снова терзало Майкла, словно тоска по некоему утраченному дому, словно он был сыном прекрасной неведомой страны. Но если бы он смотрел, если бы слушал, если бы верил… он стал бы другим.

— Неувязка получается, — бросил Майкл. — Вы сказали мне, что не намерены ничего предпринимать по поводу Исмаила, что это я должен остановить его, а теперь выходит, что вместо этого я должен его простить? Может, вы объясните, каким образом это принесет благо мне или Сьюзен?

— Прощение, — бесхитростно ответила Рахиль, — никогда не пропадает втуне. Можешь считать его чем-то вроде Божьего ластика. Без него вся твоя жизнь была бы очередным витком упреков и вражды.

Майкл закрыл глаза, по памяти восстанавливая лицо Сьюзен. То, что она попала в беду, было на его совести — Исмаил лишь использовал ее, чтобы добраться до него. Вот и Рахиль так говорит. Смерть довольно быстро перестает быть для врача чем-то из ряда вон выходящим, но мысль о том, что Сьюзен может погибнуть от случайного террористического акта, который он вполне мог предотвратить, была для него невыносима.

— Я не один из вас.

Его голос прозвучал громко и отрывисто, руки сжались в кулаки. Он старался не давать волю своим эмоциям, но понял, что весь трясется от холодной злости.

Рахиль причмокнула.

— Просто диву даешься, как много людей согласны страдать, лишь бы ничего в себе не менять. Ладно, будь по-твоему. Пойдем спасать твою шайне майдель.

Провалившись сквозь зеркало, Сьюзен стала падать вниз головой, но Исмаил подхватил ее на руки и поставил вертикально, так, будто он просто протащил ее сквозь узкое отверстие в стене. Он улыбался. Она смотрела на него сквозь вызванные шоком слезы — раздетая, задыхающаяся, неспособная прийти в себя после столь вопиющего попрания законов природы.

Исмаил смотрел на нее, и лицо его было столь же непроницаемо, как и тогда, когда он впервые протянул к ней руку. Он не прикасался к ней и не пытался приблизиться.

— Зачем ты сопротивлялась? — спросил он.

— Что?

Будучи глубоко потрясенной, Сьюзен, однако, обнаружила, что вовсе не напугана.

— Я…

— Если ты решила, что это был киднеппинг, оглянись вокруг.

Сьюзен по-детски вытерла лицо обеими руками. Сделав шаг вперед, она остановилась — она по-прежнему находилась в ванной «Нового Иерусалима». Ее зубная щетка лежала на раковине, ее полотенце валялось на полу, там же, где она его уронила. Но зеркало висело не с той стороны. «Майкл?» — прошептала она осипшим от крика голосом. Где же он?

— Ты видишь? С тобой не случилось ничего плохого. Ты просто была… переориентирована.

Сьюзен пристальней всмотрелась в окружающую обстановку. Если встать лицом к окну, зеркало должно было быть справа, а ванна слева. Но комната каким-то образом вывернулась наизнанку.

Она подобрала полотенце и завернулась в него, крепко завязав. Сквозь открытую дверь ей была видна гостиничная комната, выглядевшая точно так же как прежде, только опять-таки наизнанку. Майкла не было. Она прошла в дверь, просто чтобы окончательно в этом убедиться. На комоде по-прежнему стояла бутылка водки — на том же месте, где они оставили ее прошлой ночью, но буквы на этикетке были теперь в зеркальном отражении. Она подумала было, что Исмаил схватит ее и затащит обратно, но тот был невозмутим.

— Зачем? — спросила она.

Пророк пожал плечами и впервые слегка улыбнулся.

— Мне хотелось о тебе позаботиться. Тебе придется принять эту версию, она близка к истине настолько, насколько это необходимо в данный момент. Разумеется, возможны и другие версии. Запомни это. Собственно, запоминай все.

Его голос был ровным и ничуть не угрожающим, однако из-за произнесенных им слов Сьюзен вряд ли это заметила. Ее всю трясло, морозило и тошнило от избытка адреналина. Она с трудом добралась до кровати и рухнула, как подкошенная.

— Не суетись. Походи немного, — сказал Исмаил, склонившись над ней, но не делая ни малейших попыток к ней прикоснуться.

В дремотном оцепенении, двигаясь замедленно, как привидение, Сьюзен заставила себя действовать. Пошатываясь, как пьяная, она встала на ноги и сгребла в охапку свою одежду. Взяла она лишь то, что было необходимо, чтобы прикрыть наготу, махнув рукой на остальное. Одеться можно в холле, в коридоре, на улице, только бы выбраться отсюда, прежде чем Темная Душа вернется к своим штукам.

Дрожащими руками она повернула ручку двери, ведущей в холл. Она сломала ноготь, повредив кожицу и испачкав замок кровью, но дверь в конце концов открылась. Не встречая преград на своем пути, она побежала вдоль холла. Не услышав позади себя шагов, она испугалась еще сильнее — теперь она отчетливо понимала, как можно в буквальном смысле умереть от страха.

Холл был пуст. С перепугу он показался ей величиной с собор. Сьюзен добежала до конца и скатилась вниз по лестнице в вестибюль, набирая в легкие воздух, чтобы позвать на помощь. Там тоже было пусто. Безлюдно и тихо, как в похоронном бюро провинциального городка. Сквозь окна пробивались косые лучи утреннего солнца. Внезапно преградивший ей путь барьер заставил ее подскочить поочередно на каждой из босых ног, после чего она бросилась к входной двери. Полотенце развязалось, и Сьюзен завязала его туже. Она была уверена, что окажется в безопасности, стоит ей только выбраться из отеля.

Она толкнула дверь — и увидела, что стоит перед конторкой, а дверь, ведущая на улицу, находится у нее за спиной. Сьюзен встряхнула головой и заскулила, не в силах понять, как это она умудрилась допустить столь глупую и опасную ошибку.

Она попробовала еще раз.

Случилось то же самое, потом снова, и так до тех пор, пока она не поняла, что так будет всякий раз. Из двери был лишь один путь: обратно внутрь. Сьюзен медленно побрела к конторке.

— Привет, — еле слышно прошептала она. Вокруг не было ни души.

Она выпустила из рук узел своей одежды и принялась разбирать его, как будто для нее не было сейчас более важных дел, чем одеться. Чтобы хоть как-то держать себя в руках, она отнеслась к своему гардеробу со всей возможной скрупулезностью: белая блузка и юбка-хаки были для нее символом нормальной жизни, поддерживаемой даже в чрезвычайных обстоятельствах. Ее волосы были до сих пор мокрыми; она, как могла тщательно, зачесала их назад и села на ковер, чтобы обуть туфли. Это была ее маленькая победа — обе они были на месте.

— А, вот ты где.

Голос был веселым, беспечно-игривым. Сьюзен вздрогнула; желания оборачиваться у нее не возникло.

— Сьюзен!

В голосе прозвучал добродушный упрек. Она до крови закусила губу, не отрывая взгляда от своих рук, все еще державших шнурки туфель.

— Если ты не удостоишь меня хотя бы взглядом, это меня очень обидит.

У Сьюзен был слишком большой опыт по части уязвленной мужской гордости, чтобы не распознать в этих словах угрозу. Она подняла глаза. Исмаил стоял на лестничной площадке, опершись на перила, и смотрел на нее. Он по-прежнему был одет так же как появился в зеркале, в обычное облачение кочевников и лишившихся крова беженцев, наводнявших лагеря, но в глазах его угадывалась некая встревоженность. Своим самоуверенным выражением лица и насмешливой улыбкой он напоминал одного из тех дорогих адвокатов, что без зазрения совести торгуют справедливостью. Личина Пророка сползла с него, хотя в остальном он был тем же самым человеком.

«Не зря говорят, что дьявол работает адвокатом…» Сьюзен охватило веселье отчаяния. — Ты, должно быть, не заметил, что на двери висит бличка «Не беспокоить», — сказала она. — Ладно, так быть, простим тебя на этот раз. Исмаил откинул голову назад и захохотал.

— В самом деле? Идем, нам предстоит проделать далекий путь и посетить множество мест.

Он спустился к ней. Сьюзен упрямо сбросила его руку со своего плеча, не делая, однако, больше никаких попыток остановить его.

Потом была яркая, ярче тысячи солнц, вспышка.

Майкл разглядывал каменную стену темного туннеля. Тусклый свет от расположенного в нескольких шагах выхода позволял рассмотреть вкрапления в белесом известняке. Судя по поверхности породы, ее обрабатывали, вероятно, в глубокой древности. — Рахиль! — позвал он.

Он не помнил точно, когда именно потерял в темноте ее следы, как не помнил и когда непроглядная тьма превратилась в пещеру. Подобные места служили убежищем пастухам по всему Ближнему Востоку, так что нельзя было сказать наверняка, находится ли он в Сирии, Израиле или, скажем, Саудовской Аравии. У каждой культуры свои представления о романтике. Мусульманам темная дыра в скале внушает религиозные чувства, так как в 610 году именно в пещере пророк Мухаммад встретился в Ночь Могущества с архангелом Гавриилом. Событие это описано в девяносто седьмой суре Корана. Интересно, подумал Майкл, не могут ли меня доставить в то время с той же легкостью, с какой перенесли «в никуда».

— Не отвлекайся, — послышался сзади голос Рахили.

— Я правильно иду? — спросил Майкл.

— Если ты не знаешь, куда идешь, какая тебе разница, откуда начинать? — ответила Рахиль.

— Спасибо.

Выглянув наружу, Майкл увидел ослепительно сверкавший скалистый склон. Он обернулся ко входу в пещеру, пытаясь обнаружить хоть что-нибудь, что указывало бы на их местонахождение.

— Не слишком ли вас затруднит подсказать мне, куда это мы вышли? — проворчал он.

— Да нет, ничуть, но спасибо, что ты спросил.

Рахиль явно подшутила над ним, пустив вперед. Они продвигались где шагом, где ползком, по коридорам, внезапно становившимся мокрыми от капавшей с потолка воды. Стесненные обстоятельства, казалось, не доставляли Рахили ни малейшего неудовольствия — лишь однажды она высказалась в том духе, что им было бы существенно легче, если бы он не так увлекался мифами о перевоплощениях. Майкл попустил эти слова мимо ушей.

На сей раз ход вывел их к месту, напоминавшему заброшенный карьер. Майкл на секунду остановился у выхода, рассматривая открывшуюся панораму пустоты. От белесых камней террасированных стен, дрожа, поднимался горячий воздух, уносясь в разверзшееся вверху синее небо.

— Ну вот, — пробормотал он, поворачиваясь, чтобы помочь Рахили перебраться через камень у выхода из пещеры.

Ее, однако, позади не оказалось, и Майкл с трудом удержался от гримасы, услышав ее голос шагах в десяти впереди.

— Осторожно, тут могут быть змеи.

Рахиль сидела в тени тамариска, которого — Майкл готов был поклясться — не было на этом месте, когда он взглянул туда в первый раз. Превозмогая усталость, он подошел к ней, нарочито показывая свое пренебрежение ко всем и всяческим змеям. Он метался между гордыней и пониманием того, что коль скоро первые результаты его героических порывов оказались столь смехотворны, вряд ли стоит уповать на то, что они окажутся более действенными впоследствии.

Рахиль смела пыль с плоского камня позади себя.

— Пить хочешь? — спросила она.

Она достала из карманов юбки флягу и металлическую кружку. Майкл вытаращил на нее глаза и собрался было что-то сказать, но Рахиль перебила его.

— Ты знаешь достаточно, чтобы не задавать вопросов, — сказала она. — Мы ведь уже дошли до этой стадии, не так ли?

Майкл не ответил. Он принял кружку из ее рук и стал пить, затем рухнул на землю, уставившись в небо сквозь кружево зеленой кроны.

— Вы действительно намерены позволить мне действовать по своему усмотрению? Почему?

— Все делают всё по своему усмотрению.

— Правда? По-вашему, дети, например, рождаются с водительскими правами? Или же воспитание детей противоречит вашим представлениям о помощи?

— Не трать силы. Наверное, лучше вернуться к этой Дискуссии, когда у тебя будет больше уверенности в том, что ты можешь победить.

Спокойная непреклонность Рахили больше не раздражала его — он успел к ней привыкнуть. И все же Майкл отвел взгляд. Он боялся, что ее голос, звучащая в нем легкая ирония зрелого человека по поводу его потуг, заставит его забыть о действительной опасности, стоящей перед ним и Сьюзен.

— Прекрасно, в таком случае, как нам выбраться на дорогу? — спросил он, укрываясь щитом сиюминутных проблем.

Он поднялся. Они все еще были на полпути из карьера, склоны которого закрывали всяческий обзор.

— Я пойду на рекогносцировку, — сказал он.

— Это слово означает «заблудиться еще больше»? — спросила Рахиль.

Майкл хмыкнул. Вдоль склона карьера поднималась узкая тропка. Он стал осторожно продвигаться вдоль нее, прижимаясь спиной к разгоряченному белесому камню и стараясь не смотреть вниз. Поднявшись наверх, он, пошатываясь, остановился на краю, чтобы перевести дух. Его волосы и рубашка взмокли от пота, а брюки намертво прилипли к телу. Он протер глаза и осмотрелся. Местность была изрезана давно не видевшими влаги оврагами — высохшими руслами вади, текущих лишь ранней весной. Разве что скудная растительность свидетельствовала о том, что однажды вода сюда еще вернется. Пустыню прорезала грунтовая дорога, у обочины которой в тени большого камня Майкл увидел джип.

Он бросил взгляд назад и увидел Рахиль, с трудом поднимающуюся по тропинке. Из-под ее теннисных туфель то и дело осыпались камешки, скатываясь по склону ко дну провала, но она не обращала на них никакого внимания, по-видимому нисколько не переживая за собственную безопасность. Майкл подождал, пока она поднимется, и указал в сторону автомобиля.

— Премного благодарен, — выдавил он.

— А при чем здесь я? а с довольно-таки убедительной простодушностью спросила Рахиль. — Тебе стоило бы подыскать для своей гойшер копфболее полезное занятие, чем попытки понять то, чего ты никогда не поймешь.

— Не знаю я, что это значит, но на комплимент не похоже, — сказал Майкл. — Идемте. Попробуем найти хозяев этого джипа.

Пятнадцать минут спустя, после бесплодных попыток до кого-нибудь докричаться — хотя Майкл прекрасно знал, что поблизости никого не окажется, — они уже ехали по дороге. На заднем сиденье реквизированного джипа оказалась еще одна фляга, две широкополые шляпы и винтовка. Но вместо того, чтобы радоваться, Майкл чувствовал себя посмешищем.

Его настроение ничуть не улучшилось, когда Рахиль в качестве непременного условия посадки в джип заявила, что сядет за руль сама. В отличие от поездки с известной своим безрассудством Сьюзен, здесь у него не было ни малейшей уверенности в благополучном исходе мероприятия. Рахиль, похоже, выбрала некую точку на горизонте, нацелила джип, словно ракету, и погнала его к ней на полной скорости. Казалось, она поставила себе целью не пропустить по пути ни одного камня и ни одной выбоины.

— Что вы делаете? — закричал Майкл после того, как камень, вылетевший из-под колес джипа, усеял ветровое стекло безобразной паутиной трещин.

— Пытаюсь сделать так, чтоб мы разбились насмерть, — ответила она. — Сражение, убийство, внезапная смерть — нужно же поддерживать атмосферу.

— Тормозите! — завопил Майкл, когда джип с размаху наскочил на очередное препятствие, пролетел какое-то мгновение по воздуху и шлепнулся обратно на землю.

Он выхватил у нее руль и остановил машину.

— Дайте-ка мне, — сказал он, переведя дух настолько, чтобы быть в состоянии говорить. — Если я и должен смертельно рисковать, то не таким же способом!

— Располагайся.

Рахиль вылезла наружу, позволив Майклу перебраться с пассажирского сиденья на водительское. На мгновение его посетила смутная мысль, не тронуться ли с места, бросив ее здесь, но он знал, что никогда так не поступит. Он подождал, пока она заберется внутрь и усядется, и включил зажигание. Затем он предусмотрительно оглянулся назад, не забыли ли они чего.

— Дуться — не единственный выход, — прокричала Рахиль, перекрывая шум ветра, поднявшийся, когда Майкл газанул изо всех сил, чтобы выскочить из облака пыли.

— Я не дуюсь, я думаю, как нам быть дальше.

— Поступай по своему усмотрению.

— Вы когда-нибудь перестанете говорить это? Да все эти проклятые проблемы оттого и возникли, что я поступаю по своему усмотрению. Не это ли вы пытались мне объяснить?

— Мейн кинд, называй это хоть дутьем, хоть чем, но, говорю тебе, это не единственно возможный подход.

Майкл понял, что Рахиль сделала сейчас все для нее возможное, чтобы успокоить его, и если он вообще хочет спуститься с башни гордыни, ему следует ступить на подставленную ему лестницу.

— Хорошо, — сказал он.

Резко вывернув руль в сторону, он выехал на широкую обочину дороги и затормозил. Но если Рахиль и собиралась что-то сказать, она этого не сделала. Ее глаза сузились, она привстала на сиденье.

— Гм. Не к добру это, — пробормотала она.

— Что вы там такое увидели? — спросил Майкл.

— Вон, смотри.

На горизонте башнями вздымались в туманящееся небо зеленовато-черные клубы, напоминавшие дым от сильного пожара.

— Давай-ка туда.

По мере приближения к грозе окружающее пространство становилось все более привычным. Дорожные указатели снова оказались написаны на иврите. Проехав первый из них, Майкл обнаружил, что едет по дороге с твердым покрытием. Он обернулся, но позади, так далеко, насколько он мог видеть, был асфальт. «Не мог же я не заметить этого раньше».

— Что-то я не заметил, как мы съехали с грунтовки, — подозрительно сказал он. — Эта местность реальна?

— Настолько, насколько таковым может быть нереальное, — без тени улыбки ответила Рахиль.

Увидев на горизонте клубящуюся массу, Рахиль помрачнела. Она не отрываясь напряженно смотрела вперед, словно пытаясь проникнуть сквозь стену густого дыма. Теперь гроза заполнила весь горизонт, и Майкл почувствовал покалывание по коже электрических разрядов, поднимавших дыбом мелкие волоски на теле. Это, казалось, подстегивало его еще больше. Последние дорожные таблички указывали дорогу к Хар-Мегиддо, возвышавшемуся вдалеке большому холму. Майкл смутно вспомнил это название на карте севера Израиля, которую рассматривал по дороге к Галилейскому морю.

— Итак, мы возвращаемся в его излюбленные места? — прокричал Майкл, притормаживая, чтобы было лучше слышно. — Примерно здесь я впервые увидел Пророка.

Рахиль кивнула.

— Он любит символы.

Майкл повернул к ней голову.

— Не объясните ли подробней?

Рахиль указала в сторону грозы, сосредоточившейся теперь прямо вокруг горы. Джип поднимался по извилистой дороге, и Майкл знал, что по бокам ее раскинулись плодородные поля Изреельской Долины.

— И произошли молнии, громы и голоса, — продекламировала Рахиль. — И сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение, такое великое!

Она сделала паузу, и в ее голосе вновь зазвучала легкая ирония.

— Ты и не подозревал, что конец мира может быть ознаменован не громом и воем, а неправильным произношением.

Майкл понял, что ее сейчас лучше не перебивать.

— Произнеси «Хар-Мегиддо» несколько раз, как можно быстрее, — велела Рахиль.

Майкл подчинился и затараторил, сливая слоги.

— Хармегиддо, Хармегиддо…

Уже почти оно. Опусти «х», и выйдет то, нужно.

— Армагеддон.

Казалось, она испытала удовлетворение, услышав от него это слово.

— Удивительно, правда? Люди думают, что это событие, а на самом деле это место. Знаменитая Гора Битв, за которую целые армии проливали кровь в течение сорока веков. И что? — она обвела рукой вокруг. — Если бы ты не знал, что находишься в столь легендарном месте, ты бы это заметил? То-то и странно. Ты едешь сейчас по костям и колесницам, которые старше любой известной тебе культуры. Какое-то время, всего каких-нибудь два тысячелетия назад, здесь был Ханаан, пока не оказалось, что ассирийцы, египтяне и израильтяне не могут без него жить.

— Вы думаете, что теперь на него позарился он? — спросил Майкл.

Рахиль покачала головой.

— Нет, что ты. Он ведь не слепой. Это всего лишь холм.

Небо потемнело настолько, что уже нельзя было отличить день от ночи. Рахиль была права: Армагеддон был просто холмом, в сущности, могильным курганом. Он сложился из сожженных городов, общим числом двадцать, около четырех тысяч лет назад. Каждое из воинств, сокрушивших здесь противника, строило укрепленное поселение, которое оказывалось уничтоженным в свою очередь. Гора Битв была местом, глубоко врезавшимся в память древних; мир же тогда был настолько мал, что, когда в сознании святого Иоанна возник образ места, подходящего для конца света, Хар-Мегиддо казался больше, чем нынешние Нормандия, Москва и Вьетнам, объединенные в одну залитую кровью страну. Именно в Хар-Мегиддо седьмой ангел собрал всех уцелевших в первых битвах Апокалипсиса, дабы в последний раз постоять за Бога перед лицом высшего Зла.

— Вам не кажется…

Прежде чем он успел договорить, Рахиль резко хлопнула по лобовому стеклу.

— Что наступает конец света? Говорю тебе, ты слишком неоригинален, — бросила она. — Я не хочу сказать, что ты породил эту картину, но я начинаю узнавать тебя лучше и хочу предупредить, что ты легко можешь приобрести вкус к дешевым мелодрамам. Поторопись.

Извилистая дорога прошла сквозь местный киббуц и вывела к устроенной у подножия кургана парковочной площадке.

— Что теперь? — спросил Майкл.

Рахиль посмотрела на него так, будто ответ был ведом ему одному. Он собрался было предложить ей перестать его мистифицировать, но тут разразилась гроза.

Больше всего это напоминало взрыв, и Майкл выскочил из джипа, инстинктивно бросившись на землю, как при бомбежке. В следующую секунду на его лицо посыпались первые крупные капли дождя, и он слегка успокоился. Однако вспыхивавшие вокруг него молнии не позволили ему расслабиться полностью. Он поднялся на ноги, промокший уже до костей. Грунтовая площадка быстро превратилась в кашу; брюки и рубашка были грязны Донельзя.

Рахиль, терпеливо ожидая, стояла по другую сторону Джипа. Она надела розовый кардиган и вновь повязала свои завитые волосы платком, но на этом ее уступки буре и заканчивались. Ее цветастая юбка, намокнув, облепилась вокруг тела, так что она стала похожа на потерпевшую кораблекрушение няньку.

— Надеюсь, ты не очень тщательно изучал Библию, — сказала она; тона ее голоса Майкл уловить не смог.

— Будем надеяться, что этого не делал он.

— Не беспокойся, тебе не придется ее читать, раз уж ты в ней находишься.

Еле слышно хмыкнув, Рахиль зашагала прочь. Майкл посмотрел на вершину холма. Яркая до зеленоватой голубизны корона электрического разряда увенчала расположенные там древние развалины, придав им совершенно жуткий вид. Единственным убежищем в поле зрения было официального вида здание, однако Майкл почувствовал, что именно там и находится Исмаил.

Принявшись бежать вверх по тропе, Майкл понял, что насмешливая уверенность Рахили внушила ему ложную храбрость. Он почувствовал, что она вытечет из него, как масло из автомобильного картера, если только он не будет держаться рядом с ней. Краска залила его лицо. Что означала эта ее фраза — все это настолько реально, насколько таковым может быть нереальное? Посреди ударов грома ему и в голову не пришло бы, что это может быть действительно так.

Вершина Хар-Мегиддо находилась всего в нескольких сотнях метров. В тот же миг, как Майкл достиг гребня, буря прекратилась. Он встряхнул головой, пытаясь свыкнуться со внезапно наступившей тишиной. Вокруг не было ни травинки. Поколебавшись, Майкл двинулся к большему из двух расположенных там строений — археологическому музею. Однако он тут же заколебался относительно правильности принятого решения, а увидев, что дверь здания валяется на земле, будучи, по-видимому, сорванной с петель, направился туда.

— Рахиль! — вполголоса позвал он.

— Я здесь!

Из-за малой величины алюминиевых окошек и затянувших небо грозовых туч внутри царил полумрак. Но Сьюзен Майкл увидел сразу же. Она лежала на полу в прихожей, растянувшись навзничь. Ее блузка спереди была красной от крови. Майкл рухнул на колени, рванул намокшую блузку и отпрянул.

В груди Сьюзен зияла дыра размером с десятицентовик. Она была неправдоподобно аккуратной, словно вырезанной скальпелем. Образовавшаяся полость была наполнена кровью. Много вылилось и наружу, но большая часть крови Сьюзен была по-прежнему внутри. Майкл приподнял ее на руках, нежно покачивая. Его ладони тут же обагрились очередной порцией крови. Тело еще не остыло — должно быть, смерть наступила всего несколько минут назад.

— Видишь? Нет бы нам поступить по-моему, — невозмутимо произнесла Рахиль.

— Идите вы к черту! — заорал Майкл, не поднимая на нее глаз. — Вы все пытались увести меня в сторону, Для вас это все шуточки!

— Правило номер один, — сказала Рахиль так жестко, что Майкл поневоле поднял голову. — Никогда не склоняйся перед его силой, ибо тем самым ты питаешь ее. Чтобы играть против Исмаила, у тебя не должно быть ни страха, ни сомнений, ни слабости.

— Играть?!

— Несмотря на все оцепенение, Майкла захлестнула волна горькой ярости. Но Рахиль не обратила на его крик никакого внимания.

— И ты должен знать его планы. Сьюзен была с ним. Она знает о них больше, чем мы с тобой. Попроси, пусть она тебе расскажет.

— Что?! — Майкл не поверил собственным ушам. — Да она же мертва, разве вы не видите?

Рахиль с сомнением хмыкнула.

— Она была жива пять минут назад, а что такое пять минут? Всего лишь двенадцатая часть часа. Так что попробуй. Посмотри, что ты можешь сделать. Ты уже получил массу доказательств на этот счет. Давай.

Никогда прежде Рахиль не говорила с ним с подобными увещевающими интонациями. Он посмотрел на лицо Сьюзен. Оно казалось расслабленным, глаза были закрыты, словно она обязательно проснется, если только он не будет стоять над ней молча.

— Вы хотите, чтоб я занялся воскрешением мертвых? — бесцветным голосом спросил Майкл.

Он не знал, смеяться ему или плакать. Наклонившись к Сьюзен, он осторожно запахнул окровавленную белую блузку поверх раны.

— Тебе что, трудно попытаться? — спросила Рахиль. — Хуже ты ведь уже не сделаешь, правда? Я вот верю, что она будет жить. А вдруг я окажусь права?

«И сказали ему: Учитель, оживут ли кости сии?» Где-то в глубинах своего существа, еще не затронутых случившимся, Майкл ощутил безотчетный страх. Что, если он попробует — и у него получится? Во что тогда превратится его мир?

— Сьюзен, — сказал он, чувствуя себя полным идиотом, — Сьюзен, проснись. Мне нужно кое о чем тебя спросить.

Ничего не произошло.

— Как убедительно! — иронично сказала Рахиль. — Ты, должно быть, очень сильно любишь ее, раз так стремишься ее вернуть.

— Заткнитесь! — заорал Майкл.

Нервы его были натянуты, словно струна гарроты. И тут внезапно, в одно мгновение вся его злость, весь страх, всё разочарование, все упования этого дня слились в один ослепительный комок воли.

— Сьюзен, проснись!

Воздух застыл во времени, словно замороженный. Голова Сьюзен безвольно скатилась с его руки — или все же повернулась сама? Нет. Не сработало. Что-то отпустило его там, в глубине души. Он уложил тело Сьюзен и поднялся на ноги.

— Я не могу участвовать в ваших фантазиях. Если это то, чего вы от меня хотите, чем я лучше этого вашего Исмаила? Я просто не могу…

Задохнувшись, он отступил назад.

— О, ты можешь, — сказала, покачивая головой, Рахиль. — Но ты боишься, что не выдержишь, если мои правила окажутся верны.

Она шагнула вперед и опустилась на колени позади Сьюзен, положив ладони ей на виски.

— Милая, это Рахиль, — мягко промолвила она. — Пора вставать.

У Майкла одеревенело горло. Он понял, что сегодня больше не будет никаких чудес, никаких попраний законов природы. И тут грудная клетка Сьюзен приподнялась, затем опустилась, и он с ужасом увидел, что она дышит.

— Йа-а-а-а! — вырвался истошный вопль из горла Сьюзен, и она дернулась из рук Рахили. — Нет! Не прикасайся ко мне!

— Все в порядке, — прошептала Рахиль. — Его здесь нет.

Но Сьюзен не понимала. Ее трясло; она колотилась о пол.

— Нет, нет! — простонала она.

Майкл словно окаменел, ему хотелось броситься к ней, но он не мог сдвинуться с места. Ее глаза смотрели на него, не узнавая.

Залепив Майклу жестокую пощечину, Рахиль привела его в чувство в тот самый момент, когда пришла в себя и Сьюзен. Все еще ошеломленная, она приподнялась на колени, но спустя буквально несколько секунд уже поняла, где находится и кто рядом с ней.

— Майкл!

Она бросилась было к нему, но увидела кровь.

— О Боже! Ты ранен?

Это было настолько далеко от истины, что Майкл не смог удержаться от смеха.

— Нет. Это… кое-что другое.

«Ты жива! Ты жива!» Радость ошеломила его, как незадолго до того ужас.

— Это я ранена? — Сьюзен вытаращилась на свою окровавленную блузку. — Последнее, что я помню, это как Исмаил наставил на меня свой палец, и тогда…

Она надавила рукой на свою грудную клетку в области сердца; глаза ее расширились от нахлынувших воспоминаний.

— Не думай об этом, — решительно сказала Рахиль. — Он не ранил тебя. Как можно ранить такую умную девочку?

— Нет, — озадаченно произнесла Сьюзен. — Кажется, он… он хотел, чтобы я полюбила его. Вот что он сказал.

— Да он просто комик, — пробормотала Рахиль, протягивая руку. — Меня зовут Рахиль. Шалом.

Сьюзен машинально пожала предложенную ей руку.

— Рада с вами познакомиться.

— Это ненадолго, — ответила Рахиль. — Куда он делся? — перебил ее Майкл.

Его одежда была выпачкана в грязи и крови; он не смог остановить Исмаила. Вот, значит, как он бросает перчатку. Но Сьюзен была жива, и это было необъяснимым чудом — хотя Майкл знал, что чудеса не происходят без причины.

Сьюзен молча встряхнула головой. Снаружи ударил раскат грома. Похоже, гроза снова надвигалась — словно очередной акт пьесы после недолгого антракта.

— Лучше бы нам убраться отсюда, — сказал Майкл. — Боюсь, он может вернуться.

Словно в подтверждение его слов, домик затрясся. Послышался низкий гул, перемежающийся грохотом падающих с полок предметов. Майкл выглянул за окно. Армагеддон, ошибка произношения, ожидаемая тремя религиями с нетерпением влюбленного жениха.

— Землетрясение? — недоуменно спросила Сьюзен.

— Майкл, — встревожено сказала Рахиль, — это уже твоих рук дело. Он убедил тебя. Я не заметила, как это произошло, но это не имеет значения. Ты должен прекратить это.

— Что прекратить? — Сьюзен выглядела испуганной и озадаченной.

Рахиль схватила Майкла за плечи, не позволяя ему смотреть в сторону.

— Смирись с тем, что ты есть. Пока ты этого не сделаешь, ничто не пойдет так, как нужно.

— Я знаю, кто я есть, — отстраненно произнес Майкл.

Не дожидаясь ответа Рахили, он увлек Сьюзен за двери, под дождь.

— Майкл, кто это? — спросила Сьюзен. Похоже, она обрадовалась ливню и принялась подставлять ему руки и пытаться с его помощью хоть немного смыть кровь с блузки. — Где ты ее нашел?

— Она одна из них и хочет добиться от меня, чтоб я кое-что сделал. Давай-ка не будем пока разговаривать, хорошо? Просто идем.

Он стал прикидывать, сколько времени у них займет спуск обратно к джипу. До него не сразу дошло, что Сьюзен остановилась и стоит под дождем, вытаращив на него глаза. В этот момент раздался очередной толчок. Раскисшая грязь позади них затряслась, и Сьюзен сшибло с ног.

— Что ты делаешь? Тебе нельзя от меня отходить! — закричал Майкл, но она уже карабкалась обратно, упорно продвигаясь туда, где в дверном проеме стояла Рахиль.

— Сьюзен! — в отчаянии заорал он. Над головой вспыхнула молния, вынуждая его поторопиться. — Тебе не кажется, что я лучше них знаю, что я такое и чем я не являюсь? Иди сюда!

Раздался оглушительный треск — молния угодила прямиком в домик. Исмаил возвращался. У Майкла не было в этом никаких сомнений.

Рахиль что-то сказала Сьюзен — очередной раскат грома заглушил ее слова — и легонько ее подтолкнула. Все еще злясь, Сьюзен нерешительно шагнула в сторону Майкла, встряхивая головой и оглядываясь на Рахиль.

Земля вновь сотряслась, Майкл упал, но тряска не прекратилась. Он лежал, растянувшись во весь рост. Раздался звук, похожий на треск разрываемой ткани, и на фоне толчков Майкл четко ощутил производимую им вибрацию почвы. Барахтаясь в грязи, он поднял голову. Сьюзен лежала на животе, дергаясь так, будто пыталась плыть по земле к нему. Позади нее виднелся домик конторы, накренившийся, словно тонущий океанский лайнер. В дверном проеме по-прежнему стояла Рахиль, обеими руками уцепившись за косяк. В земле образовалась зияющая трещина и стала неторопливо разрастаться, заглатывая домик вместе с фундаментом.

— Дай мне руку! — заорал Майкл, перекрывая скрежещущий грохот, словно исходивший из гигантской бетономешалки.

Сьюзен метнулась вниз, к нему; теперь она пыталась преодолеть разделявшее их расстояние ползком. Майкл с ужасом увидел, что ее, отчаянно барахтающуюся в тщетных попытках противостоять колышущейся земле, несет кувырком вверх по склону, грозя вот-вот поглотить вместе с домиком.

Но теперь грязь была его союзником. Почва сделалась достаточно скользкой, и рванув Сьюзен на себя, он почти не встретил сопротивления.

— Бежим! Бежим! — закричал Майкл, когда она, цепляясь, проехала мимо него. Он поднялся на колени. — Рахиль, прыгайте! — крикнул он, протягивая к ней руки.

Старушка покачала головой. Дверной проем навис теперь почти у него над головой.

— Верь! — крикнула Рахиль. — Верь, иначе ничто не пойдет так, как нужно!

Внезапно осев, домик провалился сквозь землю и исчез. Майкл вскочил на ноги и побежал вслед за Сьюзен.

 

Глава седьмая. Скала веры

Дорога из Мегиддо в Иерусалим заняла у них около четырех часов. Майкл утратил всякое ощущение времени и ничуть не удивился, обнаружив, что они прибыли к закату солнца. О Рахили они почти не говорили. Было неясно, то ли она пожертвовала собой, то ли погибла, чтобы преподать Майклу некий не вполне понятный урок, — а может, она таким образом решила от него избавиться.

Неужели явление Исмаила в их гостиничный номер случилось не далее как сегодня утром? С тех пор произошло столько событий, что само воспоминание о них всех требовало массы усилий. Майкл напрочь утратил способность отличать верный поступок от ошибочного. «Верное», «ошибочное» — эти понятия перемешались, растаяли в тумане; у него не оставалось времени размышлять над чем-либо более утонченным, чем вопросы выживания.

Но опасность грозила им не только со стороны Исмаила. Ни у Майкла, ни у Сьюзен не было теперь ни документов, ни денег. Без этих вещей они не могли чувствовать себя в безопасности нигде, кроме Израиля, да и там рисковали привлечь внимание полиции. Нужно было вернуть хотя бы документы, и местом, где они с наибольшей вероятностью могли рассчитывать в этом отношении на удачу, был отель «Новый Иерусалим».

Ключ от номера как ни в чем не бывало лежал у Майкла в кармане, хотя он и не припоминал, чтобы клал его туда. Это спасало его от необходимости уговаривать гостиничного служителя впустить их обратно, что, учитывая их бродяжнический вид, могло оказаться не таким-то простым делом.

— Даже не знаю, — сказала Сьюзен, когда Майкл отворил дверь. — Сюда довольно рискованно возвращаться. Твой джип на тебя не зарегистрирован. А вдруг он принадлежит, скажем, каким-нибудь военным? Вдруг местная полиция его разыскивает и, когда мы за ним придем, установит за нами слежку?

Все это действительно было поводом для беспокойства, но на самом деле Сьюзен заговорила об этом, чтобы скрыть терзавший ее более существенный страх: именно этот номер был последним местопребыванием Исмаила.

— Останься здесь, а я войду осмотрюсь, — предложил Майкл.

Сьюзен покачала головой и вошла вслед за ним. Оба они испуганно вытаращились на пустую комнату, словно Дети на дом с привидениями. Номер выглядел совершенно безобидно. Даже кровать была застелена.

— Похоже, здесь побывала горничная, — вставил Майкл бессмысленную реплику.

Он видел, что Сьюзен пришлось сделать над собой усилие, чтобы обшарить комнату. Двигаясь быстро и методично, она ухватила свой рюкзак и принялась запихивать туда вещи: паспорт, бумажник, ключи от нанятого ими автомобиля. Секунду спустя она уже собрала все необходимое и приняла позу бегуна на высоком старте, схватив рюкзак, как футбольный мяч.

Майкл запихнул бумажник и паспорт в карман брюк. Он чувствовал себя измочаленным и выпотрошенным — иссушенным солнцем и ветром, грязным и помятым. Он мечтал о ванне, постели, чистой одежде. «Неужели человеческое сознание действительно устроено так, что ему вначале подавай обычные удобства, и лишь тогда оно сможет думать о чем-то более возвышенном?» Ответа на это он не знал, но чувствовал, что жить так дальше он сможет, только если категорически запретит себе думать о привычной жизни.

— Зубную щетку заберешь? — спросил он, протягивая руку к ручке двери в ванную.

— Не ходи туда, — резко сказала Сьюзен, и Майкл отпрянул.

Кошмарное воспоминание о бездонной пропасти на том месте, где должен был быть пол ванной, тут же переполнило все его существо. Как он мог забыть об этом, пусть даже на мгновение?

Он встряхнул головой и попятился от двери.

— Да, действительно. Идем.

Майкл решил было обратиться в посольство Соединенных Штатов — довольно-таки логичный выход для путешественников, попавших в переделку. Однако когда они сели в свой автомобиль, он вдруг обнаружил, что все глубже забирается в Старый Город. Он не испытывал ни героических устремлений, ни неуемного любопытства сыщика. Но среди того немногого, что Сьюзен сказала об их приключении в Армагеддоне, была одна фраза, которая никак не шла у него из головы: «Он утратил Свет. Он больше не может его видеть».

Оказывается, когда Рахиль шептала Сьюзен свои последние слова, как раз перед тем, как землетрясение поглотило бунгало, она произнесла именно это зашифрованное послание, явно предназначенное для него. В течение нескольких часов Майкл размышлял, кого Рахиль имела в виду, Исмаила — или его самого. Ответ на это мог дать только один человек.

Движение на улицах было еще более оживленным, чем обычно, и прошло целых полчаса, пока они наконец не оказались у знакомой двери. Сьюзен постучала. На стук никто не вышел.

— Реббе! Это мы! Пожалуйста, отзовитесь! — крикнула Сьюзен.

Лишь спустя несколько минут дверь отворилась и на пороге возник молодой человек, чьи пейсы и нестриженная борода выдавали в нем члена одной из тех многих ортодоксальных сект, что скрываются в каждом уголке Еврейского Квартала. Он с плохо скрываемым раздражением уставился на Сьюзен, стоявшую перед ним с непокрытой головой, в разорванной и испачканной блузе.

— Соломон Кельнер… Он здесь? — спросил Майкл.

— Нет, — ответил молодой человек и стал закрывать дверь.

— Нам нужно видеть его, — принялся настаивать Майкл, подаваясь вперед и норовя проскользнуть внутрь. — Можно его подождать?

— Говорю вам, его здесь нет, — повторил молодой человек по-английски с сильным акцентом. — Это бейт кнесет, молитвенный дом! Лэгавин? Понимаете?

— Но это его дом! — запротестовала Сьюзен из-за спины Майкла.

— Нет, если только он не Бог, — отрезал молодой человек. — А теперь оставьте нас в покое.

Секунду спустя дверь захлопнулась у них перед носом, и они побрели прочь.

— Неужели это правда? — без выражения спросила Сьюзен.

— Что это синагога? Не думаю, чтобы Соломон стал нам врать или кого-нибудь об этом просить, — ответил Майкл, перебирая в голове возможные варианты. — Не думаю, чтоб он был там. Вопрос только, по своей ли воле он ушел. Что странно — все хотят от меня, чтоб я видел одни вещи и не видел других. Сначала меня вынуждают подсмотреть в щелочку, а затем снова задергивают занавеску. Не нравится мне это. Кто здесь на чьей стороне?

— У нас пока недостаточно информации, — осторожно сказала Сьюзен. — Быть может, Исмаил изменил порядок вещей. С него станется поменять адреса.

Майкл покачал головой.

— Это не такие уж важные детали, чтоб на них обращать внимание. Что нам в данный момент известно наверняка? Мы были вовлечены в некие невероятные события, но это все больше для вида. Но вот то, что все они скрывают от нас невидимые события, тайные мотивы, негласные союзы… Видишь ли, мы вынуждены познавать все эти вещи лишь по немногочисленным намекам. Это все равно что учить иностранный язык по обрывкам газет, подобранным на улице.

— То есть? Ты хочешь сказать, что некто — предположительно, эти самые Тридцать шесть — пытается учить тебя шаг за шагом? Возможно, они просто не очень-то хотят, чтобы ты знал больше, чем знаешь.

Майкл кивнул. Что толку было строить догадки по поводу тайного общества, члены которого не знакомы друг с другом, да к тому же еще и предпочитают наблюдение вмешательству? Несомненной была лишь одна простая истина: он должен пройти этот путь до конца. Сыграв при этом свою роль — или же нет. Точно знают лишь «они».

Немногочисленные в этот час прохожие бросали на них любопытствующие взгляды, и Майкл вновь почувствовал, какими оборванцами они выглядят. Нужно привести себя в порядок, пока их не арестовали как бродяг, жертв иерусалимского синдрома или еще чего похуже. Пройдясь за несколько кварталов на рынок для туристов, они разжились головными уборами, куртками, теннисками и парой джинсов для Майкла и юбкой для Сьюзен. Кроме того каждый приобрел по паре сандалий взамен своей развалившейся обуви. Отыскав неподалеку китайский ресторанчик, они воспользовались его крохотной душевой и по очереди вымылись и переоделись, приобретя, наконец, вполне презентабельный вид.

В ожидании официанта с заказанным рубленым цыпленком Сьюзен продолжила борьбу со вставшей перед ними дилеммой.

— Майкл, во всем этом есть что-то неправильное. Не могу сказать определенно, что именно и как это выразить словами, но каждый из этих злодеев мог причинить тебе — да и мне — куда больший вред, чем причинил.

— Угу. — Майкл прикрыл глаза; повисла долгая пауза. — Хочешь вернуться обратно в отель? — с неохотой произнес он.

— Совершенно не хочу, — тут же отозвалась Сьюзен. — Я действительно не знаю, что нам делать, но возвращение в отель — не выход и не способ все это остановить.

Оба поняли, что, хотя она говорит о вещах вполне конкретных, подоплека этой фразы была куда более существенна: Сьюзен достаточно восстановила силы после пережитого в Хар-Мегиддо, чтобы отправиться дальше.

Над их головой висел постоянно включенный дешевый маленький телевизор. Вдруг перед входом в ресторан замигали синие маяки полицейской машины и раздался истошный вопль сирены. Тут же подъехали еще три. Майкл глянул на Сьюзен, затем перевел взгляд на экран за ее плечом. Был девятый час, и программу переключили с арабской на еврейскую, но тут Майклу в уши врезался знакомый голос, говоривший по-английски.

"…здесь, возле мечети Купола Скалы. Это выглядело как человеческая фигура, в буквальном смысле идущая по воздуху. Опрос свидетелей прибывшими на место властями позволяет предположить, что это тот же самый человек, который проповедовал и, по рассказам, творил чудеса при большом стечении народа в ряде мест на Западном Берегу и Оккупированных Территориях…"

На мерцающем экране возникло изображение залитого светом фасада мечети Купола Скалы. Камера наехала, и зрителям стала видна неправдоподобно повисшая в воздухе фигура человека. На нем были черные джинсы и белая футболка, и хотя изображение было нечетким, Майкл рассмотрел темные очки на его лице. Ноги его были босы.

— Боже мой, — сказала, повернувшись к экрану, Сьюзен. — Это он.

— А репортаж ведет наш друг Найджел, — вскакивая, добавил Майкл. Нужно было бежать, но его глаза словно прикипели к телевизору.

"…видит ли город, равно готовый к религиозным торжествам и войне, в его появлении знак, которого ждали миллионы людей как на этом перекрестке трех религий, так и по всему миру?"

Электронный голос Найджела звучал возбужденно, но контролируемо, сохраняя бессмысленную в данный момент объективность.

Внезапно, словно на станции вдруг осознали смысл передаваемого, изображение на экране пропало и через секунду сменилось заставкой Израильского телевидения в виде меноры и пальмовой ветви на голубом фоне, поверх которой шла надпись на иврите, вероятно означавшая «Извините за технические неполадки».

Вдали завыли новые сирены.

Майкл бросил деньги на стол и потащил Сьюзен на улицу.

— Именно так он был одет в Мегиддо, — сказала она, когда они принялись проталкиваться сквозь торговые ряды. Из глаз ее брызнули слезы; она сама не знала, от страха или от злости. — Он тогда прошелся по близлежащим офисам в поисках одежды и нашел вот это. Не добыв, однако, никакой обуви. Босоногий Мессия. О, Господи.

В другой раз они добрались бы до мечети Купола Скалы минут за десять, но сейчас улицы заполнили возбужденные толпы. До Майкла снова донеслись сирены и некие звуки, напоминавшие ружейные выстрелы. Сейчас появление Исмаила у Купола Скалы разорвало бы город на части. К утру это перейдет в бесчинство, если уже не перешло.

— Если Соломон заблаговременно вывез отсюда семью, он поступил в высшей степени мудро, — сказал Майкл, вынужденный повысить голос из-за нарастающего шума. — Еще мне кажется, что он способен менять адреса ничуть не хуже Пророка. Все они играют в какую-то запутанную игру, все как один.

Узкие улочки, словно овраги в половодье, заполнялись народом тем сильнее, чем ближе становился Купол. Майкл втащил Сьюзен в мясную лавку, где над прилавком был подвешен телевизор. Несколько десятков любопытствующих жадно смотрели на экран; некоторые держали в руках пакеты с сосисками.

Изображение на экране было, пожалуй, еще более захватывающим, чем прежде. Ночное небо над Храмовой горой прорезали лучи прожекторов, был слышен звук низко летящих вертолетов. Вызолоченный Купол всегда представлял собой величественное зрелище, будучи эмблемой мультирелигиозного Иерусалима и неизбежным символом его раздоров. На это сооружение претендовали все три веры, сделав его в подтверждение своих притязаний местом десятков чудесных событий, каждое из которых полагалось ни больше ни меньше как поворотным пунктом человеческой истории. Именно здесь Авраам возложил Исаака на алтарь Яхве, здесь царь Давид воздвиг собственный алтарь, приобретя весь этот участок вкупе с несколькими жертвенными тельцами за пятьдесят шекелей серебром. Именно это место выбрал для своего Храма Соломон, и здесь же был воздвигнут второй Храм, когда евреи возвратились из вавилонского изгнания.

Согласно Талмуду, священная скала также закрывает вход в Бездну, где праведник может услышать рев вод Ноева потопа. А еще она получила наименование Центра Мира, поскольку здесь было положено начало двух религий — иудаизма и мусульманства. Вспомним также Камень Основания, на котором был установлен Ковчег Завета. Этот Камень и ныне покоится под скалой, будучи погребен еще во время разрушения Иерусалима, стершего с лица земли первый Храм. На священной скале начертано величайшее, непроизносимое имя Бога — шем, — прочитанное Иисусом; именно это дало ему силу творить чудеса. Века спустя Мухаммад был подхвачен здесь архангелом Гавриилом и вознесен в небо на крылатом коне. Арабы называют Купол Скалы Харам Аш-Шериф, а слово харам значит «запретный». Но поскольку на поверхности земли здесь не осталось никакого храма, место это почитается запретным не только для истинных мусульман, но и для ортодоксальных евреев — землей, оскверненной смертью, — до тех пор, пока не найдется десятая по счету безущербная рыжая телица (девятую принес в жертву Давид), жертвоприношение которой очистит верующих.

По мусульманским верованиям, сама Скала не имеет основания. Ее подпирает лишь пальмовое дерево, питаемое райской рекой. Пальма же растет из Бир эль-Арва, Колодца Душ, где каждую неделю можно услышать — если слушать внимательно, — как мертвые собираются на молитву в ожидании последнего Судного Дня.

Но сегодня, подумал Майкл, наблюдая за происходящим через головы посетителей мясной лавки, для этого места больше подошло бы другое его легендарное имя — Гора Преисподней. Летящая фигура Исмаила исчезла, затерявшись где-то в толпе, но поскольку кабельное телевидение показывало ее каждые десять секунд, возможно, его левитация и не прерывалась. Осмотревшись, Майкл увидел, как вдоль одной из боковых улочек к Куполу приближаются бронированные машины.

— Она говорила, что он любит символы, — пробормотал он.

— Кто? — спросила Сьюзен.

— Рахиль.

Они уже вышли из магазина и вновь принялись по полшага в минуту проталкиваться сквозь толпу.

— Она отпустила по его адресу пару намеков — это один из них.

— Что толку в намеках? Он, наверное, предтеча Дьявола или что-нибудь в этом роде, — сказала Сьюзен.

— Посмотрим.

Когда человеческая река окончательно остановилась, Майкл понял, что они напрасно решили прийти сюда, однако отступать было поздно — они со Сьюзен оказались зажаты в толпе, состоявшей из паломников, местных жителей и раздраженных солдат с автоматическими винтовками, и все они толкались и вопили во всю мощь своих легких. Из-за шума, нараставшего и спадавшего подобно грохоту океанского прибоя, невозможно было ни разговаривать, ни думать.

Майкл вспомнил, как вчера вечером Соломон полушутя сказал ему: «Еще одно чудо, и мы все погибнем».

— Нужно выбираться отсюда! — закричал он на ухо Сьюзен.

Он заметил, как она кивнула в ответ, как зашевелились ее губы, но и только. Оба они понимали, что еще немного — и здесь начнется побоище.

Толкаясь и отпихиваясь, им каким-то чудом удалось развернуться спиной к стене. Если бы сейчас нашлась подходящая боковая улочка, был шанс отступить к одной из главных городских магистралей и уйти к западу. О том, чтобы пробиться поближе к Исмаилу — или, скажем, к | Найджелу Стрикеру, — нечего было и думать. Майкла разобрало любопытство, что за союз заключил Исмаил с Найджелом и не слишком ли поздно как-либо ему воспрепятствовать.

Небо над Куполом и прежде светилось от прожекторов, но теперь свечение усилилось, словно загорелся сам Купол. Толпа заметила это и на мгновение притихла. Даже с расстояния, составлявшего, как показалось Майклу, не больше четверти мили, был слышен треск. Тупая, зловещая боль пронзила его грудь. Как ни любил Исмаил символы, похоже, он решил уничтожить их еще более эффективным способом.

— Ты умеешь карабкаться по стенам? — спросил он Сьюзен.

Тишина длилась всего несколько секунд, и толпа была готова вновь разбушеваться. Сьюзен быстро кивнула. Майкл наклонился, подставив руки в качестве опоры, и, когда Сьюзен поставила на них ногу, поднял ее так высоко, как только смог. Средневековая архитектура Старого Города приходила им теперь на выручку: в пяти футах вверху Сьюзен смогла найти в выкрошенной стене опору для ноги, а потом еще одну. Раздался звон разбитого стекла — Сьюзен высадила сумкой окно. Майкл, как мог, постарался уклониться от падающих осколков. Вновь подняв глаза, он увидел, как Сьюзен, свесившись из окна, спускает ему ремень, словно спасательный конец. Вдалеке послышался стук пулеметной очереди и визги, похожие на далекие крики морских чаек.

Новые крики послышались со стороны Львиных ворот. Возбужденную толпу вдруг охватил ужас, люди отчаянно пытались убежать от надвигающегося бедствия. Еще немного, и паника докатится сюда.

Майклу удалось вскарабкаться на маленький балкончик рядом с окном, из которого выглядывала Сьюзен. Своим весом он оборвал его деревянные перила, но Сьюзен втащила его вовнутрь как раз в тот момент, когда балкончик рухнул прямо на копошащуюся внизу человеческую массу.

Шум на улице превратился в нечто неописуемое; у Майкла по спине пополз атавистический холодок.

Он услышал гулкое буханье, вероятно, минометные выстрелы, однако из его окна невозможно было увидеть, что происходит в непосредственной близости от Купола Скалы.

— Как ты догадался, что все это произойдет? — спросила Сьюзен.

— Свечение в небе — это Исмаилова работа.

— Но теперь он не посылает на них смертоносные лучи, как раньше.

— Нет, — сказал Майкл. — Если бы он снова сделал что-нибудь в этом роде, все они кинулись бы на него.

— Не кинулись бы, если бы он пообещал им исцеление, — безжалостно заметила Сьюзен. — Думаю, после сегодняшней ночи он сделается для них последней надеждой.

— Пожалуй, — сказал Майкл. — Он вытворяет много чего, но во всем этом есть один общий мотив. Он намеревается спасти мир — спасти от себя самого.

Иерусалим, а вместе с ним и весь религиозный мир, испытал шок, когда изображение Купола, в считанные часы уничтоженного пожаром, распространилось по всему Земному шару. Затаившись в своем убежище, бывшем, по-видимому, пустующей квартирой неких богатых иностранцев, приезжающих сюда только в отпуск, Майкл и Сьюзен сидели в темноте и смотрели телевизор.

Хаосу способствовало то, что события произошли в темное время суток. Вначале от сильного жара повело колонны, подпирающие золоченый Купол, и тонны металла и камня рухнули, напрочь погребая под собой святые места. Мало того, что было разрушено красивейшее из священных сооружений ислама, — над Иерусалимом повис призрак величайшего святотатства или же небесной кары. Обе эти версии равно всколыхнули тысячи людей. Словно в отместку вспыхнул пожар в храме Гроба Господня (еще одном месте, почитаемом верующими центром мира), толпа хлынула по Виа Долороза — улице, по которой Христос шел на распятие, — высаживая окна и грабя все на своем пути. Арабы уже разрушили большую часть древних синагог в Старом Городе, прежде чем утратить его в результате войны 1948 года, сделавшей Израиль государством, но теперь не устояли и сохранившиеся остатки древних арок и колонн. Это был явный всплеск ненависти, которая, в сущности, никогда не покидала сознание тысяч и тысяч людей — быть может, всех, кроме тех, кто напрочь порвали с любой религией.

Лишь около трех часов ночи Майкл решил, что они могут выйти наружу не особо рискуя. Близлежащие улицы еще дышали злобой, но прежнее безумие понемногу улетучилось. Повсюду сновали полицейские с мегафонами, возвещая о начале общегородского комендантского часа. Среда сменялась четвергом. Грядущий рассвет знаменовал собой наступление еврейской Пасхи.

Добравшись наконец до места, где был оставлен джип, Майкл и Сьюзен не обнаружили его на месте — обычные издержки беспорядков. Хотя имевшиеся при них документы в какой-то степени защищали их от ареста, никому из них не хотелось быть невзначай подстреленным шатающимися по городу экстремистами. Иерусалим жил по законам военного времени; блокпосты стояли едва ли не на каждом углу. Далеко не все они были укомплектованы армейскими подразделениями, и все, на что было способно большинство из них, — это вовремя убраться с пути тех, кто мог бы захотеть с ними расправиться.

— Красный Крест наверняка развернул где-то здесь медпункт, — предположил Майкл.

— В Израиле это называется Маген Давид Адом, «Красная Звезда Давида», но хочется надеяться, что ты прав. Лучшее место для этого возле Яффских ворот. «Новый Иерусалим», наверное, превращен в приют для беженцев, и мы, по крайней мере, сможем связаться оттуда с посольством.

Майкл кивнул и двинулся вперед. В глазах резало от дыма; он висел низко над городом, рассеивая огни случайных пожаров, святые же места и вовсе казались погруженными в красную мглу. Посреди сюрреалистического запустения то и дело сновали вооруженные патрули сотен разнообразных противоборствующих фракций. В сточных канавах грудами лежали трупы. Старые споры решались с помощью бомб и поджогов; горело, похоже, не меньше, чем полгорода. Стараниями Исмаила вместо Пасхи наступил Армагеддон.

Спустя час петляний и блужданий Майкл со Сьюзен достигли-таки отеля и обнаружили, что «Новый Иерусалим» объят пламенем. Вдоль широкой улицы, на которую выходил его фасад, стояли танки, охраняя пожарные машины. К одному из грузовиков сзади была прицеплена гаубица. Повсюду солдаты убирали трупы, старательно обходя лужи воды от брандспойтов. Из горящего здания выбежали двое пожарных, волоча третьего. Голова его безвольно болталась. Протолкавшись сквозь толпу, Майкл подбежал к ним.

— Я врач! — закричал он.

Пожарные передали ему свою ношу с рук на руки, и Майкл уложил пострадавшего на мостовую. Лицо пожарного было черным от копоти, одежда на руках и ногах обуглилась.

— С вами все будет в порядке, — сказал Майкл. — Вы не чувствуете признаков шока?

Пожарный покачал головой, но его широко раскрытые глаза говорили о противоположном. Майкл расстегнул его плотную куртку и с удивлением обнаружил, что его рука покраснела от крови. В этого человека кто-то стрелял. Майкл разорвал нижнюю рубаху. Огнестрельная рана, под левым плечом.

— Вы сможете его спасти? — услышал он позади себя.

— Достаньте мне морфию, — велел Майкл.

Он догадался собрать в пустовавшей квартире импровизированную аптечку. Пошарив в рюкзаке, он отыскал кусок полотенечной ткани и зажал им рану.

— Держите крепко и давите изо всех сил, — сказал он стоявшему рядом. — Мы сможем продержать его в стабильном состоянии до приезда «скорой».

Подошла Сьюзен. Раненый пожарный слабо забился, постанывая от боли.

— Снайперы устраивают пожары и ждут, когда кто-нибудь придет тушить, — проговорил он.

Майкл одной рукой пощупал пульс раненого, другой пытаясь нашарить в рюкзаке ножницы.

— Мои люди сказали мне, что вы врач? — услышал он над ухом.

— Да. Морфий принесли?

Невидимая рука сунула ему наполненный шприц для подкожного впрыскивания. Майкл разорвал раненому рукав и принялся искать вену; кожа под его пальцами треснула. Он выдернул шприц и вытащил еще один кусок полотенечной ткани.

— Носилки сюда!

Рассвет застал их в развернутом неподалеку импровизированном медпункте; за отсутствием кроватей раненые были разложены на одеялах. Майкл сопроводил сюда своего пациента и как мог поддерживал его состояние до тех пор, пока того не погрузили в фургон пикапа, мобилизованного в качестве машины скорой помощи.

Ночь омрачилась бесконечным потоком раненых. Сьюзен превратилась во вторую пару рук Майкла, оказывающего первую помощь от ожогов, переломов, ножевых и огнестрельных ранений. Подошел грузовик с медицинскими принадлежностями и двумя санитарами; Майкл задействовал обоих. Они быстро израсходовали запас хирургических перчаток, и ему пришлось ограничиться мытьем рук водкой, инъекциями антибиотиков и вознесением молитв богу антисептики о том, чтобы этого хватило для защиты от инфекции.

Несколько часов спустя его и Сьюзен эвакуировали в медпункт Маген Давид Адом на Мамилльской дороге. Майкл предъявил документы и представил Сьюзен как свою медсестру. Его рассказ ни у кого не вызвал сомнений. Он работал, кто-то время от времени подносил ему чашку скверного кофе, но эту лавину человеческих страданий он воспринимал как избавление — по крайней мере как передышку — от навалившегося на него чужого мира, мира, где он был бессилен и невежествен, в то время как некие призраки бросали кости по поводу его будущего.

За всей этой неразберихой, о Пророке, похоже, наверняка было известно лишь то, что он исчез, как только начались беспорядки. Возможно, он вернется в воскресенье, через три дня, если сочтет, что все получилось как надо. Впрочем, необузданная молва и без того сделала Исмаила воскресшим Христом. Или, скажем, истинным Махди, имамом, вернувшимся из «небытия», чтобы править совершенным миром, ангелом сатаны, космическим пришельцем или суперагентом ЦРУ. Он придет спасти их. Он придет их убить. Он — их последняя надежда.

Незадолго до рассвета Майкл присел возле штабеля носилок. Спать он не мог, но ему нужно было провести хоть несколько минут не на ногах. К нему присоединился майор израильской армии, выглядевший, будучи уроженцем Марокко, африканцем, но воспитанный в еврейской культуре. Куря по очереди одну сигарету, они болтали, лениво цедя фразы усталыми голосами. Когда Майкл вскользь упомянул о своем столкновении с Пророком, майор тут же поинтересовался его именем.

— Исмаил? Вы ведь знаете, что связано с этим именем, да? — спросил он.

Майкл покачал головой.

— Это весьма могущественное имя; его носил Скрытый Имам, — объяснил майор. Увидев на лице Майкла озадаченное выражение, он прервал свое повествование. — Я не знаю, действительно ли этого вашего приятеля зовут Исмаил или он взял это имя ради пущего драматического эффекта, но суть вот в чем. В исламе линия пророков, начавшись на Аврааме, должна закончиться на Мухаммеде. Вообще говоря, мусульмане весьма скептически относятся к разного рода святым. Но в народе, особенно среди шиитов, представляющих собой влиятельное меньшинство, всегда бытовало верование, что однажды в мир явится своего рода мессия, называемый Махди. Миллионы верующих верят в седьмого Имама, сверхъестественное существо, который скрывался с 757 года, когда сын шестого Имама был обделен властью в пользу его недостойного брата. Недостойного брата звали Муса; обделенного же — Исмаил.

Так что вы видите — это мина замедленного действия. Пока не вернется Имам, весь мир почитается нечистым, падшим и лишенным духовного величия. Но как только Исмаил вновь явит себя, Бог объявит триумф одной религии, той, что прославляет имя Аллаха, над всеми прочими — кровавый триумф, скажу я вам. И никого не смущает, что ислам в конечном счете происходит от сына Авраама, которого тоже зовут Исмаил.

Майор, как выяснилось, был на самом деле профессором Еврейского университета, призванным из запаса. После его краткой лекции о ближневосточных религиозных страстях Майкл понял, что все ближе подходит к разгадке тайны Исмаила. Он пошел к Сьюзен и выложил ей все как есть.

— Наверное, он действительно Скрытый Имам, — задумчиво сказала она, докуривая отобранную у Майкла сигарету. — Соломон, похоже, это знал. Помнишь, даже рассказывая о Тридцати шести, он упомянул, что чистые души не обязательно должны быть евреями, они могут принадлежать к любой вере?

— Не сказал бы, что чистота является отличительной чертой данного конкретного Исмаила, — сказал Майкл. — Вполне возможно, что он действительно разжигает джихад или там священную войну в пользу одной религии, но моя догадка состоит в том, что он с равной вероятностью станет вредить всем. Он манипулятор, которого привлекают все, кто поддается манипулированию.

Десятиминутный перерыв окончился, и они вернулись к работе в ожидании смены из Тель-Авива, обещанной Красной Звездой около десяти утра. Затем они уступили ни на минуту не покидавшему их изнеможению и уснули, свернувшись на койках за шкафом с боеприпасами, проспав до шести вечера. Когда Майкл проснулся, Чистый четверг подходил к концу. Майкл не знал, что означает этот термин, знал только, что вчера была Пепельная среда, а завтра, стало быть, Великая пятница. Возможно, он и проникся бы значением Страстной недели, не послужи она фоном для событий, принесших человеческих жертв в пять раз больше, чем случается за обычную неделю.

Майкл физически ощущал, как грязна его кожа, покрытая жирной коркой от пота и копоти. У него возникло сомнение, что в мире найдется количество воды и мыла, способное смыть с него следы прошлой ночи. Неужели и в этом виноват он, его отказ бороться? Или все это случилось бы независимо от принятого им решения?

— Пресса! Я журналист, черт тебя побери! Сечешь?

Снаружи палатки кто-то кричал по-английски осипшим, пронзительным голосом. Найджел. Майкл двинулся на голос и, спотыкаясь о проволочные растяжки палаток, добрался в конце концов до главных ворот медпункта. Там у поспешно воздвигнутого заграждения из мешков с песком и колючей проволоки стоял Найджел в кепке и жилете-сафари, надетом поверх полосатой рубашки для регби. Позади него стоял ассистент с камерой на плече.

— Да ты не понимаешь, чтоб тебя, — наседал Найджел на преградившего ему путь флегматичного израильского часового. — Я хочу взять интервью у людей, которые его видели. Ну-ка, кто твой командир? Да ты вообще английский-то понимаешь?

— Здесь почти все понимают английский, — сказал Майкл, подойдя к воротам. — Мы привыкли считать его языком дружбы между представителями разных народов Ближнего Востока.

По ту сторону улицы Майкл увидел автофургон с логотипом «Би-би-си». На фургоне были видны свежие вмятины и пробоины, как будто он всю ночь провел под обстрелом.

— Майкл, дружище! Мне тебя, как говорится, Бог послал! Скажи-ка этим обезьянам, чтобы впустили меня. Разница с Нью-Йорком семь часов — сейчас самое время вставить парочку примочек перед монтажом вечерних новостей.

— Ты, кажется, решил, что я питаю к тебе дружеские чувства? — спросил Майкл в ответ.

— А почему бы тебе их не питать?

— Даже не знаю. Вина в соучастии — кажется, это так называется? Ты, похоже, заодно с теми типами, кто просто так, между делом подстрекает к мятежам и сеет религиозную вражду.

Глаза Найджела расширились.

— Послушай, я вовсе не искал его, это он меня нашел Вот, просто вошел в мой номер в Дамаске и сказал, что собирается в Иерусалим. Это не я придумал сюда ехать, правда.

— Охотно верю. Но не кажется ли тебе, что его присутствие здесь несколько не к добру? — спросил Майкл, красноречиво обведя взглядом обуглившиеся дома на горизонте. — Берегись, Найджел. Тебе не удастся скрыть свою роль во всем этом.

Найджел смотрел на него оценивающим взглядом, пытаясь понять, говорит ли Майкл искренне или просто дает выход скопившемуся напряжению.

— Я, чтоб ты знал, не боюсь ничего, разве что спугнуть эту чертовку госпожу Удачу. Скрывать то или иное явление или судить о нем — не моя работа.

— Ради всего святого, парень, оглянись вокруг, — разозлился Майкл. — Твой любимец по своей прихоти развязал войну. Погибли тысячи людей.

— Он не виноват, — поспешно сказал Найджел. — Экстремисты извратили его идеи. Он не имеет отношения к какому-либо…

— Он сознательно затеял все это, — сказал Майкл.

— Ты начинаешь говорить ерунду. Он совершенно четко определил свою позицию, обратившись сегодня в полдень к Кнессету. Разумеется, в прямом эфире, но думаю, это еще повторят во время, удобное для Штатов. — Господи! Вдумайся, что ты говоришь!

Найджел на секунду умолк. Видя, что собеседник не продолжает, он презрительно покачал головой.

— Я вот что тебе скажу. Из-за таких, как ты, этот город навлекает на себя большую беду. Этот Пророк, если мне позволено будет употреблять этот термин, не опасаясь за целость своей головы, сделает для объединения трех враждующих религий больше, чем кто-либо сделал за прошедшие два тысячелетия.

— И сколько ты получишь за донесение до нашего сознания сей благой вести — тридцать тысяч слитков серебра?

Майкл понимал, что его слова звучат так же глупо и выспренне, как тирада Найджела, не достигая при этом никакой цели. Он не питал иллюзий на этот счет.

— Ладно, — сказал он, — мне сейчас не до этих разговоров. Я провел слишком много времени, пытаясь заштопать всех, кого эта дешевка, этот твой Князь Мира пропустил сегодня ночью через мясорубку. Если до заката мы все останемся живы, я уверен, что всю следующую ночь буду заниматься тем же самым. Делай, что ты там собирался, только не проси меня фотографироваться на фоне трупов.

Задняя дверь автофургона отворилась, и у Майкла, прежде отметившего краем глаза черные джинсы и белую тенниску, лишь затем мелькнул первый проблеск узнавания. Узнали этого человека и часовые. Они нервно попятились от ворот, после чего один из них — Майкл решил, что он скорее крещеный араб, чем израильтянин, — рухнул перед приближавшимся Пророком на колени.

— Встань, сын мой, и иди с миром, — вполголоса произнес Исмаил, возложив руку на голову часового.

Ошеломленный солдат схватил ее и принялся лихорадочно целовать. Майкл хотел было развернуться и уйти, но это новое обличье Исмаила просто-напросто очаровало его — настолько оно было не похоже на глумливого палача, всего-то днем раньше захватившего в плен Сьюзен.

Исмаил обвел окружающих взглядом из-под темных очков, напрочь игнорируя Майкла.

— Я могу помочь здесь многим людям, — сказал он. — Но чувствую, что моя помощь будет отвергнута. Вы знакомы с писаниями? «Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков…»

— «…и камнями побивающий посланных к тебе», — закончил Майкл. — Заезженная пластинка, тебе не кажется?

Он удивился сам себе, рискнув перечить этому существу, раз за разом доказывавшему безграничность своих возможностей, однако это не было простой бравадой. В том, что Исмаил мог убить его уже добрую дюжину раз, сомневаться не приходилось. И, — подумалось Майклу, — то, что Найджел выбрал для своего интервью именно этот пост, отнюдь не было совпадением.

— Найджел? С кем это ты разговариваешь?

Пророк говорил теперь на великолепном, культурном английском, хотя Майкл готов был побиться об заклад, что еще три дня назад он не знал на этом языке ни слова. Голос Исмаила был ласков и мягок, именно такой голос хотят слышать дети, когда их укладывают спать, и влюбленные в постели.

— Да так, неважно, — мрачно отозвался Найджел. — Идем, мы можем обойтись и без местного колорита. У меня масса работы.

Нарочитая фамильярность в голосе Найджела граничила с дерзостью, и Майкл был уверен, что от внимания Исмаила это не ускользнуло. Мышке, беззаботно играющей между лапами льва, не стоит рассчитывать, что так будет продолжаться долго. Прежде чем вернуться в фургон, Пророк пристально всмотрелся в солдат и палатки, но на Майкле его взгляд не остановился.

«Он утратил свет. Он больше не может его видеть». Слова Рахили всплыли у него в сознании, вынырнули из его глубин наряду с воспоминанием о вчерашней стычке в гостиничном номере. Как и тогда, Майкл видел Исмаила, но его Исмаил, вне всякого сомнения, видеть не мог.

Майкл затаил дыхание, моля Бога о том, чтобы Найджел какой-либо случайной репликой не выдал вновь его присутствия. Но Найджел только сердито затопал через дорогу, его оператор последовал за ним.

— Если неправедный отвратится от содеянных им грехов, станет придерживаться всех Моих заповедей и делать то, что законно и справедливо, истинно говорю, он будет жить, — сказал, разворачиваясь, Исмаил.

Провожая взглядом скрывающегося в автофургоне Пророка, Майкл подумал, что тот, должно быть, репетирует свою речь перед аудиторией, привыкшей к религиозным действам, неизменным в течение многих веков. Но он понимал, что такое представление вполне придется им по вкусу.

Учитывая их близкие отношения со Сьюзен и связавшую их еще теснее общую беду, Майклу стоило рассказать ей об этой встрече. Но, зная о том страхе, который до сих пор носила в себе Сьюзен, он не сделал этого, рассудив, что с его стороны будет куда благородней некоторое время подержать ее в неведении. По отношению к ней это было актом милосердия.

Когда он сказал ей, что собирается в Западный Иерусалим за медицинскими принадлежностями и, быть может, какой-нибудь провизией, если только киоски не разграблены начисто, Сьюзен, похоже, была рада остаться здесь. Он оставил ее моющей посуду в женском отделении и направился сначала к рыночной улице в Христианском Квартале, намереваясь, если это возможно, купить немного хлеба, сыра и фруктов. Лихорадочное возбуждение прошлой ночи напрочь выдавило из него потребность в пище, но слега перекусить чем-нибудь простеньким ему все же не мешало бы. С заходом солнца вступал в силу комендантский час, так что стоило поторопиться.

Несмотря на обилие войск, уличные толпы были по-прежнему весьма возбужденными. Майкл шел, внимательно озираясь вокруг, а потому сразу же заметил знакомого худощавого юношу, намеревавшегося проскользнуть мимо группы солдат в бакалейную лавку.

— Эй! — крикнул Майкл.

Юношу окружала многолюдная толпа, но он каким-то образом понял, что крик обращен к нему, и повернул к Майклу бледное испуганное лицо.

— Давид, постой! — окликнул его Майкл, но, услышав свое имя, тронувшийся Соломонов сосед развернулся и побежал. Пять секунд спустя Майкл бросился вдогонку.

С перепугу юноша уронил бумажный пакет из бакалейной лавки. Бутылка молока вдребезги разбилась о брусчатку. Давид находился далеко от своего дома, однако, похоже, здешние улицы и переулки были ему хорошо знакомы. Преследуя его, Майкл задел нескольких рассерженных прохожих, еле увернулся от с визгом затормозившего мотороллера и чуть не сбил с ног уличного торговца. Никто из окружающих не обращал на него особого внимания; все были по-прежнему заняты собственными страхами.

Пробежав три квартала, Майкл почувствовал, что задыхается; у него кололо в боку, от бега по брусчатой мостовой ныли колени. Давид, подстегиваемый паническим страхом, казалось, припустил еще быстрее. Догнать его Майкл уже не надеялся, но не выпускать из виду было не так трудно — вполне возможно, он в конце концов вернется к людям, пославшим его за продуктами; это было самое большее, на что Майклу оставалось надеяться.

Пару раз юноша сворачивал в сторону главной улицы, и, когда он приблизился к одному из крупных заграждений, Майкл чуть было не закричал: «Остановите его!» Он, однако, понимал, что военные вряд ли поверят ему больше, чем испуганному мальчику-хасиду. Испуг, как оказалось, вовсе не лишил Давида изобретательности. Наступив на осколки стекла от разбитой молочной бутылки, Майкл понял, что его водят по кругу. Он остановился тяжело дыша, и юноша немедленно скрылся.

— Ты по-прежнему столь же милосерден. хорошо.

Резко обернувшись, Майкл увидел Соломона Кельнера, довольно рассматривающего его с противоположной стороны улицы. Взяв с лотка разносчика два кочана капусты, раввин подбрасывал их на каждой из ладоней, силясь выбрать лучший.

— С твоей стороны было милосердным отпустить его. Бедный мальчик ни в чем не виноват, просто он потерял свой разум где-то в Талмуде.

— Мне он все равно был не нужен, — выдохнул Майкл, постепенно переводя дух.

— Тебе был нужен я, ну? — сказал Соломон, расплачиваясь с продавцом и собираясь уходить. Майкл последовал за ним.

— Может быть, — сказал он. — Если, конечно, вы можете рассказать мне то, что мне нужно знать.

— Лучше я расскажу тебе то, чего тебе знать не нужно.

Майкл не отреагировал, ожидая разъяснений.

— Тебе не следует знать, кто я, где я живу, что я собираюсь делать дальше, — продолжил Соломон. — Ты склонен к мелодраматизму, а то, с чем ты столкнулся, совершенно иного рода.

— Ваша приятельница Рахиль тоже говорила, что я люблю мелодрамы, — сказал Майкл.

— И как прикажешь мне это называть? Попыткой поймать меня на удочку и разговорить? — проворчал старый раввин.

Майкл ухватил его за рукав.

— Я не пытаюсь вас перехитрить. Я разыскивал вас, потому что знаю наверняка: вы не были со мной до конца откровенны. Вы — один из Ламед Вав.

— Поймите, я не имею ничего против того, чтобы вы сохраняли свое инкогнито, — не обращая внимания на протесты Соломона, продолжал Майкл, — но вы оставили чертову уйму улик. По крайней мере Рахиль постаралась за вас, сказав, что он не может видеть Свет. Ну, в смысле, Исмаил. А когда мы в ту ночь прятались в вашем Доме, вы намеренно стояли в передней, выясняя, может ли он вас видеть. Кто еще мог так поступить?

— Ты подглядывал, да? — с упреком сказал Соломон.

— Мне случилось спуститься вниз. Я хотел посмотреть, не угрожает ли вам опасность, ответил Майкл. — Как бы то ни было, теперь не время увиливать, вы не находите? Ибо факт, что меня он тоже не может видеть. С этим-то мы что будем делать?

Вместо ответа Соломон указал вперед.

— Идем со мной. Комендантский час уже начался. Здесь небезопасно, и твоя милая подружка наверняка ждет и беспокоится, тут уж никуда не денешься.

Спустя пять минут, несколько раз дав крюк, чтобы обойти патрули, они оказались у дверей прежнего жилища Соломона. Раввин открыл дверь и отошел в сторону, приглашая Майкла войти.

— Но ведь я уже был здесь, — запротестовал Майкл, — и этот дом уже не был вашим.

— Не суди меня строго. Дешевые фокусы вошли у меня в привычку.

Не став развивать эту тему, Соломон подтолкнул Майкла в гостиную. Она была тускло освещена одной-единственной свечой, шторы были задернуты.

— Я отнесу продукты наверх Белле. Встретимся в моем кабинете, хорошо?

Сидя в одном из старых обитых кожей кресел и рассматривая ряды старинных книг в кожаных же переплетах, Майкл почувствовал, что его осознание изменилось. Никакое конкретное событие, пожалуй, никакое конкретное его решение не было тому причиной. Однако каким-то образом он оказался в лодке и поплыл прочь от обычной жизни, казавшейся теперь ему чем-то отдаленным, словно отодвинувшимся за горизонт. Именно поэтому Исмаил не мог его видеть или же его защищало что-то другое?

Мысленным взором он мог теперь увидеть нарастающее неистовство, словно кругами расходившееся от появления Исмаила. Это уже не было сном. Майклу стоило лишь прикрыть глаза, как он увидел себя идущим по пылающему городу, только на этот раз сожженные дома были высокими и современными. Пророк находился здесь, и его слова были языками пламени. Чем больше он проповедовал, тем сильнее разгоралось пламя, и Майкл смотрел на это, не испытывая страха. В этом была сущность произошедшей с ним перемены, и он не был уверен, что это хорошо. От подобного бесстрашия его передернуло, как от ощущения неведомой опасности.

Очнувшись от своих грез, он обнаружил стоящего перед ним Соломона с револьвером, нацеленным ему прямо в лоб. Майкл подскочил.

— Что вы делаете? Бросьте эту штуку!

Соломон поднял ствол вверх.

— Мы подошли к критической точке. То, что Исмаил не может тебя видеть, еще не означает, что он будет тебя игнорировать. Как раз наоборот. Невидимое представляет для него угрозу, и он понимает, насколько мы опасны. Вопрос лишь в том, согласимся ли мы быть для него опасными или будем продолжать наблюдать и надеяться.

— Я не понимаю, как мы можем сидеть сложа руки. Если Тридцать шесть обладают какой-то силой…

— Ты цепляешься к словам, не более чем словам. Как ты думаешь, что такое сила? — спросил Соломон.

— Не вижу, какое это имеет значение. Он один из вас, пусть даже отступник, но все равно он такой же, как вы, и не такой, как все остальные. Вы говорили, что Тридцать шесть обладают безграничной силой.

Соломон покачал головой.

— Исмаил такой же, как мы, это верно, но делает его таким свободная воля. Мы — люди, прошедшие через искушение иной реальностью и отвергшие ее. А он не захотел отвергнуть, но это не означает, что мы можем его контролировать.

У Майкла упало сердце.

— Иными словами, вы намерены быть фаталистами, в то время как миллионы людей умирают, когда хаос охватывает чуть ли не весь мир? Я понимаю.

Нахмурившись, он обвел взглядом комнату, задавая себе вопрос, неужели это и есть то, к чему в конце концов свелась трехтысячелетняя мудрость. Его голова инстинктивно повернулась, когда он ощутил удар в левый бок. Толчок потряс все его тело, чуть не сбив с ног. Одновременно раздался оглушительный грохот.

«Он следил за мной». Времени у него было только на одну эту мысль. Развернувшись и удержавшись от падения, Майкл увидел, как вся стена кабинета, выходившая на улицу, разом осела. Комнату в считанные секунды заволокло кирпично-цементной пылью. Стена превратилась в груду камней, и он увидел улицу, темноту и спокойствие которой нарушал лишь горевший в отдалении фонарь.

— Оставайся на месте! — велел Соломон.

Он не отрываясь всматривался в проем в стене. В тот же миг на груду кирпичей, не обращая внимания на густые клубы пыли, взобралась человеческая фигура. Майкл тут же понял, кто это. Теперь невидимость не сможет послужить ему защитой, ведь ничто не мешает Исмаилу обрушить на них весь дом. В отчаянном броске Майкл кинулся на темную фигуру, и в ту же секунду у него над ухом раздался звук выстрела.

Не обращая внимания на гул в голове, Майкл упал на Исмаила сверху. Они пару раз перекатились, сцепившись, прежде чем Майкл понял, что его противник недвижим. Он не сопротивлялся; он вообще не делал ничего. Над ними стоял Соломон с револьвером.

— Можешь больше не стараться, — сухо сказал он.

Майкл сел, оттолкнув тело. Исмаил откатился на кучу кирпичей, раскинув руки.

— Так хорошо? — спросил Соломон.

Краем глаза Майкл увидел, как, сойдя с лестницы, в комнату ворвалась Белла, одетая во фланелевую ночную рубашку, и в ужасе застыла с открытым ртом.

— Как вам удалось его убить? — изумленно спросил Майкл.

Соломон хладнокровно положил револьвер в ящик стола и повернул замок.

— Ты имеешь в виду, как это оказалось возможным? Все люди смертны. Я никогда не говорил, что он не может умереть. Не стоит злоупотреблять предположениями.

Пощупав пульс на руке Исмаила, Майкл поднялся. Из аккуратного отверстия, проделанного во лбу Пророка пулей небольшого калибра, сочилась кровь. Болезненное головокружение смешалось у Майкла с нахлынувшим облегчением.

— Я все еще не могу поверить…

— Увидеть — значит поверить. Это ведь общее правило, не так ли?

Соломон подошел к Белле и обнял ее.

— Пожалуйста, возвращайся к себе в комнату. Упакуй чемодан, — успокаивающе сказал он ей. — Этот молодой человек способствовал тому, что это дело на нас свалилось. Теперь нам следует ждать визита военных. Я хочу, чтобы ты ушла отсюда.

Слова раввина оправдались почти сразу же. На темной улице появился армейский джип, и на куче кирпичей возникли двое израильских военных полицейских с оружием наизготовку.

— Повернуться спиной, руки вверх! — пролаял шедший впереди.

Белла запричитала; Майкл побледнел. Окружавшие его галлюцинации и насилие породили у него ощущение, что и сам он более не реален. Слишком быстры были перемены, происшедшие за последние два часа. Полицейские окружили дом и заставили его обитателей стоять снаружи до извещения коронерской службы.

Как унесли тело Исмаила, Майкл не видел. Его вместе с Кельнерами поместили в грузовик и увезли в участок Кишле близ Яффских ворот. Обычно там занимались делами туристов, вроде карманных краж и потерянных дорожных чеков. С наступлением темноты это место будто вымерло — не было никого, за исключением нескольких случайных посетителей, пришедших за справками по поводу утраты паспорта. Последние пялились во все глаза на то, как дежурный сержант регистрирует троих молчащих задержанных в наручниках. О дальнейшей судьбе Кельнеров Майкл так и не узнал. Незадолго до рассвета за ним явилась Сьюзен; как бы то ни было, когда он расписывался в получении своих бумажника и ремня, полицейские уведомили его, что он не обвиняется ни в каком преступлении. У них были показания раввина, и, если он признает себя виновным на судебном процессе, Майкла даже не будут привлекать в качестве свидетеля.

Испытанию Пророком пришел конец.

Вероятно, из-за гибели своего авангарда, дьявол так и не явился. Исчезновения Исмаила оказалось недостаточно Для прекращения иерусалимских беспорядков — по крайней мере немедленного. Вражда и кровопролитие продолжались три месяца, постепенно сходя на нет, точнее, до поры до времени затаиваясь в своих старинных укромных Уголках. Несмотря на отдельные вспышки терроризма, тут же дававшие пищу для газет, Израиль считал себя вправе претендовать на звание одной из самых безопасных стран мира. Полиция и армейские подразделения были начеку и обладали должным опытом; они очистили до конца месяца Иерусалим от иностранцев, усилили охрану границы с Западным Берегом и сделали все для восстановления гражданского спокойствия. Был даже восстановлен Купол Скалы, процесс реконструкции которого был воспринят всеми как признак скорого выздоровления города.

Майкл и Сьюзен были отправлены домой в числе первых, что в их случае означало возвращение к своей работе. Они обсудили перспективы немедленного переезда Сьюзен в Пальмиру, но, когда в разговоре всплыла тема брака, между ними встало нечто холодно-настороженное. Это удивило обоих. Не то чтобы речь зашла о возвращении к прежним отношениям, но былой порыв сошел на нет. Исмаил что-то изменил в них обоих, однако теперь его уже не было. Они были как солдаты, объединенные окопным братством, но понимающие, что с окончанием войны придет конец и этому братству, дающему ощущение прочной, но недолговечной близости.

Поэтому в конце концов Сьюзен взяла билет на ближайший рейс в Александрию. На следующий после пасхального воскресенья день Майкл провожал ее в аэропорту «Бен-Гурион».

— Ты уверена, что так будет лучше? — спросил он.

Она пронзила его испытующим взглядом, чуть ли не обвиняющим в попытке переложить тяжесть принятия решения на ее плечи. Однако оба они были далеки от эмоциональных игр, скрывающих истинные мотивы поступков. Оба знали, что им будет нелегко даже просто вновь привыкнуть к обычному миру, без всяких дополнительных осложнений. Они расстались молча.

Майкл ехал назад в новом джипе, заменившем утраченный в их приключениях с Юсефом. Он постарался пересечь наиболее неуютную часть пустыни ночью, коротая жаркие полуденные часы в придорожных кафе или, если ему случалось углядеть привлекательную вади, дремля под сенью пальм. При всей своей негостеприимности, сейчас пустыня действовала на него умиротворяюще — для восстановления сил ему нужно было насладиться абсолютным покоем. Что же до пустыни, то она, казалось, никак не отреагировала на все происшедшее, смиренно приняв и утаив его в себе.

Вернувшись ночью, он подвергся расспросам Николая, добавив ряд деталей к просочившимся в лагерь медпункта газетным новостям и несколько приукрасив наиболее невероятные моменты своей истории. По сравнению со всеми теми фантастическими событиями, что едва не поглотили Целый мир, скромная лепта Майкла не имела никакого значения. Непосредственной задачей сейчас было снять лагерь и перевезти медпункт к новому месту назначения близ Алеппо. С головой погрузившись в работу, вновь вовлекшись в рутину лечения сотен пациентов ежедневно, Майклу удалось отогнать прочь свои видения. Лежа без сна в палатке, он слушал по ночам радио, поначалу напряженно ожидая, что мир вот-вот захлестнет некая духовная волна. Как бы то ни было, Исмаиловы чудеса и его явление возле Купола практически мгновенно посеяли семена апокалиптической лихорадки. Но, когда за этим не последовало ничего, человечество вернулось к своим прежним путям, и, что бы ни думали по поводу всего этого разные фанатики, обычные люди вновь погрузились в спячку.

Девять месяцев спустя Майклу были вручены бумаги о переводе, предлагавшие ему вернуться обратно в Америку. Поскольку его новая работа не была связана с хирургией (он назначался на административную должность близ Вашингтона), Майкл предпочел отказаться. С двухмесячным выходным пособием в кармане он вылетел в Дамаск, но ближайший рейс в Рим оказался отмененным.

— Вам придется подождать до завтра, — сказала служащая аэропорта, постучав по клавишам. — Не думаю, чтобы это вам подошло, — покачав головой, добавила она, — но еще есть более поздний рейс через Кипр с пересадками в Иерусалиме и Каире. Это не то, да?

Зная, что допускает серьезную ошибку, Майкл взял билет. В самолете он часами смотрел вниз, разглядывая раскинувшееся под крылом синее море, а затем бурую пустынную землю. Словно во сне, он сошел с самолета в Иерусалиме и взял такси.

Соломон открыл дверь почти сразу же. Майкл изумленно вытаращился на него: он рассчитывал увидеть Беллу.

— Вы не в тюрьме? — брякнул он невпопад. Соломон не ответил, лишь посторонился, приглашая его войти.

— Я… Я приехал, чтобы извиниться перед вами, — заикаясь, произнес Майкл. — У меня не идут из головы события той ночи. Вы застрелили его из-за меня, ведь так? Я втянул вас во все это, что бы вы там ни говорили о своих фантастических возможностях его остановить. У меня нет слов, чтобы…

Он репетировал свою речь сотни раз, будучи уверен, что ему придется говорить все это Белле, но чего он никак не мог предвидеть — так это реакции Соломона. Старый раввин повернулся на каблуках и зашагал в направлении своего кабинета. Майкл застыл на месте, пытаясь понять, собирается ли Соломон вернуться. Тот вернулся, и в руках его был тот же самый револьвер, из которого он застрелил Исмаила. Ствол был направлен на Майкла.

— Вы с ума сошли, — запротестовал Майкл. — Лучше просто дайте мне уйти.

Соломон покачал головой и взмахом ствола велел Майклу следовать за ним.

— Ну-ка зайди и сядь.

Майкл подчинился, чувствуя в желудке тошноту. Это был страх, но притом какой-то совершенно животный.

— Что вы делаете? — спросил Майкл, усевшись в кожаное кресло лицом к столу. Он понимал, что Соломон воспроизводит сцену их последней встречи. — Если это приносит вам какое-то извращенное удовлетворение…

В этот момент его лицо не было обращено, как тогда, к книжным полкам. Он смотрел теперь на стену, ту самую, которую Исмаил обрушил той ночью. Оттуда послышался нарастающий гул. Майкл сидел, вытянувшись в струнку, и, несмотря на все свое желание, был не в силах сдвинуться с места.

— Дело не в удовлетворении, — невозмутимо сказал Соломон, отводя ствол в сторону. — Дело в учении. Ты чему-нибудь научился, как ты думаешь?

Прежде чем Майкл успел ответить, низкий гул перешел в грохот превращающейся в груду кирпичей и цемента стены. Удушливые клубы пыли заполнили комнату, и в проеме возникла темная фигура. Она была той же самой, тем же черным силуэтом на фоне той же темной улицы, освещенной далеким фонарем. На сей раз Майкл не оцепенел от страха, никакой яростный порыв не заставил его броситься на своего противника. Он лишь с непонятным отстраненным интересом наблюдал, как Исмаил взбирается на кучу битого кирпича и входит в комнату.

Соломон повернулся и направил револьвер на Пророка, вращавшего из стороны в сторону головой, силясь их увидеть.

— Не вмешивайся! — закричал Пророк. — Ты понял?

— Думаю, он мог бы, — тихо сказал Соломон. Взгляд Исмаила резко дернулся в направлении источника этих слов. Майкл поднялся, готовый принять участие в разыгрывающейся сцене.

— Мне стрелять? — спросил Соломон. — Мы все еще можем сделать по-твоему.

— Вы добились, чего хотели, реббе. Мне нужно учиться куда большему, чем я думал, — сказал Майкл… или только собирался сказать. В тот же миг дом разом погрузился во тьму, и последнее, что он слышал, это был звук падения револьвера, который Соломон с отвращением швырнул в сторону стены.

 

Глава восьмая. Колодец душ

Свет не вернулся, и Майкл подумал, что он, похоже, совершил очередное путешествие в никуда. Тьма была столь же кромешной, только на этот раз он гораздо спокойнее воспринимал происходящее, — дышать удавалось и без посторонней помощи, а в воздухе не было пещерной влажности. Затем он осознал, что слышит вокруг себя шум, шум уличного движения, доносящийся сквозь запертое окно.

— Соломон? — позвал он.

Никто ему не ответил, но в тот же миг Майкл почувствовал, что не может сдвинуться с места. Его руки были связаны за спиной, и, хотя он не мог видеть своих ног, он понял, что они тоже связаны: он был привязан к стулу в какой-то комнате в классической позе киношной жертвы похищения.

— Сиди тихо, — услышал он позади себя повелительный голос Соломона. Майкл попробовал было повернуть голову, но видеть было нечего, как не было и света, при помощи которого вообще можно было бы видеть.

— Эй, освободите меня! — запротестовал он.

— Сиди тихо. Ты собираешься учиться или нет?

Голос Соломона звучал серьезно и жестко. Что бы ни представляла собой игра, в которую он был вовлечен, Майкл решил подчиниться ее правилам. Снаружи доносились далекие сирены и автомобильные гудки. Даже не обладая особо искушенным слухом, он понял, что находится в Америке, хотя совершенно не помнил обстоятельств своего сюда перемещения.

— То, что ты называешь обычной реальностью, держится исключительно мыслями, — начал Соломон. — Чем более упорядочены мысли, тем более упорядочена реальность. Начинаешь ли ты понемногу это понимать?

Майкл слышал, как раввин, рассказывая, ходит вокруг своего кресла.

— Я говорю о повседневных мыслях — вовсе не о чем-то необычном или магическом. Иными словами, о твоих собственных мыслях.

Майкл кивнул.

— Твое сознание абсолютно неупорядоченно, хотя по обычным понятиям это вполне обычное явление. Мы заметили, какой хаос создали все тебе подобные, но вмешиваться не стали. Нам не под силу войти в ваши головы и сделать там уборку. Как мы можем это сделать? Ординарное сознание подобно стальному бункеру, в котором, рикошетируя от стенок, носятся миллионы пуль. Даже если бы ты впустил меня туда, я в лучшем случае смог бы поймать пригоршню.

Майкл слушал, но сидеть в таком положении спокойно было выше его сил. Связанные руки и ноги причиняли массу неудобств, и подсознательная животная ярость заставляла его сопротивляться этому насилию.

— Даже сейчас, — сказал Соломон, — тебе хочется бороться. Ты все еще не веришь, что я твой союзник во всем этом.

— Союзник?! — взорвался Майкл. — Да вы исковеркали мою жизнь до неузнаваемости.

— Нет, это ты исковеркал ее. Ты не отдаешь себе отчета в том, что делаешь, потому для тебя все движется медленно, и ты начинаешь винить в происходящем кого-то или что-то вне себя самого. Все, что мы сделали, — это вернули твое внимание куда следует.

— Хорошо, хорошо — перебил Майкл, не раз убеждавшийся в бесполезности спора с кем-либо из них. Через несколько секунд он почувствовал, как ему залепляют рот широкой липкой лентой. Это произошло так быстро, что он успел разве что издать приглушенный крик ярости. Он принялся отчаянно извиваться на стуле, пытаясь броситься на Соломона и, если удастся, схватить его одной из своих связанных рук.

— В тебе есть кое-что, что следовало бы из тебя вытащить. — Голос раввина звучал теперь прямо над его ухом. — И вытащить это сможешь только ты сам. Ты что-то там говорил о силе? Ты никогда не поймешь значение этого слова, если будешь прятаться за щитом страха и упорства. Понял?

«Ублюдок! Трус!» — пытался кричать Майкл сквозь свой кляп. С ужасающей ясностью он понял вдруг, что Соломон намеревается бросить его здесь.

— Ты поймешь, что есть твоя сила, когда перестанешь бороться, — сказал Соломон. — Именно борьба держит тебя в страхе, но ты-то думаешь как раз обратное. Давай-ка посмотрим, как далеко может завести тебя страх.

Майкл не слышал удаляющихся шагов, но в комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь далеким уличным шумом. Он отчаянно ерзал на своем стуле и, пытаясь разорвать путы, державшие его запястья, в конце концов опрокинулся и с грохотом повалился на пол. Он пытался звать Соломона, но его приглушенные хрипы не выходили за пределы комнаты. Тогда он решил прекратить борьбу. Шли часы, и, несмотря на скачущие галопом мысли, Майклу, вероятно, даже случилось уснуть. Следующее, что он заметил, был пятнистый желтый свет, пробивавшийся сквозь задернутые тонкие шторы. Он повернул голову в направлении окна, приподняв ее на несколько дюймов от грязного ковра. Все детали окружающей обстановки говорили о том, что он находится в ночлежке. Он посмотрел на обшарпанные обои в бурых потеках. Свет проходил сквозь единственное окно, грязное и разбитое. В комнате стоял тяжелый запах нищеты — сложная смесь мочи, прогорклого жира и дезинфекции.

Стало быть, по мнению всех, кроме него самого, ему следовало оказаться именно здесь.

Он встряхнул головой, как пьяный, пытаясь отогнать от себя открывшуюся картину. Все его тело, принужденное к единственному положению, наполнилось тупой болью. Почти инстинктивно он продолжал брыкаться, давая выход панике. Он, однако, не питал иллюзий насчет возможности высвободиться с помощью силы или, скажем, сверхъестественного волевого акта. Рядом с металлическим остовом койки он увидел запыленные часы, показывавшие десять утра.

Шло время, а в комнате все оставалось по-прежнему. До него доносился шум сливного бачка из общей ванной в конце коридора, пару раз рядом с дверью слышались тяжелые шаги. Майкл попытался стучать ногами о пол, чтобы привлечь чье-нибудь внимание. Похоже, это заведение было из числа тех, где, как он хорошо знал, полиция не удостаивает вниманием ничего, в том числе и трупы умерших от голода.

В течение следующего часа он предавался тому, что перебирал в уме всевозможные планы мщения. Его ненависть естественным образом оказывалась направлена на Исмаила, в меньшей степени — на Соломона. Он был бы вовсе не против увидеть их обоих держащими ответ за все то, что они с ним сделали, — вот только перед каким судом? Да и будет ли он жив, чтобы это увидеть? Понемногу жажда мести сошла у него на нет; единственным ее результатом явилось еще большее измождение. Он замер и вновь задремал.

Проснувшись, он не стал более тратить время и силы на безумства. Вместо этого он заставил свои мысли обратиться к тому, о чем ему рассказывал Соломон: к силе. Что он видел с тех самых пор, как покинул медпункт, кроме устрашающих проявлений силы? Соломон, да и Рахиль, рассказывали ему о своих возможностях. Способность к превращению материи, способность по собственной прихоти создать и разрушить самое мироздание. Преодолевать время и пространство, а то и смерть, трансформировать реальность… все те способности, которыми мифы, легенды и дешевые фантастические романы обычно наделяют богов.

«А теперь, — думал Майкл, — я на собственной шкуре ощущаю, что значит гнев бога. Для богов мы то же самое, что мухи для шаловливых мальчишек. Они убивают нас ради развлечения». Но ведь это его собственная фантазия, не так ли? Его никто не убивал, а Соломон к тому же прямо у него на глазах убил его врага. Что им нужно? Что они хотят ему показать?

Майкл почувствовал, что испытывает сильный голод и жажду. Несколько придя в себя, он подумал, не выйдет ли у него рывком подобраться вместе с опрокинутым стулом поближе к двери, чтобы постучать в нее ногами. вряд ли, но нужно было попробовать. Затратив титанические усилия на то, чтобы продвинуться на один дюйм, он вернулся к размышлениям.

Он решил зайти с другого конца, отставив богов в сторону. «Предположим, что Тридцать шесть — обычные человеческие существа, какими стараются казаться», — сказал он себе. Было невозможно в таком случае представить, как им удается совершать переход между обычной явью и родной для них реальностью, похожей на сон. Но он, Майкл, оказался именно в ней. Итак, остается предположить, что он по-прежнему находится в человеческом измерении. Как и зачем это случилось — неважно. Такова данность. Следовательно, борьба за возвращение через грань бесцельна, столь же бесцельна, как стремление вернуться в детство. Если так, то двигаться отсюда можно только вперед.

Ясность его построений поразила Майкла. У него появилось странное чувство, что эти мысли возникают сами собой, словно будучи навеяны извне его мозга, но голос, звучавший в его голове, был его собственным, не чужим. Стоп… он теряет нить. Майкл сделал глубокий вдох и вернулся к тому месту, на котором оборвались его мысли.

Единственный путь отсюда — вперед. Что это значит? Он пытался оставаться в стороне, но события неумолимо настигали его. Он пытался бороться с врагом, перехитрить его, в моменты слабости даже соглашался уступить и позволить буре пронестись над своей головой. Это ничего не изменило. Значит, все это было либо одинаково опасно, либо одинаково безвредно. Каким-то образом Тридцать шесть чувствовали себя в безопасности. Таково было единственное решение, совершенно новое для сознания Майкла, и он сосредоточил свое внимание на нем.

Каким непостижимым образом мир мог быть в безопасности, имея в себе Исмаила? Это все равно что сказать, что мир может быть в безопасности, имея в себе зло. Неужели Тридцати шести удалось решить проблему зла?

В дверь постучали. Дверная ручка задергалась — кто-то пытался войти.

— О, заперто! Кто это еще там? — подозрительно спросил приглушенный голос. Майкл замычал, но стоявший перед дверью перестал дергать ручку. «Попробуй еще раз, — мысленно произнес Майкл, велев себе успокоиться и не пытаться бороться. — Там не заперто. Там открыто».

Он увидел, как дверная ручка вновь задергалась и на этот раз провернулась. Сутулый, грязный мужчина вошел внутрь и остановился в изумлении. На нем были поношенные секонд-хендовские кеды без носков — это все, что Майкл смог увидеть без риска свернуть себе шею.

— Ты чё делаешь в моей комнате? Что ты здесь, вот это, лежишь? Спорю, копы не знают, что ты здесь.

Майкл подавил в себе желание заерзать или как-либо протестовать. «Ты не боишься. Это хорошо». После долгой паузы кеды подошли ближе. Подняв голову, Майкл увидел тупо уставившиеся на него налитые кровью глаза. Нижнюю челюсть покрывала жесткая седоватая Щетина, где длиннее, где короче — результат достаточно Давнего и небрежного бритья. Мужчина, очевидно, был бездомным, этой язвой нового тысячелетия — алкоголиком, а то и наркоманом, больным, наматывающим круги по бесплатным столовкам и ютящимся возле калориферов. Но он говорил с нью-йоркским акцентом, что давало Майклу первый за долгое время ориентир.

Майкл закрыл глаза и ушел в себя. Секунду спустя он почувствовал, как с его рта осторожно сдирают липкую ленту.

— Э-э, Майки, тебе погано? Я тут вышел на угол купить… малость супчику, да. Говорил я тебе, не завязывай так вот резко, тебе плохо будет…

Бродяга умолк.

— Развяжи меня, слышь, дружище, — сказал Майкл.

— Пальцы бродяги принялись ковыряться в узлах, понемногу освобождая запястья Майкла.

— Как это ты вот это упал? — бормотал бродяга.

— Так все потому, что ты меня привязал, помнишь, да? Говорил я тебе, что одними корчами тут не обойдется. Я здорово стукнулся.

Небритый, в дешевой грязной одежде, Майкл прекрасно подходил на роль персонажа этой истории, каким бы образом она ни свалилась на его голову. Когда его руки оказались свободны, он самостоятельно развязал ноги и встал, принявшись яростно массировать плечо, на которое упал.

— Спасибо тебе, приятель. Я этого не забуду, слово даю.

— Ой, да какие проблемы, Майки, — сказал мужчина.

К Майклу, он, однако, утратил всякий интерес, перенеся таковой на металлическую койку, повалившись на которую он тут же отключился. Майкл задержал на нем взгляд. Несмотря на укоры совести, он не мог позволить себе вызвать кого-нибудь из служителей. Лучше найти телефон-автомат и вызвать скорую помощь. На обшарпанном шкафу он заметил знакомый предмет — свой жилет. Он взял его. Карманы жилета оказались набиты американскими деньгами. Майкл взял пару двадцаток и положил их на койку.

— Возьми, и да хранит тебя Бог, — прошептал он.

В коридоре воняло плесенью и дезинфекцией еще похлеще, чем в комнате. В конце коридора оказалась лестница, и Майкл спустился по ней. На лестничной клетке было пусто. Он прошел по коридору, не обратив на себя внимания дежурного, смотревшего телевизор в своей будке с зарешеченным окошком. На улице он увидел припаркованные автомобили с нью-йоркскими номерами. Самое большее, что он смог понять, — это то, что оказался в Алфабет-сити в Нижнем Ист-сайде Манхэттэна. Дул ледяной ветер. Майкла в его футболке пробирала дрожь; он потерял свою курточку, купленную на базаре, когда они со Сьюзен зашли туда приодеться.

Сьюзен?

У него мелькнула сумасшедшая мысль, что если он Двинется к окраине, то на каком-нибудь углу непременно встретит Сьюзен, и та, увидев его, расплывется в улыбке.

Но на этот раз магия мысленного пожелания не сработала, и Майкл продолжил свой путь, растирая замерзшие руки.

«Зима. Зачем сейчас зима?» Вопроса «почему» он уже себе не задавал. Возможность оказаться в каком-нибудь странном времени или ином климате воспринималась им теперь как данность. Возможно, это был способ уберечь его от опасности. Нет, скорее это проверка, испытание. Они ускоряли ход времени или вырезали из него куски, чтобы подвести его к критической точке, словно пролистывая страницы книги ради приближения кульминации. «Это зима тревоги нашей». Выбрать такое время года, когда природа, пусть мельком, напоминает людям о благообразности, было вполне в духе Исмаиловой любви к символам. Спустя двадцать минут бесцельных блужданий Майкл пересек Боуэри и очутился на Бродвее чуть выше угла Хьюстон-стрит. Продавцу отдела спортивных товаров в универмаге на углу не особенно понравился внешний вид Майкла, но он продал ему пуховую парку, вязаную шапочку и ботинки. По привычке Майкл попробовал расплатиться своей кредитной карточкой, и та, как ни странно, оказалась в порядке.

Он вышел на улицу и удивился отсутствию вокруг каких бы то ни было сюрпризов. Заурядность обстановки показалась ему чуть ли не угрожающей: привычные рекламы на стенках автобусов, рабочие в лыжных масках на лицах, ремонтирующие вентиляционную трубу, автомобили, играющие у светофоров в кошки-мышки с пешеходами, нимало не смущающимися тем, что еще немного — и они оказались бы на асфальте. Майкл шел, глядя под ноги, и размышлял, что ему делать дальше.

Со свинцового неба неторопливо падали и тут же таяли маленькие снежинки. На противоположной стороне улицы Майкл увидел газетный киоск. «Узнать, что ли, все плохие новости разом», — подумал он. Но, спросив у закутанного индейца за прилавком «Тайме», он не обнаружил ни одного пугающего заголовка, ни одного даже упоминания о Ближнем Востоке. Перебирая наудачу газеты, он бросил взгляд на «Пост» и вздрогнул. Заголовок гласил: «БЛАГОДАРНЫЙ РУДИ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТ ОБВИНЕНИЙ В ЗАХВАТЕ ВЛАСТИ». Всю остальную площадь страницы занимала фотография, на которой Исмаил обменивался рукопожатием с мэром на ступенях здания муниципалитета.

— Здесь не библиотека. Будете брать и эту? — проворчал замерзший индеец.

— Я возьму по экземпляру всех газет, — ответил Майкл.

* * *

Майкл читал газеты одну за другой. По их шапкам он установил, что сегодня было четырнадцатое ноября. Из его жизни выпали шесть месяцев, и за эти шесть месяцев Пророк-таки успел оставить свой след. Сидя в подвернувшейся забегаловке на Авеню Би, Майкл осторожно разворачивал страницы, выкладывая их, как части мозаичной головоломки. Расплатившись за дешевый обед, к которому не испытывал ни малейшего влечения, он пытался склеить происшедшее воедино. «Тайме» по-прежнему выглядела как «Тайме», но, вчитавшись, он обнаружил нечто сюрреалистическое.

В газетах не было заголовков, посвященных Ближнему Востоку, так как четырьмя месяцами ранее, когда весь регион был на грани войны, оружие всех противоборствующих сторон отказалось стрелять. Апокалипсис положил вражде конец. Три религии объявили перемирие, скрепленное процессией вокруг Храмовой горы. Гора была теперь разделена на три равные части — для нового Купола, базилики Божьей Матери и четвертого Храма. В Израиле, ко всеобщей радости, родилась дюжина рыжих телиц.

В Техасе ведущие фундаменталистские церкви собрались на барбекю; на следующий день они проголосовали в отношении прихода Антихриста за выжидательную позицию. Поскольку среди тех, кто отвергал в этой жизни все, кроме тщательного изучения труда св. Иоанна, было широко распространено убеждение, что Антихрист непременно будет евреем и вознамерится развязать войну, которая сотрет с лица земли всех евреев, за исключением ста сорока четырех тысяч, такое решение было воспринято с радостью и облегчением. «Мы всегда приветствуем любое воздержание от геноцида», — сказал источник в Тель-Авиве, пожелавший остаться неназванным.

Исмаил был в гуще событий. Его появление над Куполом воспринималось как (а) попытка его спасти; (б) то, что его разрушило, с целью дать мировым религиям долгожданный сигнал к пробуждению; (в) полнейшая мистификация. Тех, кто придерживался последнего мнения, больше не допустили на экраны, а некоторые из них в буквальном смысле слова напрочь исчезли из поля зрения. Исмаил появился спустя неделю после трагедии, требуя от воюющих фракций фанатиков установления мира. Отказавшиеся были поражены страшным мором, переполо-винившим население в одну ночь. (В ООН была предложена резолюция, выражающая сожаление по поводу этого возмездия, если таковое действительно исходило от Пророка. Поскольку осторожность есть лучшая черта дипломатии, резолюция не прошла.) Вся территория от Турции до Египта стала теперь «Восточным Экономическим Сообществом»; границы были уничтожены. Повсюду бурлили официальные празднества, в то время как люди до сих пор хоронили погибших и отстраивали разрушенное.

Пророк не объявил себя правителем; он заявил, что пришел, чтобы принести любовь и навсегда уничтожить то, что этому мешает. С такими идеями государства были не готовы бороться — он ничего не просил, ничего не требовал, просто говорил людям, что он есть инструмент их собственной силы. Чем сильней они станут, уничтожив в себе тьму, тем более приблизятся к раю на земле.

Где-то в недрах Ватикана возникло ощущение, что мусульмане своим приходом Махди перетянули одеяло на себя. Возник к тому же повод и для некоторой нервозности: в конце концов у собора святого Петра тоже есть купол. Положение казалось весьма щекотливым, пока собрание кардиналов не подвергло тщательному пересмотру доктрину папского предстоятельства. Коль скоро папа был только лишь временщиком, наместником, ожидающим прихода истинного владыки Церкви, римский престол может быть освобожден по первому требованию. Не возжелает ли Пророк его занять? Со скромностью кинозвезды, отвергающей заманчивое предложение, Пророк от участия во втором пришествии отказался. Впрочем, христиане смогли вздохнуть с облегчением, когда он публично объявил, что также не является Имамом. И словно в доказательство своего желания быть общедоступным Мессией, он одним мановением руки стер с лица земли все секретные базы «Хамаса» и «Черного сентября» на Оккупированных Территориях (ныне благоразумно переименованных в «Большой Иерусалим», так что свой кусок пирога получили все).

Майкл листал страницы, посвященные триумфальному шествию Исмаила по миру. Все рассказы отличались монотонным однообразием, словно написанные одним и тем же наемным щелкопером по указке одного и того же невидимого надзирателя. Как в старой русской шутке насчет газет «Правда» и «Известия»: «В "Известиях" нет правды, а в "Правде" нет известий».

Исмаила повсюду встречали ликованием, быть может, из любви, а быть может, потому, что лидеры государств имели возможность убедиться в том, какими могут быть последствия отказа в радушном приеме. Мора никому не хотелось. Если где-то и предпринимались попытки покушения, они провалились, а правительство, которое вздумало бы препятствовать Исмаилу, рисковало получить бунт собственных граждан. Пророк путешествовал, куда ему вздумается, везде проповедуя свои идеи грядущего рая. Смиренные мира сего склонили головы, не столь же смиренные ждали своего шанса, опасаясь, что он может никогда не выпасть.

«Тайме» сообщала о глобальном процветании, превращении пустынь в сады, конце лишений и голода. Со времени появления Пророка не было зарегистрировано ни одного случая СПИДа, а страдавшие им быстро излечились. Неспособность превратиться из ВИЧ-положительного в ВИЧ-отрицательного почиталась упрямством. Рак, полиомиелит, тиф, холера, менингит и тому подобные напасти исчезли без следа, как только из человеческой памяти стерлись первые месяцы ошеломленного неверия. Это был, думал Майкл, совершенный мир.

— Одно жаркое с картофельным пюре. Добавить, красавчик?

Заметив, что он читает, официантка улыбнулась с неподдельным интересом.

— Я бы не отказалась почитать это после тебя, — сказала она.

Возможно, присутствие Исмаила в мире и таит в себе опасность, думал Майкл, но иллюзия великолепна, ни единого изъяна.

Нужно было решать, как быть дальше. У него была если не жизнь, то профессия. Ему как одному из первых противников могло быть отказано в кондоминиуме в этом раю, но ничего подобного не случилось. Проблуждав по улицам еще несколько часов, он вошел в пункт экстренной помощи нью-йоркской городской больницы. Подойдя к регистратуре, он увидел трех склонившихся над картотечными ящиками медсестер, пивших кофе.

— Прошу прощения, я понимаю, что вошел не туда, но не подскажете ли, как пройти к начальнику отдела кадров? Я хотел бы узнать насчет работы. Медсестры вытаращились друг на друга. — Неплохая шутка, по-моему, — сказала одна из них.

Послышалось смущенное хихиканье, затем самая чопорная из сестер сказала:

— Доктор, вас ждут во второй травматологии.

Майкл, должно быть, выглядел совершенно сконфуженным, так как она добавила:

— Прошу прощения, я Ребекка, мы с вами не виделись с тех пор, как меня отослали с горы Синай.

Она осторожно улыбнулась, словно опасаясь, что перед ней тот еще тип. Майкл развернулся и зашагал прочь.

Пройдя до конца коридора, он толкнул вращающуюся металлическую дверь отсека с цифрой «2». Молодой ординатор склонился над лежавшим на столе мужчиной; рубашка мужчины была расстегнута, а вся его одежда была в крови.

— Ну-ка, лежите спокойно, я знаю, что вам больно, — говорил ординатор.

Мужчина стонал; заметив Майкла, ординатор кивнул ему, но продолжил давать указания медсестре.

— Определите группу крови, закажите пять единиц и скажите, чтобы готовили операционную.

Майкл понимал, что настал момент истины, но сомнений и страха в нем не было.

— Прошу прощения, когда вы позвонили, меня как раз вызвали по пейджеру из Бельвью.

Он потянулся за резиновыми перчатками и халатом. Медсестра тут же, без малейших колебаний подала их ему — или все-таки бросила вопросительный взгляд на ординатора?

Майкл был уверен, что сказал то, что нужно, и оказался прав. Ординатор держал в руках несколько рентгеновских снимков.

— Все в порядке. Думаю, нам удалось практически стабилизировать его состояние. Вот снимки.

— Ну-ка, дайте взглянуть, — сказал Майкл. — Осколочный перелом четвертого ребра, и довольно неприятный.

— Я сразу заметил. Там фрагмент совсем рядом с почкой, — сказал он, указывая на соответствующую область на снимке.

Майкл входил в роль без сучка и задоринки, словно она была написана специально для него, — впрочем, он понимал, что в каком-то смысле это так и есть. Некто бросил его в мир, в котором всегда было место для него. Он хотел лишь, чтобы этот некто, кто бы он ни был, догадался поместить туда же Сьюзен. Он точно знал, что этот пациент, сбитый скрывшимся с места происшествия водителем в центре Манхэттэна, был своего рода декорацией в драме космического масштаба. Оставалось только выяснить, комедия это или трагедия.

— Думаю, этот обломок не так близко, как вам кажется, — услышал Майкл собственный голос.

— Правда?

Ординатор снова взял снимок и озадаченно в него всмотрелся.

— Вы подумали, что он задел почечную артерию? — спросил Майкл.

— Ага. Ну, так у этого парня так хлестала кровь, что…

— Думаю, вы преувеличиваете. — Майкл повернулся к пациенту, довольно-таки ослабленному, но все же бывшему в сознании. — Вам рассказывали, что кровь не сворачивается мгновенно? — спросил он.

Ординатор кивнул.

— Попробуем-ка добавить еще коагулянта, может быть, это решит все проблемы, — сказал Майкл.

Все еще ошеломленный, ординатор отдал указания, и медсестра направилась на склад медикаментов.

— Я готов был поклясться… — начал было он, но Майкл уже стаскивал перчатки.

— Не принимайте близко к сердцу. Дайте отбой в операционную. Я позже перехвачу вас на обходе.

Оказывается, проскользнуть в параллельный мир проще простого, думал Майкл, возвращаясь по коридору к регистратуре. Заранее позаботились о тождестве его личности, должности, всем уже было известно его имя.

— Вы ведь Эйприл, не так ли? — спросил он самую молодую из медсестер в регистратуре. — Прошу прощения, я сразу не узнал вас. Мы все время попадаем в разные смены.

Сестра улыбнулась, польщенная вниманием. Майкл взял карточку следующего пациента — нетривиальное огнестрельное ранение в результате бытовой ссоры — и вернулся к работе.

Остаток дня представлял собой утомляющее своей обыденностью возвращение жителей Нью-Йорка к жизни. Покорившись своей роли, Майкл задавался вопросом, выпадет ли на его долю принятие каких-либо подлинных решений или же теперь каждый день будет проходить в подобной непринужденности. Ему были заранее ясны проблемы всех его пациентов, и он безошибочно отыскивал путь к их спасению. Некто решил то ли исполнить все его фантазии, то ли исподтишка над ним насмеяться. Врач божьей милостью в роли марионетки. По крайней мере это давало ему время на то, чтобы понять, куда он на самом деле попал и что ему делать дальше.

Когда он попрощался со всеми и покинул больницу, было семь вечера и уже стемнело. Снегопад прекратился; улицы были чисты. Можно было бы вернуться к своим блужданиям, однако он помнил, где именно оставил автомобиль в гараже, — ключ он уже нащупал в кармане. Столь же несомненным было то, что он сможет беспрепятственно вернуться в особняк в Верхнем Ист-Сайде, принадлежавший ему в течение последних шести лет. Добравшись туда, он обнаружил, что его дом комфортабельно, хотя и не роскошно обставлен. Войдя в кабинет, Майкл опустился в свое любимое кожаное кресло, словно верный пес сопровождавшее его как в студенчестве, так и на всех должностях, занимаемых им на Восточном побережье.

Будь он в настроении удивляться, — чего определенно не было — он, конечно, обратил бы внимание, насколько продуманы все детали окружающей обстановки. Комнаты были обставлены в соответствии с его вкусами. В холодильнике были его любимые продукты, в буфете стояла бутылка виски привычной марки. Каждая книга в шкафах, каждая фотография на каминной полке имели свою историю; свидетельства подлинности его жизни отыскивались повсюду. Он, однако, удостоил все эти памятки лишь мимолетным взглядом. Реализм поддельного бытия если что и означал, так только то, что бутафор — кем бы он ни был — знал свое дело. Очутившись в мире, подвешенном на волоске, по-прежнему без Сьюзен, Майкл чувствовал, что чем дольше он будет вынужден так жить, тем больше горечи будет прибавляться к этой шутке.

Но действительно ли он был вынужден? Соломон, как и Рахиль, все время говорил, что можно поступать так, как хочется ему, Майклу, — или же по-другому. Борьба с Исмаилом ни к чему не привела; он собственными глазами убедился, что Тридцать шесть живут в мире, где время может двигаться кругами — не говоря уж о том, чтобы течь вперед или в сторону, — и событиями можно манипулировать так же легко, как снами.

Так вот что имелось в виду под настоящей силой — пересечение линии, соединяющей сон и явь, пусть даже эти термины совершенно неадекватны. Обычно сон воспринимается человеком как сон, а проснувшись, он может ощутить переход к реальной жизни. Здесь же все было не так. Всякий раз Майкл, оглядываясь вокруг, обнаруживал, что перемещается из одного нереального состояния в другое, словно пробуждаясь ото сна к новому сну. Галлюцинация не имела конца.

Ну хорошо, допустим. И что тогда? Майкл решил, что сейчас не помешает плеснуть себе чуть-чуть виски — пожалуй, даже больше, чем чуть-чуть. Он включил телевизор, который, как и ожидалось, был переполнен хорошими новостями. Можно было, однако, заметить, что не все телеведущие выглядели соответственно преподносимым ими рассказам об очередном мирном соглашении или чудесном исцелении. Под маской улыбающейся уверенности проскальзывали панические нотки. Майкл понял. Кто дал, тот может и отнять. Впрочем, все подобные намеки были мимолетны и трудноуловимы. Пройдясь по всем каналам, он обнаружил лишь отдельные следы беспокойства. С чего бы людям артачиться, когда им дают все, чего они хотят? Со временем все ко всему приспособятся.

Он краешком захватил рассказ об одной трагедии — кто-то бросился под поезд метро. Если это и был тот, у кого возникли трудности с приспособлением, — быть может, из-за слишком тяжелого груза грехов, не позволявшего наслаждаться раем, — это была не Бог весть какая цена. Стоило лишь глянуть на светлую сторону происходящего: никто никого не принуждал к принятию нового мира. Никого нельзя было обвинить во впадении в массовый гипноз. Как говорил Соломон, реальность формируется из обычных мыслей и желаний, никакой магии.

Спустя час у Майкла рассеялись все сомнения. Он пребывал там, где самой большой проблемой была неспособность принять всеобщее счастье. От этой мысли ему захотелось напиться по-настоящему. Весь вечер он ждал, пока алкоголь наконец подействует, и впал в забытье в своем кресле около полуночи. Последнее, что он слышал, — да он и не был уверен, что слышал это, — были голоса, похожие на стенания людских душ со дна глубокого колодца.

 

Глава девятая. Йецер Га-Ра

Где-то здесь должен быть подвох. Проживая день за днем, Майкл пытался его отыскать. Его отстраненность от предписанного сценария никуда не делась. Он так и не оказался ни во что вовлечен без остатка, даже в самые сложные хирургические операции. Впрочем, таковые случались нечасто. Медицина свелась в основном к травмам от несчастных случаев — даже Исмаилу было не под силу заставить пьяных водителей не попадать в аварии — и ухаживанию за хроническими больными и умирающими.

Майкл стал реже появляться дома; тамошняя идеальная для его новой личины обстановка стала вызывать у него дрожь. Ее прикрывающаяся фальшивым уютом пустота напоминала ему обо всем, чего он лишился, — в частности, о Сьюзен. Порой ему случалось простаивать смены по тридцать шесть часов. Это озадачивало персонал больницы, ведь остальные старшие врачи нарабатывали от силы по двадцать часов в неделю. Майкл, однако, выдал это за причуды трудоголика, решившего поднатореть в травматической хирургии. Этому все поверили, ведь теперь все верили всему. Мир и согласие стали новым правилом хорошего тона.

Было совершенно невозможно измыслить какой-либо способ загнать Исмаила в угол. На какое-то время оставалось удовлетвориться бесцельным бунтом. В качестве такового Майкл выбрал злоупотребление сигаретами и ночные бдения в ординаторской за телевизором и бутылкой виски. По прошествии недели, однако, ощущение бесцельности взяло верх, и он с этим покончил, найдя утешение в блужданиях по тем районам города, которые служили последним оплотом грязи и преступности.

Во время одной из таких прогулок Майкл углядел бродягу, роющегося в мусорном контейнере. Он бросился к нему, на секунду вообразив, что это тот самый обитатель ночлежки, который его освободил. На бродяге была надета куча заношенных, дурно пахнущих одежек, посеревших от многочисленных стирок.

— Эй, мужик, ты меня помнишь? — с надеждой позвал Майкл, однако еще прежде, чем он перехватил сконфуженный взгляд бродяги, он понял, что выдает желаемое за действительное.

— Я ж никого не трогаю, — пробормотал бродяга, сбрасывая руку Майкла со своего плеча. — Я просто иду себе своей дорогой.

— Да, правда, извини, — сказал Майкл, собравшись было уйти прочь с этой грязной улочки, но безобидные слова бродяги заставили его встрепенуться.

— Так ты просто идешь своей дорогой? — спросил он. — А я уже и забыл, как это.

— Хы? — промычал бродяга.

— Ты дал мне ключ к разгадке, — сказал Майкл. — Знаешь, какой? Спорю, что не знаешь.

Майкл обвел взглядом осколки стекла и обрывки бумаги, усеивавшие все вокруг. Им овладело такое возбуждение, что он даже перестал замечать жуткую вонь.

— Кое-кто говорил мне, что, если человек не знает, куда ему идти, ему совершенно все равно, откуда начинать. Так вот, я начну отсюда.

Заметив, что бродяга собирается задать стрекача, Майкл ухватил его за руку.

— Никто не собирается делать тебе ничего плохого. Я просто хочу, чтобы ты передал кое-кому от меня весточку.

Заметив валявшуюся на земле обложку от «Трех мушкетеров», он подобрал ее.

— Какую еще весточку? Да я никакого адреса не прочту, — пробормотал бродяга.

— Это неважно, — сказал Майкл. Не то чтобы он чувствовал себя совсем уж счастливым, но возликовал, испытав первый вкус силы. Он понял, что до развязки остался один шаг. — Вот тебе двадцать долларов. Просто сделай то, что я тебе скажу, ладно?

Он сунул в руки бродяге конфетную обертку, обхватив их ладонями, словно фокусник, просящий зрителя вытянуть карту из колоды. Их глаза встретились. Это нисколько не напоминало что-нибудь вроде гипнотического сверления взглядом, но разжав ладони, мужчина увидел у себя в руках двадцатидолларовую банкноту. По его лицу расползлась широкая улыбка. Майкл улыбнулся в ответ; его сердце готово было выскочить из груди. Вот оно!

— Мне нужно что-нибудь запомнить? — обеспокоено спросил бродяга, не решаясь сунуть банкноту в карман. Нелады с полицией отнюдь не были ему в диковинку.

— Просто слушай, что я тебе скажу, — настойчиво сказал Майкл, придавая своему голосу точные интонации человека, наговаривающего сообщение на автоответчик. — Я знаю, чего вы от меня хотите. С этого момента я готов взять это на себя. Никакого страха, никаких сомнений, никаких иллюзий. — Он сделал паузу, раздумывая, не следует ли добавить к этому что-либо более конкретное. — Я не знаю точного адресата этого сообщения, но уверен, что отправляю его куда нужно. Из всех, кого я здесь встретил, это первый человек, идущий своей дорогой, так что он так или иначе направляется к вам. Будьте к нему добры, и… — Майкл понял, что начинает говорить лишнее, что даже само по себе это сообщение не так уж необходимо. — Ладно, это все, — сказал он.

Он ожидал, что его слова обескуражат бродягу, что он, чего доброго, убежит, приняв его за сумасшедшего. Но ничего подобного — улыбка на лице бродяги была теперь скорее заговорщицкой. Он едва заметно кивнул. Майклу даже показалось, что он вот-вот сбросит свою личину и, обратившись в ангела или кого-нибудь из чистых душ, похвалит его за сообразительность. Но понимающее выражение тут же исчезло с лица бродяги, и он, развернувшись, побрел прочь.

— Удачи тебе! — крикнул Майкл ему вслед. Не оборачиваясь, бродяга что-то пробормотал в ответ. Майкл не расслышал, но был уверен, что это было что-то вроде: «Благослови тебя Бог».

Вернувшись домой, Майкл первым делом выбросил виски и сигареты в мусорную корзину. Это был символический жест, точно так же как и послание Тридцати шести, которого они, быть может, никогда и не услышат. Но охвативший его восторг был по-прежнему подлинным. У него не было сомнений в том, что этот картонный рай был лишь фоном для демонстрации силы — нет, не Исмаиловой, а его собственной, будь у него таковая. Точнее, возжелай он ее. Лежа в постели, Майкл припомнил, о чем он подумал там, в ночлежке, перед тем как раздался стук в дверь. Одно из двух, либо Исмаил в высшей степени опасен, либо совершенно безопасен. Ответ на этот вопрос не предопределен заранее, к нему нужно прийти. Да что там, ничего вообще нельзя знать заранее. Майкл стоял у подножия Эвереста, не зная, ждет ли его на вершине смерть от страха, не разобьется ли он по дороге, да и сможет ли подняться выше первого базового лагеря. Он знал только одно — и он впервые осознал это — он хочет совершить восхождение.

Его услышали. Майкл обрел в этом уверенность с того самого момента, как, пройдя по коридору, вошел в кабинет экстренной помощи. Было шесть утра, и в это время приемная обычно служила пристанищем разве что немногочисленным впущенным охраной бродягам — ночная смена легко справлялась с двумя-тремя пациентами, доставленными машинами скорой помощи. Но в это утро кабинет напоминал гудящий улей, битком набитый больными и увечными.

Ошеломленный, он замер в дверях. Плачущие матери с детьми на руках, корчащиеся на полу жертвы огнестрельных ранений, подбадриваемые криками санитаров, диабетики под инсулиновыми капельницами — одного взгляда было достаточно Майклу, чтобы вспомнить знакомую картину. Он видел такое сотни раз во времена своей ординатуры, когда пункт экстренной помощи в гетто представлял собой мир городских страданий, втиснутый в одну сумасшедшую комнату.

— Доктор! — Молоденькая медсестра подбежала к нему, даже не дожидаясь, когда он подойдет к регистратуре. — Огнестрельное ранение, четвертая травматология. Вы им нужны немедленно. А в приемной таких вообще толпа. Ей-богу, как будто гангстерская война началась.

Тут же отрешившись от своих грез, Майкл ринулся в бой. Раненый был четырнадцатилетним латиноамериканцем, попавшим под перестрелку по дороге из школы. Его грудная клетка была разворочена, и Майкл, войдя, сразу же увидел, что шрапнель, вполне возможно, задела сердце. Не прошло и пяти минут, как он уже бежал вслед за тележкой по коридору, ведущему в операционную, то и дело отдавая отрывистые приказания. Подобный вихрь событий не был ему в новинку, здесь он знал, что делать. В течение следующего часа он, однако, понял, что есть две вещи, с которыми он не знает, что делать. Первая состояла в том, что раненый умер на операционном столе от повреждения левого желудочка. Вторая — что специально устроенная для него комедия кончилась.

«Кто-то действительно меня услышал». Лишь проведя на ногах кряду пятнадцать изнуряющих часов беспрерывной хирургии, он смог улучить время для перерыва и, будучи не в силах даже спуститься в комнату отдыха врачей, рухнуть перед телевизором на втором этаже, в уголке, предназначенном для родственников, ожидающих результата операции. Пожилая негритянка с двумя детьми — вероятно, внуками — удивленно на него покосилась. Майкл кивнул ей и схватил пульт дистанционного управления. Его поразило, насколько переменилось все в окружающем мире.

Шла ежевечерняя двухчасовая передача, посвященная Пророку. Все каналы показывали ее одновременно, так как противопоставлять ей что-либо было бессмысленно. Первый час занимал обзор чудес, совершенных Исмаилом в течение предыдущих суток, а второй — служба, устраиваемая им самолично. Он появлялся в самых разных остававшихся неназванными уголках мира, давал советы и исцелял как присутствовавших, так и телезрителей.

— Доктор Иисус не хочет, чтоб вы отныне страдали. Он хочет, чтобы у каждого из вас было собственное чудо, — говорил Исмаил слащавым голосом телепроповедника.

Женщина у его ног, вышедшая на подмостки совершенно глухой, вскричала во весь голос: «Я слышу тебя!» Пророк улыбнулся, но не особенно искренне. Его маленькая шутка с манерами оголтелого проповедника никого не рассмешила. Слишком уж всерьез его принимали и слишком уж боялись. Майкл подался вперед, всматриваясь. Лицо на экране было все тем же, разве что теперь на нем появилось чуть заметное скучающее выражение.

— Я велел рассеяться тьме и прекратиться страданию, — говорил Исмаил. — Ты блуждал в юдоли слепых тревог и печали, но теперь вино веры созрело, и чаша твоя наполнится.

Камера скользнула по загипнотизированной аудитории; никто не отреагировал и на эти слова. Похоже, переход к околобиблейскому словоблудию также не произвел впечатления. Майкл уселся на место. Да, теперь он не боялся Исмаила, но это отнюдь не означало, что он узнал его как следует. Пророку больше ничего не нужно было доказывать, и он впал в трюкачество, представлявшее собой пародию на его прежнее целительство. Доказывало это что-нибудь или нет?

Да кто, в конце концов, знает? Майкл нажал кнопку на пульте, переключив канал, но на экране ничего не изменилось. Он обхватил голову руками. Это было все, что он мог сделать, чтобы не заснуть, но ему нужно было многое обдумать. Ничто не говорило о том, что в эту игру играет еще кто-либо кроме него и, может быть, Исмаила. Но что это за игра? Пророк спас мир — по крайней мере в этом его варианте — и отвел в нем Майклу вполне пристойное место. Внезапный прилив пострадавших в пункте экстренной помощи случился потому, что Майкл этого захотел. Да нет, даже не так. Это могло быть очередным испытанием, издевательским наваждением, перчаткой, брошенной ему его противником, — или ничем из перечисленного.

Решение вряд ли было простым, и найти его Майклу нужно было самостоятельно.

Должно быть, он задремал. Очнувшись, он увидел, что негритянка ушла, а телевизор шипел и показывал контрольную таблицу. Четыре утра. Он поднялся, превозмогая боль в спине, и спустился на лифте вниз. На посту медсестер кипой лежали истории болезней. Число ожидающих приема ничуть не уменьшилось. Зевая и ни с кем не заговаривая, Майкл расписался в книге ухода, затем двинулся на выход, петляя между пострадавшими, которые из-за недостатка сидений ждали своей очереди стоя.

— Прошу прощения, доктор. Подождите.

Обернувшись, он увидел медсестру, тычущую ему под нос журнал.

— Извините, но, может, вы сможете принять еще и эту?

Майкл кивнул, протирая глаза от сна.

— Ладно, идемте.

Люди нехотя уступали ему дорогу, пришлось чуть ли не проталкиваться. Он глянул в карточку, подумав, что его пациентка, очередная пострадавшая от огнестрельного ранения, должно быть, лежит на тележке где-нибудь в глубине коридора. Ее там не оказалось, и он удивился, увидев, что сигнальная лампочка над дверьми второго травматологического блока не горит, что означало, что там никого нет. Майкл толкнул дверь.

Пострадавшая была пожилой женщиной, впрочем, разглядеть ее Майкл мог с трудом. Две склонившиеся над ней медсестры пытались удержать ее в кресле-каталке, закрыв ее своими спинами. Женщина кричала, пожалуй, чересчур громко для человека с пулей внутри.

— Отпустите меня! Вы не знаете, с кем вы имеете дело!

— Успокойтесь. Успокойтесь, не то нам придется позвать еще кого-нибудь, — сказала одна из сестер, судя по всему уставшая и озлобленная.

— Попробовали бы позвать настоящего доктора, хотя бы для разнообразия! — кричала женщина. — Девочки, вы ж ничегошеньки не умеете.

Медсестры увидели Майкла.

— Доктор, мы уже сыты этим по горло…

— Да я вижу, — сказал Майкл. Он подошел к креслу старухи. — Мэм, если вы не подпустите нас к себе, нам придется вас связать.

Ему самому было невдомек, почему он сказал это, в то время как все, чего ему хотелось, — это от души расхохотаться.

Старуха раздраженно запрокинула голову, повернув к нему морщинистое, землистого цвета лицо.

— Вы думаете, что сможете втроем меня связать? Ну-ка попробуйте!

— Доктор, можно позвонить психиатрам. Я знаю, они сейчас загружены, но…

Майкл, разглядывавший карточку, покачал головой.

— Не думаю, что миссис… э-э… — Тейтельбаум, да? — хочется именно этого.

В ответ старуха вырвала из своей руки иглу капельницы и отшвырнула стойку прочь. Трубки оборвались, пакет с физраствором шмякнулся на пол. Сестры готовы были снова налететь на нее, но Майкл жестом остановил их.

— Идите-ка и принесите ремни, да заодно и шприц, — сказал он. — Простите, миссис Тейтельбаум, но нам придется вас обездвижить.

Медсестры застыли с отвисшими челюстями. Уйти они согласились лишь после долгих уговоров. Когда же они вышли, Майкл откинулся спиной к стене и скрестил руки на груди.

— Ну и долго вы собирались продолжать это представление? — иронично спросил он.

— Ха! — презрительно хмыкнула Рахиль, безразлично пожав плечами. — Пожилая женщина уже не может выйти за рыбкой и булочкой без того, чтобы какой-то подонок ее подстрелил?

— Только не говорите мне, что вы действительно ранены, — сказал Майкл.

— Я скажу только, что ты не особенно-то рад меня видеть. — Рахиль изобразила на лице удрученность, затем зевнула и потянулась, вставая с кресла. — Мама говорила мне, что у меня талант и мне нужно идти в актрисы. Но порядочные девушки так не поступают, то есть тогда не поступали.

— В свое время вы были порядочной девушкой?

— Не умничай мне тут.

Всего миг спустя от раздраженной — и плохо сыгранной — миссис Тейтельбаум не осталось и следа.

— Итак, мейн кинд, на чем мы с тобой остановились?

— Насколько мне помнится, остановились мы на той милой сцене, когда вы провалились сквозь землю, — сказал Майкл. Несмотря на невозмутимый тон, он чувствовал себя куда более пораженным, чем это показывал.

— Да, это была та еще сцена, я бы сказала, — отозвалась Рахиль с ноткой удовлетворенности в голосе. — Все эти штуки, через которые ты заставил меня пройти.

Майкл уже знал достаточно, чтоб не спорить.

— Вся ваша роль в моей мелодраме, а?

— Наша цель — доставлять удовольствие. В сравнении с иными прочими ты не так уж плох. А меня ты можешь считать ангелом. Мне приходилось стоять кое над кем у смертного ложа. Это давало им повод думать, что они любимы.

— Что на самом деле было не так? — спросил Майкл.

— Нет, что ты, конечно нет, но низкая самооценка продлевает агонию. Что ты можешь сделать?

Они сидели теперь бок о бок у осмотрового стола в центре комнаты.

— Сколько у нас есть времени? — спросил Майкл. — Я имею в виду, пока они не вернутся со смирительной рубашкой.

— Как раз время сейчас далеко не главная наша забота.

Несмотря на легкомысленный тон Рахили, Майкл почувствовал, как в нем нарастает напряжение.

— Брось, — сказала Рахиль, заметив это. — Что я еще хочу тебе сказать: мне придется открыть у себя кровотечение. Более того, у меня будет ребенок.

Майкл не смог сдержать хохота.

— Так, значит, мое послание кто-то получил?

— Твое послание получили все, — поправила его Рахиль. — Все в порядке, тут ты ничего не мог поделать. — Ее игривость, казалось, постепенно сменялась задумчивостью. — Как тебе понравилось место, в котором ты очутился, а? — спросила она.

— Чему же здесь не нравиться?

— Перестань ерничать. Я тебя о серьезных вещах спрашиваю.

Майкл покачал головой.

— Поначалу все было донельзя запутанно. Я привык думать об Исмаиле как о враге. Но ведь не могу же я винить его за то, что он порушил автостоянку и учредил рай.

— Еще как можешь. Ты ведь несчастлив здесь, правда? — резко спросила Рахиль. Отвечать Майклу не было нужды. — То-то и оно, — с торжествующей ноткой сказала она. — Что это за место? Оно красивое, хорошее, чистое, ну и что дальше? Да и окажись я, скажем, в Филадельфии, там было бы то же самое.

Похоже, ей было не под силу полностью выйти из своей роли. Какое-то время оба они молчали.

— Ты действительно хочешь, чтобы я рассказала, что во всем этом не так? — спросила она почти ворчливо. Майкл кивнул.

— Основная твоя ошибка, — начала Рахиль, — состоит в том, что ты хочешь быть добрым. Не то чтобы я тебя в этом винила; большинство людей как минимум поддаются соблазну. А из всех соблазнов добро — наихудший. Не перебивай, пожалуйста, — жестом остановила она Майкла. — Я предпочитаю такой стиль беседы. Спросишь, что плохого в том, чтобы быть добрым? Это не по-человечески. Вот ответ. Я могла бы ответить тебе и более пространно, могла бы отправить тебя на седьмое небо и вернуть обратно, но к чему такие сложности? Это неблизкий путь, а когда ты вернешься назад, ответ все равно будет тем же.

— Не по-человечески? — не сдержался Майкл.

— Конечно. По-человечески — это и есть по-человечески. Это значит тешить себя грязными мыслями, обжираться на Пасху и шпынять мальчика, прислуживающего в алтаре. Прости, ты что, шокирован? Могу привести и другой пример. По-человечески — это красть из кружки для пожертвований и спать с органистом.

— Кого все это волнует? — продолжала Рахиль. — Не Бога; во всяком случае, у тебя не найдется повода так думать. Но ты, быть может, полагаешь, что Он рассержен. Первородный грех, Адам и Ева, изгнанные в не столь приятную обстановку. Какой ужас! Вот только спроси меня, и я скажу тебе, что все это чушь.

Она то напускала на себя серьезность, то вновь пряталась за маской полусумасшедшей бруклинской кумушки миссис Тейтельбаум, и Майкл не находил, что ей возразить. Он ждал и слушал.

— Ну и разумеется, за твою ошибку ухватился этот самый еще один персонаж.

— Исмаил?

— Ну, будем называть его так. Ему присущ тот же смехотворный идеализм, что и тебе. Он поклоняется добру; он видеть не может страдания. Ну, и что в результате? Он лезет из кожи вон, как сумасшедший, но как он ни старается творить добро и ничего кроме добра, это приводит только к бардаку.

Майкл был поражен.

— Он пытается творить добро? Но…

— Говорю тебе, он такой же, как и ты. Сколько раз я твердила тебе, что все это на твоей совести? Слава Богу ты наконец-то прислушался. Таково ведь было твое послание, не так ли? Можешь не отвечать. Теперь он присосался к тебе, а ты должен от него избавиться. Думаю, ты это понял.

— Я только-только начал примиряться с этой мыслью.

— Так примирись наконец. На твоих руках вирус добра, и ты вызвал все это.

— Не мог я все это вызвать. Мне пришлось бы породить целый мир.

Рахиль воздела руки.

— Правильно. Ты видишь здесь проблему? Поверь мне, миров существует множество. Вот и случилось быть одному, вращающемуся вокруг тебя.

— Но это чушь какая-то. Что я такого сделал, чтобы…

— Ничего, в том-то и дело. Каждый человек окружен собственным миром. Люди просто не видят этого. Они не находят в себе сил в этом признаться, ведь им ой как тяжело принять ответственность за целый мир, когда можно просто проживать свою жизнь.

— Вы хотите сказать, что в действительности…

— В действительности ты создаешь собственный мир просто тем, что живешь свою жизнь. А ты думал, для этого нужно поступить куда-нибудь на работу?

Майкл был теперь весь внимание. Обстоятельства этого разговора далеко выходили за рамки всего, что он когда-либо мог себе представить, но он со всей определенностью понимал, что именно это он ждал услышать в течение многих и многих своих жизней.

— Тебе стоило бы увидеть свое лицо, — беспечно сказала Рахиль. — Ты такой серьезный. Пожалуй, ты мне больше нравился, когда размахивал топором и, хохоча, сносил головы.

— Перестаньте.

— Думаешь, я над тобой издеваюсь? Да ты чуть ли не пил кровь на завтрак и носил ожерелье из черепов вокруг своей…

— Прекратите!

— …шеи. Или все-таки вокруг пояса? Сынок, это удел каждого, кто любит добро так же рьяно, как ты, — скатываться, и довольно-таки часто, к самому что ни на есть злу. Думаешь, тебе удастся его сдерживать долго?

Майкл поднялся и принялся расхаживать по комнате.

— Значит, именно это, в сущности, и происходит с Исмаилом? Его вот-вот прорвет?

— Он святой, столь разгневанный на зло этого мира, что вот-вот взорвется вместе с ним. Потому-то и понадобился ты. Вы с ним два сапога пара. — В обращенном к нему взгляде Рахили было теперь нечто большее, чем случайный интерес. — Беда лишь в том, что ты на самом Деле не хочешь его останавливать.

Майкл понял, что сюрпризы ему еще предстоят.

— Неужели? Почему?

— Я не умею читать мысли. Таков уж ты есть. Но я тебе скажу одно словечко. Собственно, я за этим и пришла. Ты потратил впустую кучу времени, ведь все это и игра, это самая серьезная из всех игр.

— Вы хотите сказать, что чему-то реальному грозит опасность. Ну и что же у вас за словечко?

— Йецер га-pa. Не трудись запоминать. По-еврейски это означает «дурное побуждение», стремление совершать зло.

— Ну хорошо. И чему же это должно меня научить?

— Не пытаться быть праведней Бога. Похоже, это самый актуальный на сегодня урок. Когда человек был сотворен, он имел двойственную природу. Одна сторона добрая, вторая — дурная. С каждой из сторон связан жизненный импульс. Импульс добра называется по-еврейски Йецер га-тов, а импульс зла — Иецер га-pa. И, насколько нам известно, это часть общего миропорядка. Исключений здесь нет, кроме…

— Кроме?

— Кроме того, что никто никого не заставляет принимать себя как есть. Выбор всегда за человеком, и кое-кто — не будем называть имен — не довольствуются тем, чтобы быть просто людьми. Они хотят большего. Вот они садятся и думают: а что же есть в мире такого, из-за чего нам в жизни не светит ничего кроме как быть просто человеком. И в один прекрасный момент кого-нибудь из них осеняет: «Ага! Я понял — всему причиной зло!»

— А вы хотите сказать, что это не так?

— Хорошо, хоть тебе эта мысль не успела прийти в голову. Да, именно это я и хочу сказать. Если ты вздумаешь устранить зло, ты сможешь добиться этого, только воюя против человеческой природы. Копни-ка поглубже, и вот он — Йецер га-pa, стремление жрать, делать деньги, заниматься надувательством и бить баклуши. Какой ужас! Откуда все это? Это все оно. Ах-ах-ах!

— Борьба между добром и злом.

— Сообразительный ты мой. Сатана родился тогда, когда все купились на ту абсурдную идею, что добродетель приблизит их к Богу.

Логика была столь бесхитростной, что Майклу хотелось смеяться и плакать одновременно. Еще на середине рассказа он понял, что под личиной смешной и довольно-таки вздорной старой еврейки пред ним явился выдающийся ум, некое существо, чей первозданный облик ему было не под силу распознать. Если так, маскировка достигла цели. Он по-прежнему был спокоен. Ему не хотелось выпрыгнуть из собственной шкуры, его не била дрожь при виде занесенного над ним огненного меча.

— Храмовники, — бросила Рахиль.

— Что?

— Образ огненного меча очутился у тебя в голове, когда ты ходил в Палестину с рыцарями-храмовниками. Не хотелось мне в это влезать, но тебя относит в сторону.

Как только она сказала это, Майкл разом увидел все — осаду Иерусалима, где он был убит, и боль в сердце оттого, что он не дожил до минуты, когда крестоносцы захватили Храмовую гору. Именно это событие, окончательная победа над безбожными евреями, подвигло рыцарей назваться храмовниками — и теперь он понимал, почему образ Храмовой горы раз за разом притягивал его к себе. Утрата Святая святых рвала его душу, и знание о своем сокровенном грехе, пятне зла, мешавшем ему когда-либо вновь войти в Храм, гнало его вперед, и конца этому не предвиделось.

— Это закончится, — тихо сказала Рахиль. — Конец приходит всему.

* * *

Он был так подавлен, что даже не заметил, каким скверным был кофе. Бармен то и дело наполнял надтреснутую фарфоровую чашку, и Майкл пил и пил, погрузившись в свои мысли. Исмаил, первоначально бывший для него символом чистого зла, каким-то образом превратился в его близнеца. Рахиль рассказала многое, но она не избавила его от сомнений по этому поводу. Это казалось ужасно несправедливым.

— А вы любитель кофе, как я погляжу, — сказал бармен. — Я не удивлюсь, если вы сейчас буйствовать начнете.

— Ага.

Беседа Майкла с Рахилью закончилась, когда в комнату вбежали медсестры со смирительной рубашкой, таща за собой психиатра. Ценой некоторых усилий миссис Тейтельбаум в конце концов была отправлена домой в сопровождении патронажной сестры. Одному Богу известно, как она добралась. В мозгу Майкла одна картина сменяла другую. Ему виделся мальчишка, спровоцировавший столпотворение у Западной стены. Майкл видел, как посреди давки и паники, начавшейся, когда свет стал прожигать человеческую плоть до костей, он убегает прочь, мало того что невредимый, так еще и улыбающийся озорной улыбкой.

Что бы сказала Рахиль на это? Волнует ли ее хоть сколько-нибудь, что зло ушло безнаказанным? Так ли уж просто махнуть на все рукой, хоть это, быть может, и вполне по-человечески? (Единственная подсказка, которую она проронила по этому поводу, состояла в том, что с точки зрения некоторых хасидов дети отнюдь не невинны. Привыкшие ко лжи, шалостям и непослушанию, маленькие дети представляют собой пример Йецер га-pa во всей красе, и потому их, как ни странно, следует бояться больше, чем взрослых.) Одного предрассветного часа Рахили хватило, чтобы перевернуть весь его, Майкла, мир с ног на голову и для верности еще потоптаться по нему, не расставаясь со своей всезнающей, ироничной улыбкой больше чем на минуту.

Телефон у кассы зазвонил, и бармен взял трубку. Его лицо расплылось в блаженной улыбке.

— О-оу! Мэнни, это здорово! Класс! Спасибо, что сообщил. С меня причитается.

Он повесил трубку, вычистил гриль и принялся гасить свет.

— Что такое? — удивленно спросил Майкл.

— Ох, дружище, извини, я думал, ты уже ушел, сказал бармен, набрасывая куртку. — Слушай, можешь угощаться за счет заведения. А я пошел!

— Куда?

— Сегодня вечером Пророк выступает в Нью-Йорке. На Тайме-сквер, через час.

Он схватил шляпу и ринулся прочь из темного зала, оставив входную дверь незапертой.

Майкл поднялся и натянул на себя парку. Если он хочет проследить за развитием событий, лучший способ — это сойтись со своим духовным двойником лицом к лицу. Если это и не поможет ему придумать, как воспрепятствовать тому, что задумал Пророк, то хотя бы подскажет, как сбежать из этого кошмарного мира доброты.

Майкл положил на стойку десять долларов в уплату за свой ужин. Готовность хозяина бросить свое дело, лишь бы собственными ушами услышать слово Исмаила, обеспокоила его. Он обнаружил связку ключей рядом со входной дверью и запер ее за собой, затем пропихнул ключи сквозь щель для почты, и они упали на покрытый кремово-зеленым линолеумом пол. Большего он сделать не мог.

На Майкла дохнуло промозглым холодом, но снегопад прекратился. Он направился к Бродвею, высматривая такси. До Тайме-сквер было больше сорока кварталов к югу и шесть к западу; ему не хотелось проделывать весь этот путь пешком в сгущающейся тьме.

На улицах, окружавших Центральный парк, было так же пустынно, как у Западной стены в воскресенье; все магазины, мимо которых он проходил, похоже, были закрыты. По-видимому, слух о грядущем явлении Пророка успел распространиться. По прошествии полутора часов Майкл в конце концов расстался с надеждой поймать такси — ему не встретилось ни одного — и направился к метро. Но, добравшись до ближайшей станции и спустившись по ступенькам, он обнаружил, что вход заперт. Метро тоже не работало.

— Метро не ходит, слышь? Ты не местный?

Голос послышался у него за спиной. Обернувшись, Майкл покосился на стоявшего вверху лестницы.

— Я уезжал на какое-то время, — сказал он и стал подниматься обратно. Может, на Шестой авеню с такси будет полегче. Мужчина с немытой распутинской гривой, одетый в клетчатый жакет поверх футболки, резко рассмеялся.

— Перемены, да? Больше, чем ты думаешь, Олден!

Майкл замер на верхней ступеньке. Какой-то инстинкт заставил его оглянуться, и он увидел в руках у мужчины разбитую бутылку.

— Что ты делаешь? — медленно проговорил он, собираясь уклониться от первого броска.

Мужчина зашатался, его лицо перекосилось в гримасе отчаяния.

— Исторгни порыв! — закричал он. — Исторгни порыв, Олден! Выпусти тьму!

Это был тот самый лозунг, который Майкл видел на плакатах по всему городу, и не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что он исходит от Пророка. Майкл угадал верно и сделал шаг в сторону, пропустив первый удар бутылкой мимо себя; он ударил нападавшего в живот, а когда тот согнулся пополам, набросился на него и выбил бутылку у него из рук. Она упала на землю и разлетелась на куски.

Приняв защитную стойку, Майкл приготовился встретить следующую попытку.

— Больно ты мне нужен, — фыркнул нападавший, попятившись.

— Исторгни порыв… — тяжело дыша, проговорил Майкл. — Что это значит, а, парень?

— Догадайся сам, мужик.

С этими словами нападавший развернулся и заковылял прочь через дорогу, не обращая внимания на немногочисленные автомобили.

Если таково было евангелие, проповедуемое теперь Пророком, то, почувствовал Майкл, он начинает скатываться к образу, нарисованному Рахилью, — мятущейся душе, подверженной маниакально-депрессивным шараханьям между светом и тьмой. Такая непредсказуемость делала его еще более опасным. Отринуть своих внутренних демонов, в то же время продолжая исполнять их желания, — верный путь к гибели. Жадные и недалекие во имя своих целей станут хвататься за любые его капризы, но в конечном счете это означает одно: конец всего и вся.

Это ли требовалось от Майкла, чтобы отсюда выбраться? Он сделал глубокий вдох. Ему оставалось только надеяться, что он прав.

Чем ближе Майкл подходил к Таймс-сквер, тем больше людей становилось вокруг. Наученный горьким опытом, он сторонился их, как мог. По мере приближения к Сорок Второй улице толпа становилась все плотней. Рекламное табло над Таймс-сквер было превращено в гигантский хронометр, отсчитывающий минуты, остававшиеся до появления Пророка. Машин не было; Бродвей и прилегающие улицы поглотила ожидающая толпа — огромная возбужденная масса народа, пришедшая лицезреть своего спасителя. Переполнявшее ее безумие ощущалось столь же явственно, как электричество в предгрозовом воздухе. Так, значит, внезапный приток пострадавших в пункте экстренной помощи был всего лишь прелюдией. Исмаилов совершенный мир трещал по швам.

Власть Пророка над людьми стала приобретать облик чего-то предвечного, такого же изначального, как любовь или ненависть. Он мог делать с этим, что ему заблагорассудится. Майкл был уверен, что собравшиеся вокруг него тысячи людей без колебаний совершат убийство, самоубийство или разнесут город по кирпичику, стоит лишь Исмаилу затронуть в них соответствующую струнку.

«Он здесь». Волна докатилась до Майкла еще прежде, чем он услышал отдаленный рев — душераздирающий звук, одновременно отчаянный и исполненный удовлетворения. Миг спустя на платформе большегрузного автомобиля, разукрашенного, как для парада, появился Исмаил. За платформой, не позволяя толпе приблизиться, шли прислужники в длинных черных пальто и, невзирая на сумерки, темных очках, делавших их похожими на киношных мафиози. Несмотря на их присутствие, толпа с ревом подалась вперед, и Майкл заметил у них в руках короткие дубинки, от прикосновения которых всякий подошедший чересчур близко отлетал обратно в толпу, корчась, как оглушенная рыба.

Когда платформа величественно вползла в центр площади, Пророк заговорил.

— Друзья, день за днем я прихожу к вам с надеждой, что вот оно, свершилось — но увы. Я делаю все, что могу. Я стараюсь для вас. Вы получили все — я исцелил больных, воскресил мертвых, накормил голодных, утешил отчаявшихся. Я сделал это, потому что вы дали мне силу. Вы понимаете это?

Собравшиеся выглядели сконфуженными; такой поворот событий заставил их умолкнуть. Ничего подобного они не ожидали. Майкл увидел в глазах страх. Неизреченный гнев их спасителя, до поры им сдерживаемый, теперь показывал зубы.

— Мы могли бы иметь совершенный мир, второй Эдем. Вот чего я хотел для вас, для всех и каждого. И у вас есть сила! У меня есть сила! Так почему же вокруг до сих пор тьма?

Пророк указал на небо, которое было темным еще более, чем из-за надвигающейся ночи, — огромная свинцовая туча опустилась почти до крыш небоскребов. Что странно, она не отражала яркий свет городских огней, а поглощала их своей мрачной массой.

— Почему у нас нет окончательного чистого света, на который мы имеем право? Я скажу вам почему. Это все ты — и ты — и ты. — Исмаил ткнул пальцем в первых попавшихся людей в толпе. — Вы все еще остаетесь полны тьмы. Но ведь это попросту эгоизм. Не эгоизм ли это?

Майкл находился достаточно близко от платформы, чтобы разглядеть на лице Исмаила вымученную, притворную убежденность. Это была прекрасная маскировка для насмешки, без сомнения, скрывавшейся за дешевой демагогией.

Толпа понемногу выходила из ступора; послышались отдаленные стоны, вероятно доносившиеся со стороны расположенной на задворках медицинской палатки. Остальная же толпа взревела: «Да!», как будто Пророк, унижая их, требовал от них покорности.

— А что нам делать с эгоизмом? — вопросил Исмаил, прижав микрофон к губам, словно собираясь его надкусить.

— Исторгнуть его!

— Что?!

— Исторгнуть его!

— Как нам разрушить все то, что сдерживает нас, не пуская в объятия небес?

«ИСТОРГНУТЬ ЕГО!»

— Я вас не слышу, — подстрекал он толпу, и та взорвалась одним кошмарным воплем бездумной покорности. Воздух был наполнен столь неистовой, столь сверхъестественной любовью, что Майкл почувствовал себя полностью отстраненным от всего человеческого в этой сцене. Он не был зол. Он не был испуган. Его лишь переполняло чувство некоего отрешенного удивления.

Пророк взмахивал руками, словно дирижер, и толпа в конце концов принялась петь, вопить и визжать только для того, чтобы производить шум. Сквозь визги до Майкла доносился голос Исмаила — мягкий, вкрадчивый, словно он шептал каждому из присутствовавших на ухо, обращаясь к нему одному.

— Мне нет дела до твоих поступков, до того, кто ты есть. Что ты пытаешься скрыть от меня? Что-то противоправное, аморальное, порочное, развратное? Свою старость? Чревоугодие? Мне нет дела. Ты должен исторгнуть из себя все это. Выпусти из себя всю тьму, дабы свет мог войти в тебя. Неважно, хочешь ли ты убить, испытываешь ли похоть или тешишь свое чревоугодие. Ты должен выбрать. Чья это земля — Бога или Сатаны? Ты никогда не придешь к ответу, не сделав этого, всего этого. Сделай это сейчас!

Предавшись собственным мыслям, Майкл вспомнил, — давно ли это было? — как Юсеф указал на извивавшиеся внизу вади и сказал, что Богу и дьяволу нужно иметь такое место, где они могли бы сражаться один на один. Теперь Исмаил отводил для этого целый мир.

Майкл осмотрелся вокруг. Кто-то исступленно пел, кто-то плакал, кто-то в экстазе упал на колени. Люди рвали на себе одежду и протягивали руки, пытаясь ухватить друг друга. Шагах в пяти он увидел свалку; шла всеобщая драка, чуть ли не поножовщина. До него донесся детский крик — долгий, пронзительный и несмолкающий. Мысль о том, чтобы причинить кому-нибудь боль, завладела умами всех и каждого: ненависть выиграла первенство среди прочих кандидатов на «исторжение».

«Нужно уходить отсюда!» Майкл стряхнул с себя грезы, но добрая дюжина рук уже держала его. Разъяренные лица источали злобу, изливавшуюся из уставившихся на него глаз. Он рванулся, пытаясь освободиться от пальцев, вцепившихся в его руку, плечи, шею. Он закричал, как зверь, пытаясь испугать наседавших, но на месте каждой из рук, от которой ему удавалось освободиться, возникали две новые. Очевидно, адреналин хлынул ему в кровь, так как он, не думая, вырвал свое запястье и въехал по двум первым попавшимся физиономиям. У одного из нападавших пошла носом кровь; он завопил и повалился навзничь. Вид крови ошеломил остальных, и они ослабили хватку на время, которого Майклу оказалось вполне достаточно, чтоб извернуться и нырнуть в толпу.

Преследовать его никто не стал — нападавшие удовлетворились тем, что выплеснули свою ненависть на другую случайную жертву. Открывшийся в толпе просвет позволил Майклу пробежать еще футов двадцать. Впереди он увидел угол уходящей к востоку Сорок Второй улицы. Нагнув голову, он ринулся туда, пробивая себе дорогу и молясь, чтобы толпа хоть чуть-чуть поредела. Он знал, что это вряд ли случится, но выбора у него не было. Платформа, с которой вещал Исмаил, отъехала, и его голос стих. Майкл не обратил на это никакого внимания. Он ткнулся головой во что-то массивное; это оказался грузный мужчина, столь увесистый, что Майкла отбросило назад. Он остановился, приготовившись встретить нападение.

Ничего не произошло.

Тяжеловес держал кулаки наизготовку, но при этом бросал вокруг взгляды, полные замешательства. — Выходи, не прячься! — закричал он. На его крик обернулись еще двое драчунов и двинулись к нему. Майкл находился от них не более чем в двух шагах, тем не менее все они сканировали окрестности злобными взглядами, совершенно его не замечая.

Какова бы ни была причина его невидимости, Майкл сумел ею воспользоваться. Он бросился прямо в середину троицы и прорвался сквозь нее. Ощутив столкновение, кто-то из них случайно ухватил его за рубашку, но Майкл без труда высвободился. То же самое произошло и при стычке с еще одной группкой, и еще одной. Свернув на углу, он побежал на восток, пока не достиг Пятой авеню. Так далеко сумасшествие уже не простиралось. Майкл почувствовал себя в относительной безопасности и перешел на шаг, понемногу успокаиваясь.

Непонятно почему, но, кроме ужаса от только что увиденного, у Майкла возникло пронзительное ощущение силы, почти столь же явственное, как тогда, у мусорника, когда он через бродягу отправлял свое послание. Это не был реальный мир. Он не управлял им с помощью случайных событий и сил, не подвластных его контролю. Нет, это была игра, игра, которую Тридцать шесть вели уже многие века. Майкл пока не знал, каковы ее правила, но он успел понять не так уж и мало.

Первое: вещи меняются вместе с ним.

Второе: зло слепо, и потому оно боится.

Третье: если он не будет бояться, то сможет остаться в игре.

Поначалу, с того момента как Майкл безрассудно ринулся в опустошенную деревню, не смущаясь даже тем, что неизвестная болезнь может поразить и его, он двигался без руля и ветрил. Все его бесстрашие представляло собой отчаянную попытку скрыть свой действительный страх.

Страх не только того, чего боятся здравомыслящие люди — в глубине души он понимал, что страх управлял всеми его поступками. Это была маска, не позволявшая ему видеть собственной силы.

А сила эта была ошеломляющей. Она могла сотворить мир посредством простого акта мышления, желания и жизнедеятельности. Соломон говорил ему об этом, да и не он один, но ему нужно было сорвать покров страха — в сущности, еще прежде, чем он его ощутил.

Всем его существом овладело радостное возбуждение. Он совершенно не замечал, что ветер окреп, что темная туча опустилась ниже, превратившись теперь в обволакивающий туман. Вдруг какая-то женщина, потеряв равновесие от сильного порыва ветра, упала прямо перед ним.

— Извините, я не хотела…

Женщина запнулась на середине извинений, ошарашено глядя вокруг. Как и все прочие, она его не видела. Очередной порыв ветра разметал оброненные ею пакеты. Запричитав, женщина ринулась за ними вдоль по улице. Остановившись, Майкл стал наблюдать за происходящим. Он увидел, как десятки других прохожих вскидывают руки, толкаемые ветром, словно чьей-то неумолимой дланью. За какие-то полминуты он превратился в завывающий ураган; по улице несло мусор из перевернутых урн, летали пластиковые пакеты, газеты волочило по земле, как перекати-поле.

Исмаил давал ответ.

Майкла не удивило, что его потусторонний близнец знал, когда ему делать очередной ход, но быстрота, с которой был нанесен удар, застала его врасп4-лох. Словно взявшись из ниоткуда, поднялся клуб пыли; распространившись вдоль Пятой авеню, он заставил остановиться транспорт. Машины, водители которых утратили бдительность, начали сталкиваться, однако в считанные секунды буря достигла такой силы, что их уже нельзя было рассмотреть.

Майкл нырнул в нишу в стене жилого дома. Понемногу к нему стали присоединяться и другие прохожие. Большинство из них были одеты по последней моде; кто-то раскрыл зонтик, который ветер тут же вывернул наизнанку и вырвал из рук. Никто даже и не пытался выглядеть невозмутимым — сверхъестественно налетевший ветер вызывал страх даже у щеголей.

Майкла никто не заметил. Всякий раз, когда к нему кто-нибудь приближался, он старался отойти в сторону. Он не мог понять, почему, как только действие этого спектакля приобретало совсем уж зловещий и угрожающий характер, он делался невидим. Было ли это оружием, которым он мог бы воспользоваться, или же Исмаиловым проклятием, которое в конце концов превратит его в ничто, в городское привидение, способное питаться в лучших ресторанах и селиться в лучших отелях, но не существующее во всех прочих отношениях?

Вой ветра усилился, словно вознамерившись не оставить никаких сомнений насчет того, чем все закончится. Майкл решил, что бороться бесполезно. Он выскочил обратно на тротуар и позволил порыву швырнуть себя на асфальт, подобно одному из тех кувыркающихся зонтиков, которым никогда не суждено вернуться к своим хозяевам.

Пять дней не принесли никаких перемен.

Буря случилась небывалая, она распространилась от Атлантики до Огайо и по всему побережью. К обычным объяснениям вроде смещения воздушных потоков и глобального потепления на сей раз никто не прибегал. Разве только не произнося вслух слов «гнев Божий», все знали об источнике огромной силы грозовых разрядов, почти повсеместно повредивших электрические линии, и хаотических атмосферных возмущений, нарушивших все виды связи. Люди съежились в своих холодных и темных жилищах и ждали, пока Исмаил наконец успокоится.

Когда буря утихла и снова выглянуло солнце, обнаружились новые чудеса. Солнечный свет, несмотря на очистившееся небо, казался тусклым, а на солнечном диске невооруженным глазом были видны огромные черные пятна. Словно раковые опухоли, они день за днем набухали, сливались друг с другом и образовывали новые метастазы. Черная туча не рассеялась полностью, но висела теперь неподалеку от берега, словно ждущий приказаний наемный убийца.

Удивительней всего, между тем, было молчание Исмаила. Его лицо больше не появлялось на телеэкранах. Он не выступал с речами и не публиковал воззваний. Как будто он сказал все, что хотел, а теперь дело было за людьми. Буря смела все проявления ненависти, но прорехи в ткани общества залатать так и не удалось. Наоборот, они расходились еще больше.

Майкл бродил по улицам, отогнав от себя мысль покинуть город. Покров невидимости защищал его по-прежнему, так не все ли ему было равно, куда идти? Его чувство уверенности пошатнулось было, но окончательно его не покинуло. Он не испытывал ни страха, ни отчаяния. Зная, что окружающий его мир нереален, он относился ко всему с одинаковым сочувствием, но в то же время с одинаковым недоверием. Как говорила ему когда-то Рахиль, он реален настолько, насколько может быть реальным все, столь же нереальное.

Улицы, как только люди пришли в себя настолько, что вышли наружу, наполнились повредившимися умом. Кампания по «исторжению порыва» продолжалась, хотя и не столь истерично. Разгуливая по проспектам, Майкл то и дело становился свидетелем мародерства. Вой полицейских сирен постоянно висел в воздухе, но машины всегда опаздывали. Швейцары превратились в охранников и выставляли напоказ свои винтовки, стоило кому-нибудь приблизиться к богатому дому. Майкл старался найти себе пристанище до наступления ночи, поскольку насильники теперь выходили на охоту рано; убить же могли и средь бела дня.

На седьмой день он забеспокоился. С ним ничего не происходило. Он бродил и бродил, ожидая подсказки по поводу своего следующего хода, но все вокруг безмолвствовало. Ничего вдохновляющего, побуждающего к действию, никакой весточки из той далекой страны, где обитали Рахиль и Соломон. Его окружали пять миллионов человек, не ведающих о его существовании, и он чувствовал себя чем-то вроде Робинзона Крузо, выброшенного в одиночестве на пустынный остров. Перспектива превратиться в призрак становилась реальной.

Чтобы развлечься, он провел седьмую ночь в президентском номере в «Уолдорфе» на огромной ореховой кровати, которой, когда ее еще не могли позволить себе арабы, вероятно, пользовались оба Рузвельта и Джон Кеннеди. Поскольку никто его не видел, он не мог заказывать себе еду в номер, поэтому он позаимствовал из кухонного холодильника икру и бутылку «Дом Периньон» и, подождав, пока повара отвернутся, стянул к тому же жареного цыпленка и немного вареной спаржи. В итоге получился шикарный обед, доступный не всякому привидению. На следующее утро он проснулся в несколько угнетенном состоянии, которое, не будь он начеку, того и гляди могло перерасти в паническое отчаяние.

Он приподнялся на кровати, почти испытывая желание, чтобы давешний ад повторился снова, и тут увидел ее. Посредине комнаты стояла девочка, лет, наверное, четырнадцати-пятнадцати. Она стояла к нему спиной, допивая остатки из бутылки шампанского.

Девочка что-то мурлыкала себе под нос. Майкл сел и откинул одеяло. Его утолок зацепил стоявший на прикроватном столике бокал и сбросил его на мраморный пол. Девочка замерла и покосилась через плечо, без тени смущения посмотрев Майклу в глаза.

— Эгей! — позвал Майкл.

Девочка всмотрелась в него пристальней и подошла к кровати, не говоря ни слова. Когда она оказалась в шаге от него, все с такой же со спокойной уверенностью глядя ему в глаза, они оба одновременно поняли, что сейчас последует.

— Стой! — закричал Майкл.

Но она ринулась прочь с быстротой молнии. Майкл вскочил на ноги. Вчера он завалился спать прямо в одежде, так что все, что ему оставалось, это натянуть туфли на босу ногу. За это время девочка, однако, успела выбежать из спальни в гостиную, устремляясь ко входной двери.

— Вернись! — закричал Майкл. — Не заставляй меня за тобой гнаться!

Но девочка и не думала останавливаться. Когда Майкл добежал до входной двери и выскочил в коридор, она уже заворачивала за угол к лифту. Это давало ему фору, ведь на то, чтобы лифт поднялся на пятнадцатый этаж, нужно время.

Он побежал по коридору, но девочка была еще далеко впереди. До лифта дело не дошло; Майкл увидел лишь, как захлопывается дверь, ведущая на лестницу. Он навалился на нее в тот самый момент, как щелкнул замок. В отличие от всех прочих дверей в отеле, эта запиралась ради обеспечения безопасности Президента. — Черт!

Оставалось только жать кнопки лифта и дожидаться его прибытия. Это заняло несколько секунд, но для Майкла они были часами. К счастью, кабина оказалась пустой.

Вряд ли девчонке хватит наглости тоже вызвать лифт, так что он может успеть спуститься в вестибюль раньше ее.

Увы. Когда кабина спустилась, Майкл понял, что беглянка, судя по всему, прекрасно знает этот отель и что в нем имеется еще несколько служебных лифтов. Выскочив на цокольном этаже у выхода на Пикок-элли, он понял, что она его опередила. Он побежал к выходу на Лексингтон-авеню, так как тот был расположен дальше всех и реже использовался. Если девчонка сообразительна, она побежит к ближайшему, более многолюдному выходу.

Ему оставалось еще шагов десять до двери, когда он понял, что оказался прав. Девчонка успела добежать до ближайшего угла, но теперь ее остановил красный сигнал светофора и плотный поток машин, в большинстве своем полицейских.

— Стой, мне нужно с тобой поговорить! — закричал Майкл.

Она обернулась, заколебавшись. Было очевидно, что она видит его так же как он видит ее. Но больше никто не мог ни того, ни другого. Она все просчитала, проникая к нему в комнату. Что станет делать единственный невидимка в Нью-Йорке, узнав о существовании еще одного? Девчонка ринулась вперед, невзирая на светофор и уличное движение. Вынужденная петлять между полосами движения, она несколько замедлила ход, и Майклу удалось наполовину сократить разделявшее их расстояние. Она свернула на тротуар и двинулась прочь от центра города. Это было неудачное для нее решение — теперь ей некуда было свернуть с улицы. После столкновения с двумя пешеходами — разумеется, ее не видевшими, — она оказалась всего в двух шагах от Майкла.

Он настиг ее как раз перед поворотом на Пятьдесят Вторую улицу.

— Пусти, пусти, не то позову полицейского!

Она трепыхалась в его руках, как пойманная рыба. Рыба, не лишенная однако зубов. Повозившись, Майклу удалось — таки уложить ее на лопатки.

— Послушай меня, просто послушай, — решительно сказал он. — Одно из двух: или мы будем валяться на этом тротуаре, пока о нас не начнут спотыкаться, или спокойно пойдем и все обсудим.

— Мне нечего с тобой обсуждать, — прошипела она, — Прекрати паниковать, я врач, — сказал Майкл. Явная абсурдность этой реплики на мгновение ошеломила их обоих. Девчонка просто-таки взорвалась смехом.

— И часто встречаются невидимые врачи?

— Если бы я был невидимым юристом, ты могла бы привлечь меня за изнасилование. — Майкл почувствовал, что она перестала брыкаться. — Ну вот, мы и успокоились, — сказал он как можно более мирно. — Если я тебя отпущу, ты ведь будешь умницей?

Девочка кивнула, и он помог ей подняться.

— Ах ты врунья! — закричал он, когда она снова бросилась наутек, сообразив на этот раз побежать вдоль по улице. Догнать ее удалось только через пару кварталов.

— Некрасиво, а? — сказал Майкл. — Ты что, невидимая малолетняя преступница?

— Я? Кто бы говорил! А то ты за роскошный номер в гостинице и за шампанское платишь!

После кратких переговоров он помог ей встать, и на этот раз она не убежала. Майкл протянул ей руку.

— Майкл.

— Шар, — буркнула она, не принимая рукопожатия. — Произносится как в «шарк», это уменьшительное от Шарлин. Чего тебе от меня надо?

— Ничего, от тебя-то уж точно ничего. Просто мы, похоже, в одной лодке. Неужели это само по себе не делает нас союзниками?

Шар с сомнением задумалась над этим предложением.

— Можешь беситься и дальше, — сказал Майкл, — но мы, похоже, выбрали один и тот же способ поиска пристанища. Ты не думаешь, что нам так или иначе придется встретиться снова?

— Город большой, ясно?

Враждебность Шар была теперь не более чем позой, привычкой, приобретенной в результате многодневной борьбы за выживание. Майкл решил развить успех.

— Мне почему-то кажется, что ты здесь уже давно. Наверное, ты и раньше-то была невидимкой?

Шар покачала головой… — Всего неделю.

— Неделя — не так уж мало. Особенно если это та еще неделя.

Она, быть может, поупиралась бы еще, но дружелюбие Майкла было уж очень явным.

— А ты? — спросила она.

— Столько же. Я тоже хожу вот так по улицам неделю. Но — если тебе это интересно — у меня была возможность догадаться, что так будет.

Любопытство, а может, нежелание оставаться одной, взяло над Шар верх. Они двинулись прочь от центра, преимущественно просто идя по улице, и Майкл стал в общих чертах излагать ей свою историю. Он опустил большинство из того, что предшествовало нью-йоркским событиям, представив дело так, будто он просто прибыл из заграничной командировки. Даже в таком варианте рассказ занял довольно долгое время, и, когда Майкл закончил, они дошли уже почти до конца улицы. Затем он поинтересовался ее историей.

— Тебе действительно интересно? Ну пошли.

Она провела его вдоль набережной к одной из тенистых улочек, одной из немногих в Нью-Йорке, еще сохранявших иллюзию уюта. Они остановились возле ухоженного старинного особняка.

— Твой? — спросил Майкл.

Шар кивнула.

— Я никогда сюда не вернусь. Ты, может, и не заметил, но тебя еще и не слышат.

На входную дверь она старалась не смотреть.

— Вот так это и случилось. Вчера еще было все в порядке, а тут я словно растаяла, и даже лужу никто вытереть не пришел.

— Шум поднимала?

— Еще какой. Я швыряла все, что попадалось под руку, а когда увидела, что моя мамочка озирается вокруг, словно сходя с ума, я принялась за ее одежду. Она завопила и бросилась прочь из дому.

Шар умолкла, борясь с переполняющими ее эмоциями. Майкл понял, что ее семья сюда не вернулась. Он посмотрел на новоанглийские ставни, кружевные занавески, латунный дверной молоточек и перевернутые ветром вазоны с засохшими геранями.

— Идем, — мягко сказал он. — Тебе не стоит здесь бывать.

— А где стоит?

— Просто идем.

Пища, украденная из лучших магазинов и ресторанов, была необычайно вкусна. Они притаились в уголке Дубовой комнаты в «Плаза», забравшись под рояль. Зал по-прежнему сохранял остатки былого блеска, но постояльцы отеля явно нервничали. Они обедали, сбиваясь в мелкие группки, и разговаривали полушепотом.

Убежище было совершенно безопасным. Майкл решил, что в этот вечер вряд ли кому-нибудь захочется танцевать или слушать Коула Портера.

— Ну как, вкусно? — спросил он.

— Ничего. Это действительно цесарка? Что это вообще такое?

— Ну, что-то вроде жареного цыпленка для владельцев корпораций, — ответил Майкл.

Вокруг них были разбросаны остатки пиршества, и было странно, почему никто не замечает тарелок и стаканов, однако снующие как ни в чем не бывало официанты изо всех сил старались поддерживать видимость порядка, ведь накопившийся страх мог вырваться в любую минуту.

— Можно мне выпить немножко твоего вина? — спросила Шар.

— Нет, конечно.

— Как будто это помешает мне расти, — надулась она. — Да я сейчас стащу в сто раз лучшее.

— Нет, и сиди здесь.

Восприняла ли Шар это как угрозу или как обещание, во всяком случае она затихла, над чем-то размышляя. Майкл подумал было, не связано ли это с Исмаилом, ведь вряд ли она станет винить в своих затруднениях его.

— Ты пытаешься разобраться, что к чему? Не думаю, что у тебя получится, — сказал он. — Нам нужно бросить все силы на то, чтобы выбраться.

— Из города?

Он покачал головой.

— Чуть посложней. Не хочу тебя понапрасну обнадеживать, но твоя семья не пропала на самом деле — они попросту бросили тебя.

— Да, я знаю, — сказала Шар. — Не нужно лишний раз тыкать меня в это носом.

— Нет, я имею в виду, что они бросили тебя, уходя в другой мир. Все, что нас окружает, кажется реальным, но это не так. Это изображение, прицепившийся к нам вариант хода вещей. Или это мы прицепились к нему. Как бы то ни было, мы можем найти выход. Нужно только набраться силы сделать это.

Шар стала подниматься.

— Спасибо за информацию.

— Куда ты?

— Куда-нибудь туда, где можно быть невидимой, не будучи при этом сумасшедшей.

Майкл притянул ее к себе.

— Послушай, что ты несешь. Невидимой? Но это ведь чушь. Ты пытаешься жить с этим, как будто нормальный человек на это способен. Нравится тебе или нет, но правила игры изменились.

Ну да, они изменились для нас с тобой, а как насчет всех остальных?

— Ты думаешь, все остальные чувствуют себя нормально? Оглянись вокруг. Эти люди тоже на грани сумасшествия, только они, столкнувшись с этим, предпочитают притворяться. Они совершают жевательные движения в лучших ресторанах, возвращаются на автомобилях в свои пригороды, может быть, даже ходят на работу — как будто что-нибудь из этого имеет сейчас значение. Да они влипли еще похлеще нашего.

— Только не нужно убеждать меня, что нам повезло, — сказала Шар.

— Ну хорошо, не буду, но ведь мы можем оказаться не одиноки. Ты об этом не подумала?

Она покачала головой.

— Я и к тебе-то еще не привыкла. Я думала, я одна такая.

— Ну вот еще. Подумай, много ли шансов за то, что мы встретились случайно? Не слишком, правда? Мне кажется, что за всем этим стоит какой-то план, или по крайней мере какая-то тайна, которую нам нужно разгадать. Все это не просто так.

На лице Шар явственно читалось сомнение.

— Ну хорошо, будем надеяться, что ты прав. — Она на секунду отвернулась, а когда повернулась обратно, ее глаза были глазами не шестнадцатилетней девочки, а скорее десятилетней. — Ты думаешь, это единственный способ вернуться к родителям?

Майкл положил ей руку на плечо.

— Твои родители не исчезли по-настоящему. В каком-то измерении ты по-прежнему с ними, вот только сейчас твое сознание говорит тебе, что ты одинока и тебя никто не видит.

Ее глаза расширились, словно у нее возникли очередные сомнения в его душевном здоровье.

— Просто постарайся с этим свыкнуться, — сказал Майкл. — Я ведь говорил тебе, что это не так-то просто.

 

Глава десятая. Выпуск новостей

Сьюзен.

Он увидел ее на третий день блужданий по улицам с Шар. Она как ни в чем не бывало выходила из магазина на Мэдисон, таща в руках две хозяйственные сумки. Майкл остановился, как вкопанный, проверяя, не ошибся ли он. Но нет, это действительно был некий вариант Сьюзен. На ней был вязаный свитер, темные брюки и длинное кашемировое пальто. Какова бы ни была ее теперешняя жизнь, одежда свидетельствовала, что она не бедствует.

— Погоди-ка, — сказал Майкл, удерживая Шар, собравшуюся было перейти дорогу.

Сьюзен их не заметила. Она лишь на секунду остановилась, выйдя из вращающихся латунных дверей магазина, чтобы взглянуть на небо. Небо было таким же чистым, как и вчера, вот только солнце по-прежнему испещряли черные пятна. Сьюзен беспокойно нахмурила брови.

— Ты знаешь ее? — полюбопытствовала Шар, проследив за взглядом Майкла. Их поиски других «невидимок» пока что не дали результата.

— Да, — поколебавшись, ответил Майкл. — Но это первый из сценариев, а в этом она, быть может, просто меня не знает.

— А что такое сценарий?

— Неважно. Подожди меня здесь.

Майкл решил рискнуть подойти к Сьюзен. Его ладони вспотели, несмотря на холод. Он не знал, что хуже — если Сьюзен сможет его увидеть или если не сможет. Разделявшее их расстояние он покрыл в несколько секунд. Теперь она стояла к нему спиной, высматривая такси или просто попутную машину.

— Сьюзен?

После короткой паузы она повернулась в его сторону. Майкла захлестнула волна облегчения.

— Пойдем куда-нибудь, где можно поговорить, а? Я думаю, что могу объяснить все это.

На миг повисло молчание.

— Такси! — крикнула она, поднимая руку. Не успей он отскочить, она наткнулась бы на него, двинувшись к взвизгнувшей тормозами у обочины машине. Майкл ринулся следом.

— Сьюзен, это я! Это Майкл — посмотри сюда!

Боясь упустить такси, Сьюзен распахнула дверцу и вбросила внутрь свои сумки.

— Мне к центру, — сказала она водителю.

— Да прошли бы один квартал, — сердито проворчал тот. — А мне теперь крюк давать.

— Ерунда, — сказала Сьюзен, намереваясь взобраться на заднее сиденье. Этого Майкл допустить не мог и импульсивно ухватил ее за рукав пальто.

— Сьюзен, ну послушай. Хоть дай мне знак!

Но она лишь озадаченно потянула к себе рукав пальто и захлопнула дверцу. Автомобиль вырулил на середину дороги и, слившись с потоком машин, исчез.

— Ты же мог запрыгнуть туда к ней. Но я бы тебя убила, если бы ты это сделал, — сказала подошедшая сзади Шар.

— Она не видела меня, но, может, хоть чуть-чуть слышала, — уныло промямлил Майкл. Ему показалось, что он уловил на ее лице мимолетный проблеск узнавания. — Наверное, все-таки как-то можно себя обнаружить, нужно только быть повнимательней.

— Думаешь, тебе удалось привлечь ее внимание?

— Кажется, да.

— Мечтатель.

Быть может, в момент слабости Майкл и потерял самообладание, но вообще-то происшедшее его не испугало и не расстроило.

— Смотри, я же говорил, что все это не случайно. То, что ты только что видела, очень важно. Я вступил в контакт, теперь нам нужно развить его.

Шар посмотрела на него скептически.

— Ты называешь это контактом? Она уехала, тебя она не заметила, и ты понятия не имеешь, где она живет.

— Толку от такого контакта.

— Не думал, что мне придется об этом говорить, но ты слышала что-нибудь об уважении К старшим? — раздраженно спросил Майкл.

«Уважение к старшим»? Не припомню. Как назывался их первый диск? — парировала Шар. — Извини, ты загрустил, я вижу, — тут же смягчилась она. — Наверное, ты прав. Она могла бы стать для нас ключом.

Майкл не потрудился принять это подобие извинений. Он уже зашагал в направлении центра. Шар еле за ним поспевала.

— Ты что-то придумал? Куда мы идем?

— Не думаю, что вопрос «куда» здесь уместен. У нас нет ни карты, ни каких-либо предположений. Поэтому мне кажется, что нам остается только подставиться под какое-нибудь очередное событие.

— Вроде того, чтобы стоять посередине улицы и ждать, пока на нас налетит грузовик? — спросила Шар.

— Вроде того. Звучит-то как, а?

— Круто.

— Майкл посмотрел на нее — она была из числа тех немногих четырнадцатилетних, кто вполне способен к самоиронии.

Такси мчалось по Парк-авеню, пересчитывая выбоины так, что Сьюзен швыряло на заднем сиденье, словно мешок картошки.

— Не нужно так гнать, — сказала она. — Mы ведь не опаздываем к концу света.

— Вы уверены? — отозвался водитель. Он подлетел к очередному светофору и резко затормозил на красный свет.

Сьюзен покорно откинулась на спинку. Это был странный день странной недели. Она перестала смотреть выпуски новостей. Многие находили это причудой: когда еще новости были столь удивительными и непредсказуемыми? Это было во время «Месяцев чудес». Теперь же витавшая в воздухе угроза поставила все с ног на голову; она не знала никого, кто бы рискнул выходить на улицы во время бури, и очень немногих, полагавших, что сейчас можно позволить себе уходить с главных улиц.

Однако считая ее поведение странным, ее друзья были правы. Она знала их всех уже лет десять, с тех самых пор, как переехала на Манхэттэн, получив работу на телевидении, и все же в последнее время бывали моменты, когда все они казались ей незнакомцами или же картонными муляжами, создающими иллюзию человеческого присутствия. В такие моменты она и самой себе казалась пустой оболочкой.

— Вы сказали — Франклин-стрит? — спросил водитель, вторгаясь в ее грезы.

— Что? Да, хорошо.

Он удивленно глянул на нее в зеркало. Положа руку на сердце, Сьюзен не могла вспомнить, куда она велела ему ехать. Может, она собиралась домой? У нее вдруг пронеслась пугающая мысль, что у нее вовсе нет дома. Нет. На Франклин-стрит она обычно обедала, так что домой она собиралась позже. Адрес пока можно было не вспоминать.

Спустя десять минут она расплатилась с водителем и осмотрелась. На Франклин-стрит было где перекусить, и у нее были свои излюбленные места. Одна из реконструированных таверн со старинным стальным потолком и древесными опилками на полу — да, это, пожалуй, то, что нужно. Как ни странно, она укрепляла в ней ощущение реальности. Она вошла в «Свинью и свисток», которая, несмотря на присущую такого рода заведениям претенциозность, помещалась в одном из старых пакгаузов, протянувшихся на целый квартал.

Официантка отвела ее в отдельную кабинку, и она заказала пиво со свиными сосисками. Не то чтобы такая еда входила в число ее привычек — слова выскочили у нее автоматически, как если бы за нее говорил кто-то другой. Сьюзен уже успела привыкнуть к подобному чувству. У нее было смутное и отнюдь не новое ощущение, что она — на самом деле не она. Ее сознание туманилось серыми пятнами сомнений, не позволявших ей копать чересчур глубоко. Она не могла вспомнить свое прежнее «я», в чем было то преимущество, что ей не грозило потерять «я» нынешнее. Что бы ни происходило с ней теперь, это было для нее единственной реальностью.

Принесли заказ, и она приступила к еде. Тоже механически, без всякого энтузиазма. Теперь она поняла, что было не так. Она отпросилась на час пообедать, пообещав Найджелу вернуться в студию на прогон пятичасового выпуска новостей. У нее не было времени забираться так далеко в центр. О чем она думала?

— Мисс, мисс, — помахала она рукой. — Принесите счет.

Теперь она понимала, что происходит. Один Бог знает, где она была целый час, но она вернулась. Сьюзен протянула руку за остатками пива, но ее рука промахнулась мимо стакана; тот опрокинулся, покатился по столу и упал на пол.

— С вами все в порядке?

Сьюзен подняла глаза на стоявшую над ней со счетом официантку.

— Вас не поранило осколками? Сейчас я уберу. Ничего страшного.

Сьюзен молча кивнула. И правда, все ли с ней в порядке? Фокус был в том, что она даже не прикоснулась к стакану, и все же он покатился и упал. Она принялась подниматься, но рука — мужская рука — удержала ее на месте. Сьюзен чуть было не закричала, но сумела сдержаться. В кабинке напротив нее сидел мужчина, и вид у него был взволнованный необычайно.

— Пожалуйста, уделите мне хотя бы минутку, — умоляющим тоном произнес мужчина.

Она села с отсутствующим выражением лица.

— Вы меня помните? — спросил незнакомец.

— Нет. А что, я должна?

— Он разволновался еще более, но в лице его странным образом читался восторг.

— Нет, наверное, нет. Удивительно даже то, что вы меня видите.

— Что? Вижу вас? — смутилась Сьюзен. — У нас была назначена встреча?

— Да не то чтобы…

Мужчина умолк, словно подыскивая и не находя нужные слова. Похоже, он чуть ли не готов был расплакаться, и, хотя Сьюзен он показался слегка помешанным — настолько, что стоило бы позвать менеджера, чтобы его выпроводили, — она неожиданно почувствовала к нему симпатию.

— Послушайте, если я могу чем-нибудь помочь…

В этот момент в противоположном конце таверны произошло какое-то шевеление. Сьюзен и сидевший напротив нее мужчина разом обернулись. Посетители у стойки бара вскочили на ноги. Бармен сбросил с себя фартук, вытер руки полотенцем и ринулся к двери.

— Невероятно, — срывающимся голосом проговорил он. — Мы никогда не думали, что удостоимся чести…

— Вам повезло.

Исмаил прошел мимо всех высыпавших ему навстречу и осмотрелся. Внутри было сумрачно, и он сощурился. Ошеломленный бармен подавил в себе желание сказать еще что-нибудь. Снаружи он увидел длинный лимузин и несколько полицейских мотоциклов.

Исмаил прошел вглубь, вперившись глазами в одну точку. Один из посетителей, очевидно подогретый виски, принялся невпопад его приветствовать.

— С возвращением, сэр. Что-то вы запропали…

Исмаил взглядом усадил его на место и двинулся прямо к кабинке Сьюзен.

— Да? — спросила она.

Он стоял у ее плеча, довольно улыбаясь.

— Дорогая, ты что, забыла? — сказал он. Его улыбка приобрела оттенок снисходительности, словно он обращался к невесте или туго соображающему ребенку. — Я договорился с вашим начальником о нашей встрече в два часа. Нам нужно торопиться.

Он протянул ей руку.

— Не слушайте его, — отчаянным голосом сказал мужчина напротив. Изумленная, Сьюзен повернулась к нему. — Не нужно его слушать. Это ловушка.

Исмаил почему-то не услышал этих слов. Он все еще стоял на прежнем месте, ожидая, когда она поднимется.

— Мне нужно идти, — еле слышно сказала Сьюзен.

— Нет, не нужно, — возразил мужчина. — Я Майкл. Вы знаете меня, вы можете меня видеть. Я отыскал вас здесь и заберу вас отсюда.

Исмаил склонился над ней, и она встряхнула головой.

— С кем это ты разговариваешь, дорогая? — спросил он.

— Вот с ним, — указала она в противоположный угол кабины, и Исмаил последовал за ее жестом внимательным, колючим взглядом. Вот только теперь смотреть там было не на что. Мужчина, назвавшийся Майклом, вскочил и попятился.

Исмаил заговорил, обращаясь к опустевшему теперь месту.

— Не думал я, что ты такой ушлый, по крайней мере поначалу. Но ты делаешь успехи.

— Большие, чем ты думаешь, — отозвался у него из-за спины Майкл.

Исмаил не стал оборачиваться, пока не увидел, куда переместился взгляд Сьюзен.

— В прятки играем, да? — иронично сказал он, оглядываясь. — Это тебе не поможет. Мне уже не нужно тебя видеть, понял?

Майкл ничего не ответил, наблюдая, как Исмаил берет Сьюзен за руку.

— Идем, идем домой, мы, чего доброго, пропустим встречу, — сказал Пророк.

Шансов на то, что она станет сопротивляться, не было. Пусть она и видела Майкла, но возможности восстановить собственную историю ее лишили уже давно. Исмаил повел ее к двери.

— Послушайте, если вы все еще можете меня видеть, где я могу вас найти? — спросил Майкл, двинувшись за ней. Он понял, что почти растаял для нее.

— Найджел. Я работаю на студии с Найджелом, — пробормотала она, почти ничего уже не понимая. Она остановилась, пытаясь сфокусировать взгляд на том месте, где был Майкл, но смотрела уже на несколько дюймов в сторону.

— Ты ведь никого не видишь, правда, дорогая? — с издевательской усмешкой спросил Исмаил.

— Нет.

Сьюзен посмотрела на своего мужа, и все те мысли о работе на студии новостей, о друзьях, о прошлом и прежнем «я», что посетили ее десять минут назад, улетучились, как дым. Она не стала сожалеть о них. Все равно они не воспринимались как имеющие отношение к реальности.

Вдруг прямо посреди таверны пошел снег. Снежинки возникали из ниоткуда и кружились в бешеной метели. Сьюзен тупо смотрела, совершенно не отдавая себе отчета в происходящем; Исмаил расхохотался.

— Мой ход! — крикнул он, глядя на пол, покрывшийся слоем снега. На полу прочертилась цепочка следов, быстро устремляясь к выходу.

— Не-а, — сказал Пророк.

Входная дверь захлопнулась, словно от порыва ветра. Цепочка следов добежала до нее, и невидимые руки принялись терзать ручку.

— Заперто, — сказал Исмаил. — Придумай-ка что-нибудь получше.

Отпустив руку Сьюзен, он решительно направился к тому месту, где остановились следы. Отпечатки стали множиться, уклоняясь то влево, то вправо, то пятясь назад.

— Запутался? — издевался Исмаил.

Метель усилилась, и парализованные посетители, в страхе сгрудившиеся у стойки, смогли разглядеть смутные очертания человеческой фигуры, проявленные снежинками, падающими на невидимые плечи и голову. Пророк шагнул вперед и изо всей силы ударил кулаком; голова слегка качнулась, уклоняясь.

— Нет! — закричала позади него Сьюзен.

— Почему же нет, дорогая? — не оборачиваясь, произнес Исмаил. — Неужели это существо что-то для тебя значит?

Он ударил снова, на этот раз наугад, так как призрак стряхнул с себя предательские снежинки и исчез. Исмаил осклабился и двинулся по следам. Теперь они отошли футов на десять в сторону и внезапно кончились. Пророк немного подождал, но свежих отпечатков на полу не появилось.

Исмаил зло сверкнул глазами и двинулся к последнему следу в цепочке, молотя кулаками воздух. Этот приступ безумия продолжался, однако, недолго; он быстро понял, что произошло. Большая люстра под потолком раскачивалась взад и вперед; следы продолжались за его спиной на стойке бара, быстро продвигаясь вглубь таверны.

— Стой! — закричал Исмаил.

Но было поздно. Сьюзен ощутила дуновение ветра по щеке, и в следующую секунду за ее спиной разбилось окно. Следы вбежали внутрь кабины; это было последнее, что успел увидеть кто-либо из посетителей. Исмаил схватил Сьюзен и потащил прочь. Он выглядел расстроенным, но отнюдь не обозленным. Игра есть игра.

Сьюзен решила не подавать виду, что заметила, как оставляющий следы на снегу странный незнакомец перед тем, как выпрыгнуть в окно, на мгновение стал видимым. Он бросил на нее печальный, умоляющий взгляд. У нее екнуло сердце. Но, впрочем, все это могло ей и показаться.

Шар ждала его на улице. Он подбежал, возбужденный и вспотевший, сбрасывая с себя парку.

— Ну как, успешно? — спросила она.

— Успешно. Я заставил ее обратить на себя внимание, и она явно меня видела. Мы даже поговорили.

Покосившись через плечо, Майкл быстро потащил Шар прочь.

— Вон его лимузин. Лучше не искушать судьбу.

Шар могла разве что догадываться, о чем это он говорит, но последовала за ним.

— Мы собираемся взять ее с собой?

— Хороший вопрос, — сказал Майкл. — Не уверен, что знаю на него ответ.

— Звучит не очень-то обнадеживающе. Помнится, ты говорил, что она замешана во всем этом.

— Да, говорил, и уверен, что это так и есть. Вот только она ничего не знает, кроме того, чем ее пичкает он. Она похожа на всех остальных — но не совсем.

— Потому что она тебя увидела? — спросила Шар.

— Это только один момент. Другой же в том, что слишком уж пристально он ее опекает. Так было с первого дня. Я не знаю, использует ли он ее, чтобы добраться до меня, или зачем-нибудь еще. Это часть игры.

— Вот как ты теперь это называешь?

— За неимением лучшего термина.

Майкл сбавил ход, сворачивая на Спринг-стрит. Происшествие в таверне испугало его, но то, что ему удалось перехитрить Исмаила, переполняло его гордостью. Что-то зависело и от него, он не был совсем уж игрушкой в руках супермена. Происходило что-то важное, и Исмаил также принимал это всерьез.

В этот момент на Шар налетела негритянка, толкавшая впереди себя детскую коляску.

— Ой, извини, — сказала она. — Я засмотрелась. С тобой все в порядке, солнышко?

Часом раньше это событие было бы из ряда вон выходящим. Оно производило впечатление и теперь, так что Шар завизжала. Негритянка оторвала взгляд от своего ребенка.

— Я ведь тебя не ушибла, правда? — спросила она.

— Нет, — покачала головой Шар.

— К ним подошла еще одна негритянка, вышедшая из дверей магазина.

— Бетти, я просто не могла туда не зайти. У них здесь… — запнулась она на полуслове. — Ты с кем-то разговариваешь?

— А? — Первая негритянка посмотрела на подругу. — Ну конечно. Мы слегка столкнулись с вот этой девочкой.

— Не пей так много детского питания. У молодых мам бывают странности, а ты еще себе добавляешь.

— Послушайте, леди, вам нужно пойти с нами, — возбужденно сказала Шар.

— Что? Пойти с тобой и вот этим парнем? — переспросила женщина. — Да ни за что.

— А с кем ты теперь говоришь? — не унималась подруга негритянки.

Женщина начала закипать.

— Отстань от меня! Ты что, не видишь этих людей? Раздраженная, она двинулась прочь. За ней последовали Шар с одной стороны и подруга с другой.

— Нас никто не видит, кроме вас, — умоляющим тоном сказала Шар.

— Я уже начинаю в это верить, — отозвалась женщина. — Вы мне просто привиделись, так убирайтесь отсюда.

Ее подруга начала выходить из себя.

— Кому это ты говоришь убираться? Я сейчас отведу тебя прямиком в больницу, если ты только не издеваешься надо мной.

— Не слушайте ее, — взмолилась Шар. — Она повернулась к Майклу, наблюдавшему за ними, чуть приотстав. — Ну помоги же мне!

Он покачал головой.

— Вот в этом благом начинании?

К этому времени перепалка достигла апогея. Негритянка вопила: «Прочь с моих глаз, вы оба!», ее подруга, решив, что ребенку небезопасно быть возле сумасшедшей матери, пыталась вырвать у нее из рук коляску. Наткнувшись на Шар, она чуть не упала, завопив «О Боже!», как одержимая бесами, — впрочем, она, должно быть, решила, что так оно и есть.

Когда Майкл наконец двинулся вперед, две теперь уже бывшие подруги принялись размахивать сумками. Ситуация была странной и в то же время комичной, но ему удалось втащить Шар в ближайшую открытую дверь. Они стояли за вешалками одежного магазина, глазея в окно на продолжавшуюся битву двух женщин.

— Зачем ты это сделал? — сердито спросила Шар. — Нужно было помочь мне. Мы ж целыми днями ищем кого-нибудь такого.

Майкл покачал головой.

— Можешь называть это интуицией. Нам лучше самим сойти с этой дорожки.

— Почему? Вчера ты говорил…

Майкл обвел рукой вокруг. Несколько посетителей магазина копошились среди вешалок, не обращая внимания ни на него, ни на девочку.

— Смотри, ничего, в сущности, не изменилось. Большинство людей, девяносто девять из ста, нас не видят.

— Но кое-кто все-таки видит. По-твоему, это не имеет значения?

— Имеет. Идем-ка отсюда. Мы можем поговорить и снаружи.

Он подтолкнул все еще сомневающуюся Шар к двери, обратно на тротуар. Негритянки, вырывавшие теперь друг у друга орущего ребенка, не обратили на них никакого внимания.

Пройдя полквартала, Майкл сказал:

— Ты знаешь, что такое «не вписываться в окружающее»?

— О, да, и довольно неплохо, — раздраженно ответила Шар.

— Да, в сущности, никто не вписывается в окружающее идеально. У каждого бывает чувство, что он не от мира сего. Если это чувство оказывается достаточно сильным, человек и в самом деле перестает в него вписываться. Так можно превратиться в нелюдима или диссидента, а может, в идиота или гения. Некоторых из таких маргиналов мы называем святыми, другие же просто психопаты. Это верно для нормального мира, но не здесь.

— Так не стоит ли нам собрать вместе всех тех, кто не вписывается?

— Это заняло бы целую вечность, да к тому же мы не знаем, кого мы таким образом соберем. Мы можем оказаться в одной компании с сумасшедшими и недовольными — просто потому, что то, что человек не вписывается в этот мир, не означает, что он к нему не принадлежит.

— А, ну теперь все понятно.

— Я знаю, что все это очень запутанно, знаю, — Майкл сделал паузу, призадумавшись. — Понимаешь, нам нужно собрать очень немногих, тех, кто похож на нас.

В его мозгу стало вырисовываться некое подобие плана, но происходило это гораздо медленней, чем ему хотелось. По дороге он стал более пристально всматриваться в окружающее.

— Смотри-ка, видишь вон того человека? Ну вот этого, с собакой? Сразу я как-то не заметил, но мне кажется, что он мельком оглянулся на нас.

Майкл оказался прав. Пройдя еще несколько кварталов, они обнаружили еще нескольких прохожих, которые то ли посмотрели им вслед, то ли каким-то иным образом, похоже, заметили их присутствие, пусть даже просто слегка отклонившись от своего пути, чтоб избежать с ними столкновения. Полного зрительного контакта ни с кем из них не произошло, но теперь они знали, что они не совсем уж призраки.

— Странно, — сказала Шар.

— Да, похоже, для некоторых мы реальны, для других полуреальны и нереальны для подавляющего большинства. Но это открывает нам выход.

— Правда?

— Да, потому что это напоминает киношные гонки. Поначалу все, похоже, приняли Исмаилов фильм, точно так же как они без вопросов принимают нормальную реальность. Люди не знали великой тайны: это не есть нормальная реальность. Вокруг нас, соревнуясь друг с другом, всегда толчется множество миров — я хочу сказать, что мы вольны выбирать, в какое кино попасть. Это, в сущности, наше собственное кино, сценарий которого мы все время сами пишем, вот только не всегда об этом знаем.

— Ты говоришь так, будто знаешь, что нам делать дальше, — сказала Шар. Слова Майкла, похоже, произвели на нее впечатление.

— Почти. Нужно поговорить кое с кем о конце света.

С помощью нехитрого трюка они проникли в такси, воспользовавшись неторопливостью выходившей из него старушки. Машина шла от центра, и Майкл терпеливо дождался, когда они остановятся на красный свет в середине пятидесятых номеров.

— Пошли, — сказал он, распахивая дверь и вытаскивая Шар. Водитель дернул головой, но они не стали выяснять, много ли он успел заметить. Ближайшее здание телевизионной сети находилось на Шестой улице; они добрались туда за пять минут. Еще десять у них ушло на то, чтобы проскользнуть мимо охраны — после беспорядков и бури вооруженной до зубов — к скоростному лифту, доставившему их в павильон национальной службы новостей.

Майкл осмотрелся вокруг. Павильон был разделен на Две большие секции. Левую целиком занимала аппаратная с многочисленными режиссерами и техниками за стойками мониторов. Это было сердце национальной сети новостей; присмотревшись, можно было увидеть студию — сейчас пустовавшую, — из которой велись передачи. Правую секцию занимали кабинеты продюсеров и менеджеров.

— Шар, для тебя есть работа, — сказал Майкл. — Когда я дам тебе сигнал, открой дверь, войди в аппаратную и не выходи оттуда, пока я не скажу.

— Хорошо, а что-нибудь делать там нужно?

— Да, нажимай все кнопки, какие увидишь, и продолжай делать это, сколько сможешь.

— Зачем? А если меня кто-нибудь увидит?

— Думаю, не увидит. Пока ведь нас никто не заметил. Да и не такое это место, чтобы невписывающийся продержался здесь долго.

Шар кивнула, придя в восторг от будущего хаоса и почти полностью уверовав в свою безопасность. Она спряталась за дверью в аппаратную. Майкл подошел к веренице дверей продюсерских кабинетов, найдя, наконец, ту, которая была ему нужна. Повернувшись, он поднял руку.

— Помни, если кто-нибудь приблизится к тебе настолько, что сможет тебя схватить, беги к лифту. Встретимся на улице. Давай!

Он дал сигнал. Шар метнулась в дверь и тут же бросилась к большой мониторной стойке, с которой шла общенациональная передача. Она принялась нажимать кнопки так быстро, как только могла. Поначалу ничего не происходило. Затем Майкл увидел, как техники удивленно вертят головами, заметив, что приборы показывают черте что. Секунд через десять Шар, похоже, нажала то, что нужно. Мониторы стали поочередно гаснуть, переключаться на старые видеозаписи и бешено перескакивать с одного рекламного ролика на другой. Сквозь толстое стекло доносились звуки голосов дюжин режиссеров, орущих в свои головные микрофоны. Минуту же спустя, когда Шар, войдя во вкус, вскочила на главную панель и принялась топать по одному ряду кнопок за другим, в зале начался настоящий бедлам. Шар глянула на Майкла и улыбнулась.

Тут уж шум поднялся и во второй секции павильона. Пятьдесят телефонов зазвонили разом, и продюсеры с ассистентами повыскакивали из своих комнат.

— Бегом туда! Меня не волнует, что вы будете делать!

— Джерри, выруби передачу! Не думай, просто делай, черт побери, что я тебе говорю!

— Два миллиона долларов как корова языком слизала!

— Господи!

Майкл выждал время, достаточное, чтобы убедиться в том, что Шар никто не заметил, и распахнул дверь, на которой значилось имя Найджела. Это был огромный продюсерский кабинет, посередине которого стоял Найджел, вопя в два телефона сразу.

— Да черт побери, не волнует меня, как это началось! Вашу мать, дайте через тридцать секунд передачу, или я перемелю ваши задницы на гамбургеры!

— Привет, Найджел, — сказал Майкл. — Я, наверное, не вовремя?

— И без того яростно выпученные глаза Найджела вылезли из орбит еще на сантиметр.

— Ничего себе! — хрипло прошептал он.

— Я понимаю, что никакие беспорядки не обходятся без твоего руководства, но, может, ты повесишь трубку и поговоришь со мной, а?

Побледнев, Найджел швырнул трубки и рухнул в кресло.

— Что ты здесь делаешь? — подозрительно спросил он.

— Ай-яй-яй, безобразник! — с укором сказал Майкл. — Ну-ка, убери палец со звонка и положи руки на стол.

Нахмурившись, Найджел нехотя подчинился, глаза его неприветливо сузились.

— Что-то не похоже это на дружественный визит, — сказал он.

Майкл прошел по серому плюшевому ковру и уселся на глянцевую кожаную оттоманку посреди кресел, расставленных в «неофициальном стиле».

— Чего ты так испугался? Ты получил заверения, что я устранен, или же твоя вера в него столь неколебима, что ты решил: «уж он-то позаботился обо всем»?

Вдруг дверь содрогнулась от тяжелых ударов. Найджел открыл было рот, но ничего не сказал, нервно уставившись на Майкла.

— Можешь сказать им, чтоб убирались. Все равно я запер дверь, так что охрана вряд ли скоро вызволит тебя отсюда, по крайней мере в этой суматохе.

Найджел нажал кнопку внутренней связи и велел не беспокоить его ни под каким видом.

— Прекрасно, — сказал Майкл. — Ты, может, и удивляешься, что я здесь появился, но я не меньше удивляюсь тому, что ты можешь меня видеть. Стараниями твоего шефа я теперь что-то вроде привидения.

— Привидению не к лицу быть сумасшедшим, — кисло процедил Найджел, пытаясь держать себя в руках.

— А мессиям не к лицу подобное непостоянство. Ты пошел за ним, как за богом, а он теперь плюет на всех и вся. Незадача, а?

— Он может делать, что ему вздумается, — бросил Найджел.

— Ха, так ведь в том-то и дело! Если он может делать, что ему вздумается, не кажется ли тебе, что в один прекрасный момент ему вздумается от тебя избавиться? Кошмарная мысль, а?

Найджел изобразил на лице каменную маску, твердо решив ничего не говорить. Майкл встал и подошел ближе.

— Ты ведь привык во всем рассчитывать только на себя, — сказал он. — Так что вполне в твоем духе было бы придумать что-нибудь на непредвиденный случай. Я ведь недалек от истины, правда?

Найджел отвернулся, еще больше нахмурившись.

— Так на что же ты рассчитывал? — продолжал Майкл. — Я уверен, что денег ты наворовал столько, что их хватит подкупить целую армию. Но если ты решил смыться среди ночи на частном самолете, не стоит тешить себя такими фантазиями. Это его мир; предателя он достанет везде. Бежать здесь некуда. А ты можешь не сомневаться: пять минут такой вот суматохи на национальных авиалиниях — и тебе действительно понадобится куда-нибудь смыться.

Глаза Найджела расширились.

— Что ты задумал?! — почти выкрикнул он, поднимаясь на ноги.

— Успокойся. Мы говорим о тебе, и твое дело вникать. Я не знаю, какой парашют ты себе приготовил, чтобы из всего этого выбраться. Может, ты решил инсценировать самоубийство или даже убийство — но тогда ты плосковато мыслишь. Видишь ли, он знает, что на тебя больше нельзя полностью положиться, так же как знает, что я сейчас нахожусь здесь.

Найджел не был уверен, что Майкл не блефует, но лицо его посерело от ужаса.

— Он превратился в чудовище, — прошептал он. — Помоги мне.

— А я и помогаю тебе, — сказал Майкл, смягчив тон. — Эта кутерьма — лучшее, что я могу сделать, чтобы отвлечь его. Но мы теперь подошли ко второму пункту. Что делать со спасителем, который не хочет уходить?

— Ну, его можно убить, — сказал Найджел заговорщицким, но все еще довольно-таки испуганным голосом.

— Можно. Но если его и можно убить, это будет временной мерой. Не знаю, заметил ли ты, но такие, как он, могут сдвигать картинку, как им заблагорассудится. У них свои способы прыгать сквозь время и избегать любых ловушек, которые мы можем придумать. У Найджела отвисла челюсть.

— Что значит — «они»? Он не один такой?

— В каком-то смысле. Можно даже сказать, что любой из нас, в принципе, мог бы стать таким. Это что-то вроде того, чтобы заставить людей уверовать в твой собственный вариант реальности. В этом его сила, и пользуется он ею мастерски.

В дверь застучали громче, послышались приглушенные крики команд, отдаваемых сердитыми мужскими голосами. Найджел подскочил, как жертва при виде хищника.

— Они сейчас будут здесь, — прохрипел он. — Что нам делать?

— Посмотри, это будет забавно, — сухо ответил Майкл.

В этот момент раздался звук выстрела. По ушам ударил грохот пули по металлу, и замок вылетел прочь. В комнату, прикрываясь щитами, вломились трое полицейских, наставляя пистолеты на Найджела.

— Это он! Он держал меня заложником! — закричал Найджел.

Не опуская пистолетов, полицейские двинулись внутрь.

— Где он? — спросил старший офицер.

Найджел указал туда, где в паре шагов слева от офицера стоял Майкл.

— Вот же он, берите его! Что вы стали?

Офицер поднял пуленепробиваемый щиток своего шлема.

— Что вы такое говорите?

— Опустите свои пушки, ради всего святого, — воскликнул Найджел.

Офицер отрывисто скомандовал сделать это.

— Так лучше, сэр? Тогда объясните нам, что здесь происходит. Почему вы сидели взаперти?

— Идиоты, потому что он… — осекся Найджел, увидев в глазах полицейских подозрительное недоверие. — Вы зря тратите время. На линиях телесети творится черт те что. Почему вы этим не занимаетесь? — начал он понемногу прибирать к рукам бразды правления. Но офицер по-прежнему смотрел на него каменным взглядом.

— Мы очистили аппаратную от всего персонала, но это не особенно помогло. По нашим сведениям, саботаж управляется извне.

— Вы хотите сказать — отсюда? Вы с ума сошли! — заорал Найджел.

— Лейтенант, я не вижу здесь оборудования, которое ему понадобилось бы, — сказал другой полицейский, осматривавший комнату. Если это он, ему пришлось бы давать команды сообщнику за пределами здания.

— Это правда, сэр? — ледяным тоном спросил старший офицер.

— Нет, что вы, нет!

Не находя себе места, Найджел отчаянно вертел головой, глядя то на полицейского, то на Майкла.

— Сэр, я попросил бы вас смотреть на меня, — сказал офицер. — Мы намерены выставить охрану у дверей вашего кабинета. Это значит, что вам не следует выходить отсюда без моего разрешения.

— Вы арестовываете меня? — не сразу нашелся что сказать Найджел.

— Это всего лишь меры безопасности, сэр. Мы еще вернемся.

— Но кто дал вам право… — стал протестовать Найджел.

— А ты как думаешь? — перебил его Майкл.

Найджел мотнул головой в его сторону, поражаясь, что никто не услышал этих слов. Трое полицейских молча вышли из комнаты. После того, как дверь закрылась, послышался звук придвигаемого к ней тяжелого предмета, по-видимому стола.

— Боже мой, Боже мой, — слабо застонал Найджел, обхватив голову руками.

— Я ведь говорил тебе. Удивительно, что ты можешь меня видеть. Я сказал бы, что это лучшая из твоих черт.

— Заткнись! — огрызнулся Найджел. — Они же убьют нас!

Майкл подошел к нему и, присев, посмотрел ему в глаза.

— Поверь, я могу тебя спасти.

— Как? Нынче такое время, что притворяться сумасшедшим мало толку.

— Согласен. Склонность к черному юмору — вторая среди твоих положительных черт. Послушай, Найджел, как бы ни был могуществен Исмаил, он не в состоянии управлять теми, кто в него не верит. Именно поэтому ты можешь меня видеть — ты уже отступился от него, просто пытаешься это скрыть.

— Да уж, здорово мне это удалось, судя по этим вломившимся сюда копам, — кисло заметил Найджел.

— Перестань хоть на секунду дрожать за свою шкуру, — не отставал от него Майкл. — Собрав достаточное количество тех, кто не вписывается во все это, мы сможем перехитрить его. Это единственный наш шанс. Теперь тебе не удастся отсидеться, ты должен пойти со мной.

— И каким же образом? — спросил Найджел, указывая на дверь.

— С помощью волшебного порошка. Ты не догадался украсть немного, когда у тебя была такая возможность?

Игра в «устрой аварию в сети» шла полным ходом. Шар протанцевала по кнопкам от побережья до побережья, и производимый ею переполох застал страну врасплох. После давешних выходок Пророка для паники нужно было совсем немного.

— Хоп, хоп, хоп!

Она уже не помнила толком, как играют в классики, — да и расчерченных квадратов у нее не было — так что ей пришлось удовлетвориться простым изображением из себя белочки. Ей не понадобилось особенно стараться, чтобы вызвать массовое бегство из многих городов, не говоря уже о вспышках грабежей и уличной преступности. Шар видела картины беспорядков всякий раз, когда ей случалось нажать кнопку, включавшую местные студии новостей — из Лос-Анджелеса ли, из Майами, или откуда еще. Когда аппаратную очистили от персонала и окружили, вокруг воцарилась зловещая тишина. Увидев же ворвавшихся спецназовцев в полном облачении, она испугалась, что ей, чего доброго, не удастся выйти.

— Пожалуй, на сегодня хватит, — сказала она. — Пора ретироваться.

Улучив момент, она осторожно отворила дверь и выскользнула в павильон главной студии. Народу было полно; в сутолоке она могла передвигаться только прижавшись к стене, но и такой способ не позволял ей делать это быстро. Майкл велел ей садиться в лифт и ждать его на улице — но она боялась, что полиция могла догадаться отключить лифты.

Шар оглянулась на дверь, в которую вошел Майкл; то, что двое полицейских забаррикадировали ее перевернутым металлическим столом и встали на страже, заставило ее беспокоиться.

«Пусть он меня убивает, но я никуда отсюда не пойду», — подумала она.

Вдруг картина резко изменилась. Как по мановению Руки, в зале стало тихо, все, кто в ней был, замерли, нервно переминаясь с ноги на ногу и обратив взоры в сторону кабинета Найджела, вход в которую теперь ничто не преграждало. Шар следила внимательно, но двое спецназовцев не отодвигали стол. Его просто больше не было на месте. Но это, похоже, никого не удивило.

Секундой позже на пороге кабинета возник Найджел. У Шар перехватило дыхание — с ним был Майкл.

— Я хочу сделать заявление, — прочистив горло, сказал Найджел. Поначалу он явно нервничал, но, начав говорить, постепенно овладел собой. — Я уверен, что мы можем объяснить этот сбой в передаче, длившийся…сколько он длился, инженер?

Из толпы выступил техник в униформе с надетым на ухо «уоки-токи».

— По меньшей мере тридцать секунд, сэр.

— Да, — сказал Найджел, — аварией электросетей Восточного побережья, результатом которой явилось полуминутное прекращение приема сигнала. Прав ли я, полагая, что это не распространилось на всю страну?

Человек с «уоки-токи» кивнул.

— Никаких существенных сбоев восточней Гудзона. Несколько человек повернули головы в сторону аппаратной. Все мониторы были настроены на нужную программу; все режиссеры были на местах.

— Прекрасно, — сказал Найджел. — Я хочу поблагодарить службу безопасности за помощь, но, похоже, самое страшное уже позади.

Он указал на двух охранников в униформе; никаких полицейских со стороны в зале не было.

— Что происходит? — ничего не понимая, спросила Шар.

Майкл поднес палец к губам. Похоже, Найджел заметил ее присутствие, так как принялся то и дело бросать на нее озабоченные взгляды.

— Раз уж мы все здесь собрались, — сказал Найджел, возвысив голос, — я хочу сделать еще одно важное заявление. Оно исходит непосредственно от выдающегося человека, которого я имею честь называть своим другом.

В зале послышался гул. Найджел продолжал говорить, а Майкл тем временем стал пробираться сквозь толпу.

— Пора уходить, — сказал он Шар. — Нужно еще многое успеть. Между прочим, ты была великолепна.

Он взял ее за руку и повел к лифту.

— Что ты имеешь в виду? Похоже, я вовсе ничего не сделала, ведь все это теперь стерто, — запротестовала она.

— Нет, это было замечательно, — сказал Майкл, нажимая кнопки. — Нужно было попробовать переманить Найджела на нашу сторону. А уж тогда гораздо проще начать внедрять мою версию хода событий.

— Не могу сказать, что я все поняла, ну да ладно. Так о чем это он сейчас говорит? — спросила Шар, покосившись через плечо.

— Завтра в полдень, подключив огромную аудиторию из всех уголков страны, — продолжал Найджел, — мы станем свидетелями величайшего духовного события за всю человеческую историю. Если кто-то склонен обвинять нас в надувательстве, попросите их помолчать и подождать. И уверяю вас, что в течение часа, предшествующего этому событию, экономические показатели утроятся и будут продолжать расти.

Двери лифта открылись, и Шар с Майклом шагнули внутрь.

— О чем это он? — не унималась Шар. — Если Исмаил действительно тот, кем кажется, он появится здесь через пару секунд и убьет этого парня.

Нет, не думаю, — сказал Майкл, и лифт начал спускаться.

— Почему?

— Потому что я собираюсь броситься грудью на амбразуру.

— Правда? А я что буду делать? Держать твою куртку?

— Нет, ты будешь звонить какому-нибудь раввину.

 

Глава одиннадцатая. Вознесение

Сьюзен чувствовала себя совершенно опустошенной.

Она не могла понять, почему это так. Жизнь ее была безупречна, у нее была прекрасная работа — она возглавляла самый большой из столичных музеев, — замечательный муж. И то, что она все же чувствовала себя опустошенной, пугало ее. Это было так, словно ее жизнь вышла из-под ее власти, а ведь Сьюзен всегда гордилась своей способностью к самоконтролю.

«Тебе так повезло в жизни. Исмаил дал тебе все, чего ты могла желать, ни за какие деньги этого не купишь».

Мысли, роившиеся в ее голове, напоминали пропагандистские лозунги. Сьюзен нахмурилась, почувствовав первые симптомы мигрени. Взяв с туалетного столика серебряный гребень, она стала расчесывать волосы. «Раз, два, три…» Так, бывало, успокаивала ее в детстве мать, а теперь она и сама прибегла к этому способу.

Сквозь большие двустворчатые окна ее туалетной была видна улица. Там стояла тишина — ради ее удобства муж сделал так, что машины здесь не ездили. Очень мило с его стороны.

Пустота начала сбиваться в комок, некое бьющееся воспоминание, вобравшее в себя все, что ей дано было ощутить в своей опустошенности. Она не всегда понимала, чего ей не хватало, но знала, что чего-то ей все же недостает, даже когда у нее не находилось слов это описать. «У тебя есть все». Есть ли у меня любовь? Пропагандистский голос расхохотался. Разве Исмаил не говорил ей, что да, есть? «Семь, восемь, девять…» Быть может, дело не в этом — она не могла знать наверное.

Сьюзен встряхнула головой, уставившись на свое отражение в зеркале. Радость, вера, надежда — нет, и это не то, какие-то ячейки мозаики остаются пустыми. Муж говорил ей, что имеет значение лишь то, что можно видеть, осязать, пробовать на вкус. Реальные вещи, а не призрачные состояния сознания, придуманные неудачниками ради оправдания своих неудач. Любовь есть не более чем договор, радость — реакция на новизну, вера же — то, что заставляет дураков знать свое место. Может, ей это и не по душе, но нужно смотреть в глаза действительности.

Она привыкла быть воплощением Исмаиловой идеи человеческого существа. И все же ее сознание не могло преодолеть этот пробел, эту странную пустоту внутри нее. Она поднесла ладонь ко лбу, почувствовав, что мигрень тупой иглой пронзает ее голову.

Кто-то стучал в дверь.

На лице Сьюзен отразилось беспокойство. Муж работал в своем кабинете. Его нельзя было беспокоить ни под каким видом. Она подошла к окну и выглянула на улицу. Там стоял человек и барабанил в дверь. Его светло-каштановые волосы тускло поблескивали в свете уличного фонаря. Сьюзен втянула голову обратно и задернула плотные шторы. Но грохот в дверь усилился и стал более настойчивым. Никто прежде не делал ничего подобного, а если и делал, никогда не повторял своей попытки. Нет, она и представить себе не могла такого. — Выходите! Выходите на борьбу! Крик этого сумасшедшего, казалось, проникал сквозь стены. Сьюзен торопливо оделась. Сумасшедший он или нет, а нужно его остановить. Пока не увидел Исмаил.

Дверь распахнулась у Майкла перед носом. Сьюзен вытаращилась на него с испугом и изумлением. Она была одета для сна, в роскошную ниспадающую ночную рубашку и пеньюар. Волосы образовали золотистый ореол вокруг ее головы; она выглядела как бесчувственная и покорная красивая кукла. Майкл даже не был уверен, что это та же женщина, которую ему пришлось оставить в закусочной.

— Узнаете ли вы меня теперь? — спросил он. — Я Майкл. Я говорил, что вернусь за вами.

— Что?

Явное недоверие, прозвучавшее в ее голосе, чуть было не заставило усомниться его самого.

— Впустите меня. Вы меня знаете.

Покосившись через плечо, Сьюзен нервно закусила губу, но в следующий миг невольно отступила в сторону. Внутри дом напоминал безжизненный роскошный музей — не жилище, а место, где жизнь законсервирована. Прихожая в два этажа высотой была отделана толстыми траченными молью гобеленами, придававшими ей еще более мертвенный вид.

— Не нужно ничего говорить, — тихо сказал Майкл. — Можешь не верить в меня, Сьюзен. Я знаю, как ты себя сейчас чувствуешь. Я вижу это по твоим глазам.

Сьюзен смиренно приготовилась к смерти, от всей души надеясь, что та не окажется слишком уж болезненной. И еще в ней была лишь та усталость, которую влечет за собой постоянный страх.

Коридор заканчивался рядом двустворчатых дверей, ведших в библиотеку. Вслед за Сьюзен Майкл прошел в огромный пышный зал, где в камине металось ревущее пламя.

— Он ушел? — спросил Майкл.

Лицо Сьюзен прояснилось, и она кивнула — у Майкла возникло тревожное ощущение, что она просто-напросто не стала возражать его словам.

— Мне сказать ему о вас? — тупо сказала Сьюзен.

— Нет. Наверное, лучше не надо. Вообще-то, я думаю, что вам лучше пойти со мной, мы бы нашли место, где вы были бы в безопасности.

— Зачем? Я и так в безопасности, — сказала Сьюзен.

Незнакомец, похоже, все еще не вызывал у нее страха, только любопытство. Инстинкт подсказывал Майклу, что это может оказаться какой-то хитроумной ловушкой. Быть может, если он ее напугает, случится что-то непредвиденное?

— Оглянитесь вокруг, — мягко сказал он. — Вы живете здесь в безупречном мире, но ваше прошлое меняется от момента к моменту, ведь так? Вы не можете вспомнить, где встретились со своим мужем, когда он сделал вам предложение, даже как проходила ваша свадьба, — но что поделаешь, всем приходится идти на какие-то жертвы, не так ли?

— Прошу вас, — взмолилась Сьюзен; в ее глазах мелькнули первые проблески сомнения.

— Быть может, вам кажется, что вы по-прежнему управляете своей жизнью, но он играет на более глубоких страхах. Вы боитесь будущего и разных случайностей, которые могут задеть вас. Такие страхи есть у всех, но не до такой же степени, чтобы передавать ему свою силу. Вам нужно написать историю своей жизни, как бы вас это ни страшило.

Он заметил по ее глазам, что в его словах что-то оказалось ей знакомым — быть может, это было эхо мольбы Юсефа, которую она в свое время пропустила мимо ушей. Сьюзен стала нервно оглядываться по сторонам.

— Мой муж, я должна…

Майкл рискнул обнять ее за плечи.

— Не думайте о нем. Это все обман. Вот выгляньте в окно, — сказал он, показав на ожидающее у обочины такси. — Не нужно собирать вещи. Просто идемте со мной. Я не стану как-либо вас принуждать; вы можете попросить водителя высадить вас где угодно или вернуть обратно сюда.

— Что вы пытаетесь мне доказать? — озадаченно спросила Сьюзен.

— Я хочу натравить свой вариант реальности на его. Вы ведь свободная женщина и можете покидать этот дом, когда вам вздумается, верно? Давайте посмотрим, как он отреагирует на одну маленькую автомобильную прогулку.

Майкл знал способ добиться своего, более эффективный, чем уговоры. Найджела он убеждать не пытался, просто сформировал вокруг него другую реальность, выведя англичанина из-под влияния Исмаила. Но Сьюзен он манипулировать не хотел. Ей предстояло принять решения, которые окажут влияние на всю ее будущую жизнь. Если она захочет остаться здесь, ей стоит только сказать ему об этом, и ему придется выбрать другой путь. Но хватит ли у него сил разрушить то, что сотворил Исмаил?

— Ну хорошо, — сказала Сьюзен. — Я-то знаю, что вы ошибаетесь. Мой муж не держит меня здесь в плену. Мой уход нисколько его не обеспокоит. С этими словами она повернулась, собравшись подняться наверх.

— Подождите, — сказал Майкл. — Наша поездка не продлится дольше пятнадцати минут. Не нужно никому ничего говорить.

Сьюзен остановилась в беспокойной нерешительности, но в конце концов последовала за ним на улицу.

Такси по-прежнему было на месте. Свет его фар прорезал туман, с двух сторон накатывавшийся вдоль по улице. Водитель, один из бесчисленных нигерийских иммигрантов, занятых подобной работой, вышел, чтобы открыть дверцу. Майкл и Сьюзен остановились на ступеньках крыльца. Сьюзен била дрожь.

— Мне холодно. Мне нужно надеть пальто.

— Вы ведь смогли дойти сюда, — настаивал Майкл. — Вы не представляете себе, какой важный шаг сделали.

Ему показалось, что в окне наверху отклонилась занавеска и кто-то глянул вниз. По затылку прошла дрожь, но это его не остановило.

— Идемте.

Что-то внутри нее приняло решение. Отбросив все отговорки, она спустилась по ступенькам и села в машину.

— Куда поедем? — спросил Майкла водитель. Он вернулся на свое место, и Майклу вдруг почему-то не понравилась его улыбка.

— Подождите, Сьюзен. Откройте дверь.

Вместо того чтобы пройти на свою сторону, Майкл попытался открыть дверцу Сьюзен. Она была заперта. И тут машина рванула с места.

«Кто-то всегда подслушивает».

— Стой! Такси набирало ход, но вынуждено было притормозить, сворачивая за угол. Майкл побежал за ним.

— Сьюзен, остановите его!

Кричать было бесполезно. Майкл знал, что человеку не под силу догнать автомобиль, но он вошел теперь в континуум, где не существовало пределов, — отсутствие здесь пределов было полностью на его совести — и побежал за набирающей скорость машиной, не спуская с нее глаз.

В один миг он оказался рядом с ней; он по-прежнему бежал, но в то же время словно видел себя в остросюжетном фильме, где скорость ничуть не обязана подчиняться законам природы. Он смутно различал лицо Сьюзен сквозь оконное стекло, но выражения его уловить не мог. Схватившись за ручку задней дверцы, он повис на ней, но та оказалась заперта.

«Посмотри на меня!»

Продолжая бежать рядом со все ускоряющим ход автомобилем, он принялся свободной рукой барабанить по стеклу.

— Сьюзен! Открой дверь!

Он не мог теперь различить другие машины и окружающие здания, столь плотным был туман. Скорость автомобиля угадывалась лишь по реву мотора и его собственным усилиям. Такси понеслось еще быстрее и стало вихлять из стороны в сторону, пытаясь его сбросить. Майкла швыряло и било о кузов, ему доставалось так, как не бывает во сне, но в конце концов само то, что ему удалось удержаться, было абсурдом — это было состязание двух воль, не имевшее ничего общего с физикой.

Должен был быть какой-то способ остановить такси. Майкл уперся каблуками. Земля у него под ногами подалась, словно разогретая смола, и каблуки вонзились в нее. Невероятно, но такси занесло в его сторону, и он услышал тонкий визг срывающихся дверных петель. Мотор машины завыл. Колеса впустую закрутились по асфальту, и она остановилась. Ревущий мотор захлебнулся и умолк — такси из уносящегося прочь демона превратилось в мертвый кусок металла. Майкл всем телом рухнул на него, с трудом переводя дыхание.

Туман начал рассеиваться, и Майкл смог теперь различить окружавшие его особняки Грэмерси-парка. Это было то же самое место, откуда они отправились. Они никуда не уехали, невзирая на то, что его рубашка взмокла от пота, а сам он чувствовал себя выжатым до капли.

Всякий подобный случай пренебрежения реальностью поневоле выводил его из равновесия. Майкл знал, что Исмаил принимал это в расчет. Он посмотрел на свою Руку, все еще вцепившуюся в дверную ручку, и потянул Дверцу на себя. Дверца со скрежетом отворилась. Он отпустил ее и размял сведенные судорогой пальцы.

— Ну все, можете выходить.

Он заглянул в пассажирское отделение; Сьюзен была на месте, потрясенная, но невредимая. Водителя на переднем сиденье не было.

— Куда он делся? — дрожащим голосом спросила Сьюзен.

— Не имеет значения. Я ведь говорил, что ваш муж непременно отреагирует, — сказал Майкл. — Как вы думаете, зачем ему было так обходиться с вами, со мной, с нами обоими?

Ничего не ответив, Сьюзен отступила на шаг, пораженная тем, где они в конце концов очутились.

— Я могу дать вам ответ на этот вопрос, — продолжал Майкл. — Он не нуждается в рациональных поводах. Он просто манипулирует людьми ради манипулирования. Ни вы, ни я его не интересуем. Он движим единственным побуждением — у него есть сила, вот он ей и пользуется. Если бы у него была цель, добрая ли, дурная, он бы давно утратил эту силу.

Сьюзен внимательно слушала, не решаясь что-либо сказать или сделать.

— Вы даже не знаете, действительно ли отправлялись на прогулку и был ли вообще в машине водитель. Не думаю, что вас должны принуждать к подобной жизни — а такое происходит далеко не только с вами. Так что идем.

Он протянул ей руку и после некоторого замешательства она ее приняла. Несмотря на темноту, он смог заметить, как по ее лицу скользнула легкая улыбка.

— Ты очень хитрый тип, — сказала она. — Ну так вот тебе.

Майкл попытался было высвободиться, но ее рука держала его кисть, словно клещи. Свет автомобильных фар осветил их, и Майкл с ужасом заметил, что его рука выглядит как обычно, а вот у нее она полупрозрачна, и под тонкой розоватой плотью шевелятся кости, сжимаясь все тесней, словно когти хищника.

— Не трепыхайся, только хуже сделаешь, — сказала Сьюзен.

— Зачем эти штучки, Исмаил? — задыхаясь от боли проговорил Майкл. — Я думал, что даже ты придерживаешься каких-то правил со своими дешевыми фокусами.

Голос «Сьюзен» изменился; теперь в нем явственно угадывался ироничный тон Пророка.

— Никаких фокусов. Просто подошло время преподать тебе еще один урок. Ты уверился, будто я сооружаю грезы и миражи. Но в чем это проявляется?

Он сильнее сжал кисть, и от острой боли в пальцах и запястье Майкл чуть было не потерял сознание.

— Видишь? Это реально, как только может быть. Ты чересчур щепетилен, дружок. Ты хочешь так — вот здесь реальная реальность, а здесь нереальная? Хочешь управлять своими снами и играть роль жертвы, сам при этом бодрствуя? Весьма типичный подход. Твое подкапывание под меня — сплошные эмоции, это так по-детски. Ты знаешь, что тебе на самом деле не по душе?

— Нет. Почему бы тебе не объяснить мне это? — вызывающе ответил Майкл. Однако наихудшие его подозрения, насчет того, что он бессилен против Исмаиловой воли, увы, оправдывались. А уж если он не в силах остановить Пророка, то этого не сможет никто. Собрав остаток сил, он заговорил снова. К нему наконец пришли нужные слова.

— Так расскажи же, что я чувствую.

— Для тебя невыносима мысль о том, чтобы оставаться здесь. Для реального мира ты слишком хорош, но тем не менее ты убедил себя, что тебе не под силу что-либо в нем изменить. Ну, и что мы имеем? Ты оставляешь силовой вакуум, и кто-то, естественно, приходит, чтобы его заполнить. То есть я. Все мое преступление состоит втом, что я — единственный настоящий человек, тобой встреченный. Я беру управление на себя. Я пользуюсь силой. Я играю всеми отброшенными тобой игрушками, и не моя вина, что тебе захотелось получить их обратно.

Пальцы Майкла готовы были вот-вот треснуть, но тут Исмаил ослабил хватку. Он отступил на шаг, выказывая уважение согнувшемуся перед ним пополам человеку, изо всех сил старающемуся не показывать своего страха и боли.

— Ну, так что скажешь? — спросил Исмаил.

— На что? — промычал Майкл.

— На это.

Исмаил указал на двери своего дома. Там появилась еще одна Сьюзен, смотревшая на них невидящим взглядом.

— Она ждет тебя домой с минуты на минуту. Ты задерживаешься, и она уже начинает волноваться. Не лучше ли тебе пойти к ней?

Вторая Сьюзен обшаривала глазами улицу. На лице ее читалось беспокойство, а еще Майкл заметил, что она вовсе не была орудием в чьих-то руках. Это действительно была она, невозможно было представить себе человека, более похожего на ту женщину, которую он знал, — он просто-таки физически ощущал это.

— Иди ты к черту, — сказал Майкл. — Это пустая оболочка, и я превращусь в такую же, если свяжусь с тобой.

— А вот тут ты не прав, — возразил Исмаил. — Ты все еще пытаешься отделить реальное от нереального. Это все дурное влияние этих твоих новых друзей. Хочешь знать правду? Реально все, и ничто не реально полностью. Смирись с этим.

— Так почему же я должен терпеть твои пытки?

— Думаю, ты знаешь почему. Я для тебя вроде смоляного человечка, как в той сказке. Ты прилип ко мне и не в состоянии освободиться. Быть может, ты меня любишь. Меня ведь любят миллионы людей. И все же ты продолжаешь винить меня в том, что я к тебе прицепился. Это еще один порочный круг. Я подсказываю тебе выход — воспользуйся им.

Майкл почувствовал, как боль в его руке понемногу утихает — он подумал, что, быть может, и это есть часть Исмаиловой вербовочной программы. Несмотря на злость и страх, он сохранил ясность рассудка, достаточную, чтобы уловить идею Пророка — да и спорить с ним было тяжело. Кто решил во что бы то ни стало разобраться в вопросах реальности и нереальности? Кто пустился на злую шутку ради своей навязчивой идеи? Кто был гоним страхом собственной беспомощности?

— Но ты ведь не собираешься никуда деваться, правда? — спросил Майкл.

— Кому какое дело, — отрезал Исмаил. — Все, что от тебя требуется, это войти в эту дверь, и ты получишь все обратно. Можно ли достичь этого проще?

— Тяжелее, ты хочешь сказать.

Майкл обернулся к двери. Фигура Сьюзен была освещена идущим изнутри дома светом. За этим порогом были определенность, здравый смысл и все то, чего ему так отчаянно хотелось. Любовь. Возможность сбросить с себя груз ответственности.

— Майкл? — позвала Сьюзен, и в ее голосе послышались знакомые язвительные нотки. — Какого черта ты стоишь там на холоде? Иди домой.

— Я не могу, — ответил он, проникшись жалостью уже не только к себе, но и к Исмаилу.

Какое-то мгновение ничего не происходило. Сьюзен должна была бы отступить внутрь с холода, хотя бы пошевелиться. Но она стояла неподвижно, как профессиональный актер или декорация. Означало ли это что-нибудь?

— А что в результате получишь ты? — спросил Майкл. — Такое впечатление, будто ты предлагаешь мне сделку, но ради чего?

— Я хочу жить в мире, который каждым своим уголком доказывал бы мою правоту. Можешь себе представить, где я побывал и что пережил. Я был даже на небесах, и меня там не отвергли. Я ушел, предложив обращаться ко мне, как только им захочется нового управляющего. Ты представить себе не можешь, какие они скучные, эти ангелы — они даже разговаривать не умеют, только улыбаются. С меня хватит. Я просто хочу того покоя, который я могу себе устроить.

Майкл посмотрел ему в глаза.

— К сожалению, ты не можешь его получить. Потому что ты лжешь, и прекрасно об этом знаешь. Ты никогда не создаешь покоя. Все, что ты делаешь, оказывается гнилым. Ты думаешь, я прилип к тебе? Как раз наоборот. Я — один из многих невписывающихся, которые никуда не денутся. Мы отыскиваем тебя всякий раз. Как бы это тебя ни злило. Ты все делаешь в точности так, как тебе хочется, рисуешь картинку, на которую покупаются миллионы, и все же в ней отыскивается такой вот раздражающий дефект, как пятно на новом синем костюме. Так почему бы его не удалить? Что бы ты ни делал, это всегда ловушка.

— Ты ступаешь на опасную дорожку, — предупредил Исмаил.

Майкл посмотрел через его плечо. Вторая Сьюзен исчезла; дверь дома была закрыта.

— Что, пришлось убрать наживку? — заметил Майкл. — Ну еще бы, это же несерьезно.

— Я ведь могу убить тебя, не забывай, — сказал Исмаил. — Для этого мне не нужно тебя видеть.

В его легкой иронии теперь звучала угроза. В небе вдруг раздался треск, и на землю скользнул сноп смертоносного света, опустошившего Вади ар-Ратка и Иерусалим. Майкл почувствовал, как у него шевелятся волосы на затылке. В носу защипало, в горле пересохло; ощущение было таким, будто на него навалилась неподатливая тяжесть, словно его окунули в сухую воду.

— Если по-твоему боль — это убедительный довод, — сказал Исмаил, — то ты забываешь о смертных муках. Смешно, не правда ли: вы все молитесь: «О Господи, я не хочу умирать». А ты вот хочешь, правда? Не можешь, видно, отказаться от этой привычки.

Было трудно не поддаться панике, охватившей все тело Майкла при виде колышущегося света, шарящего вокруг, словно пытаясь его обнаружить. Он почувствовал, что тяжело дышит; навалившаяся масса сдавливала ему грудь. — Думаешь, ты сможешь вынудить меня умереть? — выдавил он. — Отпусти меня.

Собрав все силы, Майкл сделал шаг к снопу бело-голубого свечения, потом еще один. Луч перестал нашаривать его и, казалось, согласился подождать. Назад, на Исмаила, Майкл больше не смотрел. А впереди испепеляющий свет сжигал траву, окаймлявшую тротуар.

— Нет, не надо!

Даже не оглядываясь, он понял, что это голос Сьюзен. Она была позади него, лицо ее исказилось отчаянием.

— Он отпустил меня, ты победил! Нам теперь нужно только выбраться отсюда. Не делай этого!

Майкл покачал головой. Свет был теперь в двух шагах от него; он почувствовал, как ноги отказываются его слушаться, стремясь убежать от того, что должно произойти с его плотью. Сьюзен схватила его за руку и попыталась развернуть к себе.

— Посмотри, Майкл, он ушел. Ты раскрыл его обман, и у него не осталось выбора.

— А что в результате получишь ты? — повторил Майкл свои слова.

— Ты становишься жестоким. Я люблю тебя, я хочу, чтоб ты был в безопасности. Разве не это ты говорил мне только что?

— Я не знаю, действительно ли ты была там? И есть ли ты вообще где-либо?

Оттолкнув ее, он сделал последний шаг, отделявший его от света. Прежде, чем его нога коснулась границы, он услышал вопль Сьюзен, полный боли и горечи утраты. В ушах у него возникло то же гудение, которое он слышал возле Западной стены. Он вошел в световой круг, дав излучению полностью охватить свое тело…

Теперь он знал, что они чувствовали, те люди, что были завлечены в световой круг. Ощущение прохлады по коже сначала напоминало ласкающее прикосновение, затем проникало внутрь, и его тело, казалось, пропитывалось колышущейся светящейся жидкостью. Восхитительный, сладостный свет, полный слов и воспоминаний. Ласкающий, тоскующий, отрешенный, помнящий, прихотливый, прощающий, лелеющий, уступчивый, всезнающий свет, свет всех обещаний мира после войны, сна после борьбы, рая после страданий. Он чувствовал теперь все это, как чувствовали и они.

Перемены начались не сразу. Майкл позволил себе рассмеяться и затанцевать. Глянув за пределы светового столба, он не увидел ни Исмаила, ни Сьюзен. Им овладело восторженное чувство гордости собой. Это все для меня. Эта фраза вместила в себя лучшее, что может быть на свете, — он заслужил всю эту красоту, все это богатство. Никто другой не мог бы войти сюда вместе с ним — это значило бы осквернить это место. И только теперь в его сознание проникла легкая тень. Он оглянулся, желая, чтобы это безумное ощущение никогда не кончалось. Но тень не покидала его.

«Все для тебя? Ты этого не заслуживаешь. Ты не готов».

Я готов, — тревожно подумал он. Но свету было видней. В тот же миг, как появилась тень, он ощутил перемену. Холодное излучение стало теплеть, и он почувствовал, как где-то глубоко внутри его прибывает новая энергия. Она несла с собой вину, печаль и все то, что должен был уничтожить свет. Вот только он этого не сделал. Он пронизывал его душу, словно рентген. Майкл видел себя среди тысяч грешников, видел собственную жестокость и ненависть к врагам, которые могли его убить. Тень сбилась в бесформенные клубы, похожие на черные пятна, возникшие на солнце. Теперь его жгло — как изнутри, так и снаружи. Он начал обливаться потом. Вот тогда-то они и умерли.

Кошмарная боль и не думала утихать. Он видел, до какой степени он недостоин небесного блаженства, до какой степени не ведал, что творил, пуская кулаки, ружья и копья в неистовую пляску. Страдания, которые он причинил за все свои жизни, жили в нем. Его собственный голос обличал его, не зная пощады.

Майклу захотелось помолиться или хотя бы выплакать всю ту муку, которую он так долго в себе скрывал. Но какой в этом смысл? Свет, должно быть, исходит от Бога, и ему суждено погибнуть, как и другим. — Я нашла его, Майкл, — смотри! Сквозь пелену, застлавшую его глаза, он увидел Шар, стоявшую на краю светового круга. С ней был кто-то еще, различимый куда слабей. Майкл протянул к ней руку.

Вытащи меня.

— Да, старые пословицы по-прежнему верны: ни одно доброе дело не остается безнаказанным. — Голос Шар звучал в высшей степени многозначительно, без тени беспокойства. — Хорошего человека спасти куда труднее, чем плохого. Что тут поделаешь?

Прекрати надо мной издеваться! Вытащи меня!

Он так и не понял, была ли его паника тем последним ударом, что убил его. Последняя картина, запечатлевшаяся в его сознании, была странной — улыбка Шар повисла в воздухе, словно улыбка Чеширского кота, затем вторая, туманная фигура, стоявшая с ней рядом, стала сливаться с ее телом. Сильная рука метнулась в световой круг и вытащила его наружу. Майкл лежал на земле, все еще обливаясь потом, ожидая, когда его наконец отпустит то, что мучило его изнутри.

Бородатое лицо пытливо склонилось над ним.

— Что, если я тебе скажу, что ты по-прежнему находишься в моем кабинете? Хороша выйдет шуточка, ну?

«Соломон?»

— Ага, — выдохнул Майкл. — Шутка та еще.

— Не беспокойся, это тебе не грозит. Но ты просил меня позвать раввина. Мы решили, что это очередное послание. Ну, и вышло так, что я и сам раввин. Удачно получилось, как ты думаешь?

Майкл уже почти был способен сесть; Соломон помог ему.

— Вы хотите сказать, что девочка-беглянка — это маска? — спросил Майкл, мгновенно выйдя из оцепенения. — Она чуть не плакала, когда привела меня к своему опустевшему дому. Зачем вы заставили меня через это пройти?

— Ты захотел, чтобы мы вмешались. Ну, а мы, кроме наблюдения, умеем только одно — мы можем чуть-чуть ускорить чье-нибудь пробуждение, совсем чуть-чуть. Ты был готов, вот мы и пришли.

— Так вот это оно? Все, что я буду делать после пробуждения, — наблюдать?

Соломон кивнул.

— А если этого недостаточно? — не унимался Майкл. — Разве никто никогда не менял правил?

— Нет, никогда.

Майкл посмотрел вокруг. Смертоносный свет исчез, исчез и городской квартал вместе со всеми своими домами.

— Постойте, постойте. Я не пойду туда, куда вы меня зовете. Не сейчас.

— Что ты имеешь в виду? — нахмурился Соломон.

— Это путь в никуда.

— Ты предпочитаешь нереальность?

— Собственно… — Майкл смог теперь самостоятельно подняться на ноги. — Я не готов уйти. Он убедил многих своим шутовством с чудесами и исцелениями. Вы говорите, что помогаете людям пробудиться? Он — это наркоз, удерживающий их во сне. Но есть и другие, ему не поверившие. Он теперь заключен в изобретенную им самим преисподнюю и сам знает это. Он никогда больше не отыщет Свет. Если это не Сатана, все продукты уже в холодильнике и поваренная книга открыта на нужной странице.

Соломон кивнул.

— Не стану с этим спорить, но…

— Нет, — перебил его Майкл. — Меня не интересует, что вы собираетесь сказать. Я устроил ему западню, и он вот-вот в нее попадется.

— Какую еще западню?

— Не угодно ли подождать и увидеть все самому?

На лице старого раввина читалось сомнение.

— Ты хочешь разочаровать меня, снова сделав слишком много добра?

— Никоим образом. Или вы меня к этому и подстрекаете?

Соломон пожал плечами.

— Я уже старик, но я знаю только одну западню, которую ты можешь ему устроить.

— Верно, — улыбнулся Майкл. — Мы продадим ему льготный билет из преисподней.

Они пролетели над Гудзоном в полумиле южнее моста, затем, описав дугу, повернули в сторону Ньюарка. Вертолет издавал громкие чвакающие звуки, проникавшие даже в роскошный пассажирский салон.

— Зачем мы это делаем? Расскажи-ка мне еще раз.

— От нас этого ждут, и кроме того, это будет величайшим событием всех времен. — Найджелу приходилось почти кричать, чтоб быть услышанным. — Мы всегда сможем повернуть обратно.

— Да нет, все в порядке, — отмахнулся Пророк. Но я не люблю плясать под чью-то дудку. Понимаешь?

— Да, сэр, — покорно отозвался Найджел. Он вернулся на место, от души надеясь, что разговор на этом окончен. С Исмаила станется стереть его в порошок каким-нибудь малоприятным образом.

Внизу проносились буро-зеленые джерсийские луга, выглядевшие в такой близости от города уж слишком по-деревенски. Пилот вертолета сказал по трескучей внутренней связи что-то неразборчивое.

— Меня не интересует, где вы сядете, только сядьте, — проворчал Исмаил.

Он никогда ничего не делал против своей воли, и Найджел знал, что выход в эфир передачи, пообещавшей народу выдающееся событие, мог подвигнуть Пророка на очередной выпад. Но этого не произошло. Найджел не понимал почему, но план Майкла шел как по маслу, словно все его действующие лица то ли покорно играли роли, отведенные им неизвестным сценарием, то ли смиренно шли в расставленную для них невидимую сеть.

Вот только пока рано было говорить, кто здесь охотник, а кто жертва.

Они приземлились на краю поля и вышли из вертолета. Черный лимузин поджидал их. Не говоря ни слова, Исмаил влез внутрь и откинулся на заднем сиденье. Найджел знал, что ему не стоит садиться рядом, и устроился на одном из боковых откидных сидений. Машина двинулась в направлении отстоящего на четверть мили дальнего угла поля.

— Что-то я не припомню, чтоб мы такое планировали, — сказал Исмаил.

Найджел вознес неслышную молитву, скорее не о своей душе, а о целости своей шкуры.

— Мы получили указание соорудить временный стадион как раз для этого мероприятия.

— Чье указание? — теперь уже подозрительно спросил Пророк.

— Надо думать, ваше, — невозмутимо ответил Найджел.

Майкл говорил ему, что до этого дойдет. Он сказал, что лжецы — это люди, которым лгать проще всего, нужно только смотреть им в лицо. Найджел подумал, что его физиономия, наверное, вот-вот сплющится, как комок серой глины.

Исмаил ничего не сказал: хороший знак, по крайней мере по сравнению с тем, как он мог бы дать выход своему раздражению — убить его раскаленной кочергой, или еще чего похуже. (До Найджела понемногу доходило, что его воображение было так или иначе газетно-ориентирован-ным.) Какое-то время они ехали молча, подскакивая на ухабах грунтовки, извивавшейся вдоль края буро-зеленого пространства.

Майкл проинструктировал его насчет того, что говорить дальше.

— Людям нужны знамения. Они по большей части простоваты, и если вы не продемонстрируете им своей божественности в какой-либо доступной им форме, вы в конце концов утратите над ними власть.

— Что? — нахмурившись, переспросил Исмаил.

— Я говорю исключительно о возможности, — сбивчиво пояснил Найджел. — Даже Христос на пятидесятницу показал, кто Он есть.

— Идиот, ты о Преображении? Не говори мне о вещах, которые я могу остановить. Меня это раздражает.

— Как бы то ни было, это ваши слова, которые я лишь в меру своего разумения повторяю.

Но это была откровенная ложь. Пророк выглядел неуверенным, это был первый замеченный Найджелом признак того, что его могущество, похоже, не безгранично. Не то чтобы от сознания этого была какая-то польза — кто бы мог здесь ему противостоять? Действовать согласно убеждениям Найджелу было не очень-то свойственно. Когда тонированное заднее стекло опустилось, Найджел выглянул наружу. Увиденное его ошеломило: как он и уверял Исмаила, посреди поля был сооружен полномасштабный стадион, укомплектованный массивными звуковыми колонками и колоссальных размеров портретом Пророка. Над ним рабочие заканчивали сооружение набранной огромными буквами надписи: ВОЗНЕСЕНИЕ. Лебедка как раз поднимала на нужное место последнюю букву.

На Исмаила зрелище, похоже, произвело впечатление.

— Ты сам разрабатывал все детали?

Найджел, с трудом веривший своим глазам, кивнул. Толпа уже собралась; люди сбивались в группки, теснясь возле переносных калориферов. Было свежо и ясно и, как для второй половины ноября, тепло. Земля была замерзшей и голой.

Осмотревшись, Исмаил несколько успокоился. Он подошел к сцене и поднялся по ступенькам. От центра помоста широкой дугой расходился ряд микрофонных стоек; за исключением этого сцена была пуста.

— Мне не нужны микрофоны, ты ведь знаешь, — сказал Исмаил. Он едва шевельнул губами, но Найджела, стоящего шагах в двадцати внизу, звук ударил по ушам так, что он чуть не вскрикнул.

— Ты все сделал хорошо, — заметив это, сказал Пророк с легкой улыбкой. — Я давно уже хотел устроить что-нибудь в этом роде. Так что то, что ты врал мне весь день, не имеет значения. Пути Мои непостижимы.

— Где мне нужно быть? — спросил Найджел. — Съемочная группа прибудет с минуты на минуту.

Найджел знал, что Пророк терпеть не мог обыденных вопросов; метнув на него свирепый взгляд, он повернулся к нему спиной. Выходит, Майкл оказался прав и здесь. Он велел Найджелу пробраться в группу обеспечения, угнать грузовик и сбежать отсюда куда подальше. Это была единственная возможность осуществить задуманное. Найджелу было все равно — проголосовать ногами он был только рад.

Спустя час он исчез. Толпа достигла не поддающихся учету размеров, выплеснувшись далеко за пределы четверти квадратной мили поля, но, несмотря на это, вновь прибывшие вливались в толпу непрерывным потоком и растворялись в ней. Край сцены был очерчен несколькими рядами камер; свет мощных прожекторов проникал в каждый закоулок — это было необходимо, так как к этому времени солнце начало тускнеть, покрывшись новыми, еще большими темными пятнами.

Исмаил стоял в стороне, прячась за ширмой от любопытных взглядов, и удовлетворенно посматривал вверх. Тускнеющее солнце добавляло событию таинственности. Он напомнил себе, что всегда знал толк в импровизациях. — Все готово, сэр.

Он уверенно вышел на авансцену, окунувшись в рев человеческих голосов. Поклонение миллионов составляло теперь его жизнь, а то, что ему, быть может, не удастся получить желаемого, отступило на второй план. По-настоящему же ему хотелось услышать извинения Бога, сотворившего в мире подобное невежество и слепоту. Всемогущему не следовало допускать существования зла; Он мог отменить смерть и сделать людей любящими и сознающими.

Как и все они, Исмаил был жертвой Божьего недомыслия. Но у него хотя бы была сила с ней справиться.

— Дети мои, — нараспев воззвал он, специально направляя звук своего голоса так, что каждому казалось, будто Пророк шепчет ему на ухо. Приветствовавший его бешеный рев затих.

— Мы вышли на новый этап. Я долго думал об этом дне, пытаясь решить, куда мне забрать вас. Я недостаточно сделал для вас. Да, я унял бури и штормы. Я установил мир между людьми. Я накормил, напоил и возлюбил вас. Любил ли вас кто-нибудь, как я?

Ответных криков не последовало, лишь стоны и шепот; собравшиеся словно молили о спасении.

— Я пришел к вам, ибо вы забыты и отвергнуты. Вы сгрудились на каменном обломке, несущемся в холодной пустоте, и никому нет до вас дела. Вы хотите быть почитаемыми, избранными? Вы никогда не имели такой возможности.

Исмаил принялся танцевать по авансцене, всего в шаге-другом от первого ряда собравшихся, из которых никто не дерзнул протянуть руку, чтобы его коснуться. Лицо Пророка светилось от возбуждения, на коже заблестели капельки пота.

— Я знаю теперь, кто со мной, а кто нет. Сегодня я дам вам тому доказательство, ибо не все из вас покинут это место. Некоторые вознесутся вместе со мной, прочие же погибнут. То ли это, чего вы хотели?

Оглушенная толпа заметалась в страхе, но бежать было невозможно — слишком велика была давка.

— Да, да! — послышалось со всех сторон.

— Тогда я дам вам мою силу. Покоритесь мне, и я вместе с вами вознесусь к своему Отцу и взмолюсь перед Ним о ваших жизнях. Вы готовы к этому? Нужны ли вам другие доказательства? Тогда смотрите, я выберу сейчас первых из вас!

Он протянул руку вниз, однако — по крайней мере поначалу — никто не мог поверить, что их зовут на сцену. Лишь после того, как Исмаил несколько раз повторил: «Идите ко мне, идите же», до них дошло, что его слова следует понимать буквально. Несколько храбрецов взобрались к нему на подмостки. Каждому вышедшему Исмаил возложил на голову свою исцеляющую руку. Эффект был моментальным. Подвергнутые этой процедуре зашлись в экстазе, крича и воздевая вверх руки в приступах блаженства. Их вид ободрил остальных, и мгновение спустя вперед хлынула следующая, более многочисленная волна.

— Узнайте меня! Вот мой суд! — кричал Исмаил. Он коснулся еще нескольких возжаждавших, но на сей раз произошло нечто новое и ужасное. Они тоже закричали, но теперь это был крик невыносимой боли. Затем они рухнули на сцену без движения.

— Я любящий, но я и жестокий, — сказал Исмаил. — Вот урок, за которым я позвал вас сюда.

Увидев, что может с ними случиться, очередные добровольцы попытались было отступить, но сзади их подпирали тысячи жаждущих приблизиться к Пророку, кричащих, молящих, ползущих к сцене. Судьбы вновь прибывших Исмаил вершил без разбору. Бывало так, что мать корчилась в радостном забвении, не замечая, что ее ребенок упал замертво. Тела быстро исчезали под очередным валом.

— Взываю к вам: возлюбите Бога!

Пророк вкинул руки вверх. Черное солнце разрослось, закрыв собой полнеба.

— Как насчет тебя? А ты сам? — раздался новый голос. Он шел от одного из установленных на сцене микрофонов. Исмаил принялся судорожно вертеть головой, пытаясь понять, кто дерзнул его перебить.

— Замолчи, теперь мое время, — сказал он. Ринувшись вперед с еще большей энергией, он «спас» двух или трех человек за одно прикосновение. Люди падали целыми рядами, как колосья спелой пшеницы под косой.

— Я не стану молчать. Ты взывал к Божьей любви, и вот Я здесь.

Не обнаруживая источника голоса, люди на сцене стали в замешательстве оглядываться. Исмаил разозлился.

— Кто ты? — завопил он.

— Не тот ли Отец, к которому ты взывал? Я доволен тобой, Исмаил. Пришло время тебе вознестись.

— Нет!

Крик этот был столь мощным, что смел толпу, как взрывная волна. Передние ряды наседавших остановились.

— Что ты хочешь этим сказать, сын мой? Разве ты не исполнил свой обет? — спросил голос. Исмаил обернулся, мгновенно поняв, что это Майкл, но видеть его он не мог.

— Ты — не Божья любовь! — завопил Исмаил. — Это самозванец! Изыди!

Толпа пришла в замешательство. На мгновение воцарилась тишина; всем хотелось понять, что сейчас последует: изгнание беса или битва.

— Вы видите? — доверительно спросил Исмаил у ближайших к нему паломников.

— Нет, они не видят, — перебил его бестелесный голос. — Я не могу уйти. Я слишком тебя люблю.

Исмаил бросился к ближайшим микрофонам и отшвырнул их прочь. Раздавшийся визг заставил толпу съежиться, зажав уши.

— Изыди! — заорал Исмаил.

— Не бойся, сын мой. Ты сделал достаточно. Ты выполнил свою миссию.

Голос, казалось, шел из-за спины Пророка, и тот развернулся, пытаясь обнаружить его источник. Он молотил кулаками воздух, убив нескольких человек, на свою беду стоявших рядом. Но людей на сцене было слишком много; голос мог идти откуда угодно.

— Отпустите вашего Пророка, — сказал голос. — Идите со мной. Пусть он получит свою награду.

— Мне не нужна награда! — закричал Исмаил. Но толпа, придя в себя от потрясения, начала верить божественному голосу.

— Вознесись… прими любовь… иди!

Голоса множились, и Исмаил злобно огляделся вокруг. Они что, издеваются над ним? Неужели они нашли в себе смелость обратиться против него, или же они так ему поклоняются?

— Не думайте обо мне, — сказал он более мягким, уверенным голосом. — Я ни о чем не прошу.

— Тебе нет нужды просить. Мы даем тебе твою награду и без этого, ты заслужил ее, — ответил божественный голос. Затем несколько стоявших в первых рядах расступились, и Майкл выступил вперед. Он похлопал Исмаила по плечу, и тот обернулся.

— Это сладостный миг, — прошептал Майкл ему на ухо. — Насладись им.

Исмаил бросился на него, но Майкл вовремя отступил. Его голос несся из каждого динамика в амфитеатре, перекрывая вопли и стоны.

— Люди! Божественная любовь не изливается в нашей жизни, как дождь. К ней нужно стремиться, ее нужно заслужить. Путь к блаженству труден, но он посилен. Верьте мне. Можно ли найти любовь без таких, как Исмаил? Разве не он ваш спаситель? Ответьте ему! — Майкл слышал теперь, что согласные крики толпы перерастают в рев. — Еще! — закричал он. — Кто ваш спаситель?

— Пророк, Пророк!

Ощутив на себе всю мощь той истерии, что он называл любовью, Исмаил пришел в ярость.

— Спас их? — хриплым язвительным шепотом сказал он на ухо Майклу. — Да они дураки. Никто и не собирался ничего для них делать. Им просто нужен я. А какова альтернатива? Какой-нибудь пахнущий лимоном напичканный гормонами мессия? Спасение в виде таблетки? Божья благодать из аэрозольного баллончика?

— Подожди, это еще не все, — сказал Майкл на ухо Пророку. Эти слова стали слышны толпе; Майкл не пошел на поводу у Исмаила и не стал приглушать голос.

— Он говорит, что ему нужна ваша сила, чтобы спасти вас, — сказал Майкл, собрав для этого последнего акта всю свою силу. — Но если у вас есть сила, зачем отдавать ее ему? Пользуйтесь ею сами! Он лгал вам, обманывал вас — посмотрите, во что вылились его щедроты. Похоже ли это на любовь к вам?

Ему более не было нужды изображать голос Бога. Слова шли прямо из его души,

— Хотите увидеть, как он вознесется в небо? Хотите? Так давайте отправим его туда! — выкрикнул Майкл, заглушая ропот толпы. — Считаете ли вы, что он заслуживает того, чтобы уйти?

Толпа не знала, что ответить. Некоторые кричали «да», некоторые «нет». Те немногие, кто мог видеть Майкла, кричали ему, чтоб он убирался со сцены. Остальные просто издавали неодобрительные звуки.

— По-моему, да. Я думаю, он должен уйти на небо, и я хочу помочь ему сделать это. Он это заслужил. Я люблю тебя таким, каким ты был, Исмаил. Я люблю тебя таким, каким ты мог быть. Но ты так и не смог по-настоящему меня исцелить. А теперь я прошу тебя.

Майкл выступил вперед, подняв руку. Сейчас он впервые почувствовал, что Пророк может его видеть, и он хотел, чтобы тот его видел.

— Отойди от меня! — отшатнулся Исмаил.

— Давай, Пророк, — подтолкнул его Майкл. — Настало время выполнить обещанное.

Черное солнце сжалось, и из его короны брызнули огненные языки, каждый из которых был ярче самого солнца, каждый нес в себе весть. Звук ветра смягчился, превратившись теперь в стройный аккорд, хор слившихся воедино тысяч прекрасных голосов.

— Нет! — закричал Исмаил, зажмуриваясь и закрывая руками уши.

При виде красоты небес к глазам Майкла подступили слезы. Она не была порождением его воли, и все же он почувствовал, как сливается с волей, ее породившей.

— Чего же ты ждешь? Ты ведь говорил, что хочешь этого. Иди, — шепнул он Исмаилу.

— Иди, иди, иди… — нараспев произносила толпа.

Пророк стал подниматься в воздух, судорожно пытаясь освободиться от невидимой хватки. Телевизионные камеры, направленные на него с четырех установленных по периметру стадиона платформ, с холодным безразличием показали каждому человеку Земли его лицо — выражение его отнюдь не напоминало блаженство.

— Вы все боитесь! — выкрикнул он в толпу. — Дайте мне ваш страх! Дайте мне хоть что-нибудь, что я мог бы использовать!

Собравшиеся внизу мужчины и женщины окружили сцену, выжидая. Сверху послышался слабый крик Исмаила, забившегося в руках ангелов, которые уносили его все дальше и дальше в небо, пока наконец он почти не перестал быть виден.

— Идите домой, — сказал Майкл в микрофон. — Забудьте о нем. Он использовал вас, но получилось это у него лишь потому, что вы думали, будто о вас забыли. Я знаю, я был одним из вас. Но из моего тчаяния произошла истина. Мы все есть Бог, Бог с миллионами лиц.

Он вырвал микрофон из стойки и отшвырнул его прочь, затем посмотрел вниз, на круг мужчин и женщин. Одно место в нем по-прежнему пустовало.

— Почему ты так долго? — спросила Рахиль, протягивая ему руку.

— Самолеты разлетались — это что-то невероятное, — сказал Майкл, сходя со сцены и принимая протянутую руку. Круг заполнился.

Далеко вверху черной точкой виднелся Пророк, окруженный ангелами — а может быть, это был фокус из числа тех, что иногда позволяют себе Тридцать шесть? Исмаил поднимался к неотвратимому свету, чистому для всех прочих, но губительному для него. Свет отражался в душе каждого из Тридцати шести, кем бы они ни были.

Постепенно он угас. Собрались тучи и пошел дождь, милосердно омывая раны Земли. Стадион почти опустел.

Майкл заморгал, словно просыпаясь после долгого глубокого сна. Он всмотрелся в лица стоявших рядом с ним; тогда они медленно отпустили руки друг друга и побрели прочь.

— Куда они уходят? — спросил Майкл у Рахили.

— Возвращаются к своей прежней жизни. Что? Ты думал, это постоянная работа с выплатой премиальных? — проворчала она.

И тут Ламед Вав предстали во всем своем невероятном разнообразии — черные и белые, молодые и старые, мужчины и женщины. И все они смотрели на него с любовью. Каждый был окружен бело-голубым сиянием, каждый держал в руках прекрасный бело-голубой лотос. Совершенство. Человеческую душу. Истинный образ Бога. И приняв эту единственную реальность, скрывающуюся за всеми масками и всеми прожитыми в масках жизнями, он впервые ощутил, что представляет собой одну из ступенек вечного движения сквозь тернии к Свету. Вера и надежда породили уверенность, произведшую в нем перемену сродни той, что происходит в мальчике, становящемся мужчиной.

— Не лови ворон, — заметила Рахиль.

Он, должно быть, стоял, широко разинув рот. Чары разрушились, и идущие вновь стали обычными людьми.

— Теперь, когда он ушел, вы снова совершенные Тридцать шесть? — спросил Майкл. — Или я все еще прохожу собеседование?

Рахиль покачала пальцем.

— Мы еще с тобой свяжемся. А может, и нет. Кто знает?

Она развернулась и побрела под дождем к одному из выходов. Сделав несколько шагов, она остановилась и, покопавшись в своей сумке, достала оттуда пластиковую косынку от дождя, повязав ею волосы. В голове у Майкла зазвучали некогда сказанные ею слова. «Сражение, убийство, внезапная смерть — твой разум изображает все в понятных тебе терминах. Именно ты всегда творишь мир, не он».

Теперь он постиг истину. Отступление с боем, преследование со стороны Пророка, разрушения в Иерусалиме — он ждал ужасов, он их и получил.

— В этом нет ничьей вины, — обернувшись, сказала Рахиль. — Слово «вина» означает, что есть «мы», а есть «они», но так никогда не было. Есть просто все. Не бывает неверных путей, Майкл. Все они в конце концов приводят куда нужно. Что же до сделанного тобой, то мне не в чем тебя упрекнуть. Пожалуй, можно было и проще, с меньшей помпой, но этому ты еще научишься.

— Так мы победили?

— Мы всегда побеждаем. Вселенная сделана из Света. Ничто не сделано из чего-то еще — в конце концов это выходит наружу, и тогда наступает конец всем бедам.

Она рассмеялась; это было вполне земное старушечье кудахтанье.

— Но до тех пор, пока это произойдет, — ой! Кто может выйти из Игры? Уж не ты, конечно.

— А что, кто-нибудь когда-нибудь из нее выходил? — спросил Майкл. Рахиль засмеялась еще громче. Соломон назвал их наблюдателями, но это было не вполне точное слово, и Майкл понял его тогда неправильно. Наблюдение предполагает две вещи: наблюдателя и наблюдаемое. Но это было не так. Существовала лишь одна манифестация, бесконечно наблюдавшая Себя в серебряном зеркале Своего творения. Наблюдать — значило быть. Это они и делали. Они жили, каждый из них, и по мере этого мир раскрывал себя в зеркале. Делая то, что они делали, Ламед Вав были собственно наблюдением.

Ничем большим.

Ничем меньшим.

— Ну ладно, — сказала Рахиль. — Посмотрим, нет ли здесь еще какой кроличьей норы. Что-то мне неймется.

Дождь прекратился, и солнце стало снова пробиваться сквозь тучи, поблескивая в чистых лужицах и омытой земле.

— Эй, Майкл, дружище! — окликнул Найджел. — Ты что, собираешься целый день торчать на этом поле?

Майкл обернулся. Черный блестящий лимузин по-прежнему был на месте, припаркованный за потрепанным дождем плакатом «ВОЗНЕСЕНИЕ». Найджел стоял за машиной, отряхивая оброненную сбежавшим шофером форменную фуражку.

— Только по такому случаю, — сказал он, кивнув головой.

— Да, по такому случаю я, пожалуй, соглашусь.

— Где он? — спросила Сьюзен. — О, здорово. А я-то думала, что мы тебя потеряли. У этого водителя весьма странные представления о дороге в аэропорт. Садись, а то опоздаем на самолет.

Майкл забрался внутрь, решив по такому случаю также не пытаться разгадывать неразрешимые загадки. Откуда бы она ни взялась, она вернулась.

— Все, больше никаких мессий и никаких напастей с неба. Я доволен.

Сьюзен выглядела удивленной.

— Ты никогда не страдал комплексом Бога?

— Нет. Только у Бога есть время прикидываться Богом, — сказал Майкл. — Я просто думал вслух.

— Так где же ты пропадал? — спросила она. — Мне тебя не хватало.

— Не больше, чем мне не хватало тебя, — ответил Майкл. Куда мы едем?

— Куда нам вздумается. Мы разве не так решили? — Сьюзен улыбнулась. Ее глаза, казалось, знали что-то такое, о чем ей не хотелось говорить.

— Я жду не дождусь, когда мы там окажемся, — сказал Майкл и взял ее за руку.