Сновидение
Мне снились ясный месяц май
И близкий щебет птичьих стай;
Мне снилось, что рассеял тьму
Рассвет, и я стряхнул дрему.
И что, за трелью слыша трель,
Покинул я свою постель,
Раскрыл окно, и поднял взор,
И понял, где ликует хор:
На кровле столь же было птиц,
Сколь закаленных черепиц.
И непрестанно, вширь и ввысь,
Напевы нежные лились;
Подобным гимном отродясь
Никто из нас – ни смерд, ни князь,
Не тешил душу – птицы в лад
Единый пели, всех услад
Сладчайший – музыку сию
Слагали, чудилось, в раю.
Летел в простор лугов и нив
За переливом перелив,
И ведал я, что в даль плыла
Мирам заоблачным хвала,
Что россыпью чистейших нот
Стремились неземных высот
Пичуги славные достичь,
Бросая свой рассветный клич.
И всякая из этих птах
За совесть пела, не за страх,
И за волшебные рулады
Не чаяла себе награды.
А в спальню каждое окно,
Изысканно застеклено,
Струило пестрый ток лучей
Из множества цветных ячей.
На этих витражах война
Подробно изображена
Троянская была: глазам
Являлись Гектор и Приам,
Ахилл и царь Лаомедон,
Аякс, Медея и Язон;
Парис в объятиях Елены…
А претворенный в гобелены
«Роман о Розе» – сколько сцен! –
Составил украшенье стен…
Вечор, не чая почивать,
Я лег на эту ли кровать?
Ужель сие – мой старый дом,
И мой знакомый окоем,
Из окон видевшийся прежь?..
Был воздух ласков, чист и свеж,
И не грозил ни хлад, ни зной,
И удивлял голубизной
Безоблачный небесный свод.
И вдруг почудилось: поет
Рожок далече, иль труба.
И вот охотничья гурьба
Промчала вскачь, во весь опор.
Спустивши со смычков и свор
И гончих, и борзых собак,
Охотники гадали: как
Ушла в чащобу, в глухомань
Почти настигнутая лань?
Катились топот, лай и гам
По гулким утренним лугам.
И я, обрадован зело,
Покинул дом, вскочил в седло,
Подумал: живо нагоню
Ловцов! И шпоры дал коню.
И там, где лиственный навес
Раскинул первозданный лес,
Пространное объявший поле, –
Там прыть умерить поневоле
И всадник должен, и выжлец –
Я там настиг их, наконец.
Спросил у одного из слуг:
«Кто здесь полюет, молви, друг?»
«Наш государь Октавиан».
«Ого! Коль это не обман, –
Я рек, – то с Богом, доезжачий!
Пусть лов окончится удачей!»
И сам к охотникам примкнул.
Возобновились гам и гул,
И тотчас меж лесных стволов
Продолжился упорный лов,
И лес простился с тишиной.
И грянул рога звук тройной;
И каждый, слыша этот звук,
За дротик брался, либо лук,
И лань готовился настичь…
Но красная лесная дичь
Опять укрылась меж дерев,
Облаву алчную презрев.
И след утратившие псы,
Скуля, повесили носы;
И ловчий, не весьма собой
Доволен, протрубил отбой.
Я спрыгнул наземь. И у ног
Моих тотчас возник щенок –
Пристал, должно быть, к своре, чтоб
Побегать вволю средь чащоб.
И, словно был давно знаком
Со мной, проворным языком
Подставленную тронул пясть,
Схватил ее игриво в пасть,
И дернул бережно, маня
Куда-то в сторону меня.
Щенку вослед я пошагал,
И вскоре вышел на прогал –
Нетронутый, лишенный троп,
Не знавший человечьих стоп,
Густой травой поросший сплошь,
И дивными цветами тож.
Клянусь: и Флора, и Зефир,
Ниспосылающие в мир
Цветы, и злаки, и былье,
Незримое себе жилье
Устроили, наверно, там –
Небесным, неземным цветам
Соревнователи росли
В укромном уголке земли!
Забылась лютая зима,
Забылись лед, и снег, и тьма,
Забылся яростный мороз –
И влагой теплых майских рос
Питаясь, расцвела поляна…
А сколь свежа, сколь первозданна,
Блюдя законы естества,
Была древесная листва!
Все дерева стояли врозь,
Ни корня с корнем не срослось;
Стволы, от комлей до вершин,
Стремились на сто ввысь аршин;
Нигде ни ветви, ни сука
Не зрилось на стволах – пока,
Просветов начисто лишен,
Не начинался полог крон,
Бросавший вниз густую тень…
Промчалась лань, за ней олень,
Потом косуля, после – серна…
Ей-ей, клянусь, глаголю верно!
Скакали белки наверху,
Роняли наземь шелуху,
Орехи весело грызя…
Короче, перечесть нельзя
Весь тамошний лесной народ:
Истер бы лучший счетовод,
Цифирных корифей наук,
Вотще гусиных перьев пук
О множество телячьих кож –
Как ни слагай, и как ни множь,
Исчислишь в том краю скорей
Песчинки, нежели зверей.
Мы снова со щенком вперед
Неспешно двинулись; и вот
Возник нежданно предо мной
К дубовому стволу спиной
Сидевший скорбный человек.
«И кто же, – мысленно я рек, –
Скорбить ушел в лесную глушь,
Беря пример высоких душ?»
Поняв по благородству черт,
Что рыцарь это, а не смерд,
Был неизвестному готов
Не боле двадцати годов
И четырех, пожалуй, дать я;
О блеске рыцарского платья
Упомянул бы дальше – но
Как уголь бысть оно черно.
Я – право, не опаски ради, –
Приблизился незримо сзади,
Ступая лишь на влажный мох.
И вот, издав тягчайший вздох,
Бедняга скорбь излил в стихах…
Должно быть, он страдал и чах
Неимоверно – ибо плоть
Любую мог бы обороть
Избыток пережитой муки,
О коем возвещали звуки
Бесхитростных и ясных слов,
Изысканных и сложных строф.
Нет! Жить слагатель сих баллад
И песен вовсе не был рад –
Какое горе в них кричало!
Одной лишь повторю начало:
«О, безучастный древостой,
Внимай отчаянной, пустой,
Бесцельной жалобе! О рок,
Услышь заслуженный упрек:
Зачем ты сокрушил пятой,
Сокрыл могильною плитой
Мою любовь? О, почему
За ней, во гробовую тьму,
Ты не ведешь меня, о смерть?
Увы, я брошен, как в тюрьму,
В постылой жизни кутерьму,
В сует никчемных круговерть…»
И отливала от лица
Вся кровь у скорбного певца,
Чье сердце облекалось в лед
Под гнетом горшей из невзгод.
Коль сердце страждет, наше тело
Томится тяжко и всецело.
И кровь, прервав привычный ток,
Стремится к сердцу, чтоб чуток
Тепла принесть ему назад,
И гибельный умерить хлад.
Любая жила, всяк сосуд
Лишь сердцу кровь тогда несут.
И смолк несчастный – бел, как мел.
И я предстать ему посмел,
И поклонился. Но поклон
Оставил без ответа он.
Глаза в отчаяньи смежив,
Бедняга был ни мертв, ни жив.
Наверное, гадал вотще:
Как жить – и жить ли вообще?
Его ладони, как тиски,
Сдавили впалые виски,
Где прежь положенных годин
Белела изморозь седин.
Казалось, он и слеп, и глух,
И мнилось, разум в нем потух,
Потоплен в глубочайшем горе…
Но, к счастью, он очнулся вскоре,
От бытия не отрешен.
Я вновь откинул капюшон,
И в этот раз на мой поклон
Учтиво и негромко он
Изрек: «Простите, сударь – ведь
Ни слышать вас не мог, ни зреть,
Раздумьем горестным убит».
«О что вы! Никаких обид, –
Я рек. – Меня простите: шум
Я учинил, наверно, дум
Теченье ваших оборвав».
«Знать, у обоих кроток нрав,
Коль, обоюдно смущены,
Винимся, – рек он, — без вины».
Любезный, ласковый глагол!
Казалось, рыцарь вдруг обрел
Покой – коликой доброты
Исполнились его черты!
Я счел за истинную честь
Знакомство новое завесть –
Но речь завел издалека,
Уважив горе бедняка,
Что не вотще и неспроста
Бежал в безлюдные места:
«И впрямь досадно, сударь! Что-то
Не задалась у нас охота:
Бесследно скрылся красный зверь!»
И рыцарь молвил: «О, теперь
Забав охотничьих я чужд!»
«Видать, – я рек, – и бед, и нужд
Возлег на вас тягчайший гнет…
Почто же в дебри вас влечет?
О, гнет, как вижу, наивящ!
Но друга средь глушайших чащ
Вы нынче встретили – и боль
Излейте вслух – а я, насколь
Сумею, разделю избыток
Любых душевных ваших пыток.
И довод подыщу любой,
Чтоб вы не гнулись пред судьбой –
Быть может, разговор в тиши
Подмогой станет для души,
Изведавшей, что значит ад».
И рыцарь взвел померкший взгляд,
Моливший: «Нет! Оставь! Не трожь!..»
А после рек негромко: «Что ж…
Спасибо, друг! Но ты едва ль
Умеришь скорбь, смиришь печаль,
Задушишь вопль моей тоски,
Разъявшей душу на куски!
Я для скорбей рожден и мук –
А сердце длит постылый стук!
Ни стих Овидиев могучий,
Ни звон Орфеевых созвучий
Не развлекают. Марциал
Тоски моей не разогнал.
Меня, увы, не исцелят
Ни Эскулап, ни Гиппократ.
Я ныне жизнь влачить навык,
Как иго – изнуренный бык.
И прирожденный лишь палач
Не вздрогнет, мой подслушав плач.
Где б радость в мире ни жила –
Смерть пепелит ее дотла;
И ненавижу ныне я
Всяк день земного бытия.
Я все бы отдал – а взамен
Желал бы обратиться в тлен.
Кончина! Лучшее из благ!
Да только Смерть, мой лютый враг,
Мольбе усердной вопреки
Подать не хочет мне руки –
А я давно б ее пожал!
О где вы, язва, иль кинжал,
Иль честный меч, иль подлый яд?
О Смерть, отрада из отрад!
И кто же, внемля этот стон
И зная, чем он порожден,
Не сжалился бы? Средь людей
Обрящется ль такой злодей?
Проказник, ерник, баловник
Сникают, глянувши в мой лик:
Аз есмь тоска, тоска есть аз.
А почему – скажу сейчас.
Что песней было – стало пеней.
Смирен я стал – а был надменней
Наинадменнейших вельмож…
Коню подчас втыкает нож
Для вящей прыти всадник в круп –
Вот так и в мой бродячий труп,
Скорбей и горестей комок,
Рука незримая клинок
Вонзает, к жизни вспять гоня,
Как непокорного коня!
Угас мой пыл, увял мой мозг;
Я сталью был, – а стал как воск;
Мой сон пропал, мой смех умолк.
Я львом рыкал – а днесь, как волк,
Стремлю тоскливый к небу вой,
Удел оплакивая свой!
Но Смерть со мной не хочет встречи –
Ни на турнире, ни средь сечи.
Я счастлив был – да не к добру
С Фортуной в шахматы игру
Затеять накатила блажь…
Возьмешь фигуру – две отдашь:
Везенья и удачи мать
Вельми горазда плутовать.
У ведьмы столь прелестный вид,
Не чаешь от нее обид!
И, глядь – нарвался на гамбит:
Поверил, принял – и разбит.
Фортуна с нежностью в очах
Противоправный даст вам шах.
Не верь злодейке ни на грош:
Фортуна – что с нее возьмешь!
О сколь сулит она всегда –
Но лжет без меры и стыда.
Предружелюбно подмигнуть –
И зыркнуть, нагоняя жуть:
Единственный ея закон!
Фортуна – тот же скорпион!
О лицемерный, льстивый гад:
Он изогнется, точно рад
Служить немедля и немало –
И сей же час вонзает жало.
Но, правду молвить, лик пригож
Фортуны – ей же имя Ложь,
Когда во каверзной красе
Летит, восстав на колесе,
Что давит смертных за столом
Игорным – впрочем, поделом!
Суля богатство и почет,
Мерзавка нас в игру влечет –
И сколь негодница мила!
И два у колеса крыла…
Мой милостивый государь,
Что сотворила эта тварь!
Бесперерывно слезы лью
С тех пор, как сел за тавлею
С Фортуной! Вымолвить нельзя:
Обманом забрала ферзя –
А я, дурак, разинув рот,
Глядел, как тварь ферзя берет!
Рекла Фортуна: «Шах и мат».
И хмыкнула: «Сам виноват».
А дан был мат – заблудшей пешкой…
С Фортуной – не зевай, не мешкай:
Ей проиграл бы сам Аттал,
Что шахматы изобретал!
Я ж был невежда – не мастак
Атак, защит и контратак,
Создатель коих – Пифагор,
И после рек себе в укор:
«В игре уловкам несть числа, —
А знал ты их, собрат осла?»
Но даже помощь ремесла
Навряд ли бы меня спасла:
Порою мат Фортуне даст
Игрок – но случай сей не част…
Постой! А велика ль вина
Фортуны? Худший, чем она,
Я сам бы учинил подвох,
Когда бы мог – свидетель Бог.
О, будь я богом! Я бы ход
Взять повелел Фортуне тот
Назад – и, в нарушенье правил,
Ферзя бы возвратить заставил,
Поскольку, друг мой, верь – не верь,
А горших я не знал потерь!
Злосчастный ход – сиречь, зевок –
И прежнему блаженству срок
Внезапно вышел. И остыл
Навеки мой давнишний пыл,
И пламень радости былой
Навек подернулся золой.
А Смерть нейдет меня постичь…
Я кличу Смерть, — но тщетен клич.
Безмолвный звездный небосвод,
Ветров рыданья, ропот вод -
Коль остаюсь наедине,
Все умножает скорбь во мне,
И за слезой слеза течет,
И я слезам утратил счет.
Я сброшу твой несносный груз,
О Жизнь, обуза из обуз!
Я не могу, понур и слаб,
Влачить его, как связень-раб,
Несчастнейший двуногий скот,
Что спину гнет и слезы льет,
Надежд лишившись и утех…
О, где мой пыл, и где мой смех?
Я все утратил – все, что мог!
И жизни подведу итог,
Коль скоро к ней потерян вкус…»
И тут я молвил: «Даже трус
Последний властен без помех
Взять на душу подобный грех.
Но ты, мой друг? О нет, окстись!»
И рыцарь молча глянул ввысь…
«Веленью Божьему вразрез, —
Я рек, — подчас толкает бес
Изведавшего боль утрат
К самоубийству. Но Сократ
Учил: противостань Фортуне!»
И друг мой рек: «Вотще и втуне…»
И тут я, каюсь, впал во гнев:
«Да пусть и сотню королев —
Прошу прощения, ферзей —
Ты проиграешь, ротозей!
Тебе ли рыцарская честь
Велит при этом в петлю лезть?
Ведь проклят будешь, как Медея:
Она прикончила, радея
О мести, собственных детей,
Когда Язон расстался с ней.
Дидона быть могла умней,
Когда навек уплыл Эней,
И не зажечь себе костер –
Ты столь же хочешь стать востер?
Не смог без Фисбы жить Пирам,
А Фисба – без Пирама. Храм
Обрушил на себя Самсон,
Врагом коварным ослеплен.
Но слыхано ль? Зевнуть ферзя –
И люто мучиться, грозя
Свести с постылой жизнью счеты?»
«О нет, не знаешь ничего ты, —
Промолвил рыцарь: — Здесь куда
Горчайшая стряслась беда».
Я рек: «Поведай – и пойму,
Когда, и как, и почему,
И что с тобою, друг, стряслось,
Коль нынче ты со счастьем врозь».
Ответил рыцарь: «На траву
Присядь: начну и не прерву
Рассказ – лишь обещайся мне
Внимать всецело и вполне».
Я молвил: «Да». Он молвил: «Крест
Лобзай, клянись: не надоест
Внимать сочувственно, доколь
Не смолкнет речь. Лобзай, изволь».
Я клятву дал охотно, сразу.
И рыцарь приступил к рассказу:
«О друг мой! С юношеских лет,
Когда приходит ум в расцвет,
И мы способны им блеснуть,
Я мыслил, что усвоил суть
Любви: прекрасна и светла
Палящей страсти кабала!
Я дань исправно приносил
Земной любви, насколько сил
И рвенья доставало: бысть
В служенье дивная корысть.
И отличил меня Эрот,
И превознес. И я не год,
Не два Эроту был вассалом;
Я стал кремнем, Эрот – кресалом,
А женщины – прекрасный трут:
Воспламенить – недолог труд.
Я был усерден и упрям,
Охотясь на прелестных дам.
И много лет мой пыл не сяк,
И я не попадал впросак –
А путь любви порой тернист…
Но я был молод – чистый лист,
На коем всякое стило
Чертило, что на ум взбрело
Писавшим. И моя ль вина,
Что плохи вышли письмена?
Я путь Эротовых затей
Меж стольких жизненных путей
Избрал, познания презрев,
Но пылких познавая дев;
Любовь пьянила, как вино,
Я мнил: другого не дано!
Иной трудился, что пчела –
Но лишь любовь меня влекла.
И нынче, надо мной глумясь,
Божок любви, коварства князь,
Глаголет: «Пел, пока был юн?
Допелся? Ну, прощай, шалун»…
В те годы всеми, что ни день,
Во мне воспитывалась лень;
Поставить не могли ужель
Юнцу беспечнейшему цель
В делах и помыслах вседневных?
Лишь о принцессах и царевнах
Я мыслил, дерзостен и млад.
А мнили: отрок – сущий клад!
И я, любимец и герой
Всеобщий, как-то встретил рой
Прелестниц чудных… Кто, и как,
И где видал подобный зрак,
Соцветие столь ясных лиц?
Хотелось, право, рухнуть ниц!
И чудилось: туда привел
Меня Господень произвол –
Но нет! Вела Фортуна, чьи
Заботы вылились в ручьи
Моих неукротимых слез!
И нынче вою, словно пес.
Меня сразила красота
Одной юницы: не чета
Никоей из своих товарок
Она была – сколь боле ярок
Июльский луч, полдневный свет,
Чем бледный блеск любых планет,
Луны и всех семи Плеяд,
Которые в ночи горят!
Юница кроткая сия
Не знала спеси – но лия
Свет ослепительный округ,
Затмила напрочь всех подруг.
К любви небесной рубежу
Пришел я вдруг… Одно скажу,
Ей-ей, как верую в Христа! –
Я видел: вот она, мечта!
О, кто бы в ней сыскал изъян?
Лилейный лик, стройнейший стан,
И голос – нежен, ласков, сладок…
Эрот, знаток моих повадок,
Не пожалел острейших стрел:
О как нежданно я горел
Такой любовью, что навряд
На плотский походила глад!
И я восчуял в глубине
Сердечной: сколь же лучше мне
Слугою стать моей звезде,
Не мысля о любовной мзде,
Чем тешиться и ликовать,
С другой кидаясь на кровать!..»
И рыцаря озноб сотряс:
«Она смеялась, пела, в пляс
Пускалась; шутку про запас
Держала – позабавить нас.
Она блистала, как алмаз,
Блистала – но не напоказ.
Такой служи – не измени,
Таких не знали искони.
Возьмусь ли, друг мой, описать
Власы ея, за прядью прядь?
Да всякая ль казна богата
Подобным изобильем злата?
А очеса моей юницы!
О, незабвенные зеницы!
Нешироко разнесены,
И без малейшей косины,
Они всегда сияли так,
Что всякий дерзостный дурак –
Придворный фат, вельможный кметь –
Призыв готов был усмотреть
Во взоре этом – но потом
Стремился прочь, стыдом ведом:
Она была из тех натур,
Чей отрезвляющий прищур
Глаголет, как удар хлыста,
Хотя безмолвствуют уста,
Но чьи щадящие зрачки,
Расширясь, молвят: “Пустяки!
Забудем! Повод больно глуп” –
И не слетит ни слова с губ,
И станет вновь она резва…
Нет, поточней сыщу слова:
Она со скукой во вражде
Всегда бывала и везде.
Но средь затей и меж забав –
О сколь заноз, кольми растрав
Оставила в мужских сердцах!
Кто сох по ней, кто сох и чах.
Ее ж сие не забавляло
И не тревожило нимало.
Бедняк никчемнейший скорей,
За тридевять уплыв морей,
Назвать бы смог ее женой,
Чем здешний государь иной!
О сколь она чинила ран
Сердцам изысканных дворян,
И сколь вкушал простой народ
Ея забот, ея щедрот!
Лицо ея – точнее, лик…
Увы! И беден мой язык,
И скуден ум, и череду
Волшебных слов едва ль найду,
Едва ль создам ея портрет:
В английском слов достойных нет.
И скуден ум, и скорбен дух,
И вообще – возможно ль вслух
Живописать сию красу?
Но что сумею – донесу.
Лилейно-бел, точен и свеж,
И что ни день, ясней, чем прежь,
Был этот лик. Природа, мню,
Мужчинам ставя западню,
Блюла прелестную приманку
И ввечеру, и спозаранку.
Не пожалевшая труда,
Была Природа столь горда,
Создав юницу! И всемерно
Ее хранила – грех и скверна
Вседневно мчали прочь от ней,
Ища добычи поскромней:
Коль существо судьбой хранимо,
Любое зло проходит мимо.
А нежный ток ея речей!
О жизнь!.. О свет моих очей!
И дружелюбна, и умна,
Умела утешать она,
И ободрять умела тож.
Совета ради всякий вхож
К юнице был: и князь, и паж –
Коль не впадал в любовный раж.
Она, премудрости сосуд,
Вершила в спорах правый суд,
Не обижая никого,
Мое земное божество,
Решеньем споров, ссор и свар,
И не страдал ни млад, ни стар.
Она, совсем еще дитя,
Судила, никому не льстя,
Но приговор ея в закон
Не то что человек – дракон
Тотчас поставил бы себе
И не посмел пенять судьбе.
Святого бы могла привлечь
Округлость узких стройных плеч,
Нежнейший излучавших зной,
Блиставших снежной белизной;
И не было видать ключиц,
Что у иных видны девиц.
Наречь бы лебединой шею…
Да нет, пожалуй, не посмею,
Зане сие звучит насмешкой.
Юницу звали Белоснежкой
Зело заслуженно: была
Чиста, что снег, что снег бела.
Лепивши формы сих телес,
Природа лучший свой замес
Пускала в дело… Боже мой!
Припоминаю стан прямой,
Округлость персей, пышность чресел…
И всяк влюбленный был невесел,
И собственные локти грызть
Желал, юницу взяв за кисть
И в гневном блеске дивных глаз
Прочтя немедленный отказ.
Но как она бывала рада
Играть, резвиться до упада!
Как некий светоч бысть она:
Другим дарила пламена,
А жар не убывал ничуть.
И как же не упомянуть
Изящество ея манер,
Благой дававшее пример!
Собрать бы вместе миллион
Учтивых дев и добрых жен –
Кольми бы сонм такой блистал!
Но даже там на пьедестал
Она взошла бы, в небывалом
Собрании служить зерцалом.
Отнюдь не тешили меня
Игра, забава, болтовня,
Коль скоро не было вблизи
Юницы чудной. Разрази
Меня Господь, когда солгу:
В любом приятельском кругу
При ней немедля притихал
И ерник всяк, и всяк нахал.
И для нее любой наглец
Терновый бы надел венец.
Не промолчу, не утаю:
Любовь и доброту свою
Стремила дева вдаль и вширь,
Пеклась о ближних, как Эсфирь.
И, в довершение всему,
Клянусь, дивились мы уму,
Настолько жаждавшему блага
Для прочих, что любой бедняга –
Скиталец, нищеброд, изгой –
Больной, голодный и нагой,
Просивший кроху, был стократ
Обласкан девой, точно брат:
Юница, зная силу зла,
Добру служила, как могла.
Добавлю, истину глася:
Она жалела всех и вся.
И сострадала всем тольми –
Ничуть не лгу, ничуть, пойми, –
Что мнилось: близ ея чела
Предвечной Истины крыла
Незримо веют, ниспослать
Сбираясь деве благодать.
Но сколь она была скромна!
И, зная, какова цена
Хвалам, числа которым несть,
Печалилась, услышав лесть.
И право слово! Кто глупей
Льстеца, что липнет, как репей?
Его долой наверняка
Разумная стряхнет рука.
Никто, убог иль сановит,
Не ведал от нее обид;
И всячески ее блюла
Судьба за добрые дела.
Иную хлебом не корми –
Дозволь с безвинными людьми
Забавиться, что с мышью кот…
Она же лишь за изворот
И ложь велела скрыться с глаз
Тому, кто в хитростях погряз –
Но ни к татарам, ни к валахам,
Ни к туркам, понукаем страхом,
Не удирал негодник вскачь:
Не поджидал его палач.
Никто пред ней не падал в грязь,
Надевши вретище, винясь
И заклиная: «Пощади!» –
Но всякий ведал: впереди
Не казнь, а краткая опала…
Зачем, Эрот, в меня попала
Стрела твоя? Иль ты, юнец,
Нарочно близил мой конец?
Чинил расправу из расправ?
Любовью был я жив и здрав,
Любовью цел и невредим –
Я, злополучный нелюдим,
Кому охота не в охоту!»
Я рек: «О друг! Пенять Эроту
Негоже – разумеешь сам:
Немного есть подобных дам».
«Их вовсе нет!» – воскликнул он.
«А! – молвил я: – Тогда пардон!»
«Не смей! – он рек: – Не балагурь!»
«Не смею. Но порывы бурь
Любовных нам пускают пыль
В глаза: мы скверно видим – иль
Смыкаем полностью глаза!»
Ответил рыцарь: «Ни аза
Не понимаешь: мнили все,
Что нет ей равных во красе –
Но мы, влюбленные, чужим
Суждением не дорожим!
И, будь Геракла я мощней,
Нарцисса краше – лишь о ней
Мечтал бы, ею взят в полон!
О, будь моими Вавилон,
Афины, Карфаген и Рим –
И будь я там боготворим, –
Все грады, купно с их казной,
Чтоб милую назвать женой,
Я б отдал – и не плакал днесь…
О, будь я истинная смесь
Ахилла с Гектором – героем,
О коем песнь поют, о коем
Из рода в род идет молва
Тысячелетье, или два –
Я сбросил бы долой доспех,
Поскольку воинских потех
Юница не любила, славой
Всемерно брезгуя кровавой.
Я бредил девой… Бредил? Нет!
Любовь подобная – не бред,
Но просветляющий экстаз,
Объемлющий всецело нас –
И властелина, и холопа…
А верностью лишь Пенелопа
Юнице древле бысть равна,
Да благородная жена
Лукреция – коль говорит
О ней правдиво Ливий Тит,
Изобретательный квирит,
В потомстве поднятый на щит…
Куда клонилась повесть, бишь?
Эрот, коварнейший малыш!
Ты все дары свои, до крох,
Забрал, застав меня врасплох!..
Я, встретив милую свою,
Был шалопаем, признаю –
Проказлив, дерзок, неучен,–
И все ж немедля вышиб вон
Свои привычные замашки!
Я не давал себе поблажки:
Желал жемчужине драгой
Достойным сделаться слугой.
И с нею врозь не мог провесть
И дня. Эрот замыслил месть:
Божку отнюдь не по нутру,
Коль ввечеру и поутру,
В служеньи рыцарском ретив,
Лишь воздыхаешь, прекратив
Забавы, иноку под стать.
На безответную взирать
Эроту неугодно страсть –
И он решил меня проклясть.
А я, к единственной влеком,
Не мыслил боле ни о ком,
Опричь нее… И сколько скорби!»
«Воспрянь, – ответил я, – не горби
Спины! Возможно повстречать
Любовь не меньшую опять!»
«О нет! – он выдавил: – Прерви
Глаголы об иной любви,
Не меньшей! О, несносный вздор!
Предатель Трои, Антенор,
Которого клеймил Гомер –
Подашь ли гнусный мне пример?
О Ганелон, родня змее –
Костьми Роланд и Оливье
Из-за тебя легли, подлец, –
Изменник, ты ль мне образец?
Юница! Дивная звезда…»
И я поспешно молвил: «Да,
Винюсь! Но ты в который раз
Ведешь по кругу свой рассказ!
Молю: поведай, в кою речь
Признанье первое облечь
Тебе случилось. Как излил
Юнице свой сердечный пыл?
Была ли счастлива она,
Сердита, или смущена?
Иль расскажи, по крайней мере,
Подробней о своей потере».
«Поверь, – он рек, – о друг и брат:
Никто не знал таких утрат».
И, непонятливый простак,
Я рек: «Вы разлучились? Так?
И чувства нежные иссякли
В твоей возлюбленной? Не так ли?»
Я вопрошал, как пустобай.
В ответ послышалось: «Внимай!
Я чувства не знавал сильней –
Но много, много долгих дней
О нем гласили, слов замест,
Лишь беглый взгляд иль быстрый жест.
Сколь медлил я, увы и ах:
Страшился молвить второпях
Не то, не так, накликать гнев…
А ведь у благородных дев
Сердца нежнейшие в груди:
Речешь “люблю” – грозы не жди.
Я стихотворец, но плохой –
Над несусветной чепухой
Несметных юношеских строф
Был суд читательский суров.
Но я их часто напевал,
Как сын Ламехов, Иувал,
Открывший пенье. Правда, он
Куда был паче изощрен.
Брат Иувалов, Тувал-каин,
Первейшей кузницы хозяин,
Вздымая мерно звонкий млат
И низвергая, ритм и лад
Поведал Иувалу… Впредь
Потомки стройно стали петь.
А в Греции Орфея чтут
Создателем искусства. Тут
Приводят столько же имен,
Сколь есть народов и племен.
И наплодил я сотни од.
Вот первый, и не худший плод:
“Любуюсь чудной красотой,
С восторгом думаю о той,
В ком вижу истый идеал,
Превыше всяческих похвал.
Я восхищен! И, сколь ни горд –
А мысленно пред ней простерт!”
Суди же, совершенен ли
Мой первый опус… Дни текли,
И что ни час – то грустный вздох,
Печальный “ах” иль томный “ох” –
И я не месяц, и не год
Опричь любви не знал забот.
“Увы! – стонал я в страхе глупом: –
Коль не признаюсь, лягу трупом,
А коль признаюсь, то вопрос –
Не рассержу ль ее всерьез?
Увы! Злосчастье, как ни кинь!”
И был бы, мыслю, мне аминь:
Ужель возможно выжить нам,
Коль сердце рвется пополам?
Но я решил: в такую плоть
Не стал бы вкладывать Господь
Безжалостных душевных черт,
И нрав юницы милосерд.
И, уповая на Творца,
Бледнея паче мертвеца,
Едва обуздывая дрожь,
Я выдавил признанье все ж.
А что сказал, того почти
Не помню, друг – пойми, прости.
Слова утрачивали связь,
Я рек бессмыслицу, боясь,
Боясь безмерно, что вот-вот
Юница даст мне укорот –
Признаний первых, как чумы
Египетской, страшимся мы!
И я бледнел, и я краснел,
Язык не слушался, коснел,
Я говорил, уставясь в пол,
Что кающийся богомол,
Иль пойманный с поличным плут –
О, несколько таких минут
Кого угодно долу гнут!
Но гордость, сей незримый кнут,
Меня стегала: “Что, не дюж?
Так и не брался бы за гуж!”
Речей моих несвязных суть,
Коль ты любил когда-нибудь,
Уже заведомо ясна:
Молил я деву, чтоб она
Благоволила с той годины
В любимейшие паладины
Меня возвесть – и молвил: “Всюду
Вас прославлять вседневно буду;
От огорчений и тревог
Оберегу, свидетель Бог,
Насколь смогу… В любой стране,
Всегда – при солнце, при луне,
В счастливый час, и в тяжкий час
Я стану мыслить лишь о вас!
Не отвергайте сей обет!”
Но был суров ея ответ
И, как почудилось, жесток.
Надежды призрачной росток
Тотчас поник, увял, пожух,
Мечты разбились в прах и пух.
Я мыслю, суть ея словес
Понятна сразу: наотрез
Рекла юница: “нет и нет!”
…И, посрамленный сердцевед,
Я горько плакал день-деньской,
Убит обидой и тоской.
Такой же испускала стон
Кассандра, видя Илион
Разгромленным. Но мне бы втрое
Любезней было сгинуть в Трое,
Чем слышать “нет” из милых уст!
И мнилось: мир отныне пуст.
Проклятия и пени множа,
Я выл, не покидая ложа,
И слезы лил на простыню.
И сердце облачить в броню
Желал, несчастный сумасброд.
Влачились дни, промчался год,
И я осмелился опять
Юнице нежной дать понять
Любовь мою. И поняла
Юница, что хочу не зла,
Но блага ей, что кровь свою
До капли за нее пролью –
И что, в признаниях не скор,
Я чести девичьей не вор,
И что никоего вреда
Не умышляю. И тогда
Мне огорчаться не случилось:
Она сменила гнев на милость.
Обласкан девой и согрет –
Насколь дозволил этикет,–
Я перстень от нее приял,
А в перстне красовался лал!
Пристало спрашивать навряд,
Насколь я счастлив был, и рад!
Господь свидетель, я воскрес
Душой и телом. До небес
Мечтами новыми взлетел,
Благословляя свой удел.
О королева королев!
Случалось, я, не одолев
Стремленья спорить – молод, брав, –
Перечил ей, и был неправ,
Но все ж из-под ея опеки
Не вышел бы, клянусь, вовеки.
И сколь же мне была верна
В делах и помыслах она!
Раздоров чуждые, и ссор,
Светло и радостно с тех пор
Мы жили, зная, что вдвоем
Одну судьбу себе куем,
Что скорбь и радость пополам
Делить судили свыше нам,
И что на свете мало пар,
Обретших столь прекрасный дар…
А ныне – где предел кручине?»
«И где ж, – я рек, – юница ныне?»
И друг мой вновь окаменел.
И ликом стал смертельно бел,
И рек: «Злосчастная стезя
Меня взманила… Не ферзя,
Но королеву отняла
Фортуна – вечная хула
Злодейке! Повторяю: брат,
Никто не знал таких утрат –
Юница нежная мертва!»
Я выдавить сумел едва:
«О нет!» – Но друг мой рек: «О да!»
«Беда! – вздохнул я: – Ох, беда…»
Но тут, под звонкий песий лай,
Явились, будто невзначай,
Ловцы, незримые дотоль.
И друг мой бедный, их король,
Кому в игре не повезло,
Вельми учтиво и тепло
Сказал «прощай», вскочил в седло,
Нахмурил бледное чело
И во дворец помчал, домой,
Дорогой краткой и прямой.
Двенадцать бил уже часов
Дворцовый гонг – и средь лесов
Был ясно внятен дальний звон…
И звоном этим пробужден,
Я голову приподнял с тома,
Чья повесть вам уже знакома:
Об Алкионе, о Кеике
И боге, снов людских владыке
С мифических, седых времен…
И я подумал: «Странный сон!
Пора к чернилам и перу:
Неспешно рифмы подберу –
И о видении прочтут
Моем…» И нынче кончен труд.
