Товарищ Абас сказал: «Мы все перевернем, в самой основе!» Мама говорила: «Я, если в трамвае сяду спиной по ходу, все во мне переворачивается!» Я сказал: «Мы из старой театральной пьесы о девушке, что быстрей коня, сделали совершенно новый скетч со сражением!» Вацулич добавил: «Но это еще не все!» Дедушка спросил спокойно: «Да ну?» Вацулич сказал еще: «Мы выпустим всех зверей из зоопарка – слонов, львов, аллигаторов и тому подобное, чтобы они жили в свободе со всеми людьми!» Все были удовлетворены. Дедушка сказал: «Хотел бы я глянуть!» Товарищ в сапогах вытерла нос рукавом и сказала: «Мы будем бороться за братство людей, животных и остального человечества только путем убеждения!» Мама ответила: «Я готова принять на ночлег тридцать бойцов освободительной бригады, но льва не смогу, по причине врожденного женского страха и из-за того, что у меня есть ребенок!» Тетка сказала: «Я пущу обезьяну в свою кровать!» Дедушка сказал: «Давай, коль тебе мужика не найти!» Все сказали: «Схлопотала!» Мама сказала: «А я с ума сойду, если произойдут эти консеквенции!» Вацулич продолжил: «Напротив, мы и сумасшедших превратим в людей и не будем бросать их в оковы и в холодную воду, как в довоенный период!» Дедушка сказал: «Вам лучше знать!» Вацулич подтвердил: «А как же!» Пришла соседка и спросила: «А когда начнется экспроприация и тому подобное в соответствии с учением бессмертной Розы Люксембург?» Вацулич ответил: «Сей момент!» Дедушка шепнул: «Она этим и в оккупацию занималась, только с немцами!» Вацулич повернулся к дедушке и сказал, тоже тихо: «Было да сплыло!» Дядя сказал: «И блядь человек, только женского пола!» Все согласились.

Мы отправились на расчистку трамвайных путей от снежных заносов, расчистка оторвала меня от сочинения самого трогательного стихотворения под названием «Мрак». В прабабушкиных ботах, суконных, но очень теплых, я носил сквозь пургу книги больным товарищам. Книги были «Приключения Карика и Вали», «Девайтис», мне хорошо знакомые, я пытался найти брошюру «Царь и революция», но ничего не получилось. Товарищ Раде Кайнич сказал: «Если в тебе что-то есть, то проявится обязательно, несмотря ни на что!» Товарищ Абас заявил: «Сейчас самое важное дело – расчистить трамвайные пути и похватать врагов народа!» Товарищ Евтович прочитал лекцию о комсомольцах в борьбе против немецких танков, но упоминал при этом и некоторые другие фамилии, сербские, в основном предателей. Все это было в форме своеобразного рассказа, товарищи конспектировали. У меня была тетрадь в толстой обложке, на обложке было написано: «Чосич, колониальные товары, Вировитица»; в тетради были конспекты по химии и стихи Лазара Алобича, народного трибуна. В тетради были и рисунки, рисунки в основном изображали знаменосцев в парадном строю, однако некоторые отражали запрещенные и непонятные действия, происходящие между мужчиной и женщиной. Одна девочка с косичками спросила меня: «Почему ты такой великий поэт?» Я ответил: «Не знаю!» Маленький товарищ с косичками начала с поэзии и закончила вопросом: «Это правда, что ты девственник?» Я ответил: «Я из мелкобуржуазной семьи!» Товарищ Раде Кайнич сказал: «Это пройдет!» От Вои Блоши я узнал, что надо было ответить, но было уже поздно. В комитете мне сказали: «Ты, главное, давай!» Я сказал: «Я знаю поручика Вацулича и других товарищей из бригады, стараюсь!» Товарищ Абас сказал: «Главное, прислушивайся к враждебным голосам, это необходимо!» Я сказал: «Хорошо!» Потом мы стали писать мелом на асфальте лозунги, я пытался выполнить их в поэтической форме, в рифму. Мой товарищ Игорь Черневский показал мне тетрадку, в ней было написано: «Может быть, я убью себя!» Я спросил: «Это из какого романа?» Он сказал: «Это из головы!» И еще: «А ты никогда не думал о самоубийстве?» Я ответил: «Никогда!» Об этих вещах есть много книг, но в жизни все было не так. Товарищ Раде Кайнич сказал мне: «А ты весельчак!» Поручик Вацулич напился, сбил пилотку на затылок и запел: «Захворал любимый мой!» Потом сказал мне: «Запомни: если из всего этого выйдет говно, то знай – не так все должно было быть!» Я сказал: «Хорошо!» Тетради были и у других. В тетради вписывали различные поручения, отрывки из книг Ивана Тургенева, мысли великих людей, лозунги, которые раздавались на митингах и уроках, без тетрадки никто никуда не ходил. Этих, с тетрадками, звали «политические». Мой приятель Мицко в тетрадку записывал роман «Под моим медицинским скальпелем». У отца была торговая тетрадь 1927 года, но она была чистая. Дядя в своей книжке записывал имена женщин и свои трактаты кое о чем. Я писал стихи на туалетной бумаге, предназначенной для американской армии, речи произносил просто так, из головы; мой товарищ Раде Кайнич говорил: «Как это у тебя, а?!» Была товарищ в очках; товарищ также знала многие вещи абсолютно наизусть, о ней говорили: «Букварь проглотила!» А обо мне так: «Это – мозг!» Я спросил товарища, читала ли она Леонида Андреева, она сказала: «Это литература для шлюх!» Все прекрасно говорили обо всем, только профессор довоенного университета на домовом митинге по случаю освобождения Шида сказал: «Мне нечего сказать, потому что я безграмотен!» Моя мама сказала: «Была бы я профессором!» Мама написала обо всем этом стихотворение, очень печальное. Мы были на собрании, на собрании надо было распределить поручения. Поручения назывались: «культурно-просветительные», «настольный теннис», «идеологические» и так далее. Нас было больше, чем поручений, последний получил простое поручение: «За Шешлией!» Это означало наблюдение за Шешлией, чтобы он не писал в клозете «Да здравствует король!» или в этом роде. Секретарь на старом плане города начертил круг красным карандашом. Круг был неправильный, но соединял все дома, в которых мы жили. Секретарь сказал: «Это цепочка оповещения!» И еще: «Первый сообщает второму, тот третьему, и так до конца: все это надо делать быстро!» Один из нас жил далековато, из-за него круг был неправильный и некрасивый. «Попробуем!» – сказал наш секретарь. И еще: «Каждый скажет следующему определенное слово, в настоящее время секретное!» Это походило на игру в испорченный телефон, тоже очень интересную. В ней дядя всегда придумывал забавные слова. Все шептали эти слова друг другу на ухо, а в конце получалось что-то совсем другое. Но секретарь сказал: «Это совсем другое, новое!» Потом секретарь присвоил нам клички: «Пинг-понг», «Музыкант», «Чистюля», мы откликались на них: «Здесь!» Я вернулся домой и в секретный блокнот записал свое задание: «Кто празднует день ангела или носит американские ботинки?» Выполненное задание выглядело следующим образом: «Ботинки не носит никто, я ношу прабабушкины, суконные, день ангела празднует Эйхенбаум!» Секретарь спросил: «Какого же это ангела день может праздновать Эйхенбаум, интересно?» Я сказал: «День, когда его выпустили из лагеря!» Тот, у кого кличка была «Пинг-понг», не сделал ничего, только сказал: «Стол поломали те, кто на нем спали, – не на чем играть!» Те, кто не выполнил задания, протягивали ладони, секретарь слегка ударял по ним прутиком, все это очень возбуждало. Дядя сказал: «Социализм – это детство рода человеческого, в смысле веселья!» Отец сказал: «Точно!» Вацулич рассказал, как это делается в России. Вацулич сказал: «Там все смеются!» Мама плакала, но из-за осени. Я продолжал выполнять задания. Нам сказали: «Сегодня ночью вместо сна состоится собрание по самому важному вопросу!» Мой товарищ Эли-яс Альхалиль дрожал от холода, товарищ Раде Кайнич сказал: «Может, нас пошлют на Греческую освободительную войну!» Потом засмеялся. Я сказал: «Будь что будет!» Товарищ Абас начал говорить о случае междоусобного полового сношение одной из наших товарищей с неизвестным нам товарищем, потом перешел к пункту «Критика и самокритика». Пункт состоял в том что каждый говорил о себе, потом о своих товарищах это походило на игру в большой компании. Все говорили о себе в основном одно и то же: «Я упрям!» Только товарищ Петар Васич сказал: «У моего отца мелкобуржуазные взгляды, а я занимаюсь онанизмом!» Товарищ Абас сказал: «Это ерунда!» Мы начали дремать, прислонившись друг к другу, будили только того, чья очередь была говорить. Товарищ Абас сказал: «Нам надо поделиться, что думают ученики о вновь наступивших исторических изменениях!» И еще: «Каждый член организации должен охватить вниманием семерых и держать их под наблюдением!» Я завел записную книжку под названием «О моей семерке», в которую заносил выражения и наблюдения за соответствующими товарищами, а также стихотворения на эту тему. У меня были и другие блокноты, а также книга в сером шелковом переплете с тиснутыми буквами «II съезд коммунистов Сербии!». Книгу получил поручик Вацулич, который сказал мне: «На съезде я слушал без заметок, поэтому возьми тетрадь и записывай в нее свои поэтические труды!» Я записывал стихи и заметки о неорганизованных гимназистах в тетради по географии, химии и в тетрадь под названием «Ежедневник», красивую книгу с коммунистического съезда я хранил совершенно чистой. Я сказал себе: «Ты мог бы издавать газету с полным содержанием и собственными сочинениями, которую можно размножать с помощью копирки!» Я сел за материнскую швейную машинку марки «Грицнер» и стал писать первый номер универсальной газеты «Вперед!». Я верстал в нее статьи о международном положении, стихотворения о зиме, ребусы, в основе которых были слова «Каждый сам кузнец своего счастья» и «Братство-единство», наконец, картинки, скопированные из газеты «Борба» с помощью слюней и оконного стекла. Над первым номером я работал месяц; когда я начал второй, Йошуа Абас сказал мне: «Лучше бы подумал о тех надписях в клозете!» Мы прервали ночное собрание утром, пошли на уроки химии и географии, потом продолжили исповеди об упрямстве и другом, вплоть до вечера. Мама сказала: «Сынок, я просто не знаю!» Нас построили, чтобы посмотреть, кто может составить ударный рабочий отряд, я приподнялся на цыпочки, по левую руку от меня сразу же стали отчислять каких-то недомерков. Мы, остальные, маршировали по улицам, распевая песню о командире-герое Чапаеве, которого я видел живьем в одном фильме. Мама смотрела парад и вздыхала: «Какие вы худые!» У командира не было одного глаза, он сказал маме: «У вас отличный сын!» Потом командир сказал мне: «У тебя отличная мама!» Тетки плакали. Дедушка сказал: «Вам заплакать, что пьяному спеть!» Дядя возразил: «Почему же, нет!» У одного товарища, уже довольно взрослой, вдруг начал расти живот. Товарищ Раде Кайнич собрал собрание и сказал: «Мало ли кого я любил, но ведь это совсем другое!» И еще: «Странно как-то!» Товарищ Раде Кайнич, очень мягкий человек, спросил товарища, кто ее обидел, она сказала: «Не все ли равно!» Дедушка сказал: «Хватит этих стишат, вырос давно уже!» У нас состоялось собрание по делу товарища Элияса, который стал проявлять признаки сумасшествия ввиду нехватки противоположного пола, товарищ Кайнич сказал: «Принимая во внимание недостаточное физическое состояние товарища Эдики, это дело невозможное, разве что какая-нибудь из наших товарищей будет настолько любезна!» Я сказал: «Меня все это отвлекает!» В школе выдали дневники, в которые нам записывали различные оценки в виде цифр, а также иные замечания, вроде: «Ваш сын совершенно невозможный ребенок!» В дневнике находился перечень всех предметов второго класса основной школы, а далее список действий, который назывался «Как поступать с ушами». В списке имелись различные фразы, лучшими из которых были: «Не следует заталкивать в уши предметы из проволоки, дерева и вообще ничего!», «Уши – зеркало души!», и в конце: «Если какой-либо предмет попадет в ухо, попытайся извлечь его путем наливания в последнее растительного масла!» Воя Блоша повсюду заменил слово «уши» на слово «жопа», это было мощно. Мы исправляли и другие заголовки, например: ЮГЖ, обозначение государственных железных дорог, переделывали в «Югославских голых женщин». Моя мама написала: «Хочу, чтобы мой сын изучал Закон Божий!» Я перед «хочу» красным карандашом добавил «не», в школе подделку не обнаружили. Вместо непонятного немецкого слова «LSR», посвященного противовоздушной обороне, какие-то русские писали по стенам: «Мин нет!» – потом все это осталось. На огромном плакате раньше было написано: «Бега», а сейчас стояло: «Да здравствуют наши союзники СССР, Англия и Америка!» В этом и была разница. Были слова, которые я вообще не понимал, например «экспроприация», «поллюция» и так далее. Была песня, которую пели примерно так: «Поднимись ты из могилы, дорогой ты наш Ильич, наберемся мы все силы, станем для врагов как бич!» Я думал, что песня относится к одноименному капиталистическому фабриканту Радивою Иличу, и мне было как-то странно. Тетки открывали старую книгу с картинками и читали непонятные стихи: «Во всем мире одна ты, и румянец мне твой так напомнил гранаты, что цвели той весной!» Я все знал о гранатах, немецких и русских; об этих, с дерева, понятия не имел. Дядя сказал: «Со временем поймешь!» Но мне было как-то не по себе, неприятно. Я получил американскую посылку от сестры, вышедшей замуж за флейтиста из Соединенных Штатов. В посылке были кремы дневные и ночные, которые мама не употребляла уже четыре года, а также сборник песен американских негров, прибор для устранения помех при прослушивании радиопередач, довоенный, а также галстуки, очень пестрые. На галстуках были цветы, президент Рузвельт, произносящий речь, и какие-то львы. Отец спросил: «Повяжешь себе галстук?» Я сказал: «Хотелось бы, но передо мной другие задачи!» Галстуки поделили отец с дядей, абсолютно справедливо. Из-за галстука с американским президентом, произносящим речь, девушки прозвали дядю «Делано», это ему нравилось. Отец сказал: «Теперь везде одни картинки!» – что было совершенно точно. Тетки отказались от пейзажей типа «Озеро Б лед при вечернем закате!» и начали работать над акварелями «Взятие Кенигсберга!» и тому подобное. В кинотеатрах показывали фильм «Большая жизнь», а также «Народ бессмертен!», что есть истинная правда.

Вацулич получил столы и кровати сбежавшей немецкой семьи, на стульях остались фамильные буквы и ругательства, вырезанные ножом на скорую руку, по-немецки. Стулья и столы вносили люди в суконных формах без знаков различия, мама спросила одного из них: «Кто будете, кум?» Кум ответил: «Здравствуй, кума, таскаю мебель по линии отбытия наказания в качестве заключенного!» И еще: «Каждый, кума, должен расплатиться за свою враждебную деятельность в области частнособственнической торговли!» Мама сказала: «И то верно, кум, давайте я этажерочку придержу!» Товарищ Борислав Варшек подозвал меня и сказал: «Моя мать швея, но я написал поэму о Кирове, русском гении!» В поэме было: «Стальной великан шагает, часы он жизни считает!» Еще Варшек обещал научить меня, как делать эти вещи с девочками. Мой друг Мицко, знаток молодой души, продолжал писать роман в тетрадку, о романе он говорил, что он «женоненавистнический». Мама пересчитала все дела, которые сделала за день, и сказала: «Сосчитать и то трудно, а каково делать!» Товарищ Элияс сказал: «Никогда не бывает, чтобы всего хватало!»

Я писал стихи о восстании рабов, а потом опять о небесных телах, полуживотных-полулюдях и тому подобное. Некоторые вопрошали: «Что это он?» Другие говорили: «Он враг рабочего народа как такового!» Вацулич, уже капитан, пошел в комитет, расплакался, пал на колени и сказал: «Он ни в чем не виноват, верьте мне!» Ему сказали: «Ладно!» – но не поверили. Пришел строгий товарищ в сапогах и сказал: «Я видел пьесу Ивана Гундулича, в которой один поп воздевает руки горе, пока другие поют, я это запретил!» Тетки воскликнули: «Но это же „Дубравка", поэма о свободе!» Товарищ сказал: «А зачем тогда поп?» Дедушка сказал: «Так им же видней зачем!» Товарищ сказал: «Я знаю только то, что должен выполнять как Отдел по защите народа, и точка!» Капитан Вацулич, мой друг, принес мне различные открытки, а также билеты на торжественное мероприятие литературного плана. Я надел мамину шубу, прабабушкины боты и сел в первый ряд, как было обозначено в билете. Рядом со мной сидели народные писатели Йован Попович, Чедомир Миндерович и другие, а также жены народных офицеров, в настоящее время очень занятых. На сцене с графином воды некоторые товарищи читали из различных книг славные описания военных событий, как свои, так и чужие. Я крикнул: «Ура!» Все были удивлены. Капитан Вацулич сказал: «Ходи везде с целью самообразования!» Я смотрел советский военный ансамбль с борьбой двух карликов в народных костюмах, которые в конце концов оказались одним человеком, артистом. Я смотрел запрещенный довоенный фильм «Наш взгляд», с разоблачением женского тела на озере, полностью. Я получил пропуск на концерт Татьяны Окуневской, русской героической певицы, очень толстой. Мой отец пытался сделать гимнастическое представление «Стойка на руках», но под воздействием алкоголя упал посреди кухни. Мои тетки взяли гитару, спели «Амурские волны», но очень хорошо.

Мы организовали вечер с песнями и рассказами на тему народно-освободительной борьбы, тетки сделали пригласительные билеты. Раньше тетки удивительно здорово расписывали пасхальные яйца с помощью маленьких зайчиков, птичек и слов «Христос воскресе!», сейчас свое умение они перенесли на изготовление билетов в рамочках из пятиконечных звезд, знаков свободы. Кто-то дал один билет неизвестному пьяному товарищу, дедушка намертво стоял в дверях, восклицая: «Вам здесь делать нечего!» Пьяный объяснил, что заплатил за билет человеку в пенсне, и заорал: «Наливай, за что заплочено!» Это было опасно. Меня пригласили на подобное мероприятие, там играли в игру, похожую на «Не злись, человече!». Все бросали кости; кто первым достигал цели, уходил в комнатку с некоей Лиляной. Лиляна учила всех, что надо делать с губами и другими частями тела, я в этой же комнатке, сквозь темноту, видел портрет Феликса Эдмундовича Дзержинского, почти плачущего. Я вдруг стал писать стихи о том, как хотелось бы мне быть книгой, которую женщина читает в кровати, а потом она засыпает, в то время как я, в облике книги, остаюсь на ее груди. Стихи я прочитал Раде Кайничу, он спросил: «Это еще что такое?» Я сказал, что вспомнил те его фотографии, где он целуется с женщиной, и критику, которой я подвергся в связи с недостаточным проявлением мужественности в другом случае. Товарищ Кайнич сказал: «То жизнь, а это – поэзия, и в ней все должно быть по-другому, то есть рабоче-крестьянски и красное!»

Тетка сказала: «Все коммунистические песни прекрасные, но лучше всех та, что называется „Полет молодости!"» Мой товарищ Игорь Черневский, русский, шел по карнизу шестого этажа, расставив руки. Мать русского падала в обморок. Воя Блоша сказал: «Я не сумею!» У нас был родственник, довоенный летчик на почтовых самолетах, в настоящее время павший на войне. На первом этаже жил старик, первый сербский авиатор, старик рассказывал: «Я падал двадцать семь раз вместе со своим самолетом, и хоть бы что!» И еще: «Как-то раз вошел я в пике, все в голове помутилось, будто постарел лет на десять, а потом ничего!» У меня был металлический самолет, биплан, что-то вроде украшения, с пепельницей на хвосте. Я сделал еще один самолет из дерева, самолет я выбросил в окно. Самолет упал во двор как кирпич, консьерж крикнул: «Чего бросаешься!» Рядом жил Иван Гелин, конструктор несуществующих летательных аппаратов, очень страшных. Вацулич сказал: «Конница решает дело в любой войне, и вообще!» Тетки сказали: «Давай мы тебе коня нарисуем!» Дедушка сказал: «Хватит ерундой заниматься!»

У меня был друг с дырой в шее, в дыре было что-то вроде пуговицы. Когда он говорил, все время слышалось что-то вроде «Кц-кц!». Мама сказала: «Это все последствия!» Я давно еще упал головой вниз, но ничего не произошло. Мама сказала: «Упаси Бог!» Затем добавила: «Отец столько раз влезал на гимнастические снаряды, и вот!» Вацулич сказал: «Соколы вроде как солдаты!» Отец сказал: «Бери выше!» В старый карманный календарь 1937 года, в который мама когда-то заносила цены на мясо, салат, майонез, а затем дни рождения членов семьи, мудрые изречения и медицинские советы, я стал вписывать названия фильмов, как русских, так и других. Фильмы назывались: «Неудержимый командир», «Падение Берлина», «Человечество не предать»; я ходил в кино с Цаканом. С Цаканом я ходил на представления универсального цирка «Дядя Люба из Уба», а также на представление в какой-то дыре, где госпожа Драгица раздевалась догола. С Цаканом я шатался по подвалам, полным табачного дыма и драк, какой-то тип лез мне в лицо и спрашивал: «Малый, известно ли тебе, что такое человеческая душа?» Другой, в засаленной одежде, говорил: «Всего можно лишить человека, кроме сердца!» И еще: «Да здравствует Павел Босустов, преобразователь земного шара!» Какая-то дамочка обслюнила мой рукав, Цакан сказал: «Черт с ней!» Мы ходили на старый мост, наполовину разрушенный, и писали в реку. Цакан сказал: «Все течет!» Мы ходили к капитанше речного пароходства в отсутствие капитана, капитанша показывала нам, как великолепно она изваяна рукой природы. Капитанша давала нам почитать книги «Как причесываются королевы», «Когда кипит кровь» и «Тайна первой ночи», последняя была с картинками. Ходили мы и к некоей Драгославе, Драгослава прихрамывала, но пела песню «Тяжко мне тебя забыть, голубчик!» – и показывала нам с помощью пальцев фокусы. Были мы в каком-то трактире, в трактир вошел человек без руки и сказал: «Сейчас вы увидите бойца Двадцать первой сербской, который всех победил, в том числе и себя!» Той рукой, что у него оставалась, он вытащил пистолет и выстрелил в голову. Цакан сказал: «Вот это нервы!» Я видел, как из Дуная вытащили труп, это было что-то огромное и фиолетовое. Я видел, как одного типа поставили к столбу на рынке, все плевали в него и называли спекулянтом. Я видел, как мужчина бил женщину ногой, женщина стояла на карачках, мужчина сказал женщине: «Тьфу!» Мне показали непонятную фотографию и сказали: «Отсюда появляются дети!» Показали мне еще одну картинку, на ней была какая-то женщина на оттоманке, из задницы у нее торчала гвоздика. Хромоножка сказала мне: «Что ты боишься, попробуй, это не больно!» Дома я нашел тетрадку, заполненную поручениями, невыполненными. Товарищ Раде Кайнич спросил: «Где пропадаешь?» И еще: «Что, хочешь, чтобы мы о тебе мнение изменили?» Потом сказал: «В нынешней обстановке не может быть речи об уходе от бурлящей жизни, которая кипит вокруг нас!» После этого он велел мне заполнить анкету по работе секций – идеологической, культурно-просветительной, настольного тенниса и музыкальной, с приложением краткой справки по содержанию их воспитательного воздействия. Я сказал: «Все будет в норме!» Мама сказала: «Он по уши в работе, а так плохо ест!» Дядя сказал: «Так закаляется сталь!» Я сказал то, что мне сказал товарищ Кайнич о жизни и невозможности из всего этого выбраться никому из нас. Мой друг Цакан и я пошли на свиданку, нам сказали: «Где это вы болтаетесь?» Одна товарищ, у которой никак не росли груди, сказала: «Явились, не запылились!» – нечто вроде стихотворения экспромтом. Товарищ Абас сказал мне: «Может, ты и напишешь югославскую „Войну и мир", это дело твое, но ты обязан приходить на собрания по вопросам уплаты членских взносов, работы в культпросветсекторе и секторе самокритики!» Другие сказали: «Пусть его стишки кропает, мы здесь зато коммунисты!» Я сказал: «И Владимир Маяковский был коммунист!» Товарищ без грудей сказала: «Но беспартийный!» Я сказал: «Ну и пусть!» Мне велели организовать новогоднее представление. Я спросил Вацулича, не желает ли он продекламировать свое известное стихотворение «На посту!». Он сказал: «Я с детьми не могу!» Я спросил теток, как обстоят дела в смысле их игры на гитаре, они сказали: «У нас более серьезные обязательства!» Я позвал Элияса Альхалиля и еще двоих, дал им какие-то довоенные календари с диалогами между Мойшей и Сарой или чем-то в этом роде, потом сказал: «Вы исполните это, потом я сыграю на аккордеоне!» На представление пришли представители прогрессивных родителей, офицеры-холостяки и другие люди, сначала были танцы с хороводом и с партизанскими прихватами, потом, по моему сигналу, актеры вышли с календарями в руках и стали читать жуткие вещи, которые я в них нашел. Элияс Альхалиль прочитал: «Слушай, Сара, женушка моя, почему ты с Коном наставляешь мне рога?» Присутствующий товарищ Евтович крикнул: «Кто это написал?» Я ответил: «Неизвестный довоенный писатель!» Он сказал: «Это свинство!» Я начал исполнять на аккордеоне веселую русскую песенку «Вышел как-то раз на площадь Сталин!». Все зааплодировали. Товарищ Евтович сказал: «Вот это другое дело!» Я декламировал, выставляя вперед плечо, в соответствии с тем, что я видел на фотографии «Маяковский в редакции „Комсомольской правды", облокотившийся на пачку рукописей». Декламируя, я акцентировал определенные слова, например: «промеж глаз», «неправда» и тому подобное; как раз тогда у меня стал ломаться голос. Один товарищ с выбитым в ходе борьбы глазом сказал: «Это чушь, русские не пишут таких непонятных стихов!» Я сказал: «Пишут!» Тогда товарищ вытащил стеклянный глаз и бросил его на пол, глаз не разбился, но было страшно. После этого я прочитал еще более непонятное стихотворение; глаз товарища протерли спиртом и вставили на место. Студенты кричали: «Мы просто-напросто советская республика!» Дедушка сказал: «Вот уж нет!» Павел Босустов прочитал подпольную лекцию, в которой утверждал: «Иосиф Сталин мертв, взамен его сделан другой, из воска, с подвижными губами и карликом внутри, который говорит изнутри с помощью специальных устройств!» Владимир Мухин, наш товарищ, сказал: «У каждого должен быть отец, хоть не все в этом сознаются!» Я декламировал собственную поэму «Сталин, стальной человек!». Мама говорила: «Это пройдет!» То же она говорила, когда тетка заболела ангиной и когда отцу во время демонстрации швейной машинки проткнуло палец иглой. Я все это запоминал. Дедушка сказал: «Иногда и наоборот бывает!» Дядя смотрел на кончик носа, упражняясь в косоглазии. Мама сказала: «Балуйся, балуйся, вот останешься таким навсегда!» Дедушка сказал: «Ничего, красившее будет!» Одна родственница ночевала у нас, у нее были какие-то резиновые кишочки, это очень возбуждало. Потом я сказал Вое Блоше: «Я спал с одной родственницей!» Он спросил: «Как это?» Я ответил: «С помощью кишки и ее согласия!» Воя сказал: «Ты понятия не имеешь о том. как дети делаются!» Потом я участвовал в конкурсе на лучшего ребенка-поэта. Я послал длинную поэму под названием «Наша борьба», со всеми подробностями и иллюстрациями тушью, которые исполнили мои тетки. Мне сказали: «Твоя вещь лучше всех, но премию придется дать товарищу Иосифу Луменбратену, который очень беден!» Пришла моя мама и сказала: «Как вам не стыдно!» Моя мама также участвовала в конкурсе на лучший ответ на вопрос: «Что вы знаете о микробах?» – но это было до войны. Мне снился сон, в котором я в качестве премии получаю педальную машину, но когда я проснулся, то увидел, что действительность иная. Меня послали на встречу преподавателей, солдат и молодежных активистов, один товарищ в галифе посмотрел на меня и сказал: «Браво!» Потом он повернулся к другим товарищам с заспанными лицами и сказал: «Поглядите-ка на этого молодца!» Они сказали: «В Доме молодежи надо «скоблить полы, красить двери и петь в хоре!» И еще: «А кое-кто карабкается на стол для пинг-понга и делает детей!» Я раздал форму членам хора и сказал: «Вернете, как отпоете!» Формы разошлись по городу, члены хора стали вести в форме частную жизнь, и мне сказали: «Была бы подороже, шлепнули бы!» Я сказал: «А что делать!» Был товарищ Йован Прият, я называл его: «Лучший друг!» Йовану Прняту сличит настоящую партизанскую форму, его отец был портным. Я записал в дневник: «Кусок мяса я поделил с Йованом Прнятом и Mирьяной Вукобратович!» Тетки нашли дневник и спросили: «Кто эта Мирьяна Вукобратонич?» Я покраснел. Потом Иовам Прият украл членские взносы, стал гладить девчонок но ногам выше колена, а мне сказал: «Ты мне не товарищ!» У меня были и другие друзья, которые назывались «лучшие». Лучшие друзья приходили к моей маме на обед, мои тетки учили их декламировать и чистить зубы, лучшие друзья объедались тушеной фасолью, а потом рассказывали: «Его папаша вечно пьяный, а сам он засранец!» Мама сказала: «Уходите прочь!» Кто-то приходил списать домашнее задание по сербскому языку на тему «Роль морали в новом обществе!», в стихах. Я говорил: «Узнают ведь!» – но списывать давал. Один художник спросил маму: «Нет ли у вас старого свитера?» Один студент умолял: «Не пустите ли меня переночевать, всего на две ночи, в связи с похолоданием?» Художник потом сказал: «Что вы мне за половую тряпку дали?» Студент украл теткину зубную щетку. Товарищ Раде Кайнич пригласил меня в кабинет и сказал: «Никто не в состоянии написать величественную поэму, кроме тебя!» Потом он вывел меня на сцену перед всей конференцией и сказал: «Вот, гляньте, кто угробил ваши формы для хорового пения, и пусть он посмотрит вам в глаза, если у него есть совесть!» Потом он сказал мне: «Я не хотел, но надо!» И еще: «Организация – кузница новых людей, но с характерами!» Я сам начал петь в хоре, несмотря на разнобой в одежде. Мы пели песню «Весь мир теперь у наших ног!». Буца Кромберг, который стоял у меня за спиной, спросил: «Мать твою, это что, твое?» Товарищ в кепке ответил: «Все эти вещи были в старой, прогнившей Югославии!» – слово «прогнившей» он как-то особенно подчеркнул, будто гнилья вовсе никогда и не было. По улицам, еще не освещенным, я вел товарища делегатку из Приедора по адресу, который мне дали в комитете. По адресу вышел человек в очках и сказал: «Это неправда, я адреса не давал, я инженер!» Лотом я отвел ее к портным, глухонемым, которые все время безотказно принимали делегатов, и сказал: «Пришли!» Товарищ спросила меня: «Ты что, обозлиться не можешь?» Я ответил: «Нет!» Потом я рассказал обо всем этом. Тетки покраснели, но сказали: «Страшно!» Вацулич захотел сменить тему разговора и рассказал историю про операцию с помощью обыкновенного перочинного ножа, обмакнутого в водку. Мама сказала: «Человек в смысле выносливости как животное!» Был еще один лучший друг, звали его Чапрля. Чапрля приходил есть картофельный паприкаш, наше лучшее блюдо, после чего читал мне стихи о Драге, которые он написал. Чапрля говорил: «Давай изобразим войну между немцами и партизанами!» Изображение было переполнено различными удушениями, в момент одного из удушений ему удалось украсть у меня часы марки «Лонжин», довоенные. Мама сказала: «Мы тебе картофельный паприкаш, а ты!» Чапрля ответил: «Это не я!» Ольгица, которой я написал письмо о новом типе дружбы противоположных полов, показывала на меня пальцем и говорила: «Он стоял передо мной на коленях!» Я говорил: «Да, было, но про колени – врет!» Была лекция «Об эмпириокритицизме!». Лекцию читал товарищ Абас. Я полагал, что он скажет по этому поводу о наших критических товарищах и о дружбе вообще, между тем товарищ Абас поминал каких-то иностранцев, а также товарища Ленина; о нас же не было сказано ни слова. Буца Кромберг сказал: «Что я тебе говорил!» Товарищ Абас прочитал еще одну лекцию: «Как не потерять правильное направление среди множества идей!» Я сказал: «Я темноты даже в детстве не боялся!» Про меня говорили: «Его все еще купает мать!» Другие говорили: «Ни мужик, ни баба, раз стихи пишет!» О моей семье говорили: «Неизвестно, чем они там занимаются!» – а некоторые выражались еще короче: «Это бордель!» Я держал речь под названием «Является ли бордель добровольным объединением во имя искусства и коммунистического мышления?». Все молчали, только один сказал: «Поете много, все от этого!» Товарищ с розовыми бланками снял шапку и стал расспрашивать: «Что вы делали во время оккупации?» Дедушка ответил: «Делал деревянные башмаки и жрал говно!» Мама сказала: «Я угробила сердце!» Дядя сказал: «Дружище, лучше я промолчу! – и добавил: – У тебя бумаги не хватит все описать!» Еще один спрашивал: «Не знаете ли вы известного фашистского преступника Эрвина Дункельблюма?» Я ответил: «Я знаю только господина Хардтмута, фабриканта карандашей, но это совсем не то!» Спрашивали: «Не заходили ли в ваш дом закоренелые бандиты немецкой принадлежности Дойч и Крвинский?» Я сказал: «Мне известны только Майнел и Герольд, фабриканты моего маленького, транспортабельного аккордеона на шестьдесят басов!» В анкете еще было записано: «Торговали ли вы несчастными еврейскими душами в корыстолюбивых целях?» Мама сказала: «Рудике Фрелиху, товарищу моего сына, в настоящее время мертвому, я намазала хлеб маргарином, когда он уходил в лагерь, потому что ничего другого у нас не было!» Товарищ Раде Кайнич спросил меня строго и печально: «Почему ты происходишь из мелкобуржуазной семьи?» Я спросил: «А что?» Раде Кайнич сказал: «Я хотел выдвинуть тебя в делегаты!» Я обещал: «Я постараюсь!» Товарищ в сапогах сказала: «Мне никогда не прочитать тех книг, что вы прочитали во время моей скотско-пастушеской жизни, все из-за этого!» Тетки спросили: «А при чем здесь мы?» Дядя сказал: «Сейчас есть какой-то новый способ, посредством вечерних посол!» Мама говорила: «Душу им готова отдать, они ведь как сыновья мне!» Товарищ капитана Вацулича, Строгий, сказал: «Все-таки многовато попов в вашем прошлом!» Отец немного подобрался и спросил: «Будет ли возобновлено сокольское движение для закаливания мышц?» Товарищ Вацулича ответил: «Единственным движением будет движение за освобождение человечества, и этого достаточно!» Мы старались войти в жизнь новой организации, несмотря на недостаточность питания, усталость и другие незадачи человеческого организма. Наш товарищ Исаак Деполо пришел и попросил теток: «Перескажите мне книгу Ивана Тургенева „Записки охотника", мне сегодня по ней лекцию читать!» Довоенный учащийся сельскохозяйственной школы Драгиша Сикимич попросил у нас старую бухгалтерскую книгу, незаполненную, чтобы записать в ней свою военную эпопею «Настанет день!», которая уже была у него в голове. Некоторые другие солдаты начали уносить дедушкины стоптанные сапоги, ему уже ненужные, а им еще годящиеся для предстоящих битв. Пришел тип в очках, совсем маленький, и сказал нам: «Вам всем надо съехаться в одну комнату, а в квартиру въедет товарищ!» Тетки принялись верещать, мама сказала: «Мы съедемся, но что будет с товарищами, которые приходят сюда за различными вещами и советами?» Вацулич заторопился: «Мне надо на смену караула!» Солдаты перенесли наше пианино, хрустальные бокалы, книги и картины, изготовленные тетками, я перенес свою стенгазету и аккордеон «Майнел унд Герольд», дедушка сказал: «Это инфамия!» В новой комнате, очень красивой, мы вновь стали петь русские и другие песни, мама подогрела на всех ракии, я, выпив два глотка, прочитал речь о защитниках Ленинграда, по-русски.

В маленькой комнатке жизнь шла по-прежнему, просто мы стали ближе друг другу. Я выпил очень много ракии и полностью перешел на русский как язык взаимного общения. Тетки вспомнили довоенные фильмы «Волга-Волга», «Распутин, безумный поп», стали напевать шлягеры, которые можно было слышать еще тогда, давно. Отец восхитился: «Ну даете!» Мама сказала студентам; «У нас общая душа!» Один студент помолчал и сказал: «Я на вас удивляюсь!» Дедушка ответил: «Ваше дело!»

Мама на обратной стороне семейных фотографий писала любовные послания, предназначенные моему отцу, фотографии прятала в его карманы, тайком. Отец читал записки, иногда рифмованные, потом возвращал снимки обратно, в комод. В посланиях мама говорила о их совместном порождении, то есть обо мне, о революции, которая все меняет к лучшему, о цветах, которые они вместе собирали в 1930 году. Отец спросил: «Что ты мне все запихиваешь?» Отец сказал: «Оставь меня в покое или я перестану обедать!» Отец воскликнул: «Мне надоел этот террор!» И еще: «Ты сам ей скажи, что надо, потому что я не хочу с ней общаться, она для меня – прошлое!» Мама сказала: «У ребенка будет нервный срыв!» Нервный срыв случился у меня следующим образом: я лег на пол и стал стучать ногами. Я начал бормотать о предательстве и других страшных вещах, отец выпрямился и сказал: «Меня ничто не остановит!» Отец перестал приходить домой, появился товарищ Атанацкович, довоенный футболист, бек, и сказал: «У него женщина!» Дедушка сказал: «Ага, беленькая, сорокаградусная!» Тогда футбольный бек, наш товарищ, сказал: «Нет, правда!» Мама нашла женщину, ее звали Штефица-машинистка. Штефица говорила: «Мы ничего такого не делаем, только читаем!» Они читали сонеты Йована Дучича, большую военную эпопею Стевана Яковлевича и особенно часто порнографическую книжку «Арлета», о раздевании догола. Наконец, они читали отцовские стихи в прозе, посвященные Штефице, устрашающие в пунктуации и в остальном тоже. Отец пришел с какой-то тележкой и сказал: «Давайте делиться!» Он взял керосинку, мясорубку, круглый нож для резки ветчины, в настоящее время не существующей, свои бухгалтерские книги и сказал: «Алон занфан!» Я вспомнил Владимира Ильича Ленина, отца мировой революции, однако это было не то. Отец сказал еще: «Мы освобождены, не так ли?» Штефица сказала маме: «Что уж сделаешь, раз он такой!» Штефица еще сказала: «Я боюсь за него, лучше отпустите!» Дядя спросил: «Что, так сразу и женишься?» Дедушка сказал: «Пшел!» Мама хотела выброситься в окно, но ее удержали. Я взял почитать «Диалектику природы» – учебник Фридриха Энгельса. Мама на оборотной стороне свадебного фото написала балладу о своей жизни. В балладе было: «На змею я наступила, обвенчалась с ней!» И еще: «Будь же ты совсем проклята, жизнь мою разбей!» Баллада была длинной, написана химическим карандашом, местами украшена цветочками. Вацулич сказал: «Да брось ты это с ним вместе, который тебя счастья лишил!» Мама сказала: «Проклятая война, если бы ее не было, он бы не ушел!» И по7том: «Я знала, что все это добром не кончится, все смешается!» Вацулич сказал: «Ты не имеешь права винить процесс освобождения народов в его блядстве!» Дедушка сказал: «Он всегда был блядью, просто никто не знал про это!» Мама сказала всем по поводу моего дня рождения: «Давайте сложимся и купим ему часы, или авторучку, или брюки!» Все сказали: «А чем складываться?» Мама вздохнула: «Ну что ж!»

На день рождения мне подарили тетрадь в клетку с надписью «Прилежному ученику, успешному в математике, с пожеланием лучших успехов!». Мама сказала: «Бедный ребенок!» Воя Блоша предложил мне: «Пошли торговать лезвиями!» Я сказал: «Мне больше нравится читать книгу "Великий Ван" или другую какую-нибудь!» Дедушка сказал мне: «Вода в коленках будет!» Мама сказала: «Все лучше, чем гонять на велосипеде, а то попадет под трамвай и погибнет!» Вацулич сказал: «Раньше я хотел стать доктором, а сейчас больше всего хочу играть, как артист!» Я сказал: «Мой товарищ Александр Евтович, который прочитал много отличных лекций и был секретарем нашей организации, ушел на работу в театр, режиссером!» Дедушка сказал: «Во дает!» Вацулич сказал: «Я еще не отказался от трудов на ниве литературы и, может, еще попробую осуществить все о народной борьбе в виде романа!» Вацулич сказал: «Но кто-то должен держать стяг!» И еще: «Ты же, ты поднимай себя до крайних высот, и насколько можешь!» Мама обнаружила в кофейной гуще какого-то всадника и солнечный закат, но не смогла объяснить эти явления. У меня был друг, друг заикался. Мама говорила: «А все война!» Дедушка сказал: «Нет, все потому, что его отец был генерал и дед тоже!» Вацулич сказал: «Все в наших молодых руках!»

Мама вновь принялась страдать от осенней печали. Сначала мама подолгу молчала, потом начинала рыдать. Мама каждую новость сообщала так, будто где-то что-то горит. Мама описывала происшествия, случившиеся у соседей, свои сны и так далее, дедушка спрашивал: «Где горит?» Жилец этажом ниже выходил в пижаме на балкон и кричал: «Бомбежка!» – или: «Конец света!» – или еще что-то в этом роде. В эти моменты мы наблюдали северное сияние, учебный воздушный налет или еще что-нибудь. Все это было прежде. Сейчас мама говорила о самом последнем любовнике госпожи Драгославы, о всадниках, посещающих ее во сне, но это было в принципе одно и то же. Дядя сказал мне: «А я видел твоего отца, Боже мой, он со мной не здоровается!» Мама сказала: «Я своими руками вязала ему свитера портила глаза и тому подобное, и вот тебе благодарность!» Моя мама пекла для всех пироги, вязала свитера и писала стихи в альбомы; за это она получала смешные прозвища, ей подбрасывали в кровать деревянную змею и говорили: «Поискала бы себе мужчину!» Маму приглашали играть в жмурки, во время игры все сбрасывали повязки и смотрели на маму, как она шагает вслепую, натыкаясь на мебель. Мама больше всего любила игру «Фальшивый пьяница», полную смеха. В ней участвовали тетки, дядя и все остальные. Раньше отец на все это смотрел как бы с презрением, теперь эти игры стали чем-то вроде воспоминания о нем. Дедушка не понимал, в чем дело, дедушка говорил: «Что, от лимонада все это веселье или как?» Товарищ Элияс Альхалиль сказал: «Видел бы все это покойный Вуксан, вот бы подивился!» Вацулич все терял волосы, мама говорила: «Он показал мне довоенную фотографию, волосы буйные, расческой не продерешь!» И опять: «Проклятая война!» Пришел Шандор, наш родственник, и сказал: «Ах, где эти прекрасные времена, когда я из-под носа у немцев увел огромную телегу с кожами и загнал ее за миллиончик!» Дедушка сказал: «Тебе все мало!» Что-то уже давно закончилось, а что-то готовилось начаться.