Перевод с сербско-хорватского

Т. Поповой и А. Романенко

 

Предисловие

Более десяти лет прошло с тех пор, как народно-освободительная борьба в Югославии закончилась полной победой народных сил. Отзвучали последние выстрелы, пали последние герои, а дни далеких, горячих схваток по-прежнему волнуют наших современников, питают творчество писателей и поэтов.

Без преувеличения можно сказать, что тема народно-освободительной борьбы является ведущей в современной югославской литературе. Ей посвящаются романы, мемуары, стихи и поэмы. И дело, конечно, не только в том, что для создателей этих произведений, в основном участников героической эпопеи, всенародная борьба явилась тем событием, которое заставляло людей раскрыть свои души и наиболее полно выразить свое отношение к окружающему, а и в том, что в огне этой борьбы создавалась новая Югославия, складывались новые взгляды на прошлое и будущее югославского народа, рождались творцы новой жизни.

Именно люди, прошедшие через горнило борьбы с германским фашизмом, отстоявшие родину в схватке с изменниками — четниками, недичевцами, лётичевцами и прочими бандами буржуазных националистов, стали героями литературных произведений, созданных писателями Народной Федеративной Республики Югославии за последние годы.

«Прорыв» Бранко Чопича, «Свадьба» Михайло Лалича, «Чудесная пыль» Вьекослава Калеба, «Один из многих» Марко Вранешевича и «Правдивые легенды» Йована Поповича — вот далеко не полный список романов, поэм и документальных хроник, наиболее ярко отразивших героическую борьбу народов Югославии.

К этим произведениям принадлежит и роман «Солнце далеко». Автор его — Добрица Чосич — талантливый сербский прозаик, в прошлом участник народно-освободительной борьбы, а сейчас видный партийный работник и депутат Народной Скупщины.

Добрица Чосич родился в 1921 году в семье крестьянина-середняка. Начальное, образование он получил в деревне, где прожил до 1939 года. В 1939 году Добрицу Чосича принимают в ряды Союза коммунистической молодежи, в этом же году он поступает в сельскохозяйственное училище, которое ему так и не удалось окончить — молодого студента вскоре исключили за революционную деятельность.

В 1941 году, когда гитлеровские войска оккупировали Югославию, Добрица Чосич по призыву партии, обращенному к югославским патриотам, включается в народно-освободительную борьбу и уходит в подполье. В городе Крушевац, в районе которого происходит действие романа «Солнце далеко», Добрица Чосич ведет пропагандистскую работу среди местного населения.

В 1943 году он становится политкомиссаром Расинского партизанского отряда. Бойцам этого отряда — своим боевым товарищам — Добрица Чосич и посвятил роман «Солнце далеко».

После освобождения Югославии от гитлеровских оккупантов Добрица Чосич окончил партийную школу, редактировал газету «Молодой боец».

Первые литературные опыты будущего писателя относятся к 1946 году, это были небольшие произведения очеркового характера, с большой точностью воспроизводившие будни партизанской жизни. Добрица Чосич хотел создать летопись боевых дней Расинского отряда, не выходя за рамки подлинных событий, избегая всяких вольностей в их освещении. Именно с такими установками приступил к своей работе Добрица Чосич. Но в процессе работы писателю пришлось отказаться от своего первоначального плана, и вместо летописи он создал роман, а вместо фотографий участников событий — типические образы борцов за народное дело.

Роман «Солнце далеко» впервые вышел в 1951 году. Югославский писатель и критик Миливое Ристич так охарактеризовал появление Добрицы Чосича в югославской литературе: «…он вдруг сразу предстал перед нами зрелым писателем. В его первом романе «Солнце далеко» не видно сложного пути от дневниковой записи к художественному произведению, от короткого очерка: рассказа — к роману, так как автор уверенно овладел большим и сложным материалом».

Многое из того, что сказал югославский критик, бесспорно справедливо. Прежде всего это касается овладения тем «большим и сложным материалом», каким является народная революция, освободительная борьба в Югославии в период, описанный в романе. Это был конец 1942 года. На восточном фронте полчища гитлеровцев рвались к Волге. Гитлеровская пропаганда в оккупированных странах предсказывала близкую победу немецкого оружия и торжество «нового порядка» в Европе. Югославские буржуазные националисты всех мастей усиливали террор против мирного населения. Партизанское движение в стране переживало серьезные трудности. В некоторых частях Югославии движение было сильно ослаблено, в Боснии пролетарские части — ядро будущей Народно-освободительной армии — вели напряженные бои, в восточной Сербии партизанским отрядам приходилось действовать изолированно. Терроризированное националистами крестьянское население не всегда в состоянии было оказать партизанам нужную поддержку. Возникал даже вопрос о самороспуске некоторых отрядов.

Такова та историческая обстановка, в которой происходит действие романа «Солнце далеко». И несмотря на то, что действие это ограничено временем — всего пятнадцать дней, что в романе показан всего один немногочисленный отряд, что в силу сложившихся исторических обстоятельств отряд этот борется изолированно от всеобщей организации народного сопротивления врагу, роман Добрицы Чосича является подлинно художественным произведением, отразившим важнейшие стороны развития партизанского движения, героев этой борьбы — людей мужественных, стойких, хотя и не лишенных человеческих слабостей.

Хотя в основе произведения лежат дневниковые записи, которые изо дня в день вел Добрица Чосич, будучи политкомиссаром Расинского отряда, но это почти не ощущается в романе. Умелая композиция, отбор наиболее характерных фактов, типизация действующих лиц, — то есть творческое переосмысление всего виденного, сделали произведение Добрицы Чосича подлинно реалистическим.

Быть или не быть партизанскому отряду — партизанскому движению вообще — вот основной конфликт романа Добрицы Чосича. И этот конфликт автор решает не декларативно, а на судьбах своих героев. Высшей точкой в развитии этого конфликта был расстрел заместителя начальника отряда Гвоздена, возглавившего тех, кто готов был распустить отряд, ликвидировать движение. И как бы ни были велики вставшие перед отрядом трудности, которые заставили Гвоздена пойти по этому пути, расстрел его был вызван жизненной необходимостью, ибо надо было спасти отряд и тем сохранить веру у народа в окончательную победу над врагом. Это было сделано во имя подлинного гуманизма, утверждение которого на страницах романа не может не радовать передового читателя. И если нотка сомнения в справедливости этого акта и проскальзывает в романе, то мы все же не можем отказать автору в том художественном такте, благодаря которому эта нотка не зазвучала в полную силу.

Добрица Чосич — молодой писатель, но это ищущий и талантливый художник. Отдельные недостатки его первого произведения — неоправданный нигилизм по отношению к крестьянской массе, тяга к натуралистическим подробностям, порой излишняя психологизация и ряд более мелких погрешностей — могут быть легко преодолимы в процессе формирования писательского мастерства. О них можно было бы и не говорить, если бы новое большое произведение Добрицы Чосича «Корни», вышедшее в 1954 году и являющееся первой частью широко задуманной автором эпопеи о крестьянской жизни, не явилось в известной мере шагом назад, отказом от того большого реалистического искусства, которое с такой убедительностью раскрылось в первом произведении молодого писателя.

Роман «Солнце далеко» вышел в Югославии уже пятым изданием. Он переведен на венгерский, албанский и итальянский языки. Нет сомнения, что и советский читатель с интересом познакомится с этим произведением. Оно ему живо напомнит о совместной борьбе югославского и советского народов за мир и счастье людей.

Борис Всеволодов.

Моим боевым товарищам — бойцам Расинского партизанского отряда

 

1

Смеркалось. Уходил последний день декабря сорок второго года. Отряд партизан, человек сто, нестройной колонной медленно двигался по Гаврановой гряде Ястребца , утопая в глубоком снегу; люди захлебывались в порывах ветра и вьюги.

Впереди, шагах в пятидесяти от колонны, шел командир — высокий, плечистый, в поношенной офицерской шинели. Правой рукой он сжимал ремень ручного пулемета, а левой загребал, словно лопатой, помогая себе преодолевать трудный путь; командир старался увеличить расстояние между собой и отрядом.

Выражение лица его было строгим и сосредоточенным. Снег облепил его густые брови, запорошил волосы, выбившиеся из-под пилотки, натянутой до самых ушей. Красивое лицо командира, усталое и постаревшее, в сгущавшихся сумерках, среди метели и ветра казалось еще старше; порой оно кривилось и морщилось, как у человека, который ведет долгий и мучительный разговор с самим собой.

Несколько дней назад немцы предприняли большое наступление на Ястребац. Части «альпийской» дивизии совместно с двумя полками болгар и лётичевско-недичевскими отрядами заняли все села в окрестной долине. Захватив дороги, ведущие в горы, они начали в разных направлениях прочесывать Ястребац, разыскивая партизан, атакуя их и преследуя. В первых же боях партизаны израсходовали почти все боеприпасы, потеряли несколько человек убитыми, и теперь, измученные голодом и морозом, унося с собой с десяток раненых, они бежали, скрываясь в лесу. Ежедневные мелкие поражения поколебали боевой дух отряда… Сегодня на заре партизаны столкнулись с большой группой немцев и теперь, избегая дневных боев, отступали все глубже и глубже в горы. Весь день немцы упорно преследовали их по пятам, то поливая пулеметным огнем арьергард, то коварно замолкая.

Зловещая тишина мучила командира. День и ночь, ежечасно эту тишину нарушала стрельба. Атаки следовали одна за другой. Не успеют подсохнуть и смерзнуться мокрые повязки на ранах, как новые потоки крови заливают рубахи партизан. Колонна идет все медленней и медленней. Кровь вытекает тихо, неслышно, силы все убывают, но нужно идти, быстрей идти. А куда — неизвестно! За каждой грядой — засада, каждый бук — вражеский солдат, каждый поток — братская могила! Снег идет только затем, чтобы быстрей засыпать мертвецов. Метель стала могильщиком. Куда же идти? В тишину? А тишины нет. Скоро ночь. Но и ночь не несет тишины. И ничего нет страшнее тишины. Пусть уж лучше стреляют, все время стреляют!

Командир торопливо идет впереди колонны, словно стремясь убежать от нее, от неизвестности, от этой тишины, наполненной снежными вихрями и немолчным, однообразным воем ветра. Иногда ему кажется, что обессиленная, изголодавшаяся и израненная колонна, ползущая за ним по лесу, вдруг собьется в кучу возле буков и заснет в снегу и тут ее растерзают преследователи и засыплет метель. Проваливаясь по пояс в сугробы, он спотыкается и стонет, как будто, ускоряя шаг и отрываясь от колонны, он тащит ее за собой.

— Эй, Уча! Потише, ради бога, — крикнул кто-то из колонны, и сквозь ветер послышалось невнятное бормотанье.

Командир оглянулся и возвратился к отряду.

— Ну чего там? Чего кричите? Почему так ползете? Может, хотите, чтобы я вас на своей спине тащил? — раздраженно заговорил Уча и посмотрел на горный хребет, серые очертания которого виднелись сквозь редкие верхушки буков.

— Что злишься? Видишь — раненые разорвали колонну! — угрюмо ответил его заместитель Гвозден — маленький, коренастый человек с розовым плоским лицом и зелеными глазами, быстро моргавшими на ветру.

Командир выпрямился, мрачно взглянул на своего заместителя и молча пошел вдоль колонны.

Но группа с ранеными тронулась прежде, чем Уча успел подойти к ним, и он сразу же повернул назад, не желая ни о чем говорить.

— Товарищ Уча, долго нам еще так маяться? — спросил кто-то из колонны.

Уча остановился, посмотрел на спрашивающего, помедлил немного, как бы размышляя над его словами, и язвительно ответил:

— Пока не победим, товарищ Аца!

— Пока не победим?.. — растерянно повторил тот. А Уча уже пошел вперед.

…Все одинаковы. Всех охватила паника. Как только армия покажет врагу спину — армии больше нет. А они уже целую неделю показывают врагу спину. Они так устали, что даже не в силах повернуться к нему лицом…

Уча так сжал ремень ручного пулемета, что у него заболели пальцы в суставах. Поравнявшись с головной частью колонны, где находился Гвозден, Уча резко скомандовал марш и, несмотря на строгий и внимательный взгляд своего заместителя, медленно пошел впереди, подняв пулемет прикладом вверх.

Позади, внизу у потока, тупо застрочили пулеметы. Вой ветра смешался с их треском и, словно мякину, развеял по горам. Командир вздрогнул и резко остановился. «А что если там выше, на гряде, немцы? Куда тогда?» И, словно кто-то толкнул его, он быстро пошел вперед. «Если так… будем драться!»

…Нужно засесть за буками и подпустить их на расстояние выстрела. Восемь пуль — восемь немцев. Сто раз по восемь — и полк пойдет ко всем… Тогда не пришлось бы так… Почему Павле этого не понимает? Как будто забота о сохранении людей только его дело! Нет, Павле! Разными маневрами в логове оккупантских и четнических гарнизонов отряд не спасешь. Куда идти с Ястребца? Везде еще хуже, чем здесь. Снег… Далеко ли уйдешь с босыми людьми… Да и боеприпасов нет. На равнине нас уничтожат. Разве так должны мы кончать борьбу?.. Все было бы по-другому, если бы Павле меня послушал. Нет! Я не могу согласиться с его предложением. Я лучше знаю, что такое война. Нужно быть сумасшедшим или совсем впасть в отчаяние, чтобы идти на Мораву и Копаоник . Это самоубийство. За отряд отвечаю я. А я не самоубийца и не авантюрист.

— Потише, Уча! Колонна опять остановилась, — с тревогой в голосе сказал Гвозден, все время неприметно следовавший за Учей.

Тревога, прозвучавшая в голосе Гвоздена, смутила командира. Неужели от голода и усталости он забылся, стал думать вслух и, пожалуй, разболтал то, что не надо? Значит, он не в состоянии уже больше серьезно думать? Ужасно! Может быть, Павле и прав? Командир сел на снег и, стиснув руками виски, ощутил удары пульса.

— Деревья скрипят, как раскрытые ворота… — сказал после долгого молчания Гвозден.

Чем сильнее сгущался мрак, тем больше свирепствовал ветер. Сухие буковые ветки скрипели над ними.

— Знаешь, иногда хозяин забудет запереть ворота, а ветер рвет их, они скрипят и хлопают всю ночь напролет… — продолжал Гвозден, следуя за своими мыслями. — Хозяин слушает, не может уснуть, но ему тепло и неохота вставать.

Уче припомнились долгие зимние ночи в деревне, когда школьный сторож забывал закрыть во дворе калитку и она всю ночь, скрипя, ударялась о столбы. Уча читает, курит и ходит из угла в угол. В комнате тепло. Он сыт, но по привычке берет с полки яблоко, выбирая поменьше. Перед сном он проверяет тетради, исправляет и, не раздумывая долго, ставит отметки красным карандашом — ведь он прекрасно знает каждого своего ученика. Да, это была жизнь — маленькая, однообразная, скучная и все же хорошая; было тепло и не было голодно. И по мере того как он вспоминал, прошлое представлялось ему только жизнью в теплой комнате; он сыт, и на полках у него яблоки — «колачары»; и тут он еще мучительней ощутил голод, еще тяжелей — усталость и еще полней — свое бессилие.

— Бедно мы жили, мучались, но когда у нас и эту жизнь отняли, мы все потеряли. Нет, лучше уж так, как было, чем то, что теперь, — продолжал Гвозден. — Уча, ну что же ты думаешь, как мы выберемся из этой западни? — спросил он после небольшой паузы.

— Как выберемся?! Драться надо, — с раздражением ответил Уча и поднялся, потому что голова колонны поравнялась с ними.

— Я не говорил сегодня с Павле, не знаю, что он думает, — пояснил Гвозден.

Уча ничего не ответил и, злясь на все эти «что будем делать» и «как будем делать», поспешил вперед, стараясь ступать легко и уверенно.

Вскоре он вышел на опушку леса. Здесь начиналась голая гряда. Вблизи, как три гриба, торчали три пастушеские хижины.

Подгоняемый ветром, Уча подошел к толстому, ветвистому дубу, стоявшему возле хижины, и сел, прислонившись к узловатому стволу.

— Пойдем дальше? — спросил Гвозден, подходя с колонной.

— Нет. Передай — Павле вперед.

Растянутая партизанская колонна — конца ее не было видно в темноте и метели — начала сбиваться в кучу. Слышались приглушенные голоса и звяканье оружия. Подходя, каждый тотчас садился на землю, спиной к ветру, который упрямо старался засыпать их снегом и, нагоняя облака, непрестанно, зловеще выл в буковом лесу.

— Этот день и внуки мои запомнят! — сказал взводный Никола гулким, как из бочки, голосом, по которому его все легко узнавали.

— Не заботься о потомстве! — ответил Джурдже, его лучший друг.

Учу раздражали эти разговоры, он хотел было резко их оборвать, но сдержался. Вскоре подошел Павле, комиссар отряда. Он быстро шел мелкими шагами, сильно сгибая ноги в коленях, но держась чрезвычайно прямо. Натянув на уши пилотку, он шел, наклонив голову и прижавшись подбородком к шнуркам нового гуня . Стройный, среднего роста, Павле держался самоуверенно и деловито. Ни на кого не взглянув, он еще на ходу громко крикнул:

— Почему стоим? Идем дальше, Уча!

— Дальше не пойдем! На сегодня хватит бежать!

— Как?

— Так. Переночуем здесь.

— Нет, мы должны дойти до старых винокурен. Там — связь.

— Туда пошлем связного, а сами останемся здесь.

— Не играй в войну. Немцы идут за нами по пятам…

— Пусть идут! — прервал его Уча, встал и позвал командиров.

Павле растерянно и взволнованно посмотрел на него и обернулся к партизанам, но, заметив, что они прислушиваются к разговору, молча направился к самой маленькой хижине, дрожа от негодования.

Уча приказал послать связного, сообщил командирам места явки и пароль и последовал за комиссаром.

 

2

В хижине было темно. Павле попытался зажечь свечу, но ветер задул ее. Ворча, он еще несколько раз безуспешно зажигал спичку. Ветер разгуливал по избушке, врываясь через рассохшиеся и расшатанные двери, стучал оконными ставнями, дул под камышовую крышу, свистел и шелестел соломой. Дров в хижине не оказалось. Не сговариваясь, они вышли в лес и, набрав хворосту, с трудом разожгли огонь в очаге. Вспыхнуло пламя, хижина осветилась и наполнилась дымом.

Сбросив кожаную сумку, Павле разулся и подсел к огню. Уча и Гвозден последовали его примеру. Никто из них не промолвил ни слова.

Комиссар любил, чтобы ему подчинялись, хотя тщательно скрывал это или, по крайней мере, старался скрыть. Положение комиссара и политическая деятельность еще больше развили в нем эту страсть. Правда, стремление управлять окружающими, подчинить их своей воле являлось в нем следствием огромной, почти непоколебимой веры в себя. Неплохо зная людей, а главное умея разбираться в сложности человеческой натуры, Павле быстро понял, что подчиняться никто не любит. Поэтому он упорно добивался любви и доверия бойцов. И когда он добился этого, ему легко было оказывать на них влияние и осуществлять свою волю. Выпад Учи — так про себя называл он столкновение с командиром в присутствии бойцов — ударил по его самолюбию, задел его комиссарскую гордость. Дрожа от негодования, он, припоминая слова, сказанные Учей, взвешивал их, упрекал себя в том, что не сумел ответить, и неотвязно думал только об одном: как воспримут все это партизаны и что они скажут? Сначала он твердо решил серьезно поговорить с командиром, потом отказался от своего намерения. Уча слишком самолюбив и упрям. Обидевшись, он, пожалуй, отдалится от него, а этого никак нельзя допустить, особенно сейчас. А кроме того, Уча самый близкий ему человек в отряде. Всем здесь Уча товарищ, и только ему — друг. И Павле решил вести себя так, словно ничего не случилось. Скрывая обиду, он завел разговор о холоде, об отряде, об обмундировании.

Хорошо зная комиссара, Уча полагал, что это уловка, рассчитанная, видимо, на то, чтобы растрогать его, вызвать у него раскаяние. Однако хитрость Павле Уча высоко оценивал, он считал, что эта черта — необходимое свойство для каждого интеллигента и политического руководителя. Вообще же он недолюбливал хитрецов и про себя говорил, что у него душа нараспашку. Нахмурившись, командир молчал, продолжая греть мокрые, промерзшие ноги и сдирая с брюк ледяшки.

Молчал почему-то и Гвозден, обычно по-крестьянски разговорчивый. Старый коммунист, он, однако, любил командира больше, чем комиссара. Обладая большим жизненным опытом, Уча подолгу и с интересом беседовал с Гвозденом о вещах, которые были связаны с крестьянской жизнью. Павле же Гвозден скорей уважал, чем любил. Павле был студент, а студентов он вообще недолюбливал, считая их какими-то половинчатыми и неустойчивыми людьми.

Павле все говорил и задавал вопросы, стараясь вовлечь их в разговор, а они скупо отвечали, и то скорей для порядка.

В конце концов разговор оборвался. Наступило молчание, еще более тягостное, чем натянутая беседа. Особенно скверно было на душе у Павле. Получалось, что он кругом виноват и старается оправдаться перед ними. Павле уже сердился на себя за свою неудачную попытку примирения. Нервничая, он то и дело вытаскивал из кармана часы и поглядывал на них при свете огня. Йован, связной, давно уже должен был доставить указания Окружного комитета партии — указания, как действовать отряду в обстановке наступления. Но его все нет и нет. Что же делать, если он не придет? Куда дальше идти? Как с ранеными и голодными двигаться целый день по горам? А что если на них уже сегодня ночью нападут немцы? Павле содрогнулся. Лихорадочно, точно обгоняя одна другую, в голове у него проносились мысли.

— Люди думают, что мы сами не знаем, чего хотим. В ротах недовольство, — промолвил наконец Гвозден, протирая ладонью слезящиеся от дыма глаза.

— Им бы только поговорить! Знаю я солдатскую логику. На войне и повара думают: хорошо, мол, генералам — они не моют котлов, — оборвал его Уча.

Павле, как сквозь сон, уловил слова Гвоздена. Да, выходит, штаб не знает, чего хочет. И как бы отвечая на его мысль, Уча процедил:

— Солдат не должен иметь досуга. Тогда он не станет размышлять о делах штаба. Он должен быть всегда занят. От безделья солдат ржавеет, как лемех под дождем.

Открылась дверь. Часовой ввел двух молодых крестьян, засыпанных снегом. Это были верные люди. Смущенно поздоровавшись, они сели к огню. Напуганные четническим террором, крестьяне спешили сообщить штабу обо всех самых страшных событиях. Между прочим, они рассказали, будто мельники на Мораве каждое утро сбрасывают с плотин в воду трупы зарезанных мужчин и женщин.

Павле не очень-то верил этим крестьянам. Но все же у него мурашки пошли по телу. За Моравой, на левом берегу, стояло его родное село. Теперь там хозяйничают четники, убивают людей, сбрасывают их в реку. Перед его глазами возникли страшные картины. Вот около мельничной плотины застрял в ветвях тополя труп. Волны, как водорослями, играют его волосами, голова у него болтается, из перерезанного горла течет зеленоватая вода. Морозный туман стелется над рекой. Побелевший от муки мельник подплывает на лодке и подталкивает шестом труп, пока его не уносит течение. Кто знает?.. Он так давно не имел никаких вестей от своих; до сих пор он, казалось, даже не думал о них.

Сегодня утром, рассказывали крестьяне, по селам объявили приказ немецкого командования: каждый, кто поддерживает связь с партизанами, будет расстрелян, дом его сожгут, а семью бросят в лагерь. Потом они сообщили еще, что Учу и Павле оценили в пятьдесят тысяч, командиров в двадцать пять, а «простых» партизан в десять тысяч динаров каждого. Услышав это, Павле оторвался от своих мыслей и подошел поближе к крестьянам.

Громко рассмеявшись, Уча грубо пошутил. Гвозден задумчиво глядел в огонь. Наконец, крестьяне, сказали, что поместить раненых в селе негде. Уча долго еще беседовал с ними, стараясь вселить в них бодрость. Они принужденно поддакивали. Потом они ушли, пообещав снова прийти в указанное место. Члены штаба остались одни.

Все молчали. Павле то и дело вынимал из кармана часы. Иногда он даже и не смотрел на них, а только шептал что-то в свои тонкие густые усы. Он все еще надеялся, что связной Йован придет.

У него созрел уже план действий. Но он понимал, что гораздо лучше, если план предложит партийное руководство. Это будет означать, что сейчас, когда отряд переживает самые тяжелые за все время своего существования невзгоды, именно партийное руководство берет на себя ответственность за его дальнейшую судьбу. Гвозден уселся на перевернутое корытце и помешивал угли в очаге; Уча рассматривал карту, то придвигая ее к огню, то отодвигая и нанося на нее легкие штрихи карандашом.

— Ну что ж, товарищи, что будем делать? — сказал наконец Павле, отодвигаясь от огня в тень. — Ждать Йована и директиву Брки уже нет смысла. Сегодня ночью нам нужно решить, что будет с отрядом. А ты как думаешь, Уча?

Большие черные глаза Учи сверкнули, но, встретившись с вопросительным и настойчивым взглядом Павле, он спокойно опустил их на карту. Только пальцы, теребившие край испачканной, потрепанной карты, выдавали его волнение. Он помолчал немного и ответил, стараясь сохранить хладнокровие:

— В основном ты мое мнение знаешь. Сегодня я еще больше, чем вчера, настаиваю на нем. Я думал весь день. Если мы решим иначе — нас полностью уничтожат. Ну, а ты что предлагаешь? Ведь не думаешь же ты, что нам следует поступить так, как ты предлагал вчера?

— Нет, думаю! И вот почему…

И Павле неторопливо и обстоятельно изложил свой план. Он считал, что отряд можно спасти от разгрома только в том случае, если его разделить на две группы, которые пробьются с Ястребца и по двум направлениям двинутся к Копаонику и Шумадии .

Павле был уверен, что этим маневром они смогут ускользнуть от немцев.

— То, что ты предлагаешь, — просто авантюра, — уверенно сказал Уча.

— Да почему ты так говоришь? Что с тобой сегодня? У тебя, друг, нервы пошаливают. Речь идет о том — быть или не быть отряду, и это зависит только от нас троих, а ты… — Голос Павле задрожал от гнева.

— Я поступаю, как должен поступать человек в моей шкуре. Сейчас я объясню тебе, почему считаю твой план авантюрой. — Уча помолчал, видимо подбирая факты и изо всех сил стараясь сохранять спокойствие, хотя это и плохо ему удавалось. — Впрочем, здесь нет никакой философии. Поход с плохо вооруженными, полубосыми людьми по такому снегу в незнакомые районы, в глубокий тыл врага, битком набитый немецкими гарнизонами и отрядами четников, настоящая авантюра. Самоубийство! Я твердо убежден, что единственный выход для нас — остаться на Ястребце.

Уча говорил долго и уверенно: из всех присутствующих он считал себя самым компетентным в военных делах. Опустив глаза и перебирая пряди своих густых темных волос, Павле слушал, охваченный самыми черными предчувствиями. Первый раз он и Уча полностью разошлись в мнениях по военным вопросам.

Уча считался прекрасным командиром — опытным, смелым, находчивым. Все военные вопросы он почти всегда решал самостоятельно, Павле совещался с ним скорей для вида, и последнее слово всегда оставалось за командиром. Павле казалось, что нелады между ними сейчас, в самый критический момент, приведут отряд к гибели, и он не знал, как этого избежать. Согласиться с предложением Учи Павле не мог. Это значило идти на верную смерть. Размышляя об этом, он не сразу нашел ответ.

— Я думаю, Павле, ты поддался панике. У нас нет патронов, снег, а ты хочешь, чтобы мы пошли в самое гнездо четников, в тыл врага, да еще на равнину, — тихо сказал Гвозден и пристально посмотрел на Павле, словно изучая действие своих слов.

— Погоди, погоди! — прервал его комиссар. — Мне ясно другое! Не меня, а вас охватила паника. Для нас, партизан, не существует вражеского тыла! — сказал Павле и снова задумался.

— Я согласен с Учей, — после короткой паузы произнес Гвозден и опять посмотрел на Павле.

Они замолчали. Ветер в бешенстве набрасывался на хижину. Павле думал, как поступить. После гибели своего заместителя ему приходилось выполнять и обязанности секретаря партийной ячейки. В такой обстановке единственный выход — использовать все права, предоставленные ему партией. Он ударит по этим людям всей силой ее авторитета.

— Товарищи, я говорю сейчас с вами как с коммунистами. Ваша точка зрения ведет… — начал Павле.

Но эта попытка использовать авторитет партийного руководителя только усилила раздражение Учи и Гвоздена.

— Нет, надо созвать партийное собрание! — сказал Павле, встал и вышел.

Ветер обжег его, засыпая снегом. Часовой закашлял, давая понять, что заметил его. Комиссар подошел к хижине, в которой разместилась Первая рота, и остановился у двери. «Может, поговорить с каждым в отдельности перед собранием?» — подумал Павле и прислушался. Из-за двери донесся голос, кто-то читал вслух. Недоумевая, что можно читать в такое время, он приник головой к двери. Тихий голос ясно раздавался в тишине…

«…Партизаны, вы окружены! У вас нет патронов и оружия. Чем вы будете воевать? За кого собираетесь погибать? За Москву?! Сталинград взят! Москва окружена! Красная Армия разлагается! Тито разбит в Боснии и с остатками штаба спасается в горах. Если вы хотите сохранить свою жизнь и жизнь своих близких, бросайте оружие и расходитесь по домам. Кто не сдастся к первому января, у того будут уничтожены семья и имущество…»

Павле узнал и текст и того, кто читал. Немецкую листовку, сброшенную несколько дней назад с самолета, читал Сима.

«Началось самое страшное… Как бороться со страхом?» — озабоченно и взволнованно подумал Павле, и ему стало тяжко от того, что он подслушивает. Громко кашлянув, он не спеша вошел в хибарку. У огня сидели три партизана. Приход комиссара в такую минуту смутил их. Они почувствовали себя мелкими жуликами, пойманными на месте преступления.

— Почему не спите, товарищи? — спокойно обратился к ним Павле и сел рядом с ними.

— Холодно. Не спится, — ответил Аца, бывший фельдфебель авиации, осенью перебежавший к партизанам из недичевской полевой охраны.

— Слышали новости с фронта? — спросил Павле и, получив отрицательный ответ, начал придумывать, припоминая старые сообщения о больших победах Красной Армии, об освобождении ряда городов пролетарскими частями . Он говорил убедительно, стараясь воодушевиться, чтобы ободрить бойцов и зажечь в них веру в победу, веру, которая медленно угасала. Мельком, как бы между прочим, он упомянул о положении их отряда и выразил твердую уверенность в том, что удастся ускользнуть от немцев. Бойцы слушали его внимательно и молча. Но по их глазам он видел, что они ему не верят.

Павле разбудил нескольких коммунистов, позвал их на собрание и, озабоченный, вышел.

 

3

Вуксану, секретарю Союза коммунистической молодежи Первой роты, это ночное собрание запомнится навсегда. Здесь впервые пошатнулось его мальчишеское представление о партии. Он и мысли не допускал, что коммунисты, тем более старые и хорошие коммунисты, могут расходиться в мнениях, ссориться и даже чуть ли не ненавидеть друг друга.

Все обстоятельства сложились так, что собрание оказалось необычным.

Полночь. Вьюга неистово воет, будто хоронит самую смерть. Отряд окружен, люди изголодались и ослабели; стужа и страх преследуют их даже во сне. Комиссар будит народ и зовет в штаб. Комната полна дыма. Коммунисты прижались друг к другу, стуча зубами от холода. Некоторые еще не совсем проснулись и громко ворчат. Прислонившись к соседу, многие сразу же засыпают, не дожидаясь оглашения повестки дня. Начал Павле…

— Перед нами, товарищи, только один вопрос: что делать в создавшейся обстановке? В штабе существуют разные мнения. Каждый из нас защищает свою точку зрения и не может от нее отказаться. Дело вот в чем…

Павле говорит, а Вуксан думает: «Как же они могут спорить между собой? Ведь они руководители и старые коммунисты? Значит, кто-то из них оппортунист… Но кто? Разумеется, Уча прав — на Ястребце мы хозяева. Зачем бежать от своей базы?.. А Гвозден — дурак. Вот что значит душа мелкого собственника! Если у человека частная собственность — значит, он плохой революционер. Спи себе да ешь и жди пока немцы уйдут. Ему что? Правда, Гвозден предан партии. Странно! Почему Павле так ведет себя? Зачем идти к Мораве и Копаонику, когда там шевельнуться негде — везде четники. Люди обмануты, их настроили против нас. Если бы сейчас было лето, мы бы ушли в кукурузу… Уклоняться от борьбы… Все эти интеллигенты одинаковы. Как я смею так думать о комиссаре? Неправильно!»

Гвозден и еще некоторые партизаны часто прерывали Павле, и он вынужден был несколько раз энергично призывать их к порядку.

«…Не похоже на партийное собрание. Они ссорятся друг с другом. Нужно всех наказать и выбрать нового руководителя. Они пытаются расколоть ячейку. А потом расколют и отряд. Им что? Паникуют… Это не певческое общество!»

Вуксан вопросительно посмотрел на товарищей. У всех на лицах ясно можно было прочесть изумление. Дремавшие поднимали головы и озадаченно глядели на Павле.

Уча заявил, что будет говорить последним, когда выслушает мнение присутствующих; Гвозден, как всегда, поддержал Учу.

Первым начал взводный Никола.

— Павле совершенно прав! Оставьте эти выдумки о «нашем районе». Наш район действия везде, где есть оккупанты, — сказал Никола, резко нападая на Учу и Гвоздена.

«Силен этот Никола! Вот что значит пролетарий! Верно, брат, нужно всегда быть революционером. Правильно!» — думает Вуксан, продолжая внутренний спор с самим собою.

— Если мы оставим Ястребац, мы в политическом отношении совершенно потеряем этот край. Народ перестанет в нас верить. Сторонники Михайловича создадут здесь свою организацию и перебьют нас всех… Настроение у бойцов и так упало. Если еще разделить их на две группы — все кончено. На Ястребце нам никто не страшен. Товарищ Павле преувеличивает опасность, — говорил Урош, крестьянин из этой местности.

— Забрались мы в горы, как куры в лукошко. Утверждаю: если мы через два дня не двинемся отсюда — прощай, отряд. Больше мне нечего сказать, — гневно заявил Вук, командир Второй роты.

«Смелый человек, что думает, то и говорит! Правильно… Да, попробуй, пойми, кто здесь прав, они все правы. Сейчас важно схватить главное. Полный раскол. Появятся фракции — и отряд погибнет. Просто подумать страшно!» Так думал взволнованный Вуксан, стараясь определить свое мнение. Но чем дольше шло собрание, тем нерешительней и недовольней окружающими становился Вуксан. Почти все коммунисты из местных крестьян высказались против предложения Павле. Им не хотелось воевать вдали от своих домов. Остальные разделились. Большая часть молча слушала препирательства, мучительно борясь со сном.

Спор все разгорался, послышались оскорбительные слова, вспыхнула злобная ссора. Вуксан не мог больше выдержать. Он встал и, шепелявя, крикнул:

— Товарищ Павле, это что же такое?.. Разве это партийное собрание? Это личная склока, которая расколет ячейку, и тогда все пойдет к чертям… — Голос его прервался, и, тряхнув головой, он сел.

Все замолчали, пристыженные, глядя на стройного юношу с детским лицом, у которого недоставало двух верхних зубов — от этого он и шепелявил. Вуксан был одет в плотно облегавший фигуру унтер-офицерский немецкий мундир и в невысокие с широкими голенищами трофейные сапоги. Бывший ученик из депо, он выделялся среди товарищей как один из самых самоотверженных и дисциплинированных партизан, готовый добровольно выполнить любое задание — от доставки воды до проведения диверсии.

Павле, не отвечая ему, призвал всех к порядку.

Наступила минутная тишина. Даже ветер как будто успокоился. И тогда заговорил Уча, не торопясь, отчеканивая каждое слово.

«Во всей этой беде и неразберихе ты один виноват», — думал Вуксан, слушая командира. Впрочем, он делал свой вывод вовсе не на основании его слов. Наоборот, с его точкой зрения Вуксан в общем соглашался. Но его злил спокойный, язвительный тон оратора. И Вуксан еле-еле сдержался, чтобы не сказать что-нибудь оскорбительное, когда Уча закончил свою речь словами:

— …Товарищи, если вы согласны с Павле, я, как командир, не беру на себя ответственность за судьбу отряда.

«Верно! Каждый интеллигент — по-своему путаник и оппортунист. Что это за коммунист, который в ответственейший момент отказывается выполнить задание?.. Неправильно!» — говорил себе Вуксан, не слушая Гвоздена, который пространно своими словами пересказывал речь Учи.

Пока Гвозден говорил, Павле, задумавшись, глядел прямо перед собой. Он то выдергивал шерстинки из шаровар, то чертил узоры в золе, то запускал пальцы в свою пышную шевелюру. Глубокая складка залегла у него меж бровей. Наблюдая за движениями его рук, Вуксан думал, что он смущен и не знает, что с собой делать. Но поворот головы, складка на лбу и спокойное выражение лица и глаз говорили Вуксану, что комиссар знает, что хочет, и готов это осуществить.

«Я буду подчиняться партии. Правильно! Она никогда не ошибается», — решил Вуксан и в немногих словах заявил, что он «на сто процентов» согласен с Павле, обозвав при этом оппортунистами и паникерами всех, кто ему возражает. Правда, в глубине души он все же не был вполне уверен в правоте комиссара.

Однако под давлением именно тех, кто все время молчал, и вопреки решительному протесту Павле ячейка решила подождать директивы Окружного комитета, которую, по ее мнению, наверняка доставит этой ночью связной Йован.

Коммунисты расходились, вполголоса обсуждая закончившееся собрание. По молодости лет Вуксан был самым озабоченным и самым несчастным среди них. Он чувствовал, что сегодня случилось что-то страшное. И что начинается что-то еще более ужасное.

 

4

Павле не спалось. Он сидел задумавшись, охваченный волнением и тревогой. Уча и Гвозден помешивали угли в очаге и молчали. Павле казалось, что они нарочно спокойны, ему назло. Вот Уча даже усмехается цинично. Павле с неприязнью посмотрел на него. Комиссар не знал, что с собой делать. Ему было неприятно сидеть вместе с ними. От желания закурить его охватила нервная дрожь. Он не курил два дня, но до этой минуты словно и забыл о табаке. А сейчас он отдал бы год жизни за одну папиросу; право отдал бы, ни секунды не размышляя. И, пожевывая упавшую на лицо прядь волос, он мечтал выкурить целый мешок табака. Как назло, Уча вывернул карманы и, вытряхнув из них табачную пыль, свернул из клочка бумаги папиросу толщиной в палец. Павле хотелось попросить у него затянуться, но он пересилил себя и покачал головой, словно отгоняя от себя эту мысль. Уча вел себя так, словно и не замечал его присутствия. Павле это еще больше обидело; он ненавидел сейчас Учу, ненавидел, как ему казалось, за его эгоизм и за этот табак. Он хотел встать и выйти, но овладел собой и остался сидеть в том же положении, продолжая теребить и покусывать прядь волос.

Гвозден лег спать, повернувшись спиной к огню. Докурив папиросу, лег и Уча, накрывшись шинелью.

Павле вдруг почувствовал, что все, что их соединяло, вся их боевая дружба и товарищество, сегодня, вот в эти минуты, разлетелось впрах. Какой-то внутренний голос нашептывал ему тяжелые, оскорбительные слова, которые говорили сегодня вечером Гвозден и Уча, стараясь унизить его перед собранием. «Деморализован… паникер… интеллигенция… болезненное честолюбие!» — припоминал Павле. Досада и раздражение все росли и росли в нем, разъедая душу, отравляя сознание.

«Я покажу вам, я сломлю вас и одержу победу! — кричало что-то у него внутри. — Я беру ответственность за отряд, пусть я погибну. Когда идет речь о его судьбе, я ни секунды не буду колебаться! Это революция!.. Я знаю, чего добиваюсь…»

Он немного успокоился. «А почему ты уверен, что ты прав? — мелькнуло вдруг у него. — Разве Уча — он лучший солдат, чем ты, — не был всегда прав? Разве он ошибался хоть раз в сценке положения?.. Может быть, ты испугался наступления?..»

«Нет, нет! Глупости! Они просто не в состоянии более глубоко оценить события. Ты ошибаешься, Уча! Я смотрю на вещи правильно».

«Ты переоцениваешь себя и свои способности. Разве ты не честолюбив и не тщеславен?! Разве тебе не доставляет удовольствия, когда окружающие послушно соглашаются с твоим мнением?»

«Но я верю себе! Я знаю свою роль. Я только выполняю прямые обязанности».

«Твоя роль и обязанность — верить не только себе, но и другим… Как ты смеешь ненавидеть своих товарищей? Ты обиделся, когда они прямо сказали, что о тебе думают, и ты хочешь им отомстить за это. Но ведь ты — комиссар!..»

— Ух! — громко вздохнул Павле от наплыва самых разных мыслей, удивленный и испуганный сомнениями, впервые в жизни так сильно овладевшими им.

Его охватила странная дрожь. Сначала он подумал, что это озноб, и, придвинувшись к огню, стал поочередно поворачиваться к нему то спиной, то грудью. Затем он почувствовал жар. По телу забегали горячие мурашки, усталые колени горели и ныли. Павле метался, словно защищаясь от кого-то, словно стараясь вырваться из горячей жидкой тины, затягивавшей его все глубже и глубже.

«Что мне делать? Прав ли я? Если отряд пострадает по моей вине… Что тогда будет?»

И от этой последней мысли все вдруг куда-то исчезло, сознание его помутилось… Он не знал, сколько времени длилось это состояние. Вероятно, долго. Потом туман рассеялся, оцепенение прошло. Желание вот сейчас, немедленно поговорить с Учей, посоветоваться с ним, услышать его мнение все настойчивей овладевало Павле.

Он поднял голову и посмотрел на товарищей. Буковое полено тлело, потрескивая. Гвозден беспокойно ворочался во сне. Уча завозился, словно почувствовал взгляд Павле, и повернулся лицом к огню. Видно, ему тоже плохо спалось. Казалось даже, что он не спит. Павле колебался — не начать ли разговор сразу, сейчас же? Подперев голову руками, он долго сидел, разглядывая освещенное огнем усталое лицо Учи.

«Как я мог так думать о нем?.. Почему?»

Что-то дрогнуло в его сердце. Ему припомнились разные случаи их жизни. Прошлое отряда казалось сейчас прекрасным. Не было ни страданий, ни ужасов войны. Вся прелесть воспоминаний была связана с Учей, он был его единственным другом. Как долго длились их задушевные беседы на ночлегах! Какими взглядами обменивались они перед боем, когда, прощаясь, давали друг другу поручения на случай, если один из них не доживет до свободы… А сегодня ночью — вот что случилось…

«Ужасно! Как я мог так о нем думать? Он лучше меня. У него тверже характер… И он, конечно, не думает обо мне так скверно, как я о нем. Я не умею скрывать своих мыслей… Он, наверно, прочел их у меня на лице…» Павле стало стыдно. Он мучительно упрекал себя.

Долго длился этот утомительный разговор с самим собой. Постепенно мысли его прояснились.

«Нет, у меня, видно, слабая воля. Что нужно делать?.. Как поступить?»

Внезапно он вскочил и вышел из хижины. Пройдя несколько шагов, он нагнулся и, захватив горсть снега, стал растирать себе лицо и лоб, жадно и быстро глотая холодный густой воздух. Ветер затих. Только изредка налетал еще вихрь, словно для того, чтобы срезать, как косой, сугроб и затрещать в кустарнике. Павле направился к хижине Второй роты.

Когда он вошел, разводящий сидел у огня. Пламя бушевало, освещая комнату. Павле посмотрел вокруг и молча подсел к очагу.

Партизаны спали, укрывшись гунями и куртками, тесно прижавшись друг к другу. Винтовки лежали у них между ног. То тот, то другой иногда просыпался и начинал возиться. Дрожа от холода, человек сворачивался в клубок, стараясь стать как можно меньше, таким маленьким, чтобы спрятаться в тепле, подмышкой товарища. Слышалось тяжелое неровное дыхание. Раненые стонали и бредили во сне. Воняло испарениями, сырой одеждой и обувью, овечьим навозом. Павле смотрел на спящих бойцов и думал: «Дышат… Холодно им, а через несколько дней, может и завтра, многим уже никогда больше не будет холодно».

Комиссар закусил губу. По его лицу прошла судорога.

Красноватый отсвет огня дрожал, танцуя на темной одежде, играя на оружии, освещая ветхую обувь. Павле переводил взгляд с одного на другого, узнавал своих партизан.

«Может быть, этот? Он труслив, такие чаще всего почему-то погибают. Ушел в партизаны из шестого класса, в коротких штанишках и белых резиновых тапочках. Принес ржавый тесак, сохранившийся с первой мировой войны, и до сих пор не расстается с ним. Сбросил «шестерку» с гимназической фуражки и нашил пятиконечную звезду с серпом и молотом».

«…А вот этот — нет! Хитер и дерзок. Всегда возмущается, если после полуночи приходится стоять в карауле. Часто ссорится с Вуком. Я наказал его — десять дней без патронов. Истек ли срок? Надо утром сказать, чтобы ему дали патроны, черт его побери! Да он еще и босой! Вон, голая пятка торчит. Трет ее рукой, замерзла».

«…Этот бедняга погибнет. Неловок. Всегда колонна из-за него останавливается…»

«…И вот этот погибнет. Лезет вперед. В каждом селе у него девушка. Врет им, бродяга, что студент, а на самом деле портной».

«…И этот вот тоже!»

Павле замер, испугавшись собственных мыслей. Если верить его необъяснимому предчувствию, выходило, что погибнет вся рота.

«Что делать? И как они сами-то считают: кто прав — Уча или я?» — подумал он и начал снова испытывать каждого.

«Да. Это — Никола. Он на моей стороне. Он рабочий и старый коммунист. Мне следовало бы обратить больше внимания на его духовный рост».

«…И Джурдже за меня. Куда Никола, туда и он. Они точно близнецы. Будь Джурдже более серьезным, я мог бы принять его в партию».

«…Станко? Никогда не знаешь, что он думает…»

«Этот слатинец не уйдет из своих мест».

«А этот — за Учу!»

Долго проверял комиссар спавшую роту, мысленно советуясь с ней. И в конце концов ему показалось, что большинство на его стороне. С души его спала тяжесть. Он решил, что любой ценой должен осуществить свой план, что он не имеет права больше колебаться. Им овладела спокойная уверенность.

Сзади кто-то закашлялся и встал. Павле обернулся и увидел Евту, шестидесятилетнего партизана, самого старого в отряде. До войны он был пастухом, батраком, погонщиком, угольщиком на Ястребце, где знал каждое дерево и родник, каждую тропинку. Когда немцы заняли страну, он купил винтовку и ушел в горы. Позднее он присоединился к отряду, стал партизаном и самым надежным проводником.

— Почему не спишь, товарищ Евта? — спросил его Павле.

— Смотрю на тебя и вижу: мучит тебя что-то. Вот что я хочу сказать тебе, товарищ комиссар. Солдат гибнет не от пушки, а от неосторожности и от глупой своей головы. Знай это! Это уже третья моя война, дай бог, чтобы последняя, — говорил Евта, садясь рядом с Павле.

Комиссар ответил не сразу. Он задумался, стараясь проникнуть в затаенный смысл этих слов.

— Откуда у тебя ракия , — почувствовав запах, удивленно и строго спросил Павле.

— Эх, и зла же… Во фляге немного, для ран. Ношу на всякий случай… На войне кусок чистой тряпки и водка могут солдату жизнь спасти.

«Деморализованы… немецкая листовка… нерешительность партийной ячейки… А теперь — водка. От страха пьет», — подумал Павле.

Беззубый Евта навязчиво угощал его табаком и, захмелев, шептал что-то в желтую щетку своих усов.

Павле было тяжело. Он не знал, стоит ли упрекать старика, и сидел, не находя нужных слов и боясь, что вот-вот вспылит и выругается, но он изо всех сил старался сдержаться, уважая героическую старость. Наконец комиссар встал, собираясь выйти, но партизан схватил его за рукав и прошептал:

— Постой-ка, ты, наверно, есть хочешь. У меня в сумке кусок копченого мяса и водка во фляге. Грызут тебя заботы, едят вши, от мороза кровь стынет. Тяжелая твоя жизнь…

Евта начал копаться в своей сумке. Он часто втихомолку угощал из нее командира и комиссара. Весной он варил грибной суп, который любил Уча, и потихоньку приносил ему; и когда Уча делился с другими, Евта сердился и клялся, что никогда больше не даст ему даже сливы.

Павле не ел весь день, но он отказался, отговариваясь тем, что не голоден.

— Ты, может, думаешь, я предлагаю потому, что ты комиссар? — сердито и обиженно спросил Евта.

— Нет, мне и в голову это не приходило. Просто не хочу, — ответил Павле и направился к выходу. Следом за ним вышел и Евта.

— Мне нужно с тобой поговорить, — доверительно начал он, взяв Павле за рукав. — Товарищ Павле, что же с нами будет, скажи, ради бога? Не спится мне, каждая косточка болит. Всю ночь не сплю, как колдун какой-то. Остервенели, окаянные. Эх, задушат бандиты Сербию! Все на нас пошли. Тут тебе и каски, и шубары, и пилотки! Ты ведь знаешь, что с нами будет? Я вижу, ты что-то придумал. Скажи мне, что? Я буду молчать, как пень, ей-богу…

Павле вздрогнул и, положив руку на плечо Евты, молча простоял несколько минут. Потом он пространно разъяснил ему положение, убеждая, что отряд и с этим кризисом справится. Павле рассказал ему еще о новостях с Восточного фронта, которые он сам придумал вечером. Однако спросить старика, хочет ли он оставить Ястребац, Павле не решился.

Комиссар говорил долго. Евта молча слушал. И по этому молчанию Павле понял, что старик не удовлетворен его объяснениями и не верит в них. Простившись с Евтой, комиссар ощутил еще большую тяжесть. Идти в штаб ему не хотелось. И чтобы найти хоть какое-нибудь занятие, он отправился проверять посты.

Занялась заря. Ветер стих. Из села у подножья гор доносилось хриплое пение петухов. В часовом на опушке леса Павле узнал Малишу, который шмыгал от холода носом, переминаясь с ноги на ногу. Услышав за спиной шаги, Малиша обернулся и равнодушно сказал:

— Недавно стреляли у Расины …

— Пусть, — ответил комиссар.

Над ними с криком пролетели дикие гуси. Павле и Малиша посмотрели друг на друга. В темноте было трудно различить выражение их глаз, но каждый понял мысли товарища. Несколько минут они стояли, не говоря ни слова.

— Товарищ Павле, куда эти гуси летят? — тихо спросил Малиша.

— Туда…

— А куда?..

— Далеко. За море. Я расскажу тебе об этом в другой раз.

— Если бы у нас были крылья, и мы бы куда-нибудь улетели, — вслух подумал Малиша.

— А куда бы ты полетел, Машо?

— Куда-нибудь…

Павле направился к штабу.

У дверей стояла партизанка Бояна и что-то писала на них мелом.

— Что это, товарищ, ты делаешь? — спросил Павле, удивленный ее присутствием.

— Да вот… Новый год сегодня.

— Новый год?! — Павле, взволнованный, подошел поближе и с трудом прочитал: «Счастливого 1943 года!»

И подумав, что она написала это только для Учи, он, не сказав ни слова, вошел в хижину.

 

5

Этой ночью в отряде никто не мог спать спокойно. Предчувствия, страх и сомнения гнали прочь сон. Только командиру Вуку не спалось совсем по другой причине. Дней десять назад, после долгого перерыва, он получил наконец через связного письмо от жены. Крупным почерком, пропуская не только буквы, но и целые слова, она писала, загибая вниз строки, на вырванном из детской тетради листке:

«Дорогой мой Милош! Связной не приходит, а я пишу тебе каждую ночь и оставляю письма в условленном месте. Кладу на рассвете, а вечером забираю их и читаю. Четники совсем остервенели, все время грозят, так и съели бы меня, если бы могли. Я смеюсь им в лицо, назло, чтобы не думали, убийцы, будто я их боюсь. Пусть знают, что я — твоя Бранка. При Чеде я боюсь поминать о тебе. Он не понимает еще и может как-нибудь проговориться соседям или ребятам. Вчера он спрашивает меня: «А почему, мама, меня зовут партизанчик?» Он растет, каждый день спрашивает о чем-нибудь новом. Я обманываю его, а он хоть и малыш, а все понимает. Если бы ты видел, как он подрос. Будет такой же высокий, как ты. И когда сердится, тоже сверкает глазами, как ты. Горячая кровь, весь в тебя. И мизинец на ноге кривой, как у тебя. Без Чеды я бы жить не могла. Смотрю на него и все думаю: таким и ты был. И целую его, и щекочу, пока он не зайдется от смеха.

Говорят, по радио передавали, что война будет еще долго. Правда ли это, Мишо? Что же я буду делать без тебя, счастье мое? Не могу быть столько лет одна. Не могу быть без тебя, не могу, хоть убей. У меня сердце разрывается от тоски, я хожу, как в тумане. Днем я занята, забываюсь немного, а проклятой ночью все терзаюсь. Словно тяжесть какая-то у меня на груди, так меня давит, так меня душит. И такие холода стоят сейчас, а где ты — бог знает! Не знаю, получил ли ты носки? Мишо, почему ты не птица и не можешь прилететь, счастье мое? Я бы задушила тебя от радости, я не знаю, что бы я сделала! Каждую ночь подступает что-то ко мне, я лежу и плачу. Только ты не сердись. Некому мне рассказать обо всем. Да неужели ты не мог бы прийти хоть на один вечер?! Я не видела тебя больше года. Товарищи уж обошлись бы как-нибудь без тебя. Если нет времени написать мне, передай что-нибудь через связного. О домашних делах я не буду писать. Только ты не беспокойся о них нисколько.

А теперь прощай! Береги себя, Мишо, милый мой! Ты знаешь, что ты для меня. Целую тебя, целую несчетно. Даже написать не могу, сколько раз целует тебя Бранка, подруга твоя, яблоня твоя, верная твоя жена».

И, должно быть, уже на другой день она приписала еще несколько строк:

«Я сегодня все думаю о нашей жизни с тобой, Милош, о том, как прошла наша молодость. Пятнадцати лет я пошла батрачить. Убивала свою силу на милетичских виноградниках и полях и всегда была первой с мотыгой, а когда мы окапывали виноградники, так готова была пятки левчанам обрубить. Платили мне на два динара больше, чем другим, иногда и на ярмарку брали. А когда мы поженились, ты перед Праздником младенцев нанялся на лесоразработки, пропади они пропадом. Бывало нагрянешь ты в субботу вечером, возьмешь чистое белье, побудешь до восхода солнца в воскресенье и уедешь. А мне так хотелось наговориться с тобой досыта. А потом армия, война, партизаны, и, как глянешь на все, мы с тобой, Милош, даже и не пожили вместе. Право, не пожили, ей-богу…»

Но на этом письмо еще не кончалось. Дальше шли еще две строки, но они были так густо зачеркнуты, что, как ни старался Вук, он не мог их разобрать.

Вук бесчисленное множество раз перечитывал это письмо, он знал его почти наизусть. Письмо и беспокоило и волновало его. Оно напомнило о том, что случилось дома после его ухода в партизаны… В августе сорок первого года, когда он ушел в отряд, немцы убили его отца и сожгли дом. Мать убили четники несколько месяцев тому назад. Из всей семьи уцелели только жена и ребенок. Он тяжело переживал гибель родителей, особенно матери. С тех пор он стал молчаливей, ушел в себя, таял. Он и прежде был сухим и костлявым, а после смерти матери так похудел, что желваки на его лице выступили, как грецкие орехи, скулы заострились. Его маленькие черные, глубоко ввалившиеся глаза темнели под лохматыми бровями, словно два потухших уголька. Широко расчесанные книзу, как у старых крестьян, усы прикрывали теперь его тонкие губы, и лицо его стало неподвижным и немым. Голос его раздавался только в бою, когда он принимал или отдавал приказания, да еще если кто-нибудь из партизан выводил его из терпения — тогда он вспыхивал и ругался крепко, по-крестьянски. Люди знали о его несчастье и уважали за храбрость и уменье командовать. Они не обижались и никогда ему не возражали.

Много ночей провел он без сна, тоскуя о родителях, сходя с ума от желания увидеть жену и трехлетнего сына. В бою Вук часто вел себя так, словно искал гибели. Он выскакивал из цепи и бежал вперед, не обращая внимания на сыпавшиеся градом пули. Оставаясь в арьергарде, он не уходил до тех пор, пока ему не приказывали отступить.

Виновниками его несчастий и постоянного страха за судьбу семьи были четники. И он страстно надеялся попасть в свои края, чтобы разделаться с ними. Вук не раз собирался поговорить об этом с Павле, но все сдерживался, боясь, что тот его не поймет. Предложение Павле отвечало его самым заветным желаниям, и он всячески поддерживал это предложение.

Когда на собрании он услышал о возможной переправе через Мораву, он задрожал от неожиданной радости; тяжелый груз свалился у него с души. Он сразу забыл о своей боли и муке и думал только о том, как он будет воевать в родных краях и как увидит жену и ребенка.

Вернувшись с собрания, Вук забился в угол и закрыл глаза. Перед ним отчетливо, словно написанное мелом на черной доске, встало письмо жены, и он в сотый раз стал шептать его наизусть. Горячие, страстные слова Бранки разбудили в нем воспоминания о жизни с ней. Особенно ясно припомнился ему один эпизод их молодости…

…Это было несколько лет назад… Поля их были рядом. В июльский день, словно по молчаливому согласию, они, взяв по охапке травы и кукурузы, отправились кормить скот. Почему-то всегда так случалось, что они вместе подходили к вязу на меже, где были привязаны коровы. Постояв здесь, перекинувшись двумя-тремя словами о домашних делах, они исчезали в зеленом озере кукурузы. И вот в этот раз… Он прекрасно все помнил… На Бранке была голубая широкая полотняная юбка с черной сатиновой каймой, выцветшая ситцевая кофточка и белый платок. Выйдя из кукурузы, она опустила на бедра усталые руки, откинулась назад — вот-вот переломится — и глубоко, прерывисто вздохнула всей грудью. Ее обнаженные до локтя загорелые мускулистые руки были в царапинах от кукурузы. Раскрасневшееся лицо Бранки было выпачкано черной пыльцой, а белые зубы казались еще белей, сверкая меж пунцовых и влажных губ. Ее черные волосы, обсыпанные желтой пыльцой, выбились из-под платка. Вот она стоит, запыхавшаяся, подбоченясь, и смеется, глядя темными своими глазами на зеленое поле. Он почему-то стыдится этих озорных темных глаз и, заметив ее грудь, краснеет, переводит взгляд на ее руки и на растущий рядом стебель кукурузы.

Уже в сумерках приплыло облако. Небо помрачнело, загремел гром, хлынул теплый ливень. Они сели под вязом и накрылись одним мешком, прижавшись друг к другу. Ее волосы касались его щеки, и, опершись рукою о ее колено, он чувствовал, как дрожит ее нога. Так они сидели молча. Дождь лил, шелестела кукуруза; равнодушно качая головами, жевали коровы. Они сидели до темноты, потом она вдруг рванулась и встала. «Ты не рассердишься, если я посватаюсь к тебе осенью?» — с трудом выговорил Вук. Бранка улыбнулась и сказала: «Не рассержусь!»

Вук негромко рассмеялся над своей тогдашней наивностью. Это были самые прекрасные воспоминания его молодости, и он наслаждался в них каждой мелочью.

Он помнил голубые треугольники с крапинками на ее вышитой кофточке, кривые, красноватые царапины от кукурузы на ее руках и темные тени подмышками. Она держала в руке цветок тыквы — желтую чашечку с созревшими тычинками; они уже лопнули, и желтоватая пыльца еще ярче окрасила донышко цветка. Пальцы Бранки играли стеблем, потом она смяла цветок, растерла его в ладонях, так что пальцы ее пожелтели, и бросила на землю, чему-то улыбаясь… На ее голой загорелой ноге долго ползала, расправляя крылышки, божья коровка, и Бранка смотрела на нее с улыбкой и наконец сказала: «Счастье!»

«Мишо, почему ты не птица и не можешь прилететь…» — отозвались в сердце Вука слова Бранки, и он вздрогнул.

— Я прилечу к тебе. Не бойся, не плачь — больше всего на свете я ненавижу слезы. Я хочу, чтобы ты не спала, когда я постучу к тебе в окошко, это будет через две ночи, — шептал он.

«А что она зачеркнула? Верно, что-нибудь важное! Почему же она зачеркнула?» — мысль эта грызла Вука. Она жалуется на то, что они так мало прожили вместе, и упрекает его потому, что через несколько месяцев после свадьбы он ушел на заработки на Гоч . Он должен был уйти, она это знает. Он не мог батрачить, он не хотел, чтобы кулаки и в будни и в праздники окликали его, стоя у своих калиток: «Милош, помоги-ка мне сгрузить с воза сено; поставить котел; вскопать поле». И в уплату за весь этот труд ему разрешали раза два в год взять волов и плуг. Если уж ему суждено работать на других, он хотел быть рабочим; он хотел получать твердую плату и работать определенное время. «А если бы я не ушел из села, кем бы я был?» — продолжал он разговаривать с самим собой.

«Крестьянин! Слепой! Батрак до самой смерти. И дети мои батраки. И она батрачка… А там началось другое. И теперь я или погибну, или стану человеком. Война для меня не пройдет напрасно. Я должен был решить, кем стать — четником или коммунистом. И я сумел выбраться на верную дорогу. Пусть даже я погибну, по крайней мере буду знать за что. А когда кончится война, я добьюсь, чтобы сын мой не стал батраком… Но что же она зачеркнула?»

Вук не слышал, как пришел Павле, как он разговаривал с Евтой. И даже когда хмурый, пасмурный свет первого января заглянул в окно и дверные щели и заставил темноту отступить, Вук все еще лежал на боку и не спал. Рассвет разорвал цепь его мыслей, и она распалась, как гнилая нить. Впервые за эту ночь он ощутил холод. Мороз сжимал пальцы его ног сквозь опанки , ледяной рукой обнимал за плечи, сороконожкой полз по всему телу.

Зажав костлявые крестьянские руки между ног и сжимая колени, Вук старался согреться. Голова его, лежавшая на вещевой сумке, соскользнула на подстилку из папоротника, но у него не было ни сил, ни желания подняться. Он лежал на боку, и замерзшие, натруженные плечи и бедра болели, словно их кто-то резал ножом. Партизаны просыпались и, вставая, разговаривали около огня. Вук спрятал голову в воротник и решил забыться. Он вспомнил, что для того, чтобы скорей уснуть, нужно думать о чем-нибудь усыпляющем. И второй раз за эту ночь он увидел перед собой моравское поле, покрытое шумящей шелковистой кукурузой. Спускаются сумерки, а над ним идет тихий летний дождь. Кукуруза и земля ожили и зашептали сонно, мягко…

 

6

Вокруг Вука начинался обычный партизанский день — беспокойный, по-военному однообразный, заполненный теми вечными тяготами партизанской жизни, к которым через год человек привыкает, как к чему-то необходимому.

Партизаны вставали один за другим. Их подымали с рассветом стужа, голод и эта, ставшая привычной, подлая дрожь в ожидании нападения немцев. Спотыкаясь о тела лежащих, дрожа от холода и стуча зубами, они подходили к очагу и спрашивали еду. Как обычно «три старца» — так называли себя Евта, Джурдже и Никола — первыми расположились у огня. Евта зарыл в золу несколько картофелин, которые на всякий случай он положил в свою сумку, еще когда был в селе.

— А знаешь ли ты, служивый, что сегодня Новый год, самый обыкновенный, 1943? — начал разговор Джурдже, известный шутник Второй роты, маленький, костлявый человечек, прямой, как молодой побег винограда, с голубыми нежными глазами и закрученными вверх рыжеватыми усиками. До войны Джурдже был столяром. Командира своего взвода — сапожника Николу и пекаря Симу, которым было уже за тридцать, он величал «служивыми», Евту — «дядей», а к остальным обращался просто «парень». — Когда я отправился к партизанам, — продолжал Джурдже, — говорит мне этот щербатый Вуксан: «Русские сбросят парашютистов, мы каждую ночь ждем их, а война через месяц кончится». Несколько ночей мы собирались и жгли костры, чтобы подать знак русским самолетам. Наконец прошло лето, появился иней, начались заморозки, снегу набралось по пояс, а Гитлер околачивается около Москвы. «Что ж это такое?» — спрашиваю я. — «Весной, — говорит, — кончится». — «Хорошо, — говорю, — подожду пока придет Джурджев-дан» . И вот уже вторую зиму брожу, как медведь, по Ястребцу. Теперь Павле и говорит мне: «Ты, Джурдже, сознательный товарищ». А я, брат, за справедливость. Вот кончится наше партизанское дело — Джурдже опять вернется к своему верстаку. Только бы это наступление еще выдержать.

— Да ведь ты, грешник, собираешься пережить еще революцию! — прервал его Никола, рыхлый плешивый человек среднего роста, и, почесывая волосатую обнаженную грудь, добавил: — Посмотрел бы на себя. Вон у тебя лопатки, как лемехи, торчат. Это твой последний Новый год.

— Ну-ка помолчи! Этот парень не пропадет, — прошамкал Евта, закапывая картофель в горячую золу.

— Поймает тебя Вуксан, как щуку в бредень. Ведь он, сопляк, в сыновья тебе годится. Справедливость-то твоя горькая. Назови мне своих должников, я тебе памятник на твои же деньги поставлю, — гудел, поддразнивая его, Никола и громко смеялся.

До войны Джурдже слыл человеком, у которого деньги текут сквозь пальцы. Весь свой заработок он раздавал в долг приятелям или тратил на компанию. Джурдже решил, что не женится и не приведет молодую, пока не купит дом с садиком на окраине и не обставит его по собственному вкусу. Но этому добряку так и не удалось осуществить свою мечту до тридцати трех лет. Потом его взяли на сборы, началась война, потом партизанская борьба… Обо всем этом он рассказывал в шутливом тоне.

Свое участие в рабочем движении Джурдже объяснял так: «Коммунисты заманили меня, потому что у меня мягкое сердце. «Дай, Джурдже, на красную помощь!» — Бери! — «Дай, Джурдже, на помощь товарищам в лагерях!» — Бери! — «Помоги, Джурдже, партии!» — Помогаю. — «А нельзя ли у тебя, Джурдже, переночевать одному товарищу?» — Почему же, можно! — «А можно нам, Джурдже, собраться у тебя сегодня вечером?» — Конечно, почему же нет! — «Ты, Джурдже, мог бы листовки разбросать на военном заводе, тебя никто не заподозрит». — Ну, что ж, давайте! — «Давай!» — Бери! «Можешь?» — Могу! Вот из-за этого своего доброго сердца я и отправился, как та вдова, к дьяволу на свадьбу. А уж попал, так не выберешься. А когда немец бросился на русских, приходит ко мне Вуксан — он связь с верхами держал — и говорит: «Джурдже, тебе необходимо уйти в отряд. Ты рабочий, и ты скомпрометирован». — Необходимо, отвечаю, а сам чувствую, как у меня сжалось сердце. Да, некуда тебе идти, дружище, говорю себе. То не был скомпрометирован, а теперь вдруг — скомпрометирован! Так однажды ночью очутился я на Ястребце и узнал, почем фунт лиха. Ну, а дальше пошло по порядку — четыре времени года и опять все сначала».

— Долги собирать я уполномочу дядю Евту, — сказал Джурдже, — его пуля не берет. Похоже на то, что святой архангел Михаил засунул куда-то список, где стоит его имя. На мои деньги он тебя, убиенного, каждую субботу поминать будет, чтобы ты хоть на том свете наелся, если не мог за тридцать с лишним лет набраться на земле.

Так они шутили, задирая друг друга, посмеиваясь над собой и над окружающими. В самых тяжелых условиях, перед боем и после сражения, при победе и поражении, они мужественно и бодро переносили страдания и тяготы партизанской борьбы. Никола и Джурдже были самыми близкими друзьями. «Два тела — одна душа», как говорил Евта, они никогда не разлучались, ни в атаке, ни на ночлеге, и готовы были, не рассуждая, в любую минуту погибнуть друг за друга. До войны они были мало знакомы и даже чуждались один другого. Николу тогда считали убежденным сторонником Югораса , и Джурдже однажды, подвыпив, хотел было стукнуть его бутылкой. Никто не знал, что Никола надежный и верный связной партии с ее Покраинским комитетом . Никто не знал, что этот босой бродяга, шедший во время облавы по главной улице окруженного немцами города, тащил на спине мешки, набитые запрещенной литературой, оружием, медикаментами и прочими вещами для партизан. И только, когда он поджег биржу труда и вместе с ударной группой взорвал цистерну с бензином, только тогда догадались, кем был этот плешивый гуляка-сапожник. Но было уже поздно: Никола успел присоединиться к отряду. Здесь он держался просто, ровно, слегка насмешливо, словно ничего не случилось, и упорно избегал каких бы то ни было рассказов о своих подвигах.

— Чего расшумелись! Видите, кругом спят еще! — раздались сонные голоса. Они ненадолго замолчали и занялись картошкой, чтобы она не сгорела.

— Эх, сейчас бы поросенка и горячего кукурузного хлеба. Вот бы наелся, воробью ни крошки бы не осталось, — тихо начал Никола.

— И я! Только бы еще фасоли в горшочке сварить, — вмешался Евта. — Нет на свете еды лучше фасоли! Ты думаешь, мы выдержали бы эту муку, если бы не выросли на фасоли? Когда я бывало варил ее на салоникском фронте, французы пальцы облизывали. Даже генералы! Просто отбоя от них не было, — говорил Евта, переходя на воспоминания о прошлой войне, когда он из артиллерийского наводчика превратился в штабного повара.

— Как только возьмем Крушевац, устрою посреди площади великий пир, — прервал его Никола. — Чего там только не будет — больше чем у царя Лазаря, когда он пошел на Косово . После войны стану жить в доме, где у крыльца не больше двух ступеней. На всю жизнь по горам находился. И пешком ходить не буду. Пока силы есть, буду гонять на велосипеде, а состарюсь — куплю двуколку. Кончится война — придет мой черед: отосплюсь, отъемся и ногам отдых дам. И пожизненную пенсию себе назначаю в два кило мяса ежедневно, — говорил Никола.

Рядом с ним, положив морду на опанок, лежал большой серый пес по кличке Молния. Никола, больше всех в отряде страдавший от голода, всегда делился с Молнией своим маленьким пайком. Ночью, на переходах, даже в бою он заботился о собаке и на отдыхе устраивал ее рядом с собой. Теперь, словно понимая, что люди говорят о еде, пес разевал пасть, скрипел зубами и смотрел на Николу пестрыми масляными глазами, почесывая морду о жандармскую камашну , свободно болтавшуюся вокруг тощей ноги хозяина.

— А еще говорят, что у животных души нет, — вмешался Евта. — Ты только посмотри на него, ведь так и говорит: я голоден.

— Как это, нет души? Раз уж он попал к партизанам, так у него не только душа, но и ум есть, — заметил Никола и, ласково потрепав пса по шее, продолжал рассказывать о том, что он будет делать, когда они войдут в Крушевац…

До каких же пор люди будут голодать за справедливость? Вот родится человек бедняком, да еще такая мелюзга вроде меня — а таких ведь больше половины на земле, — и всю жизнь бьет его несправедливость. Верно, дядя? — сказал Джурдже, как бы про себя.

— Эх, сыны мои, пока реки текут, до тех пор будет неправда на свете, — заметил Евта.

— Еще чего, старый! Что ты раскудахтался, словно нестись собираешься, — недовольно прервал его Станко, маленький, черный, как цыган, пулеметчик, у которого пуля оторвала кусок уха; крестьяне так и звали его — Рваное Ухо.

— А-а-а, это ты, разбойник? Садись! У меня для тебя приятная новость. Ты почему это бросил сумку с фасолью, когда пришла твоя очередь нести провиант? А теперь изволь тебя защищать перед комиссаром!

— Ты меня защищаешь?

— Вишь ты, еще спрашиваешь? Сегодня ночью, часов этак около трех, пришел комиссар и давай трясти меня за плечо: «Где, — говорит, — фасоль, которую несли бойцы твоего отделения вместе со Станко? Нужно ее сварить и раздать роте на завтрак». Я туда, я сюда, и забыли мы, и то, и се… Так и не сказал ему, что это ты, вредитель, ее потерял. А теперь люди два дня без еды будут. Ну и досталось мне от комиссара! — врал Евта под смех окружающих.

Все знали, что он любит хвастаться, будто командир и комиссар оказывают ему особое доверие.

— Так и сказал? — притворяясь испуганным, спросил Станко.

— А как же! Ничего-то вы не умеете беречь. Не знаете вы, счастливчики, что такое горе, — укоризненно сказал Евта, стараясь использовать удобный случай, чтобы рассказать эпизод из своей многоопытной жизни. — Вы не знаете Мошу из Гаглова? Тому назад лет сорок с лишним был я у него пастухом. Осень, кукуруза убрана, на пустых полях грязь, жнивье торчит, словно зубы у старухи, а мы идем себе по полю со стадом. И вот покойный Моша все время нагибается и собирает какую-то чертовщину. «Что ты делаешь, дедушка Моша?» — спрашиваю я. — «Сею, сынок, и продаю на рынке мешки фасоли», — отвечает он. Тронулся старичок, вот и болтает, подумал я. «Видишь, сынок, это зернышко? — говорит он мне. — Это семя! Придет время, зароешь его в землю, из него вырастет стебель фасоли со стручками. Через год посеешь несколько горстей, потом ар, а на третий год, глядишь, целое поле засеешь! Вот тебе и мешок фасоли! Транжира до ужина рассчитывает, а хозяин на десять лет вперед видит!» — объясняет он мне. Вот тебе и крестьянин — простой, старый, а как умно рассуждал. А вы все настоящие транжирки. Ждете, пока вам штаб все подаст. На собраниях расстелете язычище, как портянки, и давай критиковать штаб. А я вам говорю: если вы в своих домах так хозяйничаете, так их уж ветер непременно снесет. Если вы не уважаете своих начальников, всю армию псы растерзают. Да и о государстве подумать надо, — строго выговаривал партизанам Евта под общий смех всех окружающих.

Станко украдкой положил что-то в рот и слушал жуя.

— Ты что ешь, Станко? — строго спросил его Никола.

— А тебе какое дело?

— Стыдно! Потихоньку ешь сахар, а у раненых ни кусочка нет. Почему ты им не дашь? Эгоист! Выгнать тебя нужно!

Станко молчал, опустив голову и нахмурившись.

— Опять ты за старое. Ну, теперь мы по-другому с тобой… — угрожающе сказал Никола.

Станко, пулеметчик, считался самым жадным в роте. У него в сумке всегда имелась еда, которую он получал, как говорили в деревне, через женское интендантство. И всегда он все съедал тайком, в одиночку. Его много раз ругали на ротных собраниях, но он отмалчивался и делал все по-старому.

— Подумаешь, съел кусочек сахара. Боже ты мой! Коммуну какую-то здесь устраиваете…

Большинство партизан уже поднялось. Картошка поспела. Евта оставил одну картофелину для себя и Николы, а остальные разделил между товарищами. Увидев, что здесь раздают еду, бойцы с шумом подходили к огню. Получив картофелину, они делили ее на небольшие кусочки, потом эти кусочки на более мелкие, пока наконец не оставались жалкие крохи — только на зуб положить.

Партизаны, собравшиеся у очага, повели совсем другой разговор:

— И что только штаб думает? До каких же это пор мы будем шляться голодные и разутые по горам? Загнали нас немцы в мышеловку, вот и вертимся, — говорил один из них, растрепанный, без шапки, в короткой кожаной куртке.

— А куда ты пойдешь? Отсюда идти некуда, мы окружены! — ответил ему рыжий веснушчатый паренек в крестьянской одежде.

— Как некуда? Туда, где есть хлеб и обувь. Там воевать надо. Я не могу драться голодный и разутый, — продолжал злиться растрепанный парень.

— А ты думаешь, что в Жупе и на Мораве тебя ждут жареные поросята и пироги? Вот поджарили бы тебя немцы и четники на равнине, тогда я спросил бы тебя, куда идти, — заметил рыжий.

— А сейчас куда? Здесь нам такого жару дали — только пятки сверкают. Если два дня еще будут гнать так, как сегодня, тогда прости-прощай! — задумчиво заключил первый.

— Что вы беспокоитесь о чужой беде? — вступил в разговор Евта. — Молчи, терпи и слушай. Разве это твое дело? За тебя другие думать поставлены.

— Я вижу, как они думают. Прилипли к Ястребцу, будто пуповиной приросли. Маневры какие-то якобы делают! Немцы устроят нам хороший маневр! Они до полудня еще нападут на нас, это уж как пить дать, — продолжал первый.

— Молчи ты! У нас нет другого выхода, кроме как держаться за Ястребац и Расину, — настаивал рыжий.

— Послушай, кулацкая душа! Я пришел воевать не за твой дом и твое село. Боюсь, как бы ты не «законспирировался» у какого-нибудь дядьки, когда туго придется, — упрямо нападал растрепанный.

В спор вмешались другие, а потом и вся рота. Бойцы разделились на два лагеря: одни хотели остаться на Ястребце, другие — уходить с него. Шумели и кричали так, что нельзя было понять, на чьей стороне большинство.

— Не ссорьтесь, ребята! Что будет — то будет! Вы ничего не можете сделать, — старался перекричать всех Джурдже. Но они не успокаивались.

— Ты знаешь, что было ночью на собрании?

— Нет еще. Верно, что-нибудь скверное, раз в полночь в штаб звали.

— Да, положение тяжелое!

— Наверняка что-то готовится… — шептались беспартийные.

— С Новым годом! С новым счастьем! — крикнул Сима из Первой роты, появляясь в дверях.

— И тебе того же! — ответил Джурдже. — Только бы гренадеры не пришли.

— Ничего не известно, ничего, — говорил Сима, крутя головой и подмигивая большими водянистыми глазами, над которыми торчали торчком короткие рыжие брови. Сима слыл скептиком, многие считали его даже паникером, но трусом он не был.

— Я принес вам хорошую новость. Обжоры из нашей роты пригнали откуда-то козу, и даже не очень тощую, — получится хорошее жаркое. А теперь, Бояна-красавица, не найдется ли у тебя чуточку мыла — надо бы шелуху с себя счистить для праздника.

После Учи Сима был самым аккуратным человеком в отряде. Он мылся регулярно, не реже двух раз в неделю, сам стирал белье, на нем всегда была чистая рубашка, у него очень редко появлялись вши. Партизаны в шутку говорили, что после войны Никола будет комиссаром продовольствия, Джурдже — комиссаром шуток и веселья, а пекарь Сима получит пост комиссара по делам гигиены, парикмахерских и парфюмерии.

— Да ну вас, трещотки! На грязного и собаки бросаются и пуля летит.

Бояна, санитарка отряда, высокая, смуглая, коротко остриженная девушка, дала Симе мыла, напомнив ему, что это его паек на десять дней.

Рассвело. Бояна принялась перевязывать раненых. До войны она была студенткой-медичкой и теперь ловко справлялась со своей работой. Раненые хрипло стонали, громко вскрикивали от боли или жаловались, что их слишком туго перевязали.

— Так нужно, потерпи, товарищ. У тебя все идет хорошо. Рана быстро зарастает, — ободряла раненых Бояна.

Неожиданно все смолкли. Только изредка раздавался сухой кашель. В избу вошел Мирко — комиссар роты, невысокий хмурый юноша в очках, привязанных к ушам веревочками. До войны Мирко был полиграфистом. И теперь в свободное время он все что-то читал и выписывал в маленький голубой блокнот, и это выделяло его среди партизан. Он всегда был суров, говорил только, когда было необходимо, всегда поучал окружающих и ни на минуту не забывал о том, что он комиссар. Заботясь о своем авторитете, Мирко редко шутил. Он был чрезвычайно сознателен, справедлив и храбр. И поэтому партизаны ценили его, хотя и недолюбливали.

— Евта и Джурдже — резать козу, быстро! Мясо раздать на две роты! Остальным быть наготове! — серьезно произнес Мирко и пошел будить Вука.

В хижине стало еще тише. Раненые перестали стонать. Бойцы переглядывались: «Неужели и сегодня?» Началось тихое движение и сборы. Пулеметчики звали помощников и проверяли спусковые крючки.

Выходя, Евта шепнул Джурдже:

— Ночью было партийное собрание. Павле мне по секрету сказал: дело серьезное. Не знаю, что будет! Спрашивал меня, что я думаю. Что я думаю? Они ученые и партийные, пусть и думают.

— Да, дядя! Партийные в политике разбираются. Значит, обязательно должны принять в партию и нас с тобой, — говорил Джурдже.

Хмурое безветренное утро. На голом хребте полосами лежит снег. В глухой тишине гор раздается лязг ножей. Их точит Евта.

 

7

…На дымовых трубах, вздымающихся к небу правильными рядами, висят партизаны. По ним непрерывно стреляют ружья. Стреляют сами, без людей. Но не пули вылетают из стволов, а крупные капли воды, они стекают по его лицу. Теплые и соленые, как слезы. Он мертв, он знает, что мертв, но он думает: «Почему же винтовки плачут?..» Нет, это не слезы — это глаза! Черные, карие, голубые, зеленые — разные глаза висят в воздухе и смотрят на него. «Чьи они? Откуда их столько?..» А винтовки смеются, показывают зубы и хихикают, щелкая затворами… Вдруг налетела стая странных красных птиц — у них только крылья и клювы, они кинулись выклевывать глаза. Исклевали и бросились к повешенным партизанам и стали клевать им лица. «Товарищи, защищайте глаза! Глаза!» — кричит он, но голоса его не слышно. Он все сильней отбивается от птиц, все громче кричит. Напрасно — только воздух со свистом вырывается у него из горла. Он пытается отогнать птиц, эти клювы и крылья, но петля на его шее затягивается все туже…

Уча с криком вскочил и очнулся.

— Ох! Что это? — дрожа, простонал он и, обессиленный, снова упал возле огня. Сердце у него билось прерывисто и часто, как у мчащейся галопом лошади.

Огонь потух. Дымится, догорая, только небольшая головешка. Павле и Гвозден спят. Уча вздрогнул: страх, испытанный им во сне, был так силен, что, увидев спящих товарищей, он испугался. Уж не умерли ли они? Он начинает трясти Павле, но тот пробормотал что-то в тяжелом полусне и еще больше съежился и затих.

— Живы… Сон какой! Ужас! — негромко произнес Уча, и ему захотелось тут же все рассказать Павле.

Но, успокоившись немного и припомнив все, что случилось вечером и ночью, он словно ощутил укол в сердце: «Что это с нами! Как это могло случиться? Как мы могли поссориться?.. Каким образом?»

Размышляя о вчерашнем, он еще раз вспомнил свой разговор с Павле. Подавленный, он задумался. Ему было стыдно и неприятно, но что-то протестовало в нем против этого чувства. Он презирал раскаяние и угрызения совести и решил, что он просто устал и что у него болит голова просто потому, что он плохо спал. Прежде всего решил умыться и побриться. Встав, он сбросил шинель и куртку и вышел наружу. Здесь, не обращая внимания на мороз и ветер, он помахал раз десять руками, сделал несколько упражнений для ног и корпуса, потом разделся и обтерся снегом. Так он поступал каждое утро, не обращая внимания на непогоду. Десять лет делал он эту утреннюю гимнастику, обливался холодной водой и обтирался снегом. Перед войной он всегда первым начинал купаться в Мораве, а переставал последним; и крестьяне рассказывали, что он купается, загорая на льдинах, даже когда лед идет по реке. Возвращаясь к себе, командир заметил на дверях надпись: «Счастливого 1943 года!» — и грустно улыбнулся. Войдя в хижину, он приготовил прибор для бритья и начал бриться…

Он раздумывал о своем столкновении с Павле, о состоянии отряда. В правильности своей позиции он не сомневался. Он обдумывал ее в течение долгого времени и теперь был уверен, что это единственно возможный и разумный план, разработанный человеком, который знает, что такое война. План, выдвинутый Павле, удивлял его. Как он мог додуматься до такого опасного плана? Особенно беспокоило его упорное желание комиссара провести свое намерение в жизнь любыми средствами. Павле каждую минуту подчеркивал, что именно он, больше, чем кто бы то ни было другой, отвечает за судьбу отряда. Пусть так, он партийный руководитель, но имеет ли он право так упрямо вмешиваться в военные дела, в которых у него нет настоящего опыта? Уча целый год командует отрядом, он неоднократно вызволял его из самых тяжелых положений и добился больших успехов в борьбе. Благодаря его заслугам, и прежде всего его военным способностям, отряд в прошлом году не постигла судьба многих отрядов в Сербии. Павле не считается с этим. Он хочет навязать штабу и партийной организации собственные, совершенно несерьезные тактические идеи. Как же должен действовать он, командир? Поступить вопреки своему мнению и своей совести? Во имя чего? Во имя какой-то дисциплины? В подобных обстоятельствах это слишком большая жертва. Так могут поступать только безвольные люди, не знающие, чего они хотят, и не имеющие сил осуществить то, что велит совесть. Нет, он никогда не подчинится этому, никогда! И в чем, собственно, смысл так называемой тактики Павле? Вот уже целую неделю они избегают боев. И что получилось? Паника и страх овладели всеми бойцами. Если это положение и дальше продлится — отряд окончательно деморализуется и погибнет. Нет, бежать и уклоняться от столкновения с врагом больше нельзя. Нужно драться, хоть это и сопряжено с огромным риском. Риском?.. Нет, рискованно то, что предлагает Павле. Это значит поставить на карту судьбу отряда. Гораздо меньше риска остаться на Ястребце и воевать здесь, в наиболее благоприятных условиях. Что ж, пусть его сменят! Плох тот командир, который не готов стать простым солдатом. Драться, вопреки всему драться! Нужно убедить в этом Павле. Но почему комиссар так странно себя ведет? У Учи задрожала рука. В разбитом зеркальце отразилось плохо выбритое лицо, бледное от горечи и разочарования.

— Во-время ты побрился! На хребте колонны болгар и немцев. Большая группа немцев, движется, очевидно, прямо на нас, — неожиданно входя, сказал Вук.

— Ага! Очень хорошо! Знаешь, сегодня мы примем бой! Нам нужно как можно скорей добиться победы.

— Знаю. Ну и что, ведь я не говорю об отступлении.

— Вот и хорошо. Прикажи всем быть в боевой готовности и вышли еще одно отделение в охранение. Я сейчас приду.

Вук ушел. Уча разбудил Павле и Гвоздена. Еще не вполне проснувшись, Павле, правда неуверенно, высказал свое мнение: лучше не принимать боя и сразу отступить. Но Уча решительно воспротивился, и комиссар сдался перед его авторитетом. Правда, он сомневался в удачном исходе сражения, но ему начинало казаться, что сам он тоже зашел в тупик, и это лишало его обычного спокойствия и решительности. Самоуверенность Учи и пугала и успокаивала Павле.

Словно угадав мысли и чувства комиссара, Уча остановился в дверях и посмотрел на него. Павле покраснел. Желтоватые искры заиграли в его карих глазах. Какая-то тень сомнения промелькнула в сознании Учи, но отступать было поздно, и, борясь с собственной неуверенностью и сомнениями Павле, он еще тверже решил, что именно на этой позиции необходимо принять серьезный бой с немцами. Он страстно желал победы — не только ради отряда, но и ради Павле.

Они вышли. Уча приказал Гвоздену построить роты, а сам отправился осматривать позицию. Павле присоединился к Гвоздену.

Партизаны покидали хижины и толпились вокруг товарищей, которые успели кое-как разогреть отпущенное им на два дня мясо. Тяжело раненных — их было четверо — вынесли на носилках. Они стонали и бредили, испуганно поглядывая на товарищей. Легко раненные стояли в стороне и расспрашивали о противнике.

Уча скоро вернулся и указал Павле позицию, которую нужно было занять. Они созвали командиров, поставили им задачу и определили направление и место сбора в случае отступления. Раненых в сопровождении одного отделения отправили глубже в лес.

Не успели еще партизаны занять позицию на опушке леса, как внизу под ними уже затрещали долгие очереди пулемета.

— Вот они! — словно про себя промолвил Уча и посмотрел на Павле.

В эту минуту ему показалось, что их позиция непригодна для боя.

Партизаны быстро прятались за деревьями и зарывались в снег.

— Без приказа не стрелять! — командовал Уча, закапываясь в снег позади поваленного толстого бука.

Сильный огонь, открытый немцами по охранению, свидетельствовал о том, что они знают место расположения партизанского лагеря и стараются пробиться через лес к хребту.

— Который час? — обратился Уча к Павле.

— Девять! — ответил тот, не глядя на него.

Уча встал и пошел по цепи. Он ободрял партизан; как ему казалось, они с упреком и недоверием смотрели на него.

— Не стреляй, пока он не подойдет и не станет во весь рост. Подпусти его на сто метров! Сегодня они нам за все заплатят!.. Ни одна пуля не должна пропасть даром. Понятно? После боя командиры отделений доложат мне, сколько истрачено патронов и сколько убито немцев… Ты, Станко, бей только по офицерам… А ты чего нос в снег уткнул? Выше голову! — Так говорил Уча, переходя от бойца к бойцу и останавливаясь возле каждого. Вокруг свистели пули, но он шел выпрямившись и спокойно. Обойдя всю цепь, командир вернулся на свое место. Вскоре, торопливо отступая, появились бойцы охранения. Руки Учи, державшие пулемет, задрожали. Он испытывал страх.

— Спокойно! Чего бежите? — крикнул он партизанам из охранения, которые, задыхаясь, спешили соединиться с отрядом.

— Их много, больше трехсот! — ответил один из бегущих.

— А ты что, считал? Задницей, что ли? Куда бежишь? Ложись здесь и жди! — выругался Уча, но зубы у него стучали.

«Что это со мной сегодня?» — подумал он и оглянулся на Павле.

Сидя возле дерева, Павле спокойно смотрел в сторону леса.

— Что-то не появляются… — произнес Уча, стараясь, чтобы слышал Павле.

— Сейчас появятся! Не волнуйся… — равнодушно ответил комиссар, продолжая вглядываться в темноту леса.

«Наигранное хладнокровие», — решил про себя Уча. Руки его все еще тряслись. Он вспомнил свой сон… — «Погибну сегодня, наверняка. Животные предчувствуют свою смерть, почему же не может предчувствовать человек? Ей-богу, погибну!» — подумал он скорей с досадой, чем с грустью.

Густая цепь немецких пехотинцев, осыпая огнем все вокруг, замелькала среди деревьев.

— Вот и они! — крикнул Павле и спрятался за дерево.

Вокруг часто запели пули. Лес гремел от стрельбы.

Уча глубже зарылся в сугроб, смахнул снег с лежавшего бука, чтобы удобнее было держать пулемет, и крепко прижал приклад к плечу. Немцы были уже метрах в трехстах. На белом снегу среди черных деревьев резко выделялись их светло-зеленые мундиры и серые каски. От частой стрельбы стоял дым.

— Нет еще! — шептал Уча, которому казалось, что он громко отдает команду.

Павле обернулся и, заметив его волнение, спокойно сказал:

— Подпустим их к кривому дереву!

— Какое там кривое дерево! Нужно к пню подпустить! — злобно ответил Уча.

— Идет!

Немцы заметили их и залегли, продолжая частый огонь. Вокруг Учи фонтанчиками взлетал снег, летели щепки. Он еще больше пригнул голову и крепче прижал приклад, держа палец на спусковом крючке. Видя, что партизаны не отвечают, немцы приподнялись и медленно двинулись вперед, укрываясь за деревьями и ведя огонь на ходу.

— Ну! — крикнул Станко, лежавший с ручным пулеметом недалеко от Учи.

— Не бойся! Не бойся! Нет еще! Нет… — Пулеметная очередь резанула по дереву, и кора попала Уче в рот, не дав ему договорить. Он выплюнул ее и вновь почувствовал спокойствие и уверенность. Уча оглянулся на Павле, но, встретив его, как всегда, любопытный и беспокойный взгляд, с трудом усмехнулся.

Немцы прекратили огонь, не зная, что предпринять. Эта неожиданная тишина беспокоила Учу. И когда через несколько минут немцы с криком бросились на гору, ведя огонь только из автоматов, он вздохнул с облегчением. Что-то напряглось внутри у него, подобно тетиве лука, и он превратился в стрелу, готовую в любой момент сорваться и поразить наступающего противника. Когда вражеская цепь достигла пня, Уча изо всех сил крикнул:

— Огонь… — и нажал спусковой крючок. Ударила короткая очередь. Немец, шедший отдельно, упал в снег. Партизаны дали залп. Человек десять немцев осталось в снегу. Остальные, спеша и не обращая внимания на мертвых, то попадая в сугробы, то выбираясь из них, продолжали двигаться вперед.

— Огонь… — опять крикнул Уча. Раздался второй, еще более мощный залп, сопровождаемый короткими пулеметными очередями.

Немцы как по команде зарылись в снег и открыли сильный огонь, стараясь прикрыть тех, кто оттаскивал раненых.

— Вот так надо воевать! — бросил Уча Павле, который даже не пошевельнулся.

Немцы еще несколько раз безуспешно пытались перейти в атаку. Расстояние между ними и партизанами было теперь уже так невелико, что можно было разглядеть знаки различия на их мундирах. Они беспрерывно вели сильный огонь по редкой неровной цепи партизан, которые больше не отвечали.

— Несколько человек убито! — крикнул Станко.

«Патронов нет, ужасно!» — вспомнил Уча. Но немцы не дали ему долго раздумывать. Они снова пошли в атаку, и снова партизанский залп повадил их в снег.

«Почему Павле не приказывает отходить?» — подумал Уча, посмотрев на комиссара.

— Мы любой ценой должны задержать их, — произнес Павле в ответ на его взгляд. Помолчав немного, как бы оценивая действие своих слов, он добавил: — Пока наши не вытащат раненых. Понял?

«Но почему же я не приказываю отступать?» — в испуге спросил себя Уча. Ему было ясно, что бой проигран, и проигран по его вине. Нужно сразу, быстро принять решение, пока еще не поздно. Но произнести слово «отступление» у него не было сил. Не глядя на Павле, он в страхе спросил:

— Что будем делать?

— Быстро двигайтесь на Црни Врх, а я с группой Илии останусь здесь для прикрытия, — решительно сказал Павле.

— Нет! Ты уходи, а прикрывать буду я. Это моя обязанность, — возразил Уча и подумал: «Я виноват во всем. Тебе-то легко геройствовать!»

— У нас нет времени рассуждать. Приказывай отступление!

Уча дрожащим голосом передал команду.

Продолжая сильную стрельбу, немцы приближались, перебегая от дерева к дереву.

— Павле! Иди с отрядом! — умоляюще сказал Уча.

— Вот она, твоя тактика! — язвительно прошептал комиссар. Уча с ненавистью поглядел на него, хотел сказать что-то обидное, но сдержался.

Укрываясь за деревьями, Павле быстро пополз через открытое пространство. Немцы заметили его и начали осыпать огнем.

«Готов…» — пронеслось в голове Учи. Он отвернулся, чтобы не видеть… Пот выступил у него на лбу.

Почувствовав, что партизаны отступают, немцы вновь поднялись в атаку, но Уча вместе со Станко и взводом Николы задержали их. Потеряв несколько человек, немцы снова залегли. Уча перевел дыхание и посмотрел в сторону хребта. Партизаны в беспорядке отступали.

— Бегут, как стадо! Да разве это армия? Ой-ой-ой! Если немцы только один пулемет на фланге поставят — и готово!.. Станко, ты видишь, что они делают?

Павле приполз обратно и занял свое прежнее место в укрытии.

— Ты что, с ума сошел? Зачем ты вернулся?

— Прикрывать отступление.

— Я же сам прикрываю! Умру, а не дам немцам выйти из леса.

Немцы двинулись снова…

— У меня убит второй номер! — крикнул Станко.

— Товарищи! Гранаты! — в ярости командовал Уча, отцепляя гранаты и подпуская врага на бросок. Но, следя за немцами, он в то же время ежеминутно поворачивался к хребту. Отряд в беспорядке, медленно отступал. «Скорей, скорей, ради бога… скорей…» — шептал про себя Уча, сжимая холодный ребристый корпус гранаты. Немцы подошли еще ближе… Уча ударил взрывателем о приклад, встал и из всей силы швырнул гранату в толстого высокого немца, который с автоматом шел впереди. Послышался взрыв еще нескольких гранат, и на мгновение наступила прерываемая стонами тишина. Каска толстого немца катилась по снегу, описывая кривую.

— Наши разбиты на левом фланге! Никола отступает! — доложил Станко.

Уча обернулся. Несколько человек из взвода Николы бежали по открытому хребту, обстреливаемые немцами. Большая часть уже уходила в лес, хотя неприятель вел по ним пулеметный огонь.

— Сколько у тебя осталось патронов? — спросил Уча у Станко.

— Полный диск!

— Только?

— Только!

— А у меня всего несколько штук… Сейчас они опять двинутся. Павле, отходи со Станко… Справа, вдоль леса. — Уча дрожал и умоляюще глядел на Павле.

— Нет, ты уходи! Я отступлю последним! — сурово ответил Павле, и Уче показалось, что он презрительно улыбается.

Немцы все не поднимались, видно уславливались о чем-то.

— Павле! Товарищ! Прошу тебя, уходи! Если с тобой что-нибудь случится… Понимаешь?.. — И Уча без всякой необходимости бросил вторую, последнюю, гранату. Павле и Станко приподнялись и поползли по опушке. На позиции остался один Уча. Он снова посмотрел в сторону хребта. Отряд почти скрылся в лесу. Только тела убитых партизан чернели на снегу. Уча зарылся с головой в сугроб, слез у него не было. Не целясь, он нажал спусковой крючок. Раздалась короткая очередь… Он с отчаянием продолжал нажимать крючок, пока у него не заболел палец, но пулемет молчал.

— Кончились патроны! — в испуге простонал Уча.

В это мгновение что-то как будто сдавило ему горло. Он вскочил и, пригнувшись, бросился бежать, прячась за деревьями, преследуемый огнем нескольких немецких пулеметов. Он бежал наугад, не разбирая дороги, пока хватало сил. Потом он потерял сознание и упал.

Уча долго лежал в овражке, около орехового дерева. Наконец он очнулся и стал медленно припоминать все, что случилось. Его знобило. «Я ранен… — подумал он. — Я ранен. Что с нами было? Отряд… много потерь!.. Патроны кончились. Павле оказался прав. Что он скажет? Лучше бы я погиб…»

На хребте, выше того места, где он лежал, послышались взрывы гранат.

— Еще ведут бой… А я, как раненый волк, лежу здесь. Но куда же я ранен, черт побери?.. В грудь… конечно! У меня болит грудь… — шептал он, не смея пошевелиться, чтобы не растревожить рану.

В горах гремели взрывы. Из соседних кустов вспорхнула птичка и уселась в двух шагах от него. Он испуганно вздрогнул и открыл глаза. Маленькая серая птичка, с острым клювом и белой, похожей на ожерелье, полоской вокруг шеи, испуганно трепыхалась. Грудка ее часто поднималась, перышки топорщились, открывая под ними белый мягкий пух.

Позади послышались шаги. Уча не шевельнулся.

— Уча! Ты жив? — донесся радостный крик Павле.

— Жив. К сожалению!

— Ты ранен? — озабоченно спросил комиссар и в два прыжка очутился возле него. Видя, что Уча не в состоянии подняться, Павле подхватил его подмышки, желая помочь.

— Да нет, я не ранен, не бойся!

— Молчи! Слава богу. Я боялся, что с тобой что-нибудь случилось. Мы уже с полчаса ищем тебя по лесу. Не беспокойся, все кончилось хорошо, — говорил Павле, отряхая снег с шинели Учи.

— Какое там хорошо! Молчи, пожалуйста! — сказал Уча, не глядя ему в глаза.

— Да перестань ты! У немцев есть потери.

— А у нас?

— И у нас, — ответил Павле и пошел вперед.

За ним двинулся и Уча, озлобленный и подавленный.

 

8

Только в сумерки стихли горы. Ветер унес с собой ядовитый дым пороха и взрывчатки и взволнованно шумел в уцелевших листьях буковой чащи. Из Соколовичской котловины, заросшей черными елями, выползала ночь.

Небольшие группы партизан расположились на опушке леса, дожидаясь темноты. Бойцы молчали, задумчиво слушая шепот ветра в буковом молодняке. Они и мечтали о ночи и боялись ее. Ночью их, по крайней мере, часов десять не станут преследовать; зато они не знали, где укрыться до утра в такую непогоду. Бояна с помощью нескольких партизан хлопотала возле раненых, расспрашивала и успокаивала их…

Немного в стороне, прямо на снегу сидел в глубокой задумчивости Павле. В сегодняшнем поражении он винил себя. Как мог он до такой степени растеряться и уступить упрямству Учи? Видя, как страдает командир, как он унижен и надломлен, Павле ни словом не напомнил ему о событиях сегодняшнего дня и в его присутствии вел себя так, как будто это он, комиссар, главный виновник всех несчастий. Но про себя Павле думал:

«Придет ли сегодня связной, нет ли — все равно этой ночью я осуществлю свой план! Теперь я по-иному буду исполнять обязанности комиссара».

Ночная тишина напоминала ему о погибших товарищах. Он чувствовал кровную связь с ними, вспоминал всех погибших, и перед ним вставали различные эпизоды из их жизни в отряде.

Особенно ясно запомнился ему один партизан. Прошлой ночью, обходя роту, Павле увидел при свете огня чью-то голую пятку. Спящий приподнялся и спросонья стал растирать ее, пытаясь согреться. Так, с голой пяткой, он шагал сегодня по снегу и стрелял в немцев. Куда попала пуля? Ночью его засыпал снег. Верно, ему и сейчас еще холодно… Боец этот был любитель поговорить и большой спорщик. Павле даже наказал его недавно: десять дней без патронов. Истек ли срок? Стрелял ли он сегодня в немцев или, безоружный и беспомощный, шел им навстречу? Сколько дней прошло с тех пор, как он был наказан? Необходимо выяснить это! Сейчас же!

Павле подошел к группе партизан. Но они ничего не могли ему сказать. Он собрался спросить у других, но Уча отвел его в сторону и указал на ближайшую высоту. Павле поднял голову. В глубине гор горели яркие костры. «Все равно этой ночью нужно пробиться на другую сторону хребта. Завтра немцы могут нас здесь обнаружить. Необходимо прежде всего укрыть раненых. Но как двинешься с ними по такому снегу? Как поднять их на Белу Стену, одну из самых высоких гор Ястребца?» Павле подозвал Учу и Гвоздена, чтобы обсудить с ними свой план. Они легко согласились. Никто не хотел, да и не мог предложить ничего другого. Но все хорошо знали, что для усталого, изголодавшегося, расстроенного отряда, при котором находятся тяжело раненные, этот поход на Белу Стену будет новым тяжелым испытанием.

— Товарищи, подойдите ближе! — суровым голосом обратился к партизанам Павле. Он подождал, пока они соберутся, и, обведя взглядом все эти лица, уже плохо различимые в наступающей темноте, заговорил необычно громким голосом.

— Положение серьезное, — начал он. — Вы видите сами. До утра мы должны перейти Белу Стену. Даже в хорошую погоду до нее приходится добираться целую ночь. А нам нужно идти по снегу и нести раненых. Вы сами видите, немцы заночевали в горах. Если до рассвета мы не придем на Белу Стену, немцы атакуют нас и будут преследовать весь день. Товарищи, вы знаете, что это для нас значит! Дело идет о судьбе нашего отряда. Значит, и речи не может быть об усталости. Никто не смеет уставать! Кто не в силах идти — пусть остается!.. Понятно? — И в звонком голосе комиссара прозвучала угроза.

— Понятно! Понятно! — раздались голоса.

— Мне нужен доброволец для специального задания! — сказал Павле.

— Я пойду, — вызвался Вуксан.

Павле отозвал его в сторону и приказал идти на место встречи с Йованом, но помнить, что там уже немцы.

— Ну и пусть! — ответил Вуксан и ушел.

— Вперед! Евта — в дозор со Станко и вторыми номерами! Раненых в середину! Их понесет сейчас Вторая рота, — командовал Уча.

Стараясь производить как можно меньше шума, колонна двинулась вдоль хребта через лес. По неписаному, но обязательному закону замыкающим шел комиссар Павле. Быстро темнело. Боясь, что к рассвету они не дойдут до цели, Павле строгим голосом торопил бойцов; те передавали его приказания по цепи дальше. До Павле доносился шум шагов, голоса, выкликавшие смену к носилкам и отсчитывавшие людей.

Когда они спустились в котловину, стояла глубокая ночь. Не видно было ни зги. Только рокот реки да крики сов доносились сквозь тьму и туман. Уча приказал сделать привал. Партизаны опустились на снег, некоторые тут же заснули. Переходя от одного к другому и наощупь различая их в темноте, Павле тормошил бойцов, приказывая беречься, не засыпать потными.

— Вперед! — взволнованным шепотом пронеслось по колонне, и медленно, утопая по пояс в сугробах бойцы двинулись дальше по обрывистому склону.

Проводник Евта шел впереди и указывал направление, стуча палкой по стволам. Туп!.. Туп!.. Туп!.. — глухо отзывался в лесу этот звук, смешиваясь со скрипом снега. Время от времени какой-нибудь раненый хрипло и протяжно стонал.

Дорога пошла в гору, колонна еле ползла. Напрасны были все понукания Павле, угрозы и просьбы. Люди скользили на заплетающихся ногах, спотыкались, падали. Чем медленней двигался отряд, тем больше боялся Павле, что им не дойти до рассвета. Что будет с ними? Стук палки и стоны раненых еще усиливали его грусть и тревогу.

Туп!.. Туп!.. Туп!.. — непрерывно и однообразно звучало впереди, и казалось, что кто-то бьет тупым предметом по голове, бьет его, бьет бойцов, скоро уничтожит весь отряд… Туп!.. Туп!.. Туп!.. Крик!.. Чередуются удары и стоны! А Павле еле бредет, и ему кажется, что у него мозг разорвется от невыносимой боли.

«…Двадцать тысяч человек, вооруженные новейшей техникой, движутся против горстки босых и полуголых людей. Целая армия против двух рот! Миллионы патронов против нескольких сот… Борьба бессмысленна! Для того, чтобы драться, необходимо видеть, с кем дерешься и куда бьешь. Но тут не видно врага и не знаешь, куда наносить удары. Немцы решили их уничтожить, и это неизбежно, если трезво рассуждать! А они решили их победить!.. Нет, это не война!.. В войне сталкиваются армии. А какая они армия? Евта, не стучи! Перестань! Голова треснет!.. И другие отряды в Сербии в таком же положении. В Боснии есть пролетарские дивизии — но Босния далеко… Они не могут прийти оттуда на помощь. Русский фронт на Волге. Что осталось еще от России?.. Партизаны в Сербии одиноки… Страшно! Страшно быть одному! Их уничтожат. Сербию вырежут… Даже поверженная, она все еще борется. С тех пор, как она существует, к горлу ее приставлен нож. С первых дней своего существования она воюет… Чем же мы победим? У нас мало сил. Для героизма есть тоже предел. В бою пушки сильней ума. Что же нам тогда остается? Вера? Смерть упрямей веры. Преступники всегда опытней и хитрей… Что толку в идеалах, если нет сил их осуществить! Всё — иллюзии, самообман. Вот гибнет отряд — упрямо, в одиночестве, никому неизвестный… Не стоните, ради бога, не стоните!.. Будущее не узнает о вас. Горы немы, они не расскажут живым о том, как вы погибли… Торопитесь! Торопитесь! Почему вы так медлите? Так мы и до зари не попадем на Белу Стену. На нас нападут и уничтожат… История — жестокий формалист, ее интересуют крупные цифры, большие события. Отряд партизан — мелочь для нее, а с мелочью она не считается. Умрут матери бойцов, и никто уже не будет знать и помнить ястребацких партизан… Тяжело драться за будущее и за свободу, если никто не узнает о том, что ты жил. А особенно когда умираешь, а тебе едва двадцать лет. Не стучи, Евта, я сойду с ума… Человек хочет жить. Тяжелей всего знать, что тебя скоро забудут. Страшно! Когда-нибудь… кто-нибудь… кто знает — кто… назовет нас поколением романтиков, которые, начитавшись книг, фанатично вступили в борьбу против сильной еще в то время армии… Евта!..»

Споткнувшись, Павле упал и очнулся от своих мыслей.

«Ядовитые мысли, больные… Пессимизм! — говорил он себе, чувствуя, что его знобит. — Я болен… Откуда у меня такие мысли? Нет, нет! Было бы ужасно, если б люди так расценивали свою жизнь и свою борьбу. Это значит конец, конец всему. Мы никогда не пришли бы к свободе. Верить!.. Во что бы то ни стало верить! Если я не буду верить, отряд погибнет. Я верю! Я всегда верю!» — взывала к нему встревоженная совесть.

Туп!.. Туп!.. Туп!.. — еле-еле слышалось вдалеке.

— Быстрей! Быстрей! — восклицал Павле.

Кругом темнота и тишина.

— Товарищи!

Никто не отозвался. Только издали донесся глухой топот ушедшей вперед колонны.

— Отстал! Нет, я сошел с ума или заболел, — произнес он вслух и, собрав последние силы, бегом бросился догонять колонну, спотыкаясь на неровной, извилистой тропинке.

— Смена! Смена! — услышал он наконец и вслед за тем: — Один… два… три… четыре!

Павле хотелось как можно скорей изгладить из памяти свои недавние мысли. Никогда ничего подобного ему и в голову не приходило. И теперь, догнав колонну и испытывая потребность с кем-нибудь поговорить, он обратился к идущему впереди партизану, но тот не поддержал разговора.

— Быстрей! Быстрей! Не успеем! — то и дело поторапливал Павле.

Лес становился гуще. Евта все чаще стучал по стволам. Все чаще сменялись бойцы, несшие раненых, все медленней ползла колонна — и все меньше оставалось сил у людей; сон, как гора, давил их своей тяжестью. Солдаты уже привыкли к окрикам Павле и сердито огрызались в ответ, но он делал вид, что не замечает их настроения.

Вот и Соколов Камен. Колонна остановилась — солдаты, несшие раненых, сменились уже по нескольку раз. Все обессилели. Идти дальше было невозможно, да и ветер намел здесь снегу выше пояса. Носилки, сооруженные из буковых палок и одеял, развалились. В голове колонны послышался шум. Раненые стонали: они не хотели, чтобы их несли дальше, и требовали Павле.

— Оставьте меня! Конец мой пришел… Не могу больше! У меня рана открылась, я застрелюсь! Уча, если ты мне друг, дай револьвер…

— Не галдеть! — скрипучим голосом крикнул Павле, затрясшись от гнева. Он хотел крикнуть что-то еще и не смог: у него тряслась челюсть.

— Потерпите, товарищи, еще немного. Успокойся, Мичо, нельзя так! — успокаивал Уча. — Павле, ты где? Нужно сперва протоптать вверх дорогу, иначе нам не выбраться.

Павле чиркнул спичкой и посмотрел на часы. Было два часа ночи. Нет! Не успеем! Рассвет нас застанет на лугах. Если мы попадемся там, мы погибли…

— Коммунисты, вперед! — разнесся по склонам звонкий, высокий голос комиссара.

Шум утих, раненые замолчали. Слышался только шорох падающего снега да вой ветра, шумевшего в голых ветвях. Несколько мгновений спустя человек десять молча подошли к Павле.

— Мы здесь! — произнес один из них.

— Евта, ты где! — крикнул Павле, никого не видя в темноте.

— Здесь, товарищ комиссар, — отозвался тот, стоя за его спиной.

— Веди нас так, чтобы протоптать дорогу и проскочить Соколов Камен! — приказал Павле, утопая в снегу по пояс.

Шатаясь, еле вытаскивая из сугробов ноги, люди двинулись вперед, пробивать дорогу сквозь снег — грудью, руками, всем телом.

— Я потеряла опанок. Полегче, я только чулок завяжу, — пробормотала, словно стыдясь, Бояна.

— И у меня левый давно оторвался, — заметил Никола.

— Возвращайтесь назад! — приказал им Павле.

Они молча двинулись дальше. Павле шел впереди и, дрожа как в лихорадке, пробивался сквозь снег.

Прошло почти два часа, когда, проложив дорогу, они вернулись обратно.

— Восемь добровольцев к раненым! — приказал Павле. Несколько человек приблизились молча. Уча пересчитал их и крикнул:

— Еще двое!

Никто не вышел.

— Чего ждете, товарищи? Вы что ж, хотите, чтобы нас рассвет здесь застал? — гневно крикнул Уча.

Все молчали.

— Еще двое вперед, приказываю!

— Брось, товарищ Уча, все равно больше невмоготу… — простонал раненый.

— Молчать! Я командир!

— Застрелите меня, не могу! — еще раз повторил раненый и вскрикнул.

— Не шуми!.. Ты кто? — спросил Павле человека, который приблизился в эту минуту.

— Джурдже.

— А ты здесь зачем? Ведь ты малорослый, не сможешь!

— Брось, пожалуйста! Я и пушку могу тащить. Я пойду в первой паре. Это даже хорошо, что я мал ростом.

— Ну-ка еще один! Быстрей! — позвал Павле.

Снова никто не отозвался. Все стояли не двигаясь, но, даже не видя в темноте лиц друг друга, они испытывали мучительный стыд.

От группы бойцов, которые протаптывали дорогу, отделилась Бояна. Она была в одних чулках. Подойдя к раненым, она прошептала:

— Я понесу…

Учу до глубины души тронула эта девушка-солдат. Босая. По снегу. Вот уж неутомимая! И откуда у нее столько сил, когда даже самые выносливые мужчины ослабели! Командиру казалось, что нет на свете прекрасней и сильней этой девушки.

Он приказал выступать.

Раненые снова застонали. Их подняли, и поход возобновился. Павле нес носилки в паре с Гвозденом. У партизана, которого они несли, открылась рана, и он все время стонал. Гвозден ободрял его, успокаивал и пытался занять разговором, но Павле раздражали эти беспрерывные стоны. Ему казалось, что в нем самом кричит что-то и стонет, и он сердито просил раненого замолчать. Колонна двигалась медленно. Силы у всех были на исходе. Павле казалось, что он вот-вот упадет.

Неутомимый Евта все шел и шел вперед и, стуча своей палкой, подбадривал окружающих:

— Еще немного, ребятушки! Еще немного, товарищи!

Туман — предвестник рассвета — все густел. Становилось тяжело дышать.

— Не успеем до зари, — с тревогой в голосе заметил Павле.

— Да. На лугах уже светает, — ответил Гвозден.

— Что делать? Как идти с ранеными по открытому полю? Нас непременно увидят, а у нас и патронов нет…

— Поторопитесь, товарищи! — крикнул Павле.

— Сам поторопись! Мы не можем шагать через тебя! — злобно бросил в ответ кто-то сзади. Павле, напрягая все силы, старался идти быстрей.

Так, не сменяясь, они несли раненых, пока не миновали Соколов Камен.

— Отдохнем. Больше не могу! — крикнул один из несущих.

— Никакого отдыха! Скоро рассвет, — ответил Гвозден.

— Павле, не могу… У меня сейчас сердце разорвется.

— Пусть разорвется! Мы должны до рассвета поспеть на Белу Стену!

— Не могу, голова кружится… Сейчас упаду!

— О, о-о-й, оставьте меня, товарищи! Пусть уж лучше нам погибнуть, чем всему отряду, — взмолился один из раненых.

— Замолчи! — оборвал его Уча.

Разговор умолк, и только Евта тихо прошамкал:

— Еще немного, только самую малость, ребятушки!

Уже занялась заря. Если бы не туман, все было бы ясно видно. Они вышли на луга; до желанной цели оставался всего лишь час ходьбы при хорошей погоде. Павле шел, размышляя, что делать дальше. Момент был критический. Необходимо было принять немедленное решение. Но какое? Назад — нельзя; вперед — силы у всех на исходе, а день наступает.

Слева, совсем близко, раздалась короткая пулеметная очередь. Павле остановился. Вслед за ним замерла и колонна.

— Гвозден, ты как думаешь? — встревоженно спросил Павле.

— Нельзя же их бросить… — ответил тот шепотом, боясь, что его услышат раненые.

— Вперед! Быстрей! — приказал Павле, напрягая последние силы и пытаясь ускорить шаг. Они снова тронулись, медленно пробираясь по глубокому снегу. «Еще пять минут! Еще только пять…» — говорил себе Павле, мысленно отсчитывая секунды и намеренно замедляя счет. «Еще только пять!» — твердил он снова, но в голове у него все кружилось и путалось. Позади кто-то упал. Раненые застонали. Павле остановился и обернулся. Две четверки с носилками свалились в снег. Раненые громко кричали. Носильщики лежали в снегу, не имея сил подняться.

— Что, ослабели? — язвительно спросил Уча.

Никто не ответил.

Другие тоже остановились и, опустив носилки на землю, сели.

В ближнем лесу раздались винтовочные выстрелы.

— Что нам делать? — спросил командир подошедшего к нему комиссара.

— Ступай с отрядом дальше, а я с одним отделением останусь возле раненых.

— Нет, это не годится…

— Но это необходимо! Нельзя их бросить одних. Ты иди на Белу Стену, а я спущусь в Мечьи Рупы. Там я оставлю при раненых Евту, а потом догоню вас.

— Не знаю, как все это получится. Мне бы хотелось быть вместе с тобой…

— И мне бы хотелось. Но нельзя бросить раненых. Если что случится, поступай так, как сочтешь нужным.

— Хорошо! — сказал Уча, глядя потеплевшими глазами на Павле. Тот ответил таким же взглядом; и оба почувствовали, что они самые близкие друг другу люди.

Отряд двинулся дальше, а Павле, обождав немного, свернул вправо в лес и стал спускаться по склону к Мечьим Рупам, где намеревался оставить раненых. Они часто отдыхали — пройдут шагов сто и опустят носилки. Туман все еще висел над горами. Вдруг раненый, которого несли Павле и Евта, запел слабым, но приятным и ясным голосом:

Падите, сила и неправда,

Народ пришел вас осудить,

Рассейтесь вы, туманы ночи…

Павле вздрогнул. Пел Сила. Так прозвали его в отряде за эту песню, которую он всегда распевал.

Несколько месяцев назад часовой привел к Павле и Уче веснушчатого мальчишку-батрака, оборванного, босого и без шапки. У него были светлые волосы и удивительно большой рот с толстыми и пухлыми губами. Смущенно улыбаясь, он рассказал, как немцы нагрянули с карательной экспедицией в их село, схватили много крестьян и повели их на расстрел. Повели и его, но он по дороге сбежал и вот отыскал партизан. Немного успокоившись и желая выставить себя перед Павле и Учей в самом лучшем свете, он все время твердил, что он — сельский пролетарий, читал листовки и знает партизанские песни, и, если они хотят, он споет им. Ему казалось, что именно эти песни — отличительный признак партизана. Подшучивая над ним, Павле сказал:«Ну-ка, посмотрим, какие ты знаешь!»

И тот, ни секунды не сомневаясь, запел дрожащим, но звонким голосом: «Падите, сила и неправда…» Сначала его песня показалась им смешной, но он продолжал петь, с огоньком и серьезно. Окружившие его партизаны тоже стали серьезны. Они почувствовали, что в этой песне батрак рассказывает о главном смысле своей жизни. Когда он кончил, Павле, растроганный, потрепал его по плечу и сказал: «Браво, товарищ Сила. Сила — твое партизанское имя. Так и зовите его, товарищи, — Сила». Сила улыбнулся, на глаза у него навернулись слезы. Обратившись к Павле, он сказал: «У меня есть просьба. Я хочу быть пулеметчиком». — «Нет, сразу нельзя, — ответил Уча. — Нужно сперва заслужить ручной пулемет. Его дают только самым лучшим бойцам».

«Тогда я заслужу его!» — воскликнул Сила.

В первом бою он сбежал. Потом привык и стал хорошим партизаном и вторым номером у пулемета. Через некоторое время Вуксан принял его в члены Союза коммунистической молодежи. Сила носил ручной пулемет, никогда не просил смены и не позволял себя сменять; только в бою уступал он его пулеметчику. Однако Сила не был удовлетворен. Ему хотелось быть не помощником, а пулеметчиком, но у него не было никаких надежд добиться этого звания. Пулеметчиками были только старые партизаны и испытанные стрелки, и поэтому ему не оставалось ничего другого, как самому добыть себе пулемет. В бою, дней десять назад, Сила упрямо бросился в атаку на немецкую «зорку», стремясь захватить ее любой ценой; в этой атаке пулеметная очередь посекла ему ноги. Партизаны взяли пулемет, и Уча обещал Силе, что он получит его, как только выздоровеет. Тяжело раненный, на носилках, Сила непрестанно заботился о пулемете, сердился на товарищей, что они недосмотрели за ним и поэтому заржавел пламегаситель, и жаловался на это Уче.

А теперь Сила пел свою песню. Голос его слабел и становился все тише.

Последнее слово — «работали» — он произнес шепотом и умолк.

— Сила, товарищ, пой… — взволнованно сказал Павле.

Но Сила молчал.

— Сила, а Сила, ты слышишь? Пой… — повторил Павле.

Они остановились и опустили носилки на землю.

— Ну, как ты там, соловей? — запинаясь, проговорил Евта, нагнувшись над раненым и беря его руку.

Рука была холодна и безжизненна.

— Умер… — прошептал Евта. Павле смотрел в лицо Силе. Маленькие глазки бойца глядели куда-то вдаль. Рот его был полуоткрыт, дыхания не было. Павле засунул руку под его куртку.

— Не бьется… Умер… — сказал он.

Евта отвернулся, снял шапку и украдкой перекрестился.

Павле выпрямился и, обнажив голову, сказал:

— Товарищи, умер товарищ Сила!

Партизаны вскочили и окружили носилки. Все сняли шапки. Раненые перестали стонать. Евта пытался закрыть покойнику глаза. Густые туманы стекались к реке. Уже давно рассвело. Бойцы вырыли прикладами могилу в снегу и опустили в нее Силу. Все молчали. Быстро вырос легкий белый холмик.

Когда они добрались к Мечьим Рупам, был уже почти полдень. Потрясенные внезапной смертью Силы, бойцы молчали. Даже раненые не подавали признаков жизни. Только когда носилки опустили перед пещерой, раненые заволновались. Им было страшно остаться здесь одним.

— Никаких разговоров! Так нужно! — строго сказал Павле. Он был взволнован, но, овладев собой, постарался объяснить людям положение вещей и обещал как можно скорей переправить их в село. Но кого же еще, кроме санитарки Ружи, оставить с ранеными — ведь их надо снабжать водой? Этот вопрос больше всего тревожил Павле. Только Евта мог успешно справиться с этим заданием. Евта хитер, находчив, у него много знакомых в окрестных селах, есть связь. Уж он бы сумел раздобыть еду. Но Павле не был в нем вполне уверен. Комиссар боялся, что попади Евта в руки к немцам, он не проявит достаточной твердости. В отряде его считали трусоватым. Партизаны говорили не «пуглив, как коза», а «пуглив, как Евта». К тому же, если ему случалось попасть в село, он пил больше, чем это разрешалось неписаным партизанским законом. И теперь, покуда раненых вносили в пещеру, Павле сидел и раздумывал: смеет ли он доверить их Евте? В эту минуту все недостатки старика предстали перед ним в преувеличенном виде, но другого выхода у него не было. Что ж, приходится примириться и пойти на риск. И Павле, который всегда старался успокоить свою совесть, решил, что Евта принадлежит к тем старым служивым из крестьян, для которых боевое задание — святыня. Они пойдут на любую опасность, даже на смерть, не потому, что они не боятся, но потому, что принимают ее как нечто должное и неизбежное. Чувство ответственности и дисциплины в них сильнее всего! А кроме того, Евта еще по-крестьянски тщеславен, и ему особенно льстит оказанное доверие… Павле подозвал Евту к себе.

— Ты видишь, в каком мы положении! Раненых нам придется временно оставить здесь.

— Вижу, я и сам едва жив! Ей-богу, не знаю, что с ними будет!

— Самое трудное — найти человека, который сумел бы охранять их и обеспечивать провиантом. Тут нужен смелый и верный человек… — начал Павле издалека, осторожно подходя к делу. — Представь себе, что сделали бы с ними враги! Они замучили бы насмерть наших лучших товарищей! Скажу тебе откровенно, я считаю спасение раненых нашей самой главной задачей. Ради отряда, ради народа они не должны погибнуть!

— Не бойся, товарищ Павле, не бойся! Среди нас найдутся такие люди, — прервал его Евта, поняв, куда метит комиссар. Широкая довольная улыбка появилась на его худощавом лице в старческих прожилках и пятнах.

Павле захотелось обнять его, но, желая, чтобы беседа была как можно более серьезной и произвела должное впечатление, он торжественно произнес:

— Товарищ, Евта! Штаб решил поручить это задание тебе. Тебе мы вполне доверяем.

— Выполню, Павле! Ей-богу! Выполню! Буду беречь их как зеницу ока. Волосу с их головы упасть не дам. Нет, ты еще не знаешь меня! Евта — старый гайдук!

Павле рассмеялся. Смеялся и Евта, обнажив под усами несколько желтых, острых и кривых зубов.

— Все в порядке, товарищ Евта! Смотри будь осторожен. Выходи только ночью и никому не говори куда. В селах ищи продовольствие у наших людей, но не открывай, для кого. Через некоторое время мы оставим Ястребац. Помни, об этом нельзя говорить.

Они вошли в пещеру к раненым.

— Товарищи, среди вас есть командиры взводов и отделений. Но в военном и политическом отношении всю ответственность за вас несет товарищ Евта. Сейчас вы все только раненые и обязаны его слушать. Соблюдайте конспирацию и не беспокойтесь — долго вы здесь не останетесь!

— Ни о чем не беспокойся, товарищ Павле, — сказал Евта, втихомолку посмеиваясь в усы. — Мы легко сговоримся. Кто умней, тот и старше, — говорил он, пытаясь скрыть свою радость.

Павле попрощался со всеми и вышел вместе с Евтой.

— Послушай, черт побери, совсем забыл сказать: когда приходишь в село, не пей, прошу тебя. Ты знаешь, что это значит. Потерпи, покуда кончится эта суматоха, а тогда…

— Что ты, Павле, как ты можешь думать так обо мне!.. Я ведь не совсем безмозглый, — обиженно прервал его Евта.

— Знаю, знаю! Но все-таки напоминаю тебе еще раз — будь осторожен. Сам знаешь, какое дело!..

— Я-то, дурак, рассчитывал, что ты меня в партию примешь, а ты меня пьяницей считаешь, — тихо говорил Евта, моргая хитрыми маленькими глазками.

Павле добродушно усмехнулся.

— Все может быть! Постарайся! А когда мы создадим свободную территорию, мы поставим тебя во главе среза .

— Ладно, ладно, смейся над стариком. Я тебе в деды гожусь… — говорил Евта, прикидываясь обиженным. И, грозно тряхнув головой, улыбнулся.

— Знаю я вас, моравчан, старых жуликов! Вы кого угодно вокруг пальца обведете.

— Вот увидишь, что я не шучу, — говорил Павле, которому и самому было приятно порадовать старика.

— Как старый партизан, ты будешь председателем срезского комитета. Серьезно! Нам такие люди нужны!

Евта хихикал, как от щекотки. Посмеивался и Павле.

— Ну, теперь прощай! Сегодня вечером пойдешь в село за провизией. Делай так, как мы договорились.

— Понимаю, все понимаю, товарищ Павле… А с тобой мы уже не увидимся?

— Да, некоторое время.

— Тогда поцелуемся и — счастливого пути…

Они обнялись.

— Я все запомнил, не беспокойся, — сказал Евта, стараясь скрыть волнение, и, повернувшись, мелкими старческими шагами направился в пещеру.

 

9

Павле догнал отряд уже у самой горы, где партизаны заняли позицию в ожидании атаки немцев. Здесь он ушел поглубже в лес и сел возле толстого бука, поросшего лишаями и мхом. Серое небо, словно огромное глиняное блюдо, нависло над рыжими метельчатыми вершинами деревьев и тяжело придавило их. Казалось, оно падало вниз. Усталый Павле сразу заснул.

Только в середине дня его разбудил Малиша.

— Товарищ Павле! А товарищ Павле! — кричал он над самым его ухом.

Малиша был так мал, что винтовка, висевшая у него за плечами, зарылась прикладом в снег. Ему было жаль будить комиссара, который спал крепким сном, и он в нерешительности топтался на месте. Но, вспомнив, что приказ есть приказ, Малиша взял комиссара за плечо и встряхнул.

— Товарищ Павле! А товарищ Павле! Вставай, довольно спать. Не годится лежать на снегу. Замерзнешь. Вставай! Тебя зовет товарищ Уча!

Павле вздрогнул и медленно открыл глаза.

— Что ты, Машо? Что случилось?

— Товарищ Уча послал меня за тобой. Нельзя больше спать, — решительно сказал Малиша, но, заметив, что Павле, усмехаясь, глядит на его ружье, покраснел и начал вытаскивать его из снега.

— Велика тебе винтовка, Машо. Мы тебе французскую дадим, она легче и удобнее.

— Неужели, товарищ комиссар, я буду носить женскую винтовку? Не буду, ни за что! Я, товарищ комиссар, кажется, не заслужил, чтобы ты так низко меня ставил, — обиженным детским голосом сказал Малиша и, сняв винтовку, поставил ее перед собой.

Глядя на мальчугана, Павле не мог скрыть ласковой улыбки. Этот мальчик был храбрый солдат, но его так и тянуло поиграть с детьми. Сейчас, зимой, другие мальчики, его ровесники, забавляются возле теплых печек, устраивают колодцы из кукурузных початков, гоняются за сойками и синицами. И Павле вспомнил, как недели три назад, когда они остановились в одном селе, Малиша потихоньку играл с ребятишками, смеясь и ссорясь с ними. Мальчик долго переживал свой позор, когда в отряде стали рассказывать, что, пока партизаны спали, он шапкой ловил воробьев на унавоженном поле. Зато, когда отряд приходил в его родное село, он непременно шел в дозор, молчаливый и грозный, как завоеватель, и, ни с кем не здороваясь, отворачивался от своих сверстников. В своем селе он говорил мало, серьезно, сурово и свысока. Он хорошо запомнил выражение, которое часто употреблял комиссар, выступая перед крестьянами: «Никто вам не поднесет свободу на золотом блюде!», и, обращаясь к старшим ребятам, уже годным для военной службы, Малиша сурово говорил: «Чего ждешь? Почему не идешь с нами? Хочешь, чтобы тебе поднесли свободу на золотом блюде? Нет, свободу нужно купить собственной кровью!» Кулаки не раз хватали его, грозили убить, били палками. Тогда он сбежал и нынешним летом пришел в отряд. В первые дни на вопрос, за что он воюет, он отвечал, что воюет за отца и брата, которых угнали немцы; через месяц он заявлял, что сражается за рабочих и крестьян.

— А почему, Малиша, ты так говоришь о женщинах? — притворяясь рассерженным, строго заговорил Павле. — Разве они не воюют так же, как мы, мужчины? Ну-ка, скажи, есть ли хоть одна трусиха среди партизанок?

— Я не говорю, товарищ Павле, что партизанки — трусихи. Но ты же сам знаешь: женщины есть женщины!

Павле засмеялся искренне и весело, но, словно испугавшись здорового, молодого смеха, сразу оборвал себя и перевел разговор на другое:

— Хорошо, а что нового на позиции?

— Немцы совсем рядом. Уча приказал ждать их здесь. Нужно отомстить им за вчерашнее. Какой черт принес их на Ястребац! А что, правда, товарищ Павле, что мы уйдем с Ястребца?

— А как бы ты поступил, Малиша? Как ты считаешь, что лучше — остаться здесь, чтобы немцы нас гнали каждый день, или обмануть их и перейти в другое место?

— Я тебе прямо скажу — я за то, чтобы остаться. Лучше места, чем Ястребац, нет. Зачем нам идти воевать за других? Пусть каждый сам себя освобождает. Ведь не можем же мы одни освободить всех! Мы ушли в отряд, а они сидят по домам, и теперь нам за них гибнуть? Неправильно это, товарищ Павле!

Павле задумчиво его слушал.

— И большинство думает так, как ты, Малиша? — осторожно спросил он.

— Не знаю точно, но все, с кем я говорил, думают так же, как я.

— А ведь это не дело, Машо, — то, что ты говоришь. Партизаны не имеют права так думать. Вот четники, те заботятся только о себе и своем доме, поэтому им нет дела до свободы. А мы, коммунисты, сражаемся за весь народ.

— Хорошо, мы коммунисты, но нас еще мало, товарищ Павле. Не можем же мы всюду поспеть, — грустно произнес Малиша и задумался.

Павле было холодно. Он молча встал, обдумывая, что сказать пареньку.

— А правда, товарищ Павле, что на нас идет сто тысяч оккупантов? — робко спросил Малиша. — Откуда же у них такая армия?

— Почему сто тысяч? Кто тебе сказал?

— Все говорят. А я думаю: если они против нашего отряда такую армию двинут, сколько же им нужно для всей Боснии? И что тогда останется у них для русских? Ведь русские тогда легко их побьют. А вот нам конец придет… Очень силен этот Гитлер, — заключил Малиша, словно разговаривая с самим собой.

— Силен еще, но это уже ненадолго… — Павле остановился. Ему хотелось найти слова, чтобы успокоить и согреть испуганное сердечко, но таких слов у него в словаре не было. Как разъяснить мальчугану, за что льется кровь, орошая половину земного шара? Как заставить его сейчас, в дни поражений, поверить в победу? Нет, таких слов в эту минуту Павле найти не смог. А будничных, каждодневных он говорить не хотел. И поэтому, помолчав, он только спросил:

— Тебе страшно, Машо?

— Не за себя.

Павле показалось, что он понял молчание Малиши и его задумчивый взгляд, и он вдруг произнес:

— Малиша, хочешь домой?

— Домой?.. Что я буду делать дома?

— Тебе будет слишком трудно с нами. Положение сейчас тяжелое. Иди теперь домой, а, если же очень захочется, весной вернешься.

— Неужели ты хочешь, чтобы я ушел, товарищ Павле? Что же я, дезертир? Я нисколько не боюсь за свою жизнь. Я не трус, товарищ Павле!

— Ты должен уйти домой. Приказываю тебе! Никакой ты не дезертир, — сказал Павле, считая себя ответственным за жизнь мальчика и твердо решив отослать его.

— Да не пойду я! Чего ты привязался ко мне?.. — начал Малиша и, не докончив, всхлипнул.

— Машо, товарищ мой, я люблю тебя! Ты замечательный партизан. Но послушай меня, приходи, когда окончится наступление.

— Я не убегу! Я не хочу, чтобы мне все говорили — трус!

Малиша еле сдерживался, чтобы не заплакать. Павле было жаль его и досадно, что он начал этот разговор.

— Хорошо, Малиша, идем! Мы достаточно поговорили, — сурово сказал Павле, и они вместе направились к отряду.

 

10

Сначала в морозной мгле гор разнесся хриплый злобный лай Молнии и тотчас же замер в глубокой долине реки.

Пес визжал, разгребая лапами снег, который комками летел в лицо Павле и Николе. Они сидели на правом фланге засады, скорчившись, за поваленным буком. Не только Павле, но все партизаны чувствовали, что эта засада решает судьбу отряда. Если все будет удачно, они смогут залечить раны после вчерашнего поражения, добыть новые боеприпасы, понять, какой из двух предложенных планов должен быть принят. Комиссар считал, что эта засада откроет им путь к долгому маршу. Командир надеялся загладить свою вчерашнюю неудачу и доказать, что только. в родных горах они могут с успехом бить немцев.

— Идут, — шепнул Никола.

— Ничего не слышно. Не давай ему лаять, уведи куда-нибудь, — ответил Павле.

— Идут, точно! Молния всегда чует немца.

Дрожь охватила Павле. Окоченевшими пальцами он нащупал оружие.

Никола и Малиша, сидевшие рядом, тоже взялись за оружие. Станко приподнял ручной пулемет и еще глубже воткнул в снег сошки.

Несколько минут царила полная тишина. Потом снова, еще злей и яростней, залаяла Молния. Никола протянул руку и погладил пса по спине.

— Выдаст нас… Никола, возьми его, черт бы его побрал! — шепнул Павле. «Если нас обнаружат — все погибло!» — чуть не сказал он, но удержался.

— Молчи, молчи, Молния! — нежно шептал Малиша.

Над ними раздался ответный лай, и две чужие собаки кинулись к ним.

Молния затихла.

— Немецкие?

— Конечно!

— Что делать?

— Если бросятся на нас — стрелять. Это твоя псина во всем виновата! Вот ты и решай теперь, что нам делать, — сердито говорил Павле, сам не зная, как быть, если на них набросятся специально обученные собаки. Что делать: стрелять или нет? Если нападут, нельзя не стрелять, а выстрелить — значит раскрыть засаду.

Никола тоже не знал, что делать. «Неужели Молния принесет нам несчастье?» — думал он, волнуясь.

Немецкие псы быстро приближались. Лай их несся со скоростью ветра.

— Ну что, доволен? Будешь еще таскать с собой эту дворнягу! Я первый убью ее, так и знай! — с досадой проговорил Станко.

Вражеские собаки были уже совсем близко, даже в темноте можно было ясно различить два мчащихся темных клубка. Вдруг Молния оскалила зубы, взвизгнула, словно ее укусили, и, выскочив из-за укрытия, бросилась навстречу мчащимся псам.

— Кончено! — прошептал Павле.

— Молния! — простонал Никола, заскрипев зубами.

Собаки встретились, и начался бой.

Все с трудом перевели дух. Но даже Павле тревожила судьба Молнии. Ему, как и всем остальным, казалось, что в эту минуту все зависит именно от собаки.

Псы яростно грызлись; они душили друг друга, визжали, свивались в клубок, то приближаясь, то удаляясь от партизан. И сквозь лай и визг все время явственно доносилось хриплое рычание Молнии.

— Держись, несчастная! Не уступай врагу! — шептал Никола, гордясь своей собакой, в лае которой слышалась боль от укусов полицейских псов, приученных бросаться на людей.

— А вдруг она побежит к нам, что тогда делать? — спросил Малиша.

Никто ему не ответил.

— Молния, я дам тебе целую овцу, если ты победишь, — шептал Никола, дрожа как в лихорадке.

Павле потянул его за рукав, делая знак, чтобы он замолчал. Никола, приподнявшись, глядел на свившихся в клубок собак, боровшихся не на жизнь, а на смерть.

— Приближаются к нам…

— Сейчас нас выдаст!

— Эх, черт побери…

— Стреляю!

— Не смей! Ты с ума сошел!

Павле, Никола и Малиша взволнованно перешептывались.

Собаки вдруг замолчали. Словно сдохли. В тишине послышались слова немецкой команды, скрип снега под солдатскими башмаками и звяканье оружия.

— Близко! Приготовься! — сурово скомандовал шепотом Павле.

Собаки вновь зарычали, захрипели. Особенно громко визжала одна из них, должно быть сильно искусанная. Продолжая грызться, псы приближались к засаде. Никола старался разглядеть в этой своре Молнию. Но не успел он как следует распознать ее, как собаки снова смешались в клубок. Было ясно, что Молния отступает перед более сильным противником.

Никто больше не думал о себе. Всех захватила борьба между животными, всех тревожил только ее исход. Николой вновь овладело желание выстрелить в собаку, которую он считал немецкой. Но когда псы очутились уже всего в нескольких метрах от засады и партизаны, не зная, что делать, приподнялись, Молния вдруг ринулась в сторону и бросилась в реку. За ней с воем и рычанием кинулись немецкие собаки.

— Не заметили нас… — сказал Павле и вздохнул с облегчением.

— Молния нас спасла. Только бы не пришлось ей заплатить собой… — с грустью, но гордо промолвил Никола.

С реки доносились приглушенные отзвуки схватки. Драка, видно, продолжалась с неослабевающей силой, но уже где-то далеко.

На хребте воцарилась тишина. В глубине леса трещали белки. Прошло минут десять. Видимо, обе стороны следили за дракой между собаками и в напряженном молчании ждали ее исхода. Судя по всему, немцы не понимали, что происходит. Они не знали, что это дерется партизанская собака, которая старается спасти партизанскую засаду. Лай удалялся, становился все глуше, и немцы, очевидно, потеряли надежду на возвращение своих псов. В неприятельской стороне раздалась какая-то команда. Опять звякнуло оружие, слышно было, как зашагала колонна по смерзшемуся снегу. Немцы двигались прямо на партизан.

— Тс! Без команды не стрелять! — шепнул Павле, и приказ его, подобно ветру, пронесся по партизанской цепи.

Руки бойцов крепче сжали оружие.

Немецкая колонна приближалась. Все отчетливее доносился топот огромных военных башмаков «альпийцев». все крепче сжимали партизаны оружие, зарываясь поглубже в снег.

 

11

Притаившись и съежившись, словно зверь перед прыжком, Уча ждал, охваченный нетерпением. Вместе с Бояной и Вуком он засел у противоположного края засады. Близость Бояны, на которую он обратил внимание, как только она появилась в отряде, сегодня особенно тревожила и беспокоила его. Он питал к ней неясное, неопределенное чувство и упорно преодолевал его, стараясь избегать встречи с девушкой. Никогда не признался бы он себе, что это любовь. Но даже сейчас, в тревожные минуты перед решающим боем, ему никак не удавалось заглушить в себе какой-то особый трепет. И как раз в ту минуту, когда он хотел перебраться в другое место, послышался шум движения немецкой колонны.

К ним приближалось отделение вражеского авангарда. Немцы были уже шагах в тридцати, так что ясно можно было разглядеть пулеметы. Уча поспешно отцепил гранату. Почувствовав непосредственную близость врага, Бояна невольно испугалась, задрожала и бессознательно стала искать руку Учи, лежавшую на прикладе его пулемета. Найдя руку, она изо всех сил сжала ее своими замерзшими пальцами. Уча вздрогнул, сердце его забилось. Он тоже, не понимая, что делает, сжал руку девушки в своей и, дрожа как в лихорадке, прошептал:

— Бояна… я люблю тебя… Эх, почему все так…

— И я… Молчи! — ответила она дрожащими губами.

— Вот, главные! — громко шепнул Вук, как бы давая понять, что он слышит их разговор.

Уча выпустил руку Бояны и взял гранату. Пальцы его так дрожали, что он с трудом удержал ее. Как только голова немецкой колонны приблизилась на требуемое расстояние, он ударил взрывателем о дерево. Медленно сосчитав до четырех, он поднялся, швырнул гранату в немцев и крикнул:

— Огонь!

В ту же секунду раздался треск партизанских «зброевок», заглушивший короткую команду. Из партизанских укрытий ударил залп, застрочили очереди, кругом начали рваться гранаты. Голубоватые огоньки обозначили партизанскую цепь, и темноту рассекли зеленоватые следы трассирующих пуль.

Черный массив весь гудел и дрожал от разрывов. Казалось, падают горы и сталкиваются леса, с неистовым треском, ломая стволы и ветви. Стоны и крики на непонятном языке доносились сквозь этот чудовищный грохот. Под прицельным огнем немецкая колонна смешалась, заколебалась и разорвалась. Вражеские солдаты, охваченные паникой, пустились наутек, но небольшая часть их залегла в снегу и открыла огонь из автоматического оружия.

— Вот как надо воевать! — кричал Уча, стоя во весь рост на виду. Экономя патроны, он стрелял только по темным холмикам, видневшимся на снегу, где вспыхивали огоньки автоматов и откуда разливались струи огня из легких пулеметов. Уча стоял, ни о чем не думая, целясь инстинктивно, не видя и не слыша, как пули вгрызаются в дерево рядом с ним и с Бояной и зарываются в снег. Гильзы из его пулемета падали на девушку, но она этого не замечала.

Перестрелка продолжалась всего несколько коротких минут, но в бою ощущение времени утрачивается.

— Партизаны, в атаку! Обходи слева! — громко скомандовал Уча, и голос его утонул в гуле и грохоте.

В ту же секунду он бросился прямо на немецкий пулемет. За ним следом устремились Бояна и Вук, стреляя на ходу и стараясь обойти немцев сбоку.

Заглушая звуки стрельбы, прокатилось яростное партизанское «ура». Началась рукопашная схватка. Партизаны смешались с еще уцелевшими немцами. Бойцы стреляли не целясь, не успевая дослать патрон, они били прикладами, кололи штыками. Спотыкаясь, солдаты падали; живые лежали вперемежку с убитыми и ранеными; слышались крики на двух языках, вопли ненависти, боли и страха.

В этом хаосе выстрелов, криков, стонов, ругани, порохового едкого дыма Уча наскочил на немца. Патронов больше не было, и Уча стукнул врага по лицу прикладом. Немец захрипел и упал, но от удара у Учи сломался приклад. Он остановился, чтобы осмотреть свое незаряженное и сломанное оружие, но в эту секунду к нему устремился другой немец, поливая все вокруг огнем из пулемета. Заметив двигавшуюся на него струю огня, Уча отскочил в сторону, потом в гневе бросился на пулеметчика и схватился левой рукой за раскаленный ствол пулемета. Почувствовав ожог на руке, Уча вскрикнул и чуть не выпустил пулемет, но, сообразив, что его в ту же секунду срежет струя огня, он в бешенстве сжал обожженными пальцами ствол, а правой рукой начал бить солдата по голове. Немец отпрянул, но палец его все же остался на спусковом крючке. Чувствуя, что силы его оставляют и стараясь преодолеть боль, Уча еще крепче стиснул ствол и, как бешеный, колотил немца по лицу и по каске. Наконец, понимая, что больше ему не выдержать и боясь выпустить пулемет, он закричал изо всех сил:

— Вук! Ко мне, я держу пулемет.

— Здесь, — отозвался вместо Вука Гвозден и бросился на немца.

Борьба продолжалась. Немец вдруг изо всех сил дернул своего противника и повалил в снег. При этом пулеметная очередь задела Учу по руке. Падая, он почувствовал, как что-то горячее и тяжелое стукнуло его повыше локтя. Ему показалось, что кто-то швырнул ему огонь прямо в глаза. Уча не хотел, да и не имел сил кричать. Рука его, как сломанная виноградная лоза, беспомощно опустилась. В этот момент Гвозден выстрелил немцу в спину, и тот вместе с пулеметом рухнул на Учу. Выбравшись из-под немца, Уча правой, здоровой рукой схватил его за каску и рванул ее так, что лопнул ремень под подбородком.

Немец глухо хрипел. Бормоча какие-то бессмысленные слова, Уча схватил его за волосы, тыча головой в снег. Немец был уже мертв, но Уча все еще держал его за волосы и все еще вдавливал его голову в снег. Из раненой руки командира струей текла кровь.

— «Зорка»!.. Молодец, Уча! — Гвозден, обрадованный, вытаскивал из снега пулемет.

Продолжая держать немца за волосы, Уча вслушивался в затихающую стрельбу.

— Вставай! Долго ты еще с этим немцем возиться будешь? Ей-богу, я не отказался бы от такого оружия, — говорил, продолжая радоваться, Гвозден. Уча пытался встать, но почувствовал боль и со стоном повалился в снег.

— Да ты, никак, ранен? — испуганно спросил Гвозден, опускаясь возле него на колени.

— Ранен… Руку пробило!

— Эх, черт! Бояна, быстрей сюда!

На хребте раздавались лишь одиночные выстрелы, но в том направлении, куда бежали немцы, еще трещали пулеметы и доносились крики и возгласы партизан.

— Бояна! Где ты? — звал Гвозден.

— Плюнь ты на руку! Как это ты радоваться не умеешь? — сказал Уча, лежа на спине и улыбаясь темному небу.

— Кто здесь ранен?

— Да чего зря спрашивать? Уча! — сердито ответил Гвозден, держа пулемет.

Бояна и Гвозден опустились на колени возле раненого, пытаясь его поднять.

— Посидите около меня чуточку… Отдохните! Дали мы им жару… Будут нас помнить теперь! Вы почему молчите? Что с вами?

Он попытался обнять их обоих, но не смог поднять левую руку. Обняв Гвоздена, смущенного необычным настроением командира, Уча пожалел, что не может обнять и Бояну, которая, задыхаясь, нагнулась над ним. Он чувствовал на своем лице ее частое дыхание и, посмотрев на нее, вспомнил минуту перед боем. Ему опять стало стыдно.

«Как это могло случиться? Просто я ослабел тогда, разумеется…» — подумал, он и снял руку с плеча Гвоздена.

— Куда ты ранен? Говори скорей! — испуганно спросила Бояна.

— В руку. Потише, потише, — твердил он, пытаясь подняться без посторонней помощи.

— В левую? Кость не пробита?

— Нет. Кажется, только мышца.

Они быстро сняли с него шинель и гунь. Уча заскрипел зубами от боли.

— Перевяжите меня поскорей, — сказал он, торопясь узнать исход боя и увидеть Павле.

Бояна молча и проворно сделала ему в темноте перевязку и помогла встать. Он с отвращением перешагнул через убитого немца и, испытывая слабость, сделал несколько шагов. Стрельба прекратилась. Партизаны перекликались между собой.

— Отряд, сбор! — полным голосом скомандовал Уча.

Громко разговаривая, подходили партизаны.

— Я взял автомат, а ты?

— Три винтовки и револьвер.

— А кто для «Зорки» патроны добывал?

Уча, радуясь, прислушивался к их разговорам. Он видел, что кризис миновал и что теперь немцы уже не смогут их осилить. В сегодняшнем бою они взяли столько пулеметов, что смогли бы теперь победить целый полк.

— Командиры, проверить роты! Павле, где ты?.. Товарищи, где Павле?

— Жив он! Я сейчас его видел, — проговорил кто-то в темноте.

— Есть у нас потери? — спросил Уча, когда командиры собрались около него.

— Шесть человек убито и несколько легко ранено, — ответил Вук, тяжело дыша.

Уча приказал разжечь огонь, собрать трофеи и перенести раненых в ближайшие пастушеские хижины.

— Что случилось? Ты ранен? Куда? — говорил, подбегая к нему, Павле.

— Ничего серьезного. Задело левую руку. Вот видишь, что мы им устроили? Надо бить их в горах, чтобы они духу перевести не могли. Отступления больше не будет!

— Хорошо, хорошо! Завтра поговорим. Ты ранен, тебе нужно лечь и согреться, — настаивал Павле.

Вокруг них весело шумели партизаны. Ни тому, ни другому не хотелось сейчас спорить и омрачать радость победы, большой, но трудной победы партизан.

Позже, ночью, к костру принесли около пятидесяти пар ботинок, множество винтовок, несколько пулеметов и бесчисленное количество патронов.

— Ребята! Давайте спляшем в честь победы кукунеште, — предложил Джурдже.

Его поддержали несколько голосов, и вокруг костра закружилось коло. Сильные мужские голоса затянули песню, а над ними полетели ввысь два звонких женских голоса.

Уча стоял, прислонившись к дереву, накинув на плечи шинель. Он узнал среди поющих красивый голос Бояны и, взволнованный, подошел к огню. На немецких плащ-палатках лежали раненые. Их уже перевязали. При свете костра Уча заметил, что сквозь белые повязки просачивается кровь. Задумчиво смотря на раненых и слушая песню, он думал о сердце солдата, о тоске его, которая звучит в этой мелодии. Песню подхватили все; кто полным голосом, кто тихо. Каждый пел для себя, словно не слушая другого. Радостная, победная партизанская песня, смешавшись с рокотом реки, неслась над лесом. Провожаемая горным эхом, все сильней становилась она, все шире, улетая в беззвездное морозное январское небо. У Учи от волнения выступили слезы, и дрожащим низким голосом он тоже запел. А потом, держа раненую руку на перевязи из красного платка Бояны, он отправился к хребту, где недавно шел бой. Ему хотелось побыть одному, пройти победителем по полю сражения, где чернели трупы убитых немцев.

 

12

Поздно ночью, усталый, Уча вошел в хижину, где разместились раненые. Там он увидел Бояну, помешивавшую угли в очаге. Позади нее лежали трое раненых, накрытые маскировочными плащ-палатками. Яркие пятна, словно на шкуре тропических животных, играли и переливались на них. Смущенный присутствием Бояны, хотя ему очень хотелось ее видеть, Уча сел у огня. Оба молчали, не глядя друг на друга. Чувствуя тупую боль в руке, Уча прислонился к бревенчатой стене и попросил Бояну накрыть его плащ-палаткой.

Она захлопотала вокруг него, и, ощущая ее нежность и заботу, он ясно вспомнил все, что произошло между ними этим вечером, перед боем. Но, несмотря на все усилия, ему никак не удавалось точно восстановить в памяти их разговор. Все было туманно, расплывчато. Может быть, он просто выдумал эти слова? Он чувствовал непреодолимое желание поделиться с кем-нибудь своими чувствами. Только с Павле он мог бы поговорить обо всем.

Павле — тот бы все понял. Но после того, что случилось, разве мог он говорить с ним о своей любви? Просто оскорбительно было бы открывать ему душу. И смешно. Да и какой нормальный человек стал бы теперь, при таких обстоятельствах, думать о любви! Нет, надо молчать и таиться, даже от самого себя. Все произошло только потому, что встретились их руки. Это вышло совершенно случайно. Будь они всего на полметра дальше друг от друга, ничего бы не произошло. Во всем виноваты руки… они выдали их обоих. Руки говорят о любви убедительнее слов.

Уча взглянул на свои руки, лежавшие поверх плащ-палатки, пестрой, как шкура тропического животного. Правая рука вызывала у него отвращение. Ему казалось, что на пальцах все еще оставались волосы немца.

— Бояна! — позвал он.

— Тебе больно?

— Нет, не больно. Достань, пожалуйста, воды, обмой мне правую руку. Только скорей, не могу больше!

Она молча взяла котелок, наполнила его снегом, растопила снег на огне и осторожно обмыла ему руку.

— Теперь мне легче…

— Почему?

— Так! Мне показалось… — он не договорил, но про себя подумал: «Я не мог прикоснуться этой грязной рукой к тебе…» Она слегка улыбнулась и опять села у огня, повернувшись к нему в профиль. Ее невидящий взгляд был устремлен в черноту ночи, притаившейся у входа.

Уча посмотрел на опухшие, посиневшие пальцы левой руки, на струйки крови, засохшие причудливым рисунком на ладони.

Удивительно, как много может случиться всего лишь за полчаса… Эти вот пальцы держали гранату, ласкали ее руку, стреляли в немцев, вырывали пулемет у неприятеля, а теперь они бессильны. Как же все это было? Нет… она первая… Молчи!.. Что она еще сказала? Ведь она что-то еще сказала. Он волновался и поэтому не расслышал. О чем она думает сейчас? Почему так странно смотрит? Кто знает, что таится у нее в душе! Девушка-солдат… Конечно, он и любит ее за это. Герой не он, герой — она. Он отдает за свободу только жизнь, она жертвует ей еще красотой и самым драгоценным, что может быть в жизни — материнством.

— Бояна, ты любишь детей? — неожиданно спросил Уча. Невольно он произнес свои мысли вслух и смутился.

Она удивленно посмотрела на него сияющими карими глазами.

— Люблю… очень… — прошептала она немного погодя.

— Я тоже. Фамилия нашей семьи Живич. Жестокая ирония! Я — четвертое поколение в нашей семье, которое участвует в войне. Впрочем, семьи у меня нет, только одна мать. Я у нее единственный. Она родила меня, когда отец уже ушел на войну. И, конечно, погиб в какой-то деревне под Цером . Я не знаю даже, как он выглядел. Он, как и я, был единственный сын, да и дед мой тоже. Фамилию Живич род наш носит уже пять поколений. Какой-то далекий прадед взял эту фамилию из суеверия, надеясь, что хоть она поможет ему оставить после себя потомство и продлить род. Все мои предки были рождены только для окопов. Как будто у них была одна только цель — вырасти для войны, родить сына для будущей войны и погибнуть на войне. — Уча говорил тихо, медленно и проникновенно, словно читая по книге. — Моя семья, как и весь наш народ, похожа на пырей: из каждой поры новый стебель лезет. Удивительна все же наша судьба, Бояна, сильна наша кровь. Я немного знаком с историей, но не знаю народа, судьба которого была бы схожа с нашей. За всю нашу историю мы занимались только земледелием и войной. А другие народы создавали тем временем культуру, науку, промышленность, города и всякие прочие чудеса. Пора и нам навсегда оставить старые занятия и делать то же, что делают другие. В этом для меня революция. Я страстно верю, что мы воюем в последний раз. Достаточно мы уже навоевались! — Он помолчал, словно обдумывая, что бы еще сказать, и продолжал тише и проникновенней: — Мне только жаль, что в этой войне, вероятно, погибнет последний отпрыск Живичей… После меня никого не останется, Бояна, и никто не продолжит нашего рода. А ведь мои нерожденные сыновья заслужили право не умирать в окопах.

— Зачем ты так говоришь? — взволнованно прервала его Бояна. — Мы переживем войну, я в этом уверена. Мне кажется, я никогда, ни на мгновенье не верила, что я погибну. И ты… Я хочу жить, Уча… — и Бояна не договорила.

— Да я и сам удивляюсь себе. Я вовсе не из тех, кто вечно носится с собой и жалеет себя. Я не мимоза, Бояна; я — пырей! Я ненавижу мимозу, особенно когда она вдруг начинает разговаривать. Но сегодня вечером у меня какое-то особенное настроение. Ведь иногда мы и сами не знаем, что у нас на душе. Вот нашло на меня что-то, я думаю о своих детях. И обидно мне, что я не женат и не имею детей. — Уча умолк, глядя на Бояну.

Она сидела, склонившись, на низком пне. Ее гибкий стан не могла изуродовать даже солдатская гимнастерка. Одну ногу она выпрямила, а на другую, согнутую, оперлась локтем, поддерживая ладонью голову. Вздрагивающее пламя освещало лицо Бояны, и отблеск огня играл на ее каштановых волосах и прямых, густых бровях. Щеки девушки напоминали цветом зрелый абрикос; черные тени лежали на ее шее и на мягком подбородке. В уголке глаза, под сенью ресниц, дрожала слеза. Словно почувствовав этот долгий взгляд Учи, слеза в испуге оторвалась и, скользнув по лицу, оставила за собой влажный след. На ее место вынырнула другая, быстро покатилась по проложенному следу и тоже скрылась в тени, а за ней уж побежали все новые и новые слезы.

Придерживая раненую руку, Уча опустился рядом с Бояной и, взяв ее кисть своей грубой, неуклюжей рукой, погладил тонкие, все еще девически нежные пальцы. Плечи девушки дрогнули. Уча обернулся к раненым, прислушиваясь, спят ли они, и тихо, так, чтобы слышала только она, сказал:

— Бояна, я говорю сегодня с тобой о самом сокровенном, ты знаешь, почему. — Его голос изменился, и ему показалось, что эти слова произнес кто-то другой, незнакомый. — Много тяжелого приходится переживать в последние дни… Я все время борюсь и с собой и с другими… — Последнее слово вырвалось у него помимо воли, он чувствовал непреодолимую потребность сказать ей, самому близкому для него человеку, обо всем, что произошло между ним и Павле. Но тут же он подавил в себе это желание. Словно читая его мысли, Бояна посмотрела на него и шепнула:

— Я понимаю… Только, прошу тебя, не говори сейчас о войне и о горе. Расскажи мне что-нибудь хорошее, мне так это нужно.

«Она понимает меня», — с радостью подумал Уча, глядя ей в глаза.

— Хорошо… Нынче вечером, обходя поле боя, я был счастлив. А сейчас у меня скверно на душе, то есть нет, сейчас я тоже счастлив, но иначе, чем два часа назад. То было солдатское счастье, мое, командирское счастье. Ведь самое большое счастье для меня — побеждать. А сейчас я счастлив по-другому, мне хорошо, удивительно хорошо!

— Ну что ты за человек! Почему ты думаешь только о великом и необыкновенном? Расскажи мне не о войне, а о том, что настанет после нее. Расскажи мне о нас с тобой!

— Что настанет после войны? — Уча задумался. Он знал совершенно точно, что будет после войны, но он не мог говорить об этом сейчас.

— Почему ты молчишь? Я так верю… Я люблю об этом мечтать.

Нет, он не мог говорить. Неуверенно, медленно обнял он ее здоровой рукой. Застыл на мгновение, словно в раздумье, и вдруг стал осыпать ее поцелуями… Потом вырвался из ее объятий и убежал.

Раненый застонал и позвал Бояну. Она быстро встала. Лицо ее, на котором уже высохли слезы, было радостно и прекрасно.

 

13

Полночь давно миновала. Стоял жестокий мороз. Никто в отряде не спал. Возле двух больших костров собрались все бойцы. Закутавшись в трофейные шинели и плащ-палатки, они перебирают содержимое немецких ранцев и греются. Возбуждение улеглось, и партизаны ведут обычные, надоевшие разговоры о том о сем. Кое-кто задремал.

— Как ты думаешь, друг Сима, зачем немцам столько одеколону? — говорит Джурдже, запустив руку в ранец из телячьей кожи.

— Гигиена, парень! Они без нее не могут, как Евта без ракии. Уж так у них повелось! Это их национальное свойство.

— Ну, раз так, я предпочитаю нашу сербскую гигиену — сливянку. Она действует и внутри и снаружи.

— Нет, друг, они моют руки одеколоном и перед обедом и после обеда…

Оба пытаются шутить, но, не встретив поддержки у окружающих, замолкают.

Стоя поодаль, Вук и Гвозден тихо вели разговор совсем на другие темы.

— Что с тобой, Гвозден? У тебя, видно, не все благополучно, — обратился к нему Вук, зная, что словоохотливый Гвозден не станет молчать без причины. — Тебя как будто даже не радует, что сегодня ночью мы так угостили немцев?

— Да что говорить, дело наше было бы дрянь, если б мы их не поколотили! Молодец, Уча, молодец! Если бы не он…

— Ну а Павле?

— Павле, конечно, тоже молодец, только он все больше «маневрирует» да увертывается… Покуда мы его слушали, мы только и делали, что бежали.

— Вот как! А на днях что было? Ты забыл, как нас немцы поприжали. А чья это была вина? — Учи! Упрям он. Нельзя, брат, воевать только сердцем. Тут нужны и хитрость и ум. Мне все равно, что Павле, что Уча, но надо смотреть на вещи политически. Павле умен, вот он и кажется тебе хитрой лисой.

— Ну, ладно, «политически»! Хорошо тебе говорить. А я меж двух огней. Тяжело мне, право, тяжело!

— А мне разве легко? Ты заместитель командира отряда, а я командир роты. У тебя ответственности больше, но мне тоже трудно. Разве меня не касается то, что они затеяли? Ничего хорошего из этого все равно не выйдет. Я жду не дождусь, когда придет Йован, тогда все станет на свои места. А что если он не придет и Уча не образумится? Быть тогда большой беде — вот увидишь!

— Как это — образумится? Образумиться должен Павле. Если он комиссар, это еще не значит, что он самый умный. Он не может быть всегда прав. У меня тоже голова на плечах! Я беспокоюсь, пока нет Йована. Вот он придет, тогда все сразу станет ясным. Окружной комитет и Брка придерживаются другого мнения, чем вы, так и знайте!

— Почему же ты сердишься? Я ведь тоже думаю своей головой. В конце концов Брка может говорить все, что ему угодно. Он в тылу не может оценить обстановку лучше Павле. Павле — коммунист с довоенным стажем и очень толковый человек.

— Уча тоже коммунист с довоенным стажем. И я тоже, если хочешь знать. Можешь говорить все, что угодно, но знай: дело серьезное. Мы никогда еще не были в таком положении. А комитет этот… Целую неделю не может восстановить с нами связь! Спроси партизан, что они думают!

— Что они думают — это неважно. Партизаны могут по-разному думать, решают дело не они. Они обязаны слушать приказания штаба, вот и все. Ведь мы армия!

— Нет, Вук, мы не обычная армия. Когда речь идет о собственной голове, тут надо обо всем подумать. Партизаны тоже люди, не овцы!

И Гвозден замолчал, не желая говорить о том, что его мучило.

Сидя у костра, партизаны рассматривали семейные фотографии, найденные в карманах у немцев. Предложили посмотреть и Гвоздену с Вуком.

Вдруг перед ними появились Вуксан и Йован. Их сопровождало несколько мужчин в рабочих куртках и гражданской одежде. Партизаны встретили их с радостным удивлением.

— Йован! Йован! Где ж ты запропал? Черт тебя побери! Вот здорово! — восклицали партизаны.

— Ну, теперь все наладится, — тихо сказал Гвоздену Вук.

— Ты почему, заяц, не пришел во-время? — строгим голосом крикнул Йовану Джурдже.

— Что такое, товарищи? Вы никогда еще не были так рады мне. Я всегда поспеваю к концу боя, — весело заговорил Йован, высокий парень в щегольской крестьянской одежде. Хохолок непослушных волос топорщился из-под его пилотки, лихо надетой набекрень. Лицо Йована смеялось: смеялись живые черные глаза, и курносый покрасневший нос, и полные щеки, и большой рот с красивыми зубами. Веселое настроение никогда не покидало этого здоровяка-гимназиста. — Здорово, партизания! Вам хорошо! А вот мы, связные, — несчастный народ! Вы только и знаете, что укоряете нас: и молоко-то мы в деревнях пьем, как змеи, и девушки-то, мол, дарят нам чулки из приданого. Дескать, вы, бедняги, мучаетесь, а мы пользуемся вашей славой! Что, правда ведь? — говорил он, обходя сидящих у костра и здороваясь с каждым по очереди.

Действительно, что касалось «женской части», то Йовану в отряде даже завидовали. Ему это льстило, и он не слишком старался разуверить товарищей в своих победах. «Главное — доставить и передать почту и не обнаружить связь; остальное — мое дело!» — говорил он в ответ на упреки и уснащал свои рассказы самыми соблазнительными подробностями.

О Йоване шла слава как о лучшем связном. Говорили, что он пролезет в карман к немцу, но задание выполнит. И штаб великодушно смотрел сквозь пальцы на его успехи у расинских девушек.

— Не беспокойся, не беспокойся! Ты во-время поспел к черту на свадьбу! Жаль — не знал, а то задержался бы еще на день-другой! — сказал Джурдже, грозно качая головой.

— Думаешь, я раскаиваюсь? Я ведь на всех свадьбах заводила. Такой уж я уродился.

— Эх ты, горе-воевода. Плохого же ты о себе мнения! А знаешь ли, что ты есть?

— Что? Перец в свадебной похлебке, только-то и всего!

— Лучше б ты, воевода, приходил во-время, а не когда тебе вздумается, — вмешался Гвозден, не желая продолжать этот разговор в присутствии незнакомых людей; он очень сердился на Йована. — Скажи мне, что за товарищи пришли с тобой, и беги — передай Павле письмо, — добавил Гвозден и посмотрел на пришедших, смущенно разглядывавших партизан. Как и все горожане, знавшие о партизанах только по рассказам, они, конечно, представляли их себе совсем не такими.

— Не надо формальностей, товарищ Гвозден. Посмотри только, каких пролетариев привел я тебе. Все как один годятся в пулеметчики. Немцы в последнее время так потрепали отряд, что, не приведи я пополнения, ты, как заместитель командира, командовал бы к весне только над Евтой да над неудачником Станко. У Евты нос уже стал, как блин, — он только и делает, что вдавливает его в землю, а Станко и пуля не берет! Давайте я вас познакомлю. Вот это — заместитель командира отряда товарищ Гвозден, вот этот, возле него, — командир роты Вук, самый большой наш брюзга, а это — наши новые товарищи. Они пришли к нам в отряд. С остальными знакомьтесь сами, — весело сказал Йован и направился к другому костру, чтобы передать письмо Павле.

Не называя своих имен, согласно правилам конспирации, новички здоровались с партизанами и с недоумением поглядывали на их кургузые немецкие шинели.

— Ну как, товарищи? — спросил самый разговорчивый из прибывших, усаживаясь рядом с Джурдже. На нем была кепка и рабочая куртка, которую он, очевидно, не успел сменить перед уходом в отряд.

— Прекрасно, товарищи! Трудновато только первые три года. А как привыкнешь к ястребацкой воде и к горному воздуху, там уже легко. Смотри только, как бы война раньше не кончилась, — полушутя, полусерьезно ответил Джурдже.

Партизаны не обращали внимания на шутки Джурдже. Они знали, что Йован доставил директивы от Окружного комитета партии, и тревожно перешептывались друг с другом. Вновь пришедшие смущенно улыбались.

Как бы желая сгладить неловкость, человек в кепке обратился опять к Джурдже:

— А мы с тобой часом не знакомы?

— Да мы же родственники! У моей да у твоей бабки один волынщик на свадьбе играл.

Раздался громкий смех. Но Сима, которому было неприятно смущение новичка, сказал:

— Не сердись на него, товарищ, у него скверный характер, да и мозги немного набекрень. Зато сердце хорошее. — И Сима покачал головой, делая знак Джурдже, чтобы тот замолчал.

— Да, Сима прав. Меня и впрямь не совсем так, как нужно, сделали. Ну, давайте познакомимся, как полагается воспитанным людям. Мое имя Джурдже — так меня командир отряда окрестил в память какого-то своего дядюшки. В книге у попа я записан по требованию моего крестного, покойного кузнеца Тозы, Владимиром. Значит — Джурдже, двадцати с лишним лет от роду, по профессии столяр, проживавший некогда в старом городе, теперь партизан, иногда и храбрец — как когда, зачислен во взвод служивого Николы, который, если прикинуть на мой столярный аршин, станет капитаном. — И Джурдже взял за руку еще не оправившегося от смущения новичка. — Ну, добро пожаловать! Ты, видно, не трус, раз пришел к нам теперь! Как же назвать тебя, чтобы ты не был в обиде на крестного?

— Как хочешь, мне все равно.

— Ладно, будешь Гаравко . Вы, из депо, всегда чумазые, словно вами трубы чистят. Нравится?

— Идет. Согласен! — ответил тот и добродушно усмехнулся.

На самом же деле Гаравко нисколько не был похож на чумазого кочегара. Это был длинноногий человек с большим горбатым носом и русыми волосами.

— Гвозден, нельзя ли его к нам в отделение? А то «корпус» Николы уменьшился на одну десятую часть.

— Ладно. Только ты, пожалуйста, будь посерьезней, — строго сказал Гвозден, направляясь вместе с Вуком к Павле, чтобы узнать, какие директивы доставил Йован.

— Вот и хорошо! Винтовку, Гаравко, получишь сразу! Гренадеры оставили ее для тебя вчера вечером. Жаль, нет здесь сейчас нашего капрала Николы. У него этой ночью были тяжелые потери.

— Да ну тебя, брось, оставь человека в покое! Вот если бы ты сам стрелять научился, как умеешь языком трепать, тогда бы этим людям незачем было к нам и приходить, — зло промолвил Станко, которого раздражала назойливость Джурдже.

— Так вот почему ты меня всегда своим ружьем защищаешь! Жаль только, что оно патроны зря жрет. Ты как поднимешь шум, я и думаю: господи боже, сколько же трофеев мы соберем! А когда все кончится, глядишь — шиш!

— Я шел на войну не затем, чтобы тебя защищать!

— Товарищ Гаравко, я и забыл представить тебе: Станко, по прозвищу Баксуз . Он пулеметчик, а пулеметы — артиллерия нашего корпуса. Вообще, как ты видишь, характер у него кроткий, словно у святого Чирика.

Станко сделал вид, будто ничего не слышит, и промолчал. Он не любил болтунов и презрительно называл их помелом. Сам он представлял собой полную противоположность Джурдже. Голос его обычно раздавался только в бою, когда Станко выкрикивал ругательства по адресу врага. И Никола считал, что Станко разговаривает тогда только потому, что ему никто не отвечает. О себе Станко вообще не рассказывал. Кроме того, что он рабочий-электрик, в отряде, за исключением, может быть, комиссара, о нем ничего не знали. Он бежал из районов, занятых усташами , и, хотя он всегда молчал, товарищи чувствовали, что с его семьей произошло большое несчастье. Евта предполагал, что он незаконнорожденный и стыдится говорить о своем происхождении. И поэтому все с удивлением посмотрели на Станко, когда он вдруг ввязался в спор с Джурдже.

— Станко прав! А ты чего пыжишься, как индюк перед котом, — сказал, подходя, Йован и ткнул Джурдже в бок.

— Есть, товарищ связной! Я всегда уважал твои заячьи ноги и твой заячий ум! — вызывающе ответил Джурдже, наклонив голову и прижав правую руку к сердцу. — А вы, товарищи, простите, если я сказал что-нибудь лишнее. На войне нельзя не смеяться и не балагурить. Совсем сердце зайдется от страха. Патроны, шутка и полное брюхо — вот что для нас главное. Тогда нам и пуля не страшна, — серьезно промолвил Джурдже и, отойдя в сторону, замолчал.

Остальные тоже молчали. Вернулся Гвозден и сел у костра. Лицо у него было хмурое и сердитое. Партизаны переглянулись, стараясь угадать, какие вести принес Йован. Неужто дурные? Гвозден расспрашивал у прибывших, что нового в городе и на фронте. Новички наперебой, дополняя друг друга, рассказывали о сводках с Восточного фронта, о провалах, которые быстро и неудержимо, как пожар, опустошали городскую партийную организацию. Они говорили об этом с чувством вины и стыда. Попутно упомянули и о расстреле заложников.

— А я вам вот что скажу: это последняя зима для немцев. Сталинград для них то же, что для Наполеона была Москва. Когда я слышу о том, что русские наступают, меня совершенно не беспокоит, что будет с нами, — с важностью произнес гимназист Душко, самый высокий человек в отряде.

— Но если фашистам так дали в России, откуда же они привели к нам такую армию? — с сомнением произнес один из партизан.

— Вот в этом-то все и дело! Сейчас, когда на Восточном фронте у них земля горит под ногами, им непременно надо, чтобы тут было тихо, — ответил Душко, продолжая вместе с остальными решать сложные стратегические задачи.

— Да, без рабочего класса ничего не выходит! Сам видишь, какая это сила. Ну кто из крестьян пришел бы сейчас в отряд? — удовлетворенно шепнул Сима Гвоздену, явно желая его уколоть. Тот сумрачно поглядел на него и ничего не сказал.

Вдруг все замолчали. Под горой раздалась частая глухая стрельба. Партизаны, насторожившись, вопросительно посмотрели туда, откуда доносились выстрелы. Никто не выразил тревоги вслух. Гвозден встал, пошел глубже в лес и остановился, напряженно прислушиваясь.

 

14

В то утро все было мирно в деревне под горой. Только короткое и приглушенное пение петухов раздавалось в предрассветной тьме.

— Пора идти. Мне нужно больше часа, чтобы пробраться через заграждения, — сказал Евта, обращаясь к крестьянину, к которому он пришел за продуктами для раненых.

— Поторопись! Вечером сильно стреляли наверху, — озабоченно заметил крестьянин.

— Должно быть, мои. Здорово же они зацепили немцев! Гремело целых полчаса, как по нотам, ей-богу! хвастливо добавил Евта, не скрывая своей радости. Все разговоры с крестьянами он всегда начинал словом «мои». В этом слове звучала и отцовская гордость и желание дать понять, что и он, Евта, тоже кое-что значит.

Но не успел Евта с помощью хозяина подвесить на ремень третью фляжку с молоком, как по всей деревне, чуть не в каждом дворе, затрещали винтовки и пулеметы. Оба оцепенели. Фляжка с молоком упала и глухо стукнулась о земляной пол. Сквозь грохот выстрелов послышался лай собак, крики и стоны. Во дворе заскрипели и загрохотали ворота, рванулся на цепи пес.

Хозяйка, укладывавшая в мешок Евты хлеб и солонину, в испуге погасила керосиновую лампу. Хозяин бросился к двери, выглянул и, захлопнув ее, в ужасе прошептал:

— Немцы! Беги куда хочешь!

— Да куда же я побегу?

— Ох беда, дом мой, дети мои! — запричитала хозяйка, мечась по комнате, словно безумная.

— Беги, Евта-а! Беги! Сожгут дом! Сгорит все…

От страха Евта прирос к земле, челюсти его дрожали.

— Да к-как же я? К-как же?

Он шагнул к двери, но в этот миг послышался топот солдатских башмаков по ступенькам и скрип засова. Евта схватил мешок с продуктами, фляжку, упавшую на пол, и, бросившись под кровать, забился в сырой угол.

— Горе мне, дети мои, — взвизгнула хозяйка, наваливаясь всем телом на детей, которые спали на кровати. Под кроватью Евта, совсем потеряв рассудок, дрожал и прижимался к стене. Кровать заскрипела. Дети, с которых сразу слетел сон, закричали.

— Hinaus! — злобно кричали немцы, добавляя еще какие-то незнакомые слова. Луч карманного фонарика метался по комнате. Евта видел, как белая струя света упала к его ногам. Он еще больше скорчился и зажмурил глаза. «Все!» — подумал он.

Не решаясь уходить, хозяин стоял, поворачиваясь во все стороны, словно чего-то ища. Немцы кричали, один из них толкнул хозяина прикладом и ударил ногой. Крестьянин застонал и упал.

Дети заплакали еще громче. Женщина вскочила с кровати и бросилась на немцев, защищая кормильца своих детей.

— Куда вы его тащите?.. Не надо! Не убивайте его… — молила она, несмотря на удары, градом сыпавшиеся на нее. — Убейте меня, о-ой!

— Замолчи! Пусти… Я пойду… — говорил крестьянин, стараясь вырваться из ее рук.

Немцы вышвырнули его в дверь. За ним, громко взывая о помощи, метнулась и жена.

Двое мальчиков с криками бросились вслед за родителями в открытую дверь, в которую, клубясь, врывался густой, холодный январский воздух.

Крики во дворе становились все громче. Послышался шум борьбы.

— Баба скажет им, что я здесь… скажет, наверняка скажет. Баба… Всё… — бормотал шепотом Евта, не зная, оставаться ли ему на месте или попытаться бежать. Может быть, ему еще удастся спастись? А тут под кроватью непременно схватят. Евта протянул руку к винтовке, но пальцы его не слушались. Снаружи, возле дома, раздались два выстрела, один за другим. Дети заплакали. Евта дернулся, желая, видимо, вскочить, но стукнулся головой о кровать и согнулся. Придя в себя, он прислушался. В деревне попрежнему раздавались стрельба, лай собак, крики мужчин и женщин. Но со двора доносился только захлебывающийся плач детей.

В это утро оккупанты, мстя за пятьдесят немецких и болгарских солдат, убитых партизанами ночью на Ястребце, ворвались в деревни, расположенные в предгорье, и стали хватать заложников. Но Евта не знал об этом. Он был убежден, что немцы ищут именно его, и страшно удивлялся, что они не обыскали дом и не заглянули под кровать; видно, просто забыли в суматохе. Зато теперь они начнут пытать хозяина и хозяйку, чтобы узнать, куда он спрятался. Выпрыгнуть в окно он не мог — его бы увидели, а другой двери не было. Хозяин, может быть, и не скажет, но жена выдаст его, Евту, непременно. Ей дороже муж, дети и дом. А он, Евта, — кто он ей? Почему бы ей не сказать? Обязательно скажет! Они сейчас войдут, если только еще не вошли. Во двор, скорей! А потом куда? Стреляют?.. Светает… Уже рассвело! Они увидят его, когда он будет выходить. И зачем он так заболтался? Выйди он на полчаса раньше, ничего бы и не было. Видно, совсем из ума выжил… Только бы суметь выйти из дома… Кричат — значит, идут назад! Чего он так долго раздумывает? Ведь он мог же убежать. Струсил! Так ему и надо! Вот они идут, это ее голос. Бесстыдница, трусиха! Гнусная баба! Будь она проклята! Вот превратиться бы в мышь, в маленькую мышь, и забиться в эту щель, что в стене. Вот они! Входят! Надо стрелять и отомстить за себя. Почему же они не входят? Ушли куда-то! Конечно, окружают дом… Ставят засады… Вот что они делают, а он лежит под кроватью и ждет, пока его схватят за шиворот и выволокут… Да, ему суждено сейчас погибнуть! Вот она смерть! Но почему же стреляют по всей деревне? Они окружили ее и хотят, чтобы он потерял голову от страха и сдался живым. Живым? Нет, живым он не сдастся! Нет! Чтобы его пытали и выведали, где находится госпиталь? Чтобы они перебили раненых? А потом, мертвых повесили и согнали весь народ смотреть? Что же тогда скажет Павле? «Я знал, что он трус, старый пьянчужка, самый подлый изменник на всем земном шаре! Где была у меня голова, когда я доверил ему такое важное дело? Разве нельзя было найти другого? Он никогда не был человеком. Скотина! Позор! Пусть земля его кости выбросит!» Нет, он не выдаст раненых, пускай его хоть на кол сажают! Будьте спокойны! Он не убийца. Но почему же немцы не входят? Не смеют, трусы! Он уложит их на пороге, как снопы, но почему же они все-таки не входят? Может, они думают, что он сбежал, и ищут его по деревне? А крестьяне испугались и пустились бежать, а они думают, что это он, и стреляют по ним… Надо воспользоваться суматохой и добраться до горы. Но что делать с мешком? Как он вернется без хлеба? У раненых уже два дня маковой росинки во рту не было. Никто не поверит, что он попал в беду. Его назовут трусом. Не посмел, скажут, и приблизиться к деревне! Просидел ночь в сугробе, а теперь выдумал эту историю и возвратился. Нет! Он должен взять и мешок и молоко! Пусть уж он погибнет — но вместе с мешком!

Наконец Евта решился вылезти. Кое-как он привязал к ремню третью фляжку, взял мешок и винтовку и выбрался из-под кровати. В комнате было пусто.

Стрельба и вопли в деревне не прекращались. Сквозь серые, мутные окна чуть брезжил рассвет.

Глядя в окно и прислушиваясь, Евта все еще колебался, не решаясь бежать. Наконец он взвалил мешок на спину, взял винтовку наперевес и бросился в открытую дверь. Пригнувшись, он быстро перебежал двор и только хотел перепрыгнуть через изгородь, как вдруг появилось несколько немцев. Евта опустился на землю, подполз к свинарнику и прижался к стене.

Неподалеку плакали дети. Он обернулся и увидел хозяйских ребятишек, которые в отчаянии тащили за руку кого-то лежавшего на снегу. Убили его? Ее?.. Евта забыл об опасности и пополз к детям, подтягиваясь на локтях.

Мертвая женщина лежала лицом к небу. Босые ребятишки, захлебываясь от слез, тащили ее за руку. Тяжелое, окаменевшее тело крестьянки было неподвижно, только голова вдруг дернулась и снова застыла. Дети упорно пытались поднять мать и отнести ее в дом. В отчаянии они то хватали, то выпускали ее руки и, замирая, прятали вихрастые головенки у нее на груди.

— Ох, сиротинки мои, цыплята мои… — прошептал Евта, с трудом сдерживая слезы и не зная, как им помочь. Он насилу вернулся к свинарнику.

Крестьяне пытались спастись бегством, а вражеские солдаты стреляли по ним из винтовок и пулеметов. Люди, как подкошенные, падали на обледенелый снег. Некоторых пули настигали в тот момент, когда они прыгали через изгородь, и беглец замирал, перевесившись через плетень. Раненые ползли по снегу вдоль плетней и заборов и забирались в закутки, словно хотели умереть в укромном месте, в тишине. Некоторые падали около яблонь и слив. Обняв ствол, они пытались подняться, но тут же медленно опускались, зарываясь головой и руками в снег.

Стараясь ничего не видеть, Евта забрался в укромный закоулок возле свинарника. В отчаянии он бормотал что-то невразумительное. В десяти шагах от него снова промелькнули немцы, преследуя кого-то. Евта вздрогнул, сжался, и вдруг ему стало ясно: немцы хватают крестьян в отместку за свое поражение. Нет, нужно бежать отсюда. Нельзя ждать до вечера.

Рассвело, но туман становился все гуще. В тумане он сможет добраться до горы. У него мелькнула мысль закопать винтовку в снег и бежать с одним мешком — так легче выбраться… Но если он вернется без винтовки, начнутся укоры, насмешки, всякие разговоры в отряде. Пожалуй, дойдет еще и до Павле, что он бросил винтовку и удрал, как заяц. Эта мысль положила конец его колебаниям. Он еще раз взглянул на несчастных детей, на мертвую мать, застонал, постоял немного, потом взял винтовку и продукты и перелез через изгородь. Обессилев от страха, утопая со своим грузом в снегу, старик пошел. Но он еле держался на ногах и часто падал.

Не успел он миновать чей-то сад и перелезть в соседний двор, как ему пришлось остановиться и спрятаться между сараем и кучей кирпичей.

Во дворе, куда он попал, возле дома, две женщины и старик боролись с солдатами и во весь голос звали на помощь. Старик был в одном нижнем белье — видно, его только что вытащили из постели. Немцы били их, орали, стреляли в воздух. Борьба продолжалась долго. Наконец солдатам удалось осилить крестьян. Прицелившись в упор, они разрядили в них ружья и двинулись дальше. Старик вдруг поднялся, изо всех сил закричал: «Помо-ги…» — и, не закончив, рухнул в снег.

— Ох, господи, что только с людьми делают! — громко простонал Евта и пустился бежать вдоль плетней.

Все двери и ворота были распахнуты, откуда-то доносились протяжные причитания женщин, оплакивающих своих мужей, уведенных гитлеровцами. Громко кричали дети. Дома стояли пустые и безмолвные, без признаков жизни, словно сама жизнь в испуге бежала отсюда, забыв прикрыть за собой ворота.

Наткнувшись снова на солдат, Евта шмыгнул в чей-то хлев. Когда глаза привыкли к темноте, он разглядел коров. Подняв голову и повернувшись к выходу, они стояли как вкопанные, слушая стрельбу и крики, доносившиеся снаружи.

— Куде ти е татко, мамка ти… Казувай, бре, казувай! Ште те утепам! — слышались голоса болгарских фашистов.

— Они вечером ушли на мельницу! — говорила, плача, девочка.

— Лажеш! Казувай, саг су тука били!

— Не вру, дяденька, ей-богу, чтоб мне умереть! Убей меня, если я вру! — клялся мальчик.

— Казувай, кад ти викам! Палим, казувай!

Дети завизжали.

Евта прислонил голову к двери и поглядел в щель. Болгары направили винтовки на детей, прижавшихся к стене так, словно хотели врасти в нее.

— Да неужто у изверга подымется рука на детей? — в ужасе подумал Евта.

Солдат сделал несколько шагов, нагнулся и вонзил штык. Ребенок вскрикнул и, как тряпка, упал возле стены.

— А саг ти казувай! — крикнул другой болгарин и двинулся на второго ребенка.

У малыша пропал голос. Онемев, он все крепче прижимался к стене.

Вдруг, словно из-под земли, на болгар бросились мужчина и женщина с поднятыми топорами. Ошеломленные солдаты не успели и повернуться, как, сраженные, свалились в снег, а мужчина и женщина в исступлении принялись рубить их топорами. Глухие удары становились все резче, трещали кости. Третий болгарин успел отскочить в сторону и открыл огонь. Мужчина рухнул на мертвого солдата, а женщина, обезумев и не обращая внимания на выстрелы, продолжала все так же настойчиво и равномерно взмахивать топором.

Евта не мог больше вынести этого зрелища. Сорвав с плеча винтовку, он открыл дверь и, не целясь, наугад, выстрелил в болгарина, метившего в женщину. Болгарин уронил винтовку и упал. Евта всадил в него еще одну пулю.

— Больше не будешь, палач!

— Ах! Ах! Ах! — восклицала женщина, все продолжая рубить убийц своего ребенка.

Другой ребенок так прижался к стене, что его можно было принять за рисунок на штукатурке.

Почти теряя сознание, Евта бросился бежать. Он бежал без оглядки, сам не зная куда. Он мчался под гору мимо убитых и раненых, роняя винтовку, падал, катился и полз. Он попадал во дворы, где были немцы, возвращался, менял направление и снова бежал, преследуемый выстрелами из винтовок и пулеметов. Какая-то неведомая сила, которой у него не было и никогда не будет, несла его вперед. Им управляла одна-единственная мысль: бежать отсюда! Бежать как можно дальше! Евта не видел и не слышал, как какой-то человек, конвоируемый немцами, на которых старик чуть не наскочил, крикнул ему:

— Вниз! Беги вниз!.. Спасайтесь люди, пока целы!

Испуганный выстрелом, он свернул к ручью и, словно во сне, бросился бежать по берегу, провожаемый пулями.

Было уже светло, когда обессиленный Евта вбежал в какой-то двор и, заметавшись между постройками, не имея сил перепрыгнуть через высокий забор, свалился среди стогов сена и осоки. Глухие, далекие выстрелы, доносившиеся словно из-под земли, заставили Евту прийти в себя и вспомнить о своем положении. Евта понимал, что он где-то лежит, что его могут найти. Но, несмотря на все усилия, он никак не мог поднять головы, оглядеться и встать. И только когда Евте показалось, что он слышит поблизости голоса, он вздрогнул и вскочил на ноги.

«День!.. Не видать бы мне его вовсе… Куда идти? Ну, пускай придут! Хоть одного, да убью, отплачу за себя, — думал Евта, залезая в угол между стогом осоки и забором. Он поправил снопы, чтобы не было заметно, где он сидит, и, присев на корточки, стал вспоминать. — Неужели это он убил болгарина? Как? Каким образом? Или его убила та женщина с топором? И почему он не выстрелил раньше, прежде чем они закололи ребенка?.. Не посмел, трус! Нет, он вовсе не стрелял. Это женщина убила топором…, И откуда появились мужчина и женщина? Видно, с неба упали… Видно, их сотворила какая-то чудесная сила. А почему другой ребенок так и остался у стены? Верно, и его прикололи штыком. Нет, стрелял он, Евта! Ребенок испугался… Несчастная сиротинка, цыпленочек…»

Слезы хлынули у Евты из глаз. В голове у него все смешалось и перепуталось. Он изо всех сил старался воскресить в своей памяти все, что случилось, и не мог. Да, он был под кроватью… дети, какие-то мертвые люди, стрельба, немцы, болгары — все кружилось и мелькало перед ним. Вдруг он прикоснулся рукой к своей одежде и почувствовал что-то мокрое.

— Кровь! Кровь… — сказал он громко и испуганно.

Но это было только молоко.

«Как оно пролилось? Видно, когда я бежал, — подумал Евта и схватился за фляжки. Две фляжки были полны, третья пуста и пробита насквозь пулей. — Как плохо они стреляли, могли попасть в ногу и взять меня живьем, — пришло ему в голову. — Где же это я, господи? — простонал он и поглядел через забор. — Как раз посредине деревни! Вот и общинное управление! Что мне делать? Я, кажется, совсем рехнулся… Погляди-ка, сколько народу!»

Сквозь оголенные деревья сада, на перекрестке, метрах в трехстах, он увидел толпу крестьян, окруженную солдатами. Крестьяне были раздеты, разуты. Они стояли босые, в одних рубахах, в длинных льняных штанах. Видно, их схватили прямо в постели или когда они пытались бежать. Толпа под конвоем солдат походила на темный пруд, обсаженный вербами, чьи сухие ветки торчат в сторону воды.

Медленно двигаясь, толпа колебалась, разливалась, меняя очертания. Вокруг, в дворах и проулках, кучами собирались женщины и дети, они устало и надрывно причитали и плакали.

Немцы пригнали еще несколько схваченных ими крестьян. Послышался мерный звук шагов, и к колонне приблизился взвод. Раздалась резкая команда; солдаты, охранявшие заложников, держа ружья наперевес, отошли в сторону.

«Сейчас расстреляют», — подумал Евта. Женщины, не спускавшие глаз с толпы, закричали и заголосили.

По толпе заложников прошло движение. Один из них попытался бежать, но два солдата догнали его и повалили в снег. Раздалось несколько выстрелов.

Офицер снова подал команду. Толпа крестьян дрогнула и раздалась, образовав нечто вроде строя в две шеренги. Однако построить их как следует не удавалось. Офицер кричал, кто-то переводил его слова, но крестьяне в ужасе снова ломали ряды. Это повторялось до тех пор, пока немцы не начали сами ставить их, как кукол, одного за другим. Дело шло очень медленно. Чувствуя приближение смерти, люди пытались продлить каждое мгновение, хотя и полное страданий. Наконец их построили. Офицер, идя вдоль строя, стал пересчитывать пальцем всех стоявших в первом ряду. Дойдя до конца, он остановился и задумался — ровно настолько, сколько нужно, чтобы умножить в уме два двузначных числа. Потом офицер обернулся к солдатам и что-то им приказал. Человек двадцать быстрым шагом направились к домам.

Вскоре послышались еще более громкие вопли. Это кричали женщины, которых сгоняли сюда, чтобы пополнить число заложников, предназначенных для казни. Смерть они встречали не так спокойно, как мужчины: они больше думали о тех, кого оставляли. Частые выстрелы свидетельствовали о том, что некоторые даже пытались бежать. Вырываясь из рук своих палачей, они вопили, отталкивали их и никак не хотели становиться в строй. Солдаты силком тащили их в ряды, но, потеряв терпенье, оцепили со всех сторон и погнали к общинному управлению.

Здесь, на площади, гитлеровцы спешно установили несколько пулеметов и быстро, по команде, открыли огонь.

Евта зарылся головой в осоку и заткнул уши.

— Эх, свобода кровавая! Неужто мы все должны погибнуть за тебя? И последнее семя жизни ты зальешь кровью; сады и виноградники — все посохнет от этой крови… Партизаны, дети мои! Что же будет с людьми? За кого же мы боремся? Дорого, ох, дорого обходится наша борьба! Я не хочу… Я больше не могу. Уйду! Совсем уйду! Не могу я больше… — И Евта заплакал громко, как ребенок. Старики всегда плачут, как дети…

 

15

Когда рано поутру в лагерь донеслись звуки стрельбы, Гвозден, лежавший у костра, встал и, встревоженный, направился в лес. Он переходил от дерева к дереву, останавливался, слушал подолгу, делал несколько шагов и снова останавливался, тревожно и настороженно прислушиваясь. У подножья горы, где, как море, клубился туман, гремели длинные очереди и частые залпы. Гвозден задрожал, не в силах подавить страх и тяжелые предчувствия. Убивают народ!.. Жгут деревни, наверняка! Стреляют в той стороне, где его село. У него там дети, жена, дом. Кровь, труд и пот всей его жизни. Немцы знают, что он заместитель командира отряда. Его семью первую… Дом сожгут, всех вырежут.

Гвозден с трудом шагал по снегу…

Неожиданно он наткнулся на Николу, который ножом вырезал какие-то слова на гладком стволе бука. Гвозден хотел было незаметно обойти его, но Никола обернулся, посмотрел на него, словно желая о чем-то спросить, потом смутился и промолчал. Гвозден сам подошел к нему.

— Что ты делаешь?

— Да вот, нашел я его растерзанного в орешнике, внизу у ручья. Заплатил, бедняга, жизнью за нашу победу. Пусть лесорубы и пастухи прочтут про него!

«Здесь, в январе, в борьбе с двумя дрессированными немцами геройски погиб партизан Молния… — прочитал Гвозден. Надпись и тронула его и оскорбила.

— Собаке — памятник! Сколько народу гибнет!.. Уходи лучше! Чувствительный сапожник!

— Да тебе это чем мешает? Чего злишься?

Но Гвозден не успел ответить, его окликнул подошедший Павле.

— Ты куда? Почему один? Почему бледен? Уж не заболел ли ты?

— Нет, я не болен.

— Так в чем же дело? Почему молчишь? Ну-ка, пойдем со мною…

— Нечего мне говорить. Не знаю, что со мною…

— Нам надо решить, как быть с отрядом. Думаю, что сегодня придем к соглашению. Тратить время на ссоры больше нельзя. Нынче вечером мы выступаем. Мы с тобой пойдем в роте Вука. У нее самый тяжелый маршрут. А Уча пойдет со Второй. Мы прорвемся! Увидишь! Почему молчишь, Гвозден?

— Ты слышал стрельбу… там, внизу?

— Слышал. Удивительно, что стреляют так сильно.

— Это наверняка за вчерашний бой.

— Думаешь, мстят?

— Не сомневаюсь!

— А я сомневаюсь. В теперешних условиях они не осмелятся это делать. Ведь тогда все деревни ушли бы в горы.

— Мы в тисках. Вот поэтому-то они и хотят запугать народ и наказать его за то, что помогает нам.

Павле принялся разубеждать Гвоздена. Но в глубине души он тоже был уверен, что там, внизу, бушует месть: сто крестьян за одного… Кто знает, что будет с отрядом, с ними со всеми?

Они подошли к отряду, когда он уже строился к выступлению. Павле и Уча решили немедленно двинуться к Соколовице. Дозоры сообщили, что немцы, болгары и лётичевцы несколькими колоннами приближаются к лагерю. Большинство партизан были одеты в немецкие шинели и ботинки, некоторые взяли и каски. Затянутые, с автоматами, они походили на немцев, но им было неловко в чужой одежде… Смеясь и дразня друг друга, они перебрасывались немецкими ругательствами, которые знали даже крестьянские дети.

Уча стоял перед строем усталый, бледный, с застывшей улыбкой на лице. Его раненая рука висела на красном платке. Надеть шинель он не мог.

— Производишь смотр гренадерам, Уча? — крикнул из строя Джурдже, не захотевший брать трофеев, кроме ботинок и боеприпасов. Партизаны рассмеялись. Только стоявший немного поодаль Гвозден нахмурился.

— Ну-ка, гренадер, встань смирно и молчи в строю!.. Вчера мы повесили носы. А теперь… можем разбить целый полк, — хвастливо говорил Уча.

— Все в порядке. Вот только брюхо! Если бы снег стал сахаром! — произнес кто-то в строю.

— Да халвы б еще из него наделать… Молчи! Когда это мы были сыты? Мы — голодная армия! Ну, довольно!

— Сейчас не до шуток. Вы знаете, что на нас двигаются немцы. Мы должны быстро развернуться и сделать несколько кругов по лесу, чтобы запутать следы. А потом спустимся в Соколовицу. Только без шума! Шагом марш! — скомандовал Уча и пошел впереди.

Развернувшись цепью, отряд двинулся лесом. Гвозден шел на правом фланге. Его злили эти дурацкие разговоры. Он думал о Павле, об Уче, обо всех этих бездомных людях, не знавших забот о семье. Поэтому они и о народе не думают… А если и думают, какой в этом толк!.. Но кто же знал, что так получится!

Уходя в партизаны, Гвозден решил бороться до конца. Он был не из тех, кто останавливается в самом начале пути. У него в жизни было только две цели. Первая — сколотить крепкое хозяйство. Он рано остался без родителей, на четырех гектарах земли. В 1918 году он женился, и у него родилось трое детей. За несколько лет, владея маленькой усадьбой, которую он все время увеличивал и улучшал, он стал одним из самых образцовых и крепких хозяев в деревне. У него были лучшие во всем уезде сорта винограда, яблок и груш. Он стал известен как садовод; крестьяне со всего края приходили к нему за саженцами. Он обрабатывал свой виноградник и сад по советам срезского агронома и на сельскохозяйственной выставке получил первую премию за персик весом в семьсот двадцать два грамма. В сельскохозяйственном журнале появилась его фотография.

Но после 1938 года с ним произошла неожиданная перемена. Он всегда любил читать. И теперь, в долгие зимние месяцы, когда у крестьян мало работы, он взялся за книги Пелагича . Эти книги изменили его жизнь. Мало-помалу он забросил хозяйство и ушел в политику. Она стала его привязанностью, его страстью. В ней он увидел новую цель, пусть неясную, но достаточно великую, чтобы посвятить себя ей целиком. На весенних выборах Гвозден дрался за оппозицию. С тех пор он быстро и легко шел по своему пути все дальше и дальше. Гораздо легче и быстрей, чем тогда, когда он поднимал хозяйство. На выборах он познакомился со срезским врачом, который еще в 1920 году был кандидатом от коммунистической партии в Скупщину . Гвозден сошелся с ним и сам стал коммунистом. Крестьяне посмеивались над его новыми идеями, которые он громко проповедовал повсюду. Но они уважали его за серьезность, с которой он отдался своему новому делу. Весь 1940 год он провел в военных лагерях, готовясь к какой-то войне, которая, как говорили, не будет войной. А когда то, что началось в апреле, в апреле же и кончилось и Гвоздену удалось избежать интернирования в Германию, он начал в своей округе вести подготовку к новой войне, к той войне, которая только должна была начаться. И действительно, как только немцы вторглись в Россию, Гвозден получил задание от партии. Он поджег несколько общинных управлений и архивов и в июле с десятком крестьян оказался в горах; здесь он стал заместителем командира партизанского отряда. Народ верил в скорую встречу с Красной Армией, и отряд стремительно увеличивался. Но позднее, когда стало ясно, что революция должна вылиться не только в восстание, но и в длительную войну, отряд поредел. В те дни, когда для поверженной Сербии победа была только далекой надеждой, в отряде остались лишь люди, полные решимости идти до конца.

Среди них был и Гвозден. Но его часто лишало покоя сознание безмерной цены, которую народ платит за эту войну. И в то же время эта цена обязывала выдержать до конца. Последнее немецкое наступление он считал самым тяжелым из всего, что им уже пришлось пережить. Оно решало судьбу их дальнейшей борьбы. Гвозден сам пугался своей тревоги, но она все больше овладевала им.

Обледенелая корка снега трещала и ломалась под ногами. Отряд быстро спускался с горы.

Павле пытался завязать разговор, но Гвоздену было не до того. Торопливо шагая, он продолжал молчать.

Они шли уже целый час. Вдруг где-то очень близко разорвалась мина. Все остановились и прислушались. И почти сразу же чуть правей раздались еще два взрыва.

Прокатилось и замерло эхо, и наступила тишина. С веток, шурша, посыпался снег. Внизу, в сосняке, раздались голоса.

— Слышишь, Павле?

— Слышу. Это солдаты?

— Нет, это крестьяне… Они убежали сегодня утром, когда по деревням поднялась стрельба.

— Может быть. Кажется, их много. Нехорошо, что они совсем рядом с нами. Если сегодня дело дойдет до стычки, они могут пострадать…

«Торопись!» — передали по строю, и отряд двинулся. Вскоре вошли в густой молодой сосняк. Пробираться здесь было трудно. Партизаны шли, поднимая ветки, нагибаясь под соснами. Наконец они перешли ручей и остановились. Это была Танка Коса — самый крутой и большой отрог, изогнувшийся, словно сабля, в переплетении склонов, холмов, полян и ручьев.

— Пойдем посмотрим, — сказал Гвозден Павле, направляясь в ту сторону, откуда недавно доносились голоса.

Часто останавливаясь и подолгу прислушиваясь, Гвозден перешел ручеек, журчавший под снегом и льдом, и поднялся на отлогий склон. Вдруг он услышал протяжный жалобный крик. Он не мог понять, кто кричал. Так кричит заяц в зубах у лисицы. А может быть, это плачет ребенок? Но откуда здесь взяться ребенку? Ведь не побежали же они с малыми детьми? Гвозден пошел быстрей в ту сторону, откуда раздался крик, но скоро снова остановился. Долгое время стояла тишина. Вдруг снова раздался тот же звук. Это ребенок… Точно, ребенок. А вот слышатся и голоса.

Гвозден побежал, не обращая внимания на глубокий снег и ветки, хлеставшие его по лицу, и вскоре приблизился к толпе беженцев.

В молодом сосновом бору, перемежавшемся с орешником и березами, на небольшой поляне, где лежали вырванные снарядами из земли деревья, собрались уцелевшие жители нескольких селений. Спасаясь от пуль и штыков, они бежали в разные стороны, но страх согнал их всех в одно место. На поляне толпилось человек сто — мужчины, женщины, дети; тут же оказались две коровы и самые неожиданные предметы обихода, которые могли показаться нужными только очень испугавшемуся человеку. Гвоздену не хотелось сразу выходить к ним. Спрятавшись за кустами орешника, он стоял, прислушиваясь к разговорам, жалобам, ссорам и плачу детей. Ему хотелось узнать, кто они и откуда.

Почти все они были полуодеты. Женщины кутали захлебывающихся от плача детей в одеяла, которые они успели схватить с теплых постелей. Личики, ручки и ножки детей покраснели от мороза, как молодая кора вишни. Женщины плакали, негромко причитали. Некоторые рвали на себе волосы, били себя кулаками в грудь, как безумные. Они бросались на снег и в судорогах извивались, скорбя по пропавшим и убитым детям, по угнанным и мертвым братьям и мужьям. Из всех несчастных самые несчастные всегда женщины.

Мужчины стояли в одних носках, некоторые обмотали ноги тряпками или рукавами, оторванными от пиджаков. Многие были в одном исподнем, без гуней, без шапок. Их глаза, устремленные в пустоту, казалось, остекленели, как у убитых животных, лица застыли от горя. Они походили на людей, которые, потеряв все, что имели, больше не знают жалости, не умеют жаловаться. Когда человек теряет все, ему кажется, что и сам он уж больше не существует; он только с удивлением спрашивает: как же это случилось? Только один из беглецов непрерывно что-то болтал, как помешанный, приставая с вопросами ко всем, даже к детям. Никто не отвечал ему; его словно не замечали. Старик с непокрытой головой, обросший желтоватой щетиной, держал на веревке тощую корову и, всхлипывая, плакал.

Кто держал в руках топор, кто котел, кто аппарат для опрыскивания винограда. Эти аппараты немцы обычно отбирали, потому что они были сделаны из меди. У одного через плечо висела сбруя, у другого в ногах лежала солонина, третий стоял с банкой свиного сала. Юноша захватил с собой аккуратно сложенную шумадийскую одежду из хорошего светлого сукна и щегольскую шляпу. Рослая старуха прижала к полной груди мотки белой пряжи. Девушки принесли с собой свое приданое — рубашки, чулки, ковры. Бездетные женщины спасали свои сковороды, пестрые тарелки, жестяные кружки с нарисованными на них желтыми грушами и разные домашние вещи. Были тут самые различные инструменты, утварь и мелочь, все, что попало под руку, когда в деревне поднялась стрельба.

Все эти вещи люди захватили из своих жилищ, видя, что горит и дом и имущество. И поэтому хозяева берегли и хранили свои сокровища, не отдавая себе отчета в том, насколько ценны и полезны эти вещи. Они были готовы умереть ради этих вещей.

Грудной младенец, завернутый в кофту, которую сняла с себя мать, молодая красивая крестьянка, плакал у нее на руках. Она с отчаянием умоляла окружающих:

— Люди, если есть у вас сердце, разложите костер. У меня от всей семьи один только этот и остался… Разожгите костер, я согрею его — ведь умрет он!

— Да ты, баба, с ума, видно, сошла? В горах полным-полно палачей, ведь они увидят дым, — кричала высохшая сгорбленная женщина, державшая в руках груду каких-то вещей.

— Да застынет он… Ради бога, сестра! О, я несчастная… Разожгите, люди, братья, ради бога разожгите!

— Молчи, не кричи! Ты что же, хочешь, чтобы из-за тебя все погибли?

— У нас тоже дети!

— Дай ей дерюгу завернуть ребенка.

— Не дам! Не дам!

— Что ж, я юбку сниму, что ли? Бессовестная!

Женщины подняли крик.

Потрясенный до глубины души этой картиной, Гвозден, весь дрожа, вышел на поляну. От волнения он едва произнес приветствие. Ему почти никто не ответил.

Увидев человека с винтовкой, женщины завизжали и бросились бежать.

— Это партизан! Гвозден! Не бойтесь! — крикнул кто-то им вслед. Плача в голос, они вернулись.

Гвозден и беглецы молча смотрели друг на друга. Глаза говорили обо всем. Гвозден дрожал. Ему казалось, что это несчастье кричит и в крестьянах и в нем самом. Он не различал лиц, он видел только человеческое горе. Мучительно было молчать, мучительно говорить. Да и не о чем говорить. Но Гвоздену кажется, что это безмолвие вот-вот взорвется.

— Это мы из-за вас, товарищей, так маемся, — с укоризной заговорил старичок, державший коровенку.

Все удивленно и испуганно посмотрели на него.

Крестьяне были из чужой деревни, но большинство из них знало Гвоздена. Почти у каждого случалось ему ночевать или ужинать, почти с каждым вел он долгие разговоры о крестьянских делах, об урожае, о скотине.

— Не из-за нас, дедушка Васа, а за свободу, — едва выговорил Гвозден, которому стало как-то легче, когда старик заговорил.

— Вы дайте свободу живым, а не мертвым. Мертвые и без вас свободны, — крикнул кто-то со злобой.

— Ночью у нас перебили больше половины села… — снова заговорил старик. — Может, и дома пожгли. То же и в других деревнях. Кругом стреляли. Верно, и под горой деревни сгорели. Здесь все, кто уцелел. Дети да раздетые женщины… Да и они перемрут на морозе.

— Будь здесь фронт — тогда бы не жаловались. Война не выбирает двора. Вот вы убили вчера сотню швабов, а теперь они весь срез уничтожают, — перебил старика крестьянин в гуне, белых домотканых штанах, чулках, но без шапки. Он говорил словно сам с собой, не глядя на Гвоздена.

Гвоздену казалось: все, что он слышит, доносится откуда-то издалека.

— Зачем же так, сынок. Почему вы хоть немножко не подумаете о бедном народе, — продолжал старик. — Эх, Гвозден злосчастный, помнишь ли ты о боге? У тебя ведь тоже и дом есть и дети. Господь и тебя тем же накажет! — Старик всхлипнул и замолчал. — Видишь ребенка, вот он дрожит на морозе! — продолжал он, указывая рукой на мальчика лет четырех-пяти, одетого в гунь, полы которого волочились по снегу. Тонкие детские руки утонули в широких и длинных рукавах. Очевидно, мальчика голым подняли с постели, а потом уже кто-то напялил на него эту одежду.

— Всех у него убили. Отца застрелили, когда он бежал… Один остался из всей семьи. Вот мы и взяли его с собой. Видишь?

Гвозден поглядел на мальчика. Это был толстощекий смуглый мальчуган. Глаза ребенка наполнились слезами, когда он услышал слова старика и вспомнил о человеке с винтовкой. Гвозден почувствовал это и не смог выдержать его взгляда. Что-то сдавило и обожгло ему горло… Он хотел было спросить про свою деревню, про семью, но удержался.

— Наше семя погибнет… — продолжал старик. — Все живое убивают. Без народа останется Сербия! — И в отчаянии он разразился проклятиями.

— Вот и живи тогда. Правь на свободе, будь она проклята! — крикнула старуха с мотками пряжи.

— Верно! Васа прав! Сто сербов — за одного немца! Ну скажи, разве так когда-нибудь воевали? — поддержал разгневанного старика крестьянин без шапки, с девочкой на руках, завернутой в толстое одеяло, из которого виднелась только прядка густых, нечесаных волос.

— Сгинь с глаз, горе ты наше! — крикнула растрепанная женщина с выпученными, словно застывшими глазами и бросилась к Гвоздену.

Гвозден дрожал все сильней.

Крики, плач, жалобы, укоры — все смешалось и перепуталось. Лес, укрывший беглецов, зашумел… Гвоздену хотелось крикнуть, возразить им, но у него не было голоса. Он схватился за ветку сосны, на него упала груда снега. Гвозден опомнился. Он попытался сказать им что-то утешительное, но слова его потонули в шуме голосов.

— Чего орешь, бешеная? — кричала, гнусавя, пожилая женщина, державшая в руках узел с какими-то платьями. — Сама привязала мужа к юбке, а Гвозден с моим сыном кровь на Ястребце проливают за тебя и твоих детей. Они больше терпят мучений, чем мы. Если бы твой Живан не бежал с войны с чистенькой винтовкой, ничего бы этого не было! Не гибли бы теперь в горах партизаны!

— За меня воевать нечего! Пускай за тебя воюют! Почему же они не убивают немцев в городе, а только тут, у нас? — выкрикнула из толпы другая женщина.

— Постыдилась бы, гадина! Им нельзя жить у себя дома. Они босые и голые пошли на Ястребац да еще вынуждены у тебя просить кусок хлеба. Гвозден, сынок, бейте фашистов, где только можно! Пришла нам погибель! Раз уж столько народа муку приняло — значит, больше деваться некуда, — закончила женщина и плюнула в снег.

— Что верно, то верно, под самый корень нас подрубили! Мне теперь все равно. Пусть все пропадает пропадом, — не спеша говорил кто-то позади Гвоздена.

Слышались брань, плач детей и вопли женщин. Люди метались, точно осы в потревоженном гнезде. Гвозден беспомощно и растерянно слушал, но ему стало легче оттого, что они теперь ссорились между собой и оставили его в покое.

— Тише, тише! На горе полно немцев и болгар! Они услышат! — сказал, внезапно появляясь из леса, Павле. — Чего раскричались? Руганью тут не поможешь.

Его строгий и решительный вид заставил всех замолчать. Женщины притихли. Даже дети почему-то перестали плакать. Все смотрели на него обиженно и враждебно. Гвоздену было неприятно, что Павле застал его таким беспомощным. Ему показалось, что Павле смотрит на него вопросительно и с укором, и он виновато опустил голову.

— Ну-ка, давайте сначала разложим костер и согреем детей! — строго приказал Павле.

— Какой костер? Что же будет тогда с нами?

— Увидят дым!

— Убирайся, откуда пришел!

— Обойдемся и без тебя!

— Не шуметь! Что случилось? — прервал их Павле и продолжал еще тише и спокойней: — Дыма не увидят, мы найдем сухое дерево. Если на вас нападут — отряд здесь поблизости, он защитит вас. Не бойтесь ничего. Давайте собирать дрова! А ты, товарищ, — обратился он строгим голосом к юноше в суконной одежде и шляпе, — иди вон туда. Как наткнешься на партизан, скажи командиру отряда Уче, пусть он даст тебе несколько плащ-палаток и шинелей, надо закутать детей. Учу знаешь?

— Знаю.

— Ну, все в порядке. Попроси еще сахару для малышей.

Женщины удивленно смотрели на него, бормоча что-то про себя.

— Правильно, комиссар! Нам нужна твердая рука, — одобрительно заметил крестьянин, который во время ссоры защищал партизан. — Теперь мы квиты!

— Что было — того не воротишь. Нас подрезали, Павле, знай это! — сказал одноглазый крестьянин с тем мудрым безразличием, какое обретает человек в житейских невзгодах.

Гвозден тоже пошел собирать дрова. Ему было легче слушать, что говорят другие, чем говорить самому, и он намеренно старался заняться каким-нибудь делом.

Костер с трудом разгорался и дымил, словно назло людям. Крестьяне шапками разгоняли дым и подталкивали поближе к огню женщин и детей, которые, переругиваясь, толпились вокруг костра.

Наконец огонь разгорелся. Крестьяне разложили еще два костра и, собравшись вокруг них, молча грелись. Партизаны принесли плащ-палатки и шинели. Сначала укутали детей, а все, что осталось, роздали тем, кто был раздет. Павле и Гвозден уселись рядом. Гвозден в нескольких словах, тихо, чтобы не слышали другие, рассказал, что случилось утром в деревнях.

Павле завел разговор с крестьянами. Он не утешал их. Он рассказывал им о цели, ради которой так страдают и мучаются люди. Он говорил, сочувствуя им, но не давал снова свести разговор на то, что случилось утром. Он говорил о подлой мести врагов, и он требовал, чтобы крестьяне решительней боролись с оккупантами. Крестьяне часто прерывали его речь злобными выкриками. Они не хотели такой войны.

Слушая Павле, Гвозден хмурился и в душе возмущался. Ему казалось, что Павле не понимает ни крестьян, ни их несчастья. Он чувствовал, что во многом разделяет взгляды крестьян, и ему было стыдно перед ними, когда Павле говорил им о будущем.

А Павле совсем разошелся и рассказывал о том, какая жизнь настанет после войны. Он никогда не мог говорить об этом спокойно и равнодушно и сейчас говорил с воодушевлением. Он так был увлечен мечтами о будущей жизни и новом государстве, что вера его всегда заражала слушателей. Но сейчас эти обездоленные крестьяне слушали его с чувством обиды и отчужденности.

Вдруг на горе, прямо над ними, затрещали пулеметы. Высоко над головами засвистели пули. Неподалеку взорвалось несколько мин.

Завизжали дети, закричали женщины. Все заметались, не зная, куда бежать…

— Тихо! Не кричать! Отряд здесь, он защитит вас, — успокаивали их Гвозден и Павле, еще не понимая, откуда на них напали.

В это время к ним подбежал партизан.

— Болгары! Они заметили дым и подошли! Да и дети очень громко кричали, — говорил он, задыхаясь от бега.

— Передай Уче, чтобы он немедленно организовал отпор. Беги скорей! Слушайте, люди… — Павле не договорил и инстинктивно бросился в снег.

На поляне разорвалась мина. Стоны и крики испуганных и раненых людей смешались с эхом взрыва. Гвозден встал и попытался отыскать малыша в гуне. Но он не видел его, да и не было времени искать. Крестьяне разбежались по лесу. Гвозден бросился за Павле. Послышались крики и брань болгар. Враги приближались, стреляя в женщин и детей, мелькавших в лесу.

Болгарские фашисты принадлежали к тому сорту убийц, которые возмещают недостаток храбрости подлыми злодеяниями по отношению к безоружным. Они славились и мелким грабежом: отнимали у крестьян горшки, сковородки, замки, стаканы, ложки, любую мелочь. Они поджигали сербские деревни и при этом, кроме всего прочего, обязательно сжигали отхожие места. Они разбивали вдребезги посуду, если не могли унести ее с собой или если она им не приглянулась. Разбивали настойчиво и методично о каменные ступеньки, которые не поддавались огню, оставаясь словно мертвый след сожженной и уничтоженной жизни. Фашисты всегда сжигали в домах и детей. Отправляясь в горы шумкаров , так называли они партизан, — болгары поднимали страшный гвалт, кричали, ругались, грозили.

И сейчас, услыхав в сосняке детский плач и вопли женщин, они храбро бросились в атаку. Но партизаны вышли им наперерез. Не колеблясь ни минуты, Уча скомандовал «огонь» — и партизаны, стреляя на ходу, обрушились на этих храбрецов, одетых в форму кофейного цвета.

Выхватив у кого-то из рук пулемет, Гвозден бежал впереди и с ожесточением косил вражеские ряды. Болгар охватила паника. Пробегая мимо убитых и стреляя в тех, кто еще не успел скрыться за гребень, Гвозден наткнулся на раненого болгарина; болгарин внезапно вскочил и бросился на него со штыком. Гвозден едва успел увернуться. Штык прорвал его гунь. Болгарин хотел повалить Гвоздена, но тот удержался на ногах и дал короткую очередь. Еще более разъяренный, он побежал дальше.

Бой был коротким. Болгары понесли значительные потери. Разбитые, они бежали по лесу, чтобы собраться на горе, подальше от места боя. Опасаясь преследования, они долго и без передышки обстреливали сосняк из минометов и тяжелых пулеметов. Когда кончился бой, партизаны собрали трофеи и углубились в лес, на новую позицию. Вместе с ними ушла и часть беглецов.

Несколько крестьян попросили винтовки и вступили в отряд.

— Идти нам больше некуда, а в деревню возвращаться незачем!

Партизаны обступили их, утешая и сочувствуя в несчастье. Гвозден вышел из боя последним. Он подошел к крестьянам, стал расспрашивать о мальчике в гуне, но ничего не узнал и отправился искать его в лесу. Здесь повсюду лежали тела мужчин и женщин, Гвозден подходил к каждому и заглядывал в лицо. Малыша не было нигде. Гвозден пошел на место крестьянского лагеря, туда, где упала мина. Здесь он увидел несколько изуродованных трупов. Снег был залит кровью. Женщине, которая утром так набросилась на Гвоздена, осколок гранаты пробил грудь. Убило и старика вместе с коровой. Вытянув морду и положив голову на снег, корова неподвижными мутными глазами смотрела в лес, занесенный снегом.

Гвозден вздрогнул. Безнадежно, с ужасом в глазах смотрел он на еще теплые трупы.

Позади коровы зашевелилось что-то маленькое и черное. Кто-то прятался за ней. Гвозден подошел ближе. Это и был малыш в гуне. Он старался забиться головой под мертвое животное.

— Сынок мой, не бойся… — почти простонал Гвозден. Ребенок молчал, еще больше зарываясь в снег и изо всех сил стараясь спрятаться за корову.

— Не бойся, маленький… не бойся, сынок…

Ребенок поднял голову и посмотрел на него.

— Дядя, дядя, не надо… — проговорил он и забился, как пойманная синица. Он уже не мог плакать. В его расширенных зрачках стоял ужас.

— Не бойся… Дядя — партизан… — Гвозден взял его на руки и заплакал, целуя личико и голую ножку, с которой спустился чулок. Ребенок испуганно смотрел на него и молчал. Гвозден завернул его в гунь и понес в отряд.

«Это гибель… Все напрасно… Зачем же бороться? Уничтожили народ. Из-за меня. Так больше нельзя. Не буду! Не буду! Бессердечные! Не чувствуют, не думают… Разве это… разве я все это им скажу?» — Беспросветное, тяжелое отчаяние сжимало ему сердце и мозг. Он прерывисто дышал.

С ребенком на руках Гвозден пришел в отряд, отыскал Павле и, приблизившись к нему, прохрипел:

— Вот… Видишь?.. На вот, теперь и воюй! Вот…

Он хотел еще что-то сказать, но силы оставили его. Вместе с ребенком он рухнул в снег.

 

16

Пережитые страдания и накопившаяся боль всколыхнули все мысли и чувства Гвоздена. В душе у него был хаос. Сейчас он не помнил ни совершенного поступка, ни тех страшных обвинений, которые он бросил в лицо Павле.

Боясь, что их могут услышать партизаны, Павле силой тащил Гвоздена в можжевельник, приговаривая какие-то успокоительные слова.

Наконец они очутились наедине, и сразу же воцарилось гнетущее молчание.

Павле внимательно наблюдал за Гвозденом и ждал, пока тот успокоится, чтобы начать разговор.

Поступок заместителя командира потряс его и заставил задуматься над судьбой отряда. Он и не подозревал, что кризис так глубок. Столкновения в штабе, раскол в ячейке, деморализация отдельных бойцов были не только следствием разногласий по вопросам тактики. Дело было серьезней. Он чувствовал, что тут таится опасность для всего отряда. Неожиданное поведение Гвоздена, старого партизана, человека храброго и решительного, который до сих пор никогда не обнаруживал ни колебаний, ни страха, свидетельствовало о том, что кризис достиг своей высшей точки. Павле понимал, что от поведения Гвоздена в дальнейшем зависит почти все. И сейчас он больше думал о том, что сказать Гвоздену, как убедить его в опасности такой позиции, чем о причинах, которые довели заместителя командира до такого состояния. Он понимал — все решают минуты, все должно определиться еще до ночи. То, что Уча находится на стороне Гвоздена, приводило его в отчаяние. Павле пытался успокоиться, сосредоточиться, привести свои мысли в порядок. Отвернувшись от Гвоздена, он смотрел в темную зелень хвои. Болезненная задумчивость все больше овладевала им.

Гвозден сидел, опустив голову. Неясные, неопределенные мысли бродили в нем. Крестьяне, крестьянки, мальчик в гуне, болгарин со штыком, стрельба, мертвые коровьи глаза, вопль женщин, бескрайний, всепоглощающий пожар — все эти картины, словно бредовые видения, мелькали перед ним. Как бы стараясь отогнать их, он невольно встряхивал головой, но видения назойливо возникали снова и снова.

Наконец Гвозден очнулся. Им овладело чувство вины перед отрядом. Он вспомнил разыгравшуюся сцену, и ему стало ясно, почему молчит комиссар, ожидая его слов, словно на допросе. Но в то же время он ясно понимал, а позднее это укрепилось в нем, что его поступок был подсказан совестью и что он вынужден принять сейчас окончательное и бесповоротное решение.

— Уйди! Я хочу остаться один! — неожиданно крикнул Гвозден, не глядя на Павле.

Но тот только повернул к нему голову и продолжал сидеть все так же неподвижно. Это молчание совсем вывело Гвоздева из себя. В чем его вина? В том, что он нашел ребенка под мертвой коровой и принес его сюда? Сколько детей убили сегодня утром!.. И в нем все убито. Гвоздену вдруг захотелось рассказать обо всем, что произошло. Но, поглядев на Павле, он вздрогнул и продолжал молчать.

Все видели, как он принес ребенка, все слышали его слова. Да и тогда с крестьянами… Он молчал и позволил им говорить все, что угодно… Позор! Что собирается сказать Павле по этому поводу? Пусть говорит что хочет! Он, Гвозден, будет поступать так, как ему подсказывает совесть.

Чем дольше размышлял Гвозден, тем больше крепло в нем убеждение, что ни предложения Павле, ни план Учи не могут помочь отряду. Только временное расформирование отряда может спасти и местное население и партизан от полного уничтожения. Но он все еще боролся с этой мыслью, преследовавшей его с утра.

Прошло больше получаса с того времени, как они вместе очутились в лесу. Вдруг Гвозден торопливо и резко заговорил о необходимости как можно скорей, в эту же ночь, расформировать отряд.

Павле слушал его, пораженный, не перебивая. Наконец, оправившись от неожиданности, комиссар заговорил проникновенным дружеским тоном:

— Неужели ты думаешь, что мне легко? Что мне не бывает тяжело? — Павле вспомнил прошлую ночь и едва удержался, чтобы не поделиться с ним своими сомнениями. Он помолчал. — Давай поговорим с тобой по-дружески, как товарищи. Тебя что-то мучает. Ты очень изменился. Да, мы переживаем сейчас страшные испытания. Но мы с тобой должны все выдержать. А стоит поддаться своим чувствам, и все пропало!

— Какие там чувства! — прерывая его, воскликнул Гвозден. — Ты видишь, какое несчастье постигло народ. Ты коммунист? Ты думаешь о народе? Ты комиссар? Партия не может действовать так, как действуем мы. Это не линия партии! Это уничтожение народа! — Гвозден кричал, размахивая руками. И вдруг умолк. Немного помолчав, он совсем тихо добавил: — Нам надо сберечь народ и партизан!

— Хорошо, Гвозден, но скажи, что было бы с нашей борьбой и социализмом, если бы мы стали вести политику, какую предлагаешь ты? Мы не можем этого делать. Мы не имеем права задумываться о жертвах. Если мы, коммунисты, не решим этот вопрос для себя окончательно, революция погибнет. Подумай, что будет, если мы сейчас разгоним отряд. Начнется деморализация и угаснет борьба. Нет, никогда, ни за что я не позволю расформировать отряд, — твердо закончил Павле. Голос его зазвенел.

— Я вовсе не деморализован! Я не стою за прекращение борьбы! — с возмущением и злобой выкрикнул Гвозден.

— Сегодня — нет, но, если ты и впредь позволишь таким настроениям владеть собой, ты дойдешь и до этого. А ты — заместитель командира отряда и большой человек в этом районе! Я откровенно тебе говорю: расформирование отряда означало бы и твой полный крах. Ты не должен допустить этого. Как товарищ и друг я говорю тебе: я не позволю вести разговоры на эту тему, потому что считаю, что это ведет к измене нашему делу и к гибели отряда. Ты сейчас расстроен, ты не можешь принять разумное решение. И это совершенно понятно. Поэтому я и хочу, чтобы ты послушался моего совета.

— Какого совета?

— Я хочу, чтобы ты понял: у нас есть только один выход — оставить Ястребац и перейти на новые места, пока немцы не оставят этот район. Мы должны сделать это сегодня же ночью.

— Я не согласен с этим. Я считаю, что это вовсе не выход. Наоборот — это полный разгром и уничтожение отряда.

Павле с изумлением смотрел на него. Он не ожидал, что Гвозден будет так упрямо отстаивать свое мнение. Что еще испробовать, чтобы убедить его? Или, может быть, лучше оставить его в покое? Но он может выступить публично, и тогда все пропало. Эта ночь — последняя, когда еще можно прорваться.

Павле снова начал подробно разъяснять Гвоздену всю пагубность его позиции.

— Прошу тебя, Гвозден, подумай серьезно. Не забывай о своих обязанностях и о своей роли в отряде. Еще раз повторяю — от твоего поведения зависит судьба отряда. У тебя есть несколько часов, взвесь все хорошенько. Я добьюсь того, что решил. Это мой долг. Больше мне нечего тебе сказать.

— Не к чему мне больше раздумывать. Подумай-ка лучше ты. Твой план нельзя принять. Нельзя — и все тут.

Павле решительно встал и ушел, даже не обернувшись.

«Что он может сделать со мной? Все равно все погибло. Пусть еще и он… Пусть сменит, пусть накажет, пусть делает все, что ему угодно. Я не заслужил, чтобы со мной так поступали… Я отдал борьбе больше, чем он. Я ей отдал все… Теперь только еще… Что? Изменник? Я? Но почему же? А отряд?.. Я заместитель командира… Партизаны все видели, все слышали… Ну и пусть! Нет, нет!» Гвоздена охватило отчаяние. Мускулы на его лице напряглись.

 

17

У Павле было одно-единственное желание: только бы немцы не напали до сумерек! После утреннего боя с болгарами большие колонны неприятеля перешли на эту сторону горы и, как сообщали дозоры, окружили Соколовичский сосняк. Три-четыре часа, которые еще оставались до конца дня, должны были решить судьбу отряда.

По лесу разлилась гулкая тишина, полная страха, предвещавшая беду. Хотя небо, как серая шуба, надвинулось на вершину, Павле казалось, что все здесь — горы и небо, снежная белизна и черные тени вечно зеленого леса — зияет ужасающей пустотой. И бор, где находится отряд, и темные кучи облаков, и он, Павле, и все, что их окружает, — повисло над бездонной, бескрайней тишиной. И теперь, онемев от страха, партизаны ждут, что из бездны вырвется мрак и разольется по горам.

Павле поднес часы к уху. Но это не часы — это само время, кузнец-великан, который молотом, огромным, как земля, неустанно, непрерывно ударяя по тишине, кует секунды, складывает их в минуты, а минуты собираются и строятся в часы.

И каждый час дозоры сообщают, что у леса собирается все больше и больше немцев; они движутся полукругом, явно собираясь окружить отряд.

Охваченный страхом, что на них нападут еще до ночи, Павле все думал о Гвоздене и о своем разговоре с ним. В состоянии Гвоздена крылась самая большая опасность. Что будет, если Гвозден выступит публично? Его мнение вызовет, несомненно, сочувствие у местных партизан. Это может привести к деморализации и дезертирству. Необходимо что-то предпринять! Но Павле и сам еще не знал, что именно… Если бы еще Уча придерживался другого мнения, было бы легче… Павле понимал, что он стоит перед такой тяжелой задачей, с какой никогда еще не сталкивался в своей партийной работе. Это сознание мешало ему думать, мешало принять решение. Все его мысли сосредоточились только на том, что ночь уже близка, словно именно ночь могла решить все.

В это время к нему подошел Уча и заговорил о дальнейшем маршруте.

— А ты знаешь, почему Гвозден настаивает на том, чтобы мы остались на Ястребце? — прервал его Павле, решив во что бы то ни стало склонить его на свою сторону.

— Почему? Разумеется, из тех же соображений, что и я.

— Ошибаешься!

— Тогда почему же?

— Неужели тебе не показалось странным все, что сегодня произошло? Как безумный, совершенно потеряв голову, он принес этого ребенка. А его слова: «На вот, теперь и воюй!» — разве это не заставило тебя призадуматься?

— Нет… Просто человек был страшно потрясен тем, что увидел… Он сам отец, надо понять его. Эти беженцы действительно представляли страшную картину, — неуверенно проговорил Уча.

«Неужели Уча действительно так думает? Может быть, он тоже… В чем причина, почему и он?» — думал с сомнением Павле. У него была особая манера слушать и рассматривать людей, он как бы всем существом старался проникнуть в смысл их слов, разгадать, что кроется за их улыбками и жестами. И теперь он внимательно, словно изучая, вглядывался в лицо командира.

— Дорогой мой Уча, только что у нас с ним был большой разговор. Гвозден деморализован! — И Павле намеренно сделал паузу, чтобы проверить впечатление, произведенное его словами. Уча смотрел на него недоверчиво. — Да, да! — продолжал Павле. — И вряд ли это малодушие или временный кризис.

— Ближе к делу! — нетерпеливо прервал его Уча.

— А дело вот в чем — его сломил расстрел заложников. Кроме того, он уверен, что его семья тоже стала жертвой мести оккупантов. Он убежден в этом, хотя и не говорит. В том настроении, в каком он находится, факты играют очень маленькую роль. Их заменяет воображение. Гвозден предлагает распустить отряд до тех пор, пока обстановка не улучшится. Вот поэтому, Уча, он и не хочет уходить с Ястребца. Значит, речь здесь идет вовсе не о разногласиях в тактике, а о чем-то гораздо более важном.

— Черт побери! Неужто это так? — сказал потрясенный Уча, хватаясь рукой за голову.

Павле помедлил немного и продолжал:

— Его крестьянская душа сейчас разрывается на части между домом, детьми, то есть своими кровными интересами, и интересами борьбы и отряда. Это извечная драма крестьян в революции. Это совершенно очевидно, и здесь не может быть никакого сомнения. Все, что он сейчас мне сказал, только подтверждает мое мнение.

Павле замолчал. Командиру казалось, что Павле говорит не только о Гвоздене, но метит и в него, Учу. Но ведь основания, по которым он, Уча, не хочет оставлять Ястребац, прямо противоположны мотивам Гвоздена. Их не определяют никакие личные настроения и сомнения. Напротив… Ему было очень тяжело.

— Послушай, Павле! Если ты намекаешь на меня — это оскорбительно! Ты хорошо знаешь, чего я хочу, — сказал он укоризненно.

Павле почувствовал, что наконец-то он сможет заставить Учу убедиться в необходимости покинуть Ястребац.

— Твои личные чувства и намерения не имеют никакого значения. Объективно твоя позиция ведет к разгрому отряда. Для дела совершенно неважно, что ты этого не хочешь. Но я предотвращу нашу гибель и для этого использую все средства и права, какие только у меня есть. Вот что я решил тебе сказать, — твердо произнес Павле, но нарочно не стал развивать свою точку зрения. Он ясно видел, что Уча колеблется, хоть скрывает это, и почувствовал свое превосходство над ним… Разговор встревожил Учу и еще больше заставил его заколебаться. И Павле хотел как можно скорей сломить его сопротивление и покончить с ненормальным положением и в отряде и в штабе. И поэтому, не спрашивая Учу, он позвал Гвоздена и сказал обоим, что в связи с переходом в новый район надо заново распределить людей по ротам.

Но Гвозден решительно воспротивился. Он, видимо, решил любой ценой настоять на своем.

Уча внимательно слушал Гвоздена, стараясь проникнуть в его душу и проверить слова Павле.

Осторожно, скрывая волнение, Уча сказал, что у Гвоздена, очевидно, есть свои причины так думать, но он, как командир отряда, по чисто военным соображениям остается при своем мнении.

— Не смейте так разговаривать со мной! Вы хотите сделать меня еще и предателем, изменником! Позор! Как вам не стыдно! Я не дам погубить отряд. Я несу за него ответственность наравне с вами. Больше половины здешних партизан — крестьяне. Я сам их сюда привел, — вне себя от гнева, кричал Гвозден. С одинаковой ненавистью он смотрел и на Павле и на Учу, продолжая резко настаивать на необходимости временно распустить отряд.

— Спокойней! Не кричи так, — хладнокровно и тихо прервал его Павле, — я сейчас созову партийное собрание. Мы освободим тебя от должности заместителя командира отряда, — добавил он и пошел созывать коммунистов.

— Не ты меня назначил, не тебе и сменять! — крикнул вслед ему Гвозден.

Уча и Гвозден остались одни. Уча не знал, что теперь делать. Если он и дальше станет настаивать на своем мнении, это будет означать, что он с Гвозденом заодно. Нет, Павле прав. Гвозден деморализован. Как же быть дальше? Павле упорный, он не отступит от своего плана. Если и дальше продолжать противиться ему, произойдет раскол и гибель отряда. Но согласиться с планом Павле Уча тоже не мог. Он был убежден, что это приведет к поражению. Как же следует им поступить?

— Гвозден, что это с тобой? Почему ты так себя ведешь? Подтянись! Коммунисту нельзя так распускаться. Скажи, пожалуйста, что заставляет тебя настаивать на своем решении? — заговорил Уча, обращаясь к Гвоздену и пытаясь добиться от него ответа. Гвозден упорно молчал и задумчиво поглаживал пальцем блестящий шарик на рукоятке затвора.

И Уча почувствовал, что необходимо пересмотреть все то, во что он сам непоколебимо верил еще полчаса назад. Самоуверенность и авторитет Павле опрокинули все его доводы.

Собрались члены партии. Павле в нескольких словах изложил им свой план: необходимо сегодня же ночью прорвать окружение и перейти в новый район. Он потребовал от коммунистов полного одобрения своего плана. Затем он сообщил им, что Гвозден деморализован и что его надо немедленно снять с должности заместителя командира отряда. Услышав это, партизаны с удивлением переглянулись.

— Неправда, товарищи! — крикнул Гвозден. — Вы меня знаете! Разве я трус? Пусть кто-нибудь скажет — колебался я хоть раз за эти полтора года? Проявил ли я когда-нибудь нерешительность?

— До сих пор этого не было. Но теперь, когда враг наступает, ты оказался полностью деморализованным, — перебил его Павле.

Коммунисты толпой окружили их и в недоумении перешептывались.

— Вы ведь тоже такого мнения, товарищи? — сказал Павле, обращаясь к остальным.

Наступило молчание. Затем несколько человек, в том числе Никола, Вуксан и Вук, выступили вперед. Они заявили, что полностью согласны с комиссаром.

— Хорошо! — злобно промолвил Гвозден. Он был оскорблен.

Павле почувствовал, что большинство на его стороне. Поэтому он намеренно не стал ставить вопрос на голосование и подробно обсуждать план предстоящей операции. Он только сказал, что Мирко и Вук проведут переформирование рот. Потребовав сохранения полной тайны, он запретил сообщать что-либо отряду, пока он сам не сочтет нужным это сделать.

— С освобождением Гвоздена от должности я согласен. Что касается ухода с Ястребца, то это решение кажется мне опасным. Я его не понимаю и с ним не согласен, — взволнованно заявил Уча.

— Никаких разговоров больше! — сразу же оборвал его Павле.

Решительность Павле обезоружила Учу и смутила противников комиссара. Зато сторонники Павле оказали ему горячую поддержку. Без лишних слов, быстро и энергично Павле взялся за осуществление своего плана. Глядя на него, можно было подумать, что он ни секунды не сомневается в правильности своих решений и действий. Важные решения почти всегда принимаются быстро: о них больше думают после свершения, чем до этого. Однако решительность Павле была обманчива. Если бы существовал прибор, который мог графически изобразить на листе белой бумаги кривую, которую описала мысль комиссара за последние два дня, он вычертил бы бессмысленно изломанную и много раз пересеченную кривую. Но об этом знал только один Павле.

Уча напряженно следил за Павле. Ему было страшно тяжело; он чувствовал потребность говорить, орать, возражать. Мысленно он все это делал, но зубы его были судорожно стиснуты и он был не в состоянии произнести хотя бы слово. Наконец отчаяние его сменилось равнодушием, смешанным с удивлением и завистью. Он повернулся и побрел, сам не зная куда, не замечая ни снега, ни леса, ни все сгущавшихся сумерек, переходивших в темноту, ни любопытных, вопросительных взглядов партизан, мимо которых он проходил.

Приближалась ночь, и Павле начал ощущать спокойствие и даже радость. Сегодня наконец-то осуществится его замысел; он избавится от гнетущего страха перед нападением немцев. Пытаясь согреть замерзшие ноги, он топал на месте, обдумывая предстоящий ночной переход Моравы, предстоящие бои. Он был совершенно твердо уверен в успехе своей операции. Отставку Гвоздена он воспринимал как неприятную неизбежность. Ему было немного жаль Гвоздена. Но гораздо больше тревожила его мысль о том, как встретит это отряд, особенно партизаны из местных крестьян, которые были привязаны к Гвоздену. Он считал, что крестьяне всегда жалеют друг друга, что все они состоят в кровном родстве.

Наступила темнота, отряд построился на узкой изогнутой полянке. Павле и Уча встали рядом, а Гвозден — поодаль. Неподвижным взглядом он смотрел в лес. Уча, в шинели внакидку, держа руку на перевязи, выпрямился и резко, но не громко скомандовал:

— Отряд, смирно!

Вяло и нехотя, вовсе не по-солдатски, партизаны встали смирно, приставив винтовку к ноге.

— Станко, разве так держат пулемет по команде смирно? — сердито прикрикнул Уча.

Станко безучастно поправил пулемет.

— Говори! — обратился Уча к Павле.

Надвинув на лоб пилотку, Павле смотрел на партизан. Ему казалось, что они уже знают о решении, которое он собирается им сообщить. Он постоял, как бы размышляя, с чего начать, и сделал два шага навстречу шеренге.

— Товарищи! Сегодня вечером мы оставляем Ястребац. Мы разделимся на две группы и направимся в двух противоположных направлениях. Уйдем в новые районы, ускользнем от немцев. За все время существования отряда перед нами еще не стояло такой трудной задачи, — так начал Павле, обводя взглядом бойцов и следя за тем, какое впечатление производит на них его речь. Он увидел сомнение на некоторых лицах и решил во что бы то ни стало его побороть. Подробно охарактеризовав все трудности, которые их ожидают, он выразил полную уверенность в победе. — Только трусы и люди, привязанные к своему барахлу, могут бояться предстоящего нам дела! — При этих словах ему показалось, что Гвозден кашлянул и что гул негодования пронесся по строю.

— Я убежден, товарищи, что, кроме одного человека, в котором мы никогда раньше не сомневались, в нашем отряде нет трусов! — уверенно заключил Павле.

Партизаны с удивлением смотрели друг на друга. Павле сделал паузу, выжидая, не раздастся ли возражение или замечание.

— Разве могут быть трусы среди партизан?! Если есть здесь такие, которые пришли в отряд, чтобы воевать только на своих полях и в своих садах, и готовы бросить винтовку при первом же затруднении, ну что ж, пусть выходят вперед, сдают оружие и отправляются по домам! Ну, кто здесь трус? Кто не хочет бороться? Вперед! Без них мы сильней! — Павле остановился в ожидании.

В строю послышался громкий ропот.

— Да что это такое, товарищ комиссар? Кому ты говоришь все это? — спросил удивленно Джурдже.

— Есть среди нас такой трус! — произнес Павле со злобой и ненавистью в голосе. — Гвозден, товарищи! Он требует, чтобы мы распустили отряд. Он утратил веру в нашу борьбу. Он испугался наступления и мести немцев. Я должен сообщить вам, что за это он снят с должности заместителя командира отряда.

На мгновение наступила тишина, потом по поляне прокатился гул приглушенных голосов; до Павле донеслись возгласы негодования. Он хотел было говорить дальше, но Гвозден перебил его.

— Он говорит неправду! Не в этом дело! — крикнул Гвозден, сделав несколько шагов по направлению к Павле, который не ожидал от него такого отпора. — Павле называет меня трусом и паникером, — продолжал, запинаясь от волнения, Гвозден. — Но ведь Уча тоже не согласен с его планом!..

— Говори за себя! Не вмешивай меня в свои дела, — прервал его Уча.

Партизаны были еще больше поражены.

— Хорошо! — сказал Гвозден, презрительно посмотрев на Учу, и повернулся к строю. — Павле ведет нас на гибель. В такое время он бросает нас в самое гнездо четников. Здесь нас поддерживает весь народ, а там разобьют и уничтожат. Мы понесем полное поражение.

— В борьбе за свободу нет поражений! Не так ли, товарищи? — прервал его Павле.

Партизаны молчали.

— Павле действует самовольно! Окружной комитет не давал такой директивы, — продолжал Гвозден.

— Неправда! Не самовольно! Мы с ним согласны! — выкрикнули одновременно Никола и Вуксан.

Павле почувствовал, как дрожь пробежала у него по телу. Он не знал, куда деть руки, от волнения переступал с ноги на ногу. Выступление Гвоздена застало его врасплох. С лихорадочной поспешностью искал он выхода из создавшегося положения. Он боялся, как бы не перегнуть палку, боялся, что среди партизан возникнут разногласия. Тогда отряд разделится между ним и Гвозденом. Он вопросительно смотрел то на Учу, то на Вука, то на партизан. Но те, в свою очередь, ждали, что скажет комиссар. Только в одном был совершенно уверен Павле: надо скорей что-то предпринять, немедленно и решительно. Но что и как? Мысли вихрем проносились у него в голове. Но когда выступили Никола и Вуксан, Павле с облегчением вздохнул. Он сможет выиграть время, чтобы принять решение.

— Ты оппортунист!.. Паникер!.. Ты просто маскировался до сих пор. А теперь тебе некуда больше деваться! — напал на Гвоздена Вуксан.

Гвозден сделал несколько шагов вперед и крикнул:

— Я никуда не пойду с Ястребца. У нас сожгли дома, перебили детей, уничтожили столько народу!.. Я не хочу воевать за голую землю! — Он показал рукой в сторону деревни. — Товарищи, все, кто из этих мест, у кого сегодня утром разрушили дома, — за мной! Я поведу вас! За мной, товарищи! — обезумев, кричал Гвозден. Голос его дрожал, лицо стало багровым от прилива крови.

— Стой! Замолчи! — крикнул Павле и направился к нему.

Наступила напряженная тишина. Отбросив колебания, Павле крикнул:

— Вук, разоружить его!

Вук в нерешительности топтался на месте.

— Чего ждешь? Я приказываю тебе!

— Ты для меня никто! Я сам себя вооружил. Не дам оружия! — крикнул Гвозден.

К нему подошел Вук и направил на него винтовку.

— Бросай оружие!

— Товарищи партизаны, вы видите? Чего же вы смотрите? Бабы вы! — в отчаянии закричал Гвозден, сам не зная, что делает.

— А может, все-таки без стрельбы обойдется? Павле, Уча, что же это происходит? — вмешался Джурдже, выходя из строя.

— Ты чего лезешь? Молчи! — прикрикнул Никола и, схватив его за рукав, втащил снова в строй.

Оскорбленный, Джурдже вырвал руку, сплюнул и замолчал.

— Последний раз говорю: бросай оружие! — повторил Вук. Гвозден смотрел прямо в глаза Вуку, как бы спрашивая: «Неужели и ты?..»

Вук подошел к Гвоздену, взялся за ремень его винтовки; Гвозден не сопротивлялся. Вук отобрал у него винтовку и револьвер.

— Чего вы хотите от меня?! Я коммунист. Я могу бороться с вами и без оружия! — Гвозден гордо выпрямился.

— Он больше не коммунист! — обратился Павле к отряду, не глядя на Гвоздена. — Его будет судить военный суд! Он ответит за попытку расколоть отряд, это измена! — Голос Павле дрожал. — Товарищи, в состав военного суда я предлагаю Учу, Вука и Николу… Остальных предлагайте вы! — Он подумал, что будет лучше, если партизаны сами выберут состав суда.

— И Вуксана! — выкрикнул кто-то.

— Согласны? — спросил Павле.

Послышалось два-три одобрительных возгласа.

— Нужен еще один человек! — сказал Павле, заметив на лицах остальных страх и недоумение.

Партизаны переглядывались. Такого еще не бывало за все время существования отряда! Уча стоял, опустив голову, и смотрел в землю.

— Я пойду! — сказал Аца и вышел вперед.

Все удивленно посмотрели на него. «Почему же он? — подумал Павле. — Он критикан, не годится! Может быть… Но нет — я не должен возражать. Быстрей надо решать, быстрей…» — проносилось у него в голове.

— Вы согласны? — спросил он, обращаясь к партизанам.

И опять только несколько человек ответило ему.

«Почему молчат остальные? Они не согласны?.. Сомневаются? Все сомневаются!..» — думал Павле, и морщины бороздили его лоб. Он был как в лихорадке. Он чувствовал, что происходит нечто, имеющее решающее значение для судьбы всего отряда. Он сам начал и уже не может отступить. Он должен идти до конца, а там — будь что будет. Павле собрал последние силы, чтобы вернуть себе хладнокровие и самообладание.

— Идите в лес, там все решите! — обратился он к членам суда каким-то чужим, глухим голосом.

Члены суда направились в сосняк. Уча шел последним.

Небо было тяжелое, сумрачное, и этот сумрак неслышно опускался на землю, на тихие горы. Далеко в лесу завыли голодные волки, перекликаясь перед наступлением ночи. Павле вздрогнул, стараясь подавить зловещее предчувствие. Партизаны застыли, напоминая стволы обледенелых деревьев. Не слышно было ни слова, ни шороха. Гвозден стоял неподвижно, глядя поверх голов партизан, и, казалось, внимательно прислушивался к волчьему вою.

— Мирко! Прочитай списки переформированных рот! — приказал Павле, чтобы чем-нибудь заполнить эту ужасную тишину и направить мысли людей в другую сторону.

Мирко начал читать. Зачисленные в Первую роту делали шаг вперед. В таких случаях партизаны обычно шумят, протестуют, поддразнивают друг друга, перебрасываются шутками. Ведь рота — это та же семья. Люди привыкают друг к другу. Жизнь товарища, его достоинства и недостатки известны каждому до мелочей. Все успевают сдружиться. Поэтому партизаны не любят перемещений. Их словно вырывают из живого организма роты, в который они вросли. У каждой роты свой особый характер, своя мораль, свои тайны, свои привычки и на отдыхе и в бою, свои песни и шутки, свое честолюбие и гордость. Но на этот раз партизанам было все равно, в какую роту их зачислят.

Не успел Мирко огласить списки, как возвратились члены суда. Они шагали медленно и тяжело, словно тащили кандалы на ногах. Взоры всего отряда устремились к ним. Выражение их лиц не оставляло никакого сомнения в ответе на мучивший всех вопрос.

Один только Гвозден оставался попрежнему безучастным, словно он все еще прислушивался к вою голодных волков.

— Вук, огласи приговор, — прерывая молчание, приказал Уча. Павле быстро обежал взглядом строй.

Бойцы замерли и затаили дыхание.

Вук нахмурился, откашлялся и срывающимся голосом произнес:

— Военный суд приговорил товарища Гвоздена к смерти…

В строю кто-то охнул, несколько человек глубоко вздохнули. Вук остановился, как будто ожидая чьих-то слов, затем продолжал: — Потому что, так сказать, в труднейшие минуты нашей борьбы Гвозден пытался расколоть отряд и этим… как его… совершил тягчайшую измену. Он стал предателем!.. И мы так решили… Единогласно!.. — выкрикнул он, внезапно смущенный своей корявой речью.

В строю послышался шорох, всеобщее движение, вздохи и шепот; этот шепот пронесся, как ветер в сухих стеблях кукурузы.

Гвозден вдруг очнулся и вздрогнул всем телом. Повернув голову, он посмотрел на Вука и снова замер. Только руки его судорожно вцепились в края гуня. Кровь разом отхлынула от его лица, и оно стало серым. Таким серым и немым оно оставалось до самого конца.

Смертный приговор поразил даже Павле. Сердце его судорожно забилось, голова словно налилась свинцом. «Но так должно быть! Это необходимо! Этого я и хотел. Правильно! Чго же теперь делать? Расстрелять его?.. Сразу?.. Да нужно ли? Может быть, вовсе и не нужно?.. Нет! Нужно! Нужно и необходимо!» — кричало все в нем. Павле чувствовал, что весь отряд смотрит на него. И словно прислушиваясь к внутреннему голосу, он поднял голову. «Мне жаль товарища Гвоздена», — хотелось сказать Павле, но вместо этого он с ожесточением и ненавистью стал красноречиво и убедительно обосновывать правильность решения суда.

— Хватит!.. Не срами меня! — голос Гвоздена зазвенел, как сломанная сабля. Он шагнул вперед, выпрямился, зло и упрямо поднял голову, хлестнул взглядом по строю и напряженным, вздрагивающим голосом продолжал: — У вас нет сейчас времени рассуждать о справедливости. Вы торопитесь. Не теряйте из-за меня времени. — Он хотел сказать еще что-то, но, словно вспомнив о чем-то, вздрогнул и деловито добавил: — Вот, товарищи, кто плохо одет, пусть возьмет мой гунь!

Он широким движением сбросил гунь и швырнул его на снег перед строем, оставшись в поношенном черном свитере.

Павле дрожал. Дрожали и все бойцы. Всех охватило чувство сострадания и ужаса, и каждому слышно было, как стремительно стучит в его сердце кровь. Казалось, достаточно одного слова — и весь отряд, даже те, кто был против Гвоздена, бросятся к нему на помощь и вырвут из рук смерти. И Павле понимал это. Это была его самая сильная и ясная мысль. «И тогда… Что будет с нами тогда? Нет! Нет!» Он напряг все свои силы и резко, словно команду, произнес:

— Вук! Возьми еще одного человека. Приведи приговор в исполнение!

— Не нужно второго! Пошли! Прощайте, товарищи! — сказал Гвозден и пошел впереди Вука.

Единственный человек, на которого, уходя, взглянул Гвозден, был Уча. И Уча ответил ему пустым, ничего не выражающим взглядом.

Люди в строю переглянулись. Гвозден и Вук вошли в лес.

Вскинув автомат, Вук шел следом за Гвозденом. Вук ни одной секунды не сомневался в справедливости приговора, но ему было страшно тяжело. Он пытался понять, как все это произошло, старался припомнить все свои разговоры с Гвозденом. Он вспомнил сомнения и страхи Гвоздена прошлой ночью и все его слова.

— Вот здесь можно, — спокойно сказал Гвозден и остановился на берегу ручья.

Вук задрожал. Он нерешительно поднял автомат, глядя в темневшее в сумерках лицо. Оно было попрежнему спокойно.

— Вук! Вытащи из ствола тряпку — разорвет ствол! — напомнил Гвозден.

— Да как же ты, Гвозден… Что с тобой случилось? — вырвалось у Вука, и судорога исказила его лицо.

— Стреляй в голову, только сразу!.. Чего ждешь? Давай!

Вук нажал на спуск.

Когда Вук шел назад, он едва держался на ногах. Он весь дрожал, и ему казалось, что он сейчас упадет.

…Вскоре две небольшие колонны двинулись по лесу в разных направлениях. Они покидали горы, окутанные вечерним январским туманом.

 

18

Есть люди, которые надолго остаются в памяти окружающих. Необыкновенная смерть делает необыкновенной маленькую будничную жизнь. Героев помнят чаще всего по их необычной смерти.

Такой казалось Уче и смерть Гвоздена. Героическое поведение партизана перед казнью потрясло командира. Его не переставало мучить чувство собственной вины перед ним и ответственность за случившееся. Обычно Уче не свойственно было раскаиваться в своих поступках. Он старался как можно меньше критиковать свои ошибки и копаться в себе. И именно это качество давало ему ощущение превосходства над окружающими, которые нередко считали его недалеким. Но вся эта история с Гвозденом — разговор с Павле, собрание, выступления перед строем, а особенно участие его, Учи, в вынесении смертного приговора — не давала ему покоя и заставляла страдать.

Шагая за дозором впереди колонны, которая змеей извивалась по темному лесу и осторожно пробиралась мимо немецких засад, он совсем забыл об опасности и продолжал размышлять о Гвоздене и о себе.

Гвозден и умирая остался верен своему убеждению. Его выступление грозило страшной опасностью отряду. Если бы Павле не проявил такой решительности, кто знает, чем бы все это кончилось. Но как он держался перед смертью!.. Какое превосходство прозвучало в его голосе, когда он сказал: «У вас нет времени». Каковы бы ни были причины его поступка, он проявил замечательное мужество. Только исключительно сильные люди способны так поступать. Много ли их, этих людей? А он, командир, — он заколебался!

Почему он сдался, раз уверен в своей правоте? Он заставил себя отказаться от собственного мнения, для того чтобы сохранить единство. Ради единства отряда и партийной дисциплины он пошел на авантюру, которая, несомненно, приведет к гибели отряда. К чему же тогда его совесть, воля, готовность отдать свою жизнь борьбе?! Почему он прямо не выступил против Гвоздена и не стал защищать свою точку зрения? Неужели пустое, чисто формальное единство важней, чем судьба отряда?.. Как воевать дальше, если так нельзя, так невозможно воевать?.. Если нет веры у командира, значит нет ее и у бойцов. Они инстинктивно чувствуют, что он сомневается. Нет, бой проигран заранее. И куда они пойдут? Сейчас вот, ночью? А завтра? А в последующие дни? И чем все это кончится?

«Вот Павле — тот никогда не колеблется в выборе средств. Он ни перед чем не остановится, чтобы осуществить свой план. Но, может быть, он тоже сомневается?.. Мы всегда беспощаднее всего боремся с теми слабостями в окружающих, которые свойственны нам самим». Эта мысль сразу показалась ему низкой и несправедливой. Но помимо его воли, она все больше овладевала его сознанием, вытесняя все остальные, и чем больше боролось с ней дружеское чувство к Павле, тем сильней она становилась.

Вскоре немцы обнаружили движение колонны и накрыли ее пулеметным огнем. Уча почти обрадовался неожиданной опасности, которая прервала его тяжелые размышления. В лесу гремели выстрелы, но командиру казалось, что они как-то не имеют отношения к противнику, что стреляют, сражаются сейчас не люди, а лес и ночь. Отсутствие видимого противника делало эту стрельбу еще более опасной, и Учей вдруг овладел непонятный страх.

Колонна быстро вышла из-под огня. Все стихло. После стрельбы густой сумрак как бы ожил, замелькали причудливые тени, и Уче казалось, что вот-вот в этой тьме за деревьями раздастся страшный взрыв. Он весь превратился в ожидание, напрягая зрение и слух. Мало-помалу напряжение прошло. Кругом вновь были обычные лес и ночь, безмолвные, безжизненные, словно нарочно созданные служить укрытием для партизан. И вдруг он весь затрепетал от волнения. Чья-то рука махнула ему. Может быть, кто-то даже улыбнулся ему. Мягкая, теплая рука, словно тень, взметнулась над тесным строем. И снова потонула во мраке леса. И Уча почувствовал дрожь — томительную, печальную и в то же время радостную. Он посмотрел на платок, на котором висела его раненая рука. Девушку, верно, обрадовал бы этот взгляд. Вернется ли то, что было?.. И что будет тогда? А если никогда не вернется?

Но мысль о Бояне, мелькнув, тут же исчезла. Нахлынули прежние думы и захватили сознание, и Уча забыл о своей мимолетной грусти и радости.

Отряд наконец поднялся на гребень. Отсюда он должен был спуститься и обойти стороною деревню. В это время Учу догнал комиссар его роты Мирко и предложил сделать привал. Уча приказал остановиться. Команду быстро передали по колонне. Отойдя в сторону, Мирко и Уча остались вдвоем. Уча кратко информировал Мирко о дальнейшем движении отряда и сразу заговорил о том, что мучило его весь этот вечер.

— Сегодняшний день — самый тяжелый в моей жизни.

— Да, и мне тяжело.

— Интересно, что думают бойцы. Ты что-нибудь слышал?

— Нет, все молчат. Но я вижу, что они переживают. Впрочем, когда я шел вдоль колонны, я слышал один разговор. Только в темноте я не мог распознать, кто говорит. Один говорил: «Молодец он, герой». А другой не соглашался: «Нет, — говорит, — это не геройство, геройство — другое».

— А ты как думаешь, Мирко? Герой он или нет?

— По-моему, нет.

— А мне кажется, что герой. Я весь вечер только об этом и думаю. Ты скажи, кто бы мог так держаться? Ты слышал, что он сказал перед смертью Вуку?

— Слышал, но во всем этом не было никакого смысла.

— Нет героизма вне цели. Только в зависимости от цели мы называем поведение людей то героизмом, то трусостью, — говорил Мирко готовыми фразами, придуманными специально для дневника, куда он собирался занести этот случай. — До войны я прочел где-то такую фразу: «Нет героизма в борьбе против отечества». Значит — и против свободы. Когда я пошел в партизаны, я записал эти слова, как эпиграф к своему дневнику. Мне они очень понравились. — Молодой полиграфист даже и сейчас выражался, как все студенты.

— Может быть, то, что ты говоришь, мудро, но я не согласен с тобой. Когда человек, пусть из гордости, умеет владеть собой так, как Гвозден, по-моему, это героизм.

— Я уверен, что он держался так из упрямства. Он хотел отомстить нам, взорвать отряд изнутри.

— Нет! Он вел себя так прежде всего из гордости. Я никогда не думал, что у крестьянина может быть столько достоинства. И, знаешь, Мирко, без гордости нет героизма. Самый прекрасный и самый редкий героизм тот, в основе которого лежат гордость и честь. Я не оправдываю позиции Гвоздена по отношению к отряду и к нашей борьбе, я считаю его предателем и поэтому голосовал за расстрел. Но я удивляюсь стойкости и храбрости, которую он проявил после приговора. Ты видел, какое действие это произвело на людей? Я убежден, что, если бы Павле не действовал так быстро и так решительно, весь отряд встал бы на защиту Гвоздена, хотя большинство его осуждало и презирало.

Но Мирко, видимо, не хотел продолжать этот разговор. Он упорно молчал. Уча решил, что партизан не только не согласен с ним, но решительно настроен против. Командир разозлился. Ему очень хотелось сказать Мирко прямо в лицо, что нет ничего глупее и никчемнее человека, который, прочитав несколько книг, ничего ровным счетом в них не понял, а теперь лезет в интеллигенты да еще других собирается учить уму-разуму. Но вместо этого он только строго-настрого велел Мирко следить за арьергардом.

Склон был покрыт глубоким снегом, но колонна спускалась с горы быстро. Уча все время поторапливал бойцов, разрешая только изредка делать короткие привалы. Надо было до зари выйти из гор и провести колонну мимо деревни, где был расположен вражеский гарнизон. Стоял лютый мороз, и, вероятно, поэтому у него тупо ныла рана. Чем ближе подходили они к селам в предгорье, где отряд мог столкнуться с немцами, тем больше возрастали страх и сомнения Учи в успехе операции. Он все сильней ощущал в себе разлад между партийным долгом и голосом собственной совести и был близок к отчаянию. Несколько раз он готов был остановить отряд и приказать ему двигаться в противоположном направлении. И все же он чувствовал, что у него не хватит сил сделать это; что-то толкало его вперед, словно лодку, увлекаемую потоком в ворота плотины.

В эту ночь и военное счастье повернулось к нему спиной. На заре, когда они уже кончали спускаться, рота наскочила на немецкую засаду. Вряд ли кто-нибудь мог сказать, как это произошло: то ли просто по неосторожности, то ли они неправильно оценили обстановку, то ли еще по какой причине.

Немцы спокойно пропустили дозор и голову колонны и, выждав, пока вся рота попадет под прицел, разом открыли ураганный огонь. Застигнутые врасплох, партизаны растерялись и бросились беспорядочно бежать. Большинство бежало по редкому мелколесью назад в горы, даже не стреляя.

— Не бежать! Не бежать! Ложись! Бей! Товарищи, огонь! — кричал Уча, опускаясь на колено и стреляя в группу немцев, видневшуюся сквозь утренний туман.

В ярости и отчаянии он продолжал командовать и стрелять, твердо решившись не отступать, хотя по нему били два немецких пулемета. Только через некоторое время на горе затрещали партизанские пулеметы и послышались винтовочные выстрелы.

Светало. Он вынужден был покинуть свое укрытие. Правда, густой туман защищал его, но зато в тумане он легко мог наскочить на неприятеля. Чувствуя себя самым несчастным человеком на свете, Уча стал медленно отходить. Отступая, он наткнулся на комиссара роты Мирко.

Очередь прошила ему голову, прежде чем он успел снять винтовку. Стоя возле убитого, Уча несколько минут неподвижно смотрел на него. Вдруг он вспомнил о дневнике и снял с Мирко сумку. Он был в такой ярости, в таком отчаянии, что у него не хватило сил для жалости. С чувством страшного ожесточения он повернулся и пошел в гору. Стрельба продолжалась, постепенно слабея. Партизаны теперь тоже вели огонь, стреляя наугад в туман. Уча наткнулся еще на несколько трупов, но уже не стал останавливаться возле них. Отчаяние его переходило в равнодушие. Когда Уча догнал наконец партизан, ему хотелось выругаться, но у него не хватило сил.

— Замаскируйтесь, и чтобы ни одна живая душа не двинулась с места! Застрелю!.. Патронов зря не расходовать! — Это было все, что он произнес. Он сел под куст молодого можжевельника и стал всматриваться сквозь туман в том направлении, откуда могли появиться немцы.

«Я неудачник, несчастный и дурак. Так мне и надо. Я сам во всем виноват. Что теперь делать? Куда я пойду с потрепанной ротой? Я даже не знаю, сколько человек погибло. Да разве теперь это важно! Я открыл немцам наше направление, они подтянут силы и будут ждать, когда мы подойдем на расстояние выстрела. Да если бы мы и пробились, они станут преследовать нас и загонят на Копаоник. Дурацкая тактика!..» — думал Уча, беспомощно качая головой. Что же делать? Отказаться от намеченного маршрута и вернуться в горы? Нет, это неправильно; это значит нарушить решения штаба и партии. На войне нельзя поступать как кому хочется. Подчинение — закон войны, и если есть в отряде человек, который должен отвечать за дисциплину и повиновение, так это именно он. И неужели же он, командир, нарушит теперь дисциплину? Так, не желая подчиниться этому закону, погиб Гвозден. Почему же он, Уча, не отстаивал тогда свое мнение? Почему согласился с тем, во что ни капли не верил? А теперь, когда он остался один, когда никто не противостоит ему, когда комиссар роты погиб, он станет менять решение штаба?.. Нет! Но он убежден, что это решение неправильно и ведет к разгрому отряда. И ведь именно командир, а никто другой, призван решать военные дела отряда. Обязанность командира поступать так, как он считает наиболее полезным. Действовать иначе — это значит предать борьбу.

Уча ломал голову, не зная, на что решиться. Посоветоваться было не с кем. Может быть, следует поговорить со своим заместителем? Но партизаны сообщили, что заместитель исчез сегодня утром — вероятно, погиб.

— Сколько людей мы потеряли? — спросил Уча. Было уже около полудня, когда он вспомнил об этом.

Вуксан, который теперь считал себя вторым лицом после Учи, подошел к нему грустный, как будто он был виноват.

— Погибло одиннадцать товарищей… Раненых мы не сумели вынести. Если они были, немцы, конечно, перебили их.

— Одиннадцать!.. Одиннадцать мертвых! Бабы! Убежали, как козы! Кто вам велел отступать? Вы слышали мою команду?

— Почему ты кричишь на меня, товарищ Уча? Я дрался, ты ведь слышал пулемет. Что же я мог еще сделать? Я и обернуться не успел, как все разбежались.

— Да что там твой пулемет! Что толку, что ты дрался! Созови роту! На вершине пусть останется автоматчик!

Вуксан ушел, обиженный и мрачный.

Молчаливые, нахмуренные, измученные ночным маршем, партизаны молча собирались. Они озябли и совсем упали духом.

— Кто вам приказал отступать? Вы кто — партизаны или четники? Вы воевать хотите или бегать? Мы не банда обреченных, мы армия коммунистов! Вы понимаете это? Вы чем думаете? Ну, чего уставились на меня?! Немцы потому и перебили столько народа, что вы бежали, словно козы! Позор! Надо было всех, как скот, перебить! — кричал Уча, трясясь от ярости. — Если кто-нибудь хоть раз еще попробует побежать от немцев, я убью его как изменника! Вы обязаны слушать мою команду. Смерть так смерть! Вот и все! По местам!

Партизаны стояли и переглядывались. Они хорошо знали вспыльчивый характер Учи, его привычку кричать. Его часто критиковали за это на собраниях отряда. Но никогда еще он не вел себя так, как сегодня. Оскорбленные поведением своего командира, партизаны молча разошлись.

Уча кипел от ярости. Взваливая всю вину за утреннее поражение на партизан и на их трусость, он продолжал ругаться про себя. Охваченный гневом, Уча на некоторое время совсем забыл о том, что его терзало и мучило.

К полудню туман рассеялся, показалось голубое небо и на слабом зимнем солнце засверкал снег. Внизу, в кустарнике, глухо прокричал дрозд. Над видневшимся вдалеке селом светлой пряжей потянулся к небу дым.

Вскоре немцы, расположившиеся на другом гребне, заметили партизан и открыли по ним огонь из пулемета. Но эта стрельба издалека опасности не представляла. Уча приказал партизанам не отвечать. Сидя на корточках или лежа за кустами можжевельника, они слушали привычный свист пуль.

Уча упрямо ходил от куста к кусту, наблюдая за бойцами.

Односторонний огонь продолжался почти до ночи. Когда в темной синеве неба появилась ясная и дрожащая первая звезда, рота двинулась в путь.

 

19

В эту ночь роте Павле удалось без единого выстрела выбраться из окружения. Отряду предстояло выйти к Западной Мораве, тайком переправиться через реку, а затем двинуться на Левач и Шумадию. Людей, которые должны были обеспечить лодки для переправы, знал только связной Йован.

На день рота расположилась в двух крайних домах селения, и Павле послал Йована установить связь с другим берегом. Йован должен был перебраться ночью через реку и завтра вечером в условленном месте ждать с лодками.

Йован, в новой крестьянской одежде, с револьвером и гранатами, без всякой помехи прошел по деревне и вышел на дорогу, спеша до темноты добраться до первой явки. Там его должны были перебросить на другой берег. Но крестьянина, до которого он добрался вечером, арестовали два дня назад. Жена крестьянина сообщила, что немцы потопили на Мораве все лодки и паромы, оставив лишь несколько для собственного пользования. Но их охраняли недичевские жандармы. Известие это сильно встревожило Йована. Очевидно, немцы нащупали направление, по которому двигались партизаны, и решили, что отряд будет искать переправу.

Йован не стал терять времени. Он решил, не колеблясь, перейти реку и любой ценой выполнить задание. Но ему не удалось в деревне найти людей, которые бы согласились перевезти его на ту сторону, и он отправился искать лодку. Йован рассчитывал, что, невзирая на угрозу смертной казни, крестьяне, как всегда, обошли приказ немецкого командования, и он надеялся как-нибудь перебраться возле одной из мельниц.

Но в эту ночь на мельницах, где в любую погоду кто-нибудь, да ночует, не оказалось ни мельников, ни лодок у плотин. Ночь была ясная, лунная. Йован брел по берегу Моравы и, увидев мельницы, принимался стучать в двери, кричал, грозил и уговаривал. Но все мельницы были пусты. Привязанные к берегу стальными канатами, они, скрипя, качались на воде. Время шло, беспокойство и нетерпение все сильней охватывали Йована. Однако он не терял надежды отыскать лодку. Он продолжал бродить взад и вперед, спускался к заливам, шарил в кустах и упорно искал лодку даже там, где ее заведомо не могло быть. Потеряв всякое представление о времени, он все ходил и ходил, и только рассвет, с которым пришла усталость от бессонных ночей, напомнил ему о поджидающей его опасности.

Заря застала его возле одной из мельниц. Из трубы валил густой дым, внутри были люди. Йован спрятался в ивняке и решил подождать, пока наступит день, чтобы хорошенько все высмотреть. Он надеялся, что найдет здесь лодку и сумеет переправиться.

Морава с шумом вертела мельничное колесо. Слышался тихий, усыпляющий шорох жернова. Мороз обжигал лицо, как крапива, пробирался под одежду. Йована клонило ко сну. Боясь заснуть, он руками открывал веки, но сон победил. И, как птица, опустив голову на грудь, он заснул в кустах.

Его разбудил чей-то свист. Йован вздрогнул, сердясь на себя. Ему казалось, что он спал долго. От холода у него стучали зубы, но он и пошевелиться не смел. Почти рядом с собой он увидел двух крестьян. Засунув в рот пальцы, они громко свистели, вызывая мельника.

Против мельницы, на другом берегу, стояли сани, нагруженные какими-то мешками. Покрытые попонами волы неподвижно смотрели на холодную воду. У столба чернела привязанная лодка, волны с плеском качали и подбрасывали ее. На пустынном белом поле грустно чернели деревья. Растрепанные кусты торчали на межах. Вода причудливо обтачивала ледяные кромки вдоль берегов, от нее на морозе шел пар, как от кипятка.

Наконец на свист вышли два мельника, они сели в лодку и начали грести к противоположному берегу. Йован обрадовался, но решил переждать, пока перевезут крестьян. Когда они высадились, он вышел из кустов и, засунув в рот пальцы, несколько раз свистнул. Ждать пришлось недолго. Лодка скоро вернулась. Йован поздоровался и, внимательно оглядевшись, спустился в лодку. Ничего подозрительного как будто не было. Йована удивило только то, что его ни о чем не спросили — это было непохоже на крестьян. Перевозчики, они же мельники, были, как обычно, осыпаны мукой. Мука осела на усах и ресницах. Йован сидел, слушая, как прозрачная зеленоватая вода размеренно плещется о нос лодки, рассекающей течение. Несмотря на сильный мороз, в плеске воды, в тумане, поднимавшемся над рекой, было что-то сонное и теплое. Забыв об опасности, Йован весь отдался движению. Ему хотелось бы так плыть целый день. «Ляжешь в лодку, и пусть плывет, куда хочет. Несет ее течение, вертит, а ты глядишь на кусты, на маленькие облачка в небе и дремлешь. Так и уснешь. Вот кончится война, так я и сделаю! Достану лодку, запасусь едой на несколько дней, возьму удочки и отправлюсь по Мораве до самого Джердапа». Лодка ударилась носом о мельницу, подалась назад и закачалась. Мельник постарше, стоявший на коленях у руля и державшийся одной рукой за стальной трос, перекинутый через реку, схватился за борт и обернулся к Йовану.

— Теперь плати двадцать динаров, а потом иди вон по тому бревну и через мельницу на берег!

Йовану не понравился его резкий, грубый голос. Он хотел ответить дерзостью, но сдержался. Заплатив, он поднялся на бревно и, придерживаясь рукой за шест, прошел мимо колеса, лопасти которого равномерно и лениво то поднимались, то опускались в воду, роняя дождь прозрачных капель. Не подозревая опасности, Йован отворил скрипучую дверь мельницы. Там сидели недичевцы…

Йован резко остановился, отпрянул, словно собираясь бежать, и оцепенел… У него мелькнула мысль прыгнуть в Мораву, и он потянулся было рукой к револьверу, но в ту же секунду испуганным голосом произнес:

— Доброе утро…

Пристально посмотрев на него, жандарм схватился за винтовку и вместо приветствия крикнул:

— Документ! Покажи документ!

— Потише, потише, зачем же винтовки? Можно бы и повежливей… — заговорил Йован, только чтобы выиграть время. «Граната… Прыгнуть в Мораву… Граната…» — мелькнуло у него в голове.

— Показывай документ, чего тянешь?! — заорал жандарм с красным, как обожженный кирпич, лицом и приставил к груди Йована винтовку.

Времени для раздумий не было. Ствол винтовки упирался ему в грудь, прямо в сердце, стучавшее часто-часто. Засунув руку в карман Йован достал удостоверение. Краснорожий унтер-офицер вырвал его, остальные жандармы с винтовками наготове окружили Йована. Пока недичевец читал фальшивое удостоверение, что заняло у него довольно много времени, Йован, работа которого и опыт связного научили быстро и сосредоточенно думать, успел сочинить свой рассказ.

— Нехорошо так обращаться со мной. Вы знаете приказ… — начал он дерзко, но ему не дали договорить.

— А ты хочешь, чтобы мы тебя чаем с вареньем угощали? Приказ тебя не касается? Что за приказ?

— Да приказ, который вы получили из штаба о нас, о связных.

— Я тебя не спрашиваю! Покажи разрешение на переход в другой срез! — крикнул жандарм, внимательно и недоверчиво разглядывая буквы печати.

— Что мне разрешение! Нет у меня никакого разрешения! — вызывающе ответил Йован.

— А кто вы такой, что ходите без разрешения, скажите, пожалуйста?! — громко спросил унтер-офицер, сверкая крохотными птичьими глазками. И не успел Йован ответить, как он заорал: — Руки вверх! Я вижу, что ты за птица!

Йован медлил. В голове его, словно искры, пролетали отрывочные мысли.

— Руки вверх, когда приказывают! Убью! — заревел унтер-офицер. Толстые, как ремни, жилы вздулись у него на висках.

— Да что с вами? Погодите, давайте договоримся! Я не…

Но Йован не кончил. По знаку начальника жандармы кинулись на него сзади. Он извивался, вырываясь, бил их ногами, но они справились с ним. Двое жандармов держали его, третий обыскивал карманы и, нащупав у него под поясом револьвер, крикнул:

— А-а! Так вот где твое разрешение! — и вытащил парабеллум.

— Граната! — воскликнул четвертый, доставая из кармана резную «крагуевчанку» .

— Еще одна! — добавил державший Йована и извлек из его кармана гранату без запала.

«Что теперь делать? Неужели я так и погибну?» — думал Йован, скрипя зубами от боли в предплечье.

— Так ты коммунист? Мать твою… — понизив голос, выругался унтер-офицер.

— Думай, прежде чем говорить! Я связной Кесеровича . Вы меня попомните! — кричал Йован, кривясь от боли. Жандармы все сильней выворачивали ему руки. — Поплывете завтра по Мораве, как Тоза из Куклина! — прибавил он, намекая на жандарма, которого четники убили и бросили в Мораву за то, что он ослушался их.

— Ты что ж, дураками нас считаешь, а? Только больно ты мелок. У меня в руках и покрупней звери бывали! Говори, из какого отряда и куда идешь? — продолжал допрашивать краснорожий унтер.

— Никакой я не зверь! Слышишь ты? Я связной Кесеровича! Как вы смеете! Вы мне дорого заплатите! Погодите только! — кричал Йован. — Забились в города! Как сыр в масле катаетесь! А мы мерзнем в горах!

Жандармы вопросительно уставились друг на друга. Державшие Йована за руки несколько отодвинулись.

— А к кому ты идешь? Где твой пункт? — Унтер-офицер и не думал снижать тона.

— В Левач!

— К кому, спрашиваю?

Йован, как назло, не знал ни одного командира четников в Леваче. Не теряясь, он сразу ответил:

— Тебя это не касается!

— А раз меня не касается, вяжите его! — разозлившись, скомандовал унтер.

— Вяжи, кто посмеет! Я его запомню!

Жандармы быстро и ловко связали его и цепью крепко-накрепко скрутили за спиной руки.

— Последний раз говорю — пустите меня. Мне нужно во-время добраться до места назначения. Пустите, а то завтра ночью ваши жены будут искать вас вместе с мельниками в Мораве.

— Грози лучше своему папаше, который сделал такого дурака! — ответил унтер-офицер и изо всей силы ударил его по лицу. У Йована пошли перед глазами круги.

— И за это заплатишь! — сказал он, придя в себя. — Я требую, чтобы вы немедленно провели меня к вашему командиру.

— Не шуми! Об этом и просить не надо.

— Если ты действительно тот, за кого выдаешь себя, никто и пальцем тебя не тронет. А если врешь, тогда простись со своей головой, — прибавил другой жандарм, смущенный дерзостью и упорством Йована.

— Ну-ка, вы, двое, проводите его в срезское управление да захватите его оружие… на всякий случай, — уже спокойней сказал унтер.

Йован шел под конвоем жандармов по занесенной снегом дороге и раздумывал, нельзя ли как-нибудь сбежать или уговорить конвойных отпустить его. Если они доставят его в срез, ему будет трудно вырваться. Его могут там опознать, перед войной он частенько ездил туда. Они легко установят, что он не связной четников, а тогда — гестапо и конец!.. Повесят!.. Рота не сможет переправиться через Мораву. Ее обнаружат на равнине и уничтожат, и в этом будет повинен только он. Как он мог быть так неосторожен и ненаходчив! Надо было швырнуть гранату и броситься в Мораву. Ничего бы с ним не сделали. А теперь, со связанными руками, не убежишь. Его убьют при первой попытке к бегству… Что же делать? Связной Кесеровича — а почты при нем нет. Идет к командиру, а имени его не знает. В штабе четников тоже никого не знает. А в срезском управлении у него, конечно, станут спрашивать имена. Что он наделал? Как это случилось? Испугался и глупейшим образом влип. Нет, он должен вырваться.

Капли холодного пота, словно мелкие рисовые зернышки, проступили у него на лбу. Одна едкая соленая капля покатилась вниз, обжигая ему глаз; оттопырив нижнюю губу, Йован стал дуть вверх, стараясь разогнать эти назойливые капли, повисшие у него на ресницах.

Морозный плотный воздух обжигал лицо. Скрипел под ногами снег. По дороге ехали крестьяне в санях, нагруженных хлебом, свиными тушами, бочками вина — немцы забирали все. Сани скрипели и трещали на поворотах. От вспотевших волов валил пар. Озябшие крестьяне суетились возле саней, покрикивая на волов, то и дело подтыкая рогожу; они боялись, как бы чего не обронить. По заснеженной дороге с котомками, корзинками и узлами, согнувшись и прихрамывая, плелись крестьянки, закутанные в темные шали. Когда Йован с жандармами обгонял женщин, они громко, стараясь, чтобы он слышал, начинали причитать, словно на поминках:

— Чем же прогневил господа бога этот несчастный? За что они его связали?.. Молоденький еще, вот матушка его горемычная!

Йована коробило от этой жалости, он ускорял шаги и каждый раз твердо решал бежать на следующем повороте! Будь что будет!

Жандармы молчали. Время от времени кто-нибудь из них щелкал ремнем, забрасывая винтовку за спину. Они шли на положенном расстоянии от пленного. Это были, видно, опытные солдаты, их нелегко будет провести. Йован пристально глядел вперед, и каждый раз ему казалось, что на том вот крутом повороте или возле этой рощицы он сможет убежать. Но дойдя до намеченного места, он каждый раз убеждался, что ничего не выйдет. Куда броситься? Где спрятаться? Кругом открытое поле. Его застрелят на месте. Быть может, это все-таки лучше, чем попасть в гестапо? Нет, необходимо что-то придумать. Вот он, словно мелкий деревенский воришка, идет в жандармерию, где его, вероятно, убьют, а рота напрасно будет ждать вечером у переправы. Без него бойцы не сумеют перейти реку. Куда им тогда деваться? Из-за его трусости пострадает целая рота!.. Нет, уж лучше погибнуть!..

Он окончательно пал духом и готов был заплакать от собственного бессилия и злости. Надежды на побег больше не было. Он решил прощупать жандармов.

— Ну и мороз! Мать его… — заговорил он впервые за всю дорогу. — Что это мужики бросились в город, словно овцы на соль?

Жандармы молчали.

«Хитрая сволочь! Погодите-ка, я с другой стороны к вам подъеду!» — подумал Йован и продолжал:

— Один английский майор неделю назад спустился в наш штаб на парашюте, так он говорил, что зима у нас холодней, чем в Англии. Обещал передать по радио, чтобы нам прислали меховые сапоги. А Старик ему и говорит: «Не нужны нам сапоги, мы привыкли к опанкам. Вы нам пушек подбросьте и тяжелое оружие, а с обувью мы и сами обойдемся».

— А подбрасывают они вам? — спросил, не удержавшись, жандарм.

— Как не подбрасывать! Каждую неделю прилетают два транспортных самолета. Получили мы взрывчатку, чтобы взрывать железные дороги, противотанковые ружья, бесшумные револьверы для покушений, боеприпасы, канадскую муку, белую, как снег, обмундирование, рубашки — в общем, всякие чудеса! А когда спускался майор, они сбросили несколько мешков шоколада и сахара.

— Значит, жизнь у вас неплохая?

— Нет, неплохая. Живем лучше, чем до войны. Об этом все офицеры открыто говорят. Только нам вот, связным, достается от ходьбы, да и на дорогах всякое случается.

— Что поделаешь, служба есть служба! — прервал его конвоир. — Станешь офицером — не будешь болтаться пешком. А нам разве легко? Чуть что — в бой с партизанами. А с ними не просто. Налетают как бешеные. Ни пуль, ни штыка не боятся, чудной народ.

— Да и у нас последнее время неспокойно. Несколько дней назад потрепали у нас топличскую бригаду. — И Йован начал пространно рассказывать о партизанах, о их смелости и энергии. Он добавил, что в последнее время в деревнях появилось много сторонников партизан, и Кесерович приказал уничтожать не только их, но и семьи.

— А вы слышали, что англичане подбросят оружия и мы с вами весной объединимся в одну армию под командованием Драже Михайловича?

— Да, поговаривают. Только, видно, время для этого еще не пришло, — серьезно ответил ему жандарм.

Разговаривая так, они поднялись на возвышенность, с которой был хорошо виден городок…

— Послушай, брат, отпустите вы меня, — сказал Йован, обращаясь к жандарму постарше. — Зачем мне таскаться попусту по канцеляриям! Завтра ночью я должен быть в Калениче, там меня ждет лично связной от Драже. Никак не пойму, что это с вами сегодня утром случилось. Ведь все посты полевого охранения получили приказ встречать связных и провожать через свои районы. Мне ничего не будет, но я боюсь повстречаться с гестаповцами. Если они меня узнают, мне трудно будет выпутаться. Да как бы и вам не попасть в беду.

Жандармы о чем-то пошептались меж собой.

— Мы бы отпустили тебя, если б смели. Повстречайся ты нам один, мы и задерживать бы тебя не стали. А теперь нам нельзя. Унтер-офицер со света сживет. Состряпает рапорт — нас и упекут за решетку.

— Ну, что там унтер-офицер! Я запишу ваши имена и доложу нашему начальнику штаба. Он все устроит, не бойтесь.

— Нет, нельзя, никак нельзя! Мы обязаны тебя отвести. А ты не бойся. Только расскажи поручику все по-хорошему и не груби. Он из благородных, академию кончал.

Они уже подходили к городку. Йован замолчал, обдумывая новый план, строя различные комбинации. Смелость и присутствие духа не покидали его. Но, проходя мимо низких домов и магазинов с черепичными крышами, он почувствовал, что его охватила дрожь. Для партизана город — олицетворение оккупации, порабощения, фашистских казарм. Йовану казалось, что у него дрожат даже плечи, но он старался овладеть собой. «Если только я попаду к этому поручику — я пропал. Он немедленно изобличит меня». Йован опустил голову и шел, стараясь не подымать глаз, он боялся повстречаться с кем-нибудь из знакомых или школьных товарищей. Среди них могли быть всякие люди! Ему казалось, что теперь у него дрожит даже челюсть. Он стиснул зубы и, стараясь казаться как можно спокойней, стал придумывать самые разные вопросы, которые могли ему задать, и мысленно тут же на них отвечал.

Они шли по мостовой. Время от времени слышался стук сапог по тротуару, и Йован, не подымая глаз, старался разглядеть прохожих. Перед ним мелькали разболтанные, немного расширенные кверху сапоги немецких пехотинцев. Жандармы шли почти рядом с ним. Навстречу попались какие-то девушки. Он успел рассмотреть только зеленые носки да красные от мороза коленки. Ему ясно припомнилась девушка из этого городка, с которой он познакомился как-то у товарища. Сначала она ему не очень понравилась. Но потом, когда он ушел в партизаны, он почувствовал, что, кажется, влюблен в нее. Он даже написал ей однажды. Она ответила ему стишками из альбома. Она была красивая и почти такая же глупая девушка. Воспоминание о ней было сейчас неприятно Йовану. Он снова погрузился в мысли о Павле, о роте…

Недичевский поручик не захотел допрашивать Йована. Его даже не ввели в канцелярию. Поручик приказал отвести пленного к срезскому начальнику полиции, и Йована препроводили в самое большое здание города, выкрашенное в грязно-желтый цвет. На балконе, с которого когда-то произносились речи на предвыборных собраниях, развевался немецкий флаг со свастикой. Йован глядел на него с ненавистью и испугом. Они поднялись по грязной лестнице со стертыми ступенями и вошли в большую, почти пустую комнату. Прежде чем ввести Йована к начальнику, один из конвоиров отворил дверь, обитую зеленым сукном, и исчез за ней, вероятно, для доклада. Йован с нетерпением и страхом ждал, когда его позовут.

Наконец высунулось важное, озабоченное лицо жандарма, он кивнул Йовану головой.

Кабинетом уездному начальнику служила просторная и светлая комната с зеленым ковром и зеленоватыми узорами на стенах. Стол, за которым сидел начальник, был покрыт тоже зеленым сукном, потертым и порванным по краям. Посреди стола виднелось большое красное чернильное пятно. Начальник нервно вертел между пальцами металлическое пресс-папье без промокательной бумаги. У стола стояли два обычных канцелярских стула, в углу находилась кафельная печь, которая напомнила Йовану школу.

Вслед за ним в кабинет вошел с охапкой дров служитель — в суконных брюках, поношенных опанках на резиновой подметке и засаленном, застегнутом на все три пуговицы городском пальто. Служитель был кривоногий. Лицо его выражало лицемерное послушание и наглое любопытство. Йован взглянул на него с брезгливостью и повернулся к начальнику, который читал какую-то бумагу, не обращая никакого внимания на вошедших. Над столом начальника была приколота фотография премьер-министра Недича, а правее в позолоченной раме висел портрет королевской четы. У начальника был низкий лоб, жесткие, как щетина, черные с сединой косматые брови и бугристые красные уши. Когда он поднял глаза и встал, оказалось, что он очень высокий, сильный человек с живыми, беспокойными глазами. Он был в крахмальном воротничке и небрежно повязанном галстуке. Глаза их встретились, Йован поклонился. Начальник испытующе посмотрел на него.

— Откуда идешь? — строго, но негромко спросил он.

— Из штаба Кесеровича.

— Фамилия?

Йован назвал фамилию, стоявшую в его удостоверении.

— Куда идешь?

— В Каленич.

— К кому?

— К настоятелю монастыря.

— Покажи почту! Развяжите его! — обратился он к жандарму.

Йована развязали, руки у него затекли и онемели. Он нарочно стоял неподвижно, собираясь с мыслями.

— Почты нет. Я должен передать на словах, — начал он.

— Что передать? Скажи пароль.

— Я солдат, господин начальник. Я не имею права сказать пароль.

— Не имеешь права? — начальник отодвинулся от стола, все еще держа в руке пресс-папье. — А почему я должен тебе верить? Потому что у тебя молоко на губах не обсохло, что ли?

— Но ведь вы же знаете, господин начальник… — Йован почувствовал, что, отказавшись назвать пароль, он сделал свою ложь более убедительной. — Ведь это военная тайна. Я могу поплатиться головой. Вы знаете, как у нас строго…

— Ну, довольно ломаться! Если ты человек честный и говоришь правду, ничего с твоей головой не случится. А если врешь, все равно можешь проститься с ней. Так выкручиваться может и связной коммунистов. Я никому не верю на слово.

Йован молчал. На лице его изобразилось грустное раздумье.

— Ну, говори! Я не могу долго возиться с тобой, у меня другие дела. Ты у меня не один.

Йован помедлил. Ему было ясно, что так он ничего не добьется. И виноватым тихим голосом он произнес заранее придуманную фразу:

— Я должен сказать игумену: «Привет тебе от дяди с юга».

— Как, как? — переспросил начальник и, выдвинув ящик стола, взял карандаш и блокнот. — Повтори еще раз!

Йован повторил.

— Проверю. А пока отведите его в тюрьму.

Йован отошел от стола. В дверях он словно вспомнил что-то и, быстро обернувшись, сказал:

— Только, пожалуйста, как можно скорей: я должен явиться в штаб не позже, чем через три дня.

Начальник ничего не ответил. Те же жандармы повели его в тюрьму, обращаясь с ним, как и раньше, по-свойски.

Грязь и вонь в уездных тюрьмах могут ошеломить самого закоренелого преступника.

Когда Йован, угнетенный черными мыслями и своим все более безнадежным положением, вошел в сложенное из необтесанного камня длинное приземистое здание с черепичной крышей, его охватило чувство мучительного отвращения. Проходя сквозь маленькую дверцу, проделанную в тюремной, высотой в три метра, ограде, опутанной колючей проволокой, Йован старался найти самое удобное место для побега. Но когда он вошел в узкий темный коридор, а оттуда в камеру, он забыл обо всем на свете. Ему казалось, что от вони и духоты он вот-вот потеряет сознание.

Грязно-серый свет проникал сквозь решетчатое оконце, проделанное под самым потолком.

На неровном полу можно было различить несколько лежащих фигур. Они едва шевельнулись при появлении Йована. Очевидно, они уже успели утратить любопытство, обычное для заключенных.

Йован опустился было на пол в углу, но тотчас вскочил и, провожаемый злобным смехом арестантов, бросился на середину камеры, отдавив при этом ногу какому-то старику. Старик пробормотал ругательство. Йовану хотелось наброситься на обидчиков, смять их и растоптать. Вздрагивая от ярости, он несколько минут стоял неподвижно, стараясь привыкнуть к свету.

— Господину не нравится, видимо, в нашем отеле… Ему мешает парфюмерия… Ничего, привыкнет! — бросил арестант в зимнем пальто и в шляпе с франтовато загнутыми полями.

— Молчи, негодяй! — крикнул Йован и сжал кулаки, готовый кинуться в драку.

— Молодчик, да ты злой, как старый хрен! Ну, не волнуйся только, я из тебя котлету сделаю… — издевательски и вызывающе повторил арестант и еще громче засмеялся. Одни обитатели камеры стали на сторону арестанта и принялись высмеивать и задирать Йована. Другие, напротив, защищали его и ссорились с его обидчиками. Наконец, истощив все ругательства, арестанты затихли.

Йован молча присматривался к окружающим.

Двое заключенных лениво перебрасывались грязными, засаленными картами. «Берешь?» — «Нет!» — «Берешь?» — «Нет!» — приговаривали они. Остальные дремали от нечего делать.

«Куда я попал! Вчера еще я был в отряде, с товарищами, а сегодня — здесь… С этим жульем… Унизительно… Страшно!» — думал Йован, усаживаясь возле старика крестьянина. Ему почему-то казалось, что этот старик лучше остальных соседей по камере, внушавших ему отвращение. Он решил разузнать у него, какая здесь обстановка и возможен ли побег. В камере было жарко. Йован мельком слыхал, что комендант тюрьмы — хороший человек, не жалеет дров.

Думая сейчас обо всем, что случилось, Йован окончательно решил, что на мельнице он просто растерялся и струсил. Он дал арестовать себя. И кому? Недичевцам, известным своей трусостью. Почему он не пытался бежать? Ведь были удобные моменты. Он мог бежать, когда его вели в тюрьму. Мог! Ему даже руки тогда развязали. Вечером его будет ждать рота. Павле подумает о нем бог знает что! И будет прав!.. Как теперь отсюда выбраться? Начальник скоро откроет его обман. Тогда все кончено!.. Он не столько боялся за свою жизнь, сколько злился на себя.

Старик заметил, что Йован чем-то озабочен, и потянул его за ногу.

— Я вижу тебя что-то грызет… Не бойся! Ты еще молодой, все забудешь. Наверно, первый раз сидишь? Да это все ничего, и в тюрьме люди. На, возьми хлебца и солонины. Небось, ты голодный? Ну, чего вылупил на меня глаза?

Йован поблагодарил, но отказался.

— Ладно!.. Только смотри, на сытый желудок жить веселей. У голодного забот вдвое больше… А вот скажи мне, ты, верно, грамотный, что это там вырезано на камне, видишь? Непутевые эти все навыворот читают.

Йован взглянул на стену.

На стене под окошком были нацарапаны какие-то слова. Он подошел и прочел: «Я сизый сокол Милич Янкович молод и зелен, безвинно загнал меня кмет (здесь следовало сочное крестьянское ругательство) на три года в каторгу».

— Бедняга! Все они такие, кметы эти, — сказал, ни к кому не обращаясь, старик.

Йован улыбнулся при виде этой необычной надписи. Но она ненадолго заняла его мысли. Если бы этот отчаянный, вырезанный на камне вопль случайно прочел гимназист седьмого класса, каким был до войны Йован, он думал бы о нем неотступно днем и ночью и переписал бы его в тетрадь. Может быть, он написал бы сентиментальный рассказик об этой надписи и прочел бы его на собрании школьного кружка. Но сейчас у партизанского связного, который, сидя в тюрьме, выдавал себя за связного командира корпуса четников, эта строка не вызвала ничего, кроме короткой мимолетной усмешки.

— Дядя, а ты почему попал в тюрьму? — обратился к старику Йован.

— Да все из-за властей, парень! Никогда не уважал я властей, не захотел уважать и этих — они хуже всех. Налог я и до войны не платил. Так они бывало сами у меня скот заберут, на рынке продадут, а меня каждый год по месяцу в тюрьме держат. А этим, кроме налога, еще и реквизицию подавай. А я не дал. Да им скоро надоест меня держать, они и выпустят. А ты за что, украл что- нибудь?

— Да нет, не украл. Поссорился там с одним из-за девушки и разбил ему голову, — солгал Йован, стараясь перевести разговор на тюремную жизнь.

Под вечер в решетчатом квадрате, вырезанном в двери, показалось лицо жандарма. Заключенные заволновались; игроки отложили карты, бурча себе под нос, что идет комендант. Услыхав, как отпирают висячий замок, все поднялись и встали навытяжку, согласно тюремным правилам. Вошел жандарм лет сорока, с черными подстриженными усами, и сказал не особенно строго:

— Давайте-ка сюда новичка, которого привели сегодня утром!

Йована словно что-то кольнуло, сердце его заколотилось. «Неужели так скоро? По телефону?.. Что делать? Бежать немедленно».

Но, очутившись в коридоре и следуя за сутуловатым капралом, который приказал ему идти в канцелярию, он успокоился. Жандарм обращался с ним доброжелательно и, очевидно, вел его не на допрос.

В комнатенке у коменданта гудела затопленная печь. Кроме простого стола, накрытого газетами, на котором выстроились бутылки с вином и водкой, в комнате стояла аккуратно заправленная солдатская койка.

— Садись, парень! — обратился капрал к изумленному Йовану и предложил ему стул. — Бери бутылку, это старая комовица . Стакана у меня нет, да солдату он и не нужен.

Йован поднес бутылку к губам, потянул и, делая вид, что жадно пьет, сказал с видом знатока:

— Хороша! Настоящая жуплянка .

— Да! Я слышал, ты оттуда, из ставки. Ты, значит, должен знать Васу. Он до войны был капралом, как и я, а теперь, слышно, уже фельдфебеля перешагнул и командует ротой. У вас его зовут Босняком.

— Как не знать Дядю Босняка! Строгий командир. Я всегда, как вернусь с задания, что-нибудь ему приношу. Он подарил мне на память свой перабеллум, вот который ваши отобрали у меня сегодня утром.

— Смотри ты! А ведь мы с ним вместе стояли в Косове, когда были албанские бунты. Потом нас перевели на станцию возле Чачка. Там мы провели четыре года. Винтовки рядом ставили, и койки наши рядом стояли. Значит, говоришь, он теперь повыше фельдфебеля и получил роту? Ну и молодчина! Умный человек. Уж он-то никогда не терялся. Когда мы были в Косове, так он у одного албанского бега забрал малость дукатов. Говорят, он за них зарезал дочку этого бега. Только кто знает, правда ли это, нет ли. Сам он никогда в этом не признавался. Однако же дом в Чачке построил. На солдатское жалованье этого не сделаешь. Я вот жил хуже собаки, каждый грош берег, а на дом скопить не сумел. Так, говоришь, командир роты? Умный человек! А я вот еще капрал… Офицеры, растуды их, жуликов, после каждой стычки с партизанами получают новый чин. А мы вот сидим все, как я. Я ничего уже не жду… Правда, стоит появиться коммунистам, как офицеры обещают нам чины и прибавку жалованья… — продолжал рассказывать жандарм.

— А у Босняка теперь и вестовой есть! И коня горячего вороного получил лично от Дяди. Он у нас сила. Последнее время все ходит с английским майором; его выделили в сопровождающие, — продолжал врать Йован.

— Что ты говоришь? И вестовой есть?! Люблю я Васу! Только он всегда был ловкач, как и все, впрочем. Сейчас, брат, каждый сам о себе заботится… Умные-то люди понимают… Если уж он с англичанином, так тот, наверно, фунты ему дает. Вам там легко… А у нас в команде — одно жулье, перебежчики и немецкие шпионы. Я вот в тридцать шестом произведен, а так и останусь капралом, пока партизаны котелок мне не разобьют… — говорил с обидой жандарм, изо всех сил завинчивая флягу.

— Да тебе-то уйти ничего не стоит! Идем со мной! Васа тебя знает, больших боев у нас сейчас нет, за свою голову бояться тебе нечего. Чего тебе торчать в этом свинарнике вместе с жульем?

— Нет, до весны я не уйду. Нам по секрету сообщили, что мы войдем в состав армии Драже и весной вместе с ним двинемся. А если этого не будет — только меня здесь и видели!

Йован всеми силами стал убеждать его уйти сегодня же вечером, но все эти уговоры не имели никакого успеха.

— Да не бойся ты, братец, ничего, — уговаривал его в свою очередь капрал, — начальник завтра же получит сведения о тебе. Завтра днем и уйдешь. Мы еще и солдата тебе дадим в провожатые.

— Нет, не верю я начальнику! — настаивал Йован. — Я слышал, что он работает на немцев…

— Неправда. Он старый волк. Он только притворяется, что за немцев.

Йован так долго и упорно уговаривал коменданта бежать, что в конце концов вызвал подозрения даже у этого, крайне доверчивого и доброжелательного жандарма. Комендант строгим голосом приказал ему наконец вернуться к себе в камеру.

В темноте, спотыкаясь о лежащих на полу людей, провожаемый матерной бранью, восклицаниями «доносчик», обещаниями переломать ему все ребра, Йован кое-как нашел свободное место и лег, свернувшись калачиком, у стены.

«Все пропало… Как же вырваться отсюда? Нет, кончу я на виселице!»

Наконец все поплыло и закружилось у него перед глазами: Гвозден, расстрел, гестапо, какая-то комната со стальными стенами, виселица и он сам… Стоит он под ней и кричит что-то страшное… Мать… Отряд ждет на берегу Моравы… Они бранят его и грозятся…

И тут он заснул.

 

20

Прекрасная ночь в долине Моравы, когда лунный свет заливает снежные просторы. Дремлют усталые равнины. В тени ясеней и вязов темнеют безмолвные села. Ночь прижимается своей синей грудью к горам, вздрагивает от прикосновения их острых краев, блестит голубыми бусами.

Месяц плывет вниз по Мораве, заглядывает в гущу тополей, до самой зари полощет в реке свои белые руки. Морава шумит, злится на плотины, мельничные запруды и целую ночь журчит по отмелям, хохочет над луной. На юге Ястребац злобно поднимает свою синюю бровь, а Гоч, сгорбившись, тянется к реке с севера.

В такую ночь рота засела в тополях, дожидаясь переправы.

Река гудит и скребет берег обломками льда, но эти звуки не нарушают общей тишины.

Только иногда вороны в тополях вдруг закаркают и захлопают крыльями да сорока в ивняке закричит. То удаляясь, то приближаясь, скрипят по снегу шаги.

Дожидаясь условного свиста Йована, Павле расхаживает по берегу Моравы. Жестокий мороз сделал еще строже и чище красоту ночи в его родном краю. Беспокойную душу комиссара охватил радостный трепет. Он словно сбросил в Мораву бремя тяжелых мыслей.

И волнения, и страхи, и мучительную ответственность за отряд, за исход борьбы — все поглотил этот сияющий лунный свет. Павле весь отдался воспоминаниям детства…

…Здесь когда-то — сколько с тех пор утекло в Мораве воды — бродил он вместе с другими мальчишками вот этими мелями. Разбивая в кровь пальцы и коленки о чистые округлые камни кварца, они прыгали с ивы в зеленый омут и, зажав нос пальцами, ныряли, как лягушата, состязаясь, кто дольше пробудет под водой.

Устав от купанья, мальчишки бежали на берег, ложились на спину и засыпали песком свои загорелые, вздувшиеся от фасоли животишки.

Вода струйками ползет по волосам, стекает в песок. Они лежат, зажмурив глаза, горячее солнце обжигает им щеки. Проголодавшись, ребятишки бегут обедать в тополя. Овцы стоят, сбившись в кучу, тяжело дышат от жары и прячут головы друг другу под брюхо. Мальчишки садятся возле овец, разложив на траве котомки из козьей шерсти. Они вытаскивают маленькие заструги с сыром и жадно грызут черствый кукурузный хлеб, заедая его сыром и луком.

Потом они снова купаются, катаются на лодке. Павле, как самый искусный, обычно выкрадывал ее у мельников, а мельники не раз ловили его и немилосердно стегали прутом. Он еле спасался от них, прячась в ивняке на мелях.

Когда солнце опускалось за линию горизонта, мальчишки выгоняли овец пастись.

Вот было счастье, если в это время хлынет дождь и ветер подымет брызги на реке, а овцы мирно пасутся под деревьями.

Ближе к ночи рыба начинала играть, выскакивая из воды. Ребята шли с бреднем, ловили пескарей и вьюнов. Пескарики, говорят, обладают чудесной силой: от писка их можно оглохнуть. Во время ловли мальчишки молчали, насупившиеся и серьезные, потому что ведь рыбы все слышат. А потом самые сильные отнимали рыбу у слабых и били их, если они сопротивлялись…

Павле громко рассмеялся. Ему припомнился один случай в тополях, на том берегу. Он был уже в четвертом классе начальной школы. Однажды весною он вместе с товарищами таскал яйца из вороньих гнезд.

Взбираясь по стволу молодого тополя, он неосторожно наступил на тонкую хрупкую ветку и упал. Он расшиб колено о кусок кварца, разорвал ухо и потерял сознание. Очнувшись, он пролежал еще несколько часов, испытывая такую страшную боль в груди, что, казалось, вот-вот умрет. Когда наступила темнота, он насилу поднялся, приказал перепуганным товарищам, чтобы никому ничего не говорили, и дотащился домой. Он не стал ужинать, потихоньку залез в постель и стал уже засыпать, как вдруг подошел отец, поднял одеяло и, ни слова не говоря, как следует выдрал его. Он не стал плакать — назло. Тогда отец рассвирепел и избил его самым безжалостным образом.

И, вспомнив все это, Павле пощупал левое ухо. На нем все еще был рубец, оставшийся после падения с тополя. Павле грустно улыбнулся далекому воспоминанию и, прижимая ладонью замерзшее ухо, нежно погладил рубец, словно лаская свое детство.

«Конечно, все ушедшее всегда кажется прекрасным, — подумал Павле. — Особенно на войне».

У ног его, подо льдом бурлила вода. И хотя он не чувствовал жажды, ему захотелось разбить лед, зачерпнуть горстью воду, плеснуть себе в лицо и напиться. Но желание это ему самому показалось детским. Он подумал, что, пожалуй, не так еще стар, чтобы жить воспоминаниями детства… Впрочем, нет! Он больше не молод. На войне люди быстро старятся — должно быть, от близости смерти. И как быстро прошла его молодость!

А ведь ему нужна не одна, а пять жизней, чтобы достичь всего, чего он хочет! Какая страшная жестокость, если он умрет в самом начале! Он слишком мало жил! Слишком мало! Да! И жизнь началась так обыкновенно…

Вот здесь, за рекой, на этих полях и тропинках, лет десять-пятнадцать назад пастушок резал ножом узоры на тыквах, пас коров, ждал, пока они наедятся до отвала.

Мир его простирался до Крушевца — они с отцом были там несколько раз на ярмарке, — а что находилось за Крушевцом, этого он не знал. Ведь и небо кончалось где-то неподалеку. Пастушок мечтал о желтых башмаках, таких, как у сына учителя. Ему казалось, что, если десять раз подряд повторить без ошибки какой-нибудь стишок из песенника, который ему дали в конце первого класса за отличную учебу и примерное поведение, — вот тогда, откуда ни возьмись, на его босых ногах окажутся желтые башмаки. И, повторив в десятый раз длинное стихотворение, пастушок сломя голову бросался бежать по дороге через поле, словно он был уже в ботинках. И он в бешенстве сшибал своим прутом тростник — один, другой, третий, все подряд, и ему казалось, что они живые. Он уничтожал целое поле и с таким ожесточением размахивал своим прутом, словно желал сравнять с землей и село с его деревьями, и горы за Моравой — все, что видел перед собой.

После Видов-дана , идя за стадом, он нес подмышкой, так, чтобы все ее видели, полученную в награду книгу.

Летом мальчик боялся, как бы град не побил виноградники. Он слышал жалобы отца и деда, и ему хотелось, чтобы каждую ночь шел дождь и поливал кукурузу и огород и чтобы мать по вечерам не стонала у плиты и не жаловалась, что она ободрала все руки о котлы.

После Славы он хвастался перед мальчишками, что к нему приходил Андра — жандарм, который после обеда оставляет в тарелке два динара, и показывал пакетик «шелковых» конфет, полученных от него.

Турок он представлял себе как высоких худощавых людей с острыми усами и длиннющими кривыми саблями и был убежден, что они — вечные и единственные враги его народа.

А швабы — о них он почти и не думал, ведь о них ничего не говорилось в песеннике.

Мальчик не боялся ни темноты, ни ведьм, которые в ночное время вскакивают верхом на людей, ни чертей, что на пнях возле Моравы дуют в волынки, держа в руках свадебные фляги с вином.

Когда он окончил начальную школу, отец по настоянию учителя отвез его в гимназию. В памяти о первых днях гимназии осталась радость от ученической фуражки с желтой цифрой и чувство тяжкого стыда перед господскими детьми из-за дважды подшитых опанок и старых суконных штанов, которые он не снимал круглый год. И еще — субботы, сотни суббот, когда отец привозил в котомке припасы его хозяйке и каждый раз, прощаясь с ним, говорил: «Смотри учись хорошо! Весь дом из-за тебя постится. Сырный рассол весь хребет мне разъел, а от котомки у меня уже горб на спине, как у цыганского осла».

Да, земля перестала оканчиваться у Крушевца. Она походила скорей на корыто, как Моравская котловина, стиснутая горами.

Он знал теперь не только все пять частей света и столицы всех государств. Он знал уже в шестом классе, что мир делится на тех, кто работает, и тех, на кого работают. И был он уже не застенчивым гимназистом, а озлобленным, взъерошенным юношей, который громко говорил опасные слова. Он влился в кипящий поток молодежи своей родины, что бурлил на улицах Белграда и, разливаясь по всей стране, орошал кровью и новой верой измученную жаждой сухую крестьянскую землю.

И мысль его задержалась на воспоминании об этих студенческих днях, как усталая птица, которая отдыхает на высоком дереве.

Потом пришла та весна, когда он в растерзанной серой колонне солдат проходил мимо цветущих вишен, засыпанных снегом , спасаясь от оливковых танков со свастикой. И когда в июне серые печальные лица людей осветились улыбками, и песни Красной Армии заглушили рыданья и ропот, и вместе с кровью восставших в горы хлынула новая вера, он был среди многих других. Революция представлялась ему вздыбленным лесом рук и винтовок, заполнившим городские улицы людским потоком, штурмующим баррикады. Он слышал лозунги: «Да здравствует социалистическая революция!», «Долой буржуазию!», он видел портреты Ленина над толпой. Ему грезились красные знамена, штурм заводов, почт, банков и министерств, рабоче-крестьянская Красная Армия, охраняющая диктатуру пролетариата. Такой он представлял себе революцию! Правда, пока все это сбудется, могут пройти долгие годы. Но сама революция мгновенна, в ней побеждают или гибнут! У него хватит сил, чтобы погибнуть за будущее!

А когда революция пришла, для него она оказалась продолжительной борьбой заброшенного отряда в сто человек, с горстью патронов, с разногласиями в штабе, с поражениями, отступлениями, с необходимостью принимать сложные решения и нести тяжелую ответственность…

И все же Павле в какой-то мере был рад этой ответственности. Революция казалась ему тем величественней и значительней, чем трудней была борьба за ее победу и чем дороже она обходилась. И было только одно, о чем он не думал, что революция потребует этого именно от него…

Отряд покинул Ястребац под звук выстрела. Это Вук привел в исполнение приговор над заместителем командира.

Обе роты шагали целую ночь, каждая в своем направлении. Никто не заговаривал о том, что произошло.

Павле в ту ночь не шел только замыкающим, он не отставал и не останавливался, как обычно. Он то уходил вперед, то возвращался, отдавая приказания, вызывая и опрашивая проводников. Словом, делал все, чтобы скрыть свою тревогу. Он и вида не подавал, что в глубине души его беспокоит то же, что и всех. Он знал это, хотя они и молчали. Он мучительно думал все об одном, и мысли комиссара были ответом себе и другим.

…Вы думали, что нам предстоит бороться только с врагом? Нет, случай с Гвозденом показал, что нам мешают не только враги. Почему так происходит?! Наша борьба — не просто война, это революция. У нее своя мораль: бороться до конца, не щадя сил. Что еще может погубить революцию, как не недостаток решимости вести борьбу до конца? Жертвы?! Но разве не боязнь жертв отдалила революцию во многих странах?

Как могут произойти изменения в обществе и в истории, если бояться жертв, которых требует борьба? Именно из-за боязни жертв люди так долго терпят несправедливость…

Сейчас надо отбросить гамлетовские настроения. Почему? Я сам расстрелял своего товарища, я! Какой там военный суд!

Почему нищета существует так долго? Неужели потому, что мы боимся того, что нас ждет после смерти? Конечно, нет. Только из-за того, что мы боимся жертв и колеблемся.

Но сколько ни старался Павле обобщить случай с Гвозденом, он неизбежно возвращался только к самому Гвоздену. Поведение Гвоздена после вынесения приговора Павле считал проявлением храбрости человека обреченного. Ему даже казалось, что Гвозден, хотя и верил в свою правоту, все же чувствовал вину перед отрядом. Он вел себя так, вероятно, чтобы показать, что если он заблуждается, то заблуждается искренне. Если бы он не чувствовал себя виновным, он бы держался по-другому: он бы кричал, призывал распустить отряд, старался бы дорого продать свою жизнь.

Нет, поведение Гвоздена не было великодушием. Это было поведение обреченного. Случай с Гвозденом — проявление кризиса в нашем отряде…

Чем больше размышлял Павле, тем ясней ему становилось, что успех похода за Мораву решит не только вопрос жизни и смерти отряда. От его исхода зависит, следует ли оправдать или осудить казнь Гвоздена.

Сейчас, когда Павле размышлял в одиночестве, все эти вопросы и сомнения превращались в спор с самим собой, со своей совестью.

Медленно и размеренно шагал он по снегу, втянув голову в воротник куртки.

…Жизнь перевернула все — сурово, немилосердно. Ни пастушок, ни гимназист не могли предвидеть, что когда-нибудь лунной ночью вот в этих кустах, среди этих плетней, где дрожали легкие тени и пели соловьи, его будут подстерегать винтовки четников, жандармов и немцев.

Он не знал, что бузина на его поле, за его рекой станет засадой, где вражеские пули поджидают того, кто был пастушком, пытавшимся некогда сосчитать мелкие цветочки, осыпавшиеся поздней весной белою пеной. Пастушку и не снилось, что полевые тропинки, по которым он любил шагать после дождя, оставляя свой след от кривого мизинца, станут опасными местами, которые нужно обходить, пересекать как можно быстрее. Гимназист никогда не думал, что лунный свет, созданный для любви и стихов, станет однажды врагом и смертельной опасностью.

«Да! Всё — другое, совсем другое, чем было когда-то. Всё не так, как думалось, как мечталось». И Павле ощутил смутное чувство разочарования, словно впервые в ту ночь осознал все это.

 

21

На самом деле встреча с родными местами началась так:

— Эй, Павле, там на берегу зарезанная женщина! — крикнул, подбегая к нему, Вук.

Павле встрепенулся. Все воспоминания о детстве и юности исчезли, словно дикие голуби, испуганные выстрелом.

— Пойди посмотри! — голос Вука дрожал. Павле подошел к трупу и оцепенел, словно его ударило током. На снегу лежала молодая здоровая крестьянка в нижней юбке и легкой кофточке. Голова ее, почти совсем отрубленная, была повернута набок. Левой рукой девушка зажимала темную рану на шее, а по снегу расползалось пятно крови, казавшееся черным при свете луны.

— За что они ее? — после долгого молчания едва выговорил Павле.

— Видишь, какая красивая… и честная была… Ох, перережу всех фашистов, как бешеных собак… — почти простонал Вук.

Они отошли в сторону.

«Йована все нет, а ему давно уж пора прийти», — думал Павле, возвращаясь к своим прежним заботам. Что могло с ним случиться? Вряд ли его схватили — он опытный и осторожный разведчик.

Вук сердился на Йована, ругался про себя, грозил и делал самые неожиданные предположения о причинах его отсутствия.

Павле взглянул на часы: скоро полночь. Что делать, если Йован не придет? Изменить маршрут? Нет, ни в коем случае! Может быть, подождать еще один день в ближайшей деревне? Нет, слишком рискованно! Тут равнина, вблизи — шоссе и железная дорога. Немцы, конечно, пронюхали, в каком направлении они движутся. Иначе зачем бы они стали топить паромы и лодки на Мораве!

Отряд ждал Йована до двух часов ночи, В тополях раздавалось постукивание солдатских башмаков: у партизан зябли ноги. Потеряв всякую надежду на приход Йована, Павле решил вернуться обратно в деревню, провести там день и на другую ночь снова прийти на условленное место.

Прячась за плетнями, скользя по тропинкам, рота быстро перебежала поле. Бойцы разместились, как обычно, в двух домах на самом краю села. Крестьяне приняли их робея, но доброжелательно.

На сеновале поставили часового без винтовки, с одним револьвером. Для полной безопасности приказали хозяину, чтобы никто не выходил со двора. Утомленные и промерзшие партизаны сразу улеглись на полу и заснули. Павле тоже прилег, но, несмотря на усталость, сон его был чутким и прерывистым. Лежать на кирпичах было жестко, он встал и завел разговор с хозяином. Крестьянин жаловался на бесчинства четников. В последнее время они совсем озверели, резали, не разбирая, всех подряд — и сочувствующих партизанам, и соседей, с которыми поссорятся, и женщин, если те дают им отпор, и горожан, приходивших к родственникам за продуктами. Четники убивали из-за часов, из-за автоматической ручки, из-за солдатских башмаков, из-за зимнего пальто, из-за сумки. Они резали всех, кого попало, резали друг друга во время попоек или игры в кости… Крестьянин долго и подробно перечислял убитых. Среди них были и знакомые Павле. Эти страшные образные рассказы, которые хозяин передавал по-крестьянски обстоятельно и бесстрастно, заставляли Павле содрогаться от отвращения. Его терзало искушение спросить о своей семье, но он удержался. Он не хотел, чтобы крестьянин узнал, кто он и откуда родом.

Было уже утро, когда разнеслась весть, что в село прибыли две машины с немцами. Зачем они приехали, не знал никто. Хозяин и его домашние побледнели и начали суетиться. Вук разбудил партизан и приказал готовиться к бою. Пулеметчики быстро осмотрели и смазали оружие. Наступило напряженное молчание.

Павле послал хозяина узнать, что делают немцы, наказав ему возвращаться поскорей. Не успел хозяин уйти, как в деревню, громыхая цепями и фырча моторами, въехало еще несколько грузовиков. Боясь попасть в окружение, Вук предложил уйти из села. Для партизана нет ничего страшней, чем вести бой в закрытом месте, пусть даже в крепости из бетона. Поэтому Вук хотел принять бой в открытом поле. Павле не соглашался с ним. Большинство партизан было на стороне Вука. Они чувствовали себя уверенней в поле, даже зная, что кругом голая равнина. Павле решительно прекратил споры. В этот момент он был хладнокровней и собранней, чем обычно, как, впрочем, и всегда, когда он действовал на собственный страх и риск. Он даже смеялся, подшучивая над теми, кто особенно настойчиво предлагал выйти из домов.

— Вот они! Идут! — крикнул разводящий, все время смотревший в окно.

Партизаны вскочили с мест, держа оружие наготове.

— Спокойно! Ждать! Без команды никому не выходить! — приказал Павле, подходя к окну и глядя в переулок.

Несколько немцев неторопливо шли прямо к их двору. Судя по их спокойному виду, они не подозревали, что в доме партизаны. Павле боялся только одного — что часовые не выдержат и откроют огонь. Немцы зашли во двор, как хозяева, оставив ворота открытыми.

С ними был маленький человечек в штатском. Он, как собака, вертелся вокруг солдат и тихо что-то говорил по-немецки. На нем была кожаная кепка, пальто и желтые сапоги. Павле понял, что это переводчик.

Мысль о том, что случай может сорвать их план, что из-за какой-то мелочи погибнет вся рота, приводила его в ярость.

— Только бы часовой не начал стрелять. Если они войдут в дом, тогда… — прошептал Павле, обращаясь за советом к Вуку.

Вук молча кусал нижнюю губу.

Застигнутые врасплох, партизаны переглядывались в испуге.

Жена и сын хозяина схватились за руки и с ужасом глядели на партизан. Они забились в угол, ожидая, что сейчас начнется стрельба.

— Быстрей выходите во двор. Узнайте, что им надо, — строго приказал Павле, выталкивая за дверь онемевшую от страха женщину и мальчика.

Немцы приближались.

— Снять? — спросил Вук.

— Да нет, они ищут не нас. Видно, пришли по делу к хозяевам, — ответил Павле.

— А где хозяин? Сбежал, наверно! — с досадой прошептал кто-то из партизан.

— Тише! Тс! — прошептал Павле, глядя, не отрываясь, на немцев из-за цветочных горшков на окне.

— Где хозяин? — строго спросил переводчик.

Женщина и мальчик в испуге переглянулись и молчали, не зная, что сказать.

— Вы что, немые? Где хозяин, я спрашиваю! — опять закричал человечек с иссохшим, птичьим лицом.

— Здесь. Здесь я, господа! Я только ходил в общинное управление… Не знал, что вы ко мне идете… — закричал хозяин, запыхавшись вбегая во двор. — Вам что угодно? Я здесь!

— Свиней! Но только жирных! — ответил переводчик.

— Жирных? Есть, пожалуйста, есть. Идемте со мной, посмотрите. Жена, налей-ка горькой да вынеси гостям. Вам что угодно? Вино или горькую? Старая препеченица , добрая!

— Горко! Шнапс — горко, горко! — дружно загалдели немцы.

— Ну-ка, Душанка, неси поскорей. А мы пойдем за свиньями, — торопливо говорил крестьянин. Немцы направились вместе с ним к свинарнику.

— Ох, господи боже мой, пропало наше мясо, — запричитала женщина, входя в дом за графином и стаканами.

— О мясе плачешь, а пять минут назад дом готова была отдать, только чтобы мы не стреляли! — бросил ей Сима. — Твое счастье, что они просят только свиней!

— У кого что болит, тот про то и говорит. Какое уж тут счастье, когда последнее забирают, оправдывалась хозяйка, выходя.

Несмотря на всю напряженность положения, партизаны рассмеялись — все, кроме Джурдже. После расстрела Гвоздена он все время молчал.

— Слышали? Только крестьяне так могут! — сказал с удивлением Сима.

— Да ну тебя, не ломайся ты тут, рассердился Вук.

Немцы вышли из свинарника. Крестьянин старался выпроводить их к воротам. Подошла жена с водкой. Хозяин начал угощать гостей, обещая сейчас же пригнать свиней к грузовику.

— Жена, иди-ка налей еще бутылочку на дорогу. И яблок принеси, выбери получше, там, на окне, добавил хозяин уже более веселым и естественным тоном.

Потом к хозяевам завернул сосед. Партизаны вынуждены были взять его «в плен» и держать до своего ухода.

Весь день по шоссе мчались немецкие грузовики, гремя цепями о кузов. Партизаны дожидались темноты. Уже в сумерках Павле и Вук вышли в другую комнату, чтобы договориться наедине о дальнейшем маршруте.

Но в эту минуту возникли новые затруднения, на этот раз внутри самого отряда.

Партизан Аца еще накануне вечером, перед самым отправлением к Мораве, стал жаловаться на боли в животе.

Сначала он сказал об этом Бояне, которая шла следом за ним, потом взводному Николе и наконец постарался раззвонить о своей болезни всей роте. По пути к Мораве он корчился от боли и то и дело останавливался. На вопросы партизан, что с ним, он сквозь зубы отвечал, что у него приступ аппендицита. Он так часто останавливался в пути, что в конце концов вместо второго отделения оказался в четвертом, последнем. Наконец он очутился рядом с Павле. Тут он начал отставать еще сильней, стонать, корчиться, стараясь обратить на себя внимание комиссара. Но Павле вел себя так, будто ничего не замечает, останавливался, когда останавливался Аца, и выдерживал установленное расстояние. Он был всегда невысокого мнения об Аце как о бойце. Время от времени он только деловито говорил ему: «Не задерживай!» Когда они пришли в деревню, Аца улегся возле самой плиты и целый день корчился и стонал. Партизаны, усталые и взбудораженные необычной обстановкой, не обращали на него внимания. Только Бояна заботилась о больном, целый день грела куски черепицы и прикладывала ему к животу, да хозяйка, сжалившись, несколько раз приносила Аце теплого молока в пестрой чашке с отбитым краем.

Днем по просьбе Николы Ацу осмотрел фельдшер Света. Он долго щупал ему живот, надавливая то здесь, то там.

— Больно?

— Больно.

— А здесь?

— И здесь больно.

— А здесь?

— Тоже больно.

— Не знаю, что с тобой. Если бы не война, я тебе, как бывшему фельдфебелю авиации, рекомендовал бы полечиться на курорте во Враньцах или Карловых Варах, а сейчас придется стиснуть зубы. Пройдет. Поболит, поболит и перестанет. У всех так бывает.

Этим и кончился медицинский осмотр.

Когда стемнело и можно было свободно пройти из одного двора в другой, Аца, согнувшись, вошел в комнату, где сидели Павле и Вук.

— Товарищ комиссар, у меня приступ аппендицита. Со вчерашнего вечера мучаюсь.

Павле строгим взглядом смерил его с ног до головы, немного помолчал и спросил:

— А что тебе сказал Света?

— Ничего! А что он мне может сказать! У меня внутренняя болезнь, а он умеет только рану перевязать да прописать аспирин.

— А мы чем можем тебе помочь?

— Мне трудно двигаться в таком состоянии… — Он замолчал, поморщился и добавил тихо: — Я буду только обузой для роты. Вам нет смысла тащить меня дальше. В соседнем селе у меня родичи, я бы мог там переждать, пока вы не вернетесь… Так будет лучше.

Вошла хозяйка и принесла простыню, чтобы завесить окно.

Все молчали. Вук внимательно разглядывал Ацу. Павле с папиросой в зубах прошелся по комнате, дергая себя за левый ус.

«Паника. Боязнь новой местности. Сомнения… А я думал, что с этим уже покончено. И не только этот… Встретятся, наверно, и другие трудности, а там пойдут новые и новые…» — думал с тревогой Павле, ища правильного решения.

— Неужели так уж совсем идти не можешь? — спросил Вук, когда хозяйка вышла.

— Если бы мог, разве я согласился бы отстать от отряда и хорониться по сеновалам? — раздраженно ответил Аца, не глядя на Вука, которого он недолюбливал и не уважал как командира.

— Видишь ли, Аца, я согласен, что у тебя болезнь внутренняя, — спокойно начал Павле. Он взялся руками за спинку стула, раскачивая его и пристально глядя на Ацу, который сел возле окна. — Твоя болезнь называется паникой. И она проявляется именно в такие моменты, как сейчас, когда идет наступление, когда надо перейти Мораву и как следует драться с четниками.

— Товарищ комиссар, по-моему, у тебя нет оснований так говорить. Будь я паникером, я бы не пошел в партизаны! — обиженно прервал его Аца.

— Погоди, я не кончил! И еще раз тебе говорю: твоя болезнь — это паника. Понимаешь? Мы, политические комиссары, — профаны в медицине, но это мы называем моральной чахоткой. Ясно? Страх точит твою душу, как червь… — Павле отставил стул, заложил руки за спину и продолжал, не слушая протестов Ацы: — Как и всякий туберкулез, она поражает все органы, а когда моральная чахотка забирается в сердце бойца — он становится трусом! Погоди, погоди, ты еще будешь говорить, когда я кончу! Затем она распространяется дальше — на мозг! А когда захватит и мозг, тогда заболевает уже весь организм, и такое состояние я бы назвал предательством. Вот чем ты заболел.

— Извини, но я не могу больше так разговаривать! Я думаю, что своим поведением в боях я доказал… — закричал Аца.

— Молчи и слушай дальше! — резко, но не громко оборвал его Павле. — Я согласен с тем, что ты — лишний груз для отряда…

— Идиоты, и кому взбрело брать в отряд офицерье, — как бы про себя сказал Вук.

Павле недовольно посмотрел на него и продолжал:

— Ты являешься для отряда и излишним грузом и еще кое-чем похуже. Твоя болезнь заразна. Хорошо, что она поразила именно тебя. Вот что я хотел тебе сказать. А сейчас сдай оружие и боеприпасы и убирайся куда хочешь. И смотри: если выдашь отряд, я тебя все равно рано или поздно найду. Понял?

— Не сдам оружие! Я партизан и останусь партизаном! А ты когда-нибудь в этом раскаешься. — Аца встал.

— Еще грозишь, предатель! Я не знаю философии, как Павле. Убью! — Вук схватился за револьвер, но Павле взял его за руку.

— Ты что? Успокойся!

— Снимай винтовку и давай сюда патроны! Снимай, чего ждешь! — прошипел Вук.

Аца снял винтовку и сумку с патронами. Павле даже не взглянул на него, когда он выходил, продолжая молча шагать по комнате.

— Знаешь, Павле, что ты сделал? — зло сказал Вук.

— Знаю. А что?

— Выдаст нас, мерзавец. Ты играешь судьбой отряда.

— Так надо. Надеюсь, ты не думаешь и здесь начинать с расстрела колеблющихся? Сегодня же вечером мы сообщим бойцам, что вышвырнули этого труса из отряда.

— А я с такой политикой не согласен. В сложившейся обстановке трусов и паникеров надо расстреливать!

— Для отряда сейчас лучше прогнать труса, чем расстрелять, — сказал Павле. Он считал, что после истории с Гвозденом это тяжело подействовало бы на людей.

В этот момент вошел Никола и сообщил, что парень из Слатины, тот, что пришел в отряд осенью, жалуется на отмороженные ноги, говорит — не могу идти дальше.

Павле и Вук переглянулись. Никола тут же добавил, что с этим слатинцем дело нечисто: как только отряд ушел с Ястребца, парня словно подменили.

— Ну, у этого другая болезнь, — заговорил Павле, снова прибегая к сравнению, что ему, видно, понравилось. — У него болезнь, которой страдают все крестьяне: «Если мне суждено погибнуть, то уж лучше у себя дома».

Вук в нескольких словах рассказал Николе, что произошло с Ацей.

— Прав был Евта, когда говорил: червивое яблоко не ждет бури, оно падает от первого ветерка. Так и со слатинцем. Отбери у него оружие и отпусти, пусть себе идет, — сказал Павле. — Еще трусы есть?

Никола смущенно посмотрел на Вука и Павле, обескураженный вопросом комиссара.

— Да нет, какие там трусы! Люди держатся отлично.

— А я тебе еще раз говорю: я не согласен с такой политикой, — воскликнул Вук. — Люди подумают: штаб деморализован и отпускает всех, кто куда хочет. Сейчас надо тверже держаться.

— Я согласен с Вуком, — поддержал Никола.

— Меня вы не разубедите. Я знаю, что делаю. И вы скоро это увидите, — смело заявил Павле.

За ужином Павле расспрашивал хозяина о дороге, ведущей в сторону, противоположную той, куда они действительно направлялись.

Поговорил он немножко и с «пленным» крестьянином. Тот не жалел слов, выражая свое восхищение партизанами. Крестьянин добавил, что еще до войны он читал какую-то запрещенную книгу о Советской России и что с первого же дня восстания стоял за коммунистов. В ответ на это Павле слегка пригрозил ему, на случай, если тот вздумает кому-нибудь сказать, что видел их.

— Не сомневайся! Видел я вас, не видел — все одно. Ничего я не видел, — заявил довольный крестьянин. И, уже уходя, он, как бы что-то припомнив, добавил: — Товарищи, я вам на дорогу сала дам.

Павле поблагодарил его, и он ушел.

Партизаны осторожно вышли из дома и тесной колонной быстро направились через поле к Мораве. Жизнь в селе замирала. Только кто-то доставал воду из колодца, и слышно было как потрескивают бревна промерзшего сруба. Даже собаки не лаяли — такой стоял мороз.

К станции подошел вечерний поезд и сипло, по-гусиному, зашипел, выпуская пар.

Снег скрипел под ногами шагающей колонны, и в воздухе надолго оставался этот звук. Рассыпанные по небу звезды спустились ниже.

В роще, где они провели прошлую ночь, Павле построил отряд и сделал перекличку. Затем он попросил партизан подойти поближе.

— Товарищи, довожу до вашего сведения, что мы выгнали из отряда одного труса — он испугался трудностей борьбы.

— Что, Ацу? — спросил кто-то.

— Ацу.

— Правильно. Хотя надо было бы расстрелять.

— Мы не расстреляли его потому, что считаем изгнание из отряда гораздо более тяжелым наказанием для партизана, чем расстрел…

— В этом наступлении мы очистим свои ряды от всякой дряни! — прервал Павле чей-то голос.

— И нечего в отряд принимать первого встречного, только винтовки зря держат, — добавил еще кто-то.

— Слабые бегут от нас и предают именно теперь, когда впереди самое трудное. Они недостойны называться людьми. Давайте же посмотрим в глаза друг другу: может быть, среди нас еще есть люди, которые не хотят бороться? А ну, товарищи! Если есть такие, пусть говорят прямо, пусть сдают оружие и идут на все четыре стороны.

— У меня отморожены ноги, но я все равно пойду. Я не стану предателем. Пока смогу, буду идти, а когда уж не хватит сил… ничего… у меня найдется для себя пуля! — заявил слатинец.

Партизаны повернулись к нему, чтобы увидеть его лицо.

— Не можешь идти — отправляйся сейчас же домой. Лучше сделать это у всех на глазах, чем потом втихомолку улизнуть, — сказал Павле.

— Нет. Я уж сказал. Я остаюсь с вами, хоть и с трудом стою на ногах.

— Ладно! Еще кто-нибудь есть?

— Нет, товарищ Павле. Ведь нас никто не заставлял идти в отряд.

— Итак, ночью мы переправляемся через Мораву. От всех вас потребуется особая осторожность и дисциплина, — сказал в заключение Павле и отправился на берег, посмотреть, не пришел ли Йован.

Наконец Павле почувствовал себя уверенно. Поведение бойцов придавало ему силы. Он понял, что сегодня вечером с разбродом в отряде покончено.

В тот же вечер слатинец сбежал.

 

22

На следующий день после ареста Йована вместе с другими выпустили в сумерки на прогулку в маленький тюремный дворик. «Прощай, старая вонючая конура! Живым ты меня больше не увидишь!» — думал Йован, выходя из коридора на лестницу. Он остановился на последней ступеньке, набрал полную грудь холодного январского воздуха и невольно засмотрелся на маленькое облачко, похожее на обгоревший по краям красный девичий платок и словно зацепившееся нижним краем за колючую проволоку, окружавшую тюремный двор. Морозный чистый воздух и возбуждение, охватившее Йована при мысли о побеге, придали ему новые силы. Йовану так и хотелось прямо отсюда, с лестницы, броситься к стене и, ухватившись рукой за колючую проволоку, перемахнуть через нее.

Йован спустился с лестницы и стал прогуливаться по двору, думая все об одном: перешел ли отряд Мораву и где он сейчас?

Конечно, все станут его ругать. Павле отчитает его, Вук рассердится. Ну и пусть! Пусть ругают. После всего, что случилось, упреки товарищей будут ему даже приятны.

А когда они все успокоятся, тогда, не спеша и уснащая свой рассказ всякими подробностями, он поведает, как он водил за нос вражеских начальников и в конце концов обманул всех подряд. Да, скажут бойцы, но как же все-таки могли его поймать? Ну, это случилось только потому, что он был сонный. Он спал на ходу, когда подходил к мельнице. А мельники оказались подлыми дражевцами, они даже не предупредили его о засаде. Нет, уж он сумеет представить им все в самом лучшем виде…

Во дворе боролись и бросались снежками заключенные.

Бежать! Сейчас же! Начальник может каждую минуту получить ответ и узнать, что он вовсе не связной четников, и тогда… Сейчас же бежать! Как можно скорее! Йовану вдруг стало страшно при мысли о том, что ответ на запрос, может быть, уже пришел. Сейчас войдет жандарм, чтобы отвести его к коменданту.

Он пошел быстрей, осматривая стену и ища места, где бы удобней было взобраться. Стена была гладкая, высокая; ухватиться не за что. У ворот тюрьмы стоял недичевец с бельгийской винтовкой. Броситься на него, ударить его ногой в живот, отнять у него оружие и бежать! — быстро размышлял Йован. Но недичевец — высокий и сильный, повалить его нелегко. Он не сможет даже броситься на недичевца — тот выстрелит, и конец… Йован подошел к часовому и попробовал завести разговор:

— Ох и жуткий же нынче мороз!

Часовой только поглядел на него и, отвернувшись, продолжал шагать взад-вперед. Йован подошел поближе.

— Назад! — приказал часовой.

Йован отошел. Он очень боялся, что побег сорвется.

Да, теперь все пропало. Он самым дурацким образом вызвал подозрение у часового. Тот глаз с него теперь не спустит. Дурак! Сам виноват… Самые разнообразные планы вихрем проносились у Йована в голове. Бежать, бежать немедленно! Но как? Ворота заперты. Стену не перескочить. Часовой начеку. Сейчас стемнеет, каждую минуту заключенных могут позвать обратно. Время летит с невероятной быстротой.

На лестнице появился комендант тюрьмы с кувшинами. Йован кинулся к нему — не пошлет ли он его за водой? Он хотел было уже произнести: «Я сбегаю!» — но его остановил строгий, подозрительный взгляд офицера. Жандарм подозвал старика из камеры Йована и еще одного арестанта, дал им кувшины и приказал принести воды.

— Не выслуживайся впредь перед жандармами, — проворчал старик, проходя мимо Йована.

И этот знает. Все знают, что он хочет бежать.

Как глупо он себя ведет! Черт его подери совсем! В эту минуту он увидел, как часовой отпирает ворота, чтобы пропустить арестантов с кувшинами. «Сейчас!» — молнией пронеслось у него в голове. Арестанты вышли. Часовой, следивший за ними, остался стоять в воротах, спиной к Йовану. Колодец, где брали воду, находился недалеко от тюрьмы. Йован почувствовал, что наступил подходящий момент. Сердце забилось у него в груди, как птица в клетке. Вдруг он словно услышал крик: «Вперед!» Он прыгнул и с разбега что было силы толкнул в спину жандарма. Тот зашатался и рухнул лицом на обледенелый тротуар. Перескочив через него, Йован кинулся вниз по улице.

— Не беги напрямик! Петляй, петляй! — кричал вдогонку старик.

Йован хотел крикнуть ему в ответ, но у него пропал голос. Круто поворачивая то вправо, то влево, он мчался по улице.

Йован пробежал уже больше ста метров, когда жандарм, сильно разбившийся при падении, пришел в себя и, крича на помощь, стал стрелять, не целясь. Улица была пуста. Пробежав еще метров триста, Йован налетел на какие-то ворота, сорвал их, пробежал чей-то огород и очутился в открытом поле.

Впереди лежало ровное, голое пространство. Вдали чернел длинный ряд деревьев, терявшийся где-то возле Моравы. Йован подумал, что это, вероятно, лесок, и бросился в ту сторону. Он скользил по обледенелому снегу, иногда проваливался по колено, падал, быстро поднимался и бежал дальше. Вокруг засвистели, завизжали тонкими голосами пули, поднимая снежную пыль. Вскоре застрочил голландский пулемет. Время от времени Йован оборачивался на бегу. Вдалеке он видел своих преследователей. Судя по огню, который они открыли, их было человек десять, не больше. Это его не пугало. Он мчался по полю, радуясь своему освобождению. Холодный воздух обжигал его, в горле у него пересохло, от напряжения ломило в висках. Ему казалось, что стоит только добежать до деревьев, и он будет вне опасности. Но, достигнув деревьев, он увидел глубокий ручей; берега его густо заросли терновником, вязами и акацией. Йован бросился бежать вдоль ручья по крутому и высокому берегу. Погоня все приближалась. Йован выбился из сил. Он метался. Преследователи были уже совсем близко. Неожиданно он бросился в заросли терновника и кубарем полетел с обрыва. Очутившись внизу, он перебрался через ручей. Он попытался подняться на другой берег. Но ноги скользили по обледеневшему снегу, и, несмотря на все его отчаянные попытки, он снова съезжал вниз. Жандармы уже перестали стрелять. Голоса их раздавались совсем рядом.

Под обледенелым снегом били ключи, и Йован несколько раз проваливался по колено в воду. Силы его иссякали. Он уже не мог бежать, он еле брел, шатаясь и падая. А жандармы уже подходили к ручью.

— Вот его следы! Он спустился здесь! — ясно услышал Йован.

Он снова пустился бежать, но теперь уже по воде. В этом месте ручей еще не замерз. Под высокими берегами было темней, чем в поле. Йован споткнулся и упал в воду, но у него еще хватило сил залезть в какую-то дыру под корягой, нависшей с берега, он засунул в дыру ноги и туловище, а голова и руки остались наружу. Так, опираясь руками о прибрежный лед, он старался удержаться над водой. От усталости голова его невольно падала на грудь.

— Здесь! Теперь не уйдет, черт бы его побрал! — крикнул жандарм, стоя на берегу прямо над ним.

— Вот следы! Окружай!

— Спускайся в ручей!

— А ты ступай на другую сторону! — кричали жандармы.

Йован напряг силы, стараясь вылезти и бежать дальше, но ноги его не слушались.

«Что же это я? Не могу… Не могу!.. Неужели конец?» — только эта, одна-единственная, мысль стучала у него в мозгу.

Он услышал шаги жандарма, который шел по его следу, потом увидел его. Жандарм ступал осторожно, держа винтовку наготове.

— Вот здесь след теряется, — крикнул жандарм, шедший по воде.

— Смотри лучше! Пониже спустись, — ответил ему кто-то с берега.

И жандарм прошел на расстоянии двух-трех шагов от Йована. Йован судорожно сжимал руками мокрое снежное месиво. Жандарм удалялся вниз по течению ручья и вскоре исчез. Все стихло. Только подо льдом шумела и бурлила вода. Йован так обессилел, что снег казался ему мягкой и теплой подушкой. Голова его клонилась от усталости, перед глазами плыло что-то черное.

Больше он ничего не слышал и не чувствовал. Он летел в черную бездну, летел долго, долго. Он уносился все дальше, жандармы стояли, нагнувшись над бездной, стреляли, грозили, ругались, а он все летел и летел, уверенный, что спасся, и громко, торжествующе смеясь.

Нет, он никогда не был в плену. Жандармы, тюрьма, стрельба в спину — все это просто сон… И ручей… тоже…

Все это только сон.

Потом что-то вдруг зашумело, сначала тихо, потом все громче и громче. Это шумел окружавший его мрак. Послышались голоса… Темнота грохотала и кричала, и сквозь весь этот грохот и крик он вдруг услышал отчетливый и страшный голос:

— Выходи! Чего ждешь?

Он открыл глаза: палец, лежавший на курке, шевельнулся, что-то неожиданно щелкнуло, но выстрела он не слышал…

…Он очнулся и поднял голову, дрожа от ледяного холода. Его била лихорадка. Вокруг стояла тишина.

— Я жив! Жив!.. — прошептал Йован.

Он судорожно сжал комок снега, который все еще был у него в руках, и повторил: — Да, я жив!

Он отер снег с лица и стал напряженно вслушиваться. Ничего не было слышно, кроме тихого журчания воды. Он постоял несколько минут, потом потихоньку вылез из ямы и снова прислушался. Нет, ничего. Хватаясь за ветки, он с трудом выкарабкался на берег и осмотрелся.

В лунном свете сверкал и переливался обледеневший снег. Разбросанные по полю, чернели кусты и деревья. Внизу, в темном лесу, лаяли собаки. Там была деревня.

— Опять вырвался! Но как? Конечно, благодаря счастливой случайности, а не собственной ловкости, — тихо сказал он и, стряхнув снег с одежды, пошел в том направлении, где, как ему казалось, было село и где его ждал связной.

Мокрая одежда быстро одеревенела на нем, усталый и промерзший он еле двигался. Ему пришлось снять обледенелые опанки; в одних чулках он не так скользил и шел быстрей. Он шел долго, но села, которое он искал, нигде не было. Он уже не думал о том, что пережил. Очень мало думал он и об отряде. Впрочем, ему не верилось, что с ротой могло случиться что-нибудь дурное, ему хотелось только как можно скорей встретиться с товарищами, и он торопился так, словно они ждали на условленном месте.

Он совсем потерял представление о времени. Ориентироваться по месяцу было трудно. Поля, горы, леса, дороги — этой ночью все изменилось. Он блуждал долго, но никак не мог определить, где он. По крику петухов он понял, что скоро рассвет, а села все не было. Мысль, что день может застать его в открытом поле и что там, усталый и замерзший, он легко попадется четникам, пугала его. Торопливо, почти бегом, направился он к высоким деревьям, видневшимся на краю какой-то деревни. Чулки на нем разорвались, он шел по льду босиком, но не чувствовал холода.

На заре, когда уже легко было различить человеческую фигуру, он подошел к хлеву, стоявшему среди сливовых деревьев на краю села. Это было большое моравское село, но он не мог распознать, какое — ведь на равнине все села похожи друг на друга. «Что это со мной? Везет как утопленнику, как говорит Джурдже», — подумал он, пристально разглядывая все вокруг. Войти в дом он боялся, хозяева, может быть, четники. Идти дальше? Но куда? Войти в свинарник — здесь его тоже найдут. Но другого выхода у него не было.

Он перескочил через ограду и очутился в хлеву, среди жирных свиней. Они спокойно похрюкивали, его присутствие нисколько их не взволновало. Он сунул промерзшие ноги под мягкое горячее брюхо черной откормленной свиньи.

Она даже не шевельнулась, только хрюкнула несколько раз, словно сердясь на то, что потревожили ее сон. Йован сунул руки под брюхо другой свиньи. Так, скорчившись, он и остался сидеть.

В стене запищали мыши. Они всегда вызывали у него отвращение. Йован усмехнулся. Впервые в жизни мыши не были ему противны.

К хлеву стаями слетались галки и воробьи. Галки спокойно и серьезно сидели на загородках и почесывали клювами у себя под крылом, как будто искали вшей. Воробьи, галдя, бросались на пустые корыта, влетали к свиньям и, испугавшись Йована, бросались назад к плетню.

Появилась толстая хромая старуха с корытцем кукурузы для свиней.

«Что делать, если она меня заметит! Не могу же я взять бабку в плен! Но ведь следовало предвидеть, что сюда могут войти».

Йован дрожал, изнемогая от холода, страха и усталости.

— Вици! Вици! Вици! — кликала бабка.

Слегка приподняв голову и повернув в ее сторону заплывшие жиром уши, свиньи продолжали лежать. Йован толкал их и бил, стараясь заставить подняться, но они только удивленно смотрели на него своими маленькими гноящимися глазками.

— Ах чтоб тебя! Чего не выходите, пропади вы пропадом!

Йован изо всех сил колотил свиней, но они не желали вставать. Скрипнула калитка, старуха подошла к корыту, высыпала в него кукурузу и, взяв палку, вошла в хлев. Йован скорчился и забился в самый угол. Кляня свиней за лень, старуха нагнулась, чтобы выгнать их силком, и тут заметила Йована. В испуге она отпрянула.

— Ты кто? Тебе чего надобно? Эй, Радисав! — крикнула она, бросаясь вон из свинарника.

— Бабушка, не бойся! Не бойся, иди сюда! Да не пугайся ты, подойди поближе! — умоляющим, тихим голосом заговорил Йован.

Она испуганно смотрела на него, стоя у входа в свинарник.

— Иди поближе, я все тебе скажу! Не бойся!

— Да ты кто? Господи боже ты мой! Чего тебе надобно? Какая тебя нелегкая сюда принесла? — строго, но участливо спрашивала старуха, приближаясь к нему.

— Я убежал с шахты и попал сюда на рассвете, — солгал Йован — последний раз за эти двадцать четыре часа. — А кто у тебя дома, бабушка?

— О господи! Чтоб у них в голове шахты эти повырыли. Все время гонят туда людей, а они бегут, бедняги. Чтоб им обвалиться, этим шахтам. А чей ты и откуда, если не секрет, сынок?

— Я из Кралева… А ты, бабушка, не сказала мне, кто у вас дома? — отвечал Йован, все еще сидя на корточках.

— Сын да сноха и трое внучат, дай бог им здоровья. Да ты не бойся, если только правду говоришь. Сейчас я сына позову. Ох, бедняга, да ты босиком! Да еще по воде, видно, шел! Чтоб у этих немцев глаза лопнули, чтоб матери их искали по всему белому свету…

И, проклиная немцев, старуха заковыляла к дому.

 

23

На Мораве дул восточный ветер, больно бил прямо в лицо.

В ивняке потрескивали промерзшие ветки. Партизаны, прижавшись друг к другу, молча топтались за широкими стволами тополей. Павле и Вук шагали взад и вперед по берегу. Время от времени они останавливались, прислушивались и снова принимались шагать.

— Нет его, нет… Видно, с ним что-то случилось, — озабоченно проговорил Павле.

— Да что с ним может случиться? Эх, доберусь я до этих связных… Надо одного из них к ногтю прижать, вот увидишь. Если только он жив, я предам его военному суду, — кипятился Вук.

— Да кто знает, что с ним. Гадать, почему он не пришел, бесполезно. Смотри, как бы от этого ветра река не стала. Нам надо переправиться сегодня же ночью, чего бы это ни стоило.

— Да, надо. А если мы не найдем переправы, придется переходить вброд.

— Погоди, давай мы сначала поищем паром или лодку. Эх! Надо было раньше этим заняться. Ты пошли несколько человек осмотреть берег. Знаешь, пойдем-ка и мы с тобой. Как ты думаешь, сказать бойцам, каково наше положение? Может быть, они сумеют предложить что-нибудь получше?

Вук, не отвечая, направился вслед за Павле. Была уже глубокая ночь, когда они объявили свое решение отряду.

Партизаны оживились. Они шепотом ободряли друг друга, строили предположения о судьбе Йована, рассуждали о том, как лучше переправиться через реку. Против решения штаба не возражал никто. После случая с Ацей и разговора с Павле люди подтянулись. Они были готовы перенести любые тяготы, и каждый считал себя ответственным за тяжелый и рискованный поход, который им предстоял.

— Не везет нам, товарищи! Придется нам самим искать переправу. Пути назад нет. Йована ждать мы больше не станем. Кто знает, что с ним могло случиться. Я предлагаю обшарить берег и поискать паром. Если мы не найдем его, нам все равно сегодня надо будет перебраться, пусть даже вброд. А вы как думаете?

— Правильно!

— Конечно, переправляться! Что же еще остается нам делать?

— Назад ни шагу! — кричали взволнованно партизаны, понимая, что наступил решительный момент. И Павле и рядовые партизаны почувствовали, что в эту минуту расстояние между штабом и бойцами исчезло, что сейчас они все — члены штаба.

— Пусть и внуки наши попомнят, как отряд переходил замерзшую Мораву, — вырвалось у Павле. — Ну, а теперь пусть те, кто знает эту местность, бегут бегом и осмотрят берег. Какой-нибудь паром должен найтись!

Человек десять во главе с комиссаром отправились на поиски. Они обшарили и ивняк, и старицы, и маленькие заливчики, искали на отмелях и возле мельниц, надеясь, что крестьяне наперекор приказу немцев не все затопили. У крестьянина в крови нарушать любой приказ властей, пусть даже ценой собственной головы.

Полночь застала партизан в тех же напрасных поисках. Теперь уже весь отряд принимал в них участие. Мороз крепчал, ветер дул сильнее, ледяная каша в реке густела. Павле тревожился не на шутку. Зачем он понадеялся только на Йована? Почему он не постарался днем обеспечить переправу? Он сел прямо в снег, думая о том, как поступить. За рекой, в селе, слышались протяжные звуки гармошки и песни, часто прерываемые револьверными выстрелами.

— Они… — произнес он громко, — даже не подозревают, что мы так близко.

Сам он был уверен сейчас только в одном — надо торопиться! Он снова собрал отряд и приказал идти за собой. Павле и Станко со своими заместителями шли впереди. Вскоре они побежали. В этом месте Морава сильно петляет и образует множество стариц. Этот извилистый утомительный путь отнял у партизан много времени. В одном из заливчиков они спугнули стаю спящих диких гусей. Почуяв людей, птицы с криком поднялись в воздух. Наконец, после почти двухчасовых поисков, Павле и его партизаны заметили хижину паромщика. Они осторожно подкрались к ней. Хижина была пуста.

— Смотри, а это не паром? — радостно закричал Павле.

Они подошли ближе. На обледеневшей отмели стоял паром, до половины наполненный водой. Все на нем было на месте: даже блок, ходивший на тросе по стальной проволоке, перекинутой с берега на берег.

— А как быть с водой? Паром, конечно, дырявый… — сказал Станко.

— Справимся! Главное — у нас есть паром. Скажи Вуку, чтобы поторапливался, — ответил Павле, пытаясь пройти к парому. Но лед сразу треснул, Павле оказался по колено в воде, и ему пришлось вернуться на берег.

В это время подоспел Вук с остальным отрядом. Партизаны подняли радостный шум. Павле напомнил им, что надо соблюдать тишину, и озабоченно обратился к Вуку:

— Он полон воды! Что нам делать?

— Я и еще пять человек пойдем в деревню и приведем крестьян с ведрами. Больше здесь ничего не придумаешь, — ответил Вук.

Павле согласился, и Вук, взяв с собой несколько человек, побежал через поле в село. Партизаны выставили дозоры. Павле быстро зашагал по отмели, ноги у него совсем промокли. Но, несмотря на все препятствия, Павле верил, что они переправятся, лишь бы только «сало» не слишком загустело. Он со страхом глядел на реку и часто подходил к самому краю отмели. Судя по скрипу и шуршанию льда, «сало» становилось все гуще. Он понимал, что теперь дорога каждая минута.

— Посмотрите, нет ли где здесь шеста, — сказал Павле.

Опять начались долгие поиски, и в конце концов ему доложили, что ничего не нашли.

— Черт побери! Смотрите-ка лучше. Паромщики обычно прячут свои шесты.

— Нету! — снова ответили ему.

— Три человека — быстрей в ивняк! Срубите два молодых дерева. Только смотрите, прямые! — Павле весь трясся от холода, мокрые ноги его окоченели, он с трудом говорил.

— У кого есть тесак? — спросил Никола. — Нельзя же рубить деревья перочинным ножом. Но когда я говорю, что надо иметь при себе штыки, все смеются. Вот подождите только до первого боя! В моем взводе ни одного человека не будет без тесака.

— Ну-ка, Джурдже, иди и ты с ними. Покажи свое столярное мастерство, — пошутил Сима.

— Если когда-нибудь еще придется быть возле Моравы, прихвачу рубанок и пилу. Материала тут хватит, — ответил Джурдже, отправляясь вслед за Николой.

Разбрасывая искры, пыхтя и тарахтя пустыми вагонами, прошел товарный поезд.

— Трехчасовой, должно быть, — сказал кто-то.

— Через час мы должны переправиться хоть вплавь. Где же Вук? Посмотри, что они делают там, в роще. За это время можно было зубами перегрызть ствол, — нервничал Павле.

— Да ведь они только что ушли!

— То есть как это только что? Ступай сейчас же! И, потеряв терпение, Павле сам пошел в рощу. Партизаны, кряхтя, возились возле двух деревьев. Они то с одной, то с другой стороны втыкали в них ножи, ворчали и злились друг на друга. Торопя их, Павле тоже взялся за нож, пытаясь резать дерево. Наконец шесты были готовы, их кое-как обтесали, и все вернулись к парому.

Появился и Вук с ведрами, котлами и с одним-единственным крестьянином, которого он застал дома. Вся остальная молодежь не ночевала дома, уклоняясь от четнической мобилизации. Вук и его люди выдали себя за четников. Грозя самыми страшными карами, они раздобыли наконец необходимую им утварь, а единственный обнаруженный ими мужчина принес топор и лопату. Он сразу же, с первого взгляда, заметил, что окружавшие его люди одеты кое-как, не по форме, и усомнился в том, что перед ним четники. Теперь он спокойно и деловито обращался к ним как к партизанам.

— Не беспокойтесь, товарищи! Все будет в порядке! Люди все могут, если только захотят! — говорил он. — Сначала надо разбить лед вокруг парома. Я буду рубить топором, а кто-нибудь из вас пусть возьмет лопату. — Лопата оказалась у Николы, и он вместе с крестьянином вошел в воду.

— Что, служивый, горячо? — подшучивал Джурдже.

— Горячо, горячо, вот я тебе потом покажу, как горячо.

Ветер далеко разносил треск льда по безлюдному простору.

Павле волновался и все время просил стучать потише. Он устал от ожидания. Ему казалось, что все это тянется очень медленно. Он тоже вошел в замерзающую реку. Освободив паром, они взобрались на него, очистили его от льда и позвали несколько человек откачивать воду.

Вук, Джурдже, Бояна и еще несколько человек вошли в реку, влезли на паром и стали быстро работать ведрами.

Павле сердило, что Бояна стоит в воде. Удивлялся ей и крестьянин и просил ее вернуться на берег. Но девушка настойчиво, не обращая внимания на их уговоры, продолжала вычерпывать воду.

Дело двигалось медленно. Первую смену работавших сменила вторая. Приближался рассвет, и Павле все нетерпеливей и настойчивей торопил бойцов.

— Кажется, дно пробито… Надо паром на отмель вытащить, — сказал крестьянин.

Они вошли в воду по пояс.

— Вот уж я никогда не был любителем пляжей, — шутил через силу Джурдже.

Скребя дном песок, паром двигался еле-еле. Наконец он и вовсе застрял. У партизан уже не было сил передвинуть его дальше.

— Наклоняйте в эту сторону. Надо его приподнять, — сказал крестьянин, принимая командование на себя.

Но они не могли даже сдвинуть его с места.

— Нужно еще человек десять, — сказал крестьянин.

К ним бросились партизаны, стоявшие на отмели. Общими усилиями им удалось наконец приподнять край парома. Вода хлынула через борт. Паром снова опустили на песок, он был пуст.

— Ага, теперь нужно найти дыру, — сказал озабоченно крестьянин. — У кого-нибудь есть фонарь?

Вук подал ему электрический фонарик, и крестьянин начал осматривать дно. Он долго разглядывал его и ругался, пока наконец нашел трещину.

— Чем бы заткнуть?

— Тряпка годится?

— Годится, только надо очень большую.

— Ну, отрежем от чьей-нибудь шинели.

— Нет, не надо, вот вам мой гунь. Он все равно уже старый. А шинели вам пригодятся.

Не раздумывая ни минуты, крестьянин скинул с себя гунь. Оставшись в одной душегрейке без рукавов, он при помощи топора распорол свою одежду и принялся затыкать трещины, забивая в них топорищем куски материи.

В деревнях уже перекликались петухи. В соседней старице несколько раз хрипло крикнул нырок. Ветер дул все сильней.

— Ну, готово? — то и дело спрашивал с нетерпением Павле. Его мокрые шаровары покрылись коркой льда.

— Еще немножко, еще немножко! — отвечал крестьянин.

— А что мы будем делать, если паром не пройдет сквозь лед? — спросил комиссара Сима.

— Если не пройдет?.. Почему не пройдет? Пройдет! И не паникуй!

— Да должен пройти, голова ты садовая! — прибавил кто-то.

— Конечно, должен!

— А если все же не пройдет? — вмешался третий.

— Хватит! — оборвал Павле, который боялся этого больше всех.

Крестьянин заткнул наконец дыру и велел прихватить с собой ведра на случай, если понадобится вычерпывать воду.

Паром столкнули в реку. Вук отправился с первым взводом, захватив всех, кто был на берегу. А Павле с остальными бойцами остался ждать своей очереди.

Паром медленно приближался к другому берегу, так медленно, что Павле казалось, будто он стоит на одном месте.

— Павле, паром остановился, — промолвил кто-то.

— Ничуть не остановился! С ума ты сошел, что ли! Замолчи, — закричал комиссар.

Наконец общими усилиями паром подогнали к противоположному берегу.

Прошло довольно много времени, пока он вернулся обратно. Вели его Никола и крестьянин.

Те, кто уже все равно промок, быстро перетащили на себе остальных, и паром двинулся снова.

Месяц был уже низко, наступила предрассветная тьма.

Паром едва полз, с трудом разрезая густую, как тесто, ледяную кашу. Прилипая к бортам, она тянулась вслед за паромом, замедляя его движение. На середине дело пошло немного быстрей, но в нескольких метрах от берега паром вдруг стал. Никола и крестьянин напрягали все силы, но паром не двигался с места.

За шесты взялись все, кто только мог, но все оказалось напрасным. Место было глубокое, берег крутой, о переходе вброд нечего было и думать.

На пароме началась суматоха.

— Что мы будем делать?

— Гребите винтовками!

— Отрывайте доски!

— Я доберусь вплавь!

— А мне как быть, если я не умею? Только и остается, что повесить винтовку на шею да прыгнуть в воду!

— Тише! Тише, товарищи! Никому не двигаться с места, — свирепо кричал Павле, стараясь остановить расхаживающих по парому людей.

Боязнь воды — боязнь особого рода. Храбрецы в бою могут оказаться трусами на воде. Впрочем, ими владеет не страх, а скорей отчаяние от сознания бессилия перед стихией.

Комиссара не слушал никто. Бойцы гребли прикладами. Они руками отводили в сторону застывающую ледяную кашу. Некоторые пытались стволом винтовки отодрать доски со дна парома. Другие тянули за трос. Несколько человек, не зная, что делать, в полной растерянности беспомощно разводили руками и кричали на тех, кто пытался хоть что- нибудь предпринять.

Несколько мгновений Павле тоже не знал, что делать и на что решиться. Он только непрерывно повторял: «Товарищи, без паники! Только без паники! Выберемся!» Но как выбраться, он и сам не мог сказать.

Он понимал только, что он должен говорить именно так. Несмотря на полное свое отчаяние, он ясно видел, что наступил момент, когда одной храбрости мало, когда хладнокровие и сообразительность решают все. Поэтому он собрал последние силы, стараясь владеть собой и сохранять спокойствие. Обращаясь к собственному опыту, он пытался припомнить все, что знал о лодках и о паромах на Мораве. Но все было напрасно. И поэтому, обманывая себя, он дрожащим, умоляющим голосом подбадривал окружающих.

А по берегу бродили партизаны во главе с Вуком. Они копались в снегу, собирая палки, доски, ветки — все что попадало под руку.

— Давайте пустим паром по течению — и нас прибьет к берегу, — предложил кто-то.

— А если не прибьет и паром вмерзнет в лед посреди реки, что тогда?

— Ничего. Все равно один раз помирать!

— Один раз, да не так.

— Неужели же нас здесь всех перебьют?.. Как в клетке!

— Никогда я не думал, что умру такой глупой смертью. Эх, Павле, что же это ты наделал!

— Только сумасшедшие переправляются через Мораву в такую погоду.

— Молчать! Перестаньте болтать! — закричал Павле.

— Нет, теперь не то что штаб, а родной отец не заставит меня полезть в воду!

— Нечего распускать слюни! Только о своей шкуре и думаешь! Как тебе не стыдно перед крестьянином!

— Что ты мне на мозги капаешь! Ты сознательный, а я дурак — так, что ли?

— Нет, я поплыву, другого выхода нет.

— Успокойтесь, товарищи, говорю вам. Ни слова больше! — крикнул Павле. — И стараясь не дать людям погрузиться в безнадежное отчаяние, только что бы что-нибудь делать, добавил: — Давайте дружно грести винтовками, а вы навалитесь на шесты!

Но все было напрасно. Паром только слегка подвинулся углом вперед.

— Трос порвется, — испуганно сказал молчавший все время крестьянин.

Луна уже заходила. Она уселась на вершине Гоча и повернула к Мораве свое холодное, равнодушное лицо. По реке, по полям, по всей долине ползли вниз туманы.

— Что же делать? — спросил кто-то со злобой в голосе.

— Что-нибудь умное и полезное. Не так страшен черт, как его малюют, если хочешь знать! Вук, ты что предлагаешь? — понизив голос, обратился Павле к командиру. Что-то бормоча, Вук беспомощно стоял на берегу.

— Надо добраться на руках по проволоке до троса и вытащить паром на берег, — после долгого молчания предложил Вук.

— А ты сможешь это сделать? — спросил Павле с трепетом. — Проволока слабая, провиснет.

— Когда-то я забирался так до середины Моравы. Надеюсь, что у меня еще хватит сил, — ответил Вук.

Партизаны на берегу подняли Вука и помогли ему ухватиться за переброшенную через реку стальную проволоку, по которой на блоке ходил трос, привязанный к парому. Взявшись руками за холодную сталь, Вук вдруг вскрикнул и упал на снег.

— Кожу с ладоней сорвало, — простонал он. — Дайте перчатки.

Кто-то протянул ему кожаные перчатки, и его снова приподняли. Перебирая руками и извиваясь всем телом, он стал продвигаться по проволоке. Провисшая проволока дрожала, поскрипывая на деревянных крестовинах, к которым она была прикреплена у берегов.

На пароме наступила напряженная тишина, исполненная страха и надежды. Стоявшие на берегу сбились в кучу. Сорок человек думали только об одном: «Выдержит ли Вук?»

Все знали, что это последняя попытка спасения. Если у Вука ничего не выйдет, тогда… Но никто не знал, что тогда будет.

Люди стояли, затаив дыхание и дрожа, словно ожидали смертного приговора.

От напряжения и страха у Павле остановилось дыхание. Он задыхался и до боли сжимал челюсти.

Ему казалось, что он видит какой-то страшный сон. Ему хотелось, чтобы сон этот кончился как можно скорей, а сон все длился, бесконечно длился. Все вокруг будто покрылось туманом — и замерзающая река, и люди на пароме, дрожащие от страха, и вытянувшийся человек, висящий на проволоке.

Вук остановился, повиснув над рекой. Сорок партизан замерли, затаив дыхание. Люди сжали кулаки, им казалось, что командир, висящий на проволоке, — это они сами, что все они, сорок человек, повисли над ледяной кашей.

— Не бойтесь!.. Справлюсь! — крикнул командир в ответ на немой вопрос своего отряда и продолжал передвигаться, покачиваясь над рекой.

Добравшись до троса, Вук перебросил одну руку через проволоку и остался висеть над водой. Под его тяжестью проволока прогнулась и опустилась. Ноги его теперь касались жидкой ледяной массы.

Никто, в том числе и сам Вук, не продумал заранее, как он будет, одной рукой таща трос, перебираться по проволоке обратно. И сейчас никто, кроме Вука, даже не подозревал об этой новой, непредвиденной трудности.

Вук висел над водой, размышляя о том, как же тянуть трос. Очевидно, только зубами — другой возможности нет. Все думали, что он отдыхает — правда, слишком долго, как им казалось. Партизаны боялись, что у Вука не хватит сил вернуться назад.

Павле неудержимо хотелось спросить, почему Вук так долго висит на одном месте.

— Отдохни как следует, — только и произнес он.

— Отматывайте… как можно больше… трос… — задыхаясь, прерывисто проговорил Вук.

Партизаны принялись отматывать трос. Вук подтянул его ко рту и стал дышать на сталь, пытаясь согреть ее. Наконец Вук повернулся спиной к парому. Ноги его промокли в воде. Он ухватился зубами за трос и двинулся назад.

— Спасены! — прошептал кто-то на пароме.

Под тяжестью тела Вука скрипел блок на проволоке и трещали крестовины на берегу. Глядя на него, партизаны тоже невольно перебирали руками, дергали ногами и скрипели зубами.

Но движения Вука становились все медленнее, он стонал, и стон этот переходил в крик. Было ясно, что силы его на исходе.

— Не может больше!

— Не может! Готов!

— Неужели сейчас?

— Вук… От тебя все зависит… Только метр еще…

Встревоженный шепот пролетел по парому.

Никогда еще Павле не переживал таких тяжелых минут. Никогда еще отряд не был так близок к гибели, как сейчас.

Упреки партизан, обращенные к нему, как ножи, вонзались в его сердце.

Только от одного человека, от движений его рук, может быть — только от одного движения, зависит судьба роты, отряда, судьба всей их борьбы.

В трех метрах от берега Вук снова остановился да так и остался висеть. Силы его покинули. Только пальцы все еще судорожно цеплялись за проволоку, на которой повисло его страшно отяжелевшее тело, да зубы сжимали металлический трос, жгучий от мороза и горький от ржавчины.

Он уже не владел своими мускулами, у него мутилось сознание. Он мог в любую минуту свалиться в реку. Его даже соблазняло разжать пальцы. Это было ощущение, приятное до безумия. Он будет падать свободно, без всяких усилий, падать долго и наконец он исчезнет совсем.

Павле видел над головой Вука черную луну. Она была затянута темным облаком, поднявшимся с коричневого края горы. Павле охватил озноб. Он вздрогнул и отвернулся, чтобы не смотреть на мучительно вытянутое тело и на черную луну, застрявшую где-то между рук Вука, на голову командира, на стальную проволоку, повисшую над замерзающей рекой.

— Эх, связной, связной, что ты с нами сделал! — сказал кто-то на берегу.

— Вук, еще только немножко… Ну, еще три рывка, — умоляюще твердил Павле.

Вук оставался все в том же положении, похожий на повешенного.

Луна быстро сползала с его головы, словно торопясь скрыться за облаками, за горами. Только маленький огарок оставался в небе.

— Неужели из-за одного только метра… Товарищ Вук!.. Раскачивайся ногами!.. — шептал, умолял и задыхался отряд. Кто-то стонал.

Вук собрал те последние капли сил, которые остаются в человеческом теле даже после смерти. Он три раза подтянулся на руках и, добравшись до берега, находясь уже над самым обрывом, простонал: «Не могу-у…» — и упал, как подкошенный. Тяжелый стон провожал его падение. Он соскользнул с берега, но, к счастью, зацепился ногами за прибрежный лед. Все, кто был на берегу, бросились к нему на помощь, четверо бойцов подняли его. Вытянувшись на снегу, Вук дергался и бился, как рыба, вытащенная из воды.

Его окружили со всех сторон, растирали, ободряли. Остальные без труда подхватили трос.

У Павле текли слезы, но он не чувствовал их. И вряд ли когда-нибудь позже он узнал, что тогда, на пароме, он плакал. Луна зашла, и никто не заметил его слез. Не один крепкий партизан плакал тогда от волнения. Но ветер, как рукой, быстро стер слезы с холодных, застывших лиц.

Паром подтянули к берегу.

…В последние минуты ночи, в густом предрассветном тумане, отряд бегом направился к ближайшему селу, в котором уже начиналась обычная утренняя жизнь.

 

24

Крестьянин, у которого остановилась рота, состоял в местной подпольной организации. Через него Павле еще днем установил связь с подпольщиком Максимом и договорился встретиться с ним вечером.

Когда крестьянин описывал Максима, Павле понял, что это его школьный товарищ, с которым он вместе учился и потом работал в партийной организации. Поэтому встреча с Максимом вдвойне обрадовала его. После всего, что он пережил за последние дни, он чувствовал непреодолимое желание дружески поговорить с кем-нибудь о самых обыкновенных вещах.

Ему хотелось избавиться от нервного перенапряжения, поговорить с близким и родным человеком, который мог бы его понять.

Наступил вечер. Павле ожидал Максима. Он сидел один в комнате за столом, подперев голову кулаками. Неясные и несвязные мысли бродили у него в голове. Таким и застал его Максим.

Максим тихо, как кошка, проскользнул в отпертую дверь и постоял несколько минут в тени. Увидев склонившегося над столом Павле, он подошел.

— Здравствуй, политком! — шепнул Максим.

Павле оглянулся, лицо его было строго и серьезно. Он не сразу узнал товарища детства, потом вдруг вскочил и засмеялся от радости. Отодвинув лампу, он подошел к Максиму и крепко пожал ему руку. Павле хотелось обнять его, но он увидел, что Максим не разделяет таких чувств.

— Здравствуй! Здравствуй, Румба! — сказал Павле преувеличенно громко и похлопал Максима по плечу. Тот смутился и даже был удивлен, услышав свое забытое школьное прозвище.

Война провела в жизни Павле глубокую трещину, она разделила ее на две половины: «пока я еще не ушел в партизаны» и «когда я ушел в партизаны». Так обычно говорят партизаны, начиная рассказывать о себе.

Встреча с Максимом была для Павле свиданием с той, первой половиной жизни, «пока я еще не ушел в партизаны».

— Садись, Войо! Ну, как живешь?

— Да ничего, только…

И Максим сразу стал рассказывать и о четниках и о терроре.

Павла покоробило, что Максим начал разговор именно так. Когда встречаются подпольщик и партизан, партизан всегда говорит о самых обычных делах, а подпольщик — только о войне и о серьезных политических проблемах.

— Ну хорошо, а люди для отряда здесь есть? — прервал его Павле. — Надо использовать наше присутствие и мобилизовать как можно больше народу, — добавил он деловито, несколько разочарованный тем, как началось их свидание.

— Как не быть! Я уверен, что мы даже из двух-трех сел соберем целую роту.

— Этой ночью мы думаем разгромить несколько штабов четников. Ты с этим согласен?

— Ну конечно! Политически это будет иметь большое значение.

Вошел Вук, и Павле представил его Максиму.

— Я знаю его по слухам, — тихо сказал Максим и продолжал высказывать свои предложения о ночной операции.

Они вели серьезный деловой разговор о действиях, предстоявших роте.

Два школьных товарища сразу почувствовали, что они стали далеки друг другу. В их жизнь, юность и дружбу врезалась война. Один полтора года провел в партизанском отряде, другой — столько же времени — в тяжелом подполье. Эти годы изменили их обоих. Они ясно видели это. Павле подробно обсудил с Максимом план операции. Они условились встретиться снова следующей ночью, когда Максим приведет первую партию новых партизан и проводника. Проводник должен был указать путь к четническим штабам, которые в первую очередь надо было разгромить.

Павле велел Вуку готовить роту к походу и обратился к Максиму:

— Расскажи мне, что нового на фронте. Я уже несколько дней ничего не знаю. Мы живем отрезанные от всего света.

— Ты знаешь, что русские окружили немецкую армию в Сталинграде? У меня есть «Ново време». Хочешь посмотреть?

Пока Максим рассказывал новости, Павле просматривал газету оккупантов. Он даже начал читать вслух, смеясь над заголовками, состоявшими из глупых ругательств. В этом номере их было особенно много.

Рядом с лозунгом Гитлера — «Кончится зима — мы снова пойдем в наступление!», под которым стояло «Коммунистов больше не будет», — было помещено рождественское послание Недича к сербскому народу: «Христос среди нас», «Будьте и в дальнейшем хорошими сербами», «Сербы, сохраняйте порядок и спокойствие…»

На другой странице в глаза бросались кричащие заголовки: «Один уже готов», «Ни одного голодного, ни одного босого» — и рекламы нового фильма «Я хочу жить» и концерта «Серенады с балкона и балет… какого еще не видел Белград».

Павле отшвырнул газету и погрузился в раздумье.

— Я уже привык к ним и читаю их внимательно, — сказал Максим.

— Как ты можешь это читать?

— Да ведь сидишь целый день без дела. Надо же что-нибудь читать! А как у вас в отряде? Ты мне ничего не рассказал. Мы, в тылу, думаем о вас так же, как о Советском Союзе. Завидуем вам и не обижаемся, когда вы нас недооцениваете.

Павле поморщился, как бы выражая протест, и равнодушно сказал:

— Во всяком случае, у нас не так идеально, как думают гимназистки из Союза коммунистической молодежи Югославии.

Максим время от времени взглядывал на него внимательно и смущенно. Павле снова заговорил:

— Ты спрашиваешь, как у нас? Да вот, гоняемся за немцами, стреляем. Вши у нас, кукурузный хлеб… — Павле почувствовал, что его тон обижает Максима, и он начал серьезно и подробно рассказывать о последнем наступлении, которое предприняли немцы, чтобы уничтожить отряд, и о плане, который составил штаб отряда, чтобы уйти от преследования. Он рассказывал долго.

Максим ни разу его не прервал и ни о чем не спросил. Он сидел на стуле в своей новой крестьянской одежде и, наклонившись вперед, играл ремешком винтовки, стоявшей у него между ног.

Время от времени он пристально поглядывал на Павле и снова принимался что-то рассеянно рассматривать под столом.

— Да оставь ты эту винтовку, черт подери. Тебя охраняет рота партизан! — укоризненно сказал наконец Павле, которого раздражало, что в продолжение всего этого разговора Максим не выпускал винтовку из рук.

Максим сердито посмотрел на него и сказал:

— Оставь меня в покое! Я так привык… Слыхал о твоей храбрости… И нечего тебе сейчас тут передо мной…

— Ну ладно, а ты все еще любишь Наду? Что с ней произошло? Ты ничего мне не рассказываешь.

Эта неожиданная перемена темы удивила Максима.

— Да ничего… — ответил он угрюмо.

— Красивая она была… Жаль!

— Неужели только поэтому?

— Нет, конечно, не только поэтому! Просто я как-то сразу вспомнил. Она была членом партии… И какая же красивая, братец ты мой! А впрочем, это солдатская психология.

— Нет, не только солдатская. Я вижу, ты в этом смысле нисколько не изменился.

Павле усмехнулся. Ему был приятен этот разговор. Он давно уже ни с кем не говорил о женщинах. Но сейчас, в разговоре с товарищем, который хорошо его знал, Павле захотелось дать себе волю — поговорить откровенно, как бывало. Но, почувствовав на себе насмешливый взгляд Максима, он быстро перевел разговор на другую тему:

— А что с нашими бывшими товарищами, с Васичем и Стаичем? Я слышал, они у четников?

— Васич сейчас командир бригады четников в Леваче. Страшный кровопийца. Лондонское радио сообщило, что он произведен в поручики. Ты еще с ним, наверно, встретишься. А Стаич — трус. Побоялся оставить семью и уйти в партизаны и сейчас сидит писаришкой в штабе у четников!. Дал слово, что до конца войны останется «нейтральным». Он страшно опустился, стал горьким пьяницей.

Павле в задумчивости ходил по комнате.

— Восемь лет мы с Васичем сидели вместе на парте. Оба «болели» за БСК . Передавали любовные записки друг другу, списывали задания, на уроках шептались, доверяли друг другу все свои тайны. В седьмом классе я стал коммунистом, а он — сторонником Сербского культурного клуба . И, несмотря на все мои попытки повлиять на него, он, как назло, стал шовинистом и монархистом. Мы разошлись, сделались идеологическими противниками. Из всех наших врагов, помнишь, он один обладал настоящим характером. Много раз он находил у меня в книгах листовки, заставал нас на собраниях, но ни разу не донес. Он говорил мне: «Когда-нибудь ты будешь стыдиться заблуждений своей молодости!» Жаль! Он сильный человек, полный энергии, и он опасней их всех. — Павле остановился. В щели трещал сверчок. Печь потрескивала, остывая. — А Стаич мечтал стать ученым биологом, — добавил он. — Изучал английский и латынь, а немецкий он хорошо знал еще в шестом классе. Если бы я его нашел, я бы силком увел его с нами.

— Да что с тобой? Почему это тебя так волнует и ты столько говоришь?

— Когда-то наш класс был одной семьей. Мы, школьные товарищи, ссорились, некоторых ненавидели, но все же… А вот пришла война, оккупация — и все это порвалось, разбилось. Некоторые стали самыми обыкновенными убийцами и предателями. Когда я думаю о нашем поколении, оно мне напоминает молодой лес, на который налетела буря, вырвала стволы с корнем, обломала ветви, нет, все сломала! Уцелели только самые сильные и крепкие. Да, это революция!

Они помолчали. Павле снова быстро и взволнованно заговорил:

— А помнишь ту ночь, на двадцать второе июня, когда мы до рассвета гуляли у Моравы? — Максим слегка улыбнулся. — И ты тогда так хорошо говорил: «За неделю остановится вся жизнь в Европе. Фабрики опустеют, замрут железные дороги, почта, телефон, радио, прекратятся все связи. Пролетариат начнет всеобщую забастовку. Рабочие не будут воевать против СССР… Водители выходят из танков! Немецкие коммунисты вступают в борьбу! Все будет парализовано. Стоят пароходы в море, рушатся шахты. Рабочие Европы, Англии и Америки за месяц покончат с фашизмом». — Павле прервал себя и иронически улыбнулся.

— Что поделаешь, мы все верили в это, — заметил Максим, пожимая плечами.

Вошел Вук и сказал, что пора двигаться. Собирая вещи, Павле еще поговорил с Максимом о совместных действиях. Он спросил его и о своей собственной семье. Он нарочно откладывал этот разговор до самого конца свиданья. Максим успокоил его. Кроме отца, которого еще в прошлом году угнали в лагерь, все остальные живы и здоровы.

Максим тихо сказал «до свиданья» и шмыгнул в темноту. «Он стал как-то меньше, ссутулился, — подумал Павле. — Движения у него тихие, сдержанные. И как тихо он говорит! Шепчет. Такова сила привычки — он уже полтора года говорит только шепотом. И сам он весь серый, лицо, как из паутины. И не смеется, только поднимает уголки рта… Это он-то, известный шутник!..»

 

25

В тот же вечер, в самый сочельник, проделав марш километров в пятнадцать, рота остановилась в деревне под Благотином. На опушке дубового леса, росшего на горном хребте, стояли две избы. Из деревни их почти не было видно, и поэтому в них очень удобно было переночевать и отдохнуть перед нападением на штабы четников.

Взвод Николы разместился в большом новом доме деревенского писаря. Хозяин принял их не слишком любезно. Они вошли во двор и через стеклянную дверь передней увидели свет. Было ясно, что в доме еще не спят. Сима и Джурдже, на которых набросились маленькие собачонки, постучали в дверь, осторожно прижимаясь к стене. В доме кто-то откинул занавеску, выглянул и, вероятно заметив на дороге колонну людей, скрылся.

Сима постучал сильней.

— Хозяин, хозяин! Открывай, не бойся!

— Кто это ломится ночью? — спросил хриплый и сердитый женский голос.

Сима решил, что это старуха.

— Бабушка, отворяй, не бойся! Это мы, народная армия. Мы воюем за свободу, за рабочих и крестьян, мы партизаны, — тихим, умоляющим голосом говорил нараспев Сима заученные фразы.

— Не знаю, кто вы такие. В такую пору никого в дом не пускают! Не хочу, чтобы в первый день праздника у меня положайником был чужой человек. Если что надо, приходите на второй день.

— Мать, ты же сербка! Мы — ваша армия. Нас дорога вывела к вашему дому. Мы слышали, что вы хорошие люди. Открывай, мы хотим у вас переночевать. Не пугайся, мы не убиваем, мы защищаем народ от немцев и бандитов…

— Я боюсь открыть. Если ты в самом деле такой, как говоришь, — сам уйдешь. А если хочешь войти силой, тогда ломай двери!

— Слушай, мать, мы не собираемся ломать двери, ты сама нам откроешь. Ну, скорей открывай, мы замерзли!

— Ну-ка, довольно агитировать! Что ты с ними нянчишься целую ночь! — вмешался Джурдже, обозлившись на Симу. — Бабка! Открывай сейчас же! Мы переночуем, хоть ты на голову встань! Отпирай, тебе говорят!

Старуха начала стонать и хныкать.

— Не надо, детки, бога ради! Сын у меня болен заразной болезнью… И я болею… Ступайте еще немного вперед по дороге. Там у хозяина дом гораздо больше и лучше нашего.

— Ну, не хочешь по-хорошему, так мы заставим тебя, мать твою… — обозлился Джурдже и дернул дверь.

— Нет, сыночек, не надо! Я сама открою! — закричала перепуганная старуха и бросилась отворять дверь.

— Это, верно, крупный кулак и дражевец, — шепнул Сима Джурдже. И они с винтовками наготове вошли в дом.

В комнате заскрипела кровать, кто-то опрокинул стул.

— Где хозяин?

— Он очень болен, сынок. Горит весь…

— Веди нас к нему!

Они вошли в жарко натопленную кухню.

На кровати, закутавшись в одеяло, с полотенцем на голове, лежал хозяин и таращил глаза на партизан. У кровати, дрожа, стояла полная черноглазая женщина, одетая в полугородскую, полукрестьянскую одежду. У стола, ломившегося от всякой снеди и фруктов, вертелась красивая молодая девушка, притворяясь будто что-то делает. На полу была разбросана солома.

— Добрый вечер! — поздоровались Джурдже и Сима.

— Добрый вечер… — ответила одна только девушка.

— Сколько вас человек в доме? — строгим голосом спросил Джурдже.

— Этот вот больной, бабушка — она одной ногой в могиле стоит, эта девочка да я… — ответила, смутившись, хозяйка.

— Ну и прекрасно! Сразу видно, что вы люди хорошие. А мы — партизаны. Мы честных людей любим! — Джурдже заметил, как задрожал «больной», и прибавил: — Больной пусть себе болеет, у нас и доктор есть, он его бесплатно осмотрит и лекарство даст. Здесь должны переночевать двадцать человек…

— Ой, господи, куда же я вас дену? Почему бы вам не пройти всего на триста шагов дальше? Там и дом больше и хозяин лучше. Кто знает, чем болен этот человек, — вскричала, прерывая его, хозяйка.

— Нам и здесь хорошо! Я вижу, вы люди честные, мы к таким и заходим. Здесь в деревне мы каждого знаем, обо всех расспросили. Кроватей нам не надо. Солому мы сами принесем, покажи только, где у вас стог… У вас, конечно, есть комната для гостей, вот мы в ней и поместимся. А теперь, прежде всего, привяжи-ка ты собак. Пойдешь вот с этим товарищем. Из дома никому не выходить, пока мы здесь. И никого не приглашать! Смотрите не рискуйте головой. Для хороших мы и мед и молоко, а для плохих — волки! Так и знайте. Потерпите день-два, а потом мы уйдем, куда нам надобно.

— Ох, господи боже мой! Черное у меня в этом году рождество! Дом мой несчастный, неужели же все пойдет прахом! — захныкала хозяйка.

Девушка внимательно, без смущения разглядывала партизан. Бабка, согнувшись у плиты, бормотала какие-то проклятья. Больной часто и тяжело дышал.

— Ну-ка, хозяйка, покажи, где солома? — попросил Сима женщину.

Пока партизаны носили солому и устраивались на ночлег, Джурдже «измерял температуру» хозяевам. Так он называл разговоры, в которых выяснял настроения, царившие в доме, где должен был остановиться взвод. Девушка свободно и охотно отвечала на все его вопросы. Угощая Джурдже ракией, она шепнула ему, что у них в деревне есть ячейка Союза коммунистической молодежи. Он обращался к ней «сестрица», но теперь стал называть «товарищ». Он сказал также, что у них во взводе есть две партизанки, и обещал ее с ними познакомить. Старуха все время злобно косилась на внучку, и больной начал дышать еще глубже и чаще. Стараясь втянуть и его в разговор, Джурдже спросил:

— Как у вас в селе? Четники народ убивают? А, приятель?

— Да ничего мы не знаем, ей-богу. Нас никто не трогает и мы ни во что не вмешиваемся. Ничего мы такого не слышали, — ответила вместо больного старуха.

— Как это — не знаем? Прошлой ночью зарезали одного переселенца, а несколько дней назад Йованку Васину, студентку… Да они каждую ночь кого-нибудь режут, особенно тех, кто школу кончил. Их они больше всего ненавидят, — сказала девушка.

Вернулась хозяйка. Джурдже еще раз предупредил, чтобы никто не выходил из дому, иначе часовой будет стрелять, и ушел в комнату, где разместились партизаны. Кроме часового во дворе, Джурдже предложил Николе оставить в передней разводящего, чтобы следить за хозяевами. Но только они улеглись, как пришел Вук и сказал, чтобы они были осторожней. Это дом члена равногорского комитета и писаря общинного управления. Он добавил также, что дочка у хозяев хорошая и что у нее в кружке читают «Как закалялась сталь».

Этой же ночью, перед рассветом, вместе с другим подпольщиком явился Йован. Он сразу пришел в Николин взвод, откуда его и назначили в связные. Привыкнув к людям из этого взвода, он обычно проводил с ними свободное от заданий время. Йован ввалился в комнату, дерзко отказался отвечать на вопросы разводящего, улегся у дверей и уснул.

Джурдже проснулся первым и сразу заметил Йована, который, скорчившись, спал тяжелым сном. Джурдже подождал, пока начали просыпаться остальные бойцы, и дернул его за ногу.

— Эй, зайчик! Ты чего дурачком прикидываешься? Из-за тебя прошлой ночью целый взвод чуть не отправился на страшный суд в замерзшей Мораве. Вуку ты лучше и на глаза не показывайся! Так и знай! Пока он висел на проволоке, он обдумывал военный суд над тобой. Ну, красавчик, почему ты не снабдил нас лодками, бессовестный!

— Оставьте меня! Я три ночи не спал! — сердито проворчал Йован.

— А мы, думаешь, спали? Ну-ка, парень, отчитывайся за невыполнение военного задания перед всеми, а не только перед комиссаром. Да знаешь ли ты, что ты с нами сделал? Да ты знаешь, что, не будь Вук прежде членом «Сокола», мы бы все пропали по твоей милости. Прочел школьник несколько романов — и давай в партизаны! Это война! Почему тебя две ночи не было на условленном месте? Две недели назад ты то же самое с нами проделал на Ястребце!

Джурдже не на шутку злился на Йована, хотя говорил шутя и посмеиваясь. К нему присоединилось еще несколько человек. Все хотели знать, где же пропадав до сих пор Йован.

Йован злился и не хотел отвечать. Но, проснувшись окончательно, он вынужден был подробно рассказать обо всем, что с ним случилось.

Большинство не поверило кое-чему. Все много и дружно смеялись. Но когда Йован кончил, снова заговорил Джурдже:

— Ну, конечно, зайчик, разве ты позволишь недичевцам надрать тебе уши? Жаль только, что они тебя еще больше не избили. В другой раз будешь смотреть, куда идешь! Стыд и срам! Партизанский связной да еще член партии! Думаешь, ты правильно держался перед классовым врагом? И ты не побоишься рассказать Павле все, что ты тут наплел?

— Молчи! Я не обязан отвечать перед рядовыми!

— А перед кем же? Ты, я вижу, погулял и обленился. Я буду просить штаб откомандировать тебя в помощники Станко. Потаскай-ка немного снаряжение. Ты, видно, забыл, как живут фронтовики.

И между ними завязалась шутливая ссора.

Стоит партизану наесться, выспаться, отдохнуть, и он забывает обо всех невзгодах и опасностях, которые подстерегают его на каждом шагу. Люди успели сродниться с опасностями, привыкли к нелегкой жизни, узнали, что такое солдатская смерть, и они стараются устроить свою жизнь так, чтобы она не была им в тягость.

В такой обстановке славу весельчаков и забавников часто приобретают даже люди, в обычных обстоятельствах серьезные и сухие, не в пример Джурдже. К этим людям обычно тянутся новички, боящиеся одиночества. Джурдже понимал настроения окружающих. Добродушно, настойчиво, даже навязчиво, он старался даже в самых тяжелых обстоятельствах своими удачными и неудачными шутками развлечь и развеселить товарищей.

— В отряде все предусмотрено, не предусмотрен только ответственный за шутки. А они необходимы партизанам, как боеприпасы. Никто бы не выдержал такую трудную жизнь, если бы все воспринимать серьезно. Поэтому, пока лучшего не найдется, я добровольно стал придворным шутом во взводе моего служивого Николы, — говорил Джурдже.

Партизанам надоело беседовать с Йованом. Они проголодались и начали строить предположения, испек ли писарь что-нибудь к рождеству.

Сима сказал, что вчера он заметил жареного поросенка. Однако ему не поверили, потому что крестьяне обычно готовят рождественское жаркое рано поутру. Из хозяев никто еще не появлялся. Никола уговаривал Бояну пойти к ним и попросить чего-нибудь на завтрак. Она — девушка, может быть, женщины смягчатся, увидев ее.

Но Джурдже решил, что просить завтрак пойдет он. Выйдя в коридор, он постучал к хозяевам.

— Хозяйка, выйди, пожалуйста! Мне надо спросить тебя кое о чем. А то неудобно мне на рождество входить в комнату, где бадняк .

Жена писаря, опухшая от бессонной ночи, появилась в дверях.

— Счастливого рождества! Как хозяин, легче ему? Я пришлю потом доктора, пусть он его посмотрит.

— Не надо доктора! Он лекарства пьет… — сердито ответила она.

— Послушай, хозяйка, ведь и у нас рождество, а мы проголодались. Не продашь ли нам десять килограммов муки? И сготовила бы качамак , постный, цыганский, тебе это ничего ведь не стоит.

— Ей-богу, нет у меня муки, сама заняла. Мельницы замерзли, а что смололи — до святого Николы все поели. Работники у нас были…

Тут в дверях появилась девушка. Она с улыбкой поздоровалась с Джурдже.

— Неужели вы на рождество будете есть качамак, когда мы такую свинью к празднику закололи? Честное слово, мама, почему ты не отрежешь им жаркого? Они ведь голодные, воюют, не то что четники…

Мать злобно посмотрела на нее и ушла в комнату.

— Не беспокойся, товарищ. Сейчас получите завтрак, — сказала девушка.

Джурдже было приятно слушать ее слова и, может быть, еще приятней смотреть на нее — на ее каштановые волосы, белое лицо и гибкий, как виноградная лоза, стан. Из-под ее высоко повязанного, как у всех крестьянских девушек, платка выбивались мягкие, вьющиеся на лбу волосы. Ее толстые косы спускались до пояса.

Когда Джурдже вернулся в комнату к своим, там все смеялись. Они слышали весь разговор.

— Везде нужна политика! Без нее и позавтракать даже нельзя, — пояснял Джурдже.

Вскоре хозяйка с дочерью внесли две большие медные посудины, в которых лежала нарезанная свинина и три целых пшеничных хлеба.

— Доброе утро, раз в бога не верите! Вот вам завтрак, а потом и вина принесу, — говорила, входя, хозяйка.

— Большое тебе спасибо, а насчет вина не беспокойся, не надо, — ответил Никола.

Джурдже потихоньку толкнул его в бок и сказал:

— Я просил качамак, а вы — жаркое… Зачем же вы так беспокоитесь…

Партизаны, смеясь, подталкивали друг друга.

— Молчи ты, верстак! — сказал Джурдже Йован.

— А почему вы не пьете? Неужели у вас у всех печень больная?

— Мы не больные, а такой закон в нашей армии, — сказал Никола.

— Ну и закон! Как же серб может не пить? Кто вас знает… — Она не закончила и замолчала, глядя, как эконом взвода режет хлеб на равные куски и делит всем мясо. Девушка с любопытством рассматривала партизан, улыбалась чему-то и отвечала улыбкой на каждый взгляд.

Но особенно ее интересовала Бояна. Впрочем, красота Бояны всегда привлекала внимание.

— А ты почему, девушка милая, ушла в лес? Пропадешь, такая молодая и красивая. Кто-нибудь остался у тебя дома? Или, может, тебе не на что было жить? — обратилась к Бояне хозяйка.

— Ушла бороться за свободу, товарищ!

— Ты, наверно, студентка?

— Да, студентка!

— Вот все вы так! Только кончите школу и сходите с ума! А есть среди вас хоть один серб, который признает веру, который сам хозяин и имеет свой дом? — спросила хозяйка.

Партизаны расхохотались. Девушка покраснела и сказала:

— Мама, ты что, глупая, что ли? Ведь ты же видишь, что они сербы, а не турки.

— А ты не вмешивайся! Откуда я знаю, кто они? Всякое говорят.

— А почему, хозяйка, тебя это интересует? Ты ведь слышишь, мы все по-сербски говорим, — смеясь заговорил Никола.

— Надо, чтоб кто-нибудь из вас в гости к нам зашел. Ведь вы запретили нам позвать положайника. Так я хочу, чтобы хоть этот был крещеной душой.

— А, вот в чем дело! Тебе нужен положайник! Что ж ты сразу не сказала? Вот я — и серб, и православная крещеная душа, и хозяин, и наизусть знаю всю рождественскую литургию. Мой дед — протоиерей, отец — поп, а я изучал богословие, — вскричал Джурдже.

Увидев, как заразительно хохочут партизаны, девушка тоже рассмеялась, обнажив мелкие зубы. Женщина стояла, смущенная, не зная, что сказать.

— Ну, хозяйка, я православные обычаи уважаю. Все порядки, как поповский сын, знаю, а познакомились мы с тобой еще вчера. Вот я и буду положайником, — говорил уже серьезно Джурдже.

— Ладно, пусть будешь ты, — согласилась хозяйка, которая уже не могла взять обратно свои слова.

— Товарищ, ты разве не видишь, что он еврей? Смотри, какой он маленький. А евреи Христа распяли, — вмешался Йован, поглядывая на девушку.

— Ты чего это несешь? Сам хочешь, да? — шепнул ему на ухо Джурдже.

— Да нет, нос у него не горбатый, разрази его господи… Озорник, но характер у него, видно, неплохой. Может, он и принесет нам счастье, — сказала, смягчаясь, женщина.

— Слушай, сестрица, не знаю, как тебя звать, — есть у меня родная сестра, тебе ровесница, и похожи вы друг на друга, как две половинки одного яблока. Товарищ мой злится, ему обидно, что ты не его позвала в положайники. Вот он и старается очернить меня перед тобой. У себя в городе я заходил ко всем хозяевам, ко всем, кто собирался завести свое дело. И стоило мне появиться, как тотчас к ним приходило и счастье, ей-богу!

— Ну, хорошо! Говоришь ты складно, посмотрим, что будет! Подожди здесь немножко, сейчас я приготовлю все, что нужно. — И хозяйка вышла вместе с дочерью.

— Счастливый я, как царь Лазарь! За мной идет доктор, а за ним — поп, — заявил Джурдже, когда они ушли.

Партизаны шутили и посмеивались.

— Эх, видел, какая девушка? Как серна! Люблю такие глаза, — шепнул Джурдже Йован.

— Ты что, еще не забыл про черта? Выпучил на нее глаза, как тетерев. По этой части, Павле сказал, линия у нас острая, как бритва. Молчи уж лучше, ты из-за одной Моравы заслужил хорошую трепку.

— Входи! — кликнула хозяйка, появляясь в дверях.

Джурдже вышел, сопровождаемый шуточками.

Входя в кухню, где находился бадняк и где, все еще обвязав голову, лежал хозяин, Джурдже ступил правой ногой через порог и произнес:

— С рождеством христовым!

— Воистину с рождеством! — ответили они и обсыпали его кукурузой из сита.

Ему дали дубовую ветку, и он стал раздувать огонь в плите, приговаривая:

— Сколько жара, столько денег, столько жизни и здоровья… Сколько углей, столько овец, всего чтобы вдвое, в поле урожай, в доме счастье…

— Хорошо ворожит, ей-богу, хорошо! — сказала старуха, улыбаясь своими тонкими губами.

Джурдже вытащил десять динаров и положил на бадняк. Ему велели сесть на пол, разуться, потом накрыли его одеялом — чтоб на молоке были сливки, толстые, как это одеяло.

— Ох, бедняга, да ты босой! — воскликнула старуха, увидев голые ноги Джурдже. — Деточка, дай положайнику чулки с узором. Будет нам, верно, и вправду счастье. Раздетые и разутые всегда счастье приносят.

Джурдже вдоволь наговорился с хозяйкой. У хозяина все еще был «жар», и он только время от времени задавал какой-нибудь политический вопрос, особенно интересуясь количеством партизанских отрядов в Сербии. Он спрашивал также, получают ли они помощь из России и какими силами командует в Боснии Тито.

— Мы с Советским Союзом. Он освободит мир. Куда придет Красная Армия — там фашизму конец. Вот увидите, когда весной русские пойдут в наступление. Эго сила! Там социализм, — не теряясь, отвечал Джурдже.

Писарь умолк и больше не стал ни о чем спрашивать. Он только все чаще просил менять повязку на голове. Дочь его все время была в комната с партизанами.

День прошел в чтении и изучении «Стратегии и тактики» из лекций «Об основах ленинизма». Эту тему наметили политработники, обычно студенты, желая показать свою искушенность в вопросах теории.

Когда стемнело, пришел Вук. Он увел с собой несколько партизан, среди них Станко и Николу. Замещать Николу на должности командира взвода он приказал Джурдже. Партизаны получили на ужин жареное мясо и даже пирог и легли спать.

Когда все успокоились, Джурдже заговорил с Симой.

— Послушай, Сима, что за противная тварь человек! Никогда не бывает доволен. Всегда ему чего-нибудь не хватает. Вот, например, я. Когда мы уходили с Ястребца, я так отощал, что у меня круги прыгали перед глазами. Вот, думаю, впиться бы зубами в горячую буханку, хлебнуть бы густой фасоли — с маслом, холодной. В Вучке, словно на заказ, сделали как раз такую. Я ее так ел, что даже в висках заболело… Отправились мы к Мораве, я и думаю: эх, кабы попалась капуста с мясом, я потушил бы ее потихоньку в горшочке в печке. И это исполнилось! А когда мы перешли через Мораву, я подумал: честное слово, неплохо после этого купанья получить холодную свиную голову с горячим хлебом. Уж раз началось угощение, так пусть все идет как следует. Сегодня и это сбылось! Да еще пирогом кормят, как корпусных командиров! Прямо тебе скажу, нравится мне воевать в этих богатых краях. Конечно, жарко немножко, но зато ты, братец, и сыт и горючего хватает — и чтобы догонять и чтобы удирать… Голодный человек всегда думает о плохом, он сам себе противен, и на свет смотреть ему не хочется. Вот я сейчас и думаю: я живой человек, честь и слава нашей линии, но ведь я же мужчина! Представь себе: уютная комнатка, пахнет айвой, яблоками. На окне стоит вино. В печке потрескивает так, что с ума сойти можно. А ты лег в мягкую белую постель и почесываешь коленки, пока жена разденется… Полненькая, теплая, коса ниже пояса… Белеет рубашка… Эх, братец ты мой, чего еще лучше! А утром, как запоют петухи, она сонная заворочается… вся теплая… И ластимся мы друг к другу, как две кошки… Я вчера все смотрел на эту ядреную хозяйку. В годах, но еще в теле! Видел, как вертит юбкой? Какая женщина — порох, ей-богу!

— Брось ты и женщин и порох! Меня другое беспокоит. Не люблю я, Джурдже, когда хозяева нам пироги пекут. Меня столько раз подводили и обманывали, что я никому не верю. Не верю даже моей старухе, которая меня родила. Знаешь, ведь они подлые змеи, сельские эти хозяева, кулачье. Если тебе хозяин подает фасоль без масла и постный качамак, ничего не бойся. Но если хозяин хочет тебя подмазать, знай, что он держит за пазухой нож. А этот нас подмазывает. Я чую это…

— Да брось, что ты, парень! Крестьяне уж такой народ. Крестьянин всего боится, кроме своей жены. Ее он колотит, пока не надоест. Боится он и вурдалаков, и святой Пятницы, и святого Кирилла, и жандарма, и ружья, и городских жителей. Бог знает чего только он не боится. И все из-за скупости. У него только две святыни: дом и его поле! И этот нам дал мясо и пирог, потому что он боится! Побелел весь, как мел, и лежит целый день с полотенцем на голове.

— Наивный ты человек, Джурдже. Какой же, господи, наивный! Крестьяне — это мешок, завязанный в ста местах да еще мертвым узлом. Пока его развяжешь, все ногти и зубы себе обломаешь. А он наложит тебе в шапку. Пока сто килограммов вытащишь, начнешь кровью харкать. Нет, не верю я им ни на грош. Вот, Гвозден. Кто бы мог подумать: был заместителем командира отряда, а в самый трудный момент видишь, что сделал! Хотел отряд распустить!

— Все это верно, но я бы не стал его расстреливать. Я бы снял его с должности и исключил из партии. У него просто характер сумасшедший. Нашло на него тогда… Но он, бедняга, не заслужил, чтобы с него голову сняли.

— Как это не заслужил? Что ты? Если бы у всех нас был такой характер, через месяц никого не осталось бы на Ястребце. Крестьянин, Джурдже, похож вон на то яблоко, что на окне: румяное, маленькое, молчит и улыбается. Возьмешь его, откусишь — кислятина… Крестьянин от тебя зависит: он и мягкий и любезный, хоть к ранам его прикладывай, но уж если видит, что ты слаб, погибаешь, он тебя раздавит, как гусеницу, лишь бы ему не надо было шевельнуться лишний раз. Он мне жизни стоит…

— Э, друг, кого змеи кусали, тот и ящерицы боится. Если бы крестьяне нам не помогали и не были с нами заодно, неужели ты думаешь, дуралей, что нам бы удалось продержаться на Ястребце больше месяца? Видишь, сколько их в отряде? А что ты скажешь о Вуке? И кто сейчас, кроме крестьян, идет в отряд?

— Это другое дело! Это крестьяне другого сорта. Они ведь тоже бывают разные. Только душа у них у всех вероломная, словно кошка. Думай, что хочешь, но я боюсь, как бы за этим пирогом не последовала кутья. Мы вот разболтались, а быть беде! Уж я чую…

Наконец они замолчали и улеглись.

 

26

Когда в деревне затихли вечерние шумы, а холод и праздник разогнали крестьян по домам, три партизанские группы во главе с местными подпольщиками отправились на разгром четнических штабов. Присутствие отряда в этом районе еще не было обнаружено, и партизаны имели возможность застать врасплох безмятежно, по-рождественски настроенных четнических командиров.

С одной из ударных групп пошел Вук. Деревня, куда они направлялись, была по соседству с его родным селом, и он колебался — не знал, когда зайти домой: до или после операции. Ни Максим, ни двое других подпольщиков ничего не знали о его жене и сыне. Да он особенно и не расспрашивал о них; ему, командиру роты, не совсем было удобно интересоваться судьбой семьи. Но он сгорал от нетерпения поскорее увидеть Бранку и сына. И хотя все три операции были назначены ровно на полночь, а деревня, в которую они шли, была недалеко, Вук все время поторапливал людей и уходил со своим пулеметом настолько далеко вперед, что они часто останавливали его, уговаривая не спешить. Погруженный в свои мысли, Вук не обращал на это никакого внимания.

…Что она сейчас делает? Конечно, не спит… Ей и не уснуть так рано. Она никогда в это время еще не ложилась. Утром любила поспать подольше. А выспаться вдоволь ей так и не удавалось. После войны, когда он вернется домой, он не разрешит ей рано вставать. А хорошо утром поиграть в постели с сыном! Сынишка бывало прибежит голышом к отцу и, как воробышек, вспорхнет ему на грудь. Тут-то и начинается потеха: сын дергает отца за усы! А жена громко смеется над ними… Работать много он ей тоже не разрешит. В деревне организуют колхоз. Он, вероятно, будет председателем. Поработает и за нее. Оденет ее, как куклу! Пусть всегда будет молодой и красивой, словно девушка. И пусть весь район ему завидует. Родит она ему еще малыша — уж очень ненадежно, когда один ребенок, один — все равно, что ни одного. Придется сразу же поставить новый дом, кто знает, поправили ли они старый после пожара… Потом мебель… Он больше не будет жить по-темному. Когда к нему придут товарищи, нужно, чтобы было где их принять.

Павле станет большим человеком, наверно каким-нибудь народным комиссаром. Но он не должен забывать Вука. Вместе воевали, а Вук ведь не просто рядовой партизан. Быть сейчас командиром — это не маленькое дело.

Сын, конечно, спит… А она… Она вяжет. Что ей еще делать? Думает: где сейчас он? Где-то на Ястребце, в какой-нибудь избе, среди снегов. Она даже не представляет, что он здесь, рядом с родной деревней, недалеко от их виноградника, и сегодня вечером нагрянет домой. Хорошо, что она не ждет. Нет, она должна ждать, должна! Она не может спать! Она должна ждать его днем и ночью! Она всегда должна его ждать независимо от того, придет он или нет. Если кошка пробежит по снегу, и то она должна услышать… Сначала, наверно, испугается, когда он постучит в окно. Он не сразу отзовется. Нет, сразу скажет: «Открой. Это я, Милош!» Но если заплачет — рассердит его. А что он скажет, когда ее увидит? Не может он ей рассказывать, как когда-то. А почему не может? Сказать ей… Прилетит к ней неожиданно, как ветер… Если бы он мог на одну ночь оставить отряд… Эх!..

Через виноградники они вышли на откос, на котором, чуть влево, раскинулась его деревня. Ночь была лунная, и он отчетливо видел каждый дом.

— Товарищ Вук, нужно взять правее. Мы сильно подались влево.

— Знаю! — ответил Вук и остановился. «Время у нас есть. Сейчас десять. Может быть, я погибну ночью. Идти мимо дома и не зайти… Зайду!» — подумал он и сказал: — Я на полчаса забегу домой. Вы меня подождите вон у того леска. Блаже, идем со мной! — позвал он одного из партизан.

— А почему не после операции? — спросил подпольщик. — Лучше прийти раньше и спокойно добраться до трактира. У нас будет время получше подготовиться.

— Не хочу после. Сейчас зайду. Успеем, не бойся, — решительно сказал Вук и пошел с партизаном.

Вдвоем они быстро прошли через виноградник, спотыкаясь о торчащие из-под снега кусты, черневшие в лунном свете. Смерзшаяся лоза трещала им вслед. Достигнув деревни, они пошли задами, по сливовым садам, осторожно перескакивая изгороди и ловко перебегая улицы. Собаки, забившиеся от холода под сараи и амбары, молчали.

Так они дошли до дома. В первое мгновение Вуку показалось, что он ошибся и попал в чей-то чужой двор — все изменилось здесь с тех пор, как он ушел отсюда. Он остановился, посмотрел на соседний дом: вот толстые ветвистые вязы у дороги… От волнения его охватила дрожь, к горлу подкатил комок. Во дворе не было ни сарая, ни амбара, ни большого старого дома, ни стогов сена и осоки… Изгородь сломана, и во двор можно войти с любой стороны, словно в общинное хозяйство. Вот что значит дом без хозяина — пустой двор… В домишке, который поставили после пожара, было темно. «Уснула», — подумал Вук, и ему стало обидно.

— Подожди меня здесь, возле этой кучи листьев! — сказал он партизану и торопливыми шагами направился к дому.

Вук подошел к окну и тихо постучал.

— Бранка, открой! Это я, Милош! — шептал он. Постучал еще раз, сильнее, и прижал ухо к стеклу. В комнате тихо. Ни шороха, ни дыхания.

— Это я, Милош! Бранка! Открой! — громче шепнул он и снова, прижимая ухо, прислушался. От его дрожи затряслось стекло в окне.

Он подошел к двери и постучал сильнее. Никого. Взялся за ручку и начал дергать.

— Бранка, открой!

Опять никого.

Вук повернулся и толкнул дверь плечом. Она с треском и скрипом отворилась и, полуоткрытая, осталась косо болтаться — одна петля была сорвана.

— Ты где? Иди сюда! Это ведь я, Милош!..

Он остановился. В комнате было холодно. Чувствовалось, что в ней давно уже не хлопотали женские руки, что из нее ушла жизнь. Вук зажег лампу. Деревянная кровать аккуратно застлана покрывалом с белыми и красными полосами. У окна — простой кривоногий столик. На нем что-то завернуто в полотенце. Между ним и кроватью — кувшин с водой. На плите — котелок, а выше, на полке, стоит посуда. На окне какой-то замерзший цветок. Скамейка, два стула и больше ничего. Все это было ему незнакомо. Старые вещи сгорели, а эти собирались без него — у родственников и соседей. Вук поднял кувшин, собираясь напиться, хотя и не чувствовал жажды. Вода замерзла. Он со злостью отбросил кувшин, и тот стал, перевернувшись вверх дном. Потрогал плиту — она была холодная. Он посмотрел в котелок, но и в нем тоже замерзла вода. Вук поднял его и с силой ударил об пол. И Вук заметался по комнате. Замерзшим оказался и хлеб в полотенце на столе, испеченный, как видно, давно.

— Убили! — громко вскрикнул Вук и выбежал из дома. Дверь за ним протяжно заскрипела. Он перескочил через забор в соседний двор и постучал в окно.

— Люба! Открой, не бойся, это я, Милош. — В доме послышался скрип кровати и испуганный женский шепот.

— Открой, я тебя только спрошу…

— Никому я ночью не открываю… Я не знаю, кто ты такой! — отозвался мужской голос.

— Открой, не бойся, это я, Милош. Я сейчас же уйду!

Было слышно, как мужчина и женщина в доме испуганно переговариваются, решая, что делать. В нетерпении Вук застучал сильнее. Мужчина осторожно выглянул в окно.

— Нет, ради бога не входи в дом! За мной следят — вырежут детей… — испуганно говорил сосед, глядя в окно.

— Я не войду, открой, тебе говорят, я не немец и не четник, я за тебя воюю.

— Не губи ты меня, Милош, братец!

— Где Бранка и сын?

— Мать твою убили. Об этом ты, наверно, слышал…

— Знаю, о Бранке тебя спрашиваю.

— Бранку два дня назад увел какой-то майор из корпуса. Ночью ее взяли, а что потом было — не знаю.

— Чего ж это она сама ушла с ними? — спросил потрясенный Вук.

— Заставили, чуть было не убили… Беги куда знаешь. Слышишь, собаки лают, это патрули, полна деревня четников. Из-за тебя за нашим краем больше всего смотрят.

— А сын мой где? — голос Вука дрожал, он не мог говорить.

— Сына взял бранкин отец. Вот они идут, кажется, прячься!

Вук опустил голову, прислонился к стене и замолчал. Он едва держался на ногах. Крестьянин просил и заклинал его спрятаться, быстрее уходить, потому что тут его могли застать четники. Вук не слушал. Ему только страшно хотелось пить.

— Дай мне воды! — с трудом проговорил он.

— Не могу, Милош, беги! Погибнем и я и ты…

— Дай мне воды. Почему не можешь, чертов трус! Как ты мне в глаза будешь смотреть, когда я вернусь!

— Не сердись на меня. Я не из-за своей головы… На вот, бери кувшин, в окно подам.

Он открыл окно и протянул Вуку кувшин. Вук закинул голову и надолго припал к нему, пока в кувшине ничего не осталось и в горлышке не засвистел воздух. Вук бросил кувшин прямо в снег и молча вернулся к своему дому. Вошел и сел на кровать. Он был в состоянии тупого отчаяния, не в силах о чем-либо думать. Ручной пулемет, который он поставил, прислонив к ноге, упал и загремел. Вук не поднял его. Сорвав пилотку, он схватился за голову и несколько минут сидел так, вцепившись руками в волосы. В пустой комнате слышалось его тяжелое, прерывистое дыхание.

Перед домом, на дороге, пронзительно и испуганно залаяла собака, послышались голоса. Потом затрещала изгородь и заскрипел снег под тяжелыми шагами нескольких человек. Собака взвизгнула и продолжала громко лаять. Ничего этого Вук не слышал, он бросился на кровать, зарыл голову в подушку. Зашуршала кукурузная солома, подушка пахла чем-то знакомым. На ней спала Бранка, это был запах ее волос. Он с жадностью вдыхал его. Схватив подушку, он прижал ее к щеке. В окно струился холодный свет луны, отражаясь на стали его пулемета. Лунный свет проникал сквозь открытую дверь и падал на пол, словно разорванный лист белой бумаги. Вук заплакал. Горячие крупные слезы закапали на подушку. Плечи его вздрагивали.

Вдруг он вскочил, поднял пулемет и со злостью отбросил его к плите. Послышался глухой гул металла. Под ноги ему откуда-то попался кувшин, Вук пнул и его, и тот разбился о ножку стола. Он снова схватил подушку и несколько минут прижимал к лицу, а потом бросил на кровать.

— Пустой дом… Мой дом пустой… — зарыдал Вук, стоя посреди комнаты. Лунный свет освещал его до пояса, как бы рассекая на две части. Лицо оставалось в тени. Так он постоял недолго, словно что-то припоминая, потом схватил пулемет и выбежал во двор.

В последний раз скрипнула дверь в пустом доме и осталась, полуоткрытая, хлопать на ветру.

Вук снова постучал к соседям.

— Кто там?

— Я, Милош! Подойди к окошку!

— Ой, да беги же ты, ради бога, сейчас четники прошли по двору. Наверно, тебя ищут. Погубишь ты меня, — застонал хозяин.

— Эй, ты! Послушай, что я тебе скажу: Милош вернется с партизанской дивизией! Изничтожит четнический род, бурьяном зарастут их дома. Запомните меня и вы, трусы, что кормите их да по домам сидите. Рассказывать будут, что здесь когда-то была деревня, передай это всем. Понял ты, всем! Я скоро приду, знайте! — крикнул он и, не простившись, ушел.

Не чувствуя страха и забыв об осторожности, он вскочил на плетень — затрещали ветки — и быстро, не оглядываясь на дом, прошел своим двором. Навстречу ему с поднятой винтовкой вышел партизан. Он испуганно шептал:

— Тише! Только что прошли четники. Еще близко.

— За мной, — сказал Вук и почти побежал через сад и двор. О жене он словно забыл. Он думал о четниках и хотел скорее, как. можно скорее столкнуться с ними, чтобы топтать их, кулаками бить по головам.

— Где вы были? Опоздаем! — сказал подпольщик, когда они подошли к лесу. Вук ничего не ответил. Когда же в свете луны тот увидел его искаженное от боли лицо, он спросил уже теплее: — Случилось что-нибудь у тебя, неприятность?

«Неприятность?! Да, Бранку взяли. Ее взяли или сама ушла? Как сказал Люба? Взяли… Заставили уйти. Чуть не убили».

В голове у него мутилось. Он снова ничего не ответил, но сразу же повел группу к деревне, где они должны были выполнить задание

Только теперь Вук отчетливо осознал свое несчастье. Но о том, что было для него важнее всего, он ничего определенного не знал. Обстоятельства заставляли его сомневаться в Бранке. И ее последнее письмо, которое так взволновало и обрадовало его на Ястребце, давало ему сейчас повод к сомнениям, хотя он и старался побороть их. Не могу быть столько лет одна, — писала она в этом письме и две последние строчки зачеркнула… Почему зачеркнула? Что она там написала? Что женщина не может быть долго без мужа? Но почему же с четническим офицером? Как могла она так опозорить его, обмануть? И главное — сейчас, за два дня до того, как он пришел домой. Зачем она ушла с ним? Они хотели ее убить. Порядочная, уважающая себя женщина, жена партизанского командира должна погибнуть, но сохранить свою честь. Как могла она позволить увести себя из дома? Почему не погибла здесь, дома? Если ее потом и отпустят, куда же она, опозоренная, вернется? Уж лучше пусть погибнет. Черные мысли всю дорогу терзали и мучили Вука.

Группа подошла к деревне.

— Идите за мной и будьте осторожны! — сказал подпольщик и пошел вперед, ведя их через сады и дворы. Несмотря на свои личные переживания, Вук настойчиво продумывал план нападения на штаб. В двух-трех сотнях метров от трактира, где четники праздновали рождество, партизаны остановились. Прислушались. Из трактира доносились звуки гармошки и пьяное пение.

По освещенной луной дороге, возле трактира, прохаживались двое часовых.

— Этих нужно убрать без выстрела! — решительно сказал Вук и посмотрел на часы. — Пора!

В трактире раздался револьверный выстрел. Завизжала какая-то женщина.

«Не она ли это?» — промелькнуло в голове у Вука.

— Мы вдвоем подойдем, будто здешние крестьяне, и сразу же обезоружим. Это крестьяне, их насильно мобилизовали. Они не опасны, — сказал подпольщик.

— Я с пулеметом ворвусь в дверь, а вы окружите трактир и будете следить за окнами! Если кто появится — стреляйте. Приготовьте гранаты. Ну идите же вы, двое! Идите как ни в чем не бывало, — тихим голосом распоряжался Вук.

Подпольщики вышли на дорогу и направились к часовым. Вук с остальными, скрываясь в тени деревьев и плетней, начал продвигаться к трактиру.

— Кто идет? — строго окликнул часовой.

— Свои. Мы крестьяне! — ответили подпольщики в один голос.

— Стой! Первый — три шага вперед, второй — ложись! Руки вверх!

— Да погоди, мы посыльные, несем почту капитану.

— Руки вверх!

— Ну хватит тебе дурить. Хорохорься где требуется, а перед нами нечего.

— А как звать? — спросил часовой.

Они назвали вымышленные имена.

— Ну идите. Только нужно сначала доложить. Мико, пойди сюда! — позвал часовой второго.

Дождавшись, когда тот подошел, подпольщики кинулись к часовым, которые уже спокойно повесили за спину винтовки, выхватили револьверы и шепотом скомандовали:

— Руки вверх! Молчать. Только пикните — убьем.

— Братцы, мы же сельская стража, — испуганно заговорили часовые, поднимая руки.

Их обезоружили.

— Лежите и молчите! Ничего мы вам не сделаем, а если побежите или крикните — пристрелим!

Увидев, что с часовыми покончено, Вук перебежал дорогу и, прислушиваясь, остановился возле дверей трактира. Партизаны быстро окружили трактир. Один из них встал рядом с Вуком, наблюдая за ближайшим окном. В трактире пели и кричали. Визжали пьяные женщины. Вук не мог понять, одна там женщина или две. Если две, то голоса их очень похожи. Он вздрогнул: «А что если она здесь?.. Если здесь… убью» — подумал он и снова прислушался. Вук вдруг ослаб. Какая-то усталость разлилась по телу. Женщина в трактире громко смеялась, совсем как Бранка. «Это она!.. Сука! Как она может? — руки его дрожали. — Нет, не могу!» — сказал он себе, надломленный отчаянием.

— Идем, чего ждешь? — зашептал партизан, встревоженный нерешительностью командира.

Где-то раздались взрывы гранат и сухой треск пулеметов. Это было далеко, и залпы напоминали стук дятла о сухую кору.

— Это наши! — снова шепнул партизан, чтобы ободрить Вука.

Вук думал о том, что сказать, когда он ворвется в трактир, и сразу ли ему стрелять в нее. И, словно испугавшись своего замешательства, он распахнул дверь и, пригнувшись, изо всех сил крикнул:

— С рождеством христовым!

В первое мгновение никто не заметил Вука и не обратил внимания на приветствие. Четники попрежнему горланили и пили, сидя за длинным столом, заставленным бокалами и всевозможными яствами. Из всего этого Вук разглядел только ощерившуюся на него свиную голову и бородатого, косматого четника в глубине стола, на коленях у которого пела женщина. Лица ее не было видно.

Увидав Вука, четники застыли от неожиданности и крайнего изумления. Замерли речи, прерванные на полуслове, люди окаменели в тех позах, в которых застал их Вук.

— А вот и Милош! — крикнул Вук и дал первую пулеметную очередь по бородатому четнику и женщине, а уж потом принялся косить по столу вдоль и поперек. Лампа погасла. Раздались стоны и крики о помощи, заглушаемые отчаянным женским воплем. Вук снова направил пулемет в ту сторону, откуда слышался женский крик, и держал его так до тех пор, пока крик не смолк.

В трактире поднялся переполох — слышались крики и предсмертное хрипение.

Бросившись к окнам, оставшиеся в живых четники открыли огонь из револьверов. Но за окнами их подстерегали партизанские пули и гранаты.

Вук выскочил на улицу, продолжая строчить по окнам и двери. Он стрелял, как в бреду.

— Братцы, не стреляйте!.. Сдаюсь!

— Коммунисты, вы дорого заплатите!

— Сдаюсь!

Четники продолжали стрелять из трактира, они кричали, звали на помощь и даже бросили пару гранат. Взрывная волна чуть не свалила Вука. Он едва удержался на ногах. Партизаны в ответ бросили гранаты в трактир; из окон посыпались стекла. Четники в доме перестали стрелять. Прекратили огонь и партизаны. Теперь были слышны только стоны раненых. Но те из четников, которым удалось бежать через окна, все же стреляли издали по трактиру. Они кричали:

— Ком-му-нисты!

Два дрожащих, плачущих голоса негромко взывали:

— Сдаемся, братцы!.. Сдаемся!..

— Выходите сюда! — глухим голосом приказал Вук.

Из трактира, подняв вверх руки, вышли двое четников без шапок, с длинными всклокоченными волосами.

Вук позвал Блаже, чтобы тот обыскал четников, но Блаже не отозвался. Двое других партизан обыскали их.

— Убийцы! — крикнул партизан, забирая у них револьверы.

— Мы никого не убивали. Мы только…

— Там есть еще кто-нибудь? — прервал их Вук.

— Нет… Только мы и остались в живых… У меня есть карманный фонарик — посмотрите сами.

— Ложись и молчи! Связать им руки!

Четники громко и протяжно заголосили, моля о пощаде. Вук боролся с собой; ему хотелось взглянуть на убитую им женщину, но он боялся: а вдруг Бранка? Мысль о том, что это могла быть она, приводила его в ужас. Несколько секунд Вук колебался, но, когда двое партизан вошли в трактир и осветили его взятым у четника фонарем, он решился. На полу, среди опрокинутых стульев и лавок, в лужах крови лежали убитые, осыпанные сбитой с потолка штукатуркой. Со стола, из разбитых бокалов, текло вино — оно капало на трупы, стекало на пол, смешиваясь с кровью. Все та же ощерившаяся свиная голова лежала на столе и скалила зубы.

— Соберите оружие… — едва выговорил он и вышел на улицу, но тотчас же вернулся, будто забыл что-то. Он достал свой фонарик и осветил ту часть стола, где сидела женщина.

Оттого, что рука его дрожала, свет фонарика прыгал и метался по трупам, мебели, по столу, уставленному закусками. Он подошел ближе и нагнулся. Это была какая-то незнакомая ему женщина. Мертвая, грязная, она перевесилась через труп бородатого четника. Вуку сразу стало легче, но в то же время его охватило новое, дотоле неведомое чувство.

— Несчастная!.. — забывшись, громко сказал Вук, жалея женщину.

От всего этого — крови, трупов, мертвой женщины — ему вдруг стало невыносимо гадко, тяжело, и он вышел из трактира. Он опустился на ступеньки крыльца, чтобы немного передохнуть. В левом ботинке было что-то мокрое и теплое. «Отчего это?» Он и не заметил, как его ранили. Теплая струйка крови текла по голени. Он встал, засунул руку в штанину и выше колена нащупал рану. Она была не глубокой, пуля только сорвала и обожгла кожу. Это не удивило и не испугало его. Он подошел к связанным четникам, которых допрашивали партизаны.

— Вы меня знаете? — обратился к ним строго Вук.

— Не знаем.

— А слышали вы о партизане Вуке?

— Слыхали.

— Это я и есть. А теперь говорите, где моя жена?

— Ее увез майор в штаб корпуса.

— А где находится штаб корпуса?

— В Калениче.

Вуку было стыдно при партизанах расспрашивать о жене и неприятно говорить об этом с четниками, но он не мог сдержать себя.

— Товарищи, немедленно подожгите общинное управление и уничтожьте почту. Позовите крестьян, чтоб помогли вам. Я останусь с этими бандитами, — приказал Вук.

— Мы не бандиты, товарищ, — протестовали те, лежа на снегу с поднятыми над головой руками.

— Не называй меня товарищем, убью! — крикнул Вук.

— Мы пойдем с вами… Покажем, где оружие и склад… Мы знаем всех, кто доносит на партизан. Укажем все наши явки. Ошиблись мы… Нас заставили…

— Да замолчите вы, когда вас не спрашивают! — оборвал их Вук.

Четники притихли. Вук колебался — стоит ли расспрашивать их о жене. И не мог удержаться.

— Видел ее кто-нибудь из вас у четников? Если соврете — пристрелю!

— Я видел…

— А что она там делает?

— Ничего. Стерегут ее в штабе.

— А она что? Разговаривает с кем-нибудь?

— Нет, все молчит. Тоскует. Головы не поднимает и все плачет. Говорил мне один мой знакомый из штаба, что пыталась она бежать, да поймали. Майор хотел ее после этого убить.

— Пойдемте в штаб и освободим ее, — вмешался другой четник. — А если мы не возьмем ее, убей нас.

— Замолчи, убийца! Ты, падаль, думаешь, я ради жены воюю? Думаешь? Говори! А? — Вук озверел и весь затрясся от злости. Он чувствовал себя оскорбленным и униженным. Разве он затем пришел сюда, чтобы расспрашивать этих кровожадных убийц о своей жене? Он, командир партизанского отряда, рассудка лишился!

Над зданием общины взвилось пламя, огонь вырвался из окна, на миг исчез и снова взлетел вверх, охватив всю стену. С десяток мужчин и женщин подносили солому и осоку и бросали их через окно в огонь. Скоро запылали двери и окна, пламя выбивалось из-под стрехи, все больше и больше охватывая крышу.

Здание общины было построено из сосновых бревен, оно простояло более пятидесяти лет, и теперь горело, как факел. По всей деревне лаяли собаки. Вук стоял и смотрел ка пожар. Кто-то разбивал телефонный аппарат, выброшенный на дорогу.

Подошли партизаны.

— Нужно идти. Что делать с Блаже?

— С Блаже? А что с ним?

— Его убили. Вон там лежит.

Вук повернулся и подошел к убитому партизану.

— Когда его убили? Как? — тихо спросил он после долгого молчания.

— Выстрелили из окна.

— Это вы его убийцы! — крикнул Вук и, не раздумывая, дал по четникам очередь из пулемета.

В соседнем доме партизаны нашли двуколку, взяли двух крестьян с лопатами, чтобы вырыть могилу, положили на тележку мертвого партизана и направились из деревни. Позади догорало здание общины.

В поле по ним открыли огонь из винтовок.

Недалеко от деревни они остановились и похоронили товарища.

Возле деревни Вука партизан поджидала засада из нескольких человек с пулеметом. Пулемет почему-то быстро замолчал. Но из винтовок продолжали стрелять наугад. Не обращая внимания на эти выстрелы, партизаны быстро поднимались по виноградникам. Вук оглянулся и дал длинную пулеметную очередь по четникам и по своей родной деревне, которая, как ему казалось, с сегодняшней ночи перестала быть родной.

 

27

Всю ночь, в одиночку и группами приходили в отряд деревенские парни — новые партизаны. Павле, отоспавшийся и отдохнувший за несколько дней, теперь встречал их сам, знакомился, разговаривал с ними, давал партизанские клички. Он был в приподнятом настроении: пополнение отряда шло быстро, как в первые дни его организации.

Он вспоминал те дни, сравнивая их с нынешним временем. Тогда было больше воодушевления, потому что верилось в быструю и легкую победу, зато теперь больше самоотверженности и решимости бороться до конца, добиться победы, которая, правда, не кажется теперь столь близкой. Тогда победа и все, что она несла с собой, были просто желанной мечтой, а теперь они стали жизненной необходимостью. Отвага всегда прекрасна. И если отвага первых дней была прекрасна своим энтузиазмом, то теперь, когда люди устали и изнемогли, истекая кровью в борьбе против более сильного врага, ее сменила новая отвага, рожденная трезвым пониманием целей борьбы.

После всего того, что Павле пережил, борясь за осуществление своего замысла на Ястребце, он именно этой ночью впервые почувствовал удовлетворение. Ему было приятно смотреть на молодых парней, хорошо одетых, с новенькими, еще не бывшими в употреблении винтовками, так густо смазанными маслом, что на затворах виднелись его зеленоватые следы. Многие партизаны не спали, принимая живое участие в приеме новичков. Они шутили насчет «откормленных маузерок» — так они прозвали их винтовки — и, собирая лишнее масло, усердно протирали им затворы и стволы своих закопченных, покрытых ржавчиной винтовок. По отношению к новичкам старые партизаны держались доброжелательно, хоть и несколько таинственно, не скрывая своего превосходства; они шутили с ними, а те разглядывали их с любопытством, расспрашивали о командире и комиссаре.

Из новичков особенно выделялся своей непринужденностью и разговорчивостью один паренек. Он упорно настаивал, чтобы ему дали кличку «Лютица». Павле сразу же бросились в глаза его лицо и фигура, поведение и одежда. Высокий и смуглый, он говорил глубоким, ломающимся баритоном, а в строгих и волевых чертах его лица было что-то девически нежное. На нем была новая, богато расшитая гайтаном шумадийская куртка из черного сукна, пилотка, сшитая из офицерской шинели, и черные суконные брюки. На ногах — остроносые опанки с переплетом и короткие чулки, на которых были вышиты красные цветы с зелеными листьями. Павле поглядывал на него с улыбкой, вспоминая, что когда-то в детстве он мечтал о такой одежде. Именно о такой: расшитая куртка и чулки с этим самым узором. У парня был кавалерийский карабин с желтым, как воск, прикладом. В общем все на нем было новое и красивое.

— А ты, товарищ Лютица, принарядился, как на ярмарку. Жалко — изорвешь на войне такую красивую одежду, — обратился к нему Павле.

— Зачем жалеть, товарищ комиссар! Я нарочно для борьбы надел самое лучшее, что у меня было. Люблю красиво одеться. Если погибну, зачем тогда и одежда! А останусь живой — еще лучше справлю. Зато когда пойдем по деревням — пусть посмотрят, что партизаны не какие-нибудь голодранцы, как болтают четники.

— А чулки, видно, тебе девушка подарила — как раз для венчанья, — продолжал Павле, с удовольствием посмеиваясь над его ответами.

— Если по правде говорить — угадал! Вчера вечером подарила. Они у нее в сундуке самые красивые были. Да я, наверно, стою подороже этих чулок! — просто и как-то очень непосредственно похвастался парень. — А теперь скажи-ка ты мне: почему вы, комиссары, носите кожаные сумки? Говорят, все комиссары носят такие.

— Ты думаешь, что и мы франтим, а? — засмеялся Павле.

— Я этого не говорю, но… кто знает.

— Мы носим кожаные сумки для того, чтобы инструмент не размок. Здесь лежит инструмент, с помощью которого мы, комиссары, из франтов делаем коммунистов.

— Послушай меня, пока мы здесь, спрячь ты лучше эту сумку.

— Это почему же?

— А потому! Знаешь, что четники говорят: «Когда видишь группу партизан, бей первого и последнего — это главные. Особенно смотри, у кого кожаная сумка — в него и целься».

Кругом рассмеялись. Парень держался солидно, польщенный всеобщим вниманием.

— Ты, товарищ, хорошенько все продумал, когда решил идти к нам? — спросил кто-то из партизан, желая смутить новичка и немного охладить его пыл.

— Да. Я полгода собирался. Не бойся, обо всем подумал. Сейчас мне и думать больше не о чем. Будем воевать, а там посмотрим, — самоуверенно ответил Лютица.

Уже светало, и Павле велел всем спать, чтобы набраться сил. Он и сам прилег у плиты, пытаясь уснуть. Было холодно. Вук, Никола и Станко еще не возвращались; это несколько тревожило Павле. Часовой доложил, что с трех почти противоположных сторон он слышал взрывы гранат и пулеметные очереди, но стрельба продолжалась недолго. Пора уже было им вернуться. Павле сознавал, что от успеха этих операций во многом зависят дальнейшие действия отряда на этом участке, и становился все более нетерпеливым. Партизан, спавший рядом с ним, громко сопел носом, словно паровоз, выпускающий пары. Вероятно, неловко лежит. Новички о чем-то шептались. В комнате горела привернутая керосиновая лампа; керосин был нечистый — спекулянты и лавочники разбавляли его водой, — и огонь потрескивал, а лампа с разбитым стеклом коптила; копоть поднималась к потолку и растекалась по нему черными струйками.

В комнату вошел Джурдже.

— Где товарищ комиссар? — вполголоса спросил он.

— Здесь я! В чем дело?

— Вставай, нужно кое-что сказать.

Шепот смолк. Новички подняли головы и испуганно посмотрели на Джурдже.

— Писарь удрал, — шепнул он Павле на ухо, когда тот поднялся.

— Удрал? Когда? А ну, пошли!

Павле ошеломило и испугало это известие. Писарь укажет место их лагеря, и четники уже с рассветом могут напасть на них. Операция, намеченная на следующую ночь, проваливалась. Вести бой днем на этом участке опасно.

— Та-ак, хорошо, ну… черт с ним! А вы-то что делали? Нажрались и спать?! — со злостью проговорил Павле, когда они вышли из дома.

— Переоделся в женское платье и прошмыгнул черным ходом. Часовой видел, как кто-то перепрыгнул через изгородь, кричал ему вслед, чтоб остановился, да тот пустился в лес. Часовой не решился стрелять, боялся — убьет, принял его за женщину из соседнего дома. Пустился было за ним, да не догнал. Сбежал, сволочь, наверно, прямо в четнический штаб.

— Ну разве я вас не предупреждал, что это за тип! Сами видели, что симулирует. А ты тоже хорош, я все слышал — раскудахтался в избе, корчишь из себя дурачка. Вот всыплю за это, тогда узнаешь.

Джурдже молчал, злясь на себя, что не догадался связать писаря или перевести его в комнату к партизанам.

Они вошли в дом. Партизаны взволнованно шумели, ругали часового за то, что тот не стрелял. Сима злобно шипел, он почти торжествовал.

— Никто не слушает меня. Вчера вечером, Павле, я всем говорил и Джурдже тоже, что сомнительный он тип и, видно, задумал что-то. Вот чертов кулак, притворился больным! Кормил нас мясом, чтоб глаза замазать, а мы и ослепли — ведь видели, кто он, и, вместо того чтобы связать, как медведя, пожалели: «Болей, мол, лежи!» Вот и упустили, сбежал. Так нам и надо! Не послушали меня!

— Где его домашние? — спросил Павле. — Пойдемте к ним.

Джурдже и Сима повели его на кухню. Возле плиты, сгорбившись, сидела старуха и смотрела в огонь. Она даже не обернулась на вошедших. С кровати хмуро смотрела на них женщина. Опустив голову и нервно сжимая оконные задвижки, стояла девушка. Она громко плакала.

Несколько минут Павле молча разглядывал их, затем медленно, с угрозой в голосе спросил, обращаясь к женщине на кровати:

— Ты хозяйка? Где твой муж?

— Бог его знает, где он. Ищите.

— Что? — крикнул вдруг Павле, вплотную подходя к ней.

— Каждому своя жизнь дорога. А как же ему было не бежать, если вы хотели его убить ни за что ни про что.

— Замолчи ты, замолчи, мама! Никто не собирался его убивать, зачем его убивать? — перебила ее девушка; по всему было видно, что она очень несчастна и говорит искренне.

— Это ты помолчи!

— Товарищи! Я пойду с вами… Примите меня… Я не могу больше жить здесь. Пусть погибну, я не боюсь… — плакала девушка, обращаясь к Павле и Джурдже.

— Нет уж, дочка! Я тебя родила и вскормила, я тебя и убью. Лучше тебе такой не жить.

— Говори, куда ушел твой муж?.. Говори, не то я тебя сейчас… — Павле не кричал, но голос его дрожал от бешенства.

— Ты можешь, ты все можешь…

— Свяжи ее! — крикнул Павле, обращаясь к Джурдже.

Девушка заплакала громче, а старуха начала причитать:

— Господи боже ты мой, черный день настал… В рождество мой дом разоряют…

Джурдже вернулся с веревкой и схватил женщину за руки. Она попыталась вырваться, но тут подскочил Сима, наблюдавший через дверь за тем, что происходило в комнате. Они быстро связали ей руки.

— Сима, возьми винтовку и охраняй их, а вы знайте, если он выдаст нас, мы сожжем ваш дом! — сказал Павле женщине, которая злобно и вызывающе смотрела ему прямо в лицо.

— Товарищи, возьмите меня с собой! — крикнула девушка.

Павле направился в комнату к партизанам предупредить, чтобы были готовы, а оттуда ушел во второй взвод, где находился и штаб. Это был дом секретаря Союза коммунистической молодежи, который организовал оповещательную службу и каждый час докладывал в штаб, что происходит в деревне.

Вскоре, почти одновременно вернулись Вук, Никола и Станко. Все трое успешно справились с заданием, потеряв, правда, двух товарищей. Павле рассказал Вуку о бегстве писаря и о своих опасениях насчет нападения четников. Мрачный, расстроенный Вук ответил, что после ночных событий это едва ли вероятно, и улегся спать, ни слова не сказав Павле о том, что произошло с женой.

Перед самым рассветом подошел и Максим с последней группой новых партизан. Павле приказал дозорным выдвинуться поглубже в лес, вызвал секретаря СКМЮ и попросил его как можно скорее организовать разведку в близлежащих деревнях и внимательно следить за движением четников.

…С самого раннего утра от деревни к деревне начали сновать верховые — крестьяне из так называемой четнической сельской стражи, разнося весть о том, что партизаны перешли Мораву, уничтожили три четнических штаба, убили нескольких командиров, сожгли три общинных управления и прервали телефонную и телеграфную связь во всем срезе. Курьеры совсем загоняли откормленных хозяйских жеребцов, распространяя весть о приходе партизан. Охваченные паникой, они сообщали фантастические цифры о численности партизан. Сначала они говорили о сотне, а позже о двух и даже трех сотнях…

Но слух о приходе партизан опережал конных курьеров, он облетел все моравские села и достиг Левача. Не прошло и двух часов, как весть эта облетела два среза. Даже за пределами этих срезов знали, что партизаны где-то рядом — то ли в ближайшей деревне, то ли даже в собственной. Кто знает, в чьем они доме, — может, у соседа, а может, и в леске, на высотке, в сторожке, в виноградниках… Крестьяне перекликались через плетни, испуганно или радостно сообщая друг другу новость, рассказывали, что партизаны сегодня ночью перебили больше сотни четников, заняли железную дорогу, окружили город; что у каждого третьего партизана пулемет, что все они молодые, все грамотные, все студенты, а командует ими какая-то учительница по имени «Бόгиня». Другие же называли партизан мятежниками, которые будто бы жгут по деревням церкви, а священников вешают на колокольнях. Кое-кто уверял, что они пришли из-за Дрины и теперь поголовно вырезают сербов, не щадя ни детей в колыбели, ни стариков. Третьи уверяли, что это добрые, трезвые люди, едят только хлеб да кукурузную кашу, за все платят и никого не обижают. То, что они ничего не берут, едят только хлеб да кашу, за которые платят, особенно подчеркивалось. Рассказывали об этом обстоятельно, как будто все видели своими глазами, а партизан описывали с такими подробностями, словно долгое время жили вместе с ними.

Четники бежали из деревень. Рано утром никого уже не было в общинных управлениях; председатели, секретари и кассиры, рассовав архивы по сеновалам и чердакам, без оглядки устремились вслед за четниками, сами не зная, куда бегут и где остановятся. Некоторые спешили в город, поднимая панику и там. Трактирщики закрывали свои заведения, лавочники — лавки, попы торопились закончить рождественскую заутреню и прятались в бедных избенках, у многодетных вдов.

Сельская стража зарывала винтовки и гранаты в чужое сено и солому.

Страх и радость шли вместе, рядом, одновременно волнуя и успокаивая деревни. К восьми часам улицы были пустынны. Только кое-где, по садам и дворам, обезумев от страха, пробегал какой-нибудь запоздавший четник с винтовкой, видневшейся из-под полы шинели.

Всюду ощущалось напряжение, с минуты на минуту ждали прихода партизан. Рассказывали, что они уже в соседней деревне и идут сюда, что кто-то видел их дозор и колонну, а другие рассказывали, что партизаны дошли до общинного управления, побывали в школе и лавке. Но сразу же этот слух сменялся другим: идут немцы с танками, а партизаны окапываются, чтобы принять бой.

Деревни сожгут… И откуда только их черт принес в наше село…

Так было до полудня. А потом начали возвращаться в деревни четнические командиры, вооруженные до зубов, приказывали бить в барабан, в школьный и церковный колокола и под угрозой смертной казни объявляли всеобщую мобилизацию. Запуганные крестьяне шли неохотно, и то далеко не все; их тут же отправляли по соседним деревням собирать всех мужчин от двадцати до сорока лет. Но в домах были одни женщины. На вопрос: «Где ваш муж?» — они как одна отвечали, что ушел, мол, еще вчера в другую деревню проведать такого-то или что убежал ночью, до зари, как только услышал стрельбу. Командирам все же удалось собрать кое-кого из крестьян. Многие не хотели никуда уходить из своей деревни и изъявляли желание остаться здесь, чтобы защищать село. Те, что посмелее, возмущались: как они будут голыми руками драться с партизанами, когда те вооружены и пулеметами и минометами? Командиры раздавали винтовки. Полные воинственного духа, они злобно грозили партизанам и кричали, что после всего этого вырежут в партизанских домах даже малых детей. Вокруг крестьян, которых согнали, чтобы отправить в условленные места, где их должны были зачислить в батальоны и бригады, толпились женщины и дети. Они совали им сумки с жареным мясом и рождественским калачом, наполненные красным вином и ракией бутылки и солдатские фляги, сохранившиеся еще со времен капитуляции. Мужчины ругались, грозили, некоторые пели, целовали ребятишек, нежно или с раздражением прощались с женами, наказывая им беречь детей. Иные заклинали тех, кому удалось укрыться от мобилизации, умоляли их позаботиться о доме и детях. Многие наспех называли домашним своих должников, чтобы в случае чего знали, кто и сколько им должен.

Среди мобилизованных шел разговор, что партизаны стреляют не хуже албанцев — прямо в лоб — и что их командир, Бόгиня, ходит с пулеметом и поет:

Конные курьеры попрежнему куда-то спешили.

Густые черные колонны крестьян, из которых большая часть была без винтовок, вливались в наскоро составленные бригады и батальоны. Там их встречали строгие и злые бородачи с длинными волосами, вооруженные английскими автоматами, ножами и револьверами, кобуры которых висели на зеленых шнурках от английских парашютов. Одновременно с прибытием пополнения подкатывали к месту сбора и грузовики, набитые недичевцами, немецкими винтовками и ящиками с боеприпасами.

Обо всем этом Павле осведомлял секретарь Союза коммунистической молодежи, то и дело посылавший своих людей и мальчишек-подростков в соседние деревни за новыми сведениями. Теперь все село знало, в чьих домах расположились партизаны. Четники и их приспешники удрали еще на рассвете, предупрежденные писарем, который ушел вместе с ними. Павле с Вуком и Максимом решили, что рота засядет в лесу над деревней, дождется здесь четников и, только разгромив их, пойдет дальше. После этого разговора Павле вышел на улицу, направляясь в дом, где находился взвод Николы, чтобы взять у него одно отделение партизан и попытаться вместе с ними провести собрание в деревне.

В доме писаря стоял шум. Сима кричал и грозил женщинам, бросавшимся на девушку, которая, открыв сундук со своим девичьим имуществом, раздавала партизанам носки и рубашки.

— Что здесь такое! Ты что это делаешь, товарищ? — раздраженно закричал Павле.

— Вот, я раздаю товарищам. Я с вами иду.

— Нельзя тебе идти с нами!

— Почему? Я всегда любила партизан и помогала им. Вы спросите, товарищ, Бору, он у нас секретарь союза, — взволнованно говорила девушка и губы ее дрожали.

— Возвратите все вещи! Кто вам позволил брать? Что это такое — что мы, петлюровцы?!

— Товарищ Павле, девушка отдает это добровольно, потому что хочет с нами идти. Что ей делать у отца? Пусть идет с нами! — решительно взяла ее под свою защиту Бояна.

— Нельзя! Верните ей вещи! — снова закричал Павле. — Будьте готовы, выступаем на позиции. Отделение Джурдже — за мной!

Девушка заплакала:

— Почему ты так… товарищ…

Павле взглянул на нее. Его тронуло ее по-детски заплаканное лицо. Он заглянул в кухню: Сима отбивался от женщины, которая ползала у его ног, целовала колени и, безумно рыдая, умоляла, чтобы они не уводили ее единственную дочь. Она предлагала ему все, что есть в доме, — и вещи и деньги, — клялась вечно за него молиться. Уж пусть лучше они и ее убьют, если хотят, только не отбирают ребенка. Павле хотел что-то сказать Симе, но промолчал и вышел с отделением.

Когда они шли по улице, женщины высовывались из окон, провожая их взглядами, мужчины тайком выглядывали из конюшен и сеновалов. Павле торопливо шагал впереди Джурдже, на ходу покрикивая крестьянам, чтобы собирались к общинному управлению на митинг.

Когда они дошли до общины, Павле вошел в дом. Дверь была не заперта. В канцелярии на лавке, спиною к топившейся печке лежал старик. В комнате стоял простой стол, залитый чернилами и испещренный мелкими витиеватыми писарскими подписями, два-три стула, телефон и возле стены старая, ломаная железная касса. Напротив двери висел немецкий плакат, изображавший карту России с разорванным пополам сердцем, которое обозначало Сталинград. Над сердцем был занесен штык, с него капала кровь. На плакате крупными красными буквами было написано: «Сталинград пал!»

— Эй, дядя! Ты чего здесь делаешь? — с порога окликнул старика Павле. Тот обернулся, щуря глаза, как щурят спросонок, но, увидев вооруженного человека, кашлянул и молодцевато вскочил с лавки. Вытянувшись по команде «смирно», он быстро отрапортовал:

— Докладывает Веселин Плякич, бывший фельдфебель с салоникского фронта, служил во втором пулеметном взводе двадцать первого полка, Шумадийской дивизии. Восемнадцать лет состою сторожем общинного управления.

Павле улыбнулся и похлопал его по плечу.

— Хорошо, дядя, коль ты из Салоник, — честь тебе. А где председатель?

— Председатель и остальная власть ушли. Куда ушли — мне об этом не доложили, — отрапортовал он, продолжая стоять навытяжку.

— А ну-ка, дед, зови крестьян на митинг. Есть барабан?

— Все у меня есть.

— Хорошо! Пойди по деревне и кричи, что партизаны зовут на митинг.

— А это как, по всей форме?

— Да, по форме.

— Это хорошо, что по форме.

Сторож взял барабан и вышел на улицу. Взмахнув несколько раз палочками, он забил по сухой бараньей коже. Небо было подернуто облаками, было пасмурно. По деревенским улицам разносилась глухая барабанная дробь и слышался певучий голос бывшего фельдфебеля:

— Э-е-ей, люди! Партизаны зовут на митинг и мужиков и баб — всех старше шести лет. Все на митинг к управлению! Э-е-ей, лю-ди!

Павле стоял на обветшалых ступеньках общинной избы и слушал. Своих партизан он разослал по ближним домам собирать крестьян.

Прошло немного времени. И вдруг на склоне затрещал пулемет. Барабан умолк. Крестьяне, пришедшие было на митинг, повернули обратно. Партизаны сбежались к зданию общины.

— Несите скорее солому, нужно поджечь общинное управление. Вон там, за дорогой! — распорядился Павле.

Партизаны быстро притащили несколько охапок соломы и бросили ее под стол, отшвырнув в сторону телефон. Туда же снесли стулья, лавки, сорвали плакаты, и все это подожгли. Ярко вспыхнуло пламя.

Стрельба усиливалась. Павле со своей группой партизан помчался в сторону леска, рыжевшего на склоне холма, где все ожесточеннее, словно пожар, разгоралась стрельба. Развернувшись в цепь по опушке, партизаны ждали, не открывая огня. Четники били издалека. Когда Павле с группой своих бойцов приблизился к кустарнику, где стоял такой треск, будто горели мерзлые дубовые поленья, он нарочно залег рядом с новичками. При каждом выстреле они вздрагивали и зарывались головой в снег. Так делал и Лютица, но, когда рядом с ним лег комиссар, он приподнялся на локтях и стал подбодрять товарищей:

— Чего снуешь, как челнок. Нечего бояться, ведь не каждая пуля попадает. Если б каждая попадала…

— Так, Лютица, так! — Павле не скрывал своего удовольствия, глядя на красивого парня. Он был горд за него.

Стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. Воспользовавшись передышкой, Павле уселся под дубом, чтоб написать донесение Брке в Окружной комитет, собираясь вечером его послать. Положив на колено кожаную сумку и вырвав из блокнота несколько листков, он начал писать. Но когда дошел до расстрела Гвоздена, задумался; раза два или три он рвал листки и начинал писать снова, потому что каждое слово казалось ему пустым, а доводы, которые он приводил, неубедительными. Павле только успел кое-как закончить письмо, как четники лавиной двинулись в атаку. Вук передал по цепи приказ не открывать огня. Четники что-то кричали, стреляя на ходу, падали в снег, медленно и нерешительно поднимались. Они окружали лесок. Павле прикинул на глаз — их было несколько сотен. Когда они приблизились настолько, что могли слышать его, он поднялся и, прислонившись к дубу, обратился к мобилизованным крестьянам, призывая их не стрелять в партизан.

— Целятся в тебя! Ложись! — испуганно крикнул Лютица.

Но Павле попрежнему продолжал стоять. Он громко кричал, рассказывая крестьянам о борьбе партизан за свободу, убеждал их повернуть оружие против офицеров и четнических командиров. Среди четников наступило замешательство. Теперь уже раздавались только одиночные выстрелы. И лишь пулемет строчил длинными очередями, стараясь нащупать комиссара. Из рядов четников, лежащих на снегу, поднялся один. Его волосы растрепались по шинели; он начал с угроз, называя партизан иудами и мятежниками. Кто-то из партизан направил на него пулемет, и четник сразу же замолчал, зарывшись в снег. Голос кричавшего показался Павле знакомым. «Уж не Васич ли это?» — подумал он, прячась от пуль за дубом. Все тот же четник скомандовал атаку. Часть четников и крестьян поднялась и пошла за ним. Но встреченные партизанским огнем, они остановились. Одни тут же попадали в снег, другие в панике бросились бежать.

— Не отступать! Огонь! Убью! — грозил тот же четник, держа пулемет и стоя прямо и вызывающе. Цепь четников снова залегла. Партизаны продолжали стрелять. Четники попытались обойти их на левом фланге. Вук, пригибаясь, подбежал к Павле. Они быстро приняли решение: каждый второй в цепи должен был повернуться лицом к четникам, заходившим им с тыла. Прорыв решили отложить до сумерек.

Четники несколько раз переходили в атаку и стреляли, не жалея боеприпасов. С наступлением сумерек по команде Вука партизаны пошли на прорыв. Все новички, кроме Лютицы, бежавшего в первых рядах, отставали и поминутно падали в снег. Павле вернулся к ним и, ободряя, повел вперед. Бой продолжался недолго. Четники сначала медленно, а потом бегом начали отступать. В сгустившихся сумерках на сером, истоптанном снегу чернели их трупы, словно пни на вырубке.

Стемнело, стрельба постепенно затихала. Вук скомандовал сбор. Партизаны собрались у дороги, огороженной высокой изгородью. Пересчитались. Недоставало четверых, среди них и Лютицы. Во время атаки он отделился от Павле, и тот потерял его из виду.

— Погиб?! — невольно воскликнул Павле. Взяв с собой нескольких бойцов, он отправился на его поиски. Лютица лежал между двумя убитыми четниками, немного согнувшись, словно намереваясь приподняться. Рука его сжимала новый желтый кавалерийский карабин. Павле, взволнованный, стоял молча. Когда подошли остальные, он приказал отнести Лютицу и похоронить под деревом у дороги. Они подняли его. Раны не было видно, только по новой суконной куртке тонкими струйками стекала кровь. Партизаны прикладами разгребли снег, а один из них взял винтовку у Лютицы.

— Не трогай! — сказал Павле.

— Почему? Такая хорошая винтовка!

— Была хорошая при нем, пусть и останется у него. — Павле вздохнул и пошел назад.

Вук уже построил отряд для выступления. В строю рядом с Бояной стояла писарская дочка с трофейной винтовкой и сумкой. Когда подошел Павле, она спряталась за спину Бояны, чтобы он ее не заметил. Но Павле ее и не видел. Он передал Йовану письмо для Брки и велел возвратиться с ответом.

Вук скомандовал «марш», и колонна двинулась по виноградникам.

 

28

Как высокое дерево в бурю гнется к земле, так и Уча на время приклонился к Павле. Но когда буря прошла, он отпрянул назад и, покачнувшись еще несколько раз, выпрямился, несгибаемый и упрямый. Следуя своему убеждению и совести, Уча нарушил план Павле. Он отказался от марша на Копаоник и остался на Ястребце.

Сначала события как будто подтвердили правоту Учи, укрепили его в мысли, что он поступил правильно. Рота произвела несколько успешных налетов на немецкие и болгарские части в горах и держала их теперь в постоянном страхе. Врагу казалось, что за каждым склоном, за каждым деревом, камнем и кустом подстерегает его быстрый и меткий партизанский залп. Партизаны снова превратились в невидимую, неуловимую силу, стали дерзким врагом, который может появиться в любую минуту и в любом месте. Вражеские колонны, рыскавшие по Ястребцу в поисках партизан, увеличились, стали действовать осторожнее и медленнее.

После неудачной попытки уйти с Ястребца и пробиться в долину, к партизанам снова вернулась вера в свои силы. Они совсем забыли тяжелые, обидные слова, сказанные Учей, и больше, чем прежде, сблизились с ним. Партизаны голодали и мерзли, но никто и словом не выразил своего недовольства, никто не осудил и не попрекнул командира, и он теперь тоже чувствовал большую близость к ним.

Крестьяне, которые ушли из своих деревень и скрывались в горах, подкармливали партизан. Бойцы брали у них хлеб и с аптекарской точностью делили его между собой сначала на куски, потом на кусочки, наконец на крохи, которые были величиной не больше ногтя. Этого было ничтожно мало для изголодавшихся людей. Но даже любители поесть и эгоисты, думавшие только о себе, теперь словно переродились: никто больше не жаловался на голод, не спорил с ротным экономом из-за якобы не одинаково разделенных порций. Пулеметчики не требовали, чтобы им помогали нести в гору пулемет; их помощники молча, терпеливо тащили боеприпасы. Не слышно было ни обычного ворчанья, ни пререканий. Когда отряду удавалось на несколько часов сделать привал, командиры отделений не назначали больных и слабых в караул или разводящими. Никому не казалось странным, что после гибели комиссара Мирко Вуксан сам взял на себя политическое руководство ротой, и никто не обижался, когда он заставлял их в двадцатый раз читать Историю ВКП(б), хотя за истекший год они так и не продвинулись дальше четвертой главы. От голода, усталости и беспрерывных, круглосуточных переходов по горам, вверх и вниз, вдоль и поперек, бойцы порой теряли сознание. Но рота все еще продолжала действовать. Она подкарауливала врага, как зверь, кусала его, врубалась в его колонны, рвала их, пробивалась, уходила дальше и снова нападала. Наперекор усталости всегда и везде рота доказывала врагу свою силу.

Рана на руке Учи зарастала быстро. При всей неопределенности ситуации он чувствовал себя спокойным и уверенным, потому что поступил так, как считал нужным. Уча твердо верил, что, приняв это решение, он не только спасал роту, но наносил немцам самые серьезные удары. Часто раздумывая об этом, он испытывал гордость от сознания, что его рота, эта горстка людей, не дает покоя нескольким тысячам вражеских солдат и оставляет в дураках немецкое командование. Ему льстило то обстоятельство, что наступлением против них командует какой-нибудь немецкий генерал, которого отозвали, быть может, с африканского или Восточного фронта; весьма возможно, что он окончил две академии, знает все существующие теории войн, побеждал советских и английских генералов и награжден железным крестом с дубовыми листьями. А он — простой сербский учитель, бывший подпоручик запаса разбитой армии, который из всей военной литературы прочитал две-три биографии великих полководцев, несколько брошюр по тактике из опыта первой мировой войны, он, этот сельский учитель, без артиллерии, почти без тяжелого оружия, имея под началом молодых парней, большинство которых до прихода в отряд, не знало даже, как держать винтовку, — он соперничает теперь с генералом и заставляет его армию таскаться по горам.

Уча надеялся, что немцы скоро поймут безнадежность своих попыток уничтожить роту, поймут, как бессмысленно содержать такую армию ради одного партизанского отряда, и уйдут. Тогда он спустится с гор, сойдет в равнину, ворвется в город, овладеет шоссейными и железными дорогами. Если Павле еще не разбили, — а его, конечно, разобьют, — ему придется сознаться, что он жестоко ошибся. Он вынужден будет признать, что Уча поступил правильно, оставшись на Ястребце. Павле придется наконец призадуматься над своей неоправданной самонадеянностью.

Потом зашумит весна, зазеленеют горы, и тогда подымется Сербия. Партизанские отряды превратятся в регулярную армию, они навсегда спустятся с гор. Рота начнет постепенно увеличиваться, станет бригадой, а в один прекрасный день, наверно, и дивизией.

Уча вспоминал Бояну, разговор о смерти, об угасающем роде Живичей, и ему было стыдно за свои слова. Только бы с ней ничего не случилось… Это был единственный страх, который он ощущал.

Но все это продолжалось только четыре дня.

Как только рота Павле начала действовать по ту сторону Моравы, немцы поняли, что на Ястребце осталась только часть партизан, и, вероятно, меньшая. Поэтому они бросили все свои силы против отряда Учи, решив уничтожить его окончательно. И даже те части, которые стояли по деревням с целью окончательно перерезать партизанам все пути снабжения, были двинуты в горы и начали систематическое преследование. По пути они убивали всех крестьян, которые ушли из своих деревень на Ястребац и скрывались здесь в пещерах и землянках. Болгарские фашисты и лётичевцы вешали их тут же, на обнаженных ветках. Началась настоящая волчья травля. Отрезав партизан, фашисты преследовали их днем и ночью, не давая ни минуты передышки.

Партизаны потерпели два поражения, потеряли много убитыми и вынуждены были оставить раненых, которых не смогли унести. Рота испуганно металась в горах. Уча больше не мог удерживать инициативу, не мог направлять даже движение отряда. Стоило партизанам пробиться сквозь вражескую цепь и вырваться из одного кольца, как они тут же попадали в другое. Укрываясь в густом хвойном лесу, они бессмысленно кружили по Соколовичской долине, куда их загнал враг и где он держал их теперь в окружении. Однажды они заночевали возле буков, на которых были повешены партизаны и добитые немцами раненые. Ночь была мглистая, и партизаны не сразу заметили повешенных. Только под утро кто-то увидел окоченевшие трупы, висевшие на деревьях, и, вскрикнув от страха, бросился бежать. Партизаны подняли головы и замерли от ужаса. Уча немедленно приказал выступать, и рота быстро двинулась через лес. Позади них продолжали раскачиваться на ветру вытянувшиеся, замерзшие трупы. Головы мертвецов свесились набок. Рота с трудом пробиралась сквозь кустарник, людей парализовал страх перед врагом, ноги у них подкашивались.

Страх охватил почти всех. Словно крепкий человек, умирающий от внезапной неизлечимой болезни, рота умирала от сознания своего бессилия. Она умирала тихой, медленной смертью, и у нее было время подумать о себе и о своей жизни, почувствовать и жалость и отчаяние.

Прошло три дня, в течение которых их беспрерывно преследовали. Они попадали в засады, терпели поражения. Рота совсем обессилела и уже не решалась передвигаться днем. Теперь с наступлением рассвета партизаны забивались или в чащу, или в какую-нибудь пещеру. Здесь они сидели целый день и дремали от голода, холода и усталости.

Уча отбирал самых надежных людей и посылал их, по три человека сразу, в деревни за продуктами. В последние несколько дней совсем перестали появляться крестьяне, бежавшие на Ястребац, и снабжение стало еще более затруднительным. Партизаны добирались до деревень, прокрадывались к крестьянским избам, где часто располагались вражеские солдаты, и, прячась в хлевах и конюшнях, ждали, пока появится кто-нибудь из хозяев. Хозяева тайком выносили хлеб и какую-нибудь еду и молили их как можно скорее уйти. Случалось и так, что партизаны, посланные в деревню, отходили на несколько сот метров от роты и, простояв некоторое время, возвращались с пустыми руками, уверяя товарищей, что наскочили на засаду, что по ним открыли огонь и они поэтому не смогли дойти до места назначения.

— Какая там засада, когда и стрельбы никакой не было? — сердился Уча.

— Как это стрельбы не было! Дали несколько очередей из пулемета! Вы, вероятно, просто не слышали.

— Да нечего было и слышать! Врете вы, а еще партизаны!

— Неужели ты сомневаешься в нас? Трусы мы, что ли?

— Конечно, трусы, а то кто же!

Но они не были трусами. Уча знал это, и именно потому у него опускались руки; он не видел способа поднять боевой дух в людях. Он понимал, почему они лгут. Им казалось легче умереть от голода. Голодная смерть приходит незаметно, не сразу — может быть, удастся еще немного прожить, — и они инстинктивно выбирали именно этот род смерти. С каждым днем рота голодала все больше, бойцы изнемогали, теряли последние силы и не могли уже ни бороться, ни двигаться. Теперь только при помощи строжайшего приказа, а порой даже угрозы Уче удавалось послать партизан в деревню за продуктами.

— Нечего меня гнать! Сам иди! — огрызнулся как-то один партизан.

— Что? Это ты со мной так говоришь?! — рявкнул Уча, и рука его невольно схватилась за револьвер.

Но когда он успокоился, ему стало стыдно за себя. Он отошел в сторону и задумался. Он пытался посмотреть на себя со стороны, как человек, который рассматривает свое отражение на дне колодца. Что случилось? Почему вдруг все изменилось?.. Это конец… Где взять людей? За несколько последних дней рота уменьшилась на двадцать три человека. Погибли все члены партии, кроме Учи и Вуксана. Прошлую ночь трое дезертировали. Как все это сразу случилось? Револьвером заставить их действовать? Ужасно! Невероятно! Страх изуродовал души, выпил рассудок у людей! Нужно драться и победить — или погибнуть. Он должен напасть на врага, должен напасть первым. Пусть их будет тысяча — все равно он нападет! Люди так пали духом потому, что отступают. Больше этого не будет. Он сейчас скажет им об этом. И Уча вернулся к партизанам, которые ворчали, недовольные его поведением.

Увидев командира, они затихли и молча уставились на него. В глазах стоял немой вопрос. Некоторые, словно виноватые, отвели взгляд. Уча вздрогнул.

— Будем ли, товарищи, атаковать немцев? Сегодня мы обязаны напасть! — глухим, дрожащим голосом проговорил он. Партизаны, пораженные его словами, переглянулись и снова безмолвно вперили взгляд в командира.

— Обязаны! Вы согласны со мной?

— Да! — разом ответило несколько голосов.

Уча стоял, переводя взгляд с одного на другого. Они сидели на снегу, тесно прижавшись друг к другу и дрожа от холода. Их посиневшие лица выражали отчаяние и безучастие.

— Хорошо! Приготовьтесь к выступлению, — добавил он строгим голосом после паузы. Уча решил пересечь лес и неожиданно напасть на какую-нибудь небольшую вражескую колонну. Он знал, что такой бой обязательно должен привести к победе. Иначе все останется по-старому.

День клонился к концу. Уча решил подкрасться как можно осторожней и, дождавшись сумерек, напасть на врага, который обычно передвигался по откосам и речным долинам. Тогда бойцы успеют ночью отступить, не боясь преследования. А может быть, им удастся пробиться дальше. Он выслал вперед патруль и осторожно повел роту. Идти им пришлось недолго. Вскоре послышались шум и крики болгарских фашистов. Уча остановился. В густом лесу он не мог разглядеть врага. Патруль донес, что фашисты развернулись цепью и, прочесывая лес, идут прямо на них.

— Хорошо, что это болгары!.. В цепь! Укрыться как следует. Без команды не стрелять! — волнуясь, приказал Уча и пошел вперед, стараясь определить численность противника. Он понимал, что его застигли врасплох, и ему было страшно.

Партизаны рассыпались цепью и залегли за соснами. Уча быстро вернулся и опустился на снег возле Малиши.

— Много их? — тихо спросил Малиша, испуганно глядя в мрачное, нахмуренное и небритое лицо Учи.

— Нет. Хорошо, что это болгары.

— А почему они так орут?

— От страха… И это неплохо…

— Их много… слышишь?

— Да нет, это только так кажется! Успокойся и стреляй только тогда, когда увидишь его всего, целиком… Хорошо, что это болгары.

Малиша замолчал. Болгарские фашисты перекликались между собой. Их голоса все отчетливее доносились до партизан.

— Обходи слева! — донеслась команда на болгарском языке.

Боясь окружения, Уча послал пулеметчика с помощниками на свой правый фланг, подальше от залегших стрелков. Страх, словно мышонок, затаился у него в груди, вгрызаясь в тревожно колотившееся сердце. Уча чувствовал, как дрожат пальцы раненой руки. Он попытался поглубже зарыться в снег и прислонился щекой к шершавому стволу сосны. Приятно пахло смолой, и он жадно вдыхал этот запах.

Болгары все приближались. Снег скрипел у них под ногами. Можно было различить уже отдельные слова.

— Хорошо, что это болгары, — снова подумал Уча, не высоко ставивший их боевые качества. Он с нетерпением ожидал, когда же они наконец появятся.

В молодом густом лесу ветви деревьев опускались до самой земли, переплетаясь и сгибаясь под тяжестью снега. Уча разглядел только высокие сапоги да полы шинели болгарина, который шел первым. Головы не было видно.

— Вот они, — шепнул Уча Малише и замер, глядя прямо перед собой. Мушка пулемета дрожала совсем близко от запутавшегося в ветках болгарина.

Партизаны на правом фланге, не дожидаясь команды, открыли огонь. Уча не успел выстрелить, как болгарин, которого он держал на прицеле, задергал ногами и, пытаясь выпутаться из ветвей, упал в снег. Болгары, двигавшиеся длинной цепью, не видя партизан, открыли огонь наугад. По звуку стрельбы Уча догадался, что его рота охвачена вражеской дугой. Она сжималась на обоих флангах, и отряду грозило окружение. Уча передал по цепи команду прекратить огонь, пока не начнется атака. Болгары лежали долго, затем, зная, что партизан немного, бросились в атаку, обходя их с флангов. Лес гремел от неприятельских залпов и громогласного болгарского «ура».

Партизаны ответили бешеным огнем и приостановили в центре продвижение болгарской цепи. Но на флангах враг начал с громкими криками окружать бойцов. Уча понял, какая им угрожает опасность, он совсем растерялся. Если они отступят сейчас, цель, которую он ставил себе перед боем, не будет достигнута! Но оставаться на месте и ждать, чтобы их окружили, опасно. Опять потерпеть поражение, бежать, прятаться — это еще страшней, еще хуже. Нет! Он будет ждать, пока враг встанет, двинется, и тогда он атакует его и пробьется ему в тыл. Да, это самое лучшее! Атака воодушевит людей. Атака, и только атака! Это единственное спасение!

Но вышло совсем по-другому, чем он думал и надеялся. Партизаны, почувствовав, что их окружают, бросились назад, не дожидаясь его команды. Бегство! Поражение! Болгары перебьют их всех до единого. Бегут не прячась… И от кого? От болгар!

Уча поднялся. Он кричал и грозил, пытаясь задержать бойцов. Но все было напрасно. Не обращая внимания на вражеский огонь, он бежал за ними, бежал, забыв, что нужно командовать, и только говорил, обращаясь к самому себе: «Что это с нами? Отчего? Неужели опять?..» Кроме нескольких человек, среди которых были Вуксан и Малиша, не отстававший от Учи, все без оглядки мчались в густой лес.

Когда болгары увидели, что произошло, они бросились в атаку со всех сторон. Уча упал на колени возле сосны и дал очередь из пулемета по группе болгар, бегущих прямо на него. Свалились убитые и раненые, остальные повернули назад. Уча был в исступлении, он стрелял, словно в бреду.

Болгары наступали со всех сторон. Наконец отступил и Вуксан. Учу охватил страх, какого он не испытывал еще никогда в жизни. Это не был страх перед врагом, нет, это был страх, вызванный разочарованием в товарищах. Он возник при мысли, что будет с ними. Он порождал неверие в собственные силы. Это «что будет с ними?» теперь было туманно и неопределенно. «Что будет с ними?» — только на этом вопросе сосредоточился он целиком, ему он отдавал все свои помыслы и чувства. Онемев от страха, всеми забытый, Уча стоял, опустив пулемет и глядя в лес.

— Почему ты не стреляешь, товарищ Уча? — строго и с удивлением крикнул Малиша.

Но Уча продолжал стоять в том же положении, словно не слыша его.

— Беги, чего ждешь? — кричал Малиша, боясь, как бы в Учу не попала пуля. Он хотел было подбежать к командиру и оттащить его прочь, но Уча вдруг очнулся, выстрелил несколько раз и шепнул Малише:

— Пошли!

Им едва удалось пробиться. Наконец они вышли из-под огня и пошли ложбинкой по следу. Тут их нагнал Вуксан.

— Что это с нами делается, Уча? Если и дальше так пойдет — мы погибли… Нужно созвать ротное собрание… Если кто-нибудь в следующий раз побежит, я стреляю! — запыхавшись, промолвил Вуксан.

— Нет, мы не погибли! Почему мы должны погибнуть? — сурово и словно споря с ним ответил Уча и замолчал. «Да, нужно устроить собрание», — решил он про себя. Но тут же, обдумывая, что сказать бойцам, он понял, что теперь все уже бесполезно и ненужно. «Что я могу сказать им? Ничего! Им нужна победа. Только победа может спасти их. А они не в состоянии победить… Пулю в сердце, чтоб больше не билось… пулю в голову, чтобы больше не думать… А как же люди, которых он ведет, которыми он командует? Они хотят жить. Хотят… Поэтому и бегут». Он шел молча, голова у него была тяжелой и гудела как улей.

Партизаны выходили из леса. Постепенно все собрались вокруг Учи. Те, что бросились бежать первыми, остались ждать на полянке. Смущенные и пристыженные, они исподлобья поглядывали на Учу.

— Что, драпанули? — злорадно спросил Малиша.

Бойцы ничего не ответили. Уча не мог произнести ни слова. Усталый и погруженный в свои думы, он сел прямо на снег.

Болгары не оставляли их в покое. Теперь они начали обстреливать уже из ложбины. Партизаны вскочили и направились вслед за У чей поглубже в лес. Но с соседнего склона их заметили немцы и также открыли огонь. Короткая колонна партизан углубилась в сосновую чащу и направилась к пещерам. Выстрелы слышались теперь и сзади, и сверху, и из долины. Уча, казалось, даже не думал, в каком направлении идти. Он хотел только как можно дальше уйти от стрельбы — куда угодно, лишь бы немного передохнуть. Но враг не оставлял их. Он упорно преследовал партизан, оттесняя их к каменистому склону. Партизанам негде было развернуться. Уча возлагал все свои надежды на ночь. Ночью они должны будут пробиться. Правда, он сомневался в успехе этого прорыва, но тем не менее мечтал, чтобы скорей наступила ночь и в лесу стало хоть немного спокойнее и тише.

В сумерках они остановились на опушке леса. Отсюда начинался подъем по длинному каменистому склону к самой вершине горы. Уча выставил часовых и присоединился к партизанам. Они сидели молча, занятые якобы чисткой оружия и починкой обуви. Уча чувствовал потребность поговорить, посоветоваться. Но с кем? С Вуксаном? Вуксан ничем не может помочь. Он даже не входит в состав штаба. Правда, Вуксан член партии, секретарь Союза коммунистической молодежи в отряде, но сейчас это не имеет ровно никакого значения. А кроме того, он, пожалуй, еще решит, что командир разложился и раскаивается в том, что нарушил решение партии и штаба, и хочет теперь разделить с кем-нибудь ответственность! Нет! Он всегда до всего доходил своей головой и теперь тоже все решит сам. И вдруг, неожиданно, как бы вопреки собственному желанию Уча тихо сказал, обращаясь к сидевшим возле него партизанам:

— Ну, товарищи, как вы думаете? Что нам делать? Так дальше продолжаться не может. Я скомандовал атаку на врага, а вы бросились бежать, как только началась стрельба. Вы поддались панике, страху, вас завертело, как листья на ветру. Не пойму, что с вами делается… — Он говорил медленно и устало, останавливаясь после каждой фразы, словно раздумывая, что еще сказать. — Вы не только не хотите воевать как положено, вы распустились, утратили дисциплину, превратились в эгоистов, нытиков… На кого это вы нынче ночью кричали за то, что он тайком хлеб ест? Это, конечно, кто-нибудь из тех, кто достает продукты.

Партизаны слушали хмуро, не поднимая глаз. Им было стыдно и за себя и за товарищей. Видно было, что они еще хуже думают о себе, чем тот, кто их упрекает.

— Как же тут воевать, когда на одного прет сотня болгар и немцев! — вскричал, ярясь на себя, на Учу, на весь свет, партизан, которого задело за живое это молчание.

— Нет у меня сил больше воевать! Я так голоден, что не вижу даже, куда стреляю…

— И я тоже. Не могу больше голодать!

Партизаны подняли крик, поддерживая своего товарища и дружно нападая на Учу.

— Чего же вы сами не командуете, если лучше его все знаете? — сказал Малиша. — Товарищи, вы, да и я тоже, чего уж тут скрывать, — мы превратились в трусов. И нечего нападать на Учу. Это не по-товарищески. Он ведет нас в атаку, а вы тягу даете. Не может же он один воевать… Или с одними нами, с несколькими людьми. Вот так!.. — И Малиша погрозил кулаком.

Партизаны отнеслись к его словам несерьезно. Но он нападал на них все смелее, называя их трусами, показывая им в лицах, как каждый бежал от болгар. Уче было неприятно, что его защищают, а тем более — Малиша. Он попросил мальчика замолчать.

— Я равноправный партизан и имею право говорить все, что думаю, — отвечал Малиша.

— А я требую, чтобы мы судили тех, кто украл у коллектива хлеб. Эти люди недостойны оставаться среди нас! — заявил Вуксан.

— Неправда, мы не крали хлеба. Мы свой паек сберегли, — отозвался один из бойцов, новичок, которого Йован несколько дней назад привел из города.

— Не стыдно тебе врать? — напал на него Гаравко. Вспыхнула ссора, и вскоре перессорились все, даже те, которые молчали, пока дело касалось Учи.

Темнота выползала из черного бора. В горах ночь наступает быстро. Днем, невидимая, скрытая, она прячется в кронах деревьев, в долинах, в пещерах. И неожиданно она вдруг окутывает лес и сливается с мрачным небом, словно пытаясь стащить его на землю. Уча решил прекратить ссору и все эти разговоры.

Его больно поразило, что большинство партизан считало его виновным в поражении и в плохом состоянии роты. Но он попрежнему верил, что еще не все пропало, что еще можно что-то предпринять. Но… только вот словами тут не поможешь.

— Довольно ссориться! — сказал он решительно. — Враг рядом. Я уверен, что не ошибся, оставшись на Ястребце.

Он замолчал, не зная, что еще сказать, но что-то сказать было необходимо… Он встал, глубоко и громко вздохнул и продолжал:

— Мы коммунисты. Разве мы можем, разве мы смеем умирать жалкими и разбитыми?.. Разве мы можем допустить, чтобы враг перебил нас, как затравленных зверей? Если мы не сумеем победить, отряд погибнет. Эх, товарищи… Неужели мы уже не те, кто так геройски сражался всего несколько дней назад? Что с нами случилось? Лучше, честное слово лучше, погибнуть по-человечески, как подобает партизанам, чем жить так, как сейчас.

И он снова громко перевел дыхание. Казалось, что это не вздох, а предсмертный хрип. Горячие молоточки стучали у него в висках. В глазах, обжигая веки, стояли слезы.

— Лучше! — выдохнул кто-то в темноте.

— Лучше! — подтвердил второй.

— Ночью мы пробьемся… Идем! Под скалой нет снега… — прошептал Уча. Он жалел, что не может видеть их лиц.

Партизаны шли за ним следом. Безмолвно, как темная глыба…

 

29

Темная, непроглядная ночь, как громадный черный медведь, разлеглась на горах. Вблизи пылают вражеские костры, окружая партизан огненным кольцом. Тусклый багровый свет прорезает мрак и ползет над сосновым лесом. Костры напоминают раны или большие ожоги на темном теле ночи. Неумолчно перекликаются совы, разрывая тишину.

Партизаны собрались под скалой, которая нависла над ними, как крыша. Здесь не было снега, темнота казалась гуще, и люди узнавали друг друга только по голосам. Партизаны разгребали песок и листья, устраивали себе временное ложе. Перешептываясь друг с другом, они ждали полуночи, когда был назначен прорыв.

Прислонившись к уступу скалы, Уча смотрел на костры неприятеля. Он испытывал только одно желание, только одно стремление — погибнуть геройской смертью, так, чтобы о нем помнили партизаны, народ и враги. Он мечтал встретить смерть так же героически, как Гвозден. И мысль его все время возвращалась к помощнику командира, к подробностям его жизни и смерти. Он не раскаивался в том, что вместе с другими приговорил партизана к расстрелу. Но сейчас он еще больше, чем раньше, восхищался его героизмом и, несмотря на внутреннее сопротивление, чувствовал, что пример Гвоздена будит в нем какую-то могучую силу, страстное желание броситься сразу, немедленно в эту тьму, голыми руками погасить вражеские костры. «Нет, нельзя незаметно и тихо уходить из жизни, уходить из борьбы. Нужно уйти так, чтобы люди запомнили твой уход. Погибнуть красиво и гордо!.. Эх, люди!.. Пока мы побеждали, все вы были отважными, все были героями. Ничего эта храбрость не стоит. Настоящая храбрость, настоящее геройство — это смелость в поражении. И это то единственное, что еще остается мне… Павле, конечно, хлебнул горя. Мне тоже не выпало счастья. Нет, не суждено, видно, Живичам жить. Мой последний долг — умереть, как герой. Если мне и это не удастся, лучше бы мне не родиться на свет. Но почему же я непременно должен погибнуть?.. Может быть… Нет, это просто самообман!»

И вдруг все его мысли сосредоточились на одном желании — закурить. Одну только «зету» — и все. Ему казалось, что язык и губы у него зудят, что он не вынесет этой жажды. Но он хорошо знал, что ни у кого в роте не было табака. Ему казалось, что больше он не выдержит. Рядом с ним в темноте шептались двое бойцов — он не мог разглядеть, кто именно. Стараясь заглушить мучившую его жажду, он стал прислушиваться к их разговору.

— Чего же еще воевать, раз наш отряд уже разбит! Первая рота, конечно, уничтожена, нас тоже искромсали…

— Погиб и отряд и все вокруг! Деревни уничтожены… Русские отступают… Отступают безостановочно. А мы говорим, что это их тактика. Какая уж тут тактика! Все полетело кувырком.

— И кто знает, что с пролетарскими отрядами в Боснии? О них ничего больше не слышно. А с нашими остальными дивизиями? Павле рассказывал… И тот город мы взяли, и другой, и свободная территория… Может, все это одна только пропаганда?

— Может быть! Откуда у наших радиостанция? Эта «Свободная Югославия» наверняка находится где-нибудь в России. Откуда же они могут ежедневно знать, что делается в Боснии?

— Глупо наши поступают. Где уж нам воевать с Германией, когда она победила весь мир! Красная Армия ничего против немцев сделать не может, ее прижали к Волге. А что мы можем сделать в нашем положении? Безоружные, голые, босые… Нет, Гвозден был прав… Если бы хоть русские наступали! Тогда не обидно было бы погибнуть. Честное слово, мне не жаль было бы тогда умереть. А вот так уничтожат все отряды в Сербии. Слышал я, что всех гонят. Не останется больше партизан в Сербии.

— А за что расстреляли Гвоздена?.. Старый партизан и заместитель командира, он не заслужил этого. Мало того, что немцы нас бьют, нет, мы еще стали сами себя истреблять. Видно, слишком нас много!

— А где теперь Павле и Вук?

— А кто их знает! Может, где-нибудь в Шумадии.

— Черт подери, может, и вправду лучше было бы прорвать блокаду и уйти. Может, мы и уцелели бы.

— Да, теперь выходит, мы одни во всем виноваты. Давеча Уча грозил мне револьвером. А за что? Сам довел нас. Нет, уж если командир поднимает револьвер на собственного бойца, значит армии конец.

Уча не мог больше выдержать. Он открыл было рот, но только кашлянул. Голоса затихли. «Разговаривают и размышляют двое, а кажется, что слышишь одного человека. Вот оно — началось!.. И как с этим бороться?» — с горечью подумал Уча.

— Но я не сдамся! — прошептал он, словно защищаясь и споря с кем-то в бреду.

— Товарищ Уча, с кем это ты разговариваешь? Почему не спишь? — спросил Малиша. Он ни днем ни ночью не отходил от Учи. Но сейчас Уча почти забыл о его существовании.

— Ни с кем не говорю. Рука у меня болит, — ответил Уча, досадуя на себя за то, что Малиша слышал его и теперь, пожалуй, разочаруется в нем. «Нужно, чтобы мальчик верил в меня и никогда ничего не боялся».

— Если болит рука, ты думай о чем-нибудь другом. Когда у меня что-нибудь болит, я всегда так делаю.

— О чем же мне думать, Малиша? — шепотом спросил Уча.

— Да ты думай о чем-нибудь хорошем. Вот тебе жилось хорошо до немцев, ты был господином, не пахал земли, не страдал, как мы, крестьяне. Вам, господам, было легко. Вы ели пшеничный хлеб, пили сливки.

— Не был я, Малиша, господином… Так же, как ты, страдал. Когда учился в начальной школе, приходилось мне и пахать, потому что я рос без отца, мы с матерью жили вдвоем. Потом поступил в гимназию. И там трудно было. Целую неделю ел один сухой хлеб, который мать приносила по субботам. Денег на книги не было… — И Уча начал рассказывать о годах учения, о своем прошлом. Сначала он испытывал как бы неловкость от того, что говорит обо всем этом с Малишей. Но его словно что-то толкало рассказать этой ночью всю свою жизнь. А начав говорить, словно исповедуясь, он уже не думал, что Малиша может его не понять. Уче доставляло удовольствие рассказать все именно Малише, который меньше его знал жизнь и, вероятно поэтому, меньше боялся смерти.

Наконец Уча закончил свою длинную исповедь. Малиша сказал:

— А теперь думай о том, что будет, когда кончится война. Ты станешь большим начальством… И тебе будет хорошо и легко.

— Эх, Малиша милый… Я и тогда не буду начальством.

— Почему не будешь? Заслужил — значит, будешь. И ты и товарищ Павле.

— Малиша, я воюю за то, чтобы ты и все твои сверстники — мои ученики — жили, как господа. Вы будете хозяевами.

— А кто же тогда будет работать, если все мы будем хозяевами?

— Мы все будем и работать и жить, как господа.

— Э-э, нет! Так не бывает. Я лично уже решил — не стану пахать. Какой толк от мотыги и от этой каменистой земли? Хочу учиться на судью.

— Почему именно на судью?

— Хочу судить справедливо, по-партизански. Это очень важно для крестьян. Я хочу, чтобы со всеми всегда поступали по справедливости.

— Нет, тебе нужно учиться на инженера, будешь делать машины. Или станешь доктором, людей лечить. Здесь в Соколовице построим большие дома, где люди будут отдыхать и лечиться.

— Нет! Я не могу быть врачом, насмотрелся я на раны и на трупы, хватит с меня этого на всю жизнь. Я буду судить, судить по правде… Только вот выбраться бы из этого окружения… Уж очень крепко жмут они нас. Не знаю, чем все и кончится.

— Пробьемся, Малиша, не бойся! Пробьемся! Разве нам впервые? Только бы продержаться еще дня два- три.

Малиша замолчал.

«Видно, я говорю недостаточно убедительно. Он, вероятно, по голосу чувствует, что я сам в это не верю», — подумал Уча. И, обняв мальчугана, он прижался к нему и сказал:

— Ничего, всех одолеем… Ты вырастешь, состаришься… И придешь когда-нибудь в свою родную деревню, соберешь вокруг себя ребятишек и скажешь: «Видите этого карапуза? Я был не больше, чем он, когда пошел воевать с немцами. Вот таким я был, когда пошел в партизаны!» Ну как, тебе приятно будет поважничать?

— Нет, не люблю я людей, которые важничают.

Они замолчали.

Разговор с Малишей еще больше взбудоражил и расстроил Учу. Он не видел выхода из создавшегося положения. Остаток роты, конечно, погибнет при прорыве этой ночью. О тех, кто сумеет пробиться — впрочем, пробьется ли кто-нибудь сквозь кольцо неприятельских войск и костров? — о тех он не думал. Но если он не погибнет этой ночью, что сможет он сделать с горсткой оставшихся в живых партизан, если хоть кто-нибудь останется в живых. Как бороться дальше? И собственное предчувствие и настроение людей — все предсказывало ему неизбежное поражение. Впрочем, что значит поражение? В борьбе за свободу не может быть поражений. Если поражение наступает после мужественного, героического сопротивления, о нем вспоминают дольше, чем о победе. Человек, который боится поражения, не борец и не революционер. Это глупец и трус. И какое значение имеет гибель одной роты в этой грандиозной освободительной войне? Красная Армия все равно победит, идеалы, за которые он борется, победят. А он? Он выполнил свой долг до конца.

Рядом снова послышался чей-то шепот.

— Знаешь, о чем я еще жалею?

— Да о чем же тебе жалеть?

— Жалко, что я не увижу, какой будет наша свобода. Если бы только знать точно, мне было бы легче.

— А мне все равно.

— Нужно, чтобы помнили о нас.

— Я воюю не для того, чтобы меня помнили.

— Чего вы болтаете всякую чушь! — прервал их Уча. — Вы кто — бойцы или тряпки?

Шепот прекратился, послышался чей-то глубокий вздох, потом сухой, простудный кашель. Но кто-то тут же напомнил, что нужно прикрывать рот шапкой. В лесу повсюду, насколько хватал глаз, пылали костры. Неумолчно, зловеще кричали совы.

Было уже около двенадцати ночи, когда один из партизан спросил:

— Кто знает, который час?

— Скоро пойдем… — ответил другой.

Спрашивающий тихо запел. Никто его не останавливал, даже Уча, понимавший, что это от страха. Слушали его молча. Фальшивя, боец пел известную боснийскую песню.

В полночь Уча зажег спичку, проверил время и приказал:

— Готовься! Пулеметчики, наполните диски и несите их с собой. Приготовить гранаты! Когда враг откроет огонь, уничтожайте его пулеметы гранатами.

Они вышли из пещеры. Уча расставил пулеметчиков, напомнил, чтобы они шли осторожно и тихо, и начал взбираться с ротой на склон. Он шел впереди, не ощущая страха. Ему не терпелось, хотелось скорей, как можно скорей открыть огонь и схватиться с врагом. Партизаны подкрались к самым кострам и остановились. Уча отправился на разведку. У костров никого не было. Он долго прислушивался: ни шороха, ни голоса. Пламя костра наступало на темноту; тьма отступала, снова оттесняла, старалась поглотить свет. Меж кострами пролегли черные пропасти мрака. И снег был здесь черный. Уче вдруг стало страшно. Он весь задрожал. «Верно, они услышали нас и притаились!» — подумал Уча в страшной нерешительности. Куда ударить, в каком направлении, меж этим или тем костром? И как раз в ту минуту, когда он решил, что лучше двинуться туда, ему словно кто-то шепнул: «Нет! Лучше сюда!» Так, в полной растерянности, он стоял несколько минут.

— Все равно! — почти вслух произнес Уча. Он вернулся назад, приказал роте следовать за собой и пошел вперед, держа в руке гранаты.

Чем ближе подходили они к пространству между кострами, тем сильнее стучало у него в голове: «Вот сейчас! Вот сейчас!»

Казалось, он не слышал огня вражеской засады. Взрывы гранат, выстрелы из винтовок, треск пулеметов — все слилось в один звук, долгий и страшный. Он бросал гранаты, стрелял, бежал, наскочил на кого-то, свалил, кто-то рядом стонал. Он налетел на дерево, сильно ударился, упал. Но тотчас вскочил и бросился дальше. И вдруг наступила тишина. Тяжелая и оглушительная, как взрыв.

…На рассвете они собрались и пересчитались. Было всего на пять человек меньше, чем перед прорывом.

Уча чувствовал усталость и что-то вроде разочарования, потому что все вышло вовсе не так, как он ожидал.

 

30

За несколько дней непрерывных боев рота Павле разбила четников и недичевские отряды в Нижнем Леваче. Остатки четников отступили вглубь Шумадии и там начали собираться с новыми силами. Тем временем рота успела пополниться и еще лучше вооружиться. Оправившись, она успешно вела бои с небольшими группами лётичевцев и недичевцев. Делая короткие переходы по холмистому Левачу, партизаны передвигались от деревни к деревне, сжигали общинные управления к почту, устраивали митинги.

В каждой деревне после мобилизации, проводимой местными партийными организациями, а чаще по собственной инициативе крестьян к отряду присоединялись новые бойцы. Вопреки идиотской пропаганде четников и лётичевцев, которые кричали, что партизаны — усташи, евреи, поджигатели и безбожники, «истребители сербов», что они варят детей в котлах и «сожительствуют со своими матерями и сестрами», народ все меньше боялся партизан и все больше сливался с ними.

Но деревня Шливица, где до прихода партизан помещался штаб четнического корпуса, не могла примириться с партизанами. Крестьяне этой деревни несколько раз обстреливали колонну.

Поэтому Павле и Вук решили явиться в Шливицу днем и провести там собрание. Павле надеялся оказать таким образом политическое воздействие на крестьян и обезвредить четническую пропаганду. А Вук думал, что их появление просто запугает местное население. Чем ожесточенней разгоралась борьба, тем явственней размежевывались симпатии крестьян между партизанами и четниками, тем больше верил Вук в силу и тем меньше — в красивые слова о политике. Этой ночью Павле через Максима назначил Йовану явку в Шливице и теперь нетерпеливо ожидал его с письмом от Брки о положении дел на Ястребце и о судьбе Учи. Ему не хотелось долго задерживаться. Он знал, что после того, как партизаны появились на этом участке, немцы оставят Ястребац, укрепятся вдоль Моравы и бросят все свои силы на них.

В Шливицу пришлось спускаться по откосу, вдоль которого извивалась дорога, обнесенная высокими плетнями. Вук шел впереди. Ему хотелось как можно скорее попасть в Шливицу. Он собирался сразу отправиться к дому, где расположился штаб четнического корпуса и где находилась Бранка, и там расспросить о ней крестьян. Он боялся, что у него не хватит сил уйти отсюда, не узнав ничего о ней. Он был бесконечно несчастен, но упорно скрывал это. Он не хотел выставлять напоказ свое горе. Павле несколько раз пытался заговорить с ним о Бранке, но Вук решительно отклонял разговор. И старые партизаны, хорошо знавшие Вука, чувствовали по его поведению, что он очень страдает. И от того, что все это знали, Вука еще больше жгли боль и стыд. Он почти не спал, не мог ни минуты оставаться на месте; он непрерывно искал себе занятие, старался как можно больше оставаться един. Он часто ходил в дозор, во время стоянок сам вызывался быть разводящим на всю ночь. Вук заметно худел. Тайком от Павле и других партизан он подробно расспрашивал о жене у пленных четников и крестьян, которые, как ему казалось, могли о ней знать. Но ничего достоверного он так и не узнал. Судьба Бранки становилась все таинственней.

Кровавое январское солнце скрылось в пепельной гряде облаков, опустившихся на холмы и горы. В вышине над дорогой под темно-голубым платком неба, словно натянутом на горные вершины, пролетел, спеша на ночлег, дикий голубь. На плетнях вдоль дороги трещали сороки. Эти известные сплетницы и воровки всегда одиноки и всегда летают вблизи деревень. Не доходя до села, колонна остановилась, словно желая насладиться прекрасным видом на Шливицу, который открылся перед ними. Здесь, утопая в чернеющих сливовых и яблоневых садах, словно раскрытая книга, лежит село. Поднимаются из труб и плывут высоко над деревней голубые перышки дыма. Громко скрипит журавль. Стучат топоры.

— Почему мы остановились? — с удивлением спросил Вук и, не дождавшись ответа, пошел дальше по узкой тропке, протоптанной в оттаявшем под теплым ветром снегу и покрытом ледяной коркой. Он добрался до первых домов и сразу свернул к клети, где крестьяне варили ракию. Вук понял, что дом этот богатый. Во дворе высились различные постройки, а в загоне лежали овцы, похожие на белые снежные сугробы. Во дворе и даже на дороге чувствовался кислый запах винограда и вина. Вокруг медного котла с еще теплой ракией, которая казалась голубой, сидело несколько стариков. Достав угли из-под котла, они грелись и потягивали молодую ракию, закусывая моченым перцем.

Вук вошел, поздоровался с присутствующими и сразу приступил к расспросам.

— Есть в деревне какие-нибудь войска?

— Нет у нас никаких войск. Так только, иногда заходят мимоходом, — спокойно ответил старик с рыжеватой кудрявой бородой, вероятно хозяин.

Остальные серьезно и спокойно смотрели на Вука, продолжая отхлебывать ракию.

— Никого у нас нет. А мы ни во что и не вмешиваемся. Занимаемся своим хозяйством да сидим дома.

— Кто у вас в деревне комендант?

— Какой там еще комендант! Все мы у себя дома коменданты, — равнодушно ответил старик, зачерпывая ракию деревянным ковшом.

— Старый ты, стыдно врать! — вскипел Вук, повышая голос.

— Борода врет, а я не вру, хлопец! Выпить не хочешь?

Вук весь затрясся от гнева, но овладел собой.

— Послушайте! Я шутить не люблю. Я вас серьезно спрашиваю: кто здесь командует охраной?

— А-а, охраной? — протянул старик, как будто только теперь понял, о чем идет речь. — Да по очереди командуют. Пришли из армии, были там капралами и командирами. Время военное, да и воровство началось. Они всегда предупреждают нас, когда должны прийти немцы, чтобы мы успели на время сбежать из деревни. Какая же это охрана, хлопец? У них всего-то несколько патронов и штук шесть винтовок, да и то не у всех есть затворы. Так только, для вида!

— В каком доме помещался штаб корпуса? — прервал его Вук.

— Э-э! В каком только он не помещался. Мы тут ни при чем.

— Знаю, знаю! Я спрашиваю, где был штаб до того, как четники удрали от нас?

— Так вы партизаны? Слава тебе господи! Мы хоть поглядим на вас. Вижу, вы люди серьезные! Мне это по душе, — вмешался другой старик. Вук метнул в его сторону взгляд.

— Последнее время часть стояла вон в том большом доме, рядом со школой, — сказал старик, вставая и показывая рукой.

— Видишь новую избу на каменном фундаменте? В ней живет самый почтенный и самый уважаемый хозяин в нашей деревне. Таких, как он, у нас во всем срезе только двое, — сообщил, становясь все разговорчивей, старик.

Тем временем подошла вся колонна и остановилась у ворот.

— Смотрите, если сегодня ночью в деревне раздастся хоть один выстрел, вам не сдобровать! — пригрозил Вук и вышел на дорогу.

Павле, слышавший последние слова Вука, одернул его. Стараясь как-нибудь загладить его резкость, Павле подошел к старикам и отпустил какую-то шутку насчет ракии. Старики подхватили ее, но отвечали серьезно и сдержанно. Павле просил их не бояться и прийти в школу на собрание.

Колонна направилась к новому большому зданию школы. По дороге они не встретили ни одного молодого крестьянина. Только несколько стариков деловито возились возле ворот и клетей, всем своим видом показывая, что им нет никакого дела до партизан. Женщины с подоткнутыми подолами и ведрами в руках перестали доить коров и враждебно глядели на колонну.

— Видишь, мужчин здесь совсем нет, — сказал Павле, обращаясь к Вуку, который шагал во главе колонны рядом с ним. — Дома остались только старики да дети. Нужно быть осторожней.

Какой-то пожилой крестьянин, прячась за копной сена, следил за колонной. Приоткрыв рот, он, видимо, пересчитывал партизан, кивая в такт себе головой.

— Эге, друг! Пойди-ка сюда! — крикнул, заметив крестьянина, Вук.

Мужик тотчас шмыгнул в сторону, но двое партизан догнали его и насильно подвели к Павле. Крестьянин, весь бледный, без кровинки в лице, дрожал; глаза его беспокойно бегали.

— Ну, чего ты дрожишь, как овечий хвост, — сказал Вук, подходя к нему. Мужик отпрянул. — Кто тебе приказал пересчитывать партизан?

— Клянусь детьми своими… не считал! Убейте меня, если считал! — лепетал испуганный крестьянин. Его светлые глаза налились слезами, он готов был громко заплакать.

— Ну, ладно, — сказал, невольно улыбнувшись, Павле. — Идем с нами, покажешь нам деревню.

Крестьянин стал умолять отпустить его, но Вук передал его под охрану Николе и приказал не спускать с него глаз.

Скоро они подошли к школе. Стены ее пестрели четническими лозунгами: «Смерть коммунистам!», «Уничтожим коммунистическую банду!», «Да здравствует король Петр!», «Да здравствует Драже Михайлович!»

Павле с Вуком организовали охрану. Роту Николы, разбитую на тройки, послали готовить ужин, остальным наказали обойти деревню и после ужина привести на собрание хоть по одному человеку от каждого дома. Вук велел позвать крестьян, приказал им стереть лозунги четников и вместо них написать партизанские. Под руководством Симы бойцы быстро организовали хор, полились партизанские песни.

Пока готовился ужин, Вук вошел в дом, где, по словам старика, последнее время стоял штаб корпуса. Он застал в нем только старуху; она была глуховата или только прикидывалась глухой. Вук долго и терпеливо расспрашивал ее обо всем, что могло бы навести его хоть на самый отдаленный след Бранки. Но старуха неохотно отвечала на его вопросы. Он так и не добился от нее ничего и узнал только, что с четниками была какая-то красивая женщина, которую неизвестно откуда привели, и она ушла вместе с ними.

Вук вышел от старухи в совершенном отчаянии. Он был уверен, что старуха поняла, что он партизан, а Бранка жена партизана. Наверно, она просто боялась сказать ему правду. Есть что-то, чего она не говорит. Есть, есть! Почему же Бранка не сбежала? Почему? Ведь она, конечно, слышала, что пришли партизаны. Если бы она погибла, ее бы все жалели как честную женщину. А этим она опозорила и его и себя. Четники станут мучить ее, терзать. Сможет ли она вынести пытки? Сумеет ли дать отпор своим палачам? Вук припомнил всю свою жизнь с ней. Он вспомнил и то время, когда Бранка была еще девушкой. Нет, он не мог найти ничего, что подтверждало бы его сомнения. «Ее убьют!.. Непременно убьют!» — обожгла его вдруг мысль, и сознание у него помутилось от отчаяния и горя. Он предчувствовал страшную беду, и мысль о ней заставила его содрогнуться.

Наконец в школу собрался народ, главным образом женщины и старики, которых насильно пригнали на собрание. Вук вошел в просторный класс и незаметно смешался с толпой крестьян. Маленькая керосиновая лампочка тускло освещала большую комнату, наполненную табачным дымом, в котором мелькали черные меховые шапки крестьян и женские платки всех цветов. Стоял гул, слышался кашель. Прислонившись к стене, Вук оказался позади группы крестьян, которые все время что-то обсуждали между собой.

Партизанский хор исполнил несколько песен. Потом Павле взобрался на стол, рядом с лампой, откашлялся, посмотрел в зал и сделал шаг вперед, словно желая приблизиться к людям, напряженно ожидавшим начала митинга. Павле ждал, покуда затихнут разговоры и шепот.

— Послушаем, что он скажет! — закричали присутствующие, и Павле почудились в их голосах насмешка и вызов. Он разозлился и громко и быстро заговорил. Но после первых же произнесенных им слов он успокоился и продолжал говорить уже легко и гладко, как ученик, выучивший свой урок наизусть.

По выражению лиц, по поведению стоявших возле него слушателей он старался уловить настроение аудитории и приноровить к нему содержание и тон своего выступления. Но Вук видел, что крестьяне гораздо внимательней разглядывают «партизанского командира», чем вникают в смысл его речи. И Павле тоже, казалось, это замечал. И поэтому, рассказывая им о свободе и о России, о целях партизанской борьбы, о предательстве четников, он стал в то же время обращаться к аудитории с вопросами, как будто спрашивал у них согласия и подтверждения своим словам. Но крестьяне молчали, и он сам отвечал на эти вопросы.

Люди, стоявшие впереди Вука, курили не переставая, подталкивали друг друга после каждого слова Павле. Время от времени кто-нибудь из них громко откашливался.

— Вот как говорит! Так и сыпет! Люблю таких ораторов. Не то что наши! Как начнут заикаться, тоска берет, — сказал пожилой крестьянин в новом гуне, расшитом шнурами.

Павле кончил и спрыгнул со стола. Аплодисментов не было.

Партизаны снова запели. Кто-то продекламировал «О колосья мои!» Шантича . Откуда-то появилась гармонь, и песни полились снова. Крестьяне задвигались, женщины начали группами выходить на улицу.

— Вот это у них командир! Совсем молодой, ей-богу не старше моего Мики, — продолжал говорить крестьянин в новом гуне. — Сообразительный мужик! Ум у него, как у Вильсона… Где уж нашим с ним воевать!

— Студент, наверно! Все студенты коммунисты. Это его, что ли, комиссаром называют? — подхватил другой, с рябым лицом, изуродованным еще лишаями, которые выели у него и все волосы, так что затылок был покрыт плешинами и рубцами.

— У них теперь так командира называют. А в прошлую войну комиссарами называли тех, кто снабжал армию провиантом, — гнусаво ответил мужичонка в потертой заячьей шапке, куривший трубку.

— Какая же это, братцы, армия, ей-богу! — опять заговорил первый мужик. — Баб не трогают, солонину не крадут, ракии не пьют! У меня только один из них и выпил полстакана. Такой закон у них, говорят. И не ругаются, истинный бог, будто и не сербы.

— Конечно, не сербы! Это все евреи и хорваты, — сказал седой безбородый крестьянин.

— Да какие там евреи! Этот, что сейчас говорил, тоже, должно быть, из какого-нибудь моравского села. Слышишь, как растягивает. Да и другие тоже. У них больше половины из наших краев.

— А зачем они баб за собой таскают? Зачем баба на войне? — насмешливо спрашивал безбородый.

— А ты знаешь, как здорово эти бабы воюют? Видишь вон ту, высокую? — сказал крестьянин, которому нравились партизаны, и указал на Бояну. — У нее пулемет, и она бьет из него стоя. Все они образованные, студентки! Эти коммунистки никогда не выходят замуж.

— Э-э! Ты что же думаешь, баба может без этого? Скорей без хлеба проживет, чем без этого! — возразил, тряхнув головой, мужичонка в заячьей шапке.

— У них закон такой, Леса! Если кого застанут — тут же на месте расстреливают. Мне об этом люди рассказали. Да и я присмотрелся нынче. Ни разу не ругнулись при бабе, — упорно продолжал защищать партизан крестьянин в гуне, со значком красного креста. Он не выпускал изо рта цыгарку.

— А ну тебя к черту, Жика! Это те самые, что перед войной продавались за три бумажки, — продолжал гнусавить мужичонка. — Ты мне вот что скажи: есть у них связь с Россией? Вот что хотел бы я знать! А то, что они прикидываются святыми, так это все одна пропаганда!

Партизаны повели коло. Танцевали только бойцы. Всех перещеголяли новички моравцы. Из крестьян не подошел никто. Они стояли в стороне и смотрели, перешептываясь.

— А какая польза от этой связи, если король их не признает? — заметил безбородый, прерывая крестьянина, который, видимо, сочувствовал партизанам и утверждал, что у них есть связь с Москвой. — Англия их не признает. Русские и немцы пускай дерутся себе сколько угодно. Все равно англичане подложат им свинью. В конце концов они, как и в прошлую войну, сядут во главе стола. Учитель мне говорил, что англичане никогда не проигрывали войны. Черчилль — большая голова, так и знай.

А партизанам плевать, что Англия их не признает. Станут они кровь проливать, чтобы потом отдавать власть другим! Они тоже не дураки. Я вам вот что скажу: у нас революция. Вот как в России в семнадцатом году, когда убили царя Николая и поставили Ленина. Мне один русский художник рассказывал, что этот Ленин околдовал народ. Художник говорил, что революция опасней войны… Идет, например, по городу трамвай, битком набитый, вдруг из-за угла начинают стрелять из пулеметов. Кровь так и брызжет.

— А спросишь их о короле, этих партизан, — молчат, словно рыбы, — прервал спорящих безбородый. — Я как-то пристал к одному, а он говорит: король, мол, предатель. А сам скалится на меня, как монах на молодую вдову.

— Послушайте, люди! Это все политика. Разве нас однажды уже не надули? Пока не сядет тебе на шею, он и милый, он и хороший, хоть к ране его прикладывай. А как оседлает тебя да возьмет власть в руки — вот тогда попляшешь!.. — ехидно сказал старикашка в заячьей шапке, выбивая трубку о ладонь.

— А уж это само собой. Если они возьмут власть, мы пропали, — согласился с ним безбородый. — Погонят нас в колхозы. Обдерут, как липку! Не зря они столько о России рассказывают. Вот тот, что был у меня, как начал расхваливать Россию, так его и не остановишь. Я слушаю, а сам думаю: «Э, нет, братец, меня не проведешь. Знаю я твою пропаганду».

Наступило короткое молчание.

— Да, пришли времена царя Лазаря, — сказал, вздохнув, крестьянин, защищавший партизан. — Под чью власть идти? Под чью-то идти надо. А под чью — не знаешь. Вот и угоди ей теперь.

— Поживем — увидим. Только знайте, что вся эта бесовщина обрушится на наши головы. Так уж нам суждено. Если бы это было хорошо, и черт пошел бы в крестьяне, — примирительно заметил старикашка, завернул трубку в тряпицу и сунул ее во внутренний карман гуня.

— Вы что же, друзья, не посылаете своих сыновей бороться за свободу, а отправили их к четникам, народ резать? — сказал, подойдя к ним, Вук, который давно обратил внимание на их таинственную беседу.

Крестьяне смущенно посмотрели на него, испугавшись, не подслушал ли он их разговора.

— Вот была бы у нас одна армия, не воевал бы серб против серба, — я бы тогда, парень, сразу его к вам привел, — ответил седой безусый крестьянин. — И сам тоже пошел бы с ним, хоть и стукнуло мне пятьдесят шесть. А так не поймешь, кто пьет, кто платит! Заварилась каша какая-то: то одни, то другие. Один тебе говорит одно, другой — другое. Где уж нам, мужикам, темным, неграмотным, разобраться, кто тут прав. Вы образованные, вы всегда политикой занимаетесь. А мы ковыряем камни, отдаем богу богово, кесарю кесарево.

— Я такой же крестьянин, как и ты, дядя. И у меня есть хозяйство и дом, а вот в сорок первом ушел в партизаны. Для этого большого ума не нужно. Одни бьются против немцев, другие защищают немцев. Чего же здесь раздумывать! Стыд! Деревня ваша вся целиком у четников. Где ваша молодежь? Вечером в нас стреляли. Стыд!

Крестьяне молчали и с нетерпением ждали, пока Вук кончит, чтобы незаметно улизнуть. Но Вук продолжал говорить, все больше распаляясь и нападая на собравшихся. Он словно хотел вылить и выместить на них весь гнев и горечь, которые жгли ему грудь. «Все они готовы перейти к четникам, все рады мучить и убивать. Такие все. Нет уж, пусть я лучше после войны стану живодером, ловить собак по базарам, только не крестьянином! Нет! Не буду! Они меня погубили. Вот негодяи! Прикидываются простачками да добрячками, а сами готовы кровь из тебя выпить!» Внезапная острая ненависть к мужикам, охватившая Вука, преследовала его и тогда, когда он расстался с ними; она так и не проходила. Но в этот вечер Вук даже не задумался над тем, откуда она взялась. Ему казалось, что он просто освободился от какого-то заблуждения и понял что-то новое.

Партизаны продолжали петь и плясать, но крестьяне недолго оставались в школе. Разом, как по команде, они все бросились к дверям и разошлись в разные стороны. Вуку показалось это подозрительным, и он поделился своими опасениями с Павле. Но комиссар не придал этому никакого значения. Партизаны натаскали соломы и стали размещаться на ночлег.

Вдруг за деревней с разных сторон послышались выстрелы из винтовок. Павле и Вук, которые сидели за столом и разговаривали о завтрашнем дне, переглянулись.

— Ну, что я тебе говорил? — самодовольно сказал Вук, чувствуя, что был прав, подозревая крестьян.

— Джурдже, пошли людей в дозор! — приказал Павле.

Джурдже разослал патрули во все концы деревни.

Четники стали бить по школе из автоматов. В эту минуту вошел Йован. Его сопровождали двое вооруженных крестьян.

— Тебе письмо, Павле, — сказал он, поздоровавшись, и вынул из кармана измятый пакет. Передав его комиссару, он подошел к Вуку и тихо сказал, что немцы в течение всего дня подтягивали к Мораве войска на грузовиках.

— Утром непременно жди нападения.

— А много их?

Мои провожатые насчитали пятнадцать машин. Подвозят и минометы. Вечером прибыло еще несколько грузовиков.

— Слышишь, Павле?

— Подожди, — перебил его комиссар, поднося письмо к лампе. Он нахмурился, и на лице его появилось выражение крайнего недоумения. Вук сразу понял, что в письме содержатся плохие известия. Это заставило его призадуматься. К ним подошел Джурдже. На днях, когда формировались новые роты, Джурдже назначили командиром, и сейчас он считал себя вправе присутствовать при чтении письма. Немного погодя к ним робко приблизилась и Бояна. Ей хотелось узнать у Йована о Второй роте и об Уче. Она завела разговор издалека. Йован понимал ее беспокойство, но не хотел говорить ей о том, что было ему известно.

 

31

Брка, секретарь Окружного комитета партии, писал размашистым и неразборчивым почерком:

«Дорогие товарищи, я поражен вашими сообщениями и вашими действиями, о чем буду говорить ниже. Считаю, что вы поступили правильно, оставив Ястребац и перейдя в новые районы. Мы приняли такое же решение и только провал наших явок вызвал перерыв в связи с вами. Направление вы взяли верное. Район, в котором вы сейчас находитесь, очень важен для дальнейшего развития действий. Позже остановлюсь на этом особо.

Но я крайне удивлен всем, что случилось ранее. Товарищ Павле, исполняющий и обязанности партийного руководителя в отряде, пишет нам, что расстрел Гвоздена был правилен и необходим. Невероятно, чтобы такой боец, как Гвозден, так быстро и резко изменился, превратился в опасного врага отряда. Мы обращаемся с вопросом к товарищу Павле: как это он, несущий самую серьезную ответственность перед партией за состояние отряда, живя и работая полтора года бок о бок с Гвозденом, никогда прежде не замечал его идейной слабости, колебаний и разложения? Разве вражеское наступление — первое испытание для коммуниста? Разве Гвозден, заместитель командира отряда и член партии с сорокового года, только тут, через много месяцев своей работы в отряде, проявил себя как колеблющийся и оппортунист? Как это могло случиться?

Факты, которые товарищ Павле приводит в письме, для нас неубедительны. Они говорят только об одном, а именно: штаб и партийное руководство отряда, и в первую очередь товарищ Павле, растерялись. Люди, которые сохраняют присутствие духа в трудных условиях, люди, которые в состоянии хоть сколько-нибудь мыслить политически, никогда не совершили бы такой грубой ошибки. Мы не одобряем расстрела Гвоздена и расцениваем это как свидетельство паники и вашего неумения действовать разумно в трудных условиях. Это самая серьезная политическая ошибка, которая была допущена с момента образования отряда. Гвозден имел большие заслуги перед партией и отрядом, он был популярнейшим человеком в крае, он имел огромное влияние на крестьянские массы, которые видели в нем своего человека. Мы связывали с его работой серьезные планы дальнейшего развития наших действий. Долгом партии, и в первую очередь товарища Павле, являлось беречь такого человека, сделать все, чтобы преодолеть его колебания. Мы убеждены, что он переживал кратковременный кризис, характерный для крестьянской психологии. Между тем комиссар отряда не предпринял ничего серьезного для того, чтобы побороть эти настроения Гвоздена и спасти его для партии. Этот случай говорит нам еще об одном обстоятельстве: вы отождествили методы партийной работы с методами штабной. Перед партией, товарищи, прежде всего стоит задача воспитывать и поднимать людей, спасать их, если они вступили на ошибочный и гибельный путь. Товарищ Павле забыл об этом и должен будет ответить со всей серьезностью перед партией, как только вы вернетесь обратно».

На этом заканчивалась первая часть письма. Далее Брка писал, что никаких связей с Учей у них нет, что последний находится на Ястребце и ведет непрерывные бои. Сведения, которые они имеют, говорят о том, что он несет тяжелые потери. Брка предупреждал, что ожидается переброска немецких сил. Поэтому партизанам следует быть начеку и, как только они заметят движение противника, спешно переправляться через Мораву и возвратиться на Ястребац. По всему видно, что немцы, вероятно, дня через три начнут наступление, так что он советует им уже сейчас продвигаться поближе к горам.

Эту часть письма Павле прочел бегло, только для порядка, и ничего из нее не запомнил. Взволнованный, он протянул письмо Вуку.

«Ошиблись?! И это говорит Брка! Не нужно было расстреливать?.. Да как же я мог спасти его? Разве Брка не понимает? Невероятно!» — Он облокотился на стол и закрыл лицо руками. Так он сидел неподвижно, глядя перед собой, и вспоминал… Ястребац. Сумерки. Отряд построен. Гвозден говорит, и он говорит… Уча опустил голову… Партизаны как будто онемели, отряд идет молча. «Ошибся?!»

В комнате стояла тишина. Слышалось только тяжелое дыхание спящих бойцов да на улице время от времени раздавались выстрелы из винтовок. Джурдже, Бояна и Йован не сводили глаз с Павле. Они заметили его волнение и предчувствовали, что их ждут плохие вести. Вук медленно читал письмо. Прочитав до конца, он стукнул кулаком по столу и сказал:

— Я не согласен.

— Тише! — остановила его Бояна.

— Им легко критиковать оттуда! Вот я бы спросил его, если бы он оказался в нашем положении… — продолжал Вук.

Павле поднял голову и посмотрел на него.

— Не согласен! — сказал комиссар тихо, словно удивляясь его словам.

— Нет! Если мы ошиблись, я готов пустить себе пулю в лоб! — подтвердил Вук, приблизившись к нему и почти прислонившись лицом к его лицу.

Несколько минут все молчали. Павле казалось, что в голове у него все смешалось.

— А вы, товарищи, как думаете? Правильно мы поступили, расстреляв Гвоздена? Только говорите откровенно, по совести, — вполголоса обратился Вук к Джурдже, Йовану и Бояне.

Но они молчали, словно не зная, что сказать.

— Я думаю, что это было и правильно и необходимо, — начал наконец Йован. — Если бы мы этого не сделали, отряд остался бы на Ястребце и погиб.

— Что касается тактики, я согласен с Йованом. Если бы мы не ушли с Ястребца, от нас ничего бы не осталось, — сказал Джурдже и, оглянувшись, не слышит ли кто-нибудь из партизан, продолжал: — А вот, что Гвозден расстрелян, это плохо. Что бы случилось, если бы его не расстреляли? Ничего. Кто бы его послушался и пошел за ним? Никто. Его наказать нужно было и сместить, но неправильно и нехорошо, когда коммунист погибает от своих же товарищей. — Джурдже сделал ударение на словах: «наказать», «сместить» и «коммунист»; Павле совсем недавно принял его в партию.

— Да чего разговаривать! Вот из-за таких, как Гвозден, мы и проигрываем войну, — злобно прервал его Вук. — Не желаю и думать об этом.

— Не знаю, что написано в письме, может быть, я не имею права так говорить, но раз уж мы начали, будем говорить начистоту, — спокойно заметил Джурдже. — Не нужно было, товарищи, расстреливать коммуниста.

— Какой он коммунист? — снова выступил Вук. — Давайте, мол, бросим ружья и пойдем по домам, пока немцы не уйдут! И после этого ты считаешь, что он коммунист!

— Не я один…

— Все, кто считает так, ничего не понимают, — сказал Йован, прерывая Джурдже. — Впрочем, когда все кончится, тогда и посмотрим, кто прав.

— Я считаю, что товарищи просто не сумели разобраться в нашем положении. Ты, Павле, вероятно, плохо объяснил им это в своем письме. Когда вы встретитесь и ты подробно все расскажешь, они поймут, что иначе быть не могло, — мягко сказала Бояна, словно желая утешить Павле. — А что со Второй ротой? — с беспокойством спросила она.

Но никто ей не ответил.

— Давайте спать! Подъем в три! — нарушил молчание Павле.

Все улеглись, только Павле и Вук остались сидеть за столом. Вук положил голову на руки, словно собираясь вздремнуть. Павле последовал его примеру. Ободренный словами Вука и поддержкой Бояны, он мог уже спокойней и хладнокровней обдумать случившееся.

Его удивляло только упорное непонимание Джурдже. Это свидетельствовало о том, что расстрел Гвоздена произвел на партизан гораздо более тяжелое впечатление, чем он думал. Не нужно было надеяться, что все это так гладко сойдет… Расстрелять своего человека, который к тому же много значил для отряда… Люди смотрят на это не так легко, как казалось. Нужно прожить большую часть жизни, чтобы освободиться от иллюзий. Мы расстреляли человека, который разложился и пытался ликвидировать отряд… Хотел бы я посмотреть, как поступил бы в подобном случае Брка.

Но разговаривая с самим собой, Павле не мог побороть в себе недовольства той позицией, которую занял Брка, он не мог не думать о последствиях, вытекавших из их разногласий. Он чувствовал, что по отношению к нему совершена какая-то несправедливость. Но особенно мучило Павле, что его авторитет в отряде поколеблен партией, от имени которой он действовал, твердо веря, что правильно выполняет свой долг. «Нужно воспитывать и поднимать людей, спасать их». Знаю! Но людей нужно и расстреливать, если они вступают на путь предательства, даже если они Гвоздены. Что же, мне легко расстрелять товарища?.. Я отдал бы все на свете, только бы этого не было…»

Разводящий уже будил бойцов. Они с трудом просыпались, долго потягивались, хрипло кашляли, лениво выходили на улицу. Павле все еще продолжал сидеть на том же месте. Бояна, которая тоже не могла уснуть, встала, подошла к нему и прошептала:

— Почему ты не спишь? Ты чем-то расстроен. В чем дело?

— Так, ничего. Не спится мне, — ответил Павле, удивленный тем, что она тоже не спит. Он никогда не был особенно дружен с Бояной и редко разговаривал с ней. Комиссар уважал девушку, но ему почему-то казалось, что она любит скучные умные разговоры, а он избегал их. Ему казалось, что именно так она разговаривала с Учей.

Но если Бояна, студентка первого курса медицинского факультета, дочь мелкого банковского чиновника, и была суховата в известной мере до ухода в партизаны, то война и жизнь в отряде во многом изменили эту честолюбивую девушку.

Теперь она могла тепло и сердечно поговорить с людьми о самых обычных вещах. Как и большинству молодых коммунистов-интеллигентов ее времени, Бояне казалось, что она понимает «простых» людей, умеет разговаривать с ними и принимать участие во всех их заботах и делах. Поэтому в отряде ее все любили. Только Павле недолюбливал этих интеллигентов — «массовиков» за их неловкие и очень часто смешные усилия казаться простыми.

— Павле, мне хотелось бы спросить тебя кое о чем. Выйдем на улицу.

Ни слова не говоря, Павле вышел за ней.

— Я не могла уснуть… Я знаю, что не надо тебя спрашивать об этом. Но я не могу… Я должна… — тихо заговорила Бояна, и голос ее дрожал. — Ты знаешь что-нибудь об Уче? Если с ним случилось что-нибудь плохое, все равно скажи мне, прошу тебя! Очень!

Только сейчас Павле вспомнил о той части письма, где говорилось об Уче. Ему самому показалось странным, что он совсем забыл об этом. Из письма Брки он понял, что Уча остался на Ястребце. «Не выполнил решения!» — промелькнула у него мысль. И он ответил не сразу, стараясь подбирать нужные слова, чтобы сообщить об этом Бояне.

— Не знаю, что с ним. У него нет связи с Окружным комитетом. Видимо, он на Ястребце и ведет там тяжелые бои.

— А почему на Ястребце, ведь решено было пробиться сквозь окружение?

— И меня это удивляет. Вероятно, просто не удалось вырваться.

— Это очень нехорошо.

— Да, но он пробьется. Тут и сомнений быть не может. У него большой опыт. Ничего серьезного с ним немцы не сделают. Бойцов у него мало, ему легко маневрировать, — говорил Павле, стараясь успокоить и утешить Бояну. Но про себя думал: «Если только он на Ястребце, ему приходится туго».

— Не утешай меня. Я знаю, что ты думаешь. Скажи мне, прошу тебя… — умоляюще промолвила Бояна и взяла его за руку.

— Я тебя не утешаю, Бояна. Зачем? Честное слово, мне ничего о нем не известно, кроме того, что он ведет тяжелые бои.

Бояна выпустила его руку.

— Ты, конечно, знаешь, что я люблю его… — начала она так тихо, что Павле еле расслышал. — Я должна тебе сказать. Я знаю, что ты самый близкий его друг. Мне не с кем говорить об этом. Я никому не могу сказать. Неудобно, он командир. Нам нельзя даже любить друг друга, ни мне, ни тем более ему. Партизаны отнеслись бы к этому неодобрительно, — продолжала Бояна. — Но тебе я могу сказать и должна…

Она говорила легко, не смущаясь и не раздумывая.

Павле слушал, ему не хотелось ни прерывать ее, ни расспрашивать. Он чувствовал, что ей необходимо высказать все, что наболело у нее в душе. Влюбленные всегда страдают многословием.

— Вот я все рассказала. Мне было очень тяжело сегодня вечером, когда Йован ничего не сказал об Уче. Ведь ужасно, если бы… — И Бояна схватилась за голову при мысли, что Уча мог погибнуть. — Когда мне трудно, когда кажется, что не смогу больше выдержать, когда я валюсь с ног от усталости, я всегда думаю: он — на той горе, он смотрит на меня, он меня ждет…

— Эх, Бояна. Верь всегда, что и в жизни и в борьбе, на каждой горе, на которую ты поднимаешься, на берегу каждой реки, через которую переплываешь, как бы ты ни устала, как бы ни было трудно, тебя ждет свобода, счастье, любовь — все равно что. Без такой веры мы бы не смогли переносить всего, что мы переносим.

Но слова его показались Бояне слишком сухими и поучительными, и она замолчала.

— Прости, что я надоедаю тебе, Павле, — прибавила она. — Я знаю, что мои мучения вовсе не кажутся тебе важными. Есть много гораздо более тяжелых и важных вопросов для всех нас. — И, сделав над собой усилие, Бояна заговорила о том, что, как ей казалось, терзает Павле. Ей казалось, что она выполняет этим свой долг.

Павле был в нерешительности. Он не знал, стоит ли говорить с ней о своих неприятностях, да и о чем, собственно, говорить? Но она настойчиво, тепло и не навязчиво продолжала его расспрашивать.

Мимо них прошло отделение, возвращавшееся из дозора. По всей деревне неистово лаяли собаки. Четники из местных жителей не переставали стрелять с холма. Но партизаны не отвечали. Где-то невдалеке надрывно и тоскливо мяукала кошка, и казалось, что плачет ребенок. Бояна вздрогнула и, словно испугавшись чего-то, взяла Павле под руку, продолжая ходить с ним взад и вперед.

Довериться женщине всегда легче и приятней, чем мужчине.

Павле начал говорить, и казалось, что он говорит с самим собой. Он не сердился, не обвинял ни Брку, ни других, которые его не поняли. Он говорил только о себе, о своих горестях. Время от времени он замолкал, словно заглядывая внутрь себя, и удивлялся своему настроению. Впоследствии, когда он будет вспоминать этот разговор, ему, вероятно, покажется, что то были минуты исключительной слабости и малодушия. И он будет без конца упрекать себя за то, что он, комиссар отряда, всю ночь, вплоть до самого выступления, жаловался посочувствовавшей ему санитарке Бояне на свое тяжелое положение, на горечь и боль, которые доставило ему это письмо.

 

32

Ранним утром длинная колонна партизан вышла из села, держа путь через виноградники, которые от крайних домов деревни тянулись вплоть до леса на Гледичской гряде. Еще не смолк лай деревенских собак, провожавших партизан, как со склона уже начали бить пулеметы. Колонна остановилась. Павле решил, что четники устроили засаду, и эта стрельба его скорее разозлила, чем испугала. Ему было холодно. Втянув шею в воротник и надвинув на самые глаза пилотку, он весь как-то съежился и устало брел по обледенелой дороге. Из головы не выходило письмо Брки. Мнимое облегчение от разговора с Бояной о своих заботах, которых, кстати, от этого не уменьшилось, сменилось горечью и раскаянием. И когда по колонне быстро и тревожно пронеслось: «Немцы! Скорее!» — Павле очнулся от забытья. «Началось… Успели занять Мораву и двинули крупные силы на партизан». Теперь будет трудно форсировать реку. Опять их ждут мучения, как и при первой переправе. Дорога шла выемкой, и огонь немцев был для партизан не опасен. Они быстро вышли на склон и устремились к Гледичским лесам.

После того как не удалось окружить партизан в селе, немцы повели преследование, не давая колонне остановиться и передохнуть. Арьергард непрерывно отбивался, и Павле с замыкающим взводом должен был дважды до рассвета вступать в бой, прикрывая движение основной части отряда. На рассвете они дошли до отлогих склонов Гледича, густо, до заснеженной вершины поросшего молодым дубняком. Вук скомандовал отдых. Партизаны молча усаживались на снег, испещренный заячьими и лисьими следами; некоторые утоляли жажду снегом. Морозный и чистый воздух был наполнен запахом сухих дубовых листьев и коры. В лесу перекликались сойки и щелкал черный дрозд.

Над лесом поднимался купол чистого бледно-голубого неба, меж ветвей проглядывала белесая предрассветная полоса, окаймлявшая порозовевший перед восходом солнца восток. Прямо перед Павле остановился выскочивший откуда-то заяц и испуганно смотрел на него. Затем быстрыми, судорожными скачками он пустился наутек и исчез среди темных узловатых стволов. Павле, как и в детстве, охватила какая-то необычайная, светлая радость. Несколько мгновений он не мог двинуться с места; в глазах надолго сохранился этот быстрый, легкий, неуловимый бег испуганного зверька. Потом Павле пошел вперед, к Вуку. Партизаны тихо переговаривались. Бывалые бойцы спокойно дремали, а новички многозначительным вопросительным взглядом провожали проходившего мимо комиссара, лицо которого было сосредоточенным и строгим.

— Хмурится. Видно, дело дрянь.

— Конечно, немцы близко.

— Мы с тобой, видать, счастливые. Вчера пришли, а сегодня в бой.

Услыхавший этот разговор Павле повернул голову и улыбнулся. Улыбнулись и новички.

Вук и Павле решили, что надо углубиться в лес и там дожидаться ночи, чтобы, судя по обстановке, определить дальнейшее направление отряда. Колонна целый час шла лесом, который с каждым шагом становился все гуще.

Наконец Вук скомандовал привал, а бойцы Николы заняли оборону в направлении, откуда вернее всего ожидалось нападение немцев. Немцы не оставили их в покое. Вскоре на позициях Николы завязался бой. Павле поспешил туда.

Немцы наступали решительно и смело. В лесу там и тут мелькали зеленоватые солдатские шинели. Низко пригнувшись к земле, солдаты перебегали от дерева к дереву, окружая взвод. Позиция была мало пригодной для боя. Павле приказал подтянуться и потихоньку отступить, не прекращая огня. Но нажим немцев был так стремителен, что рота Николы начала отступать бегом. Основная часть отряда, стараясь ускользнуть от врага, шла быстрым маршем. Немцы двигались по их следу, не переставая обстреливать арьергард.

Отступая, партизаны вышли из чащи и оказались среди редких зарослей можжевельника с мелькавшими здесь и там кривыми и низкими, приземистыми дубами. По арьергарду снова ударили пулеметы. Павле взглянул на часы: четверть двенадцатого.

— Скверно! — сказал он и посмотрел на Вука.

— Да!

— Нужно поскорее достигнуть вершины.

Вук согласился с ним и прикрикнул на партизан, чтобы поторапливались.

Павле пропустил всю колонну и пошел в самом ее конце. Перед ним шла дочка писаря. Бояна уже успела дать ей кличку — «Данка». Она была одета по-крестьянски, и ее маленькая гибкая фигурка совсем затерялась в широком гуне. Всем своим обликом она напоминала ребенка, которого одели в стариковское платье. Раскрасневшаяся, с капельками пота на лице, она то и дело встряхивала головой, и длинные косы бились у нее по спине. Павле чувствовал, что она боится его и стесняется.

— Ну как, товарищ Данка? Очень трудно тебе в партизанах?

— Нет, товарищ комиссар, — не оборачиваясь, ответила девушка.

— Конечно, нет. Еще немного и совсем привыкнешь, забудешь деревню, и тогда будет совсем хорошо… Стреляет, стреляет, а попадает редко, — продолжал Павле, чтобы только что-нибудь говорить.

Вдруг с вершины холма грянул винтовочный залп и застрочил пулемет. Партизаны повернули головы. Пораженный неожиданным появлением врага, Павле остановился и, чуть сгорбившись, продолжал стоять как вкопанный. Сверху кричали четники, грозя и ругаясь.

— Капут, коммунисты! Куда теперь пойдете?

Вук отвечал им угрозами и стрелял. Павле было ясно, что положение крайне осложнилось; его охватил страх. Для Павле это был первый случай открытого взаимодействия четников Михайловича с немцами. Это ошеломило его, но он тут же принял решение атаковать четников. Он чувствовал, что это единственный выход.

Вук приподнялся и скомандовал. Партизаны под огнем развернулись в цепь и двинулись к вершине холма, скрываясь за кустами и корявыми стволами дубов. Павле очутился на самом краю левого фланга. Позади, в лесу, отчаянно билась рота Николы, пытаясь задержать немцев. Над головами партизан строчили пулеметы, заглушая крики четников: «Да здравствует король Петр!» Партизаны тоже хрипло и зло кричали и шли в атаку. Били только пулеметы: стрелкам Вук еще не разрешал начинать.

Выскочив на вершину холма, Павле столкнулся с пулеметным прикрытием четников и тут же без сознания рухнул в снег.

Партизаны заняли вершину, расстреливая четников, которые бежали вниз по склону, бросались в кусты и скатывались по крутизне. Вскоре и бойцы Николы взобрались на вершину, оставив немцев на опушке леса.

— Комиссар упал! Павле ранен! Эх, черт, да разве это он? Беги, что ждешь? — слышались повсюду крики партизан.

Бояна подбежала к Павле, перевернула его на спину и разорвала гунь. Крови не было видно. Он тяжело дышал. Санитарка начала тереть ему снегом лоб, лицо и грудь. Павле открыл глаза и, придя в себя, прошептал:

— Что со мной было?

— Ничего. Просто устал и потерял сознание, — ответила Бояна и улыбнулась ему.

«От гранаты», — вспомнилось Павле. В ушах у него продолжало звенеть, к горлу подкатывала тошнота. Его бледное лицо судорожно дергалось. Он зажмурился, а перед глазами продолжала стоять Бояна с ее милой дружеской улыбкой. «Смеется… Думает, что я испугался. Рада, что жив».

— На, съешь сахару, — предложила Бояна, наклоняясь над ним.

— Не могу, тошнит меня.

— Поэтому и надо съесть сахар. — Павле открыл рот, и она положила ему кусочек сахару. — Переутомился, вот и обморок, — проговорила Бояна.

— От взрыва, — сказал Павле и приподнялся. Отяжелевшая голова его сама упала ка грудь. — Сейчас пройдет, — добавил он и стал сам себе растирать виски, припоминая, как шла атака.

…Ему не хватало воздуха. По шее стекла струйка крови и неприятно защекотала спину меж лопаток. Он провел рукой по шее, пальцы оказались в крови. Откуда кровь? Раны он не чувствовал. Он повернул голову, шапка упала в снег. Павле подобрал ее и начал подниматься в гору. Почему упала шапка? Проведя рукой по волосам, он почувствовал боль. На голове была царапина от пули. Только-то… И больше ничего! Пуля содрала кожу. Не пригнись он немножко, на какой-нибудь сантиметр, и тогда… Он вытер кровь и побежал догонять остальных. Боли не было. Нет, больно… Над ним и вокруг него свистели пули. Он обернулся и увидел беспорядочную цепь — это бежала рота Николы. — У тех, кто неподвижно лежал в снегу, забирали винтовки. Почему? Почему они продолжали неподвижно лежать? Вот и все легли. Четники непристойно ругались, не переставая стрелять. С можжевельника сыпались ветки и сухие листья. Все смотрели на него. Он должен был встать. От раны на голове все мутилось, он что-то кричал Вуку. Середина не поднималась. Он кричал и на бойцов и на Джурдже, бежал к ним, напоминая что-то о носе, забитом в снег, и о спинах. Джурдже тоже кричал во весь голос и потом снова все побежали к вершине.

Вихри снега засыпали их. Глаза залепило снегом, ветер засвистел в ушах, в голове, в груди, он не мог дышать… Кто-то взял его подмышки и поднял. Кто это?

Рвались гранаты… Да, их бросали четники. Все кругом гремело, свистело и вдруг надвинулся красный сумрак… Теплый, красный сумрак. Только сумрак — и все.

— От взрыва, — повторил Павле.

— Небольшая контузия. Дыши глубже. — Бояна взяла его за голову. — Видел ты этих бандитов четников? Вместе с немцами. Хорошо мы их разделали, ты только посмотри.

Павле посмотрел. По всему склону чернели трупы четников.

— Немцы замолчали, но скоро нападут. Как ты думаешь, не отступить ли к тому леску справа? — спросил Вук, вытирая пот со лба.

— Нет, нет, лучше остаться здесь, — ответил не задумываясь Павле.

Позднее, когда немцы начали наступать со всех сторон, в голове у него прояснилось и он пожалел, что они не отступили. Им не удержаться до пяти часов. Будут большие потери, а этого никак нельзя допустить. Он должен привести на Ястребац, по крайней мере, двести человек. То, что Павле должен был вернуть на Ястребац именно двести человек, руководило им, определяло все его поступки.

Немцы упорно наступали на позиции партизан, стреляя из минометов, и Павле начал опасаться за исход боя. Было бы лучше, если бы мы тогда отошли. Он ошибся, не согласившись с Вуком; отряд потерпит поражение… Он лежал за толстым, корявым кизиловым деревом, следя за немцами, которые по всем правилам военного искусства перебегали от укрытия к укрытию.

По своему обычаю, партизаны не открывали огня; они ждали, чтобы немцы подошли ближе. Вокруг них падали мины. Фонтаны из снега и земли взлетали вверх.

— Посмотри на Станко! — крикнули Павле.

Станко лежал, обеими руками поднимая над головой невзорвавшуюся немецкую мину. Он показывал ее немцам, бормотал что-то в снег, а они били по нему длинными очередями.

— Станко, ты спятил, что ли, черт тебя побери! — заорал Павле. — Брось ее, брось!

Станко не слышал его из-за стрельбы и продолжал держать мину. Только когда закричали и другие партизаны вокруг него, он сбросил ее вниз по склону. Оттолкнув своего помощника, который стрелял в это время из ручного пулемета, он начал бить сам короткими очередями.

— Товарищ комиссар, не люблю я таких людей! — выкрикнул партизан в новой офицерской шинели, который несколько дней назад пришел в отряд.

— Он герой, товарищ, только… — Павле не договорил — рядом разорвалась мина.

— Герои не задирают нос! — снова крикнул партизан в шинели.

— Это правда.

Немцы подошли совсем близко. Партизаны по команде Вука открыли огонь. Целиться было не в кого, и Павле не стрелял. Согнутый палец, застывший на спусковом крючке, ждал команду глаз. В ушах стоял неумолчный стук, голова разламывалась от боли.

Партизаны остановили первую атаку, отбросили немцев. Немцы восстановили порядок, подобрали убитых и раненых, пополнили свои ряды и снова двинулись в атаку. Партизаны потеряли несколько человек убитыми и ранеными. Павле непрерывно наблюдал за цепью и считал погибших.

В течение двух часов немцы несколько раз пытались овладеть вершиной и сбросить партизан с крутизны. Последнюю атаку партизаны отбили с трудом. Мины рвались, разрывая цепь стрелков. Огонь немцев становился все яростнее, потери все больше. По бледным лицам и лихорадочным глазам, наполненным страхом, Павле понял, что положение критическое. Особенно боялись немцев новички. При каждом свисте мины, похожем на шелест крыльев дикого голубя, они зарывались головой в снег, а после взрыва дико озирались, зрачки у них были расширены. Павле поднялся и, пригнувшись, начал перебегать от бойца к бойцу, пытаясь ободрить каждого. Они смотрели на него удивленно, молчали и на вопросы отвечали с раздражением. Бывают такие минуты, когда боец злится и обижается, когда его подбадривают. И чем серьезнее положение, тем ему неприятнее и обиднее кажется всякое подбадривание со стороны командира и комиссара. Павле не думал об этом. Он считал своим долгом поддержать дух людей. Так, перебегая от бойца к бойцу, Павле дошел до того места, где находился Вук. Вук лежал на спине, раскинув ноги и руки, и смотрел в белые, как вата, облака, плывущие по небу; из-за облаков проглядывало зимнее солнце, уже клонившееся к западу.

— Спина у меня заболела, не могу больше сидеть скорчившись, — сказал Вук, продолжая лежать. — Думаю, гитлеровцы до темноты еще раз попытаются нас атаковать, а потом уж залягут в лесу, будут ждать рассвета. Здесь четники, там немцы… Хлебнем мы горя этой ночкой. Хуже всего с ранеными. Если бы не они, легче было бы пробиться.

— Ночью пробьемся. Если только продержимся до темноты.

Недалеко от них завыла мина и прервала разговор. Павле сел возле Вука и закурил папиросу. Закурил и Вук, все так же лежа. Внизу, под ними, снова послышались пулеметные очереди.

Вук бросил папиросу, злясь, что даже на миг не дают передышки.

Немцы возобновили атаку, наседая со всех сторон. Павле уже не мог добраться до своего места, он залег возле Вука и открыл огонь. Вук хладнокровно целился и стрелял из своего автомата одиночными выстрелами. У него была привычка непрерывно говорить во время боя.

— Ага! Вот ты где!.. Тебя-то я и жду… Та-а-к!

Вправо от Павле кто-то не переставая ругался.

— Ну что? Посмотри, черт его побери, куда ударил,

— Да помолчи, ты! — злился другой,

— Чего молчать! Если суждено, так пуля тебя найдет! Молчи, не молчи — все одно.

— Хватит, чтоб тебя… Видишь?

— Ух, как чешет, мать его… Смотри, где саданул! — Он зарылся головой в снег, помолчал и опять начал стрелять.

— О-ох… Вот где нашел меня, мать честная, — застонал он через несколько минут и задергался.

Павле обернулся и, увидев, что тот ранен, подполз к нему ближе.

— Куда тебя ранило? — Павле не знал его имени.

— В живот… Скажите… — прошептал он, корчась, потом вдруг вытянулся и замолк. Подбородок у него затрясся. Глаза остановились, он глядел прямо на солнце и не жмурился от его света.

Павле подумал о ругани, о недосказанном поручении: наверно, хотел что-то передать своим. Кто знает, может, ему и жизни было жаль только из-за родных. Все крестьяне перед смертью об одном и том же думают… Всегда одни и те же поручения, простые, домашние, почти деловые. Ругаясь, они радуются, грозят и жалеют. Ругань обязательна, когда они говорят вслух.

Павле оглядел лежащих вокруг него партизан. Лица были напряженные и сосредоточенные. О чем они думают: о немцах, которые пытаются подойти к ним ближе и сбросить их с горы, или о том, больно ли умирать? Да, конечно, о том, больно ли умирать. Свинец, мелкий, как фасоль, невидимо, в одну сотую секунды, все превращает в тьму, в ничто. И ведь это совсем случайно зернышко свинца пролетает на несколько сантиметров или даже только на один сантиметр левее или правее головы. Павле целится: лицо у него вытягивается, правый глаз скользит по стволу, останавливается на прицеле, разыскивая сердце прижавшегося к земле немца, который выглядывает из-за кустов с автоматом. Кажется, что палец на спуске сам действует. Выстрел, отдача приклада и голубой завиток дыма. Немец падает не сразу. Сердце у Павле колотится, и он глубоко вздыхает, как будто не хватило воздуха, но это не от страха и не от радости. В эти минуты нет сил о чем-нибудь думать, а если в голове и рождаются мысли, они не задерживаются там долго.

Пули продолжали щелкать, жужжать и свистеть вокруг него. Он целился и стрелял.

— Товарищ Павле, отступай! — крикнул ему партизан с левой стороны.

Павле обернулся и увидел нескольких партизан, которые сползли вниз по другому склону горы. Один поднялся и побежал. «Новенькие! Первый бой!» — мелькнуло у Павле в голове и он закричал:

— Сто-ой! Назад!

Он поднялся и, пригибаясь, направился к ним.

— Вы куда?! Не стыдно вам удирать? Назад, к товарищам! Они из того же теста, что и вы! Чего ждете?

Те, испуганно, понуро опустив головы, вернулись назад. Павле залег подле них. Они прятали от него глаза, дрожали от страха, зарывались в снег от каждой пули, пролетавшей над их головами. Павле было их жаль, он вспомнил партизана, который, ругаясь, умер, не успев высказать какую-то просьбу. И он начал ободрять их:

— Нет, товарищи, такого человека, который бы не боялся в бою. И мы, старые партизаны, боялись первого боя. Вот спросите о Станко, пулеметчике. Видели, как он сейчас держал мину и вызывал немцев на драку? А во время первого боя — убежал. А я! — Павле нагнулся к ним, он старался держаться непринужденно, словно не замечая свиста пуль. — В августе сорок первого, когда мы атаковали жандармерию — это было наше первое сражение, — стреляли по нас только три винтовки. А я никак не мог подняться. Сунул нос в землю, хотя и без того лежал за вязом.

Один из партизан принужденно улыбнулся, другие рассеянно слушали и стреляли, почти не целясь. «Доктор», старый партизан, лукаво улыбнулся и подмигнул Павле:

— Политбеседу проводишь, а?

— И не только тогда, — продолжал Павле. — Еще в нескольких боях трусил, все вздрагивал от каждого выстрела. Мне казалось, что все направлены в меня. А потом… Смелые реже всего гибнут!.. Вот они… опять поднимаются… Целься хорошенько и стреляй.

Бой продолжался до заката солнца. Партизаны едва удерживались на своих позициях. Немцы отошли в лес и замолкли… С темнотой стал крепчать мороз. Снег покрылся ледяной коркой. Павле был озабочен. Подошел к раненым. Их было несколько человек, лежали молча, только двое тихонько стонали. Ему хотелось поговорить с ними, утешить, но, словно обидевшись на их стоны, он не сказал ни слова и пошел дальше. Партизаны, собравшись группами, тихо разговаривали о бое, перебирая события сегодняшнего дня. Они вопросительно поглядывали на комиссара; он понял их взгляды, но ничего не сказал им.

Павле ходил по полю сражения, сплошь изрытому минами. Было тихо. На западе угасали последние лучи. Темные Гледичские леса становились все мрачнее, они скрывали в себе множество тайн, там хоронилась смерть. Сегодня вечером они должны пробиться. Немцы это знают и поджидают их. Не обойдется без жертв. Кто знает, какие бои ждут их завтра, следующей ночью и, наконец, послезавтра, когда они будут переходить Мораву? А как ее перейти? Немцы уже закрепились там. Паромы и лодки затоплены. Перейти в брод они не смогут; если по мосту — потом придется пробиваться через город, а это невозможно… Идти дальше, в Шумадию, тоже нельзя. Сразу же попадешь в лапы к четникам, а там нагонят немцы — и за несколько дней отряд будет уничтожен… Учу, вероятно, постигла как раз такая судьба. И тогда с отрядом будет покончено. И все, что пришлось перенести ради его спасения — трудности, жертвы, — все было бы впустую. А Павле, если останется жить, предстанет тогда перед партийным судом. Вот когда все обернется против него. Все его осудят, он один будет виноват в гибели отряда. Почему еще вчера он не пошел к Мораве? Как он об этом не подумал? Он мог это легко предвидеть. Опьяненный успехом, он не думал о том, что может случиться, о том, что всегда приходит после успеха.

Павле остановился, прислонившись к дереву. В темноте уже нельзя было рассмотреть бойцов. Они сидели группами и курили, пряча папиросы в ладонях. Говорили все меньше и все тише. Вук злился на курильщиков: заметят их немцы и обстреляют из минометов.

— Вышли разведчиков по всем направлениям, пусть проверят обстановку, — сказал Вуку Павле.

Разведчики ушли. Павле продолжал молча ходить. Вскоре в лесу послышалась пулеметная стрельба. Он остановился. «Конечно, мы окружены! Трудно нам придется! Нужно что-то придумать похитрее». Пулеметы замолчали, и опять наступила тишина. Почти со всех сторон в небо взвились зеленые ракеты и, рассыпавшись, погасли над темной громадой лесистых холмов.

Разведчики вернулись. Они доложили, что вокруг повсюду немецкие засады. Павле и Вук, растерянные, долго молчали. Вук сел. Павле походил немного, потом остановился возле Вука.

— Ну, что будем делать? — спросил он.

— Не знаю.

— Но ведь что-то нужно делать…

— Что? Посоветуй!

Павле не ответил и снова ушел в темноту. Вскоре он вернулся и сел подле Вука.

— Заметят, колонна очень длинная. Разгонят нас по лесу… ночь… — сказал Вук.

— Если есть какое-нибудь счастье на войне, так оно должно нас спасти.

— Какое уж счастье!

— В нашем положении ничто, даже смелость, не поможет.

— Ну, так что же делать?

— Как что? Должны пробиться. Должны — и все.

— Хорошо, давай! — Вук встал и пошел собирать отряд. Отряд быстро и тихо построился.

Напрягая зрение и слух, весь превратившись в глаза и уши, Павле шел впереди. Он был встревожен и озабочен, он — боялся. Страх возрастал по мере того, как партизаны, осторожно двигаясь, углублялись в лес. Казалось, страх шел им навстречу из этого мрака, выползал из скрытых в нем тайн, которые так терзают бойца своей неизвестностью. В пылу атаки страх забывается, в минуты же перед боем, еще до первых выстрелов, он овладевает человеком. А самый мучительный страх — это страх перед засадой в ночи, когда наверняка знаешь о засаде и идешь прямо на нее. Павле было ускорил шаг, словно желая как можно скорее сблизиться с противником, но потом остановился и, прижимая винтовку, пошел медленнее, напоминая товарищам, чтобы сохраняли тишину. Ему казалось, что потрескивание веток и скрип снега под ногами были слышны чуть ли не за километр. Каждую минуту он ожидал залпа.

Сердце бьется так, словно хочет выскочить из груди. Все мысли сосредоточены на одном — когда же залп? А залпа все нет. Они идут довольно долго. Ему кажется, что они идут по. лесу уже несколько часов. И чем дальше они идут, тем больше его охватывает удивление: почему немцы не стреляют? Хитрят. Может быть, они с целью пропускают их вперед? Немцы не так глупы и не так наивны. Напряженность ожидания переходит в желание наткнуться наконец на засаду. Потом постепенно, понемногу Павле начинает охватывать радость — они смогут пробиться. И чем дальше они идут, тем становится все радостнее. Напряженность и внимание ослабевают. Он чувствует себя почти спокойным и свободным.

После часа с лишним ходьбы они спустились в долину и сделали привал. Партизаны молчали, предчувствуя, что то, чего они так ждали, должно наступить только сейчас. Павле послал Йована, чтобы вместе с Максимом они приготовили к следующей ночи лодки для переправы через Мораву.

Невдалеке, прямо под ними, у подножья горы заревели грузовики и, прорезая темноту, блеснул свет фар.

 

33

После прорыва немцы продолжали преследовать роту Учи, не давая ей возможности остановиться даже на несколько часов. Партизаны пробивались, двигались дальше, налетали на немецкие и болгарские засады и отчаянно дрались, выходя из боя без значительных потерь. На третий день их одолел голод. Кроме нескольких буханок хлеба и небольшого запаса консервов, захваченных в бою с лётичевцами и недичевцами, партизаны не добыли никакой пищи. Полуослепший от голода часовой стрелял в пень, думая, что это болгарин. Отряд снова находился в Соколовичском лесу. День прошел без схватки.

В бору, где расположилась рота, было тихо. Тихо, а все же в ушах еще стоит гул, напоминающий шум водопада. Порою кажется, что огромный невидимый колокол где-то раскачивается и гудит, и издалека слышно только его эхо; тишина то шелестит, как легкий шелк, то скрипит, будто чьи-то острые крылья трутся об облака, то отдается далеким гулом. Ни ветра, ни птиц. Небо — грязное, словно тряпка; все кругом пустынно и мертво. Деревья печально сгибают ветки под белым грузом снега. Только иногда какая-нибудь сосна затрясет, как рукою, темно-зеленой веткой и сбросит с нее снег; ветка устало покачается, и опять все затихнет. Лес полон темных, прозрачных теней, и рядом с ними белизна снега кажется еще ослепительней и гуще. Птицы, беспокойно прыгая от дерева к дереву, разукрасили снежный покров крестообразными узорами. Но сейчас их не видно и не слышно. Испугавшись людей, они куда-то скрылись.

Партизаны разгребали снег под соснами, обнажая корни, покрытые сухой хвоей, и усаживались к стволам. Они вдыхали аромат смолы и напряженно молчали в рассеянном, бесцельном ожидании. Было что-то сонное и усталое во всем их молчаливом облике. Они сидели, потупив взор, и все эти карие, черные, голубые, зеленые, серые глаза — маленькие или большие — были одинаковы. Это были глубоко запавшие, пустые глаза изголодавшихся людей.

Взгляд зеленоватых усталых глаз Малиши блуждал. Он грезил о горячем кукурузном хлебе, испеченном на углях и золе. Мать дует на него, хлопает по нему руками и вытирает его синим льняным передником. Потом она его еще раз оботрет, еще раз похлопает с обеих сторон своими темными загрубелыми ладонями и положит на стол. Хлеб сам разломится, покажет желтый мякиш. И перед голодными глазами Малиши поднимается облачко белесого пара. В голубой тарелке — сыр, будто комья снега. Над плитой в деревянных бадейках устоялись желтоватые сливки. Занесенная снегом поляна пенится, как топленое молоко в закопченном котелке. Все белеет, пенится, кипит и колышется.

— Ты чего так смотришь, Малиша? — тихо спросил Уча. Они сидели рядом.

— Ничего… — прошептал Малиша, не отрывая глаз от снега.

— Как ничего?

— Есть хочется…

— Потерпи еще немного… Только до ночи.

— Снег двигается, как живой… И лес качается.

— Это тебе кажется. Так бывает, когда человеку очень хочется спать. Поспи, Малиша.

— Я знаю, что кажется. Не спится мне.

— А ты не думай о еде. Рассказать тебе что-нибудь?

— Не надо.

Малиша замолчал, продолжая смотреть в снег.

Уча твердо решил пробиться вечером в деревню за продовольствием и накормить бойцов, пробиться любой ценой. Он не мог больше смотреть, как они мучаются. Огромным усилием воли он не позволял себе думать о голоде, хотя чувствовал невероятную слабость. Его просто качало на ветру. Решение спуститься в деревню за продуктами казалось Уче спасительным. «Голод — вот причина всех наших бед, — думал он. — У людей нет силы бороться, они физически не могут выдержать такого напряжения. Какой толк в сознательности, если силы исчерпаны. Бойцы ни в чем не виноваты. То, что им пришлось вынести за последние несколько дней, никто не смог бы выдержать». И у Учи появилась уверенность, что с завтрашнего дня, когда они утолят голод, все пойдет по-другому.

«А может, нам не следовало возвращаться в горы?.. Может, пробиться к селам, действовать вблизи города и вдоль дорог? Да. Так мы и сделаем…» Ему показалось, что это и есть выход из кризиса. Он никогда не сомневался в том, что правильнее всего было действовать в районе Ястребца.

В сумерки небольшая колонна Второй роты начала медленно спускаться с горы. Бойцы едва шли и часто садились отдыхать. Хотя партизаны знали, куда идут, они как будто не были рады этому. Молчали. Только Малиша, в чью деревню спускался отряд, так как до нее было легче всего добраться, один раз спросил Учу:

— Как ты думаешь, живы там мои?

— Живы. Не беспокойся, — ответил ему Уча, хотя и сомневался в этом.

Партизаны осторожно приблизились к крайним домам деревни и остановились, чтобы оглядеться. В деревне царила тишина. Нигде не было видно ни огонька. Изредка и лениво лаяла собака. По опыту партизаны знали, когда и как лают собаки, если в деревне стоят солдаты. По лаю они определяли расположение постов, засад и движение патрулей. И теперь Уча сделал вывод, что в деревне войск нет. Это его скорее удивило, чем обрадовало. Он не доверял тишине и боялся ее. В окрестных деревнях лаяли собаки. Партизаны долго ждали, не покажется ли враг. Уча с двумя бойцами осторожно подошел к первому дому и постучал в окно. Прошло немало времени, прежде чем откликнулся женский голос. Женщина открыла окно и спросила, кто стучит. Не поверив, что это партизаны, она отказалась что-либо сообщить им о положении в селе. Пришлось позвать Малишу.

— Стана, нана моя жива? — был его первый вопрос.

— Жива.

— А остальные? Дом наш не сожгли?

— Все живы. Дом не сожгли.

— А немцы в деревне есть?

— Нет. Вечером они спустились с горы и пошли к Расине. Я не знаю, товарищи, куда они ушли. Может, сейчас вернутся. Если узнают, что вы здесь, перебьют нас всех, и так уж мало народу осталось. И деревню сожгут.

Напуганная появлением партизан, женщина начала умолять их немедля уходить в горы, обещая собрать и принести им пищу.

Малиша злился, что она испугалась, и старался ее ободрить. Уча позвал остальных, и все пошли к дому Малиши, который находился в долине, на другой стороне деревни, у самой опушки. Собаки почувствовали чужих и залаяли. Малиша постучал в дверь, окликая мать.

— Ты жив, сынок! Ох, господи, еще раз погляжу на тебя! — сразу же отозвалась она из дому и, быстро открыв дверь, полуодетая, обняла Малишу, орошая его слезами. — Партизан ты мой, партизан мой пришел… Не страшно теперь и умереть.

— Ну пусти, пусти! Что с тобой? Плачешь, а товарищи смотрят и ждут! — грубовато отбивался он. Ему было неприятно, что мать плачет и так ведет себя перед партизанами.

— Заходите все в дом. Не бойтесь, швабы ушли. После той напасти я убежала и только сегодня вечером вернулась. Уча, где ты? Ты жив?

— Я здесь, — отозвался Уча и подошел к ней поздороваться.

Она обняла его, целуя руки и грудь, потому что не доставала до лица, и снова расплакалась. Бабушка Малиши, младшие братья и сестры проснулись и тут же встали. Бабка зажгла лампу.

— Чего не спите? — вместо приветствия сказал им Малиша, входя в дом.

Сонные дети смотрели на него с радостью и любопытством, а бабушка плакала.

— Ты жива, бабушка? — обратился к ней Малиша несколько небрежно и свысока.

— Лучше б, внучек, умереть, чем до такого дожить…

— Молчи! Только и знаешь, что причитать. Война, ничего не поделаешь! — укорил он ее.

Партизаны входили в дом. Мать Малиши — все старые партизаны звали ее «нана» — стояла в дверях, здоровалась со всеми и каждому находила душевное словечко. Уча поставил часовых, окна занавесили одеялами и затопили печь. Партизаны сняли снаряжение, сбросили шинели и расселись на земляном полу. Мать снимала с кровати подушки и одеяла, раздавала их и сердилась, что не садятся на кровать.

— Все, что есть, подавай скорей! — по-хозяйски распоряжался Малиша.

— Сейчас, сейчас! Знаю, что наголодались, бедные вы мои! У меня много молока и сыра, только хлеба вот не хватит.

— Тогда вари качамак! — сказал Малиша.

Мать принесла три кринки молока, дала партизанам чашки, чтоб они наливали молоко сами. Молоко выпили быстро. Бойцы смущенно молчали. Дом, теплую комнату, молоко они воспринимали как сон, как что-то сверхъестественное и невероятное. Они переглядывались, спрашивая друг друга глазами: «Это действительно дом, молоко?..» Малиша, как хозяин, напоминал бабке, чтоб подбрасывала дрова в печь. Партизаны расстегивались, смеялись сами над собой, радовались неожиданному счастью, которое после голода и ночлега на снегу принесли теплая комната и молоко. Когда они как следует обогрелись и освоились, пошли шутки и возня с детьми. Но некоторые так и заснули сидя.

В соседней комнате возле очага, на котором мать варила в котле качамак, сидел Уча и вел с ней разговор.

— Много людей побили немцы? — спросил он.

— Много, Уча, много! В нашей деревне не осталось и двадцати мужчин. И в других так же. Когда вы пощипали немцев на Лисинах, сколько тогда народу погибло! Все спали, никто не ждал. Рано утром окружили, проклятые, деревню и начали хватать людей. Многие погибли, когда бежали, а многие прямо на месте, перебили их. В деревне нет ни одного двора без черного флажка. И женщин и детей убивали. Мы как услыхали стрельбу, так прямо в лес. Добро наше растащили, Уча! И все это болгарские фашисты!

— Народ, конечно, испугался?

— Как не испугаться! Вот тебе, говорят, партизанская свобода… Кормим их, охраняем, а за них нас убивают. Не осуждай народ. Это страх божий! Молодые, которые остались в живых, поступили к недичевцам в полицию, чтобы только в живых остаться. Это, конечно, нехорошо — деревня разделится. Мне сегодня вечером рассказывали, что к старосте, к тому самому, которого вы хотели расстрелять за реквизицию, приехал какой-то офицер от Драже. Будут собирать четнический отряд. Говорят, будто для того, чтобы защитить деревню от немцев.

— Ну, и записался кто-нибудь в четники?

— Не знаю, но запишутся, конечно. Люди готовы хоть в чертей превратиться, лишь бы жизнь сохранить. Народ у нас темный, не знает, как говорится, об идеях.

Мать Малиши долго рассказывала о деревенском житье-бытье. Уча молчал и все думал. По сравнению со всенародным горем их мучения и жертвы казались ему мелкими и незначительными. Вспоминая сейчас о своих думах, он стыдился самого себя. «Наверно, и я деморализован, если мог так думать… Что со мной было? Я не трусил, я не трясся за свою жизнь. Я делал все, чтобы заставить роту воевать, и все же… Голод вынудил меня спуститься в деревню. Разве я только здесь понял, что немцы должны отступить? Я шел как на самоубийство. Все, что произошло, было следствием тяжелого кризиса, который мне пришлось пережить».

— Народ думает, что вас истребили. Привозили мертвых партизан и показывали их по деревням. Слышала я, что за Моравой появился какой-то большой отряд. Люди говорят, это те, из Боснии. Вчера будто привезли в Крушевац пятнадцать мертвых жандармов и лётичевцев.

— Да это ведь Павле с ротой! — крикнул пораженный Уча. Неожиданность была так велика, что весть о Павле в первое мгновение его больше поразила, чем обрадовала, и он даже попытался успокоить себя, усомнившись в правдивости рассказа. А женщина, обрадованная тем, что отряд за Моравой — это партизаны Павле, начала с подробностями передавать все, что слышала, прибавляя, конечно, и от себя. Необычное настроение Учи не скрылось от ее глаз.

— Уча, истинный бог, не сомневайся в том, что я тебе рассказываю. Это мне передавал человек, который сам видел похороны в Крушевце. Он, говорит, насчитал пятнадцать гробов. Солдаты шли в касках. Играла военная музыка, и на улице было полным-полно народа… Если Павле и впрямь пошел за Мораву, тогда это он. Откуда там сейчас возьмутся пролетарские отряды? — добавила она.

— А от кого ты все это слышала? — спросил Уча, все больше сомневаясь.

— От одного нашего человека. Он из сельского правления. Ты его знаешь, он живет на нашем же краю.

— И что ж, он лично слышал о партизанах за Моравой?

— Да, я ему верю. Зачем бы он стал мне врать?

Уча замолчал. Всего страшнее сейчас было сознание, что он потерпел поражение. Почему — он и сам не знал. Странно и необъяснимо. Он попрежнему был уверен, что может с математической точностью доказать, что с военной точки зрения правильно поступил он, а не Павле. Однако, кажется, произошло обратное: Павле действовал успешно, а он потерпел почти полное поражение. Он потерял двадцать пять человек. «Моя рота уничтожена. Она больше не существует», — ужаснулся Уча, будто только сейчас понял, что произошло.

— На днях на горе я встретила Евту. Он нес мешок. Я сразу почувствовала, что это для раненых. Спросила его о вас, а он ни слова мне не сказал. И другие его видели, — рассказывала мать, но Уча ее уже не слушал.

— Что у тебя с едой? Копаешься — будто студень варишь. Товарищи устали, голодные, не могут больше ждать, — входя, прикрикнул на мать Малиша.

— Сейчас, сейчас! Готово, сынок. Я не сказала тебе: пришло письмо от отца. И знаешь, что пишет? — обратилась она к понуро сидевшему Уче. — Говорит, хорошенько пасите и кормите в горах коз. Это он о вас думает! — похвасталась мать, взяла с полки письмо и протянула его Малише.

Малиша повертел его, прочитал несколько слов и вернул обратно.

Партизаны ели сыр и качамак быстро и жадно. Уча сказал, что ему тепло у огня, и не стал ужинать вместе со всеми. Мать Малиши принесла ему ужин в тарелке, но он ел мало и скоро отодвинул еду.

— Заболел я… Нехорошо… — сказал он хозяйке, которая угощала его и сердилась, что он не ест.

Перед тем как партизаны легли спать, Уча вошел в их комнату и строго сказал:

— Мы будем спать только час. Разводящий, в четыре разбудишь на выход.

— Рано в четыре! В пять встанем, — крикнул кто-то.

— Ладно, в пять. Нет в пол пятого! Мы уж и так обленились. Больше этого не будет, поняли? С завтрашнего дня перестаем болтаться по горам, — сердито ответил Уча.

Позднее он вспомнил, что в три часа надо было на всякий случай выслать патрули на околицу села, но он забыл об этом сказать. Партизаны быстро заснули. Ему не спалось. Он привернул лампу и сел возле плиты. Разводящий дремал. Уча резко окрикнул его. Чем больше он думал, тем более сомнительным представлялось ему известие о Павле, и все же, несмотря на это, оно заставило его критически взглянуть и на свой поступок и на свое положение. Отчаянье, вызванное этим положением, лишало его сил, омрачало радость от мысли, что, вероятно, вместе с Павле жива и Бояна, которую он в эти дни почти похоронил. И все же в своих неудачах Уча не видел собственной вины. Случай с ротой он рассматривал как тяжелое несчастье, которое на войне может произойти и при более благоприятных обстоятельствах. Теперь же нужно было совершить какое-то чудо, чтоб оправдаться перед партизанами, сохранить свой авторитет. В наступлении, когда надо было показать все свои способности, он вместо того потерял половину отряда. Но что предпринять, какое совершить чудо — он не знал. С горсткой людей не много сделаешь. И личная храбрость не принесет успеха. А нужно что-то сделать. И нужно начинать как можно скорей, завтра. Он напрягал мозг, придумывая различные способы разгрома врага. Но как только он принимал какое-либо решение, оно сразу же казалось ему слишком незначительным, даже ничтожным по сравнению с тем, чего он хотел. Ночь подходила к концу, разводящие и часовые сменялись, а он сидел без сна, безучастный ко всему, в каком-то отчаянии.

Но приход партизан в село не остался незамеченным. Кто-то видел их и известил об этом немцев. Осталось менее получаса до времени, которое Уча назначил для выступления, когда отряд немцев крадучись вступил в село и окружил малишин дом. Часовой дремал в кладовке возле дверей и заметил немцев, когда те уже были в десяти шагах и что-то кричали по-немецки. Часовой был настолько поражен и так растерялся, что даже не выстрелил в знак тревоги. Перепуганный, он влетел в дом и закричал:

— Немцы! К оружию!

— Где? — взревел Уча, который еще не спал.

— Здесь! Идут!

Немцы не хотели сразу открывать огонь. Быстро окружив дом, они установили пулеметы прямо против окон и дверей. Пораженный Уча еще объяснялся с часовым, расспрашивал его о численности немцев, как распахнулась дверь и на пороге, освещая комнату карманным фонарем, появился немецкий офицер.

— Was ist denn los? Hinaus! — надменно произнес он и сделал выразительный жест рукой, в которой держал револьвер.

В комнате наступило замешательство. Сонные партизаны хватались за сумки, пулеметчики собирали ленты, все что-то кричали, говорили, толкались. Занятые поисками своих вещей, они не видели немца, не слышали его приказаний. У Учи отнялись ноги. Но он сделал над собой усилие и бросился сквозь толпу к двери.

— Hinaus! Hinaus! — кричал офицер срывающимся голосом, освещая фонарем толчею.

У Учи не было времени стрелять. Он схватил офицера за горло и тот одновременно выпустил из рук револьвер и фонарь. Началась борьба. Уча был сильнее и несколькими ударами вытолкал его за порог и сбросил с лестницы. Выхватив револьвер, он дважды выстрелил в офицера, пытавшегося подняться. И тут же Уча крикнул:

— Партизаны, вперед!

В ответ на эти слова и выстрелы немцы открыли огонь. Дом был не каменный. Пули пробивали тонкие стенки во всех направлениях. Сквозь стрельбу послышались вопли наны. Стонали раненые. Кое-кто попытался выскочить в окно, но тут же был скошен пулеметными очередями. Уче все же удалось разыскать свой ручной пулемет и, примостясь у порога, он открыл ответную стрельбу. К нему подполз Вуксан и стал целиться своим автоматом в пулеметный расчет, державший под огнем двери. Точными выстрелами они вскоре заставили его замолчать. Почувствовав, что наступил удобный момент для атаки, Уча снова крикнул:

— Вперед, товарищи! За мной! — и выскочил на улицу. Стреляя на ходу, вслед за ним бросились Вуксан и остальные партизаны. Уча бежал по двору и стрелял, продолжая кричать:

— Вперед, товарищи! Вперед!

Партизаны смешались с немцами. Стреляли только из винтовок. Немецкий пулемет снова бил по дверям дома. Озадаченные решительной атакой, немцы стали отходить, хотя рассчитывали захватить партизан спящими. Большая часть партизан уже пробилась к откосу. Они хотели уже отступать лесом, но Уча задержал их. В голове у него одна за другой проносились мысли: «Поднимись мы в четыре — и ничего бы не случилось. Вот и пропала моя рота. В доме остались раненые. Перебьют их. Нет! Ни в коем случае! Уча, Уча, ты самый несчастный человек на свете!.. Все против тебя… Ударь на них! Другого выхода нет! Ударь!»

— Товарищи! В атаку! Спасем раненых! Вперед!

Не раздумывая ни минуты, десяток партизан вслед за Учей ринулся на немцев. Немцы уже оправились от замешательства, снова окружили дом и из нескольких пулеметов обстреливали склон, по которому спускались теперь партизаны.

Заря мучительно пробивалась сквозь облака и мрак. Вторая рота наступала в свой последний раз. Она шла прямо на пулеметный огонь. Это была самая безумная ее атака. О победе никто не думал, хотели спасти раненых.

— … Два!.. Три!.. Пять!.. — выкрикивал Уча. — Левей, левей, Малиша!.. Вуксан, заходи!

Немцы поднимались вверх по потоку. Середина их цепи разорвалась, но края продвигались, окружая партизан.

— Товарищи, гранаты! — скомандовал Уча, и ему захотелось сказать бойцам что-то теплое. Он чувствовал, что этот момент решает их судьбу. Он стрелял, внутри у него все горело, невыносимо горело в голове, груди, в горле, во рту. Это кровь его вытекала и струилась через пробитые вены и артерии, заливая глаза, капая на руки, пулемет, снег.

Пулеметная очередь, словно пила, резанула его по ногам. Он покачнулся и рухнул, как подрубленный вяз. Из перебитых ног хлынула кровь, заливая брюки и стекая на грязно-серый в этот предутренний час снег. Он поднял голову, схватил выпущенный из рук пулемет и нажал спуск. Стрелял в снег.

К нему подбежал Малиша и закричал:

— Уча ранен! Товарищи!

— Молчи! Не поднимай паники… Вперед!.. — задыхался Уча и скрипел зубами.

Малиша сделал несколько шагов, но, обернувшись, заметил, что он один. Услышав, что командир ранен, партизаны повернули на откос, к лесу.

Пулеметная стрельба немцев становилась невыносимой. Уча зарыл голову в снег. Снег показался ему горячим. «А самое теплое на свете — это человеческая кровь…» — промелькнула у него в голове странная мысль и тут же угасла.

Малиша подошел, пытаясь оттащить его в сторону.

— Брось, Малиша… Брось! Беги в лес… Я приказываю тебе! Вуксан — командир.

— Нет! Перевернись на спину, я потащу тебя. — Малиша заплакал.

— Иди, Машо, иди! Я не умру. Возьми пулемет.

Над ними свистели пули. Уча почувствовал, как одна из них ударила в его раненую руку. Рука только судорожно сжалась и осталась лежать на снегу.

— Малиша, я приказываю… Иди!

— Не могу!.. Това-арищи! Где вы?

— Иди!.. Постой!.. Кем ты хотел быть? Судьей?.. Будь судьей! В нашей крови много пороха… Иди! Все — кровь. Дай руку, солдату не к лицу слезы. Ох! Кровь горячая… Страшно горячая… Горит!..

Малиша взял его за руку. Напрягая последние силы, Уча пожал руку мальчика и выпустил ее.

Малиша всхлипнул и зарыдал в голос. Потом взял пулемет и тихонько пошел к лесу, провожаемый бешеной стрельбой.

— Где Уча? — встретил его Вуксан.

Малиша захлебнулся от слез. Вуксан крикнул:

— Товарищи, не отдадим немцам мертвого командира! За мной!

Несколько человек побежали за ним и Малишей. Когда они добрались до Учи, тело его уже было обмякшим и тяжелым. Они понесли его. По дороге один из них, тот, что поддерживал голову, был убит наповал. Пока они добрались до леса, упал еще один. Вуксан, Малиша и Душко, задыхаясь, несли своего командира, без шапки, в изорванной, залитой кровью шинели. Занимался рассвет.

 

34

На рассвете в знак мести гитлеровцы спалили село. Нану с детьми и бабкой, мертвыми и ранеными партизанами сожгли вместе с домом. Жители села еще с ночи, когда началась стрельба, убежали в лес.

Каратели жгли село целые сутки. Группами по пять и десять человек, в шлемах, надвинутых на глаза, с ручными пулеметами наперевес они шныряли по селу, поджигали все, чего еще не коснулся огонь, подливая бензин и подкладывая солому туда, где плохо горело.

Строчили из пулеметов по курам, свиньям, собакам — по всему живому. Когда в селе все было умерщвлено, принялись пулеметными очередями срывать прибитые к калиткам черные траурные флажки, похожие на мертвых галок, повисших на ветках.

Вечером немцы устроили засаду у околиц и ждали остальных жителей, чтоб отомстить им за свои потери. Но, встреченные пулеметными очередями, крестьяне вернулись в горы, чтобы там дожидаться ухода немцев. Несчастным погорельцам не удалось в ту ночь даже обогреться на пепелище родных домов. Всю ночь время от времени раздавался треск пулеметов. Озлобленные фашисты били по собакам, возвращавшимся к своим домам. Собаки были упорны. Невзирая на засады и пулеметы, они проникали в деревню и целую ночь лаяли и выли вокруг пожарищ.

Всю ночь простояли на откосе шестеро партизан, глядя, как горела деревня. Ярко пылал огонь, кое-где вдруг взвивались последние языки пламени, и в мирной ночи клубился дым, пахнущий паленой шерстью и горелым мясом. Над долиной, где расположилось село, трепетала фиолетово-красная пелена. За всю ночь партизаны не проронили ни одного слова.

На заре немецкая колонна оставила село. Сразу же туда начали возвращаться люди, гоня перед собой коров.

Вслед за Вуксаном, словно по немой договоренности, вернулись и партизаны. Последним в их крохотной колонне шел Малиша, волоча по снегу приклад винтовки. Он глядел перед собой. Вошли в село и, все так же не проронив ни слова, направились к малишиному дому. Навстречу им попадались мужчины, женщины, дети. Опустив головы, они проходили молча, не здороваясь. При одной из таких встреч обе группы остановились. Крестьяне смотрели на партизан, догадываясь, что их осталось всего шестеро. Партизаны смотрели на крестьян и понимали, что им некуда возвращаться. Стояли и смотрели молча, а потом быстро разошлись. Два несчастья не могли быть вместе, они бежали друг от друга.

Над грудами пожарищ торчали черные, обугленные балки и поднимался густой синий дым. На кирпичных домах провалились крыши; зияли дыры на месте выгоревших окон и дверей. Только заборы с покосившимися воротами стояли темные, мрачные, ограждая пепелища. Снег потемнел. Пахло дымом и паленым. Волоча за собой веревку, перед сгоревшим хлевом металась корова, она протяжно мычала и озиралась. В кустах на берегу их заметили куры и раскудахтались, как будто почуяли лисицу. Партизаны прошли около старика, перепуганного, с непокрытой головой; в черепке от кувшина он носил из ручья воду и поливал ею родное пепелище. Он молчал и торопился вылить пригоршню воды на уже потухший, подернутый золой костер.

Партизаны вошли в малишин двор и остановились, неподвижно глядя на черную груду. Дымилась недогоревшая балка. Огромная овчарка стояла на каменной лестнице и глухо выла в небо. На истоптанном, грязном снегу, словно пролитое вино, алели капли крови. Возле обгоревших костей торчал в небо ствол винтовки.

Малиша подошел к собаке и сел рядом с ней на ступеньки. Собака повернулась, замолчала и посмотрела на него своими желтыми, полными слез глазами. Несколько мгновений, не мигая, они смотрели друг на друга. Глаза у Малиши заблестели, наполнились слезами и превратились в две крупные зеленоватые капли. Собака отвернулась и снова завыла.

Вуксан отошел, выпрямился и дрогнувшим голосом скомандовал:

— Отряд, смирно-о!

Четверо партизан вытянулись и застыли. На бледных лицах возле губ дрогнули мышцы.

Хлопнули ремни и щелкнули затворы.

— Огонь!

Грянул залп. Над ними в холодном воздухе серого утра появились четыре клочка дыма и быстро рассеялись.

Малиша обхватил голову и беззвучно зарыдал. Собака продолжала глухо выть.

— Сколько патронов осталось? — спросил Вуксан.

— Три…

— Четыре…

— Два…

— Пять…

— Поделите патроны — пусть у всех будет поровну. Но ни одного не тратить зря!

На другом конце села раздались крики. Вуксан прислушался.

— Вперед! — скомандовал он и пошел туда, откуда неслись крики.

Малиша встал и, пошатываясь, поплелся за всеми. Собака осталась на лестнице.

Партизаны снова прошли возле старика, который все еще носил в черепке воду и поливал потухшее пепелище. Старик даже не обернулся Миновав яблоневый сад, они поднялись на пригорок и оттуда увидели толпу людей, главным образом женщин, которые с криками и руганью поджигали единственный уцелевший в селе дом. Партизаны подошли к толпе. Женщины на минуту остановились, посмотрели на них и снова, с еще большей яростью набросились на стог кукурузной соломы, хватая снопы и швыряя их в огонь, охвативший уже окна и двери. Домочадцы защищались, кричали, бросались на них с вилами и топорами.

Жгли дом кмета, который донес о партизанах немцам.

 

35

— …Осталось нас шестеро… Что с Первой ротой — неизвестно… Вражеские части, что нас преследовали, теперь пошли на Павле… — медленно говорил Вуксан, делая паузу после каждой фразы. Внутри у него горело, во рту пересохло, он все время облизывал губы, и поэтому еще больше шепелявил. Они сидели в дубовой рощице над селом. — Значит, мы теперь целый отряд. А если мы отряд, то должны и воевать, как отряд. Слезами горю не поможешь. Пока есть силы, терпи, молчи и наноси удары. Немцы думают, что нас полностью уничтожили… Я предлагаю пойти на самое рискованное дело.

— Правильно. Но что ты предлагаешь? — задумчиво спросил Душко, ковыряя ногой в снегу.

— Ворвемся в город и убьем кого-нибудь из агентов. Я знаю, где они живут. Это было бы важно для товарищей в городе. После провала подняло бы их дух, — сказал Гаравко, на котором была форма недичевского жандарма.

— Этого мало. Какие там агенты! Я бы забросал гранатами крайскоманду . Об этом деле, пожалуй, и Гитлер услышит, — предложил косоватый Шиля, бывший портновский подмастерье, толстощекий юноша с закрученными вверх усиками. Он был известным в отряде подрывником, о дерзости и хладнокровии которого слагались легенды. Его считали также и лучшим шатровцом в отряде, или, как он сам о себе высказывался, «человеком, который говорит на двух языках».

— Да на что это нам! — заметил Вуксан. — Лучше уж поджечь гараж. Там, наверно, есть бензин. Это нанесет материальный ущерб врагам.

— Я предлагаю разделиться: двое пойдут поджигать гараж, а двое на ликвидацию агентов. У нас есть немецкая одежда и каски… — предложил Гаравко и заговорил о подробностях дела и о подготовке к нему.

— А Малиша подождет нас здесь… — сказал Душко и при этом подумал: «На всякий случай. Пусть хоть он один останется от отряда, чтобы рассказать, что было с нами.». Его мысль поняли все и согласились с ним.

Малиша, который за все время не проронил ни слова и только неподвижно глядел на приклад винтовки, вздрогнул, когда услышал свое имя. Он тут же сердито заявил, что тоже пойдет бить врага. Партизаны воспротивились этому, а Вуксан просто-напросто воспользовался своим правом командира. Малиша замолчал.

На следующую ночь, когда все было готово, они впятером отправились в город. Миновав сторожевые посты и перебравшись через рвы, обнесенные колючей проволокой, партизаны подошли к кладбищу, расположенному на самой окраине города.

Кроме крестьянина Уроша — неуклюжего верзилы в коротком и тесном для него немецком мундире, — все четверо были городскими жителями; они свободно себя чувствовали меж городских домов, окруженных садами и огородами. Все города в Сербии имеют такие полусельские окраины. Голова и руки этих городов — в торговле, в мастерских, в мелкой промышленности, в государственных учреждениях, а ноги попрежнему остались в кукурузных полях; фабричных труб было еще недостаточно, чтобы вытащить и ноги.

Проходя мимо огородов и садов, Шиля припоминал детство и шептал на ухо Душке о своих налетах на грецкие орехи. Вуксан не останавливал их. В доме, где они провели последние сутки, они непрестанно разговаривали о чем угодно, только не о роте. Так было и теперь.

На кладбище они остановились, чтобы передохнуть и еще раз обо всем договориться. Вуксан и Шиля подожгут гараж, находящийся в центре города, а Душко, Гаравко и Урош ликвидируют двух наиболее отличившихся агентов Специальной полиции и гестапо.

На кладбищенской улице, по которой они должны были пройти, из кофейни «Пиштольджия» слышалась громкая болтовня болгар. Вуксан и Гаравко пошли разведать.

После того как они возвратились, с кладбища вышла пятерка «немецкого» патруля и, ловко обойдя стражу, направилась по улице с надвинутыми на глаза шлемами. Улица была пустынна. С высоких столбов на далекое расстояние падали из прожекторов рассеянные снопы света; снег блестел голубыми искрами. Стоял полицейский час. В домах было темно, ворота — заперты. Город томился в принудительном покое. Топот оккупантских патрулей угнетал, лишал сна.

— Знаешь, что бы я сделал? — шепнул Шиля Вуксану.

— Что?

— Приставил бы ствол к забору и побежал — вот бы поднялся треск. Обыватели сразу бы решили, что это пулемет строчит у них под окнами.

Вуксан рассердился и потребовал, чтобы Шиля был более серьезным.

Вместе они шли недолго. Гаравко, «недичевский унтер-офицер», с Душко и Урошем, «немцами» из «фельд-жандармерии», вошли во двор, где жил гестаповец Петкович, главный немецкий агент в депо и на мыловаренном заводе. Он провалил партийные организации на заводе и в депо, составил списки рабочих для отправки в Германию, а после у родственников выуживал деньги и вещи, обещая «вытащить» отправленных. Гаравко хорошо знал Петковича — тот когда-то был его мастером.

Втроем они быстро перескочили через забор и на цыпочках приблизились к освещенному окну. Дом был приземистый, окошко низкое. Из радиоприемника тихо лилась музыка джаза. Гаравко заглянул. Петкович был в пижаме, он сидел за столом, перед ним был развернутый «Сигнал» — немецкий иллюстрированный журнал. Жена его лежала в постели, покрытая красным одеялом; она подложила под голову свои полные белые руки и, склонившись, слушала мужа. Он говорил ей о каких-то деньгах.

— Господи, Миле, ну зачем нам эти деньги? — говорила она. — Это грязная бумага, которая ничего не стоит. Военные деньги печатают, как газеты. Почему мы не покупаем вещей? В доме многого недостает. Мне даже стыдно, когда люди приходят.

Гаравко дрожал от волнения. Забывшись, он прижался носом к стеклу, стараясь рассмотреть, нет ли на столе револьвера. На улице послышался стук деревянных башмаков. Они присели. В городе время от времени раздавались одиночные ружейные выстрелы. Прошел патруль. Гаравко поднялся и снова приник к окну.

— Ну иди, Миле, я спать хочу… Иди, котик… Шалунишка мой милый… — ласково говорила жена. Она потянулась всем телом, и от этого движения из-под одеяла выглянуло ее обнаженное колено.

— Пора, — шепнул Гаравко и, покашливая, легко направился к двери. Он поднялся на низенькое крылечко и постучал в стеклянную дверь.

— Кто там? — громко спросил Петкович.

— Полиция! Отворить! — строго ответил Гаравко.

В прихожей зажегся свет. Петкович отдернул занавеску и, заметив «недичевца» и «немца», открыл дверь.

Гаравко приставил к его груди винтовку и крикнул:

— Руки вверх! Ты арестован!

Петкович растерялся. Что-то знакомое было в голосе и фигуре человека, стоявшего перед ним. Кажется, он его узнал. Агент подался назад и, стараясь показать, что ничего не понимает, забормотал:

— Я — Милан Петкович… Вы ошиблись…

— Нет, не ошиблись! Ты-то нам и нужен!

Между тем в прихожую протиснулся Урош и закрыл за собой дверь. Гаравко сделал ему знак глазами, чтобы он шел в спальню. Жена Петковича уже встала с кровати и судорожно застегивала ночную рубашку.

— Если вздумаешь кричать — буду стрелять! — тихо, но внушительно сказал Урош.

— Простите, что это значит? Это какое-то недоразумение, — не скрывая удивления, но все же спокойно сказала женщина.

Гаравко втолкнул Петковича в комнату. Урош задернул занавеску.

— Где револьвер? — строго обратился к агенту Гаравко.

— Нет у меня никакого револьвера, честное слово!

— У него никогда и не было. Откуда у него револьвер! Господи, да что это сегодня с ними? — женщина схватилась за голову. — Да знаете ли вы господа, чей это дом? Мы будем жаловаться лично коменданту Тегенеру! — добавила она, угрожая.

— Не говори ничего! — строго оборвал ее муж. Ноги его тряслись. Он узнал Гаравко.

— Молчать! Еще одно слово… А ну, повернись к стене! — приказал Урош и толкнул ее в угол. Она зацепилась за столик. На пол упал горшочек с цикламеном и разбился. Урош наступил на розовые цветы.

Не спуская глаз с агента, Гаравко рылся в столе.

— Давай список рабочих, назначенных в Германию!

— Какой список?.. Понятия не имею… Какое мне до этого дело? Я обыкновенный мастер… Ты и сам это знаешь, — дрожал предатель.

— А-а-а! — обернулся к нему Гаравко. — Узнаешь меня? Хорошо, что меня признал!

— Слушай, Бане, за что это ты меня так?.. Я, кажется, всегда обходился с тобой по-человечески.

— Да, да! Ты не бойся! — говорил Гаравко, деловито перебирая бумаги.

— Вот и револьвер! — воскликнул Урош, вытаскивая оружие из ночного столика.

— Я еще с тридцать шестого помогал партии… И спасал… — взревел агент.

— Не рассказывай! Одевайся, поведу тебя на допрос к нашему командиру. Там и выложишь свои заслуги! — приказал ему Гаравко, засовывая в карман отобранные бумаги.

Жена зарыдала.

— Успокойся, Зага! У меня совесть чиста. Старые коммунисты меня знают… Я им все объясню… Разве я мало помогал? — одеваясь, говорил агент.

Руки его дрожали, шнурки на ботинках он забыл завязать. Гаравко обыскал пальто и бросил его агенту. Когда тот совсем оделся, ему связали руки.

— А ты, госпожа, помалкивай! Если поднимешь тревогу — головой поплатится твой муженек, — припугнул Урош плачущую женщину, которая то умоляла не брать мужа, то грозила партизанам всякими карами.

— Зага, будь умной, не поднимай шума! Я знаю, что я прав, а если меня, невиновного, захотят убить мои же друзья — рабочие, тогда пусть убивают. Но я этого не заслужил, — заикаясь, утешал ее муж.

Жену заперли в кладовой и, уходя, погасили в доме свет. Женщина визжала, призывая полицию. Агента повели через двор.

Они шли с ним недолго. Рассчитались в темной улице и направились к дому лётичевского поручика, известного организатора лётичевской молодежи, который вместе с немцами бросал в тюрьму гимназистов и гимназисток. На его совести было пятьдесят расстрелянных в городе учеников и еще больше арестованных. Трое партизан спешили выполнить это задание до двенадцати часов, так как Вуксан и Шиля точно в полночь должны были напасть на гараж. Поручик жил в центре города. Они быстро шли по избитому, неровному тротуару. Вдруг на поперечной улице, которую они должны были пересечь, послышались шаги. У них уже не было времени, чтобы спрятаться. Прижались к стене, скрытые тенью. Немцы не повернули в их улицу; прошли прямо, все пятеро, ровным воинским шагом, в блестящих касках, сверкающих под фонарем. На груди у них были жестяные пластинки. От неожиданности Урош громко охнул. Когда немцы прошли, они быстро перебежали улицу и поспешили дальше.

— В этом доме жила моя первая любовь. Каждый вечер я здесь вдоль и поперек утаптывал мостовую, а она пряталась вон под той айвой, — прошептал Душко.

— Ну, и чем кончилось? — спросил Урош, оправившись от испуга.

— Так, ничем… Прошло…

— Ну, вот и пришли! Это дом еврея Леви. До войны он держал домашнее кино для детей. А теперь его убили. Этот тип поселился в его доме, — сказал Гаравко.

— Немцы! — прошептал Урош, который был наиболее осмотрительным.

Он толкнул железную калитку, и она открылась. Поручик не запирал своих ворот. Подождали, пока прошли немцы, которые пели и над чем-то смеялись. Урош остался у ворот, а Гаравко и Душко, миновав двор, постучали в дверь маленького приземистого дома. Никто не откликался. Постучали в окно.

— Кто там? — спросил женский голос.

— Патруль! Откройте! — ответил Гаравко.

Ключ щелкнул, и они вдвоем вошли в дом. Пожилая женщина в домашнем платье, с папильотками на голове, встретила их хладнокровно и вызывающе.

— Покажите список жильцов! — потребовал Гаравко, который хорошо знал вопросы и обычаи полиции в оккупированном городе.

— Здесь живу я с моим сыном Раде Костичем. Он поручик добровольческой армии. Вы можете не утруждать себя. Здесь нечего проверять!

— Извините, госпожа, служба есть служба! Мы в вас не сомневаемся, но нужно осмотреть дом. Знаете, коммунисты в последнее время очень искусно маскируются, — вежливо говорил Гаравко.

Душко — «немец» — держался строго, наблюдая за дверью. Он был возбужден. Костича он хорошо знал.

— Послушайте, господин унтер-офицер, — последние слова она произнесла с иронией. — Это квартира поручика! — подчеркнула она. — Поручика Костича. Вы должны это знать, потому что он ваш непосредственный начальник. — И на этом она сделала ударение. — Он сейчас спит, устал, недавно вернулся из командировки. Вы не имеете права его беспокоить.

— Мы весьма сожалеем, госпожа, но приказ есть приказ.

— Какой приказ? Я издаю приказы, только для коммунистических домов! Что вам здесь нужно? — закричал из соседней комнаты поручик и распахнул дверь.

На пороге они увидели высокого молодого человека с всклокоченными волосами, одетого в полосатую пижаму.

— Тебя-то нам и надо, поручик! Руки вверх! — крикнул Гаравко, направляя на него пистолет. То же самое сделал и Душко.

— Меня?! — изумился тот.

— Тебя! А вы, госпожа, помолчите, а то уложим его на ваших глазах! — воскликнул Гаравко.

Мать и сын испуганно переглянулись.

— Кто ты такой? Что тебе надо? — спросил поручик.

— А ты не боишься партизан, Раде? — ухмыльнулся Душко и подтолкнул поручика винтовкой. — Руки вверх, и ни слова!

Поручик задрожал и приподнял руки. Мать молчала.

— Выше руки! — крикнул Гаравко и прошел в соседнюю комнату. Оттуда он тотчас же возвратился, неся в руках пистолет и гранаты.

— Ты был в восьмом, а я в шестом классе. Значит, все-таки знакомы. Госпожа, принесите ему одежду, — спокойно приказал Душко. Мать всхлипнула. Она хотела обнять Душко, но он оттолкнул ее. Не дожидаясь матери, Гаравко принес офицерскую форму и ботинки и, осмотрев карманы, приказал поручику одеваться. Пока тот одевался, мать, захлебываясь от слез, молила, чтобы они не уводили сына.

— Что вы плачете, госпожа? Можно ли допустить, чтобы вы, пережив оккупацию, не узнали, как все это выглядит, как хватают людей ночью прямо из постели? Можно ли допустить, чтобы вы так и не испытали горя матерей, чьих детей ваш сын ночью уводит в гестапо? Можно ли допустить, чтобы ваш сын и впредь бил по лицу рукояткой револьвера беззащитных женщин? — Душко хотелось обрушить на нее весь свой гнев.

Гаравко одернул его.

— Вы же школьные товарищи, дорогие дети… Разве можете вы убивать один другого? Сыновья мои, смилуйтесь, ведь он у меня один… И у вас есть матери. У меня вся жизнь в нем… — заклинала мать, ползая на коленях и обнимая ноги Душко.

Душко отталкивал ее. Сочувствие материнскому горю боролось в нем с ненавистью и презрением к ней.

— Вам незачем плакать о сыне-предателе! Плюньте на него и прокляните молоко, которым вы его вскормили.

— Я не могу… Моя кровь… Мое дитя… У меня все в нем… Простите его, умоляю вас… — рыдала мать.

«Плачь! Плачь!.. Умри от горя, чтобы сербская мать никогда больше не родила предателя», — говорил сам себе Душко. Гаравко толстым шпагатом связал сзади руки поручика.

— Я готов! — сказал тот.

Мать повисла у него на шее.

— Не отдам тебя, сынок мой!.. Не отдам!

— Мать, будь мужественной! Передай привет моим товарищам. Прощай!

Она рухнула на пол и запричитала:

— Пусть тебя хранят бог и слава наша…

Они вывели его и пошли по улице,

— На помощь! Партизаны повели Раде-е-е-е… — кричала вслед им женщина.

Вскоре в одном из переулков раздался одинокий выстрел.

…Вуксан и Шиля с трудом пробирались к своей цели. Чем дальше углублялись они в центр города, тем больше встречали патрулей. Каждую минуту приходилось укрываться в воротах, прятаться в тени домов.

Выйдя на площадь, где находились гараж и склад горючего, построенный немцами, они столкнулись с болгарским патрулем. Спрятаться было некуда. Пошли прямо навстречу. Проходя, Шиля им бросил:

— Здравей, камарад!

Болгары что-то весело ответили и свернули в улицу. Вуксан и Шиля пошли медленнее. Часы на церкви пробили полночь. Возле входа в гараж, под фонарем, прохаживался часовой. Он был в тулупе и каске, ручной пулемет держал у пояса, наготове. Они сделали вид, что хотят пройти мимо. Сердце Вуксана билось. Часовой взглянул на них и повернулся, продолжая прогуливаться. Вуксан остановился, оглянулся на площадь и, немного сутулясь, быстро направился к часовому. Метрах в десяти от него он остановился и, не целясь, дал очередь.

— Бросай! — крикнул он Шиле.

Они быстро выхватили осколочные гранаты, стукнули их о приклады, побежали, перебросили их через каменную ограду и упали в снег. Один за другим раздались четыре взрыва, и тотчас же в небо рванулось синее пламя. Они вскочили и кинулись бежать через площадь. Снова раздался взрыв, прерывистый и тупой, как будто откашливалась сама земля. Воздушная волна повалила их в снег. В соседних домах со звоном посыпались стекла. Несколько минут они лежали оглушенные. Шиля очнулся первым, он растолкал Вуксана, помог ему подняться, и они снова пустились бежать.

Гараж горел, в небе полыхал огонь; смрадный дым наполнял площадь и город, а глухие взрывы раздавались один за другим. Фонари погасли. В городе в разных местах надрывно, угрожающе завыла сирена, а на окраинах затарахтели пулеметы.

Вуксан и Шиля пересекли две-три улицы и, выбившись из сил, влетели в какой-то двор. Шиля забрался на забор и оттуда на крышу низенького сарайчика и, запыхавшись, проговорил:

— Смотри, как здорово горит…

— Хорошо… Попомнят нас… — поддержал друга Вуксан, продолжая сидеть в снегу. В голове у него мутилось, ему было не по себе.

Взрывы становились реже и глуше. По улице мчались бронемашины, танки и грузовики, набитые солдатами. Сирены попрежнему выли. Пахло бензином и нефтью. Пламя полыхало высоко в небо, и его отблески плясали на снегу.

— Вот такое дело я люблю… Посмотри, сколько дыму! — сказал Шиля.

— Идем!

— Подожди. Охота посмотреть, как паникуют немцы. Смотри, смотри! Поди, весь город сгорит.

— Пускай сгорит!.. — возбужденно сказал Вуксан и поднялся.

По улице мимо них прогрохотал танк, стреляя из пулемета. Они вышли за ворота и побежали вслед за ним.

 

36

После прорыва с Гледича Павле два дня маневрировал, избегая открытых столкновений, и ждал, когда Максим подготовит переправу через Мораву. Обстоятельства в этом районе ухудшались. Немцы получили подкрепление и, обосновавшись в нескольких пунктах, прочесывали леса и устраивали по селам облавы. На стенах сельских лавочек были расклеены голубые бумажки, в которых немецкое командование коротко извещало о сожжении села под Гледичем и грозилось расплатой. Кроме детей, никто не читал этих объявлений. Крестьяне суеверно отводили от них глаза, но в переулках долго шептались о том, что там было написано. Четники, будто втайне от немцев, возвращались в села и по ночам вырезали целые семьи партизан. Они убивали каждого, кто чем-либо досадил им во время их отсутствия. Резня, которую устраивали четники, и угрозы со стороны немцев совсем запугали народ. Крестьяне убегали, когда партизаны приходили ночью за продовольствием, а некоторые даже доносили о них немцам. Те же, кому удавалось ускользнуть от четников, блуждали по лесам и примыкали к партизанам.

На третью ночь после прорыва партизаны спустились в село за провизией. Крестьяне рассказали Вуку, что в Грабовице находится штаб четнического корпуса и что туда стягиваются бригады из Гружи и Темнича. Вук тотчас же предложил внезапно напасть на штаб. Павле противился этому. По его сведениям, четников было около шести сотен. Павле не хотелось вступать в бой с численно превосходящим противником. Пришлось бы не только рисковать и идти на очевидные потери, но и серьезно затруднить предстоящую переброску отряда через Мораву, которую он намеревался произвести следующей ночью. Но Вук решительно настаивал на нападении и сердился на Павле за его излишнюю осторожность.

Они сидели вдвоем в комнате и ужинали. Павле слушал Вука невнимательно; он никак не мог согласиться с ним. Однако после долгого разговора и настойчивых просьб Вука Павле все-таки решился. Вук с воодушевлением и легкостью изображал предстоящую операцию, рисуя на столе вилкой направления атаки и маршрут отхода. Его уверенность несколько успокоила Павле.

Поужинав, Вук вышел из дому и скомандовал марш. Партизаны начали быстро подниматься по склону. Снег был рыхлый, небо все в облаках, как перед дождем. После трех часов ускоренного марша колонна перевалила на противоположную сторону и оказалась над самой Грабовицей. Остановились. Вук подозвал к себе Павле.

— Ты слышишь? — спросил он.

В селе, не переставая, раздавался надсадный от усталости собачий лай.

— Да. Может, они собираются выступать?

— Не думаю, рановато. Мы нападем на них после полуночи, когда утихомирятся. А что если послать Джурдже с пятеркой за «языками»? — предложил Вук и, не дожидаясь ответа, тут же позвал Джурдже и сообщил ему задание.

Вук с нетерпением поджидал возвращения Джурдже. Отойдя в сторону, он бродил по снегу, прислушивался и все время думал о Бранке. Он был уверен, что сегодня ночью найдет ее, если она еще жива, сегодня вечером окончательно узнает, что с ней… А она и не чувствует, что он тут, близко, и что его пулеметчики сегодня ночью будут косить по селу четников. Но если она вела себя недостойно, если изменила ему, он убьет ее своими руками на том самом месте, где встретит. Он не скажет ей ни слова. И если это случится, он никогда не возвратится в свое село. А кончится война — возьмет сына и будет жить с ним где-нибудь далеко, где его никто не знает.

Часа через два вернулся Джурдже, ведя за собой троих четников, которых обманом удалось выхватить из патрульной группы. Это были насильно мобилизованные крестьяне, запуганные и растерявшиеся. Почувствовав, что Павле и Вук — командиры, они громко стали молить о пощаде.

Вук сразу же предупредил их:

— Меня не касается, как вы стали четниками и кого оставили дома. Если будете говорить правду, отпущу вас сразу же после боя. Но если соврете…

Четники громко выражали свое согласие и наперебой стали выкладывать все, что знали. Они рассказали, что к двум часам ночи в село должна подойти Жичская бригада, а после этого тотчас же выступит корпус.

Пока Павле разговаривал с двумя четниками, Вук отвел третьего в сторону и спросил:

— А что, есть ли в штабе какая-нибудь женщина?

— Да. Я сам ее видел. Писаная красавица. Говорят, это жена какого-то партизанского вождя.

— Чего она там делает?

— Не знаю, честное слово. Я ведь только неделю как мобилизован.

— А сейчас она в штабе?

— Она всегда там.

Вук зашатался. Четник говорил еще что-то, но он его уже не слушал.

Павле уловил отрывок их разговора. «Так вот почему он так упорно настаивал на нападении… — подумал пораженный комиссар. — Как это я не сообразил? Разве можно из-за жены командира идти на операцию, которая не обещает победы? Ведь я должен как можно больше людей привести на Ястребац. Если бы Брка узнал об этом… И как это я не сообразил? Нет, этому не бывать!» Павле вдруг охватил страх за исход боя. Чувство ответственности приказывало ему скомандовать «Налево кругом — направление Морава!» А, с другой стороны, кто знает, что случилось бы с ротой, не будь тогда на Мораве Вука. И теперь, после письма Брки, Вук держался решительно и твердо. С этим нельзя было не считаться.

Павле размышлял. Но уже через несколько минут он подошел к Вуку и велел подозвать командиров и комиссаров рот. Когда все собрались, Павле в нескольких словах сообщил им решение и договорился о плане нападения. Фосфорические стрелки на часах Вука показывали без четверти два. Решили тотчас же выступать. Вук со взводом Джурдже и «языками» в роли проводников должен был захватить штаб, а Павле с остальными партизанами начал окружать село, с тем чтобы сразу же после нападения Вука вступить в бой с основными силами противника.

Шли быстро. Пленные четники упрашивали, чтобы их отпустили. Вук и Джурдже приказывали им молчать. Чем ближе подходили к селу, тем медленней двигались. На окраине деревни, в сливовой рощице, их окликнул часовой:

— Кто идет?

Четники-проводники упали как подкошенные. Вук нагнулся и встряхнул одного из них.

— Говори пароль!

Здесь дядя! — едва проговорил пленник.

— Марко! Один вперед, остальные на месте! — ответил часовой.

— А ну не шуми! Это Вторая жичская, что ты дурака валяешь? — прикрикнул на него Вук и прошел мимо замолчавшего часового. За Вуком шел взвод, готовый каждую минуту развернуться в стрелковую цепь.

Партизаны вошли в село и направились прямо к штабу корпуса. Из домов доносились разговоры и шум. Часовые то и дело останавливали их. Вук называл пароль и рекомендовался как командир Жичской бригады. Какой-то благодушно настроенный, подвыпивший и любопытный патрульный попытался завязать с ним разговор:

— Это что, Жичская? Куда же вы пропали, ерцы? Только вас и ждем!

— Я тебе дам таких «ерцев», что долго меня попомнишь! Так-то ты, болван, несешь службу? Из какой части? — крикнул Вук.

— Из Первого батальона Левачской дивизии! Ищу своего побратима Дроню, — неуверенным, пьяным голосом ответил четник. — Эй, побратим! Это я, Влада Бузда! Где ты, эй?

Партизанская колонна молча и быстро прошла мимо патруля.

— Вы что ж это, разговаривать не хотите? Молодцы, нечего сказать! — огрызнулся Влада Бузда.

— Вон огонек светится, там и штаб, — шепнул проводник Вуку, а тот тихо передал по колонне.

Пальцы Вука словно впились в приклад ручного пулемета. Его трясло. Согнувшись как для прыжка, он бросился вниз по улице. На другой стороне села грянула пулеметная очередь, захлопали винтовочные выстрелы, и вскоре все смешалось в гуле и грохоте.

— Вперед! — крикнул Вук и побежал.

Четники-проводники залегли, а взвод с тяжелым топотом бросился вслед за Вуком, стуча ранцами и звеня оружием.

В селе захлопали двери, поднялись крики и ругань четнических командиров. Свет погас во всех домах, кроме того, где находился штаб. Партизаны уже подбежали туда, и Вук приказал окружать дом. Штабная охрана открыла пулеметный огонь. Покрывая треск ломаемых заборов и ворот, застучали винтовочные выстрелы. Это били по партизанам из переулка. Но они уже окружили дом, поливая огнем двери и окна. Свет в доме погас. Четники бросились к дверям. Партизанские очереди тут же скосили нескольких из них, но кое-кому удалось пробиться. Вук припал на колено возле дерева и открыл огонь из ручного пулемета. Из дома ответили четнические пулеметы. Но дом был окружен и простреливался со всех сторон. Село все клокотало от стрельбы, воплей и криков. «Может быть, ее убьют?» — промелькнуло в голове у Вука. Пули со свистом ударялись возле него. Он обрушил огонь на окно, откуда по нему бил пулемет.

— Первая бригада, вперед! — кричал сильный и низкий голос из дома. — Здесь Балошевич! Коммунисты, я отплачу вам.

— Посмотрим, майор, посмотрим! — отвечал ему Джурдже.

— Кровь буду вашу пить! — грозился тот, но голос его заглушила стрельба.

— Здесь Вук! Здесь Вук! — кричал Вук, с надеждой, что Бранка услышит его. Лицо Вука горело от возбуждения.

— Да здравствует король Петр! Смерть коммунистам! — продолжал выкрикивать из дому тот же сильный голос.

— Сдавайся, предатель! Сожгу тебя живьем! — отвечал ему Вук, но шепотом.

По партизанам повели огонь в спину.

— Каждый второй стреляй назад! — приказал Вук, испугавшись, что штаб может пробиться.

Четники с ожесточением рвались к штабу, стараясь прорвать кольцо окружения. Вук стрелял, как в бреду. Ок подбадривал, угрожал, умолял партизан выдержать. У них уже были потери, но никто не думал отступать. Четники бешено нажимали, порой приближались совсем близко, бросали гранаты. Более получаса продолжалась эта ожесточенная борьба взвода с бригадой. Остальные четники из села, гонимые Павле, примкнули к. этой же группе. Вскоре те, что атаковали Вука, оказались меж двух огней и стали отходить. Когда схватка с четниками переместилась дальше от штаба, Вук крикнул:

— Четники! У вас нет выхода! Ваш отряд разбит! Сдавайтесь, я поджигаю дом!

Ему ответили бранью и еще более ожесточенным огнем. И Вук не стал ждать: он скомандовал атаку и первым побежал к дому. Граната, брошенная им, отскочила от оконной рамы и разорвалась прямо перед ним, только оглушив его. Вслед за ним партизаны забросали дом гранатами. В доме раздались стоны. Вук и партизаны остановились и прислушались. Четники бросили из окон несколько гранат. И в тишине, наступившей после взрывов, какая-то женщина истерически закричала.

— Бранка! — отчаянно крикнул Вук.

И снова из дома застрочил пулемет. Вук подскочил к окну. Мгновение поколебавшись, он бросил в окно гранату. Пулемет замолк. Партизаны стали окликать друг друга. Из-за околицы доносились слабые и редкие выстрелы. Борьба кончилась.

— Пошли! — крикнул Джурдже Вуку, который стоял прислонившись к стене, обессилевший и беспомощный. — Вук, что с тобой?

— Я первый войду…

Вук по ступенькам направился к дверям, перешагивая через трупы четников. Не соблюдая осторожности, он толкнул разбитую дверь и вошел в дом, освещая себе путь ручным фонариком.

— Да здравствует король! — крикнул кто-то слабым голосом и выстрелил из револьвера.

Вук остановился и направил свет фонаря туда, где мелькнула вспышка. Крупный мужчина в офицерской рубахе без эполет, с длинными волосами и густой черной бородой съезжал по стене. Револьвер валялся на полу.

— Сдавайтесь! — крикнул Джурдже, остановившись в дверях.

— Тут все мертвые, — как бы сам себе сказал Вук и пошел, держа перед собой фонарик.

Среди поломанной мебели, оружия, трупов, прислонившись к стене и как будто задумавшись, сидела женщина. Тонкая струйка крови спускалась со лба и, падая меж бровей, скользила вдоль носа и полуоткрытых губ и терялась под воротом на груди. Стреляли ей прямо в лоб. Вук пошатнулся, задрожал и шагнул ближе, едва держась на ногах.

— Бранка… — прошептал он и замер.

Джурдже стоял за его спиной. Потрясенный, он смотрел на прекрасное белое лицо, рассеченное красной полосой. Он знал, что это жена Вука.

Оба в оцепенении молчали. В свете фонаря, дрожавшего в руке у Вука, блестели черные волосы, покрытые белым платком, и багровела струйка крови.

— …Убили ее, изверги! — прошептал Джурдже.

Вук долго стоял неподвижно. В темноте не было видно его лица и глаз. Рука, державшая фонарь, дрожала все сильней. Он наклонился и робким движением поправил прядь волос, выбившуюся из-под платка. От его прикосновения голова немножко наклонилась, и показалось, что Бранка потупила глаза. Он вздрогнул от прикосновения к холодному лбу. Что-то тугое, как комок, поднялось и застряло в горле. Ему не хватало воздуха, он дышал все чаще и чаще.

Из-под опрокинутого стола вылез высокий человек в английском военном мундире.

Джурдже вздрогнул.

— Руки вверх!

Человек в английской форме испуганно смотрел на него и продолжал стоять.

— Руки вверх! — повторил Джурдже и направил на него винтовку. И хотя Джурдже был смущен необычным видом и поведением безоружного человека, который, судя по всему, не понимал его, он готовился нажать на спуск.

Вук не обернулся. Он все так же стоял, глядя на мертвую жену.

Джурдже и человек в английской форме смотрели друг на друга, как бы удивляясь обстоятельствам и стараясь признать один другого. Потом незнакомец хладнокровно что-то начал говорить по-английски, все еще не поднимая рук.

— А-а, господин англичанин! — сообразил Джурдже. — Тот самый, что доставляет четникам оружие!

— Англичанин, англичанин! — забормотал человек.

— И не стыдно тебе? Не стыдно?.. Руки вверх, когда приказываю! — прикрикнул разъяренный Джурдже. — Вот так! — прибавил он, показывая руками, чего он от него хочет.

В комнату ворвалось еще несколько партизан. Галдя, они окружили англичанина.

Англичанин продолжал стоять с опущенными руками и быстро заговорил, теперь уже по-французски. Но, заметив, что его не понимают, перешел на немецкий язык.

— По-сербски, дружок, по-сербски говори, если пришел в Сербию дела обделывать! — покрикивали на него партизаны.

В конце концов англичанин залепетал по-русски:

— Я союзный офицер… Союзник! Москва — Лондон!

— Какой ты союзник? Ты шпион! — зашумели партизаны, не обращая внимания на Вука, который все еще смотрел на освещенное лицо жены и молчал.

— Вяжите его! — приказал Джурдже. Партизаны скрутили англичанина, обыскали карманы и связали руки. Англичанин сопротивлялся, вырывался и негодовал.

— Ведите его! Соберите оружие! Вон его сумка, возьмите и ее; может быть, там есть какие-нибудь шифры. Это все пригодится Павле, — сказал Джурдже.

Партизаны с шумом вытолкали англичанина.

В соседней комнате послышался детский плач и приглушенный голос женщины.

— Эй, кто там? Выходи, хозяин! — крикнул Джурдже и шагнул к дверям.

Как только он их открыл, громко запричитала женщина, а за ней и дети.

— Четники есть?

— Нет… Одна я. Убейте меня, только детей не трогайте! — завопила женщина.

— Выходи, не бойся! Мы партизаны, ничего тебе не сделаем.

Женщина плакала и отказывалась вылезать из-под кровати. Джурдже с трудом вытащил ее оттуда. К ней подошел Вук, осветив фонариком обезумевшее от страха лицо.

— Джурдже, иди собирай взвод, — строго произнес Вук. Как только Джурдже вышел, он обратился к хозяйке: — Что делала здесь эта женщина?

Она посмотрела на Бранку.

— Ой, убили ее, ластоньку горькую. Это жена какого-то партизанского командира. Один раз убежала, опять ее схватили. Все время грозили, что зарежут.

— А где спала?

— Тут, у меня; говорили, что и меня убьют, если убежит.

— Мучили ее?

— Майор несколько раз бил… Не давалась ему, горемычная.

Вук опустился на скамью. Посидел немного, вскочил, прошелся по комнате, а потом взял на руки мертвую жену и вышел.

Занялась заря, осветив край неба. Стрельба прекратилась. Громко разговаривая, по улице шли партизаны во главе с Павле. Собравшись возле англичанина и других пленных, шумели бойцы из взвода Джурдже.

Мимо них прошел Вук, неся на руках мертвую жену. Разговоры разом смолкли. На улице он встретился с Павле, который вел колонну. Оба остановились. Остановилась и колонна. Несколько мгновений Павле и Вук смотрели друг на друга, а потом Вук резко повернул, пересек дорогу и скрылся в сливовой роще. Партизаны в оцепенении долго смотрели ему вслед.

Вук нес Бранку, чтобы похоронить как можно дальше от дома, где ее убили. Безжизненная рука Бранки свисала с его плеча и странно раскачивалась. Ее волосы щекотали и жгли ему щеку. Он шел пошатываясь, дрожа всем телом и судорожно сжимая дорогую ношу. Он шел все дальше и дальше через фруктовый сад, пока силы не оставили его и он не рухнул вместе с ней на землю, под яблоню. И так остался лежать, не выпуская ее из рук, прижавшись лицом к ее холодным щекам.

Когда немного утихло первое горе, его бросило в дрожь от прикосновения к этому холодному, мертвому телу. Он выпустил его, освободил руки и испуганно поднялся.

Медленно, как будто крадучись, к нему шел Павле. Вук почувствовал его приближение и прохрипел:

— Уйди! Оставь меня одного!

Павле остановился.

Вук стоял, прислонившись к яблоне. Придя немного в себя, он медленно побрел к ближайшему дому.

— Погоди, я сам все сделаю! — воскликнул Павле, догадавшись о намерении Вука, и побежал к дому за заступом и киркой.

Павле вскоре вернулся, ведя за собой двоих партизан. Но Вук велел им уйти. Ему пришлось еще раз повторить свою просьбу, и, когда они наконец отошли, он начал сам быстро рыть могилу. Выкопав, он поднял тело жены и осторожно опустил его в неглубокую яму. А потом сел с краю и уставился на дорогое лицо. Оно было смертельно бледным. Брови приподнялись, как будто от удивления… Уголки губ, там где застыла струйка крови, были опущены, словно в горькой улыбке. Вук убрал прядь волос со лба. Ему страшно захотелось приподнять веки, чтобы увидеть глаза, но на это уже не хватило сил. Он выпрямился и стал осторожно засыпать могилу, стараясь, чтобы комки не падали на лицо. Он не мог этого допустить. Потом Вук размельчил в пальцах земляные комочки и бережно засыпал лицо Бранки. Когда оно скрылось под влажной, зернистой землей, он быстро забросал могилу.

 

37

Большинству партизан, особенно более старшим из них, горе Вука омрачило радость крупной победы над четническим корпусом. Никто не думал о погибших бойцах; все были под впечатлением зрелища, увиденного на рассвете, когда мимо них, неся на руках мертвую жену, прошел Вук, чтобы ее похоронить. Люди не говорили о ночных событиях и особенно избегали встреч с Вуком, стыдясь почему-то смотреть ему в глаза. К пленным четникам они испытывали какую-то необычную ненависть и презрение.

В большой, украшенной картинками и венками из бессмертника горнице, в доме сбежавшего с четниками богатого крестьянина, собрались вокруг Павле и Вука командиры и комиссары всех трех рот. Не было только Николы, который со своими бойцами охранял село.

Вук сидел в углу на низком диване, зажав руки между колен и глядя в пол. Остальные разместились неподалеку и молча рассматривали стены, на которых были развешаны семейные фотографии. Павле ходил по комнате сгорбившись, заложив руки за спину. Ждали его приказания, чтобы ввести пленных и начать допрос. Всем было тягостно это молчание, но никто не решался поторопить комиссара, хотя дело надо было кончить как можно скорей. Днем ожидалось нападение немцев. Павле искал нужные слова, убедительные и трезвые, чтобы утешить Вука, успокоить его и воодушевить. Но он никак не мог найти эти слова, он не знал их, а молчание становилось все тягостнее.

— Почему не начинаете? — прервал Вук мучительную тишину. — Надо торопиться, Павле. Что мы будем делать с пленными, если нападут немцы? — прибавил он строго и деловито.

Павле просто взглянул в глаза Вуку, как будто он думал о чем-то совсем другом, обернулся к остальным и сказал:

— Пусть сначала введут англичанина! Товарищи, держитесь с достоинством. Пусть он почувствует, что имеет дело с серьезной армией. С ним буду разговаривать я. Застегнитесь на все пуговицы, подтяните ремни!

Павле сел за стол, приняв строгую, официальную позу. Ему хотелось, произвести как можно более внушительное впечатление на союзного офицера, который поддерживал изменников сербского народа. Остальные, кроме Вука, который оставался сумрачным, углубленным в свои мысли, поправили ремни, застегнулись на все пуговицы. Они чувствовали себя неловко в этой нарочитой обстановке.

Двое партизан ввели связанного англичанина. Он держался собранно и с любопытством рассматривал присутствующих сероватыми глазами.

— Развяжите его и дайте стул! — медленно приказал Павле, внимательно посмотрев на англичанина.

Ему ничего не оставалось, как обратиться к англичанину по-французски, хотя знал он язык плохо, по-ученически, и это было ему очень неприятно.

— Вы находитесь в штабе одного из партизанских отрядов, — начал Павле. — Мы захватили вас в штабе четнического корпуса. Кто вы такой?

Англичанин отряхнул пыль со своих брюк, сел и уставился на Джурдже.

— Скажи-ка этому шпиону, чтобы он тут не очень-то отряхивался, а то я его живо свяжу! — процедил Вук, которого раздражала непринужденность англичанина.

— Подожди. Я с ним легко справлюсь, — ответил Павле.

— Я офицер связи британского командования на Ближнем Востоке при Югославской армии, — ответил англичанин также на плохом французском языке.

Павле обрадовало, что англичанин хуже его говорит по-французски; холодно, лукаво улыбнувшись, он перебил его:

— Во-первых, это никакая не армия и уж меньше всего Югославская армия. Это банда предателей и убийц, которая борется против партизан и сотрудничает с немцами. — Павле попытался неторопливо и обстоятельно объяснить англичанину политический характер движения четников, его цели и задачи.

— Мне это неизвестно. Я выполняю приказ своего командования и состою офицером для связи при штабе, который вы этой ночью уничтожили. Политика меня не интересует. Я имею чисто военные задания. Югославское правительство — наш союзник, и моя страна имеет обязательства по отношению к нему. Ваши внутренние разногласия нас не касаются. Мы помогаем всем, кто борется против нацизма.

— Нет, вы помогаете как раз тем, кто служит нацизму! — перебил его Павле и снова начал объяснять политику четников и цели партизан.

Англичанин слушал его с видом человека, которому все это хорошо известно, и спросил:

— Вы коммунист?

— Да.

— А остальные господа тоже?

— Здесь все коммунисты, а в отряде есть и беспартийные.

— Мне очень симпатичны коммунисты. Меня воодушевляют фанатики, и я уважаю их.

— Что он говорит? — спросил Вук.

Павле перевел ответ англичанина, и Джурдже заметил:

— Пусть он нам лично расскажет, почему Англия помогает убийцам, а лондонское радио превозносит Драже?

Англичанин спросил, что сказал Джурдже. Павле перевел ему.

— Это политика. Ее проводит правительство моей страны, и я не уполномочен об этом говорить. Я — солдат, — ответил англичанин, глядя на Джурдже.

Когда Павле перевел его ответ, Джурдже покачал головой.

— Старая лиса. Они думают, что мы какие-нибудь дикари.

Англичанин интересовался численностью партизанских отрядов в Сербии, спрашивал о связи с Тито. Павле ничего ему не ответил и решил прервать разговор, чтобы в его присутствии допросить нескольких четников и показать таким образом англичанину их истинное лицо. Он сообщил это всем присутствующим, и те согласились с ним.

— Мы поймали одного профессионального убийцу, который сам признался, что резал людей. Пойду приведу его! — сказал Джурдже и вышел.

Он скоро вернулся с двумя партизанами, которые вели небольшого роста четника со спутавшимися волосами и маленькой рыжеватой бородкой. Четник был в безрукавке и рубахе из голубой шерсти, на которой белыми шнурами были вышиты гербы и короны, а на рукавах лозунг: «Свобода или смерть». Его желтые высокие сапоги были, очевидно, предназначены для человека более высокого роста. На руке у него сверкали часы, а из внутреннего кармана безрукавки торчали самопишущая ручка и карандаш. По бокам на серебряных цепочках висели кинжалы. У него было усталое, испитое лицо и блестящие зеленые глаза.

Павле стало противно и стыдно перед иностранцем за такой вид своего соотечественника. Англичанин спокойно, с любопытством рассматривал обоих.

— Чем ты раньше занимался? — обратился к четнику Павле.

Четник немного задумался и нерешительно, глухим голосом ответил:

— Я крестьянин.

— А сколько у тебя земли?

— Только дом.

— Семья большая?

— У меня никого нет.

— Вот англичанин не верит, что офицеры заставляют вас резать людей. А ну, расскажи ему об этом.

— Заставляют нас, правда, чего рассказывать, это все знают. Да и он должен знать. Офицеры во всем виноваты. Видишь, я…

— А ты скольких зарезал?

— Я… никого.

— Говори правду — мы все знаем!

— Чтоб мне счастья не видать — никого. Я — адъютант капитана Васовича.

— Не ври! — вмешался партизан, который его привел. — Товарищ Павле, разреши я приведу еще одного — он все расскажет, что этот делал.

Павле согласился. Англичанин попросил перевести ему ответы четника. Павле перевел. В это время вернулся партизан с пожилым четником. Волосы его были еще короткими, лицо обезумело от страха.

— Пожалуйста… — забормотал он в дверях.

Низкорослый четник взглянул на него с испугом и повернулся к англичанину.

— А ну, скажи, сколько этот тип людей зарезал, — обратился к нему Павле.

Не задумываясь ни минуты, четник ответил:

— Я знаю о двадцати восьми, а он хвастался, что зарезал шестьдесят без трех.

— Неправда. Это я только шутил…

— Молчи! Не ври! Вот я сейчас перечислю, что точно знаю сам. Если совру — зарежьте меня. Вот здесь я всего тоньше. — Он попытался связанными руками показать себе на горло и начал перечислять, где и кого тот убил.

Низкорослый дрожал, умоляюще поглядывая то на англичанина, то на Павле.

— А ты что, только коммунистов резал? — строго спросил его Павле.

— Нам все известно! Сознайся — можешь голову спасти, — прибавил Джурдже.

Четник долго думал и тихо ответил:

— Одиннадцать женщин, остальные мужчины.

— Ты знаешь, кто такие коммунисты?

— Да, коммунисты это против короля… Я не хотел так делать. Капитан заставлял. Грозился меня убить. Сначала, думал, помру…

Павле стыдился все это перевести иностранцу.

Но англичанин сам обратился к нему, сказав, что он голоден, устал и хочет спать.

— Вы можете идти. Я распоряжусь, чтобы вам приготовили завтрак и постель. Мы отпустим вас, так как вы принадлежите союзной армии. Идите, куда вам угодно. Только знайте, что и вы один из тех, кто помогает подобным злодеяниям. Прошу вас! — Павле встал и показал ему на дверь.

Поблагодарив, англичанин вышел.

— Зачем ты его отпустил? Он хуже этих! — возмущался Джурдже. Несколько минут в комнате все молчали.

— Этого нет смысла допрашивать. Он уже не человек. Уведите его! И этого, второго! — приказал Павле, отвернувшись и глядя в окно.

Ввели смазливого, чернявого паренька, с большими, по-женски красивыми глазами, с длинными бачками и короткой острой бородкой. На нем был городской пиджак, крестьянские штаны и новые опанки.

— Здравствуйте, товарищи! Едва дождался, когда позовете меня, чтобы объясниться. Стянул мне этот хлопец руки — не могу терпеть, — заговорил он развязно и быстро прямо с порога.

— Кто тебя спрашивает? Если еще раз скажешь «товарищ»- убью на месте! — рассвирепел Вук и со сжатыми кулаками подошел к нему.

— Я — ваш человек. Подожди, брат, объяснимся, — не смутившись, продолжал четник.

— Кто ты, откуда пришел? — строго спросил его Павле.

— Я — гармонист Миле Дьявол. До оккупации играл в «Жагубице», ты должен меня знать. Меня весь Белград знает. У меня все друзья — студенты, прекрасные товарищи…

— Не болтай! Отвечай только то, что тебя спрашивают! Что делал у четников?

— Играл, братки, больше ничего! Вижу и сам, что попал пальцем в небо. Ничего мне этого не надо было. Это мне один дружок, поручик из штаба, свинью подложил. Говорит: «Пойдем, Миле, вот там жизнь. Воевать не воюем, а жратва хорошая. С партизанами драться не будем». И я тоже, дурак, не хотел есть «дирисов хлебец» и налетел на мину. Хорошо, что их пощелкали и я установил связь с вами. Опротивело мне у них. Все лапотники, пьянчуги, ни одного интеллигентного человека.

— Погоди, а ты давно у четников?

— Да только пришел.

— А когда такую бородищу успел отрастить?

— Это просто чудо, как быстро у меня борода растет! Прошу тебя — скажи, чтоб развязали руки, не могу больше терпеть. Я с вами иду. Хорошо бы после ночной заварухи немножечко поиграть; лапотники бросаются на гармошку, как мухи на липучку.

— Веди и его! — распорядился Павле.

Миле Дьявол осекся и в оцепенении посмотрел на Павле. Конвойный дернул его за руку и повел. Только в дверях он опомнился и начал умолять о прощении.

Павле уже измучили эти допросы. Он предложил Вуку пойти вместе к пленным, чтобы проверить, кто чем дышит, и отделить командиров и бородачей, наиболее свирепых из четников, от мобилизованных крестьян. Вук согласился и встал.

Пленные четники были размещены в трех комнатах второго дома, принадлежавшего тому же хозяину. Прижавшись друг к другу, они сидели прямо на полу. Приход Павле и остальных взволновал их. Некоторые поняли, что перед ними люди из штаба, и попытались встать, но партизаны-часовые прикрикнули на них, чтобы сидели не двигаясь.

Павле с неприязнью рассматривал пленных. Это была грязная масса опухших, искаженных от страха лиц. Павле обратился к одетому в синюю пелерину четнику с маленькими глазками и кудрявыми волосами:

— Ты кто?

— Меня ввели в заблуждение! Дайте мне возможность бороться, и я докажу вам. Я думал, что спасаю сербские головы, а вышло наоборот…

— Я тебя об этом не спрашиваю. Чем занимался?

— Я кадровый поручик артиллерии. Думал… присягнул королю… — ему не хватило воздуха, и он замолчал, глотая слюну.

— Хватит! А ты, — обратился он к толстяку в новом суконном гуне, расшитом коронами.

Тот встал и, дрожа всем телом, пробормотал:

— Пощади, брат, должен был… трое детей у меня… я трактирщик. Помогал и вашим людям. Спросите…

— А ты? — перешел Павле к следующему, со шрамом на лице, видно от удара ножом. Тот плакал.

— Я извозчик… легковой. Я бедный человек, никого не убивал. С девятнадцатого года за Россию. Студентов возил, никогда с них копейки не брал. Отпустите меня…

— А ты что делал?

— Кто, я? — спросил четник, длинные волосы которого были старательно спрятаны под жандармской пилоткой.

— Ты! Ты!

Он вскочил, желая встать навытяжку, и отрекомендовался:

— Гавра Катанич, жандармский унтер-офицер, теперь командир первого батальона Левачской бригады.

— Полицай, значит! Сколько коммунистов убил?

— Я поклялся служить королю и отечеству.

— Хорошо. Послужишь! Этого и того, в пелерине, отведите в сторонку! — сказал Павле партизанам.

— Я, товарищи, насильно мобилизован, — не дожидаясь вопроса, заявил крестьянин с длинным, вытянутым лицом. — Еще винтовку не пристрелял. Бедняк я, трое детей и больная мать. Отпустите только домой на побывку, и я с вами буду… — просил крестьянин.

— И меня заставили идти! Мой брат в партизанах. У вас зовется «Жуча», — говорил другой.

— А зачем волосы отрастил? — спросил Джурдже.

— Должен был, чтобы спасти голову и дом. Брат-то к вам ушел, а мне что прикажешь делать?.. Неужели бы я стрелял в брата?

— Проверьте! — крикнул Павле.

— Я вчера мобилизован.

— Я сейчас же пойду с вами.

— И я! И я!

— Отделите в сторону этих, без волос и бороды! — распорядился Павле, продолжая рассматривать пленных. В углу мелькнуло лицо и тотчас же скрылось за чужой спиной. Лицо это показалось Павле знакомым. Васич! — молниеносно пронеслось в сознании.

— Это ты, Васич?

— Я, Лукич! — вызывающе ответил тот, сверкнув голубыми глазами.

— Значит, и ты среди этих!

— К сожалению, и я взят в плен. Поблагодари мою раненую ногу и английскую стрелялку, которая меня обманула.

Павле задрожал.

— Веди этого в штаб! Остальных быстро допросить! — обратился Павле к товарищам и вышел.

Прохаживаясь по двору, он подождал, пока часовой ввел в комнату высокого, хорошо сложенного молодого человека в форме офицера, с аккуратно расчесанной русой бородкой. Он сильно хромал на левую ногу.

Когда Павле вошел, тот сидел на скамейке и смотрел в окно, делая вид, что не замечает его прихода. Павле сел за стол и посмотрел на пленного.

Перед глазами, как живые, возникали одна за другой картины их прежней дружбы. Горечь сожаления терзала душу Павле, но ненависть и рассудок боролись с этим чувством.

— Кто мог ожидать, — сказал Павле, — что мы с тобой так встретимся?

— Да! Поразительно! — Васич тряхнул головой и удивленно приподнял брови; губы его искривились в холодную улыбку.

— Мы вместе сидели на последней парте…

— Говори до конца, не стыдись. Это нисколько не помешает твоей революционности. Мы были друзьями.

Павле не был уверен, что Васич говорит это без иронии.

— Это — как взглянуть. Если бы ты не стал тем, что есть, и если б мы разговаривали об этом при других обстоятельствах…

— Хорошо, хорошо. Мы об этом как-нибудь позже поговорим! — с раздражением перебил его Васич. — Почему ты так торопишься закончить разговор? Я знаю свой конец. Не боюсь его и не оттягиваю. Я только хочу тебя кое о чем спросить… Мне интересно, насколько ты переменился с того времени.

— Почему же тебя это интересует? — с раздражением спросил Павле, чувствуя неловкость от того, что допрос превращался в личный разговор.

Васич отвернулся, закрыл глаза и, немного помолчав, сказал:

— А не правда ли, как это отвратительно и… тяжело — убивать людей?

Павле взглянул на него с удивлением и холодно ответил:

— Отвратительно и страшно! Если только это не изменники родины…

— Об изменниках и о родине мы тоже поговорим в конце. А сейчас лучше о людях. Вот например: через полчаса я буду мертвый. Ты меня убьешь. А был ли у тебя товарищ лучше, чем я, пока ты не стал коммунистом?

— Откуда у тебя такая сентиментальность после всего, что ты сделал за эти два года? Как может об этом говорить человек, который убивал людей?

— Подожди! Подожди, дай мне кончить. Скажи, любил ты кого-нибудь больше меня, пока не начитался «Анти-Дюринга»?

— Какое тебе сейчас дело до этого?

— Я хочу это знать. Вероятно, я все-таки заслуживаю откровенного ответа: да или нет? Не бойся. Это моя единственная просьба к тебе, коммунистическому комиссару. Ради последней парты, за которой мы сидели, ответь мне. Только ради тех семи лет… — Васич говорил твердым, энергичным голосом.

Павле прошелся по комнате и, не глядя на него, сказал:

— Нет, не любил!

— Разве тебе все равно, расстреляешь ты сейчас своего прежнего друга или нет?

— К чему этот вопрос!

— К чему?.. Мне нужно знать! Ответь, только по совести.

— Тебя мне не жалко, потому что ты — изменник! Я презираю тебя, вот! — Павле остановился перед ним, обжигая его взглядом. Он сжал кулаки, чтобы Васич не видел, как у него дрожат пальцы.

— Значит, тебе все равно… — каким-то отсутствующим голосом произнес Васич и вдруг беззвучно засмеялся. Он долго смеялся.

Потом на несколько минут настала тишина. Под окном во все горло протяжно запел петух. Васич, не дожидаясь когда он кончит, поднял голову и сказал:

— Не подведи меня оружие, ты бы так не говорил со мной. А теперь попался тебе в руки, и вот — бей меня, бывший коллега!

— Все убийцы — трусы! Уж. если убийца — непременно трус! — Павле презрительно усмехнулся.

— Ты не оскорбляй раненого противника! Это не делает тебе чести. Выдерживай хотя бы стиль, об этом ты уж мог прочитать в буржуазных романах, — дерзко ответил Васич, с иронией произнося слово «буржуазных».

— О какой чести может говорить изменник родины и профессиональный убийца? А стиль? Да ты новатор! Поножовщина, действительно, новый стиль убийства.

— Прежде всего, я не предатель! Я борюсь за свою родину, а у тебя родины нет. Твоя родина — большевистский СССР. Я — националист и борюсь за Сербию и своего короля, а ты убиваешь сербов за какого-то Тито и Сталина. Изменник ты, а не я.

— Погоди, поручик Васич, а сколько сербов зарезал и убил ты за своего короля?

— Если помнишь, я всегда ненавидел математику. Еле на тройку тянул. Вам, коммунистам, легче произвести этот подсчет. Убивал всех, кого считал врагами Сербии.

— За это и чин получил!

— И чин и звезду Кара-Георгия! Что поделаешь, комиссар, если я настоящий контрреволюционер, заклятый враг революции…

— Прекрасно! Ты первый негодяй в моей практике, который бахвалится своими злодеяниями. Интересный случай патологии. Не ожидал, что ты до этого докатишься.

— А ты что думал? Убегу, мол, с подружками в лес, а когда кончится война, буду устанавливать советскую власть и сделаюсь комиссаром? А мы, значит, как овцы, будем молчать? Плохой ты марксист.

— Я предоставлю тебе возможность умереть за свою власть и короля, так что ты и не увидишь, как будет выглядеть наша советская власть.

— Думаешь, я очень об этом сожалею? Я уже полной мерой отомстил вам и сейчас могу спокойно умереть. От руки бывшего школьного товарища… — Голос Васича дрогнул.

Павле почувствовал это и замолчал. Они не смотрели в лицо друг другу. Прошло несколько минут в полной тишине, только сердца пылали непримиримой и страстной ненавистью. Наконец Павле холодно, решительным голосом позвал партизана:

— Уведите его и немедленно расстреляйте!

— Знай, и мертвый я буду ненавидеть вас! — крикнул, уходя, Васич.

— Презираю тебя! — ответил Павле, даже не взглянув на него.

Павле зажег папиросу и начал ходить по комнате, расстроенный, оскорбленный, беспорядочно думая о Васиче, об идиоте-убийце, о четниках вообще.

Где-то вблизи раздался винтовочный выстрел.

— Я его даже не допрашивал! — громко сказал Павле, выходя из дома и направляясь к толпе крестьян-четников, которых отобрали, чтоб распустить по домам. Он внимательно разглядывал их; ему казалось, что перед ним вовсе не люди, а какая-то черная куча страха, безумия и покорности, которая копошится и дурно пахнет.

— Слушайте вы, позор человеческий! — крикнул Павле, обращаясь к пленным. — Неужели в вас не осталось ни крошки совести и честности?.. Как смогли вы стать четниками?! Разве вам не приходит в голову, что дети ваши будут стыдиться своих отцов, которые воевали против свободы, служили оккупантам и убийцам? Как не стыдно вам только ходить по земле, которая вас кормит и поит? Эх, вы!.. Ну что вы на меня уставились?.. Поднимите головы, если вы еще люди, и посмотрите мне прямо в глаза! — Павле замолчал, сердце наполнялось горечью.

Пленные стояли, потупив глаза. Партизаны собрались около комиссара. Они никогда не слыхали от него таких слов.

— Знаете ли вы хотя бы, что мы воюем против оккупантов? — продолжал Павле. — Отвечайте, знаете или нет?

— Знаем, — пробормотал кто-то тихо, трусливо.

— Хорошо! А если знаете, зачем же тогда напали на нас вместе с немцами на Гледиче? А знаете ли вы, что четники расправляются с народом и в ваших родных деревнях и что нет села, в котором бы они не вырезали по нескольку семей?

— Да, брат, это все верно! — согласились некоторые.

— Все это вы хорошо как будто знаете, а вот взялись за оружие, грабите по селам, пьянствуете, насилуете девушек и боретесь против нас, против людей, которые проливают кровь за свободу. Что заслуживают такие изменники?.. Чего молчите?.. Ночью так вы кричали «ура», не молчали, а матерно ругали коммунистов… Ну, говорите!

— Смерть, брат, смерть!

— Расстрелять нас — и кончено!

— Правильно! Расстрелять вас нужно!

Павле замолчал и стал вглядываться в лица пленных. Потом заговорил снова:

— На этот раз мы вас не будем расстреливать, отпустим по домам. Но если еще раз попадетесь как четники, тогда пощады не будет.

— Правильно! Дай бог тебе здоровья!

— Да здравствуют партизаны!

— Живьем нас изжарьте, если опять уйдем к четникам!

— Черта с два меня теперь мобилизуют. Пусть лучше зарежут, но руки не подниму против своих братьев!

— Я остаюсь у вас!

— И я!

— И я не пойду домой! — заговорили разом пленные. Они скорее были удивлены таким исходом, чем обрадованы.

— Ну довольно разговоров! Хорошенько запомните все, что я вам сказал. Кто хочет в партизаны — пусть отойдет в сторону, — строго, но миролюбиво сказал Павле, хотя и был уверен в неискренности этих возгласов.

Все же до десятка пленных отошло в сторону. Они сердито смотрели на тех, кто остался на месте и продолжал стоять, растерянно опустив голову.

— Идите же! Что надулись, как индюки!

— Любо! Дуле! Чего прячетесь?

— Э, нельзя так, Домо! Твоя голова не дороже моей! Если уж погибать, так всем миром! Вот это по-людски!

— Дети у меня, только схожу домой кое-что сделать — и обратно!

— Не будь у меня ребенок так болен, клянусь, сейчас же пошел бы с вами,

— Что ты так уставился на меня, Милан? Не знаешь разве, что у меня сердце больное — не выдержу походов.

Крестьяне оправдывались.

— Вы свободны! Идите домой, и советую вам так больше с нами не встречаться. — Павле погрозил им и вернулся в штаб.

Удивленные неожиданным освобождением, крестьяне радостно шумели. Некоторые бросились к партизанам обниматься на прощанье, но те отталкивали их — им было неприятно прикосновение этих людей.

Около полудня немцы напали на партизан. Но партизаны без боя отступили в лес, успев все же расстрелять наиболее закоренелых четников.

Занятые своими мыслями, Павле и Вук молча встретили ночь. Вук испытывал чувство страшной пустоты, он был измучен пережитым, а Павле все нервничал от нетерпения; он торопился. Ему казалось, что тот час, когда они перейдут Мораву, будет самым счастливым в его жизни.

 

38

Как только стемнело, партизаны плотной колонной направились к Мораве. Они шли быстро, минуя села. Когда проходили около родной деревни Павле, ему очень захотелось заглянуть домой и повидать мать. Он знал, что мать осталась одна. Как она будет горевать, когда узнает, что он не завернул домой, не захотел увидеть ее. Десять дней проплутал он в родных краях и не смог, хоть на полчаса, забежать домой! Он испытывал огромное искушение, но знал, что в условленном месте его ждут Йован и Максим, и, недовольный, продолжал плестись за колонной.

Йован был один и встретил его неожиданным известием — Брка в селе и приглашает их с Вуком к себе. Павле удивился: в эту ночь он думал о чем угодно, только не о встрече с Бркой. Он предполагал, что встреча и разговор с ним состоятся после перехода через Мораву.

— А что с лодками? — спросил Павле Йована, чтобы скрыть свое удивление.

— Немцы так наблюдают за Моравой, что, по мнению Брки, переправа на лодках очень рискованна.

— Бог ты мой, да что же на войне не рискованно? — вскипел Вук. — Как только начнешь зависеть от тыловика, так и знай, крышка тебе. Куда же мы завтра денемся на этой равнине? Как он думает переправляться через Мораву?

«Он прав!» — подумал Павле, но промолчал, не желая высказываться в присутствии Йована.

Оставив отряд в лесу, они быстро зашагали к селу. Снег таял, небо было облачно, ночь — темная и сырая. Спешили. По дороге Павле думал о предстоящем разговоре, но, подходя к дому, где их ждал Брка, успокоился и почувствовал себя уверенно. Однако, когда они здоровались, голос Павле дрогнул. Брка спокойно и сердечно их приветствовал, он улыбался, радуясь, что наконец они встретились. Павле приободрился. Брка продолжал ходить по маленькой, слабо освещенной комнате, слушая Максима, который докладывал о проделанной работе. Время от времени он спрашивал его о чем-либо, мягким голосом делал замечания, держа в руке незажженную папиросу и разминая ее в пальцах.

Павле и Вук сели в тени, подальше от лампы, стоявшей на краю стола, показывая всем своим видом, что не слушают их разговора.

Брка был среднего роста, плечистый, с нежным и бледным лицом. Его длинный с горбинкой нос нависал над тонкими свежими губами. Усов у него не было, хотя его и звали Брка . Он ходил в крестьянской одежде и астраганской шубаре, которая и сейчас была у него на голове. На левой руке у него недоставало двух пальцев. О том, как он потерял их, среди партизан существовали различные предположения. Все эти догадки делали еще более загадочной его личность и полное неизвестности прошлое. Самым распространенным было мнение, что пальцы ему оторвало пулей дум-дум во время какой-то стачки, когда он ухватился за ствол жандармской винтовки. То, что он участвовал в стачках и демонстрациях и что он старый коммунист (так все считали), создало ему у партизан непререкаемый авторитет. Он был нездешний, и никто не знал, откуда он прибыл. Во всяком случае, в начале сорок второго года, после гибели своего предшественника, он был назначен секретарем Окружного комитета партии. Павле встречался с Бркой несколько раз, когда тот приезжал в отряд и устраивал совещания штаба с руководством партизанским движением. Павле тоже не знал его прошлого и профессии. О его профессии мнения партизан расходились. Большинство считало, что он рабочий-металлист. Это мнение основывалось на его простых, непосредственных отношениях с людьми, отчетливом и ясном изложении своих мыслей, а главное на том, что профессия рабочего-металлиста была лучшим доказательством принадлежности его к коммунистам. Павле же был убежден, что Брка — студент и, как профессиональный революционер, благодаря продолжительной практике партийной работы и дружбе с рабочими усвоил некоторые их черты. Естественно, Брка никогда и словом не обмолвился о своем прошлом. Он искусно избегал всяких разговоров на эту тему, хотя партизаны и любили задавать ему провокационные вопросы. Сейчас Павле внимательно присматривался к Брке, чувствуя, что ему все больше и больше нравится этот надежный и спокойный человек.

— Ну, товарищи, теперь немного побеседуем с вами, — обратился он к Павле и Вуку. — Максим, скажи, чтобы приготовили ужин — товарищи, наверно, голодны, — распорядился он, не обращая внимания на энергичный протест партизан, и продолжал: — Прежде всего хочу вас обрадовать! Слышали сообщения с Восточного фронта?.. Нет, конечно! Вчера нам удалось поймать Москву и Свободную Югославию. Красная Армия скоро ликвидирует уже окруженную под Сталинградом немецкую группировку; будет уничтожено более трехсот тысяч немцев, а это значит: будет сломлен хребет немецкой армии. Я убежден, что в скором времени ей придется стремительно откатиться на запад. Весна обещает великие события. Кризис кончился. Советы ударят и через несколько месяцев будут на Днепре… — говорил Брка, сопровождая свой рассказ всевозможными комментариями и делая, как обычно, выводы, которыми должно руководствоваться партизанское движение в Югославии. Он говорил медленно, со сдержанной, спокойной радостью. В конце он сообщил известия о положении в Боснии.

Павле обрадовали эти вести, и он начал излагать свои соображения о результатах будущего наступления Красной Армии и о переходе пролетарских дивизий в Сербию. Вук задумчиво слушал; после пережитой ночи он не мог громко выражать свою радость.

— Да, да! Все было бы хорошо, если б мы разумно действовали! — озабоченно и с укором перебил Брка Павле. — Уча погиб. От его роты осталось всего шесть человек.

— Уча погиб?! — воскликнул Павле и замер. — Погиб!.. — повторил он, как бы убеждая самого себя. Губы его задрожали, во рту вдруг пересохло.

— Когда погиб? — тихо спросил Вук. Он встал и прислонился к стене.

— Погиб… четыре дня тому назад. Немцы окружили его в Слатине. Тяжелая утрата для нашего отряда и борьбы. Он не покинул Ястребац, как вы мне сообщали. Что-то у вас не в порядке, товарищи. Так дальше нельзя, — сказал Брка.

Павле его не слушал: он был сломлен.

Брка заметил это и решил повременить с критикой. Нахмурившись, он ходил по комнате и мял в пальцах незажженную папиросу, глядя прямо перед собой.

Вук снова сел и так громко вздохнул, что даже Павле встрепенулся и посмотрел на него.

— Что делать, товарищи! Борьба. Мы должны стиснуть зубы и терпеть. Радует меня, что вы справились с задачей. Ну-ка, Вук, рассказывай, что у вас нового, — промолвил Брка после продолжительного молчания.

В этот момент Максим внес ужин. Ему стоило только взглянуть на Павле, чтобы сразу же понять, о чем шел разговор. Поставив на стол тарелку с сыром и жареным мясом, он отошел к печке.

— Да у нас все хорошо… — начал Вук, сам не зная, о чем, собственно, он должен рассказывать и что прежде всего интересует Брку. — Этой ночью уничтожили штаб корпуса… Это вы уже слышали. Остальное знаете. Ничего особенного нет.

— Сколько у вас новых партизан?

— Мы разделены теперь на три роты. Всего нас около двухсот.

— А что ты, Павле, думаешь о переправе через Мораву? Ваш план я считаю невыполнимым. Немцы так внимательно следят за рекой, что перебросить на одной лодке двести человек абсолютно невозможно. Нужно придумать что-то другое.

Павле встрепенулся и сказал не раздумывая:

— Сегодня ночью мы должны перейти через Мораву.

— Знаю, что должны. Но как? Я уже сказал: это невозможно сделать на лодке. Максим сумел раздобыть только одну маленькую лодку, которую наши люди стащили и спрятали. В нее может поместиться самое большее пять человек. Вот теперь и посчитайте, сколько потребуется времени, чтобы перебросить двести человек. И это при условии, что немцы нас не заметят, а это невероятно.

— Тогда пойдем через мост! Другого ничего не остается, — сказал Павле.

Брка ответил не сразу. Он думал и молчал. Павле с Вуком и раньше говорили о переправе через Мораву по мосту. Мост, защищенный дотом, вел в уездный городок, главная улица начиналась сразу же за мостом. Переход по мосту и далее через городок был последним и наиболее опасным вариантом переправы, до которого додумались накануне Павле и Вук, но который тут же отвергли, как слишком рискованный.

— Я убежден, что переправа по мосту с военной точки зрения вполне выполнима. Враг не может предполагать такой наглости с нашей стороны. Мы бы застали его врасплох, а этого уже достаточно, чтобы все удалось, — заявил Павле после длительного мучительного раздумья. Мысль его судорожно ухватилась за этот вариант; в своем теперешнем душевном состоянии он был неспособен искать другое решение. Когда после таких событий, какие пережил Павле, человек начинает трезво размышлять о том, что было, его охватывает страх при воспоминании о грозивших ему бесчисленных опасностях и он поражается своей храбрости.

Под впечатлением известия о гибели Учи Павле больше чувством, чем разумом, страстно желал как можно скорей перейти Мораву и любой ценой сохранить отряд. Он чувствовал, что находится сейчас в таком же положении, как в начале немецкого наступления, и должен снова решать, как спасти отряд. Ведь это целые три роты! И тут он ни с кем не хотел разделять ответственность.

«…Да! Решительная и быстрая атака моста!» Тоска по Уче легла тяжелым камнем на сердце. Он давил и рвал живую ткань. Павле сжал кулак и с силой ударял им по колену.

— Давайте подумаем. За отряд отвечаешь теперь не только ты, — сказал Брка и остановил взгляд на Павле.

— Мы должны идти к мосту! Я согласен с Павле, — подтвердил Вук.

— Вижу, что должны. Только нужно все предусмотреть.

— Э, да кто же может на войне все предусмотреть? — воскликнул Вук.

Брка укоризненно посмотрел на него и продолжал ходить, обдумывая вслух предстоящую операцию. Он вникал во все мелочи, представлял наиболее тяжелые моменты и тут же подыскивал им контрмеры. Павле и Вук говорили мало, все больше слушали его. В конце концов Брка пришел к заключению, что операция выполнима при условии быстрого и решительного ее проведения. Договорились, что ночью в полной тайне отряд направится к мосту. Брка посоветовал Павле и Вуку ничего не говорить партизанам об Уче и судьбе Второй роты, пока они не доберутся до Ястребца.

— Мы можем идти? — спросил Вук и встал.

— И я с вами, только мне еще нужно поговорить с Павле. Вы с Максимом ступайте, подождите нас в другой комнате да кстати организуйте подготовку продовольствия для отряда, — сказал Брка.

— Итак, товарищ Павле, расскажи-ка мне, что произошло с Гвозденом? — обратился он к Павле, садясь напротив него.

— Это было так… — начал Павле, стараясь рассказать коротко, оставляя только суть. — Я предлагал прорвать блокаду и выйти в тыл врага, в новые районы. А они были против…

— Хорошо, понимаю. Дело шло о двух тактиках, — перебил его Брка. — Твоя точка зрения верна — это линия партии. Но разве ты не мог убедить в правильности партийной линии таких коммунистов и руководителей, как Уча и Гвозден? — совсем тихо спросил Брка.

Павле показалось, что и Брке неприятно и тяжело говорить об этом.

— Это было невозможно; я все сделал! Мы должны были его расстрелять. Убивая его, мы убивали сомнение в бойцах. Он призывал к расколу, к роспуску отряда. Положение было… — И Павле с возбуждением рассказал все обстоятельства и события того рокового для отряда дня. — Дело шло о моральном состоянии бойцов… Я убежден, что мы поступили правильно. Впрочем, это подтвердили все последующие события. Твое письмо меня сильно удивило и расстроило. Оно меня задело… — сказал в конце Павле.

— Ты пошел по линии наименьшего сопротивления. Как партийный руководитель, ты обязан был спасти отряд и Гвоздена. Его расстрел произвел тяжелое впечатление на широкие массы. Ты убивал не сомнение, ты убивал веру в идейную силу партии. Для всех молодых коммунистов это будет мучительным воспоминанием. К такому средству партия прибегает только в отношении предателей. Это последнее и исключительное средство в партийной практике. Так мог поступить только коммунист, почувствовавший себя слабым, потерявшим перспективу борьбы. Вот так, товарищ Павле! — Брка покачал головой.

— Я не согласен с таким выводом! Неверно, я не потерял перспективы, — возмутился Павле и, совсем забывшись, начал еще громче доказывать правильность своего поступка. Никогда он не чувствовал себя таким убежденным в своей правоте, как в это мгновение. Говорил он смело и самоуверенно. Правила правилами, а жизнь совсем другое дело! — закончил он и встал.

— Ты глух ко всему, Павле. Ты вырвался из-под партийного контроля, одичал, ведешь себя, как атаман, а не как партийный руководитель. Что с тобой, товарищ Павле? — Брка не повышал голоса. — Не думай, что борьба не обойдется без нас с тобой. Меня удивляет одно: неужели ты не предполагаешь, как тяжело это воспримется людьми в целом крае и как много из-за твоего поступка мы политически теряем в народе? Мало таких крестьян, каким был Гвозден.

Павле опять стал возражать.

— Хорошо, товарищ Павле! У нас нет больше времени убеждать друг друга, надо идти. Придем на Ястребац, созовем общее партийное собрание отряда и серьезно разберем этот вопрос. Послушаем, что думают другие коммунисты, и в соответствии с этим займем по отношению к тебе определенную позицию.

Брка поднялся. Павле ему больше ничего не сказал. Все как-то вдруг утратило для него всякий интерес. Во время разговора его неотступно мучила мысль об Уче, и, когда они погрузились во мрак и пошли полем, слезы покатились по его щекам.

 

39

Темную ночь, мокрую от дождя и снега, хлещет неистовый ветер. В дубовой рощице тихо переговариваются партизаны, нетерпеливо ожидая выступления. Прямо под ними, у подножья холма, бурлит Морава. На противоположном берегу, низко над водой, качаются беспокойные желтоватые отблески фонарей маленького городка, который, словно рукой, обнимает железным мостом реку, привлекая ее к себе.

Павле подсел к Николе и Джурдже, примостившимся под корявым дубом, и закурил папиросу, пряча ее в кулак. Он вглядывался в слабо освещенный городок. Там в полночь будет снова решаться судьба его отряда.

От внимательности пулеметчика-лётичевца, от настроения солдат в доте, от того, болтают они меж собой или дремлют, зависит будущее отряда, самого Павле, всего, что удалось до сих пор сделать… А эти лётичевцы — храбрые солдаты… Немцы все предусмотрели. Часовым в доте сообщено, чтобы этой ночью они были особенно осторожны. Стоит партизану споткнуться о куст или камень, тяжелей ступить, зашуршать чем-нибудь вблизи дота — и готово! Все зависит от случая. Как при игре в рулетку.

— Жалко же выглядят эти фонарики! Смотрю, и все мне кажется, что вот-вот их задует ветер и засыплет снег, — промолвил Павле, уставший от забот, молчания и напряженного ожидания полуночи.

— Зло меня берет, как посмотрю на этот город. Везде темно; только немцам и светит… — устало заметил Никола.

— Эх, служивый! Ты здесь мокнешь, за шиворот течет, рубашка сырая, носки сырые, живот к спине прирос, а там люди в теплых комнатах, под одеялом свернулись возле жен… Ты здесь ежишься от холода и ждешь ночи, чтобы броситься на дот и пулеметы. Эх, и это называется справедливостью! — вздыхал Джурдже.

— Здесь я был в учениках… Таскал на морозе дубленые кожи из ямы. Ну и ненавижу я этот городишко! Была бы у меня такая бомба, чтоб разом его снести могла, бросил бы ее отсюда, — сказал Никола.

— И я его ненавижу! На главной улице в каждом третьем доме — кафана, а по всей улице целый ряд мясниковских пней с мясом и телячьими головами, — прибавил Павле. «Что может быть отвратительнее, чем погибнуть в этом городке!» — подумал он.

— Я здесь два года работал. Хозяин не раз прикарманивал мое жалованье. В суд на него подал — адвокат содрал с меня пятьсот динаров, я и забросил тяжбу. Сегодня вечером мы пройдем возле его дома. Постучу ему в окошко, напомню, что я еще жив. Пусть хоть одну ночку не поспит.

— Брось к черту, Джурдже!

— Постучу, назло. А если правду говорить, есть у меня здесь что вспомнить по женской линии. Пусть Павле меня простит… Я ведь живой человек. Была тут одна, поди-ка и сейчас живет… мимо ее дома тоже пройдем. Красивая, молодая вдова! И месяца с первым мужем не прожила, умер от воспаления мозгов. Был сборщиком налогов. Эх, до чего же хороша баба! В соку, смуглая, глаза что чернослив. Вообще-то вдов я не больно люблю — кровопийцы они. Но эта — царица! Крутился возле нее целую зиму. Справил себе синий костюм, купил какой-то змеистый галстук — куда судье тут до меня! Танцы, кино Новый год, праздники… А она и бровью не ведет. Но все же устроила мне одна ее соседка — познакомились. Гляжу я, уж очень она какая-то серьезная женщина, и нрав чудной: я с ней разговоры разговариваю, языком строчу, что тебе швейная машина, а она знай себе ерзает — скучно ей, видно, и поддакивает тоненьким голоском: «Да! Да!» Что делать? Послал к ней сваху. «За него, — спрашивает, — пойти? Да чтоб у меня в постели столярным клеем воняло!! Господи, сохрани и помилуй! Лучше до самой смерти вдовой останусь, а ни за кого, кроме чиновника, не выйду!» Так и отказала мне. Помню, от стыда готов был сквозь землю провалиться. На следующий день собрал я вещички и махнул отсюда. Тогда-то хозяин и заграбастал мое жалованье.

— А знай она, что после войны ты станешь капитаном, наверно б согласилась, — вставил Никола.

— Нет, хлопцы, — продолжал Джурдже, — шутки в сторону, а меня что-то подбивает постучать ей сегодня в окно.

Никола засмеялся.

Дубовые листья шумели на ветру. Шел дождь со снегом. Никола и Джурдже продолжали говорить о вдове, о бывших хозяевах, о жизни своей в людях. Павле это вскоре надоело, и он перешел под другое дерево, подальше от них. Вынул часы, поднес к ним папиросу. «Еще целый час! И кто это только выдержит!.. Когда все это кончится… начну жить с начала», — рассуждал про себя Павле, продолжая думать о прорыве через город. Павле знал, что успех этой нелегкой операции решает быстрота и ловкость, с какой им удастся уничтожить охрану моста, засевшую на берегу в бетонированном укрытии, которое ему удалось рассмотреть еще днем. «Группу для захвата дота поведу я… Да, это будет самое верное», — решил он. Это решение его несколько успокоило. В себя он верил и был убежден, что под его руководством операция пройдет успешнее. Павле встал, попробовал ходить, поворачивал лицо ветру, чтобы охладить его; удары крупных, сырых снежинок по лицу были ему приятны.

Командиром отряда Брка назначил Вука и целый день провел с ним в разговорах. Сейчас Брка позвал Павле, чтобы еще раз и уже окончательно договориться о выступлении. Павле сказал, что хочет сам вести ударную группу.

— Об этом не может быть и речи! Комиссар отряда должен вести весь отряд, а не группу в пять человек. Думаю, что сегодня не время показывать свою храбрость, — возразил Брка.

— Если кому-нибудь из нас надо идти вперед, так это мне, но ни в коем случае не тебе! — заявил Вук.

— Нет, пойду я. От этого зависит успех операции, я хочу провести ее лично. На мне лежит большая ответственность, и я не хочу ничем рисковать.

Павле был настойчив, и Брка уступил. Павле приказал созвать бойцов и, когда они собрались вокруг него, коротко объяснил им задание. Он умышленно не рисовал операцию тяжелой и серьезной, хотя и представлял всю ее сложность. Брке даже показалось, что Павле изобразил дело слишком просто и легко, и он сам сказал несколько фраз, особенно подчеркивая необходимость быстроты и решительности.

— Пусть выйдут Станко и трое добровольцев! — сказал Павле, когда Брка кончил.

К нему подошли Бояна и двое старых партизан.

— Пулемет возьмем? — спросил Станко. Теперь он был взводным в роте у Николы и поэтому передал пулемет своему помощнику.

— Бери! А ты, Бояна, и вы, товарищи, прихватите еще по три осколочные гранаты.

Шепотом подзывая друг друга, партизаны построились на отделения и роты. Павле с группой добровольцев пошел вперед, а за ними на небольшом расстоянии последовала колонна.

Они быстро спустились по лесу и направились через поля к Мораве, к мосту. Ноги проваливались, увязая в мокром снегу. Ветер здесь дул сильнее и относил звуки в противоположную от моста сторону. Движение колонны не было слышно. Павле бросало в дрожь от негодования, когда кто-нибудь цеплялся ногой о кукурузный стебель, и он тут же напоминал, чтобы шли осторожнее. Но случалось, что он и сам спотыкался, и тогда его охватывал суеверный страх. Чем ближе они подходили к мосту и доту, вблизи которого покачивался фонарь, тем больше охватывала Павле дрожь. В сотне метров от дота он остановился и передал по цепи, чтобы колонна тоже остановилась и ждала, пока ударная группа уничтожит охрану моста. Только после этого колонна должна была бегом следовать за группой. Павле показалось, что вблизи кто-то кашлянул. Он бросился на снег и напряженно прислушался. Ветер свистел в голых прибрежных ивах, гудел в стеблях кукурузы, как полуспущенные струны цыганского баса. По реке шел лед, шумел и трещал, задевая о берег. Сердце у Павле бешено стучало, он все крепче прижимался к снегу.

— У меня такое ощущение, будто Уча ждет меня за мостом, — шепнула ему на ухо Бояна, лежавшая рядом.

«Да он мертвый!» — чуть не сказал Павле. При воспоминании о том, что Уча умер, что его уже нет, его охватило ощущение смерти. «Может, и я погибну этой ночью? Вот так и погибну, да еще виноватым? Страшно! Нет, только не сейчас! Не в этом городишке! Завтра, когда победим… Завтра! Там, на Ястребце, все равно где… Нет, сегодня вечером. Сейчас… наверно!»

Павле лежал, не имея сил подняться. «Что со мной? Не могу встать!» Но Павле вскочил и бросился вперед; его спутники едва поспевали за ним. В нескольких шагах от дота Павле снова залег. Дот чернел, плоская поверхность его крыши неясно виднелась в тусклом свете фонаря на мосту. Отсюда нужно бежать. Павле лежал. «Погибну… наверняка погибну!..»

— Пошли, что ждешь? — шепнула Бояна.

«Видит, что струсил! Будет меня презирать! Не могу… Часовой что-то кричит! Заметил нас. Щелкает затвором. Я должен!»

— Приготовьте гранаты, — шепнул он громче, чем ожидал, и быстро пополз к доту. Он сам не знал, как дополз. Пулемет из дота вдруг открыл огонь. Павле инстинктивно бросил одну за другой две гранаты в огненную струю, в щель. То же самое сделали и остальные. Взрывы заглушили вой ветра и рассекли мрак ночи. Пулемет замолчал. Часовой на другой стороне выстрелил из винтовки. Павле, как будто даже обиженный, что с дотом все кончилось так просто, поднялся и во весь голос крикнул:

— Впе-ред!

Затем побежал по мосту. За ним устремилась пятерка. Немного позже деревянный настил моста загудел от топота сотен ног. В растерявшемся городке раздались беспорядочные винтовочные выстрелы, от железнодорожной станции застрочил пулемет. Пригнувшись, Павле бежал впереди, не замечая пуль, свистевших возле него. Миновав мост, он влетел на какую-то улицу. Станко длинной очередью из пулемета разогнал патрули и охрану. Фонари погасли; мгновенно наступил такой мрак, что Павле не знал, куда бежать дальше. Его догнала колонна, кто-то крикнул:

— Вперед! Налево!

Павле примкнул к тем, что свернули в улицу налево, перегнал их и продолжал бежать впереди.

В центре городка затрещали пулеметы. Застигнутые врасплох немцы и жандармы стреляли наугад и пускали в небо красные ракеты. Вскоре пули засвистели около партизан, ударяясь о стены домов и разбивая оконные стекла. Они перебегали обстреливаемую пулеметом улицу.

— Налево! Налево! — кричал позади Павле Никола.

Павле свернул не сразу; он пропустил мимо всю колонну, умышленно подвергаясь опасности, как бы бросая вызов самому себе. Шли напролом, по дворам и садам, ломали заборы и плетни, спешили к железнодорожной насыпи, в поле. Павле снова обогнал колонну. Треск и грохот ломаемых заборов указали немцам направление, по которому двигалась колонна, и они открыли массированный огонь. Через несколько минут партизаны пересекли железнодорожное полотно и очутились в поле, под прикрытием насыпи.

Партизаны громко перекликались, обнимались и целовались от радости. Изумленный и обрадованный, что вот, наконец, они перешли Мораву, Павле бессильно опустился на снег. К нему подошел Вук и, не говоря ни слова, крепко его обнял. Он не мог радоваться вслух.

Павле вспомнил свой страх перед дотом и вспыхнул от стыда. «Что такое со мной было? Почему я так испугался? Бояна видела, что я струсил…»

— Товарищи! Джурдже раненый остался! — закричал Никола.

— Джурдже? Где остался Джурдже? — заволновался Павле и вскочил.

— Там, за полотном, у последних домов, зацепил-таки его пулемет. Один из этих, новых, перепугался и не вынес, черт бы его побрал. Только сейчас сказал. Эх, в последнюю минуту — и голову загубить!

— Пойду вытащу его!

— Идем вместе! Зови и того, кто это сказал!

— Далеко он, товарищ комиссар! — ответил новичок.

— Пойдешь с нами! — рявкнул Павле и вместе с Николой побежал через железнодорожную насыпь.

Павле как будто повезло: он снова мог подвергнуть себя опасности; как будто этим он хотел сам себе отомстить за страх перед дотом. Пространство, по которому они бежали, возвращаясь за Джурдже, простреливалось из пулемета. Они бежали по садам и огородам. Наконец партизан, который их вел, остановился и сказал:

— Вон там остался. Возле того длинного дома. — Ему не хотелось идти дальше.

— За мной, — приказал Павле.

— Где он? — спросил Никола.

— Дальше, вперед.

— Джурдже! Джурдже! Это я, Никола! — звал его Никола.

Шипя, падала ракета, она ударилась о ветки яблони и рассыпалась возле них, осветив сад и ближнее здание. Они бросились в снег.

— Вот он! Вот он! — закричал Никола, заметив Джурдже.

— Джурдже! Это мы — Никола и Павле!.. Ты что тут под окнами вынюхиваешь, дурачина! Долги, что ли, пришел собирать, а? — укорял его Никола.

— Удирайте отсюда! Видишь, как жарят… Побереги свой котелок и не мели мне здесь… — не переставая стонать, отвечал ему Джурдже.

— Молчи! Смажу я тебе по носу, как только вытащу! Из-за какой-то вдовы с головой распрощаться! Эх ты, партизан!

— Сейчас не время для шуток! — сказал Павле.

— Куда ранен, несчастный? — уже нежнее спросил Никола.

— Ударило мне где-то по ногам…

— Как это где-то?

— Там, не знаю где… не могу подняться. Здорово садануло…

— Вижу, что здорово!

Так как вдвоем нести было неловко, Никола нагнулся и сказал:

— Охвати меня за шею! Из-за твоей глупой головы мне теперь хоть медведя роди!

— Молчи, пачкун… — застонал Джурдже и ухватился за его шею.

Никола поднялся и, согнувшись, побежал через улицу. Павле следовал рядом.

Ноги Джурдже бессильно болтались, цепляясь за плетни, которые Павле ломал, расчищая путь перед Николой; чем дальше они несли его, тем сильнее и мучительнее он стонал от боли.

— Потерпи, горе мое!.. Сам на рожон лез! А сейчас терпи! — сердился Никола в ответ на стоны Джурдже. не разрешая Павле сменить себя.

— Пусти, я донесу… Донесу мое горе, позор мой… Не тяжела мне ноша.

— Ну, будет… Не могу больше тебя слушать… Будет, пощади! — протестовал Джурдже.

Кое-как перешли насыпь. Отряд уже ушел дальше, в поле. Но Вук оставил троих партизан, и они сменили Николу.

Павле молча шел позади. Он чувствовал себя разбитым и усталым. Хотелось сесть прямо в снег и вот тут, на ветру, в этой сырой метели, среди непрекращающейся стрельбы, поговорить с кем-то по душам. О том, что он сейчас чувствовал и о чем думал, он мог говорить только с Учей. А его нет.

Даже самые большие радости на войне быстротечны. Постоянная угроза внезапной смерти заставляет людей торопиться.

 

40

Поздней ночью, возвращаясь из села с продовольствием для раненых, Евта подошел к пастушеской хижине. Над ней возвышалась Бела Стена. До партизанской больницы отсюда в такую вьюгу и ночью было добрых два часа ходьбы по горным тропам. Измученный и потный от усталости, Евта остановился, сбросил сумку и несколько раз громко охнул. Живя долгое время возле стада и занимаясь скотом, Евта научился разговаривать со своими немыми друзьями. Так постепенно у него вошло в привычку думать вслух и разговаривать с самим собой.

— …И куда это я пойду в такую тьму-тьмущую? Голову можно сломать на скалах. А сказать, чтоб они были голодны, — так нет. Кормлю их, как голубков! Немец ушел с горы. Могу и утром. Месяц выходит на заре, вот и пойду пораньше… Нет, не пораньше! Вот только передохну, суну кусок в рот да обогреюсь немножко, а там и пойду. Уж если спать, так спать. А пораньше прийти — оно, конечно, вернее!.. Есть у меня во фляжке ракия, нехорошо, если ее увидит Боса. Расскажет Павле, а потом хорошего не жди: «Товарищ Евта, я тебе оказал величайшее доверие… Я тебя уважаю… Я думал принять тебя в члены партии… поставить во главе среза… а ты пьешь? Что ты мне обещал при расставании? А?» И на кой черт я ее взял! И старая, мол, это сливовица, и выдержанная, и из дубовой бочки. Привязался ко мне Стева, как зубная боль… Немножко отдохну да поужинаю. Выпью стаканчик, а, пока дойду до Мечьих Руп, она вся и выветрится…

Евта вошел в хижину, ножом нащипал лучины, быстро и ловко разжег огонь. Когда огонь разгорелся, он сорвал с крыши две буковые доски и сунул их в очаг.

— …Как благословенен огонь! Нет в доме огня — и все пусто, без души. Зажжешь огонь — и все развеселится, оживет. В этой пустыне, в горах, без огня со страху умрешь. От огня и зверь и всякая нечистая сила бежит.

Евта шептал, сидя у очага, наблюдая веселую игру пламени в темной хижине. Тихо потрескивают угольки. Обгоревшей палкой он ударяет по углям, чтобы «разъярить огонь», искры взлетают вверх, и ему приятно от этого, и он все улыбается чему-то.

— …Поужинаю сегодня по-хозяйски. Да и заслужил, браток! Чертовщина отгремела, а я сохранил и прокормил раненых лучше, чем если бы они были в государственном госпитале. Немец думал содрать с нас шкуру и высушить, как заячью. Где ему, дурню, тягаться с нами? Вот только убил у нас Учу и других хороших товарищей, будь он проклят. И столько народу перебил зазря. Но и мы в долгу не останемся. Такие, как Уча, будь ему земля пухом, редко рождаются, воздастся им сторицею. А слышал, Павле идет от Моравы и ведет большую армию. Уж этот тебе Павле, великий жулик и сорви-голова. Хитрый, мошенник… Армейский генерал ничто перед ним. Много школ кончил. А ума! Чего стоит школа, если ума нет. И я попусту не болтался на Ястребце. Кое-что и я делал. А всего, что случилось, когда по селам хватали заложников, — чтоб такого больше не было. Вот скажи, положа руку на сердце, кто бы выдержал? В опасности чего только человеку в голову не взбредет. Каждый, будь на моем месте, бросил бы винтовку, да и сбежал бесследно. А я — нет. Как же я брошу детей своих голодных с их муками да ранами?

— …А лётичи слюнявят по селам: «Только бы этого Евту схватить! Он знает и о том и о другом, без него отряд не может существовать. После мы бы легко с ними рассчитались…» А вот и не сможете, щенки! Выдержал Евта и это. А придет мое время — я вас найду. От меня не скроетесь. Не убью вас. Нет! Не бойтесь. Нет ничего легче смерти! Заставлю вас камень бить да дороги делать. Дороги у нас изрыты, и пешком не пройдешь. Это надо как можно скорей поправить… Подождите только! Русские погонят оттуда, мы отсюда. Сведет Евта старые счеты.

Он отвязал от пояса деревянную фляжку и сделал несколько глотков. Горяча и сладка старая сливовица!

— …Это для аппетита! Устал человек, не может есть, пока немного не прогреет в животе.

Он раскрыл сумку, вытащил полкаравая желтого кукурузного хлеба, копченое мясо, завернутое в бумагу, три стручка моченого перца и стал готовить ужин. Отщипнув ножом длинную тонкую лучинку, он разрезал мясо на кусочки и, нанизав их на вертел, поднес к огню. Все это он делал умело, с наслаждением. Ел медленно, снимая уже согревшиеся куски и запивая каждый ракией. Этот ужин, казалось ему, был самым вкусным в его жизни, и он жевал нарочно медленнее, разрезая хлеб на маленькие кусочки, чего никогда ранее не делал. Закусывал моченым перцем и снова запивал ракией.

— …И свинья любит сливу, убей ее бог! Вот уж пятнадцать дней не пробовал. Заслужила и моя душа небольшое удовольствие. Наступление отшумело, я выдержал геройски.

Согретый огнем, вкусным ужином и ракией, Евта посмеивался.

…Павле, жулик ты этакий моравский, могу тебе рапортовать: я слово сдержал и задание выполнил! Теперь за тобой очередь. Ты уж теперь не вывернешься. Ты знаешь, что обещал!

Евта запрокинул флягу и долго не отрывал от губ.

…Когда создадим свободную территорию, будешь председателем среза. Говорил так? Карету с вороными жеребцами получишь и развалишься, как попадья какая… Хе-хе-хе! Э, Павле, разрази тебя гром, добрая у тебя душа. Глаза хитрые, как у вора, а не соврал ли ты? Э, да если по правде, так я и заслужил. На троицу мне шестьдесят стукнет, а я воюю наравне с молодыми. Не дал бог счастья, нет у меня внука. А то бы призывник уж был. Он бы воевал, а я — щелк-щелк за овцами.

— …В жизни у меня щепотки счастья не было. Как будто весь свет меня проклял, как будто мой дед Святую гору ограбил. Я еще и перекреститься не умел, а хозяин уж колошматил. Да один, да другой, да третий, да десятый — и не сосчитаешь их всех. В этих селах под горой нет нивы, которую бы я не копал или не пахал, нет виноградника, который бы не обрабатывал. Да извоз!.. Сколько же я огромных буков порубил да на волах вывез с Ястребца! Если б хоть каждый сотый из них был мой, я стал бы первым хозяином в селе… Всю жизнь голый, босый, оборванный, будто с собаками дрался. Заработаешь на табак, на ракию да на опанки — и бац!.. Сколько я одних волов переменил…

— …Ни жены, ни ребенка… Никогда никто меня не спросил: «Ну, как себя чувствуешь, Евта? Ничего не болит? Ты не голоден, не устал, может быть пить хочешь?» Никогда никто не провожал меня, не радовался мне, не ждал, когда вернусь. Весь свой век один, как пень. Весь свой век слуга — чужой хлеб, чужой дом, чужой скот. Все чужое и все чужие, а я для всех…

…А если по правде сказать, так много я всего переделал. Никто не будет больше Евту колошматить. И я человек. Почему мне всю жизнь мучиться? Почему? Разве меня родила сука, не женщина? Что я, убивал, крал или жег? Кто во всем уезде больше меня работал? Был ли у меня за все мои шестьдесят лет хоть один свободный день? Праздник — когда? Когда я повеселился? Почему мне, как собаке, умирать в чужих яслях? Почему сторож из общины без гроба, как падаль, похоронит меня где-нибудь у дороги возле кладбищенской ограды, чтобы меня и мертвого топтало все село? Почему, а?.. Потом начнут рассказывать, что я стал оборотнем, и будут мною пугать детей, а? Нет, не будет так!

Его сморщенное, словно мятая тряпка, лицо кривилось. Губы его дрожали, а глаза были полны слез, в свете огня они казались красными. Он плакал, и слезы, словно ручьи в лесу, терялись в чаще его бороды. Евта поднял кулак, будто грозя кому-то, и снова с жадностью припал к фляжке с ракией. Теперь Евта уже не думал об обещании, данном комиссару, что не возьмет в рот и капли, пока на его руках раненые. Эту часть разговора с комиссаром он словно забыл. А ракию взял не для себя, а для раненых, чтобы успокоить их боли. Так ему казалось.

Горькие и черные мысли ушли. Забылись обиды, страдания и несчастья; жизнь представлялась уже прекрасной и справедливой… Он уже не слуга. Он — человек, которого все уважают и любят; вокруг него все прекрасные люди. Морщины разгладились, и лицо Евты просветлело; счастливая улыбка задрожала под усами; в глазах заблестел необыкновенный огонь.

— …А как же! Сменим власть. Прогоним обдирал и хозяев. А ну-ка, капитал, посмотрим, чья возьмет! Твоего много и премного было. Сейчас во главе стола сидит Евта из Здравиня. Я был слуга, погонщик, бездомная собака, чужое счастье, никто и ничто, а теперь власть. Направо равняйсь! Отдать честь шестидесятилетнему партизану!

Счастливая улыбка на мгновение скрылась в усах. Лицо стало по-военному строгим, а затем лукавым и довольным. Таким оно оставалось долго. Он пошевелил угли и снова нагнул фляжку. Она была почти пустая. Ракия на дне слаще. Во фляжке осталось всего несколько глотков, едва прикрывавших дно.

— …Что скажешь: карета, жеребцы, кучер щелкает кнутом! Павле, разрази тебя гром! Сам все выберу и распоряжусь. Вот, например, так: карета будет черная, лакированная. По краю задка, по крыльям и по спицам колес — красные линии, тонкие, словно шелковые нитки. Сзади на кузове — розы с зелеными листьями, а над ними наша красивая пятиконечная звезда. С боков, над крыльями, пусть художник нарисует по белому коню с длинной гривой, мчащихся вперед. Взглянешь на них — так и кажется, что перегонят всамделишных. На колесах резиновые шины не толще свирели. По бокам, как полагается, по фонарю. Стекла их всегда протерты. Сиденье пружинное, с кожаными подушками и кожаной невысокой спинкой. Только голову приклонить, если вздремнется. Под ногами, чтоб не мерзли, зеленый коврик. Так же все устроено и у кучера. А как же! Кони должны быть черные, как сажа. Рысаки с маленькими коленками, грудь вперед, как у солдат перед командиром полка. Голову держат прямо, ноги не выкидывают в сторону. Передними ногами переступают мелко, словно нитки мотают. Чистят их хорошо, круп блестит что зеркало, хвосты подвязаны, грива как полагается расчесана. Копыта, разумеется, промыты и смазаны. Сбруя новая, и все, что железное, должно быть никелированным. Недоуздок расшит и с красными кисточками. Это — чтоб глаз радовался. Конь, как женщина, любит прихорашиваться и наряжаться. На карете рожок — обязательно! Кучер одет как полагается. Все, что я ем и пью, и он тоже.

— …И когда все хорошо устроено, кони накормлены и ухожены, карета почищена и помыта, кучер сыт и приодет, тогда запрягай. Как я сяду, товарищ срезский кучер, да скажу «трогай!», ты натяни поводья и хорошо скажи коням — они все понимают, как люди, только что говорить не умеют. Скажи им по-хорошему: «А-ай, сынки-и!» Пойдешь легонько, шагом, чтоб кони разогрели суставы и привыкли к сбруе. Только насильники и бессердечные люди сразу ударяют в галоп, хотят перед народом пофасониться. А выедем из городка или села, откуда случится, — ты только спусти вожжи и скажи: «Рысью, змеи!» И больше ничего. Конь не любит кнута. Уж если дошло до кнута, это больше не конь, это кляча! Кнут, товарищ срезский кучер, служит только так, для украшения. Это тебе поднимает авторитет, как офицеру сабля… На каждом повороте — гуди, увидишь пешехода — гуди. Ломовика обойди, не заставляй его, мученика, сворачивать с колеи. Если увидишь где-нибудь, что ломовой застрял в грязи, или не может сдвинуться на подъеме, или сломалось у него что-либо, остановись и помоги ему. Это порядок, это надо и в закон внести. Под гору и в гору осторожно действуй. Береги и уважай животное! Хорошенько следи за ними — это государственные кони…

— …Ха — ха-ха! Это Евта из Здравиня. Срезский председатель! Смотри-ка ты, какая карета и какие кони у него. А и заслужил, брат! Уж сколько он намучился и наработался, и не сыщешь такого другого.

Евта допил последние глотки ракии и отбросил пустую фляжку. Она тихонько звякнула.

— …Надо сразу же, как война кончится, делать хорошие дороги. Несчастно государство без хороших дорог. Власть, которая не заботится о дорогах, — не власть. Нужно хорошо выбрать место трассы, выравнять повороты, битый камень посыпать песком и утрамбовать вальком… Всех недичевцев, лётичевцев и этих куроедов-четников — на дробление камня! Не допустит Евта, чтобы погонщики мучились. Не допустит! Зачем же он тогда воевал? а?.. Все ручьи на дорогах будут взяты в бетон… А на Расине мост построить… Да… мост… и пусть там стоит! Там такие бездны… погонщик… Нельзя… Сорвешься… Сорвешься… мост…

Евта только потянулся, прилег возле огня и тотчас же уснул. Огонь догорал. В хижине слышалось хриплое посапыванье тяжело спящего человека. На белом полотенце остался недоеденный ужин: три кусочка мяса на вертеле, рядом начатый стручок перца и несколько кусочков хлеба.

Возле двери прислонена к стене винтовка. Мешок с провизией стоял около него.

…На заре к партизанской «больнице» шла рота немцев с десятком лётичевцев. Впереди они вели избитого, окровавленного крестьянина, на которого кто-то донес, что он знает, где находится партизанский лазарет, и вместе с Евтой снабжает партизан продовольствием. Крестьянин ничего не знал: такое дело Евта никогда бы ему не доверил. Его поймали, избили, поставили перед пулеметом, и он пошел наугад, сам не зная куда. Случайно они набрели на след и пошли по нему. В хижине, где спал Евта, немцы заметили отблески огня и остановились. Офицер приказал окружить ее.

В хижине было тихо, только на тлеющей головешке вздрагивали неровные язычки пламени. Евта спал тяжелым, нетрезвым сном. Он проснулся только тогда, когда трое немцев с кулаками набросились на него. Он закричал, стараясь вырваться. Немец схватил его за горло! Евта захрипел и потерял сознание. Его вытащили на снег и там связали ему руки.

Придя в себя, он запричитал:

— Эх, отрава, будь ты проклята… Ох, ох, Евта, что ты сделал? Павле, дети мои, партизаны, ох, что я сделал!

Немцы то били его, то грозили, то обещали сохранить ему жизнь, если он покажет, где «больница». А он стонал и кричал:

— Не выдам вас… Ошибся я, стар стал… Не бойтесь, дети мои, Евта сознательный друг. Не выдаст, не выдаст!

— Говори, а то стреляю! — немец прижал к его лбу пистолет.

— Стреляй! — завопил Евта и сжал беззубые челюсти.

Немец выстрелил возле самого его уха. После этого Евта долго не слышал, что ему говорили, не чувствовал боли от ударов.

Его мучили до самого восхода солнца. Потом в лесу около хижины искали следы; но они не приводили к «больнице». Евта всякий раз шел разным путем и ловко запутывал след.

Поздним утром полумертвого и избитого старика Евту погнали к подножью горы. В это утро он, пастух без стада, возчик без клади и партизан без винтовки, навсегда ушел с гор. За ним на снегу остался след капавшей с разбитого лица крови; капли были мелкие, как лесные ягоды.

 

41

После двухдневного марша от Моравы отряд Павле, насчитывавший теперь около двухсот человек, объединился под Ястребцом с Вуксановой «ротой-пятеркой». Встреча была немногословной, как бывает в семье после большого несчастья. Старые партизаны целую ночь одиноко бродили возле домов, где остановились на ночлег.

На рассвете Вук, новый командир отряда, скомандовал марш. Шли на Ястребац, где должно было состояться общее собрание отряда, пора было обсудить вопрос о случае с Гвозденом.

Колонна поднималась в гору. В конце ее, позади Бояны, шел Павле. Когда достигли Лисины, Бояна вышла из колонны и остановилась. Остановился и Павле.

— …Вон там, у этого бука, пятнадцать дней назад мы находились в засаде, — сказала Бояна.

Павле молчал. Бояна немного постояла и вернулась на прежнее место в колонне.

Павле поднялся на склон и осмотрелся вокруг.

Юго-восточный ветер завывал в буковом лесу. Рыжие верхушки буков качались, словно их ласкали огромные невидимые пальцы. Солнце показалось из-за Малого Ястребца. На зернистом снегу поляны протянулась сверкающая полоска тропинки, как будто по ней поднялось солнце на темный гребень горы. В глубине неба над Джюлицей поднималось белое, похожее на огромную шапку облако; ветер отрывал от него края и гнал эти маленькие клочки в мягкое море голубизны, которая разлилась и над Расиной, и над Моравой, и дальше — над всей Сербией. Над Павле кружились стаи ворон, галок, дятлов, соек и других лесных птиц, пьяных от этой голубизны, возбужденных ветром и молодым январским солнцем. Птицы кричат, каркают, свистят и бросаются в волны ветра.

Павле глубоко вдыхает лесной воздух, насыщенный запахом буковой коры, и долго глядит на партизанскую колонну, которая медленно поднимается в гору. Никогда еще такая длинная колонна не поднималась на Ястребац.

Павле стоял и смотрел на эту колонну.

А потом он ее догнал и затерялся в ней.