Полночь давно миновала. Стоял жестокий мороз. Никто в отряде не спал. Возле двух больших костров собрались все бойцы. Закутавшись в трофейные шинели и плащ-палатки, они перебирают содержимое немецких ранцев и греются. Возбуждение улеглось, и партизаны ведут обычные, надоевшие разговоры о том о сем. Кое-кто задремал.
— Как ты думаешь, друг Сима, зачем немцам столько одеколону? — говорит Джурдже, запустив руку в ранец из телячьей кожи.
— Гигиена, парень! Они без нее не могут, как Евта без ракии. Уж так у них повелось! Это их национальное свойство.
— Ну, раз так, я предпочитаю нашу сербскую гигиену — сливянку. Она действует и внутри и снаружи.
— Нет, друг, они моют руки одеколоном и перед обедом и после обеда…
Оба пытаются шутить, но, не встретив поддержки у окружающих, замолкают.
Стоя поодаль, Вук и Гвозден тихо вели разговор совсем на другие темы.
— Что с тобой, Гвозден? У тебя, видно, не все благополучно, — обратился к нему Вук, зная, что словоохотливый Гвозден не станет молчать без причины. — Тебя как будто даже не радует, что сегодня ночью мы так угостили немцев?
— Да что говорить, дело наше было бы дрянь, если б мы их не поколотили! Молодец, Уча, молодец! Если бы не он…
— Ну а Павле?
— Павле, конечно, тоже молодец, только он все больше «маневрирует» да увертывается… Покуда мы его слушали, мы только и делали, что бежали.
— Вот как! А на днях что было? Ты забыл, как нас немцы поприжали. А чья это была вина? — Учи! Упрям он. Нельзя, брат, воевать только сердцем. Тут нужны и хитрость и ум. Мне все равно, что Павле, что Уча, но надо смотреть на вещи политически. Павле умен, вот он и кажется тебе хитрой лисой.
— Ну, ладно, «политически»! Хорошо тебе говорить. А я меж двух огней. Тяжело мне, право, тяжело!
— А мне разве легко? Ты заместитель командира отряда, а я командир роты. У тебя ответственности больше, но мне тоже трудно. Разве меня не касается то, что они затеяли? Ничего хорошего из этого все равно не выйдет. Я жду не дождусь, когда придет Йован, тогда все станет на свои места. А что если он не придет и Уча не образумится? Быть тогда большой беде — вот увидишь!
— Как это — образумится? Образумиться должен Павле. Если он комиссар, это еще не значит, что он самый умный. Он не может быть всегда прав. У меня тоже голова на плечах! Я беспокоюсь, пока нет Йована. Вот он придет, тогда все сразу станет ясным. Окружной комитет и Брка придерживаются другого мнения, чем вы, так и знайте!
— Почему же ты сердишься? Я ведь тоже думаю своей головой. В конце концов Брка может говорить все, что ему угодно. Он в тылу не может оценить обстановку лучше Павле. Павле — коммунист с довоенным стажем и очень толковый человек.
— Уча тоже коммунист с довоенным стажем. И я тоже, если хочешь знать. Можешь говорить все, что угодно, но знай: дело серьезное. Мы никогда еще не были в таком положении. А комитет этот… Целую неделю не может восстановить с нами связь! Спроси партизан, что они думают!
— Что они думают — это неважно. Партизаны могут по-разному думать, решают дело не они. Они обязаны слушать приказания штаба, вот и все. Ведь мы армия!
— Нет, Вук, мы не обычная армия. Когда речь идет о собственной голове, тут надо обо всем подумать. Партизаны тоже люди, не овцы!
И Гвозден замолчал, не желая говорить о том, что его мучило.
Сидя у костра, партизаны рассматривали семейные фотографии, найденные в карманах у немцев. Предложили посмотреть и Гвоздену с Вуком.
Вдруг перед ними появились Вуксан и Йован. Их сопровождало несколько мужчин в рабочих куртках и гражданской одежде. Партизаны встретили их с радостным удивлением.
— Йован! Йован! Где ж ты запропал? Черт тебя побери! Вот здорово! — восклицали партизаны.
— Ну, теперь все наладится, — тихо сказал Гвоздену Вук.
— Ты почему, заяц, не пришел во-время? — строгим голосом крикнул Йовану Джурдже.
— Что такое, товарищи? Вы никогда еще не были так рады мне. Я всегда поспеваю к концу боя, — весело заговорил Йован, высокий парень в щегольской крестьянской одежде. Хохолок непослушных волос топорщился из-под его пилотки, лихо надетой набекрень. Лицо Йована смеялось: смеялись живые черные глаза, и курносый покрасневший нос, и полные щеки, и большой рот с красивыми зубами. Веселое настроение никогда не покидало этого здоровяка-гимназиста. — Здорово, партизания! Вам хорошо! А вот мы, связные, — несчастный народ! Вы только и знаете, что укоряете нас: и молоко-то мы в деревнях пьем, как змеи, и девушки-то, мол, дарят нам чулки из приданого. Дескать, вы, бедняги, мучаетесь, а мы пользуемся вашей славой! Что, правда ведь? — говорил он, обходя сидящих у костра и здороваясь с каждым по очереди.
Действительно, что касалось «женской части», то Йовану в отряде даже завидовали. Ему это льстило, и он не слишком старался разуверить товарищей в своих победах. «Главное — доставить и передать почту и не обнаружить связь; остальное — мое дело!» — говорил он в ответ на упреки и уснащал свои рассказы самыми соблазнительными подробностями.
О Йоване шла слава как о лучшем связном. Говорили, что он пролезет в карман к немцу, но задание выполнит. И штаб великодушно смотрел сквозь пальцы на его успехи у расинских девушек.
— Не беспокойся, не беспокойся! Ты во-время поспел к черту на свадьбу! Жаль — не знал, а то задержался бы еще на день-другой! — сказал Джурдже, грозно качая головой.
— Думаешь, я раскаиваюсь? Я ведь на всех свадьбах заводила. Такой уж я уродился.
— Эх ты, горе-воевода. Плохого же ты о себе мнения! А знаешь ли, что ты есть?
— Что? Перец в свадебной похлебке, только-то и всего!
— Лучше б ты, воевода, приходил во-время, а не когда тебе вздумается, — вмешался Гвозден, не желая продолжать этот разговор в присутствии незнакомых людей; он очень сердился на Йована. — Скажи мне, что за товарищи пришли с тобой, и беги — передай Павле письмо, — добавил Гвозден и посмотрел на пришедших, смущенно разглядывавших партизан. Как и все горожане, знавшие о партизанах только по рассказам, они, конечно, представляли их себе совсем не такими.
— Не надо формальностей, товарищ Гвозден. Посмотри только, каких пролетариев привел я тебе. Все как один годятся в пулеметчики. Немцы в последнее время так потрепали отряд, что, не приведи я пополнения, ты, как заместитель командира, командовал бы к весне только над Евтой да над неудачником Станко. У Евты нос уже стал, как блин, — он только и делает, что вдавливает его в землю, а Станко и пуля не берет! Давайте я вас познакомлю. Вот это — заместитель командира отряда товарищ Гвозден, вот этот, возле него, — командир роты Вук, самый большой наш брюзга, а это — наши новые товарищи. Они пришли к нам в отряд. С остальными знакомьтесь сами, — весело сказал Йован и направился к другому костру, чтобы передать письмо Павле.
Не называя своих имен, согласно правилам конспирации, новички здоровались с партизанами и с недоумением поглядывали на их кургузые немецкие шинели.
— Ну как, товарищи? — спросил самый разговорчивый из прибывших, усаживаясь рядом с Джурдже. На нем была кепка и рабочая куртка, которую он, очевидно, не успел сменить перед уходом в отряд.
— Прекрасно, товарищи! Трудновато только первые три года. А как привыкнешь к ястребацкой воде и к горному воздуху, там уже легко. Смотри только, как бы война раньше не кончилась, — полушутя, полусерьезно ответил Джурдже.
Партизаны не обращали внимания на шутки Джурдже. Они знали, что Йован доставил директивы от Окружного комитета партии, и тревожно перешептывались друг с другом. Вновь пришедшие смущенно улыбались.
Как бы желая сгладить неловкость, человек в кепке обратился опять к Джурдже:
— А мы с тобой часом не знакомы?
— Да мы же родственники! У моей да у твоей бабки один волынщик на свадьбе играл.
Раздался громкий смех. Но Сима, которому было неприятно смущение новичка, сказал:
— Не сердись на него, товарищ, у него скверный характер, да и мозги немного набекрень. Зато сердце хорошее. — И Сима покачал головой, делая знак Джурдже, чтобы тот замолчал.
— Да, Сима прав. Меня и впрямь не совсем так, как нужно, сделали. Ну, давайте познакомимся, как полагается воспитанным людям. Мое имя Джурдже — так меня командир отряда окрестил в память какого-то своего дядюшки. В книге у попа я записан по требованию моего крестного, покойного кузнеца Тозы, Владимиром. Значит — Джурдже, двадцати с лишним лет от роду, по профессии столяр, проживавший некогда в старом городе, теперь партизан, иногда и храбрец — как когда, зачислен во взвод служивого Николы, который, если прикинуть на мой столярный аршин, станет капитаном. — И Джурдже взял за руку еще не оправившегося от смущения новичка. — Ну, добро пожаловать! Ты, видно, не трус, раз пришел к нам теперь! Как же назвать тебя, чтобы ты не был в обиде на крестного?
— Как хочешь, мне все равно.
— Ладно, будешь Гаравко . Вы, из депо, всегда чумазые, словно вами трубы чистят. Нравится?
— Идет. Согласен! — ответил тот и добродушно усмехнулся.
На самом же деле Гаравко нисколько не был похож на чумазого кочегара. Это был длинноногий человек с большим горбатым носом и русыми волосами.
— Гвозден, нельзя ли его к нам в отделение? А то «корпус» Николы уменьшился на одну десятую часть.
— Ладно. Только ты, пожалуйста, будь посерьезней, — строго сказал Гвозден, направляясь вместе с Вуком к Павле, чтобы узнать, какие директивы доставил Йован.
— Вот и хорошо! Винтовку, Гаравко, получишь сразу! Гренадеры оставили ее для тебя вчера вечером. Жаль, нет здесь сейчас нашего капрала Николы. У него этой ночью были тяжелые потери.
— Да ну тебя, брось, оставь человека в покое! Вот если бы ты сам стрелять научился, как умеешь языком трепать, тогда бы этим людям незачем было к нам и приходить, — зло промолвил Станко, которого раздражала назойливость Джурдже.
— Так вот почему ты меня всегда своим ружьем защищаешь! Жаль только, что оно патроны зря жрет. Ты как поднимешь шум, я и думаю: господи боже, сколько же трофеев мы соберем! А когда все кончится, глядишь — шиш!
— Я шел на войну не затем, чтобы тебя защищать!
— Товарищ Гаравко, я и забыл представить тебе: Станко, по прозвищу Баксуз . Он пулеметчик, а пулеметы — артиллерия нашего корпуса. Вообще, как ты видишь, характер у него кроткий, словно у святого Чирика.
Станко сделал вид, будто ничего не слышит, и промолчал. Он не любил болтунов и презрительно называл их помелом. Сам он представлял собой полную противоположность Джурдже. Голос его обычно раздавался только в бою, когда Станко выкрикивал ругательства по адресу врага. И Никола считал, что Станко разговаривает тогда только потому, что ему никто не отвечает. О себе Станко вообще не рассказывал. Кроме того, что он рабочий-электрик, в отряде, за исключением, может быть, комиссара, о нем ничего не знали. Он бежал из районов, занятых усташами , и, хотя он всегда молчал, товарищи чувствовали, что с его семьей произошло большое несчастье. Евта предполагал, что он незаконнорожденный и стыдится говорить о своем происхождении. И поэтому все с удивлением посмотрели на Станко, когда он вдруг ввязался в спор с Джурдже.
— Станко прав! А ты чего пыжишься, как индюк перед котом, — сказал, подходя, Йован и ткнул Джурдже в бок.
— Есть, товарищ связной! Я всегда уважал твои заячьи ноги и твой заячий ум! — вызывающе ответил Джурдже, наклонив голову и прижав правую руку к сердцу. — А вы, товарищи, простите, если я сказал что-нибудь лишнее. На войне нельзя не смеяться и не балагурить. Совсем сердце зайдется от страха. Патроны, шутка и полное брюхо — вот что для нас главное. Тогда нам и пуля не страшна, — серьезно промолвил Джурдже и, отойдя в сторону, замолчал.
Остальные тоже молчали. Вернулся Гвозден и сел у костра. Лицо у него было хмурое и сердитое. Партизаны переглянулись, стараясь угадать, какие вести принес Йован. Неужто дурные? Гвозден расспрашивал у прибывших, что нового в городе и на фронте. Новички наперебой, дополняя друг друга, рассказывали о сводках с Восточного фронта, о провалах, которые быстро и неудержимо, как пожар, опустошали городскую партийную организацию. Они говорили об этом с чувством вины и стыда. Попутно упомянули и о расстреле заложников.
— А я вам вот что скажу: это последняя зима для немцев. Сталинград для них то же, что для Наполеона была Москва. Когда я слышу о том, что русские наступают, меня совершенно не беспокоит, что будет с нами, — с важностью произнес гимназист Душко, самый высокий человек в отряде.
— Но если фашистам так дали в России, откуда же они привели к нам такую армию? — с сомнением произнес один из партизан.
— Вот в этом-то все и дело! Сейчас, когда на Восточном фронте у них земля горит под ногами, им непременно надо, чтобы тут было тихо, — ответил Душко, продолжая вместе с остальными решать сложные стратегические задачи.
— Да, без рабочего класса ничего не выходит! Сам видишь, какая это сила. Ну кто из крестьян пришел бы сейчас в отряд? — удовлетворенно шепнул Сима Гвоздену, явно желая его уколоть. Тот сумрачно поглядел на него и ничего не сказал.
Вдруг все замолчали. Под горой раздалась частая глухая стрельба. Партизаны, насторожившись, вопросительно посмотрели туда, откуда доносились выстрелы. Никто не выразил тревоги вслух. Гвозден встал, пошел глубже в лес и остановился, напряженно прислушиваясь.