В эту ночь роте Павле удалось без единого выстрела выбраться из окружения. Отряду предстояло выйти к Западной Мораве, тайком переправиться через реку, а затем двинуться на Левач и Шумадию. Людей, которые должны были обеспечить лодки для переправы, знал только связной Йован.

На день рота расположилась в двух крайних домах селения, и Павле послал Йована установить связь с другим берегом. Йован должен был перебраться ночью через реку и завтра вечером в условленном месте ждать с лодками.

Йован, в новой крестьянской одежде, с револьвером и гранатами, без всякой помехи прошел по деревне и вышел на дорогу, спеша до темноты добраться до первой явки. Там его должны были перебросить на другой берег. Но крестьянина, до которого он добрался вечером, арестовали два дня назад. Жена крестьянина сообщила, что немцы потопили на Мораве все лодки и паромы, оставив лишь несколько для собственного пользования. Но их охраняли недичевские жандармы. Известие это сильно встревожило Йована. Очевидно, немцы нащупали направление, по которому двигались партизаны, и решили, что отряд будет искать переправу.

Йован не стал терять времени. Он решил, не колеблясь, перейти реку и любой ценой выполнить задание. Но ему не удалось в деревне найти людей, которые бы согласились перевезти его на ту сторону, и он отправился искать лодку. Йован рассчитывал, что, невзирая на угрозу смертной казни, крестьяне, как всегда, обошли приказ немецкого командования, и он надеялся как-нибудь перебраться возле одной из мельниц.

Но в эту ночь на мельницах, где в любую погоду кто-нибудь, да ночует, не оказалось ни мельников, ни лодок у плотин. Ночь была ясная, лунная. Йован брел по берегу Моравы и, увидев мельницы, принимался стучать в двери, кричал, грозил и уговаривал. Но все мельницы были пусты. Привязанные к берегу стальными канатами, они, скрипя, качались на воде. Время шло, беспокойство и нетерпение все сильней охватывали Йована. Однако он не терял надежды отыскать лодку. Он продолжал бродить взад и вперед, спускался к заливам, шарил в кустах и упорно искал лодку даже там, где ее заведомо не могло быть. Потеряв всякое представление о времени, он все ходил и ходил, и только рассвет, с которым пришла усталость от бессонных ночей, напомнил ему о поджидающей его опасности.

Заря застала его возле одной из мельниц. Из трубы валил густой дым, внутри были люди. Йован спрятался в ивняке и решил подождать, пока наступит день, чтобы хорошенько все высмотреть. Он надеялся, что найдет здесь лодку и сумеет переправиться.

Морава с шумом вертела мельничное колесо. Слышался тихий, усыпляющий шорох жернова. Мороз обжигал лицо, как крапива, пробирался под одежду. Йована клонило ко сну. Боясь заснуть, он руками открывал веки, но сон победил. И, как птица, опустив голову на грудь, он заснул в кустах.

Его разбудил чей-то свист. Йован вздрогнул, сердясь на себя. Ему казалось, что он спал долго. От холода у него стучали зубы, но он и пошевелиться не смел. Почти рядом с собой он увидел двух крестьян. Засунув в рот пальцы, они громко свистели, вызывая мельника.

Против мельницы, на другом берегу, стояли сани, нагруженные какими-то мешками. Покрытые попонами волы неподвижно смотрели на холодную воду. У столба чернела привязанная лодка, волны с плеском качали и подбрасывали ее. На пустынном белом поле грустно чернели деревья. Растрепанные кусты торчали на межах. Вода причудливо обтачивала ледяные кромки вдоль берегов, от нее на морозе шел пар, как от кипятка.

Наконец на свист вышли два мельника, они сели в лодку и начали грести к противоположному берегу. Йован обрадовался, но решил переждать, пока перевезут крестьян. Когда они высадились, он вышел из кустов и, засунув в рот пальцы, несколько раз свистнул. Ждать пришлось недолго. Лодка скоро вернулась. Йован поздоровался и, внимательно оглядевшись, спустился в лодку. Ничего подозрительного как будто не было. Йована удивило только то, что его ни о чем не спросили — это было непохоже на крестьян. Перевозчики, они же мельники, были, как обычно, осыпаны мукой. Мука осела на усах и ресницах. Йован сидел, слушая, как прозрачная зеленоватая вода размеренно плещется о нос лодки, рассекающей течение. Несмотря на сильный мороз, в плеске воды, в тумане, поднимавшемся над рекой, было что-то сонное и теплое. Забыв об опасности, Йован весь отдался движению. Ему хотелось бы так плыть целый день. «Ляжешь в лодку, и пусть плывет, куда хочет. Несет ее течение, вертит, а ты глядишь на кусты, на маленькие облачка в небе и дремлешь. Так и уснешь. Вот кончится война, так я и сделаю! Достану лодку, запасусь едой на несколько дней, возьму удочки и отправлюсь по Мораве до самого Джердапа». Лодка ударилась носом о мельницу, подалась назад и закачалась. Мельник постарше, стоявший на коленях у руля и державшийся одной рукой за стальной трос, перекинутый через реку, схватился за борт и обернулся к Йовану.

— Теперь плати двадцать динаров, а потом иди вон по тому бревну и через мельницу на берег!

Йовану не понравился его резкий, грубый голос. Он хотел ответить дерзостью, но сдержался. Заплатив, он поднялся на бревно и, придерживаясь рукой за шест, прошел мимо колеса, лопасти которого равномерно и лениво то поднимались, то опускались в воду, роняя дождь прозрачных капель. Не подозревая опасности, Йован отворил скрипучую дверь мельницы. Там сидели недичевцы…

Йован резко остановился, отпрянул, словно собираясь бежать, и оцепенел… У него мелькнула мысль прыгнуть в Мораву, и он потянулся было рукой к револьверу, но в ту же секунду испуганным голосом произнес:

— Доброе утро…

Пристально посмотрев на него, жандарм схватился за винтовку и вместо приветствия крикнул:

— Документ! Покажи документ!

— Потише, потише, зачем же винтовки? Можно бы и повежливей… — заговорил Йован, только чтобы выиграть время. «Граната… Прыгнуть в Мораву… Граната…» — мелькнуло у него в голове.

— Показывай документ, чего тянешь?! — заорал жандарм с красным, как обожженный кирпич, лицом и приставил к груди Йована винтовку.

Времени для раздумий не было. Ствол винтовки упирался ему в грудь, прямо в сердце, стучавшее часто-часто. Засунув руку в карман Йован достал удостоверение. Краснорожий унтер-офицер вырвал его, остальные жандармы с винтовками наготове окружили Йована. Пока недичевец читал фальшивое удостоверение, что заняло у него довольно много времени, Йован, работа которого и опыт связного научили быстро и сосредоточенно думать, успел сочинить свой рассказ.

— Нехорошо так обращаться со мной. Вы знаете приказ… — начал он дерзко, но ему не дали договорить.

— А ты хочешь, чтобы мы тебя чаем с вареньем угощали? Приказ тебя не касается? Что за приказ?

— Да приказ, который вы получили из штаба о нас, о связных.

— Я тебя не спрашиваю! Покажи разрешение на переход в другой срез! — крикнул жандарм, внимательно и недоверчиво разглядывая буквы печати.

— Что мне разрешение! Нет у меня никакого разрешения! — вызывающе ответил Йован.

— А кто вы такой, что ходите без разрешения, скажите, пожалуйста?! — громко спросил унтер-офицер, сверкая крохотными птичьими глазками. И не успел Йован ответить, как он заорал: — Руки вверх! Я вижу, что ты за птица!

Йован медлил. В голове его, словно искры, пролетали отрывочные мысли.

— Руки вверх, когда приказывают! Убью! — заревел унтер-офицер. Толстые, как ремни, жилы вздулись у него на висках.

— Да что с вами? Погодите, давайте договоримся! Я не…

Но Йован не кончил. По знаку начальника жандармы кинулись на него сзади. Он извивался, вырываясь, бил их ногами, но они справились с ним. Двое жандармов держали его, третий обыскивал карманы и, нащупав у него под поясом револьвер, крикнул:

— А-а! Так вот где твое разрешение! — и вытащил парабеллум.

— Граната! — воскликнул четвертый, доставая из кармана резную «крагуевчанку» .

— Еще одна! — добавил державший Йована и извлек из его кармана гранату без запала.

«Что теперь делать? Неужели я так и погибну?» — думал Йован, скрипя зубами от боли в предплечье.

— Так ты коммунист? Мать твою… — понизив голос, выругался унтер-офицер.

— Думай, прежде чем говорить! Я связной Кесеровича . Вы меня попомните! — кричал Йован, кривясь от боли. Жандармы все сильней выворачивали ему руки. — Поплывете завтра по Мораве, как Тоза из Куклина! — прибавил он, намекая на жандарма, которого четники убили и бросили в Мораву за то, что он ослушался их.

— Ты что ж, дураками нас считаешь, а? Только больно ты мелок. У меня в руках и покрупней звери бывали! Говори, из какого отряда и куда идешь? — продолжал допрашивать краснорожий унтер.

— Никакой я не зверь! Слышишь ты? Я связной Кесеровича! Как вы смеете! Вы мне дорого заплатите! Погодите только! — кричал Йован. — Забились в города! Как сыр в масле катаетесь! А мы мерзнем в горах!

Жандармы вопросительно уставились друг на друга. Державшие Йована за руки несколько отодвинулись.

— А к кому ты идешь? Где твой пункт? — Унтер-офицер и не думал снижать тона.

— В Левач!

— К кому, спрашиваю?

Йован, как назло, не знал ни одного командира четников в Леваче. Не теряясь, он сразу ответил:

— Тебя это не касается!

— А раз меня не касается, вяжите его! — разозлившись, скомандовал унтер.

— Вяжи, кто посмеет! Я его запомню!

Жандармы быстро и ловко связали его и цепью крепко-накрепко скрутили за спиной руки.

— Последний раз говорю — пустите меня. Мне нужно во-время добраться до места назначения. Пустите, а то завтра ночью ваши жены будут искать вас вместе с мельниками в Мораве.

— Грози лучше своему папаше, который сделал такого дурака! — ответил унтер-офицер и изо всей силы ударил его по лицу. У Йована пошли перед глазами круги.

— И за это заплатишь! — сказал он, придя в себя. — Я требую, чтобы вы немедленно провели меня к вашему командиру.

— Не шуми! Об этом и просить не надо.

— Если ты действительно тот, за кого выдаешь себя, никто и пальцем тебя не тронет. А если врешь, тогда простись со своей головой, — прибавил другой жандарм, смущенный дерзостью и упорством Йована.

— Ну-ка, вы, двое, проводите его в срезское управление да захватите его оружие… на всякий случай, — уже спокойней сказал унтер.

Йован шел под конвоем жандармов по занесенной снегом дороге и раздумывал, нельзя ли как-нибудь сбежать или уговорить конвойных отпустить его. Если они доставят его в срез, ему будет трудно вырваться. Его могут там опознать, перед войной он частенько ездил туда. Они легко установят, что он не связной четников, а тогда — гестапо и конец!.. Повесят!.. Рота не сможет переправиться через Мораву. Ее обнаружат на равнине и уничтожат, и в этом будет повинен только он. Как он мог быть так неосторожен и ненаходчив! Надо было швырнуть гранату и броситься в Мораву. Ничего бы с ним не сделали. А теперь, со связанными руками, не убежишь. Его убьют при первой попытке к бегству… Что же делать? Связной Кесеровича — а почты при нем нет. Идет к командиру, а имени его не знает. В штабе четников тоже никого не знает. А в срезском управлении у него, конечно, станут спрашивать имена. Что он наделал? Как это случилось? Испугался и глупейшим образом влип. Нет, он должен вырваться.

Капли холодного пота, словно мелкие рисовые зернышки, проступили у него на лбу. Одна едкая соленая капля покатилась вниз, обжигая ему глаз; оттопырив нижнюю губу, Йован стал дуть вверх, стараясь разогнать эти назойливые капли, повисшие у него на ресницах.

Морозный плотный воздух обжигал лицо. Скрипел под ногами снег. По дороге ехали крестьяне в санях, нагруженных хлебом, свиными тушами, бочками вина — немцы забирали все. Сани скрипели и трещали на поворотах. От вспотевших волов валил пар. Озябшие крестьяне суетились возле саней, покрикивая на волов, то и дело подтыкая рогожу; они боялись, как бы чего не обронить. По заснеженной дороге с котомками, корзинками и узлами, согнувшись и прихрамывая, плелись крестьянки, закутанные в темные шали. Когда Йован с жандармами обгонял женщин, они громко, стараясь, чтобы он слышал, начинали причитать, словно на поминках:

— Чем же прогневил господа бога этот несчастный? За что они его связали?.. Молоденький еще, вот матушка его горемычная!

Йована коробило от этой жалости, он ускорял шаги и каждый раз твердо решал бежать на следующем повороте! Будь что будет!

Жандармы молчали. Время от времени кто-нибудь из них щелкал ремнем, забрасывая винтовку за спину. Они шли на положенном расстоянии от пленного. Это были, видно, опытные солдаты, их нелегко будет провести. Йован пристально глядел вперед, и каждый раз ему казалось, что на том вот крутом повороте или возле этой рощицы он сможет убежать. Но дойдя до намеченного места, он каждый раз убеждался, что ничего не выйдет. Куда броситься? Где спрятаться? Кругом открытое поле. Его застрелят на месте. Быть может, это все-таки лучше, чем попасть в гестапо? Нет, необходимо что-то придумать. Вот он, словно мелкий деревенский воришка, идет в жандармерию, где его, вероятно, убьют, а рота напрасно будет ждать вечером у переправы. Без него бойцы не сумеют перейти реку. Куда им тогда деваться? Из-за его трусости пострадает целая рота!.. Нет, уж лучше погибнуть!..

Он окончательно пал духом и готов был заплакать от собственного бессилия и злости. Надежды на побег больше не было. Он решил прощупать жандармов.

— Ну и мороз! Мать его… — заговорил он впервые за всю дорогу. — Что это мужики бросились в город, словно овцы на соль?

Жандармы молчали.

«Хитрая сволочь! Погодите-ка, я с другой стороны к вам подъеду!» — подумал Йован и продолжал:

— Один английский майор неделю назад спустился в наш штаб на парашюте, так он говорил, что зима у нас холодней, чем в Англии. Обещал передать по радио, чтобы нам прислали меховые сапоги. А Старик ему и говорит: «Не нужны нам сапоги, мы привыкли к опанкам. Вы нам пушек подбросьте и тяжелое оружие, а с обувью мы и сами обойдемся».

— А подбрасывают они вам? — спросил, не удержавшись, жандарм.

— Как не подбрасывать! Каждую неделю прилетают два транспортных самолета. Получили мы взрывчатку, чтобы взрывать железные дороги, противотанковые ружья, бесшумные револьверы для покушений, боеприпасы, канадскую муку, белую, как снег, обмундирование, рубашки — в общем, всякие чудеса! А когда спускался майор, они сбросили несколько мешков шоколада и сахара.

— Значит, жизнь у вас неплохая?

— Нет, неплохая. Живем лучше, чем до войны. Об этом все офицеры открыто говорят. Только нам вот, связным, достается от ходьбы, да и на дорогах всякое случается.

— Что поделаешь, служба есть служба! — прервал его конвоир. — Станешь офицером — не будешь болтаться пешком. А нам разве легко? Чуть что — в бой с партизанами. А с ними не просто. Налетают как бешеные. Ни пуль, ни штыка не боятся, чудной народ.

— Да и у нас последнее время неспокойно. Несколько дней назад потрепали у нас топличскую бригаду. — И Йован начал пространно рассказывать о партизанах, о их смелости и энергии. Он добавил, что в последнее время в деревнях появилось много сторонников партизан, и Кесерович приказал уничтожать не только их, но и семьи.

— А вы слышали, что англичане подбросят оружия и мы с вами весной объединимся в одну армию под командованием Драже Михайловича?

— Да, поговаривают. Только, видно, время для этого еще не пришло, — серьезно ответил ему жандарм.

Разговаривая так, они поднялись на возвышенность, с которой был хорошо виден городок…

— Послушай, брат, отпустите вы меня, — сказал Йован, обращаясь к жандарму постарше. — Зачем мне таскаться попусту по канцеляриям! Завтра ночью я должен быть в Калениче, там меня ждет лично связной от Драже. Никак не пойму, что это с вами сегодня утром случилось. Ведь все посты полевого охранения получили приказ встречать связных и провожать через свои районы. Мне ничего не будет, но я боюсь повстречаться с гестаповцами. Если они меня узнают, мне трудно будет выпутаться. Да как бы и вам не попасть в беду.

Жандармы о чем-то пошептались меж собой.

— Мы бы отпустили тебя, если б смели. Повстречайся ты нам один, мы и задерживать бы тебя не стали. А теперь нам нельзя. Унтер-офицер со света сживет. Состряпает рапорт — нас и упекут за решетку.

— Ну, что там унтер-офицер! Я запишу ваши имена и доложу нашему начальнику штаба. Он все устроит, не бойтесь.

— Нет, нельзя, никак нельзя! Мы обязаны тебя отвести. А ты не бойся. Только расскажи поручику все по-хорошему и не груби. Он из благородных, академию кончал.

Они уже подходили к городку. Йован замолчал, обдумывая новый план, строя различные комбинации. Смелость и присутствие духа не покидали его. Но, проходя мимо низких домов и магазинов с черепичными крышами, он почувствовал, что его охватила дрожь. Для партизана город — олицетворение оккупации, порабощения, фашистских казарм. Йовану казалось, что у него дрожат даже плечи, но он старался овладеть собой. «Если только я попаду к этому поручику — я пропал. Он немедленно изобличит меня». Йован опустил голову и шел, стараясь не подымать глаз, он боялся повстречаться с кем-нибудь из знакомых или школьных товарищей. Среди них могли быть всякие люди! Ему казалось, что теперь у него дрожит даже челюсть. Он стиснул зубы и, стараясь казаться как можно спокойней, стал придумывать самые разные вопросы, которые могли ему задать, и мысленно тут же на них отвечал.

Они шли по мостовой. Время от времени слышался стук сапог по тротуару, и Йован, не подымая глаз, старался разглядеть прохожих. Перед ним мелькали разболтанные, немного расширенные кверху сапоги немецких пехотинцев. Жандармы шли почти рядом с ним. Навстречу попались какие-то девушки. Он успел рассмотреть только зеленые носки да красные от мороза коленки. Ему ясно припомнилась девушка из этого городка, с которой он познакомился как-то у товарища. Сначала она ему не очень понравилась. Но потом, когда он ушел в партизаны, он почувствовал, что, кажется, влюблен в нее. Он даже написал ей однажды. Она ответила ему стишками из альбома. Она была красивая и почти такая же глупая девушка. Воспоминание о ней было сейчас неприятно Йовану. Он снова погрузился в мысли о Павле, о роте…

Недичевский поручик не захотел допрашивать Йована. Его даже не ввели в канцелярию. Поручик приказал отвести пленного к срезскому начальнику полиции, и Йована препроводили в самое большое здание города, выкрашенное в грязно-желтый цвет. На балконе, с которого когда-то произносились речи на предвыборных собраниях, развевался немецкий флаг со свастикой. Йован глядел на него с ненавистью и испугом. Они поднялись по грязной лестнице со стертыми ступенями и вошли в большую, почти пустую комнату. Прежде чем ввести Йована к начальнику, один из конвоиров отворил дверь, обитую зеленым сукном, и исчез за ней, вероятно, для доклада. Йован с нетерпением и страхом ждал, когда его позовут.

Наконец высунулось важное, озабоченное лицо жандарма, он кивнул Йовану головой.

Кабинетом уездному начальнику служила просторная и светлая комната с зеленым ковром и зеленоватыми узорами на стенах. Стол, за которым сидел начальник, был покрыт тоже зеленым сукном, потертым и порванным по краям. Посреди стола виднелось большое красное чернильное пятно. Начальник нервно вертел между пальцами металлическое пресс-папье без промокательной бумаги. У стола стояли два обычных канцелярских стула, в углу находилась кафельная печь, которая напомнила Йовану школу.

Вслед за ним в кабинет вошел с охапкой дров служитель — в суконных брюках, поношенных опанках на резиновой подметке и засаленном, застегнутом на все три пуговицы городском пальто. Служитель был кривоногий. Лицо его выражало лицемерное послушание и наглое любопытство. Йован взглянул на него с брезгливостью и повернулся к начальнику, который читал какую-то бумагу, не обращая никакого внимания на вошедших. Над столом начальника была приколота фотография премьер-министра Недича, а правее в позолоченной раме висел портрет королевской четы. У начальника был низкий лоб, жесткие, как щетина, черные с сединой косматые брови и бугристые красные уши. Когда он поднял глаза и встал, оказалось, что он очень высокий, сильный человек с живыми, беспокойными глазами. Он был в крахмальном воротничке и небрежно повязанном галстуке. Глаза их встретились, Йован поклонился. Начальник испытующе посмотрел на него.

— Откуда идешь? — строго, но негромко спросил он.

— Из штаба Кесеровича.

— Фамилия?

Йован назвал фамилию, стоявшую в его удостоверении.

— Куда идешь?

— В Каленич.

— К кому?

— К настоятелю монастыря.

— Покажи почту! Развяжите его! — обратился он к жандарму.

Йована развязали, руки у него затекли и онемели. Он нарочно стоял неподвижно, собираясь с мыслями.

— Почты нет. Я должен передать на словах, — начал он.

— Что передать? Скажи пароль.

— Я солдат, господин начальник. Я не имею права сказать пароль.

— Не имеешь права? — начальник отодвинулся от стола, все еще держа в руке пресс-папье. — А почему я должен тебе верить? Потому что у тебя молоко на губах не обсохло, что ли?

— Но ведь вы же знаете, господин начальник… — Йован почувствовал, что, отказавшись назвать пароль, он сделал свою ложь более убедительной. — Ведь это военная тайна. Я могу поплатиться головой. Вы знаете, как у нас строго…

— Ну, довольно ломаться! Если ты человек честный и говоришь правду, ничего с твоей головой не случится. А если врешь, все равно можешь проститься с ней. Так выкручиваться может и связной коммунистов. Я никому не верю на слово.

Йован молчал. На лице его изобразилось грустное раздумье.

— Ну, говори! Я не могу долго возиться с тобой, у меня другие дела. Ты у меня не один.

Йован помедлил. Ему было ясно, что так он ничего не добьется. И виноватым тихим голосом он произнес заранее придуманную фразу:

— Я должен сказать игумену: «Привет тебе от дяди с юга».

— Как, как? — переспросил начальник и, выдвинув ящик стола, взял карандаш и блокнот. — Повтори еще раз!

Йован повторил.

— Проверю. А пока отведите его в тюрьму.

Йован отошел от стола. В дверях он словно вспомнил что-то и, быстро обернувшись, сказал:

— Только, пожалуйста, как можно скорей: я должен явиться в штаб не позже, чем через три дня.

Начальник ничего не ответил. Те же жандармы повели его в тюрьму, обращаясь с ним, как и раньше, по-свойски.

Грязь и вонь в уездных тюрьмах могут ошеломить самого закоренелого преступника.

Когда Йован, угнетенный черными мыслями и своим все более безнадежным положением, вошел в сложенное из необтесанного камня длинное приземистое здание с черепичной крышей, его охватило чувство мучительного отвращения. Проходя сквозь маленькую дверцу, проделанную в тюремной, высотой в три метра, ограде, опутанной колючей проволокой, Йован старался найти самое удобное место для побега. Но когда он вошел в узкий темный коридор, а оттуда в камеру, он забыл обо всем на свете. Ему казалось, что от вони и духоты он вот-вот потеряет сознание.

Грязно-серый свет проникал сквозь решетчатое оконце, проделанное под самым потолком.

На неровном полу можно было различить несколько лежащих фигур. Они едва шевельнулись при появлении Йована. Очевидно, они уже успели утратить любопытство, обычное для заключенных.

Йован опустился было на пол в углу, но тотчас вскочил и, провожаемый злобным смехом арестантов, бросился на середину камеры, отдавив при этом ногу какому-то старику. Старик пробормотал ругательство. Йовану хотелось наброситься на обидчиков, смять их и растоптать. Вздрагивая от ярости, он несколько минут стоял неподвижно, стараясь привыкнуть к свету.

— Господину не нравится, видимо, в нашем отеле… Ему мешает парфюмерия… Ничего, привыкнет! — бросил арестант в зимнем пальто и в шляпе с франтовато загнутыми полями.

— Молчи, негодяй! — крикнул Йован и сжал кулаки, готовый кинуться в драку.

— Молодчик, да ты злой, как старый хрен! Ну, не волнуйся только, я из тебя котлету сделаю… — издевательски и вызывающе повторил арестант и еще громче засмеялся. Одни обитатели камеры стали на сторону арестанта и принялись высмеивать и задирать Йована. Другие, напротив, защищали его и ссорились с его обидчиками. Наконец, истощив все ругательства, арестанты затихли.

Йован молча присматривался к окружающим.

Двое заключенных лениво перебрасывались грязными, засаленными картами. «Берешь?» — «Нет!» — «Берешь?» — «Нет!» — приговаривали они. Остальные дремали от нечего делать.

«Куда я попал! Вчера еще я был в отряде, с товарищами, а сегодня — здесь… С этим жульем… Унизительно… Страшно!» — думал Йован, усаживаясь возле старика крестьянина. Ему почему-то казалось, что этот старик лучше остальных соседей по камере, внушавших ему отвращение. Он решил разузнать у него, какая здесь обстановка и возможен ли побег. В камере было жарко. Йован мельком слыхал, что комендант тюрьмы — хороший человек, не жалеет дров.

Думая сейчас обо всем, что случилось, Йован окончательно решил, что на мельнице он просто растерялся и струсил. Он дал арестовать себя. И кому? Недичевцам, известным своей трусостью. Почему он не пытался бежать? Ведь были удобные моменты. Он мог бежать, когда его вели в тюрьму. Мог! Ему даже руки тогда развязали. Вечером его будет ждать рота. Павле подумает о нем бог знает что! И будет прав!.. Как теперь отсюда выбраться? Начальник скоро откроет его обман. Тогда все кончено!.. Он не столько боялся за свою жизнь, сколько злился на себя.

Старик заметил, что Йован чем-то озабочен, и потянул его за ногу.

— Я вижу тебя что-то грызет… Не бойся! Ты еще молодой, все забудешь. Наверно, первый раз сидишь? Да это все ничего, и в тюрьме люди. На, возьми хлебца и солонины. Небось, ты голодный? Ну, чего вылупил на меня глаза?

Йован поблагодарил, но отказался.

— Ладно!.. Только смотри, на сытый желудок жить веселей. У голодного забот вдвое больше… А вот скажи мне, ты, верно, грамотный, что это там вырезано на камне, видишь? Непутевые эти все навыворот читают.

Йован взглянул на стену.

На стене под окошком были нацарапаны какие-то слова. Он подошел и прочел: «Я сизый сокол Милич Янкович молод и зелен, безвинно загнал меня кмет (здесь следовало сочное крестьянское ругательство) на три года в каторгу».

— Бедняга! Все они такие, кметы эти, — сказал, ни к кому не обращаясь, старик.

Йован улыбнулся при виде этой необычной надписи. Но она ненадолго заняла его мысли. Если бы этот отчаянный, вырезанный на камне вопль случайно прочел гимназист седьмого класса, каким был до войны Йован, он думал бы о нем неотступно днем и ночью и переписал бы его в тетрадь. Может быть, он написал бы сентиментальный рассказик об этой надписи и прочел бы его на собрании школьного кружка. Но сейчас у партизанского связного, который, сидя в тюрьме, выдавал себя за связного командира корпуса четников, эта строка не вызвала ничего, кроме короткой мимолетной усмешки.

— Дядя, а ты почему попал в тюрьму? — обратился к старику Йован.

— Да все из-за властей, парень! Никогда не уважал я властей, не захотел уважать и этих — они хуже всех. Налог я и до войны не платил. Так они бывало сами у меня скот заберут, на рынке продадут, а меня каждый год по месяцу в тюрьме держат. А этим, кроме налога, еще и реквизицию подавай. А я не дал. Да им скоро надоест меня держать, они и выпустят. А ты за что, украл что- нибудь?

— Да нет, не украл. Поссорился там с одним из-за девушки и разбил ему голову, — солгал Йован, стараясь перевести разговор на тюремную жизнь.

Под вечер в решетчатом квадрате, вырезанном в двери, показалось лицо жандарма. Заключенные заволновались; игроки отложили карты, бурча себе под нос, что идет комендант. Услыхав, как отпирают висячий замок, все поднялись и встали навытяжку, согласно тюремным правилам. Вошел жандарм лет сорока, с черными подстриженными усами, и сказал не особенно строго:

— Давайте-ка сюда новичка, которого привели сегодня утром!

Йована словно что-то кольнуло, сердце его заколотилось. «Неужели так скоро? По телефону?.. Что делать? Бежать немедленно».

Но, очутившись в коридоре и следуя за сутуловатым капралом, который приказал ему идти в канцелярию, он успокоился. Жандарм обращался с ним доброжелательно и, очевидно, вел его не на допрос.

В комнатенке у коменданта гудела затопленная печь. Кроме простого стола, накрытого газетами, на котором выстроились бутылки с вином и водкой, в комнате стояла аккуратно заправленная солдатская койка.

— Садись, парень! — обратился капрал к изумленному Йовану и предложил ему стул. — Бери бутылку, это старая комовица . Стакана у меня нет, да солдату он и не нужен.

Йован поднес бутылку к губам, потянул и, делая вид, что жадно пьет, сказал с видом знатока:

— Хороша! Настоящая жуплянка .

— Да! Я слышал, ты оттуда, из ставки. Ты, значит, должен знать Васу. Он до войны был капралом, как и я, а теперь, слышно, уже фельдфебеля перешагнул и командует ротой. У вас его зовут Босняком.

— Как не знать Дядю Босняка! Строгий командир. Я всегда, как вернусь с задания, что-нибудь ему приношу. Он подарил мне на память свой перабеллум, вот который ваши отобрали у меня сегодня утром.

— Смотри ты! А ведь мы с ним вместе стояли в Косове, когда были албанские бунты. Потом нас перевели на станцию возле Чачка. Там мы провели четыре года. Винтовки рядом ставили, и койки наши рядом стояли. Значит, говоришь, он теперь повыше фельдфебеля и получил роту? Ну и молодчина! Умный человек. Уж он-то никогда не терялся. Когда мы были в Косове, так он у одного албанского бега забрал малость дукатов. Говорят, он за них зарезал дочку этого бега. Только кто знает, правда ли это, нет ли. Сам он никогда в этом не признавался. Однако же дом в Чачке построил. На солдатское жалованье этого не сделаешь. Я вот жил хуже собаки, каждый грош берег, а на дом скопить не сумел. Так, говоришь, командир роты? Умный человек! А я вот еще капрал… Офицеры, растуды их, жуликов, после каждой стычки с партизанами получают новый чин. А мы вот сидим все, как я. Я ничего уже не жду… Правда, стоит появиться коммунистам, как офицеры обещают нам чины и прибавку жалованья… — продолжал рассказывать жандарм.

— А у Босняка теперь и вестовой есть! И коня горячего вороного получил лично от Дяди. Он у нас сила. Последнее время все ходит с английским майором; его выделили в сопровождающие, — продолжал врать Йован.

— Что ты говоришь? И вестовой есть?! Люблю я Васу! Только он всегда был ловкач, как и все, впрочем. Сейчас, брат, каждый сам о себе заботится… Умные-то люди понимают… Если уж он с англичанином, так тот, наверно, фунты ему дает. Вам там легко… А у нас в команде — одно жулье, перебежчики и немецкие шпионы. Я вот в тридцать шестом произведен, а так и останусь капралом, пока партизаны котелок мне не разобьют… — говорил с обидой жандарм, изо всех сил завинчивая флягу.

— Да тебе-то уйти ничего не стоит! Идем со мной! Васа тебя знает, больших боев у нас сейчас нет, за свою голову бояться тебе нечего. Чего тебе торчать в этом свинарнике вместе с жульем?

— Нет, до весны я не уйду. Нам по секрету сообщили, что мы войдем в состав армии Драже и весной вместе с ним двинемся. А если этого не будет — только меня здесь и видели!

Йован всеми силами стал убеждать его уйти сегодня же вечером, но все эти уговоры не имели никакого успеха.

— Да не бойся ты, братец, ничего, — уговаривал его в свою очередь капрал, — начальник завтра же получит сведения о тебе. Завтра днем и уйдешь. Мы еще и солдата тебе дадим в провожатые.

— Нет, не верю я начальнику! — настаивал Йован. — Я слышал, что он работает на немцев…

— Неправда. Он старый волк. Он только притворяется, что за немцев.

Йован так долго и упорно уговаривал коменданта бежать, что в конце концов вызвал подозрения даже у этого, крайне доверчивого и доброжелательного жандарма. Комендант строгим голосом приказал ему наконец вернуться к себе в камеру.

В темноте, спотыкаясь о лежащих на полу людей, провожаемый матерной бранью, восклицаниями «доносчик», обещаниями переломать ему все ребра, Йован кое-как нашел свободное место и лег, свернувшись калачиком, у стены.

«Все пропало… Как же вырваться отсюда? Нет, кончу я на виселице!»

Наконец все поплыло и закружилось у него перед глазами: Гвозден, расстрел, гестапо, какая-то комната со стальными стенами, виселица и он сам… Стоит он под ней и кричит что-то страшное… Мать… Отряд ждет на берегу Моравы… Они бранят его и грозятся…

И тут он заснул.