Прекрасная ночь в долине Моравы, когда лунный свет заливает снежные просторы. Дремлют усталые равнины. В тени ясеней и вязов темнеют безмолвные села. Ночь прижимается своей синей грудью к горам, вздрагивает от прикосновения их острых краев, блестит голубыми бусами.
Месяц плывет вниз по Мораве, заглядывает в гущу тополей, до самой зари полощет в реке свои белые руки. Морава шумит, злится на плотины, мельничные запруды и целую ночь журчит по отмелям, хохочет над луной. На юге Ястребац злобно поднимает свою синюю бровь, а Гоч, сгорбившись, тянется к реке с севера.
В такую ночь рота засела в тополях, дожидаясь переправы.
Река гудит и скребет берег обломками льда, но эти звуки не нарушают общей тишины.
Только иногда вороны в тополях вдруг закаркают и захлопают крыльями да сорока в ивняке закричит. То удаляясь, то приближаясь, скрипят по снегу шаги.
Дожидаясь условного свиста Йована, Павле расхаживает по берегу Моравы. Жестокий мороз сделал еще строже и чище красоту ночи в его родном краю. Беспокойную душу комиссара охватил радостный трепет. Он словно сбросил в Мораву бремя тяжелых мыслей.
И волнения, и страхи, и мучительную ответственность за отряд, за исход борьбы — все поглотил этот сияющий лунный свет. Павле весь отдался воспоминаниям детства…
…Здесь когда-то — сколько с тех пор утекло в Мораве воды — бродил он вместе с другими мальчишками вот этими мелями. Разбивая в кровь пальцы и коленки о чистые округлые камни кварца, они прыгали с ивы в зеленый омут и, зажав нос пальцами, ныряли, как лягушата, состязаясь, кто дольше пробудет под водой.
Устав от купанья, мальчишки бежали на берег, ложились на спину и засыпали песком свои загорелые, вздувшиеся от фасоли животишки.
Вода струйками ползет по волосам, стекает в песок. Они лежат, зажмурив глаза, горячее солнце обжигает им щеки. Проголодавшись, ребятишки бегут обедать в тополя. Овцы стоят, сбившись в кучу, тяжело дышат от жары и прячут головы друг другу под брюхо. Мальчишки садятся возле овец, разложив на траве котомки из козьей шерсти. Они вытаскивают маленькие заструги с сыром и жадно грызут черствый кукурузный хлеб, заедая его сыром и луком.
Потом они снова купаются, катаются на лодке. Павле, как самый искусный, обычно выкрадывал ее у мельников, а мельники не раз ловили его и немилосердно стегали прутом. Он еле спасался от них, прячась в ивняке на мелях.
Когда солнце опускалось за линию горизонта, мальчишки выгоняли овец пастись.
Вот было счастье, если в это время хлынет дождь и ветер подымет брызги на реке, а овцы мирно пасутся под деревьями.
Ближе к ночи рыба начинала играть, выскакивая из воды. Ребята шли с бреднем, ловили пескарей и вьюнов. Пескарики, говорят, обладают чудесной силой: от писка их можно оглохнуть. Во время ловли мальчишки молчали, насупившиеся и серьезные, потому что ведь рыбы все слышат. А потом самые сильные отнимали рыбу у слабых и били их, если они сопротивлялись…
Павле громко рассмеялся. Ему припомнился один случай в тополях, на том берегу. Он был уже в четвертом классе начальной школы. Однажды весною он вместе с товарищами таскал яйца из вороньих гнезд.
Взбираясь по стволу молодого тополя, он неосторожно наступил на тонкую хрупкую ветку и упал. Он расшиб колено о кусок кварца, разорвал ухо и потерял сознание. Очнувшись, он пролежал еще несколько часов, испытывая такую страшную боль в груди, что, казалось, вот-вот умрет. Когда наступила темнота, он насилу поднялся, приказал перепуганным товарищам, чтобы никому ничего не говорили, и дотащился домой. Он не стал ужинать, потихоньку залез в постель и стал уже засыпать, как вдруг подошел отец, поднял одеяло и, ни слова не говоря, как следует выдрал его. Он не стал плакать — назло. Тогда отец рассвирепел и избил его самым безжалостным образом.
И, вспомнив все это, Павле пощупал левое ухо. На нем все еще был рубец, оставшийся после падения с тополя. Павле грустно улыбнулся далекому воспоминанию и, прижимая ладонью замерзшее ухо, нежно погладил рубец, словно лаская свое детство.
«Конечно, все ушедшее всегда кажется прекрасным, — подумал Павле. — Особенно на войне».
У ног его, подо льдом бурлила вода. И хотя он не чувствовал жажды, ему захотелось разбить лед, зачерпнуть горстью воду, плеснуть себе в лицо и напиться. Но желание это ему самому показалось детским. Он подумал, что, пожалуй, не так еще стар, чтобы жить воспоминаниями детства… Впрочем, нет! Он больше не молод. На войне люди быстро старятся — должно быть, от близости смерти. И как быстро прошла его молодость!
А ведь ему нужна не одна, а пять жизней, чтобы достичь всего, чего он хочет! Какая страшная жестокость, если он умрет в самом начале! Он слишком мало жил! Слишком мало! Да! И жизнь началась так обыкновенно…
Вот здесь, за рекой, на этих полях и тропинках, лет десять-пятнадцать назад пастушок резал ножом узоры на тыквах, пас коров, ждал, пока они наедятся до отвала.
Мир его простирался до Крушевца — они с отцом были там несколько раз на ярмарке, — а что находилось за Крушевцом, этого он не знал. Ведь и небо кончалось где-то неподалеку. Пастушок мечтал о желтых башмаках, таких, как у сына учителя. Ему казалось, что, если десять раз подряд повторить без ошибки какой-нибудь стишок из песенника, который ему дали в конце первого класса за отличную учебу и примерное поведение, — вот тогда, откуда ни возьмись, на его босых ногах окажутся желтые башмаки. И, повторив в десятый раз длинное стихотворение, пастушок сломя голову бросался бежать по дороге через поле, словно он был уже в ботинках. И он в бешенстве сшибал своим прутом тростник — один, другой, третий, все подряд, и ему казалось, что они живые. Он уничтожал целое поле и с таким ожесточением размахивал своим прутом, словно желал сравнять с землей и село с его деревьями, и горы за Моравой — все, что видел перед собой.
После Видов-дана , идя за стадом, он нес подмышкой, так, чтобы все ее видели, полученную в награду книгу.
Летом мальчик боялся, как бы град не побил виноградники. Он слышал жалобы отца и деда, и ему хотелось, чтобы каждую ночь шел дождь и поливал кукурузу и огород и чтобы мать по вечерам не стонала у плиты и не жаловалась, что она ободрала все руки о котлы.
После Славы он хвастался перед мальчишками, что к нему приходил Андра — жандарм, который после обеда оставляет в тарелке два динара, и показывал пакетик «шелковых» конфет, полученных от него.
Турок он представлял себе как высоких худощавых людей с острыми усами и длиннющими кривыми саблями и был убежден, что они — вечные и единственные враги его народа.
А швабы — о них он почти и не думал, ведь о них ничего не говорилось в песеннике.
Мальчик не боялся ни темноты, ни ведьм, которые в ночное время вскакивают верхом на людей, ни чертей, что на пнях возле Моравы дуют в волынки, держа в руках свадебные фляги с вином.
Когда он окончил начальную школу, отец по настоянию учителя отвез его в гимназию. В памяти о первых днях гимназии осталась радость от ученической фуражки с желтой цифрой и чувство тяжкого стыда перед господскими детьми из-за дважды подшитых опанок и старых суконных штанов, которые он не снимал круглый год. И еще — субботы, сотни суббот, когда отец привозил в котомке припасы его хозяйке и каждый раз, прощаясь с ним, говорил: «Смотри учись хорошо! Весь дом из-за тебя постится. Сырный рассол весь хребет мне разъел, а от котомки у меня уже горб на спине, как у цыганского осла».
Да, земля перестала оканчиваться у Крушевца. Она походила скорей на корыто, как Моравская котловина, стиснутая горами.
Он знал теперь не только все пять частей света и столицы всех государств. Он знал уже в шестом классе, что мир делится на тех, кто работает, и тех, на кого работают. И был он уже не застенчивым гимназистом, а озлобленным, взъерошенным юношей, который громко говорил опасные слова. Он влился в кипящий поток молодежи своей родины, что бурлил на улицах Белграда и, разливаясь по всей стране, орошал кровью и новой верой измученную жаждой сухую крестьянскую землю.
И мысль его задержалась на воспоминании об этих студенческих днях, как усталая птица, которая отдыхает на высоком дереве.
Потом пришла та весна, когда он в растерзанной серой колонне солдат проходил мимо цветущих вишен, засыпанных снегом , спасаясь от оливковых танков со свастикой. И когда в июне серые печальные лица людей осветились улыбками, и песни Красной Армии заглушили рыданья и ропот, и вместе с кровью восставших в горы хлынула новая вера, он был среди многих других. Революция представлялась ему вздыбленным лесом рук и винтовок, заполнившим городские улицы людским потоком, штурмующим баррикады. Он слышал лозунги: «Да здравствует социалистическая революция!», «Долой буржуазию!», он видел портреты Ленина над толпой. Ему грезились красные знамена, штурм заводов, почт, банков и министерств, рабоче-крестьянская Красная Армия, охраняющая диктатуру пролетариата. Такой он представлял себе революцию! Правда, пока все это сбудется, могут пройти долгие годы. Но сама революция мгновенна, в ней побеждают или гибнут! У него хватит сил, чтобы погибнуть за будущее!
А когда революция пришла, для него она оказалась продолжительной борьбой заброшенного отряда в сто человек, с горстью патронов, с разногласиями в штабе, с поражениями, отступлениями, с необходимостью принимать сложные решения и нести тяжелую ответственность…
И все же Павле в какой-то мере был рад этой ответственности. Революция казалась ему тем величественней и значительней, чем трудней была борьба за ее победу и чем дороже она обходилась. И было только одно, о чем он не думал, что революция потребует этого именно от него…
Отряд покинул Ястребац под звук выстрела. Это Вук привел в исполнение приговор над заместителем командира.
Обе роты шагали целую ночь, каждая в своем направлении. Никто не заговаривал о том, что произошло.
Павле в ту ночь не шел только замыкающим, он не отставал и не останавливался, как обычно. Он то уходил вперед, то возвращался, отдавая приказания, вызывая и опрашивая проводников. Словом, делал все, чтобы скрыть свою тревогу. Он и вида не подавал, что в глубине души его беспокоит то же, что и всех. Он знал это, хотя они и молчали. Он мучительно думал все об одном, и мысли комиссара были ответом себе и другим.
…Вы думали, что нам предстоит бороться только с врагом? Нет, случай с Гвозденом показал, что нам мешают не только враги. Почему так происходит?! Наша борьба — не просто война, это революция. У нее своя мораль: бороться до конца, не щадя сил. Что еще может погубить революцию, как не недостаток решимости вести борьбу до конца? Жертвы?! Но разве не боязнь жертв отдалила революцию во многих странах?
Как могут произойти изменения в обществе и в истории, если бояться жертв, которых требует борьба? Именно из-за боязни жертв люди так долго терпят несправедливость…
Сейчас надо отбросить гамлетовские настроения. Почему? Я сам расстрелял своего товарища, я! Какой там военный суд!
Почему нищета существует так долго? Неужели потому, что мы боимся того, что нас ждет после смерти? Конечно, нет. Только из-за того, что мы боимся жертв и колеблемся.
Но сколько ни старался Павле обобщить случай с Гвозденом, он неизбежно возвращался только к самому Гвоздену. Поведение Гвоздена после вынесения приговора Павле считал проявлением храбрости человека обреченного. Ему даже казалось, что Гвозден, хотя и верил в свою правоту, все же чувствовал вину перед отрядом. Он вел себя так, вероятно, чтобы показать, что если он заблуждается, то заблуждается искренне. Если бы он не чувствовал себя виновным, он бы держался по-другому: он бы кричал, призывал распустить отряд, старался бы дорого продать свою жизнь.
Нет, поведение Гвоздена не было великодушием. Это было поведение обреченного. Случай с Гвозденом — проявление кризиса в нашем отряде…
Чем больше размышлял Павле, тем ясней ему становилось, что успех похода за Мораву решит не только вопрос жизни и смерти отряда. От его исхода зависит, следует ли оправдать или осудить казнь Гвоздена.
Сейчас, когда Павле размышлял в одиночестве, все эти вопросы и сомнения превращались в спор с самим собой, со своей совестью.
Медленно и размеренно шагал он по снегу, втянув голову в воротник куртки.
…Жизнь перевернула все — сурово, немилосердно. Ни пастушок, ни гимназист не могли предвидеть, что когда-нибудь лунной ночью вот в этих кустах, среди этих плетней, где дрожали легкие тени и пели соловьи, его будут подстерегать винтовки четников, жандармов и немцев.
Он не знал, что бузина на его поле, за его рекой станет засадой, где вражеские пули поджидают того, кто был пастушком, пытавшимся некогда сосчитать мелкие цветочки, осыпавшиеся поздней весной белою пеной. Пастушку и не снилось, что полевые тропинки, по которым он любил шагать после дождя, оставляя свой след от кривого мизинца, станут опасными местами, которые нужно обходить, пересекать как можно быстрее. Гимназист никогда не думал, что лунный свет, созданный для любви и стихов, станет однажды врагом и смертельной опасностью.
«Да! Всё — другое, совсем другое, чем было когда-то. Всё не так, как думалось, как мечталось». И Павле ощутил смутное чувство разочарования, словно впервые в ту ночь осознал все это.