На самом деле встреча с родными местами началась так:

— Эй, Павле, там на берегу зарезанная женщина! — крикнул, подбегая к нему, Вук.

Павле встрепенулся. Все воспоминания о детстве и юности исчезли, словно дикие голуби, испуганные выстрелом.

— Пойди посмотри! — голос Вука дрожал. Павле подошел к трупу и оцепенел, словно его ударило током. На снегу лежала молодая здоровая крестьянка в нижней юбке и легкой кофточке. Голова ее, почти совсем отрубленная, была повернута набок. Левой рукой девушка зажимала темную рану на шее, а по снегу расползалось пятно крови, казавшееся черным при свете луны.

— За что они ее? — после долгого молчания едва выговорил Павле.

— Видишь, какая красивая… и честная была… Ох, перережу всех фашистов, как бешеных собак… — почти простонал Вук.

Они отошли в сторону.

«Йована все нет, а ему давно уж пора прийти», — думал Павле, возвращаясь к своим прежним заботам. Что могло с ним случиться? Вряд ли его схватили — он опытный и осторожный разведчик.

Вук сердился на Йована, ругался про себя, грозил и делал самые неожиданные предположения о причинах его отсутствия.

Павле взглянул на часы: скоро полночь. Что делать, если Йован не придет? Изменить маршрут? Нет, ни в коем случае! Может быть, подождать еще один день в ближайшей деревне? Нет, слишком рискованно! Тут равнина, вблизи — шоссе и железная дорога. Немцы, конечно, пронюхали, в каком направлении они движутся. Иначе зачем бы они стали топить паромы и лодки на Мораве!

Отряд ждал Йована до двух часов ночи, В тополях раздавалось постукивание солдатских башмаков: у партизан зябли ноги. Потеряв всякую надежду на приход Йована, Павле решил вернуться обратно в деревню, провести там день и на другую ночь снова прийти на условленное место.

Прячась за плетнями, скользя по тропинкам, рота быстро перебежала поле. Бойцы разместились, как обычно, в двух домах на самом краю села. Крестьяне приняли их робея, но доброжелательно.

На сеновале поставили часового без винтовки, с одним револьвером. Для полной безопасности приказали хозяину, чтобы никто не выходил со двора. Утомленные и промерзшие партизаны сразу улеглись на полу и заснули. Павле тоже прилег, но, несмотря на усталость, сон его был чутким и прерывистым. Лежать на кирпичах было жестко, он встал и завел разговор с хозяином. Крестьянин жаловался на бесчинства четников. В последнее время они совсем озверели, резали, не разбирая, всех подряд — и сочувствующих партизанам, и соседей, с которыми поссорятся, и женщин, если те дают им отпор, и горожан, приходивших к родственникам за продуктами. Четники убивали из-за часов, из-за автоматической ручки, из-за солдатских башмаков, из-за зимнего пальто, из-за сумки. Они резали всех, кого попало, резали друг друга во время попоек или игры в кости… Крестьянин долго и подробно перечислял убитых. Среди них были и знакомые Павле. Эти страшные образные рассказы, которые хозяин передавал по-крестьянски обстоятельно и бесстрастно, заставляли Павле содрогаться от отвращения. Его терзало искушение спросить о своей семье, но он удержался. Он не хотел, чтобы крестьянин узнал, кто он и откуда родом.

Было уже утро, когда разнеслась весть, что в село прибыли две машины с немцами. Зачем они приехали, не знал никто. Хозяин и его домашние побледнели и начали суетиться. Вук разбудил партизан и приказал готовиться к бою. Пулеметчики быстро осмотрели и смазали оружие. Наступило напряженное молчание.

Павле послал хозяина узнать, что делают немцы, наказав ему возвращаться поскорей. Не успел хозяин уйти, как в деревню, громыхая цепями и фырча моторами, въехало еще несколько грузовиков. Боясь попасть в окружение, Вук предложил уйти из села. Для партизана нет ничего страшней, чем вести бой в закрытом месте, пусть даже в крепости из бетона. Поэтому Вук хотел принять бой в открытом поле. Павле не соглашался с ним. Большинство партизан было на стороне Вука. Они чувствовали себя уверенней в поле, даже зная, что кругом голая равнина. Павле решительно прекратил споры. В этот момент он был хладнокровней и собранней, чем обычно, как, впрочем, и всегда, когда он действовал на собственный страх и риск. Он даже смеялся, подшучивая над теми, кто особенно настойчиво предлагал выйти из домов.

— Вот они! Идут! — крикнул разводящий, все время смотревший в окно.

Партизаны вскочили с мест, держа оружие наготове.

— Спокойно! Ждать! Без команды никому не выходить! — приказал Павле, подходя к окну и глядя в переулок.

Несколько немцев неторопливо шли прямо к их двору. Судя по их спокойному виду, они не подозревали, что в доме партизаны. Павле боялся только одного — что часовые не выдержат и откроют огонь. Немцы зашли во двор, как хозяева, оставив ворота открытыми.

С ними был маленький человечек в штатском. Он, как собака, вертелся вокруг солдат и тихо что-то говорил по-немецки. На нем была кожаная кепка, пальто и желтые сапоги. Павле понял, что это переводчик.

Мысль о том, что случай может сорвать их план, что из-за какой-то мелочи погибнет вся рота, приводила его в ярость.

— Только бы часовой не начал стрелять. Если они войдут в дом, тогда… — прошептал Павле, обращаясь за советом к Вуку.

Вук молча кусал нижнюю губу.

Застигнутые врасплох, партизаны переглядывались в испуге.

Жена и сын хозяина схватились за руки и с ужасом глядели на партизан. Они забились в угол, ожидая, что сейчас начнется стрельба.

— Быстрей выходите во двор. Узнайте, что им надо, — строго приказал Павле, выталкивая за дверь онемевшую от страха женщину и мальчика.

Немцы приближались.

— Снять? — спросил Вук.

— Да нет, они ищут не нас. Видно, пришли по делу к хозяевам, — ответил Павле.

— А где хозяин? Сбежал, наверно! — с досадой прошептал кто-то из партизан.

— Тише! Тс! — прошептал Павле, глядя, не отрываясь, на немцев из-за цветочных горшков на окне.

— Где хозяин? — строго спросил переводчик.

Женщина и мальчик в испуге переглянулись и молчали, не зная, что сказать.

— Вы что, немые? Где хозяин, я спрашиваю! — опять закричал человечек с иссохшим, птичьим лицом.

— Здесь. Здесь я, господа! Я только ходил в общинное управление… Не знал, что вы ко мне идете… — закричал хозяин, запыхавшись вбегая во двор. — Вам что угодно? Я здесь!

— Свиней! Но только жирных! — ответил переводчик.

— Жирных? Есть, пожалуйста, есть. Идемте со мной, посмотрите. Жена, налей-ка горькой да вынеси гостям. Вам что угодно? Вино или горькую? Старая препеченица , добрая!

— Горко! Шнапс — горко, горко! — дружно загалдели немцы.

— Ну-ка, Душанка, неси поскорей. А мы пойдем за свиньями, — торопливо говорил крестьянин. Немцы направились вместе с ним к свинарнику.

— Ох, господи боже мой, пропало наше мясо, — запричитала женщина, входя в дом за графином и стаканами.

— О мясе плачешь, а пять минут назад дом готова была отдать, только чтобы мы не стреляли! — бросил ей Сима. — Твое счастье, что они просят только свиней!

— У кого что болит, тот про то и говорит. Какое уж тут счастье, когда последнее забирают, оправдывалась хозяйка, выходя.

Несмотря на всю напряженность положения, партизаны рассмеялись — все, кроме Джурдже. После расстрела Гвоздена он все время молчал.

— Слышали? Только крестьяне так могут! — сказал с удивлением Сима.

— Да ну тебя, не ломайся ты тут, рассердился Вук.

Немцы вышли из свинарника. Крестьянин старался выпроводить их к воротам. Подошла жена с водкой. Хозяин начал угощать гостей, обещая сейчас же пригнать свиней к грузовику.

— Жена, иди-ка налей еще бутылочку на дорогу. И яблок принеси, выбери получше, там, на окне, добавил хозяин уже более веселым и естественным тоном.

Потом к хозяевам завернул сосед. Партизаны вынуждены были взять его «в плен» и держать до своего ухода.

Весь день по шоссе мчались немецкие грузовики, гремя цепями о кузов. Партизаны дожидались темноты. Уже в сумерках Павле и Вук вышли в другую комнату, чтобы договориться наедине о дальнейшем маршруте.

Но в эту минуту возникли новые затруднения, на этот раз внутри самого отряда.

Партизан Аца еще накануне вечером, перед самым отправлением к Мораве, стал жаловаться на боли в животе.

Сначала он сказал об этом Бояне, которая шла следом за ним, потом взводному Николе и наконец постарался раззвонить о своей болезни всей роте. По пути к Мораве он корчился от боли и то и дело останавливался. На вопросы партизан, что с ним, он сквозь зубы отвечал, что у него приступ аппендицита. Он так часто останавливался в пути, что в конце концов вместо второго отделения оказался в четвертом, последнем. Наконец он очутился рядом с Павле. Тут он начал отставать еще сильней, стонать, корчиться, стараясь обратить на себя внимание комиссара. Но Павле вел себя так, будто ничего не замечает, останавливался, когда останавливался Аца, и выдерживал установленное расстояние. Он был всегда невысокого мнения об Аце как о бойце. Время от времени он только деловито говорил ему: «Не задерживай!» Когда они пришли в деревню, Аца улегся возле самой плиты и целый день корчился и стонал. Партизаны, усталые и взбудораженные необычной обстановкой, не обращали на него внимания. Только Бояна заботилась о больном, целый день грела куски черепицы и прикладывала ему к животу, да хозяйка, сжалившись, несколько раз приносила Аце теплого молока в пестрой чашке с отбитым краем.

Днем по просьбе Николы Ацу осмотрел фельдшер Света. Он долго щупал ему живот, надавливая то здесь, то там.

— Больно?

— Больно.

— А здесь?

— И здесь больно.

— А здесь?

— Тоже больно.

— Не знаю, что с тобой. Если бы не война, я тебе, как бывшему фельдфебелю авиации, рекомендовал бы полечиться на курорте во Враньцах или Карловых Варах, а сейчас придется стиснуть зубы. Пройдет. Поболит, поболит и перестанет. У всех так бывает.

Этим и кончился медицинский осмотр.

Когда стемнело и можно было свободно пройти из одного двора в другой, Аца, согнувшись, вошел в комнату, где сидели Павле и Вук.

— Товарищ комиссар, у меня приступ аппендицита. Со вчерашнего вечера мучаюсь.

Павле строгим взглядом смерил его с ног до головы, немного помолчал и спросил:

— А что тебе сказал Света?

— Ничего! А что он мне может сказать! У меня внутренняя болезнь, а он умеет только рану перевязать да прописать аспирин.

— А мы чем можем тебе помочь?

— Мне трудно двигаться в таком состоянии… — Он замолчал, поморщился и добавил тихо: — Я буду только обузой для роты. Вам нет смысла тащить меня дальше. В соседнем селе у меня родичи, я бы мог там переждать, пока вы не вернетесь… Так будет лучше.

Вошла хозяйка и принесла простыню, чтобы завесить окно.

Все молчали. Вук внимательно разглядывал Ацу. Павле с папиросой в зубах прошелся по комнате, дергая себя за левый ус.

«Паника. Боязнь новой местности. Сомнения… А я думал, что с этим уже покончено. И не только этот… Встретятся, наверно, и другие трудности, а там пойдут новые и новые…» — думал с тревогой Павле, ища правильного решения.

— Неужели так уж совсем идти не можешь? — спросил Вук, когда хозяйка вышла.

— Если бы мог, разве я согласился бы отстать от отряда и хорониться по сеновалам? — раздраженно ответил Аца, не глядя на Вука, которого он недолюбливал и не уважал как командира.

— Видишь ли, Аца, я согласен, что у тебя болезнь внутренняя, — спокойно начал Павле. Он взялся руками за спинку стула, раскачивая его и пристально глядя на Ацу, который сел возле окна. — Твоя болезнь называется паникой. И она проявляется именно в такие моменты, как сейчас, когда идет наступление, когда надо перейти Мораву и как следует драться с четниками.

— Товарищ комиссар, по-моему, у тебя нет оснований так говорить. Будь я паникером, я бы не пошел в партизаны! — обиженно прервал его Аца.

— Погоди, я не кончил! И еще раз тебе говорю: твоя болезнь — это паника. Понимаешь? Мы, политические комиссары, — профаны в медицине, но это мы называем моральной чахоткой. Ясно? Страх точит твою душу, как червь… — Павле отставил стул, заложил руки за спину и продолжал, не слушая протестов Ацы: — Как и всякий туберкулез, она поражает все органы, а когда моральная чахотка забирается в сердце бойца — он становится трусом! Погоди, погоди, ты еще будешь говорить, когда я кончу! Затем она распространяется дальше — на мозг! А когда захватит и мозг, тогда заболевает уже весь организм, и такое состояние я бы назвал предательством. Вот чем ты заболел.

— Извини, но я не могу больше так разговаривать! Я думаю, что своим поведением в боях я доказал… — закричал Аца.

— Молчи и слушай дальше! — резко, но не громко оборвал его Павле. — Я согласен с тем, что ты — лишний груз для отряда…

— Идиоты, и кому взбрело брать в отряд офицерье, — как бы про себя сказал Вук.

Павле недовольно посмотрел на него и продолжал:

— Ты являешься для отряда и излишним грузом и еще кое-чем похуже. Твоя болезнь заразна. Хорошо, что она поразила именно тебя. Вот что я хотел тебе сказать. А сейчас сдай оружие и боеприпасы и убирайся куда хочешь. И смотри: если выдашь отряд, я тебя все равно рано или поздно найду. Понял?

— Не сдам оружие! Я партизан и останусь партизаном! А ты когда-нибудь в этом раскаешься. — Аца встал.

— Еще грозишь, предатель! Я не знаю философии, как Павле. Убью! — Вук схватился за револьвер, но Павле взял его за руку.

— Ты что? Успокойся!

— Снимай винтовку и давай сюда патроны! Снимай, чего ждешь! — прошипел Вук.

Аца снял винтовку и сумку с патронами. Павле даже не взглянул на него, когда он выходил, продолжая молча шагать по комнате.

— Знаешь, Павле, что ты сделал? — зло сказал Вук.

— Знаю. А что?

— Выдаст нас, мерзавец. Ты играешь судьбой отряда.

— Так надо. Надеюсь, ты не думаешь и здесь начинать с расстрела колеблющихся? Сегодня же вечером мы сообщим бойцам, что вышвырнули этого труса из отряда.

— А я с такой политикой не согласен. В сложившейся обстановке трусов и паникеров надо расстреливать!

— Для отряда сейчас лучше прогнать труса, чем расстрелять, — сказал Павле. Он считал, что после истории с Гвозденом это тяжело подействовало бы на людей.

В этот момент вошел Никола и сообщил, что парень из Слатины, тот, что пришел в отряд осенью, жалуется на отмороженные ноги, говорит — не могу идти дальше.

Павле и Вук переглянулись. Никола тут же добавил, что с этим слатинцем дело нечисто: как только отряд ушел с Ястребца, парня словно подменили.

— Ну, у этого другая болезнь, — заговорил Павле, снова прибегая к сравнению, что ему, видно, понравилось. — У него болезнь, которой страдают все крестьяне: «Если мне суждено погибнуть, то уж лучше у себя дома».

Вук в нескольких словах рассказал Николе, что произошло с Ацей.

— Прав был Евта, когда говорил: червивое яблоко не ждет бури, оно падает от первого ветерка. Так и со слатинцем. Отбери у него оружие и отпусти, пусть себе идет, — сказал Павле. — Еще трусы есть?

Никола смущенно посмотрел на Вука и Павле, обескураженный вопросом комиссара.

— Да нет, какие там трусы! Люди держатся отлично.

— А я тебе еще раз говорю: я не согласен с такой политикой, — воскликнул Вук. — Люди подумают: штаб деморализован и отпускает всех, кто куда хочет. Сейчас надо тверже держаться.

— Я согласен с Вуком, — поддержал Никола.

— Меня вы не разубедите. Я знаю, что делаю. И вы скоро это увидите, — смело заявил Павле.

За ужином Павле расспрашивал хозяина о дороге, ведущей в сторону, противоположную той, куда они действительно направлялись.

Поговорил он немножко и с «пленным» крестьянином. Тот не жалел слов, выражая свое восхищение партизанами. Крестьянин добавил, что еще до войны он читал какую-то запрещенную книгу о Советской России и что с первого же дня восстания стоял за коммунистов. В ответ на это Павле слегка пригрозил ему, на случай, если тот вздумает кому-нибудь сказать, что видел их.

— Не сомневайся! Видел я вас, не видел — все одно. Ничего я не видел, — заявил довольный крестьянин. И, уже уходя, он, как бы что-то припомнив, добавил: — Товарищи, я вам на дорогу сала дам.

Павле поблагодарил его, и он ушел.

Партизаны осторожно вышли из дома и тесной колонной быстро направились через поле к Мораве. Жизнь в селе замирала. Только кто-то доставал воду из колодца, и слышно было как потрескивают бревна промерзшего сруба. Даже собаки не лаяли — такой стоял мороз.

К станции подошел вечерний поезд и сипло, по-гусиному, зашипел, выпуская пар.

Снег скрипел под ногами шагающей колонны, и в воздухе надолго оставался этот звук. Рассыпанные по небу звезды спустились ниже.

В роще, где они провели прошлую ночь, Павле построил отряд и сделал перекличку. Затем он попросил партизан подойти поближе.

— Товарищи, довожу до вашего сведения, что мы выгнали из отряда одного труса — он испугался трудностей борьбы.

— Что, Ацу? — спросил кто-то.

— Ацу.

— Правильно. Хотя надо было бы расстрелять.

— Мы не расстреляли его потому, что считаем изгнание из отряда гораздо более тяжелым наказанием для партизана, чем расстрел…

— В этом наступлении мы очистим свои ряды от всякой дряни! — прервал Павле чей-то голос.

— И нечего в отряд принимать первого встречного, только винтовки зря держат, — добавил еще кто-то.

— Слабые бегут от нас и предают именно теперь, когда впереди самое трудное. Они недостойны называться людьми. Давайте же посмотрим в глаза друг другу: может быть, среди нас еще есть люди, которые не хотят бороться? А ну, товарищи! Если есть такие, пусть говорят прямо, пусть сдают оружие и идут на все четыре стороны.

— У меня отморожены ноги, но я все равно пойду. Я не стану предателем. Пока смогу, буду идти, а когда уж не хватит сил… ничего… у меня найдется для себя пуля! — заявил слатинец.

Партизаны повернулись к нему, чтобы увидеть его лицо.

— Не можешь идти — отправляйся сейчас же домой. Лучше сделать это у всех на глазах, чем потом втихомолку улизнуть, — сказал Павле.

— Нет. Я уж сказал. Я остаюсь с вами, хоть и с трудом стою на ногах.

— Ладно! Еще кто-нибудь есть?

— Нет, товарищ Павле. Ведь нас никто не заставлял идти в отряд.

— Итак, ночью мы переправляемся через Мораву. От всех вас потребуется особая осторожность и дисциплина, — сказал в заключение Павле и отправился на берег, посмотреть, не пришел ли Йован.

Наконец Павле почувствовал себя уверенно. Поведение бойцов придавало ему силы. Он понял, что сегодня вечером с разбродом в отряде покончено.

В тот же вечер слатинец сбежал.