В тот же вечер, в самый сочельник, проделав марш километров в пятнадцать, рота остановилась в деревне под Благотином. На опушке дубового леса, росшего на горном хребте, стояли две избы. Из деревни их почти не было видно, и поэтому в них очень удобно было переночевать и отдохнуть перед нападением на штабы четников.

Взвод Николы разместился в большом новом доме деревенского писаря. Хозяин принял их не слишком любезно. Они вошли во двор и через стеклянную дверь передней увидели свет. Было ясно, что в доме еще не спят. Сима и Джурдже, на которых набросились маленькие собачонки, постучали в дверь, осторожно прижимаясь к стене. В доме кто-то откинул занавеску, выглянул и, вероятно заметив на дороге колонну людей, скрылся.

Сима постучал сильней.

— Хозяин, хозяин! Открывай, не бойся!

— Кто это ломится ночью? — спросил хриплый и сердитый женский голос.

Сима решил, что это старуха.

— Бабушка, отворяй, не бойся! Это мы, народная армия. Мы воюем за свободу, за рабочих и крестьян, мы партизаны, — тихим, умоляющим голосом говорил нараспев Сима заученные фразы.

— Не знаю, кто вы такие. В такую пору никого в дом не пускают! Не хочу, чтобы в первый день праздника у меня положайником был чужой человек. Если что надо, приходите на второй день.

— Мать, ты же сербка! Мы — ваша армия. Нас дорога вывела к вашему дому. Мы слышали, что вы хорошие люди. Открывай, мы хотим у вас переночевать. Не пугайся, мы не убиваем, мы защищаем народ от немцев и бандитов…

— Я боюсь открыть. Если ты в самом деле такой, как говоришь, — сам уйдешь. А если хочешь войти силой, тогда ломай двери!

— Слушай, мать, мы не собираемся ломать двери, ты сама нам откроешь. Ну, скорей открывай, мы замерзли!

— Ну-ка, довольно агитировать! Что ты с ними нянчишься целую ночь! — вмешался Джурдже, обозлившись на Симу. — Бабка! Открывай сейчас же! Мы переночуем, хоть ты на голову встань! Отпирай, тебе говорят!

Старуха начала стонать и хныкать.

— Не надо, детки, бога ради! Сын у меня болен заразной болезнью… И я болею… Ступайте еще немного вперед по дороге. Там у хозяина дом гораздо больше и лучше нашего.

— Ну, не хочешь по-хорошему, так мы заставим тебя, мать твою… — обозлился Джурдже и дернул дверь.

— Нет, сыночек, не надо! Я сама открою! — закричала перепуганная старуха и бросилась отворять дверь.

— Это, верно, крупный кулак и дражевец, — шепнул Сима Джурдже. И они с винтовками наготове вошли в дом.

В комнате заскрипела кровать, кто-то опрокинул стул.

— Где хозяин?

— Он очень болен, сынок. Горит весь…

— Веди нас к нему!

Они вошли в жарко натопленную кухню.

На кровати, закутавшись в одеяло, с полотенцем на голове, лежал хозяин и таращил глаза на партизан. У кровати, дрожа, стояла полная черноглазая женщина, одетая в полугородскую, полукрестьянскую одежду. У стола, ломившегося от всякой снеди и фруктов, вертелась красивая молодая девушка, притворяясь будто что-то делает. На полу была разбросана солома.

— Добрый вечер! — поздоровались Джурдже и Сима.

— Добрый вечер… — ответила одна только девушка.

— Сколько вас человек в доме? — строгим голосом спросил Джурдже.

— Этот вот больной, бабушка — она одной ногой в могиле стоит, эта девочка да я… — ответила, смутившись, хозяйка.

— Ну и прекрасно! Сразу видно, что вы люди хорошие. А мы — партизаны. Мы честных людей любим! — Джурдже заметил, как задрожал «больной», и прибавил: — Больной пусть себе болеет, у нас и доктор есть, он его бесплатно осмотрит и лекарство даст. Здесь должны переночевать двадцать человек…

— Ой, господи, куда же я вас дену? Почему бы вам не пройти всего на триста шагов дальше? Там и дом больше и хозяин лучше. Кто знает, чем болен этот человек, — вскричала, прерывая его, хозяйка.

— Нам и здесь хорошо! Я вижу, вы люди честные, мы к таким и заходим. Здесь в деревне мы каждого знаем, обо всех расспросили. Кроватей нам не надо. Солому мы сами принесем, покажи только, где у вас стог… У вас, конечно, есть комната для гостей, вот мы в ней и поместимся. А теперь, прежде всего, привяжи-ка ты собак. Пойдешь вот с этим товарищем. Из дома никому не выходить, пока мы здесь. И никого не приглашать! Смотрите не рискуйте головой. Для хороших мы и мед и молоко, а для плохих — волки! Так и знайте. Потерпите день-два, а потом мы уйдем, куда нам надобно.

— Ох, господи боже мой! Черное у меня в этом году рождество! Дом мой несчастный, неужели же все пойдет прахом! — захныкала хозяйка.

Девушка внимательно, без смущения разглядывала партизан. Бабка, согнувшись у плиты, бормотала какие-то проклятья. Больной часто и тяжело дышал.

— Ну-ка, хозяйка, покажи, где солома? — попросил Сима женщину.

Пока партизаны носили солому и устраивались на ночлег, Джурдже «измерял температуру» хозяевам. Так он называл разговоры, в которых выяснял настроения, царившие в доме, где должен был остановиться взвод. Девушка свободно и охотно отвечала на все его вопросы. Угощая Джурдже ракией, она шепнула ему, что у них в деревне есть ячейка Союза коммунистической молодежи. Он обращался к ней «сестрица», но теперь стал называть «товарищ». Он сказал также, что у них во взводе есть две партизанки, и обещал ее с ними познакомить. Старуха все время злобно косилась на внучку, и больной начал дышать еще глубже и чаще. Стараясь втянуть и его в разговор, Джурдже спросил:

— Как у вас в селе? Четники народ убивают? А, приятель?

— Да ничего мы не знаем, ей-богу. Нас никто не трогает и мы ни во что не вмешиваемся. Ничего мы такого не слышали, — ответила вместо больного старуха.

— Как это — не знаем? Прошлой ночью зарезали одного переселенца, а несколько дней назад Йованку Васину, студентку… Да они каждую ночь кого-нибудь режут, особенно тех, кто школу кончил. Их они больше всего ненавидят, — сказала девушка.

Вернулась хозяйка. Джурдже еще раз предупредил, чтобы никто не выходил из дому, иначе часовой будет стрелять, и ушел в комнату, где разместились партизаны. Кроме часового во дворе, Джурдже предложил Николе оставить в передней разводящего, чтобы следить за хозяевами. Но только они улеглись, как пришел Вук и сказал, чтобы они были осторожней. Это дом члена равногорского комитета и писаря общинного управления. Он добавил также, что дочка у хозяев хорошая и что у нее в кружке читают «Как закалялась сталь».

Этой же ночью, перед рассветом, вместе с другим подпольщиком явился Йован. Он сразу пришел в Николин взвод, откуда его и назначили в связные. Привыкнув к людям из этого взвода, он обычно проводил с ними свободное от заданий время. Йован ввалился в комнату, дерзко отказался отвечать на вопросы разводящего, улегся у дверей и уснул.

Джурдже проснулся первым и сразу заметил Йована, который, скорчившись, спал тяжелым сном. Джурдже подождал, пока начали просыпаться остальные бойцы, и дернул его за ногу.

— Эй, зайчик! Ты чего дурачком прикидываешься? Из-за тебя прошлой ночью целый взвод чуть не отправился на страшный суд в замерзшей Мораве. Вуку ты лучше и на глаза не показывайся! Так и знай! Пока он висел на проволоке, он обдумывал военный суд над тобой. Ну, красавчик, почему ты не снабдил нас лодками, бессовестный!

— Оставьте меня! Я три ночи не спал! — сердито проворчал Йован.

— А мы, думаешь, спали? Ну-ка, парень, отчитывайся за невыполнение военного задания перед всеми, а не только перед комиссаром. Да знаешь ли ты, что ты с нами сделал? Да ты знаешь, что, не будь Вук прежде членом «Сокола», мы бы все пропали по твоей милости. Прочел школьник несколько романов — и давай в партизаны! Это война! Почему тебя две ночи не было на условленном месте? Две недели назад ты то же самое с нами проделал на Ястребце!

Джурдже не на шутку злился на Йована, хотя говорил шутя и посмеиваясь. К нему присоединилось еще несколько человек. Все хотели знать, где же пропадав до сих пор Йован.

Йован злился и не хотел отвечать. Но, проснувшись окончательно, он вынужден был подробно рассказать обо всем, что с ним случилось.

Большинство не поверило кое-чему. Все много и дружно смеялись. Но когда Йован кончил, снова заговорил Джурдже:

— Ну, конечно, зайчик, разве ты позволишь недичевцам надрать тебе уши? Жаль только, что они тебя еще больше не избили. В другой раз будешь смотреть, куда идешь! Стыд и срам! Партизанский связной да еще член партии! Думаешь, ты правильно держался перед классовым врагом? И ты не побоишься рассказать Павле все, что ты тут наплел?

— Молчи! Я не обязан отвечать перед рядовыми!

— А перед кем же? Ты, я вижу, погулял и обленился. Я буду просить штаб откомандировать тебя в помощники Станко. Потаскай-ка немного снаряжение. Ты, видно, забыл, как живут фронтовики.

И между ними завязалась шутливая ссора.

Стоит партизану наесться, выспаться, отдохнуть, и он забывает обо всех невзгодах и опасностях, которые подстерегают его на каждом шагу. Люди успели сродниться с опасностями, привыкли к нелегкой жизни, узнали, что такое солдатская смерть, и они стараются устроить свою жизнь так, чтобы она не была им в тягость.

В такой обстановке славу весельчаков и забавников часто приобретают даже люди, в обычных обстоятельствах серьезные и сухие, не в пример Джурдже. К этим людям обычно тянутся новички, боящиеся одиночества. Джурдже понимал настроения окружающих. Добродушно, настойчиво, даже навязчиво, он старался даже в самых тяжелых обстоятельствах своими удачными и неудачными шутками развлечь и развеселить товарищей.

— В отряде все предусмотрено, не предусмотрен только ответственный за шутки. А они необходимы партизанам, как боеприпасы. Никто бы не выдержал такую трудную жизнь, если бы все воспринимать серьезно. Поэтому, пока лучшего не найдется, я добровольно стал придворным шутом во взводе моего служивого Николы, — говорил Джурдже.

Партизанам надоело беседовать с Йованом. Они проголодались и начали строить предположения, испек ли писарь что-нибудь к рождеству.

Сима сказал, что вчера он заметил жареного поросенка. Однако ему не поверили, потому что крестьяне обычно готовят рождественское жаркое рано поутру. Из хозяев никто еще не появлялся. Никола уговаривал Бояну пойти к ним и попросить чего-нибудь на завтрак. Она — девушка, может быть, женщины смягчатся, увидев ее.

Но Джурдже решил, что просить завтрак пойдет он. Выйдя в коридор, он постучал к хозяевам.

— Хозяйка, выйди, пожалуйста! Мне надо спросить тебя кое о чем. А то неудобно мне на рождество входить в комнату, где бадняк .

Жена писаря, опухшая от бессонной ночи, появилась в дверях.

— Счастливого рождества! Как хозяин, легче ему? Я пришлю потом доктора, пусть он его посмотрит.

— Не надо доктора! Он лекарства пьет… — сердито ответила она.

— Послушай, хозяйка, ведь и у нас рождество, а мы проголодались. Не продашь ли нам десять килограммов муки? И сготовила бы качамак , постный, цыганский, тебе это ничего ведь не стоит.

— Ей-богу, нет у меня муки, сама заняла. Мельницы замерзли, а что смололи — до святого Николы все поели. Работники у нас были…

Тут в дверях появилась девушка. Она с улыбкой поздоровалась с Джурдже.

— Неужели вы на рождество будете есть качамак, когда мы такую свинью к празднику закололи? Честное слово, мама, почему ты не отрежешь им жаркого? Они ведь голодные, воюют, не то что четники…

Мать злобно посмотрела на нее и ушла в комнату.

— Не беспокойся, товарищ. Сейчас получите завтрак, — сказала девушка.

Джурдже было приятно слушать ее слова и, может быть, еще приятней смотреть на нее — на ее каштановые волосы, белое лицо и гибкий, как виноградная лоза, стан. Из-под ее высоко повязанного, как у всех крестьянских девушек, платка выбивались мягкие, вьющиеся на лбу волосы. Ее толстые косы спускались до пояса.

Когда Джурдже вернулся в комнату к своим, там все смеялись. Они слышали весь разговор.

— Везде нужна политика! Без нее и позавтракать даже нельзя, — пояснял Джурдже.

Вскоре хозяйка с дочерью внесли две большие медные посудины, в которых лежала нарезанная свинина и три целых пшеничных хлеба.

— Доброе утро, раз в бога не верите! Вот вам завтрак, а потом и вина принесу, — говорила, входя, хозяйка.

— Большое тебе спасибо, а насчет вина не беспокойся, не надо, — ответил Никола.

Джурдже потихоньку толкнул его в бок и сказал:

— Я просил качамак, а вы — жаркое… Зачем же вы так беспокоитесь…

Партизаны, смеясь, подталкивали друг друга.

— Молчи ты, верстак! — сказал Джурдже Йован.

— А почему вы не пьете? Неужели у вас у всех печень больная?

— Мы не больные, а такой закон в нашей армии, — сказал Никола.

— Ну и закон! Как же серб может не пить? Кто вас знает… — Она не закончила и замолчала, глядя, как эконом взвода режет хлеб на равные куски и делит всем мясо. Девушка с любопытством рассматривала партизан, улыбалась чему-то и отвечала улыбкой на каждый взгляд.

Но особенно ее интересовала Бояна. Впрочем, красота Бояны всегда привлекала внимание.

— А ты почему, девушка милая, ушла в лес? Пропадешь, такая молодая и красивая. Кто-нибудь остался у тебя дома? Или, может, тебе не на что было жить? — обратилась к Бояне хозяйка.

— Ушла бороться за свободу, товарищ!

— Ты, наверно, студентка?

— Да, студентка!

— Вот все вы так! Только кончите школу и сходите с ума! А есть среди вас хоть один серб, который признает веру, который сам хозяин и имеет свой дом? — спросила хозяйка.

Партизаны расхохотались. Девушка покраснела и сказала:

— Мама, ты что, глупая, что ли? Ведь ты же видишь, что они сербы, а не турки.

— А ты не вмешивайся! Откуда я знаю, кто они? Всякое говорят.

— А почему, хозяйка, тебя это интересует? Ты ведь слышишь, мы все по-сербски говорим, — смеясь заговорил Никола.

— Надо, чтоб кто-нибудь из вас в гости к нам зашел. Ведь вы запретили нам позвать положайника. Так я хочу, чтобы хоть этот был крещеной душой.

— А, вот в чем дело! Тебе нужен положайник! Что ж ты сразу не сказала? Вот я — и серб, и православная крещеная душа, и хозяин, и наизусть знаю всю рождественскую литургию. Мой дед — протоиерей, отец — поп, а я изучал богословие, — вскричал Джурдже.

Увидев, как заразительно хохочут партизаны, девушка тоже рассмеялась, обнажив мелкие зубы. Женщина стояла, смущенная, не зная, что сказать.

— Ну, хозяйка, я православные обычаи уважаю. Все порядки, как поповский сын, знаю, а познакомились мы с тобой еще вчера. Вот я и буду положайником, — говорил уже серьезно Джурдже.

— Ладно, пусть будешь ты, — согласилась хозяйка, которая уже не могла взять обратно свои слова.

— Товарищ, ты разве не видишь, что он еврей? Смотри, какой он маленький. А евреи Христа распяли, — вмешался Йован, поглядывая на девушку.

— Ты чего это несешь? Сам хочешь, да? — шепнул ему на ухо Джурдже.

— Да нет, нос у него не горбатый, разрази его господи… Озорник, но характер у него, видно, неплохой. Может, он и принесет нам счастье, — сказала, смягчаясь, женщина.

— Слушай, сестрица, не знаю, как тебя звать, — есть у меня родная сестра, тебе ровесница, и похожи вы друг на друга, как две половинки одного яблока. Товарищ мой злится, ему обидно, что ты не его позвала в положайники. Вот он и старается очернить меня перед тобой. У себя в городе я заходил ко всем хозяевам, ко всем, кто собирался завести свое дело. И стоило мне появиться, как тотчас к ним приходило и счастье, ей-богу!

— Ну, хорошо! Говоришь ты складно, посмотрим, что будет! Подожди здесь немножко, сейчас я приготовлю все, что нужно. — И хозяйка вышла вместе с дочерью.

— Счастливый я, как царь Лазарь! За мной идет доктор, а за ним — поп, — заявил Джурдже, когда они ушли.

Партизаны шутили и посмеивались.

— Эх, видел, какая девушка? Как серна! Люблю такие глаза, — шепнул Джурдже Йован.

— Ты что, еще не забыл про черта? Выпучил на нее глаза, как тетерев. По этой части, Павле сказал, линия у нас острая, как бритва. Молчи уж лучше, ты из-за одной Моравы заслужил хорошую трепку.

— Входи! — кликнула хозяйка, появляясь в дверях.

Джурдже вышел, сопровождаемый шуточками.

Входя в кухню, где находился бадняк и где, все еще обвязав голову, лежал хозяин, Джурдже ступил правой ногой через порог и произнес:

— С рождеством христовым!

— Воистину с рождеством! — ответили они и обсыпали его кукурузой из сита.

Ему дали дубовую ветку, и он стал раздувать огонь в плите, приговаривая:

— Сколько жара, столько денег, столько жизни и здоровья… Сколько углей, столько овец, всего чтобы вдвое, в поле урожай, в доме счастье…

— Хорошо ворожит, ей-богу, хорошо! — сказала старуха, улыбаясь своими тонкими губами.

Джурдже вытащил десять динаров и положил на бадняк. Ему велели сесть на пол, разуться, потом накрыли его одеялом — чтоб на молоке были сливки, толстые, как это одеяло.

— Ох, бедняга, да ты босой! — воскликнула старуха, увидев голые ноги Джурдже. — Деточка, дай положайнику чулки с узором. Будет нам, верно, и вправду счастье. Раздетые и разутые всегда счастье приносят.

Джурдже вдоволь наговорился с хозяйкой. У хозяина все еще был «жар», и он только время от времени задавал какой-нибудь политический вопрос, особенно интересуясь количеством партизанских отрядов в Сербии. Он спрашивал также, получают ли они помощь из России и какими силами командует в Боснии Тито.

— Мы с Советским Союзом. Он освободит мир. Куда придет Красная Армия — там фашизму конец. Вот увидите, когда весной русские пойдут в наступление. Эго сила! Там социализм, — не теряясь, отвечал Джурдже.

Писарь умолк и больше не стал ни о чем спрашивать. Он только все чаще просил менять повязку на голове. Дочь его все время была в комната с партизанами.

День прошел в чтении и изучении «Стратегии и тактики» из лекций «Об основах ленинизма». Эту тему наметили политработники, обычно студенты, желая показать свою искушенность в вопросах теории.

Когда стемнело, пришел Вук. Он увел с собой несколько партизан, среди них Станко и Николу. Замещать Николу на должности командира взвода он приказал Джурдже. Партизаны получили на ужин жареное мясо и даже пирог и легли спать.

Когда все успокоились, Джурдже заговорил с Симой.

— Послушай, Сима, что за противная тварь человек! Никогда не бывает доволен. Всегда ему чего-нибудь не хватает. Вот, например, я. Когда мы уходили с Ястребца, я так отощал, что у меня круги прыгали перед глазами. Вот, думаю, впиться бы зубами в горячую буханку, хлебнуть бы густой фасоли — с маслом, холодной. В Вучке, словно на заказ, сделали как раз такую. Я ее так ел, что даже в висках заболело… Отправились мы к Мораве, я и думаю: эх, кабы попалась капуста с мясом, я потушил бы ее потихоньку в горшочке в печке. И это исполнилось! А когда мы перешли через Мораву, я подумал: честное слово, неплохо после этого купанья получить холодную свиную голову с горячим хлебом. Уж раз началось угощение, так пусть все идет как следует. Сегодня и это сбылось! Да еще пирогом кормят, как корпусных командиров! Прямо тебе скажу, нравится мне воевать в этих богатых краях. Конечно, жарко немножко, но зато ты, братец, и сыт и горючего хватает — и чтобы догонять и чтобы удирать… Голодный человек всегда думает о плохом, он сам себе противен, и на свет смотреть ему не хочется. Вот я сейчас и думаю: я живой человек, честь и слава нашей линии, но ведь я же мужчина! Представь себе: уютная комнатка, пахнет айвой, яблоками. На окне стоит вино. В печке потрескивает так, что с ума сойти можно. А ты лег в мягкую белую постель и почесываешь коленки, пока жена разденется… Полненькая, теплая, коса ниже пояса… Белеет рубашка… Эх, братец ты мой, чего еще лучше! А утром, как запоют петухи, она сонная заворочается… вся теплая… И ластимся мы друг к другу, как две кошки… Я вчера все смотрел на эту ядреную хозяйку. В годах, но еще в теле! Видел, как вертит юбкой? Какая женщина — порох, ей-богу!

— Брось ты и женщин и порох! Меня другое беспокоит. Не люблю я, Джурдже, когда хозяева нам пироги пекут. Меня столько раз подводили и обманывали, что я никому не верю. Не верю даже моей старухе, которая меня родила. Знаешь, ведь они подлые змеи, сельские эти хозяева, кулачье. Если тебе хозяин подает фасоль без масла и постный качамак, ничего не бойся. Но если хозяин хочет тебя подмазать, знай, что он держит за пазухой нож. А этот нас подмазывает. Я чую это…

— Да брось, что ты, парень! Крестьяне уж такой народ. Крестьянин всего боится, кроме своей жены. Ее он колотит, пока не надоест. Боится он и вурдалаков, и святой Пятницы, и святого Кирилла, и жандарма, и ружья, и городских жителей. Бог знает чего только он не боится. И все из-за скупости. У него только две святыни: дом и его поле! И этот нам дал мясо и пирог, потому что он боится! Побелел весь, как мел, и лежит целый день с полотенцем на голове.

— Наивный ты человек, Джурдже. Какой же, господи, наивный! Крестьяне — это мешок, завязанный в ста местах да еще мертвым узлом. Пока его развяжешь, все ногти и зубы себе обломаешь. А он наложит тебе в шапку. Пока сто килограммов вытащишь, начнешь кровью харкать. Нет, не верю я им ни на грош. Вот, Гвозден. Кто бы мог подумать: был заместителем командира отряда, а в самый трудный момент видишь, что сделал! Хотел отряд распустить!

— Все это верно, но я бы не стал его расстреливать. Я бы снял его с должности и исключил из партии. У него просто характер сумасшедший. Нашло на него тогда… Но он, бедняга, не заслужил, чтобы с него голову сняли.

— Как это не заслужил? Что ты? Если бы у всех нас был такой характер, через месяц никого не осталось бы на Ястребце. Крестьянин, Джурдже, похож вон на то яблоко, что на окне: румяное, маленькое, молчит и улыбается. Возьмешь его, откусишь — кислятина… Крестьянин от тебя зависит: он и мягкий и любезный, хоть к ранам его прикладывай, но уж если видит, что ты слаб, погибаешь, он тебя раздавит, как гусеницу, лишь бы ему не надо было шевельнуться лишний раз. Он мне жизни стоит…

— Э, друг, кого змеи кусали, тот и ящерицы боится. Если бы крестьяне нам не помогали и не были с нами заодно, неужели ты думаешь, дуралей, что нам бы удалось продержаться на Ястребце больше месяца? Видишь, сколько их в отряде? А что ты скажешь о Вуке? И кто сейчас, кроме крестьян, идет в отряд?

— Это другое дело! Это крестьяне другого сорта. Они ведь тоже бывают разные. Только душа у них у всех вероломная, словно кошка. Думай, что хочешь, но я боюсь, как бы за этим пирогом не последовала кутья. Мы вот разболтались, а быть беде! Уж я чую…

Наконец они замолчали и улеглись.