Крошечная деревушка Чунволэй в провинции Гуандун может во многих отношениях служить типичным образчиком китайской сельской глубинки. Все работоспособное население, покинув деревню, устремилось в поисках работы в быстроразвивающиеся прибрежные города, оставив стариков присматривать за детьми. Сидящие на пластмассовых стульчиках старушки качают на коленях младенцев и сплетничают. В каждом втором доме заколочены окна и двери, а сами дома обветшали и покосились. Ведущая в деревню петляющая посреди огородов проселочная дорога покрыта желтой грязью. Дряхлые земледельцы возделывают свои участки с помощью таких же примитивных орудий, как те, которыми пользовались их предки во времена императоров. Изможденный человек тащит на плече бамбуковый шест, с концов которого свисают две гигантские корзины с только что собранным бататом.

На первый взгляд деревня кажется затерянным во времени уголком земли, где веками ничего не менялось. Однако в Китае часто не стоит полагаться на первое впечатление. Если вы решите поглубже изучить жизнь Чунволэй, вас ждет сюрприз.

Представьте себе китайский дом. Возможно, он будет в традиционном стиле, с изогнутой покатой кровлей, покрытой зеленой черепицей, с нависающими приподнятыми углами, наподобие пагод, знакомых нам по бесчисленным изображениям в китайской живописи? Или в вашем воображении возникнет современное уродливое строение из шлакобетонных блоков? Однако же здесь, на краю Чунволэй, среди изумрудных зарослей бамбука стоит элегантная вилла в классическом европейском стиле с изящными полукруглыми окнами и украшенной балюстрадой плоской крышей. Если бы не решетки на окнах, здание вполне могло бы вписаться в итальянский пейзаж. Эта архитектурная диковинка была когда-то построена моим прапрадедом.

Полтора столетия назад, когда старая, насквозь прогнившая империя Цинской династии трещала по швам, провинция Гуандун стала источником мощной волны китайской эмиграции. Отсюда были родом многочисленные китайские рабочие, строившие американские железные дороги и бросавшие уголь в топки британских торговых судов.

Поток китайцев из Гуандуна хлынул в страны Юго-Восточной Азии, в обе Америки и в Европу. Сотню лет в чайнатаунах от Манилы до Лондона и Сан-Франциско звучал не мелодичный мандаринский, а местный кантонский диалект, который иностранцы называли «якити-як». Среди крестьян, отправившихся на поиски своего счастья в бурные времена, предшествовавшие концу Цинской императорской династии, был и дед моей бабушки, Чау Касам.

Сохранилась фотография Касама, человека с добрым лицом и сияющими глазами, однако семейное предание не дает точного ответа на вопрос, отправился ли Касам в Америку или в Канаду и каким бизнесом он там занимался. Известно лишь, что ко времени возвращения в Китай вскоре после положившей конец императорскому правлению революции 1911 года бывший нищий крестьянин превратился в состоятельного человека. Касам осуществил мечту каждого китайского эмигранта: возвратиться домой «одетым в вышитые шелка». Он использовал нажитый капитал для постройки обувной фабрики в расположенном поблизости городе Кайпине, удовлетворяя растущий спрос на одежду в западном стиле. По деревенским меркам семья процветала. Касаму хотелось иметь дом, который выражал бы его статус и приобщенность к западной культуре, поэтому, достав изображения балюстрад и классических рельефов, он в 1920‑х годах подрядил местного строителя для возведения этой европейского вида постройки посреди гуандунской сельской местности.

В Китае тем не менее богатство часто бывает недолговременным. «На три поколения богатства не хватает» — гласит старая пословица, которую можно отнести и к истории нашей семьи. Сын Касама, мой прадед Чэньгун, оказался транжирой и бездельником и пристрастился к курению опиума. После смерти Касама фабрика досталась ему, что привело к ее быстрому банкротству. В 1939 году Чэньгун умер от передозировки. Наркотик, жестоко навязанный Китаю Британской империей в результате «опиумных войн» предыдущего столетия, сыграл трагическую роль в разорении моей семьи. Японская оккупация Гуандуна и хаос гражданской войны между националистическим правительством Чан Кайши и коммунистическими повстанцами Мао Цзэдуна довершили обнищание.

Дочь Чэньгуна, моя бабушка, и мой дед, музыкант-любитель из соседней деревни, поняли, что будущее не предвещает ничего хорошего. Как и Касам двумя поколениями ранее, они покинули Чунволэй. Следуя примеру родственника, владевшего прачечной в Англии и неплохо зарабатывавшего, они решили эмигрировать. Семья упаковала свои пожитки и вместе с двумя маленькими сыновьями, младшим из которых был мой отец, покинула Китай, чтобы никогда уже не вернуться. Семья Чу ничего не знала об Инкуок — Англии, кроме того, что эти слова означают «отважная страна» и что в ней их ждет жизнь более безопасная и сытая, чем на родине. Они обосновались в Шеффилде, где в 1960 году дед открыл собственную прачечную. Подобно многим другим эмигрантским семьям, им приходилось много и тяжело работать, стирая рубашки, крахмаля воротнички и гладя простыни, чтобы прокормить семью и обеспечить для нее лучшую жизнь.

Здесь, среди йоркширских холмов, мой отец встретил мою мать-англичанку. Со временем молодые супруги переселились в Манчестер, где в 1979 году родился я. Мои старшая сестра, младший брат и я — наполовину англичане, наполовину китайцы: в нашей крови и культуре — сплав Востока и Запада. Пять дней в неделю мы посещали начальную школу, принадлежащую англиканской церкви, а по субботам и воскресеньям ходили в китайскую школу; по субботам мы ели рис, а по воскресеньям — жаркое из говядины.

В 1984 году Восток призвал моего отца к себе. GEC, инженерная компания, на которую он работал, направила его в Гонконг. В то время эта территория, расположенная рядом с южным побережьем Китая, все еще находилась под управлением Британской короны, однако уже ненадолго. В том же году Маргарет Тэтчер подписала соглашение с китайским лидером Дэн Сяопином о возвращении Гонконга под контроль Пекина в 1997 году. Итак, в то время как годы британского владычества подходили к концу, мы жили там в течение двух лет в замкнутой атмосфере тесного круга европейцев и американцев, ведя комфортабельную жизнь, вращавшуюся вокруг загородных клубов, международных школ и разнообразных роскошных курортов на побережье Южно-Китайского моря. Именно в эти благословенные времена я впервые побывал в материковом Китае, чтобы встретиться с семьей отца — с теми, кто остался жить на родине.

Все они покинули Чунволэй и переселились в столицу провинции, Гуанчжоу (прежний Кантон). Поездка по железной дороге из Гонконга в Гуанчжоу заняла всего несколько часов, но за этот короткий промежуток времени мы, казалось, перенеслись на несколько десятилетий назад. Яркий неоновый блеск Гонконга 1980‑х сменился тусклым бетонным аскетизмом. Вместо заполнявших дороги «Тойот» и «Порше» мы теперь видели тысячи велосипедов. Брат моей бабушки работал картографом в одном из правительственных учреждений Гуанчжоу. Его жена трудилась на фабрике, производящей кисточки для бритья. По китайским меркам того времени, они жили вполне благополучно. И тем не менее семья из шести человек, включая мою дряхлую девяностолетнюю прабабушку, жила всего лишь в трех голых комнатах сырого, потрескавшегося многоквартирного дома. У них не было ни телевизора, ни плиты, ни стиральной машины. На дюжину семей был только один туалет. Маленькую печку топили угольными брикетами, и было непонятно, каким чудом моя двоюродная бабушка сумела приготовить на ней обильное угощение из блюд традиционной кантонской кухни.

Я был озадачен отсутствием кроватей в этой перенаселенной квартире. На чем, скажите на милость, они улеглись спать, когда мы вернулись в свою гостиницу? Много лет спустя двоюродный брат рассказал мне, что вечером семья вытаскивала из алькова деревянные доски и сооружала из них постели. Мне было всего пять лет, но я помню свои мысли о том, как мало вещей было у наших родственников по сравнению с нами. Перед нами предстало существование, на которое скорее всего был бы обречен и мой отец, останься его семья в Китае.

С тех пор, конечно, произошли большие сдвиги. Я наблюдал, как с годами, по мере либерализации экономики страны, менялась жизнь моих китайских родственников. В 1990 году старый многоквартирный дом снесли и на его месте построили новую сверкающую башню под офисы, а семья моего двоюродного деда приобрела на собственные средства новую квартиру на другом конце города. Их новое жилье вчетверо больше прежнего, там есть даже удобный балкон, на котором двоюродный дед выращивает орхидеи. Нет необходимости каждый вечер устраивать кровати из досок. В квартире также имеется собственная ванная комната и газовая плита.

Семья не только стала богаче, она также обрела экономическую самостоятельность. Мои двоюродные братья теперь владеют собственным бизнесом: одному принадлежит фирма по связям с общественностью, другому — строительная компания. Появилось гораздо больше гражданских свобод, среди которых не последнее место занимает возможность ездить за границу. Дочь моего двоюродного брата живет в Нью-Йорке и работает ассистенткой современного китайского художника. Ничто из перечисленного не было бы возможно тридцать лет назад, во время моего первого посещения Китая. Сегодняшняя жизнь еще очень далека от совершенства, однако благосостояние моей семьи в Гуанчжоу неизмеримо выше, чем в 1984 году. Итак, мы знаем, что значило экономическое возрождение Китая для моих родственников, но каково его значение для окружающего мира?

 

«Китайскость»

После окончания университета в 2000 году я получил работу в газете «Индепендент» в Лондоне; после нескольких лет, ушедших на освоение ремесла журналиста, мне было разрешено писать передовицы. Передовица — это статья без подписи, выражающая позицию редакции по отношению к различным злободневным темам. Писание передовиц — интересная и развивающая интеллект работа, она побуждает вас к постоянному и разнообразному чтению. Вам необходимо всегда быть в курсе текущих событий, поскольку часто приходится в самый кратчайший срок сочинять статью на любую заданную тему. А в первую декаду нового тысячелетия список обязательных тем непременно включал в себя события в Китае, стране, занимающей первое место в мире по темпам экономического развития.

Неслыханно быстрый экономический подъем Китая, не имеющий исторических прецедентов, вызвал к жизни бесчисленное количество новостных сообщений, передовиц, книг и документальных фильмов. «Глобал лэнгвидж монитор», фирма, анализирующая средства массовой информации, пришла к выводу, что на протяжении первого десятилетия XXI века «китайское чудо» было наиболее популярной темой в газетных статьях, блогах и социальных сетях. Китайский экономический бум вызвал в прессе отклик даже больший, чем террористический акт 11 сентября и вторжение в Ирак.

Многие авторы предлагают свои теории о том, что представляют собой Китай и китайский народ и какое значение все это имеет для Запада. Среди потока подобных комментариев я выделил наиболее часто встречающиеся: древняя культура, единая нация, трудолюбие, население, ставящее материальное благополучие и развитие экономики выше свободы личности, приоритет, отдаваемый образованию. Но, пожалуй, более всего бросалась в глаза идея, объединяющая эти наблюдения, проходящая под ними как некое подводное течение: настанет день, когда китайцы будут «править миром».

Средства массовой информации постоянно подпитывают это ощущение: Китай нас перегоняет. В 2012 году Би-би-си показала документальный фильм о предпринимателе из Мерсисайда, пытающемся переместить свою фабрику по производству подушек из Китая обратно в Великобританию. Он испытывает мучительную неуверенность при мысли о том, смогут ли английские рабочие сравниться с китайцами в надежности и стоимости оплаты труда. «Это история маленького городка на севере Англии, — заявлял рассказчик, — и его попытки вступить в состязание с одной из самых экономически могущественных и быстро развивающихся наций мира».

Джереми Паксман, самый грозный журналист Би-би-си, побывал в Китае в 2012 году и не мог скрыть своего восхищения трудовой этикой местного населения. «Вся экономика держится на массе рабочих-мигрантов, готовых отправиться куда угодно в поисках заработка, — рассказывает он. — Вы слышите стук их молотков на строительных площадках, видите, как они карабкаются по небоскребам от рассвета до глубокой ночи». Характерно, что затем мысли Паксмана обращаются к тому, что он видит дома. «Надо наконец покончить с этой дряблой философией западных «государств всеобщего благосостояния», продавших свое будущее ради дешевых телевизоров и кроссовок», — громоподобно заявляет он.

Эта идея находит подкрепление и в политических дискуссиях. Нам сообщают, что мы соревнуемся с развивающимися странами и Китай неизбежно занимает среди них первое место. И похоже, что в этом состязании мы — проигрывающая сторона: коммерсанты провозглашают Китай гораздо более открытой для бизнеса страной, нежели наши чересчур зарегулированные экономические структуры. Мы постоянно слышим о неимоверно высоких темпах роста китайского ВВП, несмотря на небольшие временные колебания, и это является еще одним подтверждением общей картины. Специалисты с уверенностью прогнозируют, что еще до конца нынешнего десятилетия Китай перегонит Америку в плане экономического развития.

И это соревнование относится не только к экономической сфере, оно включает в себя также культурный и эмоциональный аспекты. В 2011 году университетский преподаватель Эми Чуа, американка китайского происхождения, опубликовала автобиографическую книгу под названием «Боевой гимн матери-тигрицы», описав в ней свой жесткий подход к воспитанию детей и охарактеризовав его как типично китайский. Книга вызвала горячие дебаты о том, жестоки или добры матери-тигрицы, а заодно, как мне показалось, и китайцы вообще. Никто, однако, не сомневался, что выращенные таким образом дети весьма успешны в дальнейшей жизни. Американский министр образования Арне Дункан утверждает: «Жестокая правда состоит в том, что нас превзошли в сфере образования».

Все вышесказанное приводит к определенным последствиям. Я замечаю рост страха перед Китаем, который, думаю, можно назвать синофобией и который часто проскальзывает в обычных разговорах. Недавно мы беседовали с соседкой — шикарного вида дамой средних лет, дизайнером по интерьеру, — о том, как ужасно влияет на молодежь экономический спад. И вдруг безо всякого повода, посреди вполне дружелюбной болтовни она заявила: «А китайцы тем временем с улыбкой за всем этим наблюдают!» По-видимому, она воображает, что переживаемая нами неразбериха в экономике — результат пекинского заговора и китайцы ликуют по поводу наших неудач.

Подобная реакция, кажется, берет начало в примитивных инстинктах. Мой приятель, умный и рассудительный человек, преспокойно заявил мне однажды, что никогда не поедет в Китай. На мой вопрос «Почему?» он ответил: «Потому что я видел кошмарный сон, как меня там съели». Конечно, далеко не каждый охвачен подобного рода паранойей, но страх перед Китаем приобретает угрожающие размеры. Во время разговоров о будущем практически всегда кто-нибудь, понизив голос, упомянет приводящий в трепет и таинственный новый фактор влияния на мир: «Китай».

Нельзя не упомянуть и о некоторых действительно пугающих вещах. В 2010 году в городе Фошань, расположенном неподалеку от того места в Гуанчжоу, где живут мои родственники, на одной из боковых улочек водитель сшиб двухлетнюю девочку по имени Ван Юэ и скрылся. Но то, что случилось потом, вызывает даже больший ужас, чем само происшествие. Система видеонаблюдения показала, что не менее восемнадцати прохожих проследовали мимо лежащего на обочине и истекающего кровью ребенка, не оказав ему никакой помощи. В конце концов нашелся добрый самаритянин в виде престарелого дворника, пришедшего на помощь ребенку, однако оказалось слишком поздно. Маленькая девочка скончалась в больнице от полученных ранений. Эта печальная история попала в мировые новости. Ее подхватили газеты и средства массового вещания от Австралии до Америки. Некий журналист из ориентированной на массового читателя британской газеты «Дейли мейл» задался вопросом, не является ли поведение китайских прохожих «характерной особенностью национальной культуры», припомнив, что еще викторианские миссионеры девятнадцатого столетия обращали внимание на отсутствие у китайцев «моральных ориентиров».

Поначалу я отбросил эти рассуждения как создающую негативные стереотипы чепуху. Однако поразительным в этой истории об ужасной гибели Ван Юэ было то, что многие китайские комментаторы выносили приговор китайским традициям в выражениях, подобных высказываниям журналиста из «Дейли мейл», утверждая, что произошедшее с несчастным ребенком является симптомом поразившей китайское общество болезни, отражает потерю нацией моральных ценностей. Что, если стереотип «лишенного морали» китайца — это и не стереотип вовсе?

Не может ли быть, что и другие приписываемые китайцам черты действительно им присущи? Я стал припоминать некоторые удивившие меня высказывания, которые я слышал на протяжении жизни от китайских родственников и друзей. Например, мой отец, мягкий человек, не имеющий склонности, ударяя себя в грудь, провозглашать националистические идеи, как-то сказал мне, что если китайцы объединят свои усилия, их мощь будет неодолима. Тут вспоминаются ученые мужи, провозглашающие сегодня наступление «китайского века». Существует и некоторая двойственность в отношении к свободе личности. Одна моя знакомая в Гуанчжоу, несомненно придерживающаяся передовых общественных взглядов, успешно делающая профессиональную карьеру девушка, заявила мне, что китайский народ, по-видимому, не нуждается в демократии. «У нас слишком много необразованных людей, — сказала она. — Правительство должно осуществлять над ними контроль». Отношение китайцев к расовым вопросам также может вызвать у вас чувство неловкости. Китайский приятель вполне миролюбиво указал мне, что я всего лишь «полукровка», поскольку моя мать — англичанка. Некоторые другие черты, традиционно приписываемые китайцам, также находят подтверждение в реальной жизни. Самый, пожалуй, в настоящее время известный британец китайского происхождения, телекомментатор Гок Вань, посетивший недавно свою китайскую родину, был поражен «заслуживающим восхищения отношением китайцев к работе».

В 2004 году Тим Клиссолд, английский бизнесмен, много лет проработавший в Китае, опубликовал увлекательную книгу под названием «Господин Китай». На ее страницах он говорит о некоем явлении, названном им «китайскость». Очевидно, это свойство «врожденное, то, с чем человек появляется на свет». Он добавляет: «Оно не может быть изменено никакими преходящими факторами наподобие смены гражданства или даже целой жизнью, проведенной за границей».

Это утверждение заставило меня задуматься. Что же на самом деле такое «китайскость»? Присуща ли она мне? Или моей семье? Является ли она в действительности тем, что мы о ней думаем? В этой книге я сделал попытку найти ответы на эти вопросы.

 

«Моральная порочность»

Если верить некоторым историческим оценкам, «китайскость» — весьма несимпатичное качество. Одним из наиболее часто встречающихся обвинений в адрес китайцев со стороны иностранцев было утверждение, что они — неисправимые обманщики. Немецкий философ девятнадцатого столетия Гегель описывает «моральную порочность» этого народа. Он пишет, что «китайцы известны тем, что врут, где только можно, и даже не обижаются друг на друга, когда вранье раскрывается».

На протяжении веков идея о том, что китайцам нельзя доверять, крепла. Живший на Филиппинах испанский историк Луис Техеро писал в 1857 году, что «они владеют искусством скрывать свои чувства и жажду мести, столь искусно пряча их под личиной покорности, что трудно поверить, чтобы они были чувствительны к оскорблениям любого рода».

Жившие за границей китайцы, как правило, характеризовались в столь же нелестных выражениях. В 1870 году американский поэт Брет Гарт опубликовал «Незамысловатый рассказ правдивого Джеймса», историю о китайском карточном шулере по имени А Син, перехитрившем и обыгравшем двух белых шулеров в их мошеннической игре. Гарт задумал стихотворение как сатиру на усиливающиеся на его родине антикитайские настроения, однако стихи приобрели популярность как раз потому, что в них были облечены в слова распространенные предрассудки того времени: «Дикарь-китаец — темнить мастак в своих хитроумных трюках». К началу XX века в глазах западного общества Чайна-тауны представлялись рассадниками порока, клоаками, наполненными опиумными притонами и самыми мерзкими преступниками.

Китайцы были не просто обманщиками, они также отличались патологической жестокостью. Сочинитель английских бульварных романов Сакс Ромер делает садистом-детоубийцей не только придуманного им эдвардианского суперзлодея Фу Манчу, но и наделяет этой характеристикой всю китайскую расу. Фу с его тонкими усиками предстает «не знающим жалости нелюдем… чей злой гений был вдохновлен холодной расчетливой жестокостью, свойственной его нации, нации, которая по сей день избавляется от сотен, да что там! — тысяч нежеланных новорожденных девочек, попросту сбрасывая их в специально для этого предназначенные колодцы».

И не одно лишь убийство младенцев демонстрировало присущую китайцам жестокость. Английский философ Бертран Рассел, посетивший Китай в 1920 году, обратил внимание на то, как забавляются китайцы при виде страданий мучимого животного, рассказывая, что «если сбитая автомобилем собака серьезно ранена, девять из десяти прохожих остановятся, чтобы посмеяться над стонами несчастного создания». По утверждению Рассела, «вид страданий не вызывает у обычного китайца никакого сочувствия, скорее, напротив, доставляет ему определенное удовольствие».

Несмотря на веселье, испытываемое при виде мучений живых существ, китайцы, по мнению некоторых наблюдателей, не обладают чувством юмора. В конце 1980‑х американский писатель Пол Теруа провел год в Китае, путешествуя по стране по железной дороге и став, по собственной оценке, знатоком китайской нации. Он утверждает, что умеет различать виды китайского смеха. «Их всего около двадцати, — подводит итог Теруа. — Ни в одном из них нет ни тени юмора. Иногда смех нервный, иногда — почтительный, часто — предостерегающий. Громкий гогот выражает у китайца приступ страха. Отрывистое хихиканье означает, что случилось что-то неладное».

Впрочем, не все столь уверены в своих представлениях. Наиболее часто встречающееся в применении к китайцам прилагательное — «непроницаемый». Как говорит утомленный вице-король в поэме Редьярда Киплинга, «вам никогда не постичь восточный ум, да это и не стоит труда».

Тем не менее нашелся один автор на рубеже двадцатого столетия, который попытался это сделать. Американский писатель Джек Лондон попробовал проникнуть в восточное сознание в коротком рассказе, озаглавленном «Китаеза». Китайский кули на Таити был приговорен французской колониальной администрацией к двадцати годам тюрьмы за преступление, которого он не совершал. Несмотря на это, непохоже, чтобы А Чо был особенно расстроен допущенной по отношению к нему жестокой несправедливостью. «“Двадцать лет — это всего двадцать лет, — рассуждает А Чо. — С садом придется подождать, вот и все”. А Чо был молод и, как все азиаты, терпелив». Здесь мы видим еще одну поразительную черту китайского характера, как его понимают иностранцы. Бертран Рассел выразил это так: «Китайцы мыслят в пределах не десятилетий, а веков».

Даже в случаях, когда китайцы поражали западных путешественников какими-нибудь своими качествами, этим качествам часто давалось уничижительное объяснение. Французский миссионер XIX века аббат Юк обращает внимание на «непоколебимую безмятежность», с которой китайцы встречают собственную смерть. Однако он тут же добавляет, что ее не следует принимать за благочестивое умиротворение, а всего лишь за результат их языческого бездуховного существования: «Чувство тревоги перед неизвестностью загробной жизни и горечь разлуки с близкими не могут волновать того, кто никогда никого не любил и провел свою жизнь без мыслей о Боге и спасении души. Они и впрямь умирают спокойно, но то же можно сказать и о неразумных животных; в основе своей это самая жалкая смерть, какую только можно вообразить». Свойственный китайцам духовный вакуум — одна из наиболее встречающихся на протяжении веков тем. Американский стратег «холодной войны» Джордж Кеннан писал в 1970‑х, что в китайцах «на мой взгляд, отсутствуют два свойства, присущие западнохристианской ментальности: способность к состраданию и к осознанию греха».

Некоторые оскорбления носили более прозаический характер. Философ эпохи Просвещения Монтескье полагал, что мозги китайцев стали ненормальными под воздействием жары. «Существуют климатические зоны, где природные порывы столь сильны, что почти заглушают голос нравственности, — заявляет он. — Китаец, способный противостоять искушению изнасилования, — добродетельный урод».

Экономист восемнадцатого столетия Адам Смит, высокочтимый создатель теории свободного рынка, утверждал, что китайцы в Кантоне гораздо менее разборчивы в пище, чем европейцы: «Они с радостью вылавливают из воды самый отвратительный мусор, выброшенный за борт с европейских судов. Любая падаль, например, трупы кошек и собак, пусть даже наполовину сгнившие и издающие мерзкий запах, кажутся им столь же приятными, как людям из других стран — самая полезная и здоровая пища».

Популярная песня калифорнийских золотоискателей времен золотой лихорадки XIX века «Китаец Джон» развивает тему отвращения к привычкам китайцев в еде и заодно указывает на прочие серьезные основания для презрения к китайцам:

«Безжалостен к крысам — избавляет от крыс, мышей, клопов, мух и тараканов. 15 центов пачка», — говорится в рекламе пестицида, продававшегося в 1880‑х в американском городе Бостон. Рядом с надписью — изображение китайца с косой в золотистой шляпе и ярко-красной куртке, подносящего жирного грызуна к своему жадному рту.

 

«Подавлен многочисленностью»

И их к тому же чертовски много. Иностранцев всегда поражала невероятная многочисленность китайского населения — навязчивая идея, прослеживающаяся со времен самых первых контактов. Португальский солдат удачи шестнадцатого века Галеоте Перейра во времена династии Мин был осужден за кражу и посажен в китайскую тюрьму. В одном из первых сделанных европейцами описаний жизни эпохи Срединного государства Перейра отмечает, что чувствовал себя «омерзительно подавленным из-за многочисленности людей» в стране. «Влезши на дерево, — записывает он, — вы можете увидеть бесчисленное количество детей там, где не предполагали найти даже одного».

Не в меньшей степени были одержимы китайскими масштабами и протестантские миссионеры девятнадцатого столетия. В христианском периодическом издании, очень к месту носящем название «Китайские миллионы», выражается отчаяние по поводу того, как много работы во имя веры предстоит проделать в этой стране. «В течение года, представленного в этом томе (1883), более восьми миллионов душ покинули этот мир на территории Китайской империи, — сокрушается автор редакционной статьи. — И какому же ничтожному числу из этих миллионов были достойно представлены Евангелие и милость Господня!»

В двадцатом веке представители Запада переключились с продажи миллионам китайцев христианской религии на мелочную торговлю во имя маммоны. В 1937 году Карл Кроу, американский журналист в Шанхае, написал книгу под названием «400 миллионов покупателей»; искусно выбранный заголовок был рассчитан на то, чтобы вызвать у владельцев предприятий в Соединенных Штатах сладкие грезы о возможности получать неслыханные прибыли на огромном китайском рынке. Дело это и сейчас живо, только миллионы умножились. «Миллиарды: Как продавать новому китайскому потребителю» — так назвал свою книгу, вышедшую в 2005 году, руководитель американской рекламной фирмы Том Докторофф.

Тем не менее даже теперь мы, кажется, не можем до конца решить, создает для нас китайское население благоприятные возможности или, наоборот, угрозу. Еще во времена коммунизма венгерский журналист написал книгу «Мао Цзэдун и империя синих муравьев», подразумевая под «кишащими» насекомыми китайских рабочих в одинаковой синей одежде. В 2010 году британский журналист, пишущий на экологические темы, Джонатан Уоттс опубликовал книгу «Когда подпрыгнет миллиард китайцев», в которой он вспоминает рассказанный ему в детстве миф о том, что, если все китайцы одновременно подпрыгнут, Земля сойдет со своей оси и человечество погибнет. Маленький Уоттс очень переживал при мысли, что может быть «уничтожен людьми, которых я никогда не видел, которые ничего не знают о моем существовании и которым для этого даже не требуется ружье». Сегодня этот детский кошмар превращается в реальность в виде китайской индустриализации, которая ускоряет глобальное потепление и поджаривает планету. «Теперь, когда Китай подпрыгнул, — утверждает Уоттс, — мы все должны пересмотреть то, как живем».

Огромные числа часто идут рука об руку с огромным риском. «Многое зависит от того, решит ли пятая часть человечества превратиться в угрожающих вам хакеров или же предоставит вам работу», — предостерегает Нил Фергюсон в своем документальном фильме о Китае, ссылаясь на предполагаемый быстрый рост числа орудующих в Интернете китайских хакеров. Пишущий для «Форбс» Джоэл Коткин описывает китайскую диаспору как зловещую «Синосферу» (членом этого клуба, по-видимому, могу считаться и я, если только меня не признают непригодным ввиду моей смешанной крови). Другие авторы при каждом удобном случае рассуждают о «Великом Китае», каковая категория, по их мнению, включает в себя Тайвань, Гонконг, Сингапур, а также многочисленные китайские диаспоры Юго-Восточной Азии.

Все эти образы объединяет между собой представление о китайцах как о гигантской монолитной человеческой массе — людях, которых можно вообразить одномоментно обращающимися в христианство, одновременно покупающими машины западного производства, в унисон превращающимися в коммунистов или же одновременно подпрыгивающими в воздух. «Есть ощущение, — написал в 1894 году американский миссионер Артур Хендерсон Смит, — что каждый китаец как бы воплощает собой всю свою расу в уменьшенном размере».

Вы вряд ли часто услышите такое о представителях западной цивилизации. Сейчас в мире насчитывается более 300 миллионов американцев и более 700 миллионов европейцев, но вам не найти упоминаний об «американских миллионах» или о «европейских миллионах». И это, кажется, совсем неплохо, что мы отличаем западных людей друг от друга. Давайте теперь взглянем на посвященную Китаю литературу периода, предшествовавшего Второй мировой войне, и на стереотипы, встречающиеся на каждой странице. Снова и снова нам попадаются описания китайцев как существ с «желтой кожей» и «раскосыми глазами», как если бы черты и выражение лица были одинаковыми у всего населения. И дело не только в расизме Запада. Интересно, что если китайцы представляются гомогенной массой, то, например, индийцы, бразильцы или русские воспринимаются иначе. Мы склонны постоянно подчеркивать бесконечное многообразие, присущее этим народам. Нам известно, что существуют черные и белые бразильцы, а также бразильцы со всеми другими промежуточными оттенками кожи. Мы знаем, что в Индии проживают индуисты, мусульмане и сикхи. Мы осведомлены о глубоком различии между москвичом и сибирским оленеводом. Китай же, напротив, всегда воспринимался как нечто совершенно монолитное.

 

«Величественнейшая часть мироздания»

Конечно же, оценки Китая внешним миром нельзя свести к одному лишь недоброжелательству или к тому, что социологи обозначают термином «othering» — «Другие», противопоставляя «нас» и «их». Далеко не все отзывы о Китае строятся на бездумных стереотипах. На другом полюсе мы видим мощное притяжение, отчетливое стремление понять. Нельзя игнорировать факт, что порой все относящееся к Китаю воспринималось как нечто замечательное.

В тринадцатом столетии Марко Поло, первый европеец, много путешествовавший по Китаю и оставивший об этом записки, восхваляет в них императора, который, по его мнению, «превосходит любого суверена, который когда-либо царствовал в мире или царствует сейчас». Средневековые европейцы зачитывались мемуарами Марко Поло, которые после первого издания книги в 1300 году были переведены на многие языки.

В последующие века притягательность Китая еще более возросла. «Величественнейшая часть мироздания [и] местонахождение самой блистательной во всех отношениях империи из когда-нибудь существовавших под солнцем», — такое восторженное описание оставил испанский миссионер семнадцатого столетия брат Доминго Наваррете. Немецкий ученый Готфрид Лейбниц полагал, что «трудно переоценить то, насколько превосходно китайские законы, по контрасту с существующими в других государствах, ориентированы на достижение общественного спокойствия и поддержание порядка в стране, так чтобы жизни людей, насколько это только возможно, не мешали никакие нарушения». Что же касается Вольтера, французского властителя дум эпохи Просвещения, то для него Китайская империя была попросту «лучшей из всех когда-либо существовавших на свете».

Многим мыслителям XVIII века Китай представлялся территорией, которой управляли великодушные философы-монархи, где ученость при назначении чиновников ценилась больше, чем родовитость; царством, где правил ум, а не сила. Физиократы, представители французской экономической школы, считавшие, что процветание нации определяется качеством земли, на которой она обитает, также относились к Китаю с чрезвычайным почтением.

Более того, эти китаефилы вовсе не были эксцентриками на обочине интеллектуального ландшафта своего времени. Были времена, когда китайской моделью вдохновлялись западные монархи. В 1756 году, когда идеи физиократов находились в расцвете, французского монарха Людовика XV убедили совершить в Версале традиционный для китайских императоров ритуал весенней пахоты. Спустя примерно десятилетие такой же церемониал совершил и австрийский император. Европейский высший свет пережил бум увлечения шинуазри — моды на все китайское. Построенный в XVIII веке королевский павильон в Брайтоне, приморская резиденция принца-регента на восточном побережье Англии, своими луковичными куполами напоминает снаружи архитектурные фантазии времен индийских Моголов. Однако же внутри дворца комнаты оклеены обоями с китайскими орнаментами, по углам среди пышных украшений сверкают позолоченные китайские драконы. Это несомненное свидетельство восхищения китайским искусством, несмотря даже на грубую ошибку с точки зрения китайской архитектуры: смешение драконов с резными змеями.

В более близкие времена вопреки поднявшейся волне нетерпимости у китайцев всегда находились поборники среди иностранцев. Карл Кроу в 1939 году описывал Китай как «один огромный источник любви к прекрасному, веселья и оптимизма, который ничто не сможет устрашить». Джордж Кеннан, возможно, считал, что китайцы лишены сострадания, и все же, по его словам, «все они до единого — самые умные среди всех народов мира». А Эрик Айдл из группы «Монти Пайтон» попросту спел в 1980 году: «Я люблю китайцев».

Владельцы и руководители западных фирм наших дней часто выражают свои восторги по поводу страны в манере философов прошлого. Американский специалист по рекламе Том Докторофф называет китайцев «поразительной, вдохновляющей нацией… блестящими аналитиками и тактиками». Политиков также ни в коем случае нельзя считать сплошь враждебно настроенными. В американском конгрессе на каждого китаененавистника и «драконоборца» непременно найдется восторженный «пандопочитатель». Далеко не все настроены негативно. Многие из нас в своем отношении к Китаю не испытывают ничего, помимо дружелюбия и простого стремления понять.

 

Люди, люди повсюду

Следует принять во внимание, что сами китайцы также внесли вклад в утверждение в нашем сознании некоторых из вышеупомянутых концепций. В условиях многочисленных жестоких схваток с пришельцами на протяжении девятнадцатого столетия у китайских интеллектуалов не только стало формироваться представление о характере вторгавшихся на их территорию чужеземцев, но они также начали конструировать китайский национальный стереотип. Имея целью сформулировать свое отличие от чуждых, враждебных иностранцев, китайские ученые прежде всего должны были задуматься о том, что же делает их китайцами, описать сущность китайского характера. Отсюда берут начало рассуждения об уникальной, существующей непрерывно на протяжении пяти тысячелетий культуре и о «желтой» расе (при этом «желтый» включает в себя все оттенки, начиная от почти белого и заканчивая светло-коричневым, и, конечно же, в позитивном смысле ассоциируется с китайской культурой). Созданный ими образ, в свою очередь, накладывал отпечаток на то, как описывали китайцев западные миссионеры, дипломаты и военные, прибывающие к восточным берегам во все возрастающем числе.

Эта традиция возникших внутри страны стереотипов, подкрепляющих сложившийся среди иностранцев образ китайца, продолжается и сегодня. Джастин Ифу Линь, высокопоставленный сотрудник Всемирного банка, бежал в 1979 году с Тайваня в Китайскую Народную Республику, переплыв пролив, разделяющий две территории. Вся его родня, за исключением жены и ближайших родственников, до сих пор живет на Тайване. Несмотря на улучшающиеся отношения между двумя странами, у него нет возможности посетить остров, где он родился, чтобы навестить семью. Во время недавнего интервью на канадском телевидении в ответ на вопрос, каковы были его чувства относительно этой вынужденной разлуки, Линь сказал, что объединение Тайваня с Китаем неминуемо и, более того, что «история Китая насчитывает пять тысячелетий, так что меня не волнует, если придется подождать еще несколько месяцев или лет». Можно ли удивляться, что мы до сих пор рассуждаем об «азиатском терпении»?

Говоря о древности своей культуры, китайцы приходят в лирическое настроение. Некоторые рассуждают о коллективистской ментальности нации, контрастирующей с западным индивидуализмом. Ли Куан Ю, первый премьер-министр Республики Сингапур и один из создателей сингапурского «экономического чуда», этнический китаец, в течение многих десятилетий проповедовал идею особых «азиатских ценностей», к которым он относил почитание семьи, общественный порядок и образование.

Порой кажется, что китайцы не менее иностранцев одержимы идеей собственной многочисленности. «Жэньшань, жэньхай» — «Горы людей, моря людей» — фраза, которой они выражают недовольство по поводу скученности. Как-то на одной из улочек в Гуанчжоу я с трудом протискивался сквозь толпу, так как продавцы овощей и фруктов заполнили почти весь тротуар. «У нас в Китае так много людей», — извиняющимся тоном обратился ко мне двоюродный брат, пробираясь вместе со мной сквозь ряды уличных торговцев. Не на улице или в городе, заметьте, а «в Китае».

Довольно часто сами китайцы говорят о своих соплеменниках в уничижительных выражениях. Газеты называют молодых, малооплачиваемых выпускников университетов, кое-как перебивающихся в крупных городах, «муравьиным племенем» или иногда «крысиным племенем». Крестьян, приезжающих из деревни в мегаполисы на поиски неквалифицированной работы, состоятельные горожане презрительно характеризуют как безликих «нунминьгун», то есть сельскохозяйственных рабочих.

Авторитарные правители Китая в лице Китайской коммунистической партии также пропагандируют многие из названных идей. В равнодушно-пренебрежительном отношении к человеческим жизням партия превзошла всех чужеземных завоевателей. «Что с того, если даже мы и потеряем триста миллионов населения? Наши женщины восполнят это в течение одного поколения», — заявил Мао Цзэдун в ответ на предостережение Советского Союза, что китайская агрессия в отношении Тайваня может привести к ядерному удару со стороны США. «В Китае даже миллион человек можно считать незначительной величиной», — так, по слухам, отозвался преемник Мао, Дэн Сяопин, на массовые демократические демонстрации 1989 года на площади Тяньаньмэнь, едва не опрокинувшие его правление. Именно при Дэне, считавшем, что население Китая чересчур велико, был утвержден в 1979 году закон, запрещающий супружеским парам иметь более одного ребенка.

Пекинское руководство пытается нас уверить, что Китай — это исключение, место, к которому универсальные идеи, такие как, например, права личности, попросту неприменимы. Китайский народ, утверждают они, не желает видеть у себя вместо порядка свободу и демократию западного образца. Чувство общности истории и культуры также представляется непоколебимым. Даже коммунистическая партия, чьи основатели, казалось бы, вдохновлялись идеями Маркса и Ленина, теперь проповедует, что Китай — это земля конфуцианской гармонии. И если сами китайцы рисуют собственный портрет столь определенными красками, почему бы чужеземцам не принять его на веру?

Однако может ли это все быть правдой? Действительно ли китайская культура диктует им ценности, отличные от наших? На самом ли деле общественный порядок заботит китайцев больше, чем личные свободы? Так ли беззаветно любят они трудиться? Правда ли, что они расисты? Будет ли Китай в скором времени править миром? Будучи наполовину китайцем, я чувствовал себя обязанным попытаться найти ответы на эти вопросы. Разве можно китайцу не знать, что такое «китайскость»?

Я обнаружил, что реальность весьма далека от общепринятых представлений. Я увидел, что на протяжении своей истории Китай вовсе не был отрезан от окружающего мира и что чужеземные религии сыграли большую роль в его формировании. Китайские родители, вместо того чтобы положиться на лучшую в мире систему образования, часто предпринимают все возможное, чтобы отправить своих детей учиться за границу, так как считают иностранные методы обучения более совершенными. Молодое поколение, которое никак не назовешь трудоголиками, часто ругают за леность и отсутствие внутренних стимулов, совсем как в других странах. Передо мной стал вырисовываться образ нации, отнюдь не наделенной загадочной непостижимостью, но удивительно легко узнаваемой — совсем как дом моего прапрадеда в Чунволэй. Пожалуй, самым впечатляющим открытием для меня была глубина исторических корней наших сегодняшних представлений — положительных и отрицательных — о Китае и китайцах.

 

Китайский шепот

Была такая детская игра: длинная цепь играющих приглушенным голосом передавала друг другу слово или фразу, так что на другом конце сообщение появлялось в забавно искаженном виде. У большинства из нас теперь другие развлечения, но название игры «китайский шепот» сохранилось как фигура речи, идиома, смысл которой в том, что факты или история исказились из-за отделяющих их от нас времени и расстояния.

Почему, однако, «китайский»? Похоже, что точного ответа не существует. Согласно одной из теорий, сообщения, передававшиеся от одной дозорной башни Великой Китайской стены к другой, приходили в искаженном виде. Другое объяснение: в свое время на Западе под словом «китайский» часто подразумевались путаница и неверные толкования, что связано со старыми представлениями о «непостижимости». Сама игра скорее всего не слишком старая, первые упоминания о ней относятся к середине XX века. Но каким бы ни было происхождение «китайского шепота», название кажется мне подходящим для книги.

На этих страницах рассматриваются истории о Китае, которые мы нашептываем друг другу. Мы увидим, как на протяжении столетий суждения о китайцах искажались, проходя через длинную цепь людей, служивших связующим звеном между Китаем и внешним миром, — и как они становились еще более неправдоподобными после своего появления на Западе. Сегодня этот процесс во многом продолжается. Наше подсознание все еще диктует нам свою интерпретацию Китая и китайцев. Очень часто, совсем как в игре «китайский шепот», мы в конце концов слышим то, что нам хочется услышать. Теперь, когда китайская экономика обещает занять главенствующее место в мире и, таким образом, оказывать еще большее воздействие на разные сферы нашей жизни, настало наконец время пересмотреть то, что, как нам кажется, мы знаем.