В первые месяцы 2011 года сотни тысяч обыкновенных людей в арабском мире довольно неожиданно для всех восстали и опрокинули авторитарные режимы, властвовавшие над ними на протяжении десятилетий. Тем самым они заодно опрокинули и догму: убежденность многих в том, что люди в этих странах не нуждаются в самоуправлении. Арабская весна продемонстрировала правоту веривших в победу демократии оптимистов: обыкновенные люди могут находиться под гнетом очень долго, но это состояние не может длиться вечно; однажды они выйдут на улицы с требованием свобод. В этой пьянящей атмосфере борьбы за справедливость некоторые осмеливались утверждать, что вскоре мы увидим падение следующего авторитарного режима, величайшего из них всех — Китая.

Некоторые китайские борцы за демократию определенно на это надеялись. «Сегодня мы все египтяне, — написал в своем микроблоге в Твиттере художник и правозащитник Ай Вэйвэй в момент, когда толпы людей на площади Тахрир в Каире праздновали окончательную победу над диктаторским режимом Хосни Мубарака. — Всего 18 дней потребовалось для сокрушения военного режима, бывшего у власти на протяжении 30 лет и казавшегося гармоничным и стабильным. Для этой штуки [коммунистической партии], правившей 60 лет, может понадобиться несколько месяцев». Это была, конечно, шутка, но в то же время его слова были вдохновляющим электронным призывом к Китайской весне. И на призыв откликнулись. Активисты Интернета провозгласили 19 февраля днем «Жасминовой революции». Было объявлено, что в крупных городах Китая по всей стране пройдут мирные демонстрации. Надежда была на то, что уличные протесты перейдут в массовое движение, как это случилось на Ближнем Востоке, и в конечном итоге воля народа приведет к свержению власти коммунистической партии.

Что же произошло потом? Да в общем-то ничего особенного. Около двух сотен людей собрались в районе пекинской торговой улицы Ванфуцзин. По словам присутствовавших при этом репортеров, демонстрантов трудно было отличить от покупателей, снующих в тени гигантских рекламных щитов в поисках выгодных покупок. Возможно, человек сто вышли на Народную площадь в Шанхае. Во многих городах полиция и иностранные журналисты превосходили числом демонстрантов. Активисты скандировали свои лозунги. Полиция арестовала нескольких человек. Ай Вэйвэй был посажен в тюрьму за попытку организовать политический переворот. И жизнь покатилась дальше. Демократическая весна в Китае не наступила, жасмин не зацвел.

Высказывались предположения, что вся история является доказательством отличия Китая от других стран. «В обозримом будущем революции в Китае не будет», — таков был вердикт Мелиссы Чан на англоязычном телеканале «Аль-Джазира». «Отчего китайцев не вдохновили египетские события» — заголовок в «Файнэншл таймс». В то время как мощный революционный подъем пробудил угнетенных людей на Ближнем Востоке, Китай остался незатронутым этим движением. Почему? Значит ли это, что большинство китайцев не нуждаются в демократии? Было ли движение, приведшее к событиям 1989 года на площади Тяньаньмэнь и беспощадно подавленное, всего лишь курьезным отклонением от нормы? Действительно ли китайцам не нужна свобода?

 

Дух раболепства

Наша убежденность, что китайцам нравится, когда им указывают, что делать, формировалась веками. Немецкому философу XIX века Георгу Гегелю о мировом духе, «Weltgeist», было известно все. Его представление об истории как о разворачивающемся процессе, приводимом в движение грандиозной диалектикой духовных сил и идей, было заимствовано Карлом Марксом, поставлено с ног на голову и преобразовано в более влиятельную теорию диалектического материализма.

Гегель никогда не бывал в Китае, но это не помешало ему выработать поразительно четкое мнение о китайском характере. «Им вовсе не кажется ужасным, — пишет он в своих лекциях, посвященных философии истории, — продать себя в рабство и питаться горьким хлебом рабства». Гегель подхватывает тему, выдвинутую в XVII веке Монтескье, утверждавшего, что «в Азии правит дух раболепства, от которого они никогда не смогут избавиться, и что невозможно найти во всей истории этой страны [Китай] хоть одну строку, которая указывала бы на свободу духа; мы не увидим здесь ничего, кроме неумеренного рабства».

Откуда появилась у Монтескье эта идея? Как и Гегель, он никогда не бывал в Китае и не умел читать по-китайски. Возможно, он заимствовал эту мысль у древнегреческого философа Аристотеля, говорившего, что «жители Азии умны и изобретательны, но им не хватает силы духа, и поэтому они всегда находятся в положении подчинения и рабства».

Не исключено, что Гегель, как и все в Европе в ту эпоху, находился также под впечатлением донесений Маттео Риччи, иезуитского миссионера, жившего в XVII веке в Китае. Риччи, служивший при дворе минского императора, описывает народ, не имеющий претензий к своим правителям. «Они совершенно удовлетворены тем, что имеют, — замечает он. — В этом отношении они отличны от европейских народов, часто недовольных собственными правительствами».

Протестантские миссионеры XIX века вторят этому мнению, замечая, что китайцы всегда готовы склониться перед властью. В их отчетах низкий поклон, при котором кланяющийся касается головой земли, предстает типично «китайским» жестом. Хотя Карл Маркс и отвергал идеалистическое гегельянское учение, его собственная теория «азиатской модели производства», изображавшая Китай страной, застрявшей на дофеодальном уровне принудительного труда, не оставляет места для стремления китайцев к свободе.

Каким бы образом ни родилась эта идея, на протяжении веков западные философы были убеждены в свойственной китайцам от природы политической пассивности. Для некоторых, как для Гегеля и Монтескье, это раболепие было синонимом отсталости и вызывало отвращение. Другие, напротив, восхищались этим свойством китайцев. В своей пользовавшейся популярностью работе «Деспотизм в Китае» французский экономист XVIII века Франсуа Кенэ призывает французских монархов учиться у философов и государственных институтов страны, которую он называет «самым процветающим королевством из когда-либо известных».

Теория о том, что китайцы не нуждаются в свободе в той же мере, что и мы, сохранилась и после падения империи. «У китайцев всегда были хозяева и всегда будут», — эти слова Уильям Сомерсет Моэм вложил в уста лицемерного социалиста по имени Хендерсон — героя своих рассказов, вдохновленных поездкой писателя в Китай. Мнение Хендерсона перекликается с более поздним высказыванием американского китаиста Люциана Пая, заявлявшего, что «китайцам недостаточно жить под управлением закона, они хотят иметь над собой правителей». Согласно Паю, китайцы считают, что «власть должна исходить сверху… факт, признаваемый всем населением».

«Пусть правитель будет правителем, подданный — подданным, отец — отцом, а сын — сыном», — провозглашает Конфуций в своих «Суждениях и беседах». По утверждению Пая, это учение великого китайского мудреца всегда находит отражение в китайской политической практике. «Неослабная настойчивость в воспитании почтительности к родителям приучает китайцев с первых лет жизни воздерживаться от выражения агрессии в отношении лиц, обладающих властью, данной самой природой», — пишет он. Китайцы послушно следуют указаниям своих лидеров, поскольку политические правители являются «гиперболизованным выражением конфуцианской модели отца как средоточия всеобъемлющей власти в семье». По словам политолога Сэмюэля Хаттингтона, чью теорию «Столкновения цивилизаций» многие до сих пор находят убедительной, «Конфуцианская демократия — понятие, несомненно несущее в себе внутреннее противоречие».

Еше один американский китаист, Ллойд Истман, также разделяет эту точку зрения, добавляя, что при любых китайских экспериментах с демократическими структурами результаты всегда оказывались катастрофическими. «Вследствие самой природы китайского общества и свойственной ему политической традиции, по-видимому, причиной одной из пережитых Китаем трагедий XX века была попытка, в поисках жизнеспособной политической системы, ввести демократические институты», — пишет он в 1970‑х. К какому же выводу он приходит? «В своей основе англо-американский тип демократии оказался совершенно неподходящим для Китая». По мнению Истмана, китайцам следует придерживаться органичной для них формы правления, а именно — автократии. Такая правительственная система в Китае была «лучше приспособлена для того, чтобы принести наибольшее благополучие наибольшему числу людей».

Все эти идеи о несовместимости китайцев и свободы стали в конце концов общепринятыми. В серии телепередач 2012 года, посвященных Китаю, историк Нил Фергюсон приходит к заключению: «Китайцы мыслят в той же степени отлично от нас, насколько их письменность отличается от нашей». Он добавляет: «Все базовые идеи, впитанные мной с детства, в особенности идея свободы индивидуума, здесь просто неприменимы».

На Западе правительства приобретают легитимность, выиграв выборы. В Китае это, по всей видимости, не так. Профессор политической философии Университета Цинхуа Даниел Белл утверждает, что коммунистическая партия «недемократическими методами» добивается народного признания. Партия обладает «легитимностью производительности», поскольку под ее руководством на протяжении последних трех десятилетий жизненный уровень населения растет. А оттого что партия является «политической меритократией», позволяя одаренным расти и занимать высшие посты, китайцы признают за ней право на управление страной. «Китайцы более озабочены тем, чтобы иметь высококлассных политиков, нежели самой выборной процедурой», — объясняет Белл. И нужна ли китайцам в принципе свобода западного образца? Порой можно слышать, что китайцы, не связанные бюрократией и многочисленными правилами, принятыми в развитых странах, на деле пользуются гораздо большей личной экономической свободой, чем мы, даже если они и не могут выбирать правительство.

По мнению некоторых, формы политического управления в Китае всегда оставались примерно одинаковыми, и таковыми они будут всегда. В 1957 году Карл Виттфогель, историк, эмигрировавший из нацистской Германии, назвал древний Китай «гидравлической империей». Это означает, что во времена империи формирование государства находилось в прямой зависимости от воды, значение которой в экономике было первостепенным. Засушливый климат Северного Китая требовал проведения колоссальных ирригационных работ — строительства каналов и дамб и рекрутирования для этого населения, без чего невозможно было обеспечить необходимый для страны уровень производства сельскохозяйственной продукции. Эти ирригационные работы были столь грандиозны, что могли быть осуществлены только правителями, порабощавшими крестьян и заставлявшими население работать на нужды государства. Эту систему подневольного труда можно было эффективно координировать только путем действенной бюрократии. А действенная бюрократия, в свою очередь, позволяла правителям в зачатке подавлять любые независимые гражданские институты, такие как профессиональные объединения и купеческие гильдии, которые потенциально могли бы стать угрозой для их личной власти.

Виттфогель, бывший яростным противником коммунизма и писавший свой труд на пике «холодной войны», отмечал сходство между древними гидравлическими империями и бюрократическим тоталитаризмом современных ему Китая и России. «Подобно тигру, источник власти должен обладать физическими средствами для уничтожения своих жертв, — пишет он. — И сельскохозяйственно-административный деспот в высшей степени обладает такими средствами. Он осуществляет неограниченный контроль над армией, полицией и секретными службами; к его услугам — тюремщики, истязатели и палачи и все необходимые механизмы, чтобы поймать, обезвредить и уничтожить подозреваемого». Таким образом, методы императоров прошлого и современных автократов были на редкость похожи; и те и другие были представителями, по терминологии Виттфогеля, «восточного деспотизма». Соответственно маоистская компартия, несмотря на все свои современные внешние атрибуты, была, как считал Виттфогель, не более чем позднейшей правившей Китаем императорской династией.

Реформы представлялись очень отдаленной перспективой. В свое время считалось, что либерализация китайской экономики повлечет за собой также и политическую либерализацию, что по мере выхода средних классов из состояния изнуряющей бедности они неизбежно начнут требовать больших политических свобод. Эта идея, известная как «теория модернизации», в наше время считается выдачей желаемого за действительное и повсеместно отвергается. Американский политолог Роберт Каган доказывает, что на практике произошло нечто прямо противоположное. «Чем богаче становится страна, тем легче будет для автократов удерживать власть, — полагает он. — Буржуазия удовлетворена растущим богатством и не возражает против действий правительства, устраивающего облавы на незначительное число недовольных, выражающих свои чувства в Интернете». Чарлз Купчан, профессор по международным отношениям Джорджтаунского университета, также считает китайский средний класс «опорой существующего порядка, а отнюдь не силой, стремящейся к политическим переменам». Во время своей поездки в Китай в 2012 году телеведущий Би-би-си Джереми Паксман обратил внимание на отсутствие жажды политических реформ среди молодых людей, с которыми ему пришлось общаться в Пекине. «Я не встретил ни одного представителя молодежи, который, хотя бы спьяну, завел разговор о революции», — замечает он. Паксман приходит к выводу: «В настоящее время у большинства дела идут слишком хорошо для возникновения подобных мыслей».

Прошли дни, когда наши интеллектуалы уверенно предрекали конец компартии и рождение демократии в Китае. В наше время вы скорее услышите предсказания об экспорте пекинской модели авторитарного капитализма в другие развивающиеся страны, нежели о либерализации Китая изнутри. В горах аналитических отчетов, составляемых консалтинговыми компаниями по экономике, возможность политического землетрясения в Китае, как правило, не упоминается. Продолжающееся однопартийное правление подразумевается как данность.

Даже поборники реформ внутри Китая придерживаются столь же пессимистических взглядов. Хань Хань, один из популярнейших в стране блогеров, считает, что китайцы если не раболепны, то, во всяком случае, эгоистичны. «Большинству китайцев безразлична жизнь других людей, — утверждает он. — Они поднимают крик, только если сами становятся жертвой злоупотреблений. Они никогда в жизни не смогут объединиться… С точки зрения вероятности революции Китай явно находится на последнем месте среди других стран мира».

В понимании Хань Ханя демократия — это всего лишь фетиш для горстки утративших связь с действительностью интеллектуалов: «За многие годы я побывал более чем в сотне разнообразных провинциальных городов. Их нельзя назвать особенно бедными или изолированными. Там мне приходилось беседовать с очень разными людьми. Их стремление к свободе и демократии вовсе не столь горячо, как это воображают интеллектуалы… Им наплевать на идеи ограничения полномочий властей или контроля за их действиями; они прибегают к фразеологии на тему демократии и свободы, лишь когда у них случаются неприятности и им необходимо ходатайствовать по собственным делам. Они будут всем довольны, если правительство обеспечит их хорошим заработком».

Хань Хань вовсе не является рупором идей партийной власти. Он многократно высмеивал их в своем блоге, к тому же он неизменно выступает за предоставление свободы прессе. Тем не менее даже он считает, что введение свободных выборов и разрешение оппозиционных политических партий в Китае «нереалистично».

В Китае подобные взгляды очень распространены. Вы постоянно слышите, что представительная демократия непременно вызовет насилие и хаос. Свободные выборы откроют дорогу для опасного популизма, а может, даже приведут к возвращению маоизма и к еще большему ущемлению прав человека. При этом часто ссылаются на демагогию секретаря партии Чунцина Бо Силая, возродившего маоистскую риторику и стимулировавшего культ собственной личности; в 2012 году пекинские соперники Бо Силая безжалостно с ним расправились. Этот случай многие используют как пример того, что может случиться со страной, если открыть ворота для широких политических реформ. Повсеместно также высказывается опасение, что в случае победы демократии Китай может повторить путь России, захлестнутой после распада Советского Союза волной гангстеризма и переживающей глубокий социальный кризис. Профессор политологии Пекинского университета Пань Вэй предрекает «распад» Китая в случае, если в стране будут введены свободные выборы. Некоторые считают, что введение демократии откроет шлюзы для ксенофобии и сделает Китай агрессивной страной, опасной для соседей и подрывающей стабильность всего Азиатского региона. Все эти пророчества суммировал в своей речи, произнесенной на острове Хайнань в 2009 году, звезда комедий кунг-фу актер Джеки Чан, заявивший аудитории, что в отличие от прочих народов китайцам просто нельзя предоставлять свободу. «Я не знаю, хорошо это или плохо: иметь свободу, — признался он. — Я постепенно прихожу к выводу, что нас, китайцев, следует держать под контролем».

 

Непрерывная автократия?

Стоя на северной стороне площади Тяньаньмэнь в Пекине, вы как будто оказываетесь на линии исторического разлома, разделяющей два Китая. На север от вас — пышный, окруженный выкрашенными в киноварь стенами Запретный город, гигантский дворцовый комплекс, возведенный в XV веке по приказанию императоров династии Мин. На юг простирается почти столь же обширное бетонное пространство площади Тяньаньмэнь, одной из самых больших площадей мира, построенной по приказу Мао Цзэдуна. Архитектура того и другого относится к двум совершенно различным эпохам — императорской и коммунистической, и тем не менее, взглянув сперва на север, а затем на юг, вы испытаете довольно похожие ощущения. Масштаб обоих — площади и дворца — пугает. Оба они, каждый по-своему, служат отражением холодной и безжалостной силы. Оба вызывают в человеке чувство собственной малости и незначительности. На этом месте идея Виттфогеля о том, что политическая история Китая представляет собой долгую и непрерывную историю автократии, кажется правдоподобной. Мы по-прежнему придерживаемся взгляда, что авторитарные лидеры, управлявшие Китаем с 1949 года, — это лишь современное олицетворение древнего строя. В западной печати Мао до сих пор часто называют «последним китайским императором». Ничего удивительного тут нет, ведь и самому Председателю нравилось это сравнение. Мао открыто высказывал восхищение фигурой первого китайского императора, Цинь Шихуанди, который, как мы уже видели, был известен своей жестокостью. Но речь идет не об одном лишь Мао. Американский политолог Фрэнсис Фукуяма считает, что вычищенный из партийных рядов Бо Силай потенциально мог стать еще одним «плохим императором» и что его смещение более здравыми элементами партийного руководства было необходимо. Анализируя современное состояние политики, журналисты также постоянно находят аналогии в далекой истории Китая. В 2010‑м The Economist напечатал на первой полосе статью, посвященную восходящему партийному лидеру Си Цзиньпину, под жирным заголовком «Следующий император». Выглядело это, как если бы последняя цинская династия вовсе не была свергнута в 1911‑м, а продолжила свое существование в несколько видоизмененной форме.

И все-таки в этой тенденции анализировать реалии Китая XX века, глядя на него через лупу прошлого, кроется определенная опасность. Биохимик и синолог Джозеф Нидхэм написал авторитетный семитомный труд, посвященный истории научных достижений Китая. Он документально доказал, что среди прочего такие вещи, как стремена, печатание, компас, порох и плуг, прежде считавшиеся западными изобретениями, впервые появились в Китае. Нидхэм не принимал аргументов Виттфогеля о том, что среди раннекитайских изобретений был и бюрократический тоталитаризм XX века. Он указывал, что мандаринам старого китайского двора часто дозволялось возражать императору и что вплоть до XV века в Китае существовал уровень интеллектуальной свободы, достаточный для обеспечения поразительного прогресса местной науки. «Цивилизация, подвергающаяся столь яростной атаке со стороны профессора Виттфогеля, в свое время набирала должностных лиц из поэтов и ученых», — протестовал Нидхэм… А был ли древний Китай и в самом деле тоталитарной гидравлической империей? Ирригационные работы в долине Желтой реки в ту эпоху вовсе не были столь уж грандиозными. Чем пристальнее вглядываемся мы в виттфогелевскую гипотезу, тем больше обнаруживается в ней дыр.

Однако теория Виттфогеля вводит нас в заблуждение в более глубоком смысле, так как она минимизирует новизну аппарата террора и контроля, созданного коммунистами в Китае, которые, в свою очередь, были вдохновлены на это аналогичными структурами, выстроенными большевиками в России. Несомненно, в истории Китая можно найти ужасающие примеры деспотизма, как, например, кастрация ученых; ей подвергся придворный историк Сыма Цянь, осмелившийся подать голос в защиту обвиняемого. Цинь Шихуанди использовал труд рабов для постройки оснований стены, предшествовавшей Великой Китайской стене, что наводит на аналогии с трудовыми лагерями времен культурной революции. Первый минский император Хун У за время своего правления уничтожил около ста тысяч человек, включая сюда не только неверных ему чиновников, но и их семьи. Имперская бюрократическая система была действительно очень изощренной и часто репрессивной, тем не менее императоры древности никогда даже близко не подошли к такой тотальной реконструкции всех аспектов жизни китайского народа, как это удалось сделать автократам, пришедшим к власти в 1949‑м.

Масштаб общественных потрясений, вызванных коммунистической директивной экономикой XX века, не имеет себе равных во всей предыдущей истории Китая. Осуществить эти изменения возможно было лишь с помощью современных коммуникационных технологий — газет и радио, а также с использованием нового репрессивного госаппарата и в особенности жесткой партийной иерархии. Маниакальная политика Большого скачка, когда крестьянам приказывали плавить собственные кастрюли в печках на заднем дворе для «производства» стали и прочесывать сельскую местность, убивая воробьев, чтобы те не склевывали посеянные семена, беспрецедентна. Кромсающий общественную ткань террор времен культурной революции, при котором учащихся подстрекали к избиению преподавателей, а бывших землевладельцев подвергали мучительным пыткам, также является совершенно новым в китайской истории. Культ личности Мао не имеет аналогов среди императоров древности. Как бы ни были жестоки правители старого Китая, они никогда не переворачивали общество с ног на голову, заставляя людей, как это делал Мао, подвергать уничтожению все, связанное с культурой прошлого.

Занимаясь поисками древних корней китайского тоталитаризма XX века, мы рискуем неправильно понять как прошлое, так и настоящее. Мао нравилось сравнивать себя с древними правителями Китая, однако почему мы должны придавать значение тому, каким воображал себя этот тиран и убийца? Мао не был императором. Стиль его правления гораздо ближе к Иосифу Сталину, нежели к Цинь Шихуанди. Что же касается шайки автократов, каковой является сегодняшнее Политбюро компартии, то как бы громко ни разглагольствовали они о достоинствах «гармонии», они — не конфуцианцы. Их тоталитарное однопартийное правление имеет гораздо больше общего с жесткими лидерами Северной Кореи, чем с учеными бюрократами эпох Цин и Мин.

Вглядываясь в историю, можно прийти и к совершенно другим выводам, весьма отличающимся от вышеизложенных. До XX века в Китае не существовало независимых и влиятельных общественных организаций, подобных тем, что способствовали росту демократии на Западе. Не было ни исполненных чувства собственного достоинства купеческих гильдий, ни буржуазии, способных обращаться в независимый суд с требованием защиты от произвола официальных властей. Не было популярных задиристых газет, чтобы бросать вызов государственным институтам и дразнить их; не было кофеен, где шел бы обмен либеральными идеями. И тем не менее представлять историю китайской философии в виде долгой и непрерывной апологии тирании, как это делали Гегель и Монтескье, было бы карикатурным искажением фактов. Мы находим у Конфуция и в других классических трудах не только почтительность к власти, но также и гуманистические принципы, проповедующие уважение к человеку. Книга «Мэнцзы», один из древнейших классических философских трактатов Китая, ясно указывает на право людей восставать против правителей, нарушающих «волю неба». В интерпретации ученого цинской эпохи Кан Ювэя Конфуций предстает отнюдь не реакционером, а реформатором для своего времени. Мы зашли бы слишком далеко, представив Конфуция и Мэнцзы в виде протодемократов, однако важно, что сами китайцы восприняли эти тексты по-новому. Они не приняли канонические сочинения в качестве морального оправдания репрессивного правления.

Как бы то ни было, с конца XIX века демократия становится центральным элементом китайской политической дискуссии. Будучи всего-навсего купцом, Чжэн Гуаньин не пользовался известностью в кругах чиновников и интеллектуалов. Однако этот самоучка, занимавшийся посреднической торговлей в Шанхае, в поздний цинский период, после выхода в 1893 году из печати его трактата «Предостережение веку процветания», приобрел известность как поборник реформ. Заглавие книги источает иронию, ибо Китай того времени, разграбляемый иностранными государствами, расколотый опустошительной гражданской войной, никак не подходил под определение «процветающего». Тем не менее призыв Чжэна к внутренним политическим реформам был абсолютно серьезен и сразу же нашел широкий отклик. Среди тех, на кого реформаторские идеи Чжэна произвели глубокое впечатление, были Кан Ювэй и его протеже Лян Цичао. Это была довольно странная пара: мечтатель-утопист Кан и радикальный журналист Лян. И все же в период Ста дней реформ 1898 года эти двое предприняли дерзкую попытку трансформировать Трон Дракона в конституционную монархию с ограничением императорской власти. Кан и Лян получили поддержку со стороны молодого императора Гуансюя, понимавшего, что времена империи клонятся к закату. Заручившись одобрением императора, Кан и Лян засели за проект реформ, ведущих к значительной либерализации страны.

Реформаторы были смяты силами заговорщиков: вдовствующая императрица Цыси возглавила клику консервативных маньчжурских аристократов. Однако реакционеры лишь ненадолго отсрочили неизбежное. Более того, их сопротивление постепенным реформам привело к полному разрушению системы. Борцы за установление республики, ведомые революционером Сунь Ятсеном, который, так же как Чжэн, Кан и Лян до него, был убежден в необходимости реформ для спасения Китая, нанесли империи последний удар в 1911 году. Учрежденная Сунем временная конституция была создана по модели либеральной демократии и гарантировала неподцензурную печать, независимое судопроизводство, свободные профсоюзы и возможность состязания для политических партий. Конечно, избирательное право распространялось только на грамотных, обладающих собственностью мужчин, но такова была практика во всех демократических странах Европы той эпохи.

Провозглашенная Сунем либеральная демократия вскоре развалилась, дав путь пришедшим к власти авторитарным военным лидерам, но тем не менее основополагающие либеральные республиканские принципы никогда формально не отрицались. Тот факт, что формы конституционного правительства сохранялись, даже когда за ними ничего не стояло, является молчаливым подтверждением их легитимности, подобно тому как лицемерие является данью, которую порок платит добродетели. И голоса, требовавшие политических реформ, не ослабевали. В 1920‑х Движение за новую культуру, возглавленное учившимися за границей китайскими студентами, сделало политические реформы своей путеводной звездой и призывало к замене «Конфуция и сыновей» на «Госпожу Науку» и «Госпожу Демократию».

Даже китайские коммунисты, по крайней мере теоретически, поддерживали государство, основанное на независимой воле народа. В юности Мао Цзэдун находился под сильным впечатлением от трудов Кан Ювэя. Когда вскоре после прихода к власти в 1949 году его спросили во время интервью, каким образом коммунисты смогут избежать упадка вследствие коррупции, как это случалось со всеми предыдущими китайскими правительствами, Мао ответил: «Мы нашли новый путь, который выведет нас из заколдованного круга. Этот путь называется «демократия». Когда народ контролирует действия правительства, правительство успешно делает свою работу».

В принятой после 1949 года Конституции Народной республики мы находим многократно повторяющееся упоминание демократии. И в наши дни преемники Мао часто обращаются к разговорам о том, что народовластие является краеугольным камнем их политики. «Модернизация не может быть осуществлена без демократии», — подчеркивал в 2006 году бывший Председатель КНР Ху Цзиньтао. «Жажда демократии и свободы и потребность в них народа непреодолимы», — вторит ему в 2010 году его премьер Вэнь Цзябао. Такого рода речи, исходящие от партии, удерживающей монополию на политическую власть и даже близко не подпускающей к ней оппозицию, конечно, приводят на память оруэлловское двоемыслие, и все-таки сквозь все эти риторические построения проглядывает призрак искренности. Коммунистическая партия появилась на свет в той же среде, что и реформаторы Ста дней и Движение 4 мая, для которых политические реформы были необходимым условием модернизации Китая. Основателем КПК был Чэнь Дусю, один из вождей Движения 4 мая. Цель моих аргументов — не попытка оправдать коммунистов, предавших обещанную ими народу демократию, но стремление опровергнуть представление о том, что идея самоуправления чужда негибкому и раболепному сознанию китайцев. Напротив, требование демократии находилось в самом сердце реформаторского движения, послужившего идеологическим основанием современного китайского государства.

 

Недовольство и маостальгия

В конце 2011 года ничем не примечательная рыбацкая деревня под названием Укань, затерявшаяся между покрытых буйной тропической растительностью холмов южной провинции Гуандун, внезапно превратилась в самую значимую точку на карте Китая. Жителям Укани стало известно о намерении партийных чиновников заключить сделку с некими застройщиками о продаже им принадлежащей деревне общественной земли. Обитатели деревни решили, что, как это уже не однажды случалось, чиновники, вместо того чтобы потратить деньги на общественные нужды, попросту положат их к себе в карман. Однако на этот раз жители не собирались мириться с таким положением дел. Большая группа людей собралась около двух местных представительств власти: у здания партийного комитета и возле полицейского отделения. Разъяренная толпа разгромила оба здания.

Власти отреагировали мгновенно. Тихий человек по имени Сюэ Цзиньбо нехотя согласился на просьбы односельчан вести от их имени переговоры с властями. В один из вечеров его окликнули из микроавтобуса без опознавательных знаков и затем, связав, запихнули внутрь и отвезли в полицейский участок. Живым оттуда Сюэ уже не вышел. Полиция заявила, что он скончался от инфаркта, но явившимся, чтобы забрать тело, членам его семьи было очевидно, что причиной смерти Сюэ стали жестокие побои. Жителей деревни охватил гнев. На этот раз они вывезли из деревни всех партийных чиновников и полицейских и забаррикадировали ведущие к деревне дороги. Власти стянули силы снаружи и прекратили подвоз в деревню продовольствия. Укань оказалась в осаде. Каждому было ясно, что за этим последует. Наверняка государственная машина пустит в ход превосходящие силы и подавит мятеж, подобно тому как это произошло на Тяньаньмэнь в 1989‑м.

Однако Укань не была разгромлена. Напротив, требования жителей деревни были удовлетворены. Партбосс провинции Гуандун, честолюбивый человек по имени Ван Ян, сконфуженный широким откликом мировых средств массовой информации на события в Укани, пообещал провести расследование первоначальной земельной сделки, ставшей причиной бунта. Обитателям деревни также было разрешено провести новые выборы. Со времени роспуска маоистских коммун в начале 1980‑х в китайских деревнях регулярно происходили выборы, однако это был всего лишь фальшивый ритуал, призванный изображать демократию на местном уровне, с кандидатами, которых партийные чиновники заранее проверили на благонадежность. Уканьские выборы не походили на эту модель: они были свободными и честными. Жители сделали новые деревянные урны для голосования, и 85 процентов из семи тысяч зарегистрированных избирателей явились для голосования на избирательный участок. Если принять идею о традиционной непредрасположенности китайцев к демократии, энтузиазм населения Укани по поводу осуществления своих избирательных прав кажется поистине удивительным.

Среди всех нелепостей, воображаемых нами в отношении современного Китая, самая большая глупость — идея о том, что все китайцы как один довольны и бесконечно благодарны коммунистической партии за растущий уровень собственного благосостояния. В уканьских событиях необычен был не мятеж как таковой, а то, что мятежники сумели сообщить о происходящем в средства мировой массовой информации, опередив карательные акции властей. Протесты отчаявшихся обитателей китайских деревень против действий властей становятся по всей стране все более частыми. По понятным причинам точное их количество держится в секрете, однако не вызывает сомнения тот факт, что ежегодно происходят десятки тысяч бунтов, большинство из которых, как и в Укани, вызвано коррумпированностью местных органов власти. По данным Китайской академии общественных наук, в 2006 году произошло более чем 90 000 «массовых инцидентов», в десять раз больше, чем за предшествующее десятилетие. В 2010 году профессор университета Цинхуа Сун Липин подсчитал, что за год произошло около 180 000 случаев массовых беспорядков, то есть примерно 500 в каждый отдельно взятый день. Во многих из этих мятежей участвуют люди, доведенные до такой степени безысходности, что и угроза потери средств к существованию или даже самой жизни не останавливает их перед выражением своего гнева. Добавьте к этому многие миллионы тех, кто молча кипит от отчаяния из-за притеснений, которые им приходится терпеть от коррумпированной партийной власти на местах.

Растущее общественное недовольство в Китае захватывает далеко не одних лишь деревенских жителей. За последнее тридцатилетие Китай превратился из общества, в котором практически каждый был беден, в страну, где разница между доходами разных групп населения — одна из самых больших в мире. Сейчас в Китае насчитывается более миллиона миллионеров в долларовом эквиваленте, на пересчет в долларовой валюте США. В то же время около 170 миллионов человек перебиваются меньше чем на 2 доллара в день. Средние классы при этом не менее, чем самые нищие, рассержены из-за стремительно нарастающего неравенства, поскольку им хорошо известно, что источник доходов китайских супербогатых кроется не в неустанном труде, а в непотизме и коррупции.

Я с особенной ясностью осознал это во время посещения Гуандунского музея изобразительных искусств в 2012 году. Одна из поразивших меня современных скульптурных композиций представляла собой золотой кирпич, парящий над грудой обломков. Я не сразу понял, в чем смысл этой работы, но стоявшие рядом со мной китайские друзья уловили его мгновенно. Это обличение того, что происходит в жизни современного Китая, пояснили они мне; художник изобразил золотое меньшинство, оторвавшееся от большинства и оставившее народ существовать на куче мусора. Никогда ранее мне не приходилось наблюдать, чтобы произведение современного искусства оказывало на зрителей столь глубокое впечатление.

Всепроникающее чувство экономического неравенства и несправедливости оказывает на некоторые слои общества довольно странное воздействие. Многие побывавшие в Китае люди были заинтригованы, более того, встревожены поднявшейся в последние годы волной ностальгии по временам Мао. «Цитатник», состоящий из высказываний Председателя, призванных поднимать людей на подвиг, был в Китае бестселлером на протяжении 1960‑х и 1970‑х годов. Каждый гражданин во избежание неприятностей должен был приобрести эту книжицу, в чем и заключалась причина ее необыкновенной популярности. Благодаря доходам от авторских прав Мао, хотя это и не афишировалось, был богатым человеком в своей нищей и часто голодающей стране. И вот в последние годы продажи «Цитатника» выросли, несмотря на то что никто теперь не заставляет китайцев отдавать дань культу личности. Зарегистрировано резкое увеличение числа посетителей родной деревни Мао в Хунани. Открылись даже так называемые красные рестораны с представлениями кабаре на сюжеты культурной революции, в которых актеры в костюмах той эпохи разоблачают злодеев‑помещиков. Большинство китайцев, с которыми мне приходилось обсуждать происходящее, считают, что причиной неожиданного всплеска любви к человеку, принесшему китайскому народу столько бедствий, является не реальное стремление вернуться обратно во времена коммунизма, а растущее недовольство коррумпированностью властей, приведшей к колоссальному неравенству в обществе.

Решающее значение имеет размах неравенства. В период правления Бо Силая в Чунцине наблюдалось значительное возрастание маоистских настроений среди населения, хором распевавшего вытащенные на свет из небытия революционные гимны. Одним из объяснений этого может служить то, что Бо обильно сдабривал маоистской риторикой популярные местные начинания, призванные помочь беднейшим слоям населения, как, например, предоставление нуждающимся дешевого жилья.

Писатель Юй Хуа, сам бывший хунвейбином («красным охранником») в мрачные дни культурной революции, считает, что стимулом современной маостальгии является тоска по равенству. «Несмотря на то что жизнь эпохи маоизма была нищей и полной ограничений, — говорит он, — в те времена не существовало широкоохватного, жестокого соревнования за выживание, была просто не наполненная реальным смыслом «классовая борьба». Поскольку на самом деле классов тогда не было, вся «борьба» заключалась попросту в скандировании лозунгов».

Можно ли, однако, считать, что народное недовольство способно повлечь за собой революцию? Жители деревни Укань восстали против местных партийных чиновников, но при этом они не призывали к свержению компартии вообще. Они, напротив, обращались к пекинским властям с просьбой о защите от произвола местных чиновников. Некоторые утверждают, что с очагами мятежа всегда в конце концов удается справиться и что, несмотря на возмущение в народе, позиции компартии ничто всерьез не угрожает. Тем не менее мне кажется, что подобный взгляд не учитывает накопившегося в обществе глубочайшего недоверия к политической системе в целом. Личный опыт говорит мне, что мало найдется китайцев, которые, как бы осмотрительны ни были их высказывания на публике, на самом деле столь наивны, что считают единственной причиной всех зол в стране неправомерные действия отдельных чиновников на местах. Они знают, что коррупция пронизывает всю структуру компартии снизу доверху, оставив лишь пустую оболочку от ее клятв беззаветно посвятить себя служению народу. Интернетный опрос, проведенный в 2010 году газетой «Жэньминь жибао», подтверждает это мнение. Согласно опросу, 91 процент респондентов считает, что все китайские богачи так или иначе связаны с политическими структурами. «У кого больше власти: у бизнесменов или у политиков?» — спросил я как-то у своей тетушки. «У политиков ее, конечно, намного больше», — ответила она, не задумываясь.

Суммарное состояние 70 самых богатых депутатов Всекитайского собрания народных представителей оценивается примерно в 90 миллиардов долларов США. Для сравнения: состояние 660 высших представителей американской администрации составляет в сумме 7,5 миллиарда долларов. Сюда входит не только законодательный корпус, но также исполнительные и судебные структуры. Явившийся на Землю с визитом инопланетянин будет озадачен, узнав, что из этих двух стран именно Китай представляет собой коммунистическую систему.

Разоблачение серьезных злоупотреблений, в которых была замешана семья Бо Силая, вновь напомнило китайцам о поразившей страну коррупции. Вплоть до 2012 года Бо был восходящей звездой на партийном небосклоне: он пользовался репутацией руководителя, успешно борющегося с преступностью, справедливо перераспределяющего материальные блага и обеспечивающего необыкновенно быстрое развитие Чунцинского округа. Вдобавок ко всем вышеперечисленным достоинствам он обладал несомненной харизмой — качеством, редко встречающимся среди высших партийных чиновников. Тем не менее все рухнуло, когда Бо поссорился с начальником полиции Ван Лицзюнем. Опасавшийся за свою жизнь Ван попытался получить убежище в американском посольстве, где он, как сообщают, обвинил семью Бо в многочисленных случаях коррупции и других преступлениях. Разгневанные позорной ситуацией пекинские власти без промедления открестились от Бо. Его сместили с занимаемой должности. Жену его суд нашел виновной в убийстве британского бизнесмена. Самого Бо также ожидает суд.

Никто не знает, сколько лжи обрушил режим на семейство Бо с целью очернить его репутацию, однако всплывшие в ходе следствия подробности несомненно выглядят удручающе. Официально месячная зарплата Бо на посту секретаря партийного комитета Чунцина равнялась 1600 долларам США, но при этом его семья владела собственностью на сумму более 100 миллионов долларов. Еще недавно Бо превозносили как борца за счастье и благоденствие народа. Высшие партийные деятели приезжали в Чунцин из Пекина и восхваляли результаты его работы. И вот внезапно он опозорен и посажен в тюрьму. Китайцы не идиоты. Они понимают, что превращение Бо из героя в злодея не могло произойти за один день. Если он был коррумпирован, значит, такой была и система, позволившая ему подняться столь высоко. Если же он ни в чем не повинен, то виновата поглотившая его коррумпированная система.

Действительно ли Китай, как утверждает Хань Хань, — это последняя по вероятности революции страна в мире? С этим трудно согласиться, глядя на так называемых голых начальников. Так народ именует чиновников, умудрившихся отослать за границу почти все свои накопления и родственников. Подобное поведение вряд ли свидетельствует о крепкой вере в стабильность режима. Согласно статье в одном из гонконгских журналов, примерно у 90 процентов членов находящегося у власти Политбюро члены семей живут или работают за границей. Между 1995 и 2008 годом почти 18 000 чиновников покинули страну, вывезя с собой средства на сумму 130 миллиардов долларов США, что эквивалентно 1 проценту ВВП Китая за 2012 год.

Богатые также смотрят в сторону границы. По результатам обследования 2011 года, 14 процентов китайских долларовых миллионеров уже эмигрировали или находились в процессе оформления документов на выезд. Половина рассматривала возможность отъезда. И треть уже имела собственность за границей в форме недвижимости или денежных вкладов. Один проживающий в Великобритании китайский бизнесмен рассказывал мне, что, приезжая на родину, он постоянно сталкивается с богачами, охваченными своего рода паранойей. «Они беспокоятся, что в Китае может произойти что-либо подобное событиям на Ближнем Востоке и все их накопления конфискуют, — объяснил он. — Поэтому они покупают недвижимость за границей, чтобы в случае неблагоприятного развития событий у них по крайней мере были средства к существованию».

Не одни лишь супербогатые ищут способы покинуть страну. У меня есть несколько молодых приятелей, работающих в Европе, Америке и Канаде и изучающих возможные пути для эмиграции из Китая своих родителей. Попробуйте спросить у них, почему их родители хотят оставить страну, у которой, как нам постоянно рассказывают, такие замечательные перспективы, и в ответ вас наградят изумленным взглядом. Мне никогда не приходилось встречать китайцев, которые бы утверждали, что жизнь в Китае, каким бы впечатляющим ни был рост китайской экономики, лучше, чем в демократических странах Европы и Америки.

 

Лошадь Трихомудского

По правде говоря, Го Цзинмин совершенно не походит на революционера. 27‑летний юноша с тонкими чертами лица — один из наиболее востребованных современных китайских авторов; позирование для журнальных обложек и репортажей интересует его гораздо больше, чем противостояние политике компартии. «Я не понимаю того, что произошло 4 июня, — говорит он. — Я мало что про это знаю. Меня не занимает ни история, ни политика. Для меня важна успешная карьера и процветание принадлежащей мне компании». В книгах Го нет места политике, и, по-видимому, это вполне устраивает армию юных поклонниц его сочинений. После чтения его историй о сердечных муках молодых влюбленных, перемежающихся упоминаниями одежды модных дизайнерских брендов, складывается образ в высшей степени индифферентной современной молодежи Китая.

Принято считать, что теперешнее, лишенное братьев и сестер поколение молодежи, продукт государственной политики, разрешающей иметь не более одного ребенка в семье, не унаследовало ничего от радикального настроя студенчества, оккупировавшего в 1989 году площадь Тяньаньмэнь. Смерть низложенного коммунистического лидера Ху Яобана, известного своими либеральными взглядами, спровоцировала массовые демонстрации протеста среди молодежи, сотни тысяч представителей которой вышли на гигантскую пекинскую площадь с призывом к политическим реформам. Они воздвигли статую «Богини демократии» и выступили с требовованием политических прав и свобод. Протест охватил около четырехсот городов Китая. Поддержка студенческого движения росла, к нему присоединились фабричные рабочие. Мнения среди коммунистического руководства разделились, в какой-то момент казалось, что демократия победит. Однако сторонники жесткой линии во главе с обладавшим верховной властью Дэн Сяопином восторжествовали над своими более либерально настроенными товарищами по партии. 4 июня Дэн отдал войскам приказ силой очистить площадь и прилегающие к ней улицы. Невооруженные демонстранты были расстреляны и смяты танками. Окончательное количество погибших неизвестно, но скорее всего оно исчисляется сотнями. В результате этих событий демократическое движение вынуждено было уйти в подполье.

Кому все это теперь нужно? Сегодняшнее молодое поколение растет в тепличных условиях; растущее благосостояние, кажется, освободило их сознание от какого-то ни было политического идеализма. Деятельность уцелевших после событий 1989 года пятидесяти с чем-то известных диссидентов, таких как Лю Сяобо, вызывает у них лишь пожимание плечами или, может быть, зевоту. Всем хорошо известные факты нарушения прав человека в современном Китае, как, например, насильственная стерилизация сельских женщин, посмевших нарушить правило единственного ребенка, пытки, применяемые к членам Фалуньгун, разрушение традиционной культуры Тибета и т. д., их никак не затрагивают. Равно как и факт, что они не имеют права сами выбирать своих политических лидеров.

Корреспондент телекомпании «Аль-Джазира» Мелисса Чан отмечает присущее китайской молодежи комфортное безразличие. «Китайские студенты, возможно, устроят бунт, если у них отберут их смартфоны с компьютерной игрой «Злые птицы», но вряд ли они восстанут в защиту прав человека, — говорит она. — Причина этого в том, что студенты относятся к привилегированному сословию. Они принадлежат к среднему классу и вполне удобно устроены, им есть что терять, поэтому они не будут поднимать шум». Мы привыкли считать, что это поколение не только апатично, но и имеет склонность к самоцензуре. Они не говорят о политике, поскольку перед ними было поставлено условие не затрагивать эту тему. Как замечает двадцатитрехлетняя Цзян Фанчжоу, чья первая книга была опубликована, когда юной писательнице было всего 9 лет, «они не отступят от ортодоксальных взглядов ни на миллиметр, даже все еще находясь на расстоянии 10 метров от опасной черты».

Вглядитесь, однако, в скрытое за фасадом, и образ недалекой, аполитичной молодежи начнет рассеиваться. В особенности любопытно взглянуть на Интернет. Интернет через посредство микроблогов, таких как, например, Вэйбо, стал невиданным ранее средством для выражения инакомыслия, и в первую очередь именно китайская молодежь ухватилась за эту возможность. Правда, восхваляемая государственной системой «Великая Китайская огненная стена», препятствующая доступу к западным новостным сайтам и блокирующая «Твиттер» и «Фейсбук», затрудняет свободу высказываний в Интернете. То же можно сказать и об официальных алгоритмах, отыскивающих и прикрывающих веб-страницы, на которых идет обсуждение спорных тем вроде «Тяньаньмэнь». Попробуйте ввести в китайскую поисковую систему имена высших политических деятелей, и вы не получите никаких результатов. По слухам, 30 000 киберполицейских отслеживают дискуссии в Интернете с целью вылавливания политически крамольных или сексуально откровенных комментариев, что, конечно, делает жизнь скучной. И все же любой технически подкованный молодой китаец может без особого труда проникнуть через сетевой экран с помощью промежуточного сервера. Есть и другие, более тонкие способы одурачить эту огромную армию цензоров и ускользнуть от них. Несколько лет назад китайский Интернет заполонили существа под названием «лошадь Трихомудского» (по-китайски «цаонима», буквально «лошадь в траве и глине»). На вид они напоминали лам. Но весь смысл заключался в звучании этих слов. Изменив тоновое ударение, вы получите: «** твою мать». «Мы обсуждаем наших политических лидеров, используя игру слов, которую цензоры не смогут выловить, — пояснил мне один юный китаец. — Мы практически можем сказать все, что хотим. Иногда, чтобы выразить свое отношение, мы просто размещаем изображение «травяной лошадки» рядом с фотографией политического деятеля».

Также благодаря Интернету стала возможна откровенная дискуссия о трагедиях китайской истории XX века — вещь невообразимая в предшествующие десятилетия. В 2012 году в Интернете прошло широкое обсуждение Великого голода конца 1950‑х и ответственности компартии за происходившее тогда. Интернет помог донести до публики запрещенные властями страницы истории. Молодые пользователи Интернета получили возможность прочитать свидетельства очевидцев, людей, которым от голода приходилось есть грязь и древесную кору, и тех, на глазах у которых умирали от истощения родные.

Микроблоги, тексты в которых по своему объему не могут превышать 140 знаков, идеально подходят для китайского языка. 140 знаков по-английски — это примерно одно предложение, но на китайском это уже будет полноценный текст. В Европе и Америке микроблоги обычно являются порталом к более содержательным блогам, но в Китае они, как правило, сами по себе содержат информацию. По мнению Чжао Цзина, блогера, пишущего в китайском Интернете под псевдонимом Майкл Анти, «это первый общественный форум в истории Китая. Он воспитывает гражданственность, готовит народ к будущей демократии».

В каком-то смысле именно в киберпространстве сейчас разворачивается битва за политическое будущее Китая. Одну из сторон представляют блогеры, выражающие либеральные идеи, на своих сайтах они страстно выступают за радикальные политические реформы; нечего и говорить, что подобные тексты никогда не будут опубликованы в верноподданнических официальных изданиях. Им противостоят реакционно настроенные блогеры, защищающие статус-кво. Последних поддерживает «пол-юаня партии», заполняющие дискуссионные сайты хвалебными комментариями о действиях правительства. Прозвище для этих людей было пущено в ход либералами, обвиняющими своих оппонентов в том, что те получают от правительства по пол-юаня за каждый размещенный ими в Интернете лояльный отзыв.

Виртуальные схватки порой продолжаются уже в реальном пространстве. Летом 2012‑го, после особенно злой перепалки в Интернете, в пекинском парке Чаоян произошла стычка между либеральными и реакционными блогерами. Некоторые полагают, что причиной того, что попытки вызвать в Китае Жасминовую революцию закончились неудачей, является факт, что возглавляли движение китайские активисты, живущие за границей, и что использовавшиеся ими веб-сайты до сих пор труднодоступны внутри страны. Могло ли все обернуться иначе, если бы демонстрации были организованы на местной почве? Учитывая, что китайская блогосфера быстро расширяется — в 2010 году было зарегистрировано 40 миллионов пользователей Вэйбо, а сейчас их уже более 300 миллионов, — можно сказать, что вероятность организованных выступлений растет. Майкл Анти доказывает, что это только начало. «С каждым днем все большее число китайцев осознает, что свобода слова и права человека — это не некая импортированная американская привилегия, а право, принадлежащее им от рождения», — пишет он.

Мы уже становимся свидетелями того, как новые технологии и народное возмущение, соединяясь, приводят к мощным результатам. В 2007 году было решено соорудить химический завод в Сямыне, в прибрежной провинции Фуцзянь. Городские власти были всецело на стороне проекта, и местная пресса заявила, что это замечательная идея. Тем не менее один из горожан, профессор, высказал опасение, что новое производство может нанести серьезный ущерб здоровью населения. Его обеспокоенность подхватили и распространили блогеры. Оппозиция проекту росла, и в конце концов 8 тысяч жителей, организованных через посредство мобильных телефонов и Интернета, промаршировали по улицам Сямыня, наглядно продемонстрировав общественное недовольство. Были также предприняты меры для обеспечения максимальной гласности происходящего: сообщения послали блогерам в Гуанчжоу, а те, в свою очередь, распространили репортажи в режиме реального времени по всему Китаю. Таким образом, Сеть дает людям возможность передавать информацию в обход традиционных СМИ. «Китайское правительство держит прессу под контролем, поэтому новости расходятся через мобильные телефоны и Интернет. Это показывает, что китайская публика может самостоятельно обмениваться новостями», — поясняет один из блогеров. В конечном счете власти Сямыня отказались от первоначальных планов.

Подобные истории теперь случаются все чаще. В 2011 году в расположенном на севере страны городе Далянь был закрыт нефтехимический завод; это произошло в результате 12‑тысячной демонстрации местных жителей, недовольных загрязняющим воздух токсичным дымом. В том же году закрыли производивший солнечные батареи завод в городе Хайнин провинции Чжэцзян после появления данных о том, что его отходы отравляют местные реки. Строительство фабрики по производству медных сплавов в Шифане, провинция Сычуань, было прекращено после возглавленной блогерами кампании протеста. Этот список можно продолжить.

Случаются и кампании меньшего масштаба. Нарастают выступления рядовых граждан на местах против строительных проектов, угрожающих сохранности исторических кварталов, которые, как считает молодежь, следует охранять. Невозможно предугадать, что именно станет очередной причиной общественного недовольства. В 2011 году множество жителей Гуанчжоу собралось для протеста против безобидных планов местного руководства установить фонари на набережной Жемчужной реки. Один из активистов, Оу Цзяян, пояснил: «Я не говорю «нет» по поводу этого решения. Но в прошлом году власти уже истратили на похожий проект 200 миллионов юаней. Я хочу, чтобы мне объяснили, почему городу требуется дополнительное освещение на набережной». Это поразительный сдвиг. Веками китайцы вынуждены были беспрекословно повиноваться любым решениям чиновников. В наше время практически по любому поводу, затрагивающему условия их жизни, китайские граждане автоматически рассчитывают на то, что их голос будет услышан властями предержащими.

Кроме того, они настаивают на подотчетности чиновников. В июле 2011‑го в пригороде города Вэньчжоу скоростной поезд врезался в хвост идущего перед ним другого поезда, в результате чего 40 человек погибли и 192 получили ранения. Министерство путей сообщения заявило, что причиной катастрофы стал необычайный удар молнии, выведший из строя один из поездов. Центральное правительство, только что вложившее миллиарды в строительство сети скоростных железных дорог, велело государственным СМИ замять историю. Телеканалы подчинились приказу. Китайские блогеры его проигнорировали. Они сообщили о случившемся во всех подробностях, включая факт, что один из сошедших с рельсов вагонов был поспешно закопан на месте происшествия, вместо того чтобы тщательно обследовать его в поисках причины аварии. В конце концов правительству пришлось провести полное расследование крушения, в результате которого были выявлены многочисленные нарушения в руководстве министерства путей сообщения. Когда вся правда выплыла наружу, даже, как правило, послушные государственные СМИ обрушились на правительство с резкой критикой.

 

Азиатские ценности?

Личность Ли Куан Ю, великого старца сингапурской политики, часто производит неотразимое впечатление на политических деятелей Запада. «В сегодняшнем мире ему нет равных в сфере стратегического мышления», — восторгается Генри Киссинджер. Бывший премьер-министр Великобритании Тони Блэр называет Ли «самым сильным и умным лидером из когда-либо встреченных мной». Эти исполненные благоговения комментарии выглядят довольно безвкусно, учитывая, что созданный Ли Сингапур далек от представлений «Международной амнистити» и других объединений по защите прав человека о том, какой должна быть свободная страна. Маленький город-государство, расположенный у западной оконечности Малайского полуострова, известен жестким контролем над прессой и общественными организациями, а также наказанием мелких преступников палочными ударами по приговору суда. Сингапур также славится обыкновением отправлять в тюрьму или выживать из страны неугодных авторов, осмеливающихся критиковать государство.

Не исключено, что аргументами, озвученными им в 1992 году, Ли сумел убедить своих западных почитателей в том, что демократия не сочетается с тем, что он определяет термином «азиатские ценности». Он пояснил, что в развивающихся странах невозможно сформировать хорошие правительства на демократической основе. «Азиатская система ценностей вовсе не обязательно совпадает с американской или европейской, — говорит он. — Люди Запада ценят свободу и права личности. Для меня как азиата, человека китайского происхождения и культуры, важно иметь честное, рациональное и действенное правительство».

Давайте рассмотрим это утверждение. Идею о несовместимости системы китайских культурных ценностей с демократией можно проверить опытным путем. Если теория Ли о том, что китайцы в силу своих культурных традиций отвергают демократию, верна, значит, китайская диаспора в других странах не должна быть заинтересована в голосовании или отстаивании своих гражданских прав. В реальной жизни все обстоит совершенно иначе. До середины 1980‑х Тайвань представлял собой авторитарное государство, продолжая линию, унаследованную от своего властного националистического лидера Чан Кайши. Тем не менее, когда в 1996 году на острове были введены свободные выборы и многопартийная система, 23 миллиона тайваньцев, многие из которых происходят из семей, бежавших в 1949 году из материкового Китая после поражения националистов в гражданской войне, восприняли это нововведение с большим энтузиазмом. Конечно, тайваньская демократия далека от совершенства. Страна пережила несколько крупных связанных с коррупцией скандалов, и в настоящее время ее бывший президент Чэнь Шуйбянь отбывает девятнадцатилетний тюремный срок по обвинению во взяточничестве. Несмотря на это, Тайвань отнюдь не впал в пучину анархии, как это постоянно изображается в служащих рупором КПК китайских средствах массовой информации.

О китайских общинах Великобритании и Америки вследствие их слабого участия в общественно-политической жизни часто говорят как о незаметных меньшинствах. Несмотря на более чем столетнее присутствие китайской диаспоры в Великобритании, в истории страны не было ни одного китайца — члена парламента. Картина выглядит еще более неутешительно по сравнению с количеством избранных за последние десятилетия в парламент лиц афрокарибского и южноазиатского происхождения. Почти столь же разочаровывающей кажется и ситуация в США, где за все время существования конгресса его членами была избрана лишь горстка этнических китайцев. При китайской общине числом 3,8 миллиона человек это поразительно низкий результат. Глория Чан из Азиатско-Тихоокеанского института конгресса считает, что сложившийся взгляд на китайцев удерживает их от активного участия в общественной жизни. «Тут всегда присутствует один и тот же стереотип: мы тихони, мы никогда публично не высказываемся, мы не отвечаем, когда над нами смеются, мы ботаники, — говорит она. — Американцам азиатского происхождения нелегко пробиться сквозь этот стереотип».

Тем не менее сейчас становится очевидным, что это всего лишь стереотипы. Ме Лин Ын можно отнести к политическим первопроходцам. Уроженка Малайзии, она стала первой китаянкой, избранной в члены местного руководства, став после победы на выборах 1986 года членом Люишемского окружного совета. Ын, жизнерадостная женщина, исполненная энтузиазма и стремящаяся вовлечь китайскую молодежь в политическую жизнь, объяснила мне, что причиной менее активного участия китайцев в политике по сравнению с другими меньшинствами являются не культурные особенности, а память о политических репрессиях. «Большинство британских китайцев происходит из стран с однопартийной системой, в которых профсоюзы запрещены, — замечает она. — Некоторые приехали из Малайзии или Сингапура, но и это государства с деспотическим режимом. Менталитет таков: «Не высовывайся. Нам бы на жизнь заработать». А в Китае и вовсе: высунешь голову из толпы, так тебе ее оторвут. Причины нашей политической апатии не генетические, а психологические».

Эта психология меняется. В 2009 году Джуди Чу, представитель от штата Калифорния, стала первой китаянкой, избранной в конгресс. В 2012 году Чу добилась от палаты представителей исторического извинения за принятый в 1882 году Акт об исключении китайцев, который на протяжении 60 лет запрещал иммиграцию китайцев в США из Китая (более подробно мы рассмотрим этот унизительный законодательный акт в следующей главе). Если вы все еще думаете, что китайская диаспора равнодушно относится к политике, я бы посоветовал вам посетить одно из регулярно проводимых собраний китайского объединения от какой-либо из британских политических партий, неустанно работающего над избранием в члены парламента Великобритании первого этнического китайца. Особенно вдохновляет на этих собраниях то, что молодые китайцы совершенно свободны от присущего поколению их родителей принципа «не высовываться».

Гонконг порой приводят в качестве примера отсутствия у китайцев подлинной озабоченности проблемами демократии и гражданских свобод. Ведь местные китайцы смиренно возвратились в железные объятия Китая после передачи ему в 1997 году ранее подконтрольной Великобритании территории. Крис Паттен, последний колониальный губернатор Гонконга, вспоминает слова своих советников о том, что «в Гонконге политика никого не интересует». Само собой разумеется, что до проведенных Паттеном в последнюю минуту реформ никто из предшествовавших ему представителей британской администрации не видел смысла во введении на подвластной территории демократических выборов.

Однако те, кто утверждает, что китайцев Гонконга «политика не интересует», просто не следят за событиями. В 2003 году Законодательное собрание, управляющее территорией, по распоряжению Пекина попыталось отменить данные территории гарантии свободы слова и собраний. Оказанный Собранию отпор просто поразителен. Около 500 000 человек, что составляет 7 процентов от всего населения Гонконга, вышли на демонстрацию протеста. Заполнившая улицы и эстакады волна демонстрантов вынудила власти отступить.

Сейчас в бывшей колонии демонстрации становятся обычным делом. В 2009 году прошли массовые протесты против планов строительства скоростной железной дороги, соединяющей Гонконг с материком. Еще большая волна демонстраций прокатилась по территории в 2012‑м, заставив Законодательное собрание отменить навязанное Пекином решение ввести во всех школах Гонконга обязательные «уроки патриотизма». Как и в материковом Китае, в авангарде этих выступлений было молодое поколение. И так же, как в Китае, оппозиция использовала средства современной телекоммуникации в целях как можно более широкого оповещения населения. Друзья в Гонконге рассказывали мне о своих опасениях, что, по их мнению, Китай не оставит своих попыток свернуть законы территории о правах и свободах, но они тверды в намерении до последнего отстаивать свои права.

И в этой борьбе у них будет поддержка. В Гонконге не найти более страстного защитника гражданских прав, чем член Законодательного собрания Люн Квок-Ган. В майке с портретом Че Гевары, с черными волосами до пояса, Люн похож скорее не на политика, а на принадлежащего к крайне левым байкера. Но когда Джеки Чан заявил, что «китайцев следует держать под контролем», Люн ответил на это от лица большинства жителей Гонконга: «Он оскорбил китайский народ. Китайцы — не домашние животные».

 

Музей лжи

Шэньчжэньский музей — образец современности и лоска. Его монументальная навесная кровля своими очертаниями напоминает гигантский самурайский меч, покоящийся на самой большой в мире подставке. Пройдясь по его роскошным залам с кондиционированным воздухом, вы можете познакомиться с историей Шэньчжэня со времени его возникновения, когда на этом месте находилось рыбацкое поселение эпохи неолита, и до его расцвета в наши дни в качестве одного из самых великолепных быстрорастущих городов Южного Китая. Однако, как и почти во всех китайских музеях, вы не найдете здесь беспристрастного отражения событий китайской истории XX века. Тексты на стенах в напыщенных выражениях обличают отсталость Китая во времена императоров и рассказывают о выдающихся преобразованиях, произошедших в стране под руководством коммунистической партии.

Одна из табличек рассказывает о том, как в период Второй мировой войны в провинции Гуандун коммунисты организовали сопротивление японским захватчикам. «Жители Шэньчжэня под руководством КПК (Коммунистической партии Китая) оперативно сформировали вооруженные отряды для противостояния японским войскам», — гласит надпись. Со мной был китайский приятель, 30‑летний художник-оформитель, и мы вместе прочитали текст. Его реакция была неожиданной. Мой друг покачал головой, поцокал языком и проворчал: «Это неверно, с японцами в Гуандуне сражались не коммунисты, а националисты». Я был удивлен, так как прежде мне никогда не приходилось слышать, чтобы он рассуждал о политике, и мне казалось, что история его тоже не особенно интересует.

В Китае поверхностные впечатления часто обманчивы. Со стороны кажется, что люди совершенно аполитичны, но копните поглубже, и вы часто обнаружите страстную заинтересованность. Рядовые китайцы могут часами рассказывать о коррумпированности чиновников, жестокости полиции и роскошной жизни «князьков» — отпрысков высших партийных руководителей. Но вначале они должны убедиться, что вам можно доверять. Меня всегда поражает, что когда я впервые заговариваю со знакомыми китайцами о перспективах политического реформирования страны, я вижу в их глазах страх. Темное облако воспоминаний о событиях на площади Тяньаньмэнь, о жестоких мерах, предпринятых по приказу Дэн Сяопина, до сих пор тяжело висит над страной. Большинство людей хорошо понимает, что режим готов пойти на любые преступления, лишь бы уцелеть. И многие китайцы привыкли жить с опущенной головой. Они прекрасно знают, что властям ничего не стоит лишить их всего, что у них есть, и они не смогут себя никак защитить. Поэтому в противоположность боевому настрою обитателей Интернета они суперосторожны. Они научились осмотрительности. Мне кажется, что люди извне часто принимают осторожность за удовлетворенность или апатию. Хотя китайцы и не выходят на улицы с требованием соблюдения своих политических прав, подобно тому, как это происходит в странах Ближнего Востока, это вовсе не означает, что им безразлична свобода. Если в ответ на требование чего-либо люди получают жестокие побои, тот факт, что они перестают требовать, отнюдь не свидетельствует о том, что они перестают этого хотеть.

Можно понять, почему сторонники жесткой линии в коммунистической партии постоянно муссируют идею о том, что демократия западного стиля несовместима с традиционной китайской культурой. Политические реформы представляют собой угрозу для сплетенной ими непрочной сети власти и богатства. В этом нет ничего необычного. Одна и та же история повторяется во всех автократических режимах мира, от России до Саудовской Аравии. И повсюду в подобных местах можно слышать все те же оправдания репрессий вроде «культурных различий» и запугивание, что на смену существующему режиму может прийти что-то гораздо более страшное и представляющее угрозу для всего мира.

Как же все-таки объяснить живучесть этой идеи о безразличном отношении китайцев к демократическим ценностям? Почему мы видим столько апологетов китайской компартии, в то время как защитников автократов вроде Владимира Путина или Роберта Мугабе сравнительно немного? Я подозреваю, что отчасти тому виной простая неосведомленность. Некоторые из поборников компартии, по-видимому, были втянуты в орбиту партийного начальства и сочувственно настроенных представителей крупного бизнеса и находились в ней достаточно долго, чтобы искренне поверить, что технократическая компартия выражает волю всего народа. Еще одной причиной может служить впечатляющий рост китайской экономики. Мы привыкли ассоциировать экономический рост со свободным обществом, а не с автократией, поэтому если экономика Китая развивается, в стране не может быть по-настоящему диктаторского режима, не так ли? Еще одно объяснение, возможно, лежит в старом предрассудке относительно пассивности и раболепия, присущих китайцам от природы, подкрепляемом идеей о неизменности китайской политической традиции.

Какого же рода демократию выберут китайцы, даже если им вдруг предоставится такой выбор? В Китае можно встретить множество рядовых людей, искренне опасающихся, что одномоментное введение многопартийной системы и свободных выборов ввергнет страну в хаос. Некоторые интеллектуалы, такие как профессор Пекинского университета Ю Кэпин, ратуют за постепенный переход к новой системе. Они считают, что процесс реформирования должен начаться с демократизации внутри компартии и лишь затем распространиться на другие сферы, как, например, предоставление независимости судопроизводству. В таком режиме демократизация Китая произойдет исподволь, скрыто, подобно тому как это случилось с экономической либерализацией, начавшейся в 1978 году.

Многим эта идея кажется привлекательной. Можно понять страх людей перед возможными потрясениями, к тому же постепенный подход хорошо себя зарекомендовал. Благодаря инициированным Дэн Сяопином экономическим реформам Китай, несомненно, стал более свободной страной. Начиная с 1980‑х годов у китайских фермеров появилось право продавать излишки продукции, право переезжать в город и работать на фабриках, право менять место работы и переходить с одной фабрики на другую. Горожане теперь имеют право открывать свой бизнес, право ездить за границу в качестве туристов и посылать своих детей учиться в зарубежные страны. По сравнению с Западом это не полная свобода, однако вряд ли кто-нибудь из китайцев станет утверждать, что сейчас они менее свободны, чем тридцать лет тому назад. Так не может ли похожий процесс либерализации произойти теперь в политической сфере?

 

Выбор

Вечером 20 марта 1913 года в 10 часов 40 минут на шанхайской железнодорожной станции произошло покушение на жизнь Сун Цзяожэня, пуля попала ему в почку. Он скончался в больнице двумя днями позже. Вместе с ним умерла мечта о молодой китайской демократии. Несмотря на свою молодость, тридцатилетний Сун был уже ветераном в революционной борьбе за установление республики и вот-вот должен был получить высокие властные полномочия. Правая рука Сунь Ятсена в Народной партии, только что победившей на первых в истории Китая национальных выборах, Сун, как предполагалось, должен был стать первым демократически избранным премьер-министром новой республики.

Пробыв у власти всего лишь месяц, Сунь Ятсен в попытке удержать молодую республику от соскальзывания в пучину гражданской войны добровольно отказался от президентского поста в пользу бывшего командующего цинской армией Юань Шикая, пузатого мастера выживания с головой круглой, как пушечное ядро. Однако Сунь был полон решимости связать Юаню руки с помощью конституционного правительства и сильного парламента с целью предотвратить перерождение еще не окрепшей республики в диктатуру. Вероломное убийство молодого человека (совершенное, как считается, хотя это и не было доказано, по приказанию Юаня) расчистило препятствия на пути генерала к полному захвату власти. Юань быстро запретил Народную партию, распустил парламент и вынудил Суня покинуть страну из-за опасений за свою жизнь.

В том же году, позднее, известный американский ученый-политолог по имени Франк Гуднау явился в Китай в качестве консультанта по вопросам принятия новой республикой конституции. Гуднау пришел к заключению, что китайцы, к сожалению, просто не готовы к безоговорочной демократии; мнение, разделяемое ныне многими китайцами и иностранцами. Вместо этого до тех пор, пока Китай политически не созреет для демократии, он рекомендовал установление авторитарной конституционной монархии. «Присущее Китаю отсутствие дисциплины и пренебрежительное отношение к правам индивидуума, — пояснял он, — заставляет сделать вывод, что форма правительства, имеющего в себе многие присущие абсолютизму черты, должна сохраняться до тех пор, пока в стране не разовьется большее повиновение власти, пока не наберут силу общественное взаимодействие и уважение прав личности». Мало что могло бы порадовать Юаня больше, чем этот вердикт. Президент, размахивая заключением почтенного американского эксперта, объявил себя в 1915 году императором при, как он выразился, «громком одобрении народа». Честолюбивый старый деспот сменил военный мундир западного образца на пышные одеяния своих бывших цинских хозяев.

Тем не менее китайцы не проявили энтузиазма, вновь оказавшись подданными империи; в еще меньшей степени они были согласны терпеть над собой в качестве императора Юаня. Одна за другой провинции стали провозглашать свою независимость. Выяснилось, что народ вовсе не жаждал иметь рекомендованную Гуднау конституционную монархию с «чертами абсолютизма». Юаню пришлось отступить; он умер в 1915‑м, униженный и осыпаемый проклятиями. К этому времени для демократии было уже слишком поздно. Раздробленные части страны оказались во власти разнообразных военных командиров.

Сегодня перед китайскими демократами стоит трудный выбор. Стоит ли им надеяться на постепенное реформирование страны, согласившись с дальнейшим сосредоточением власти в руках компартии, подобно тому как некоторые прагматики когда-то молча признали продолжение империи Цин? Или же следует бороться за полное осуществление своих демократических прав, зная, что реформизм, как это уже не раз случалось, может предоставить реакционерам возможность подавить волю народа к свободе? Утешает при этом то, что на сей раз Китай сможет самостоятельно найти ответ на этот вопрос, не прибегая к снисходительным советам чужаков о том, для какого рода вольностей созрел китайский народ и нужна ли ему в принципе свобода.