Основная цель настоящего раздела – рассмотрение закономерностей использования метафоры в различных видах дискурса, что тесно связано с проблемой отбора источников для исследования и в значительной степени зависит от задач соответствующей работы.

Как известно, содержание термина «дискурс» до настоящего времени остается предметом острых дискуссий. Для нашего понимания сущности дискурса очень важна мысль Е.С. Кубряковой, которая считает, что создание этого термина «было связано с необходимой потребностью в создании такого концепта, который соединил бы существующие в неясном и смутном виде представления в единый гештальт и помог бы отразить в едином образе порождаемую в особых условиях речь, связанную с самими коммуникативными условиями этого порождения» [Кубрякова 2004: 524]. Различные подходы к дискурсу объединяются по принципу фамильного сходства: ученые акцентируют внимание на различных аспектах условий порождения дискурса в зависимости от исследовательских традиций, целей и материала исследования. В современном понимании дискурс – это «сложное коммуникативное явление, включающее, кроме текста, еще и экстралингвистические факторы (знания о мире, мнения, установки, цели адресата), необходимые для понимания текста» [Караулов, Петров 1989: 8]. Н.Д.Арутюнова рассматривает дискурс как «текст в совокупности с экстралингвистическими, прагматическими, социокультурными, психологическими и другими факторами» [1990: 136–137]. Представляется, что преимущество такого подхода в том, что дискурс не ограничивается рамками собственно текста, а включает также социальный контекст коммуникации, характеризующий ее участников, процессы продуцирования и восприятия речи с учетом фоновых знаний. Поэтому в настоящей главе дискурсивное исследование политической метафоры понимается как ее изучение в тесной взаимосвязи с национальными, историческими, личностными, институциональными и иными факторами, от которых в значительной степени зависит ее возникновение, функционирование и восприятие.

Каждый лингвист, приступая к изучению политической метафоры, так или иначе ограничивает материал для своего исследования. Эти ограничения чаще всего носят дискурсивный характер, то есть рассматривается не политическая метафора вообще, а политическая метафора в определенном виде дискурса. Чаще всего внимание исследователей привлекают закономерности использования метафор в следующих разновидностях дискурса.

1. Национальный политический дискурс. При конкретном исследовании политической метафоры крайне сложно писать о глобальных закономерностях, абсолютное большинство публикаций выполнено на материале одного (реже – двух) национальных дискурсов, то есть ориентировано на материалы политической коммуникации в одной-двух странах.

2. Институциональный/медийный политический дискурс. Абсолютное большинство современных исследований политической метафоры имеет своим основным источником собственно политические тексты, созданные политиками в рамках институциональной коммуникации, и/или медиа-тексты, в создании которых основная роль принадлежит журналистам.

3. Исторический политический дискурс. Большинство современных исследований ориентировано на изучение политических метафор в текстах, созданных на рубеже ХХ и XXI вв., но вполне закономерно, что отдельные авторы избирают предметом своего исследования метафоры в текстах, относящихся к недавнему или отдаленному прошлому, или же рассматривают историческую динамику функционирования политических метафор.

4. Политическая метафора в личностном дискурсе. В этом случае исследователь занимается только политическими метафорами, которые характерны для отдельного автора, отражают специфику идиостиля.

5. Политическая метафора в отдельном тексте. Большинство современных исследований посвящено политическим метафорам, функционирующим в рамках широкого дискурса (национального, исторического и др.), однако существуют исследования, в которых изучаются закономерности развертывания политической метафоры в рамках отдельного текста.

Каждый из разделов настоящей главы ориентирован на изучение специфики использования политической метафоры в одном из названных выше видов политического дискурса.

 

3.1. Политическая метафора в национальном дискурсе

Одна из актуальных проблем теории когнитивной метафоры – сопоставление закономерностей метафорического моделирования политической картины мира в политических дискурсах различных государств. В этой сфере можно предположить постоянное взаимодействие двух тенденций. С одной стороны, как справедливо отмечает при сравнении русских и польских морбиальных метафор Т.В. Шмелева, «современные средства массовой информации составляют уже своеобразный интердискурс, в котором различия отдельных… языков – вещь чисто поверхностная. При обсуждении современных событий мировая пресса мгновенно подхватывает сказанное кем-то удачное выражение, оно разносится по изданиям и языкам… Мы смотрим на мир (или нам предлагается смотреть) очень схоже» [Шмелева 2001: 5].

С другой стороны, следует согласиться с тем, что «наиболее фундаментальные культурные ценности согласованы с метафорической структурой основных понятий данной культуры» [Лакофф, Джонсон 1990: 404]. Аналогичные мысли неоднократно высказывали и отечественные специалисты (Ю.Д. Апресян, А.Н. Баранов, Е.М. Верещагин, В.Г. Гак, Ю.Н. Караулов, В.Г. Костомаров, Е.С. Кубрякова, Б.А. Успенский и др.).

Сопоставляя названные тенденции, можно сделать вывод о том, что национальная метафорика в одних своих аспектах отражает современное состояние общества, национальную культуру и национальный менталитет, в других – типична для определенного культурного пространства (Запад, Россия, Восток, Африка и др.), а в третьих – имеет общечеловеческий характер.

Для верификации этих положений рассмотрим исследования по политической метафорике в политических дискурсах стран Востока, составляющих контраст с большинством исследований, направленных на анализ политической метафорики в цивилизационном пространстве Запада и России.

Действительно, метафоры, распространенные в политическом дискурсе стран Запада, довольно традиционны и для политической коммуникации Востока. Иллюстрирующим примером может служить монография Дж. Вэй [Wei 2001], в которой проанализированы основные метафорические модели тайваньского политического дискурса. В Тайване политические сущности метафорически представляются в понятиях военных действий, семейных отношений, зрелищных представлений, торговли и др. Выводы автора вполне сопоставимы с результатами похожих монографических исследований, проведенных специалистами из разных стран на примере политических дискурсов России, США и государств Европы [Charteris-Black 2004a, 2004б; Musolff 2000, 2004; Santa Ana 2002; Чудинов 2001, 2003].

Схожая ситуация наблюдается и при рассмотрении метафор в политическом дискурсе Сингапура. В частности, Л. Ви [Wee 2001] показал, что разъединение Сингапура и Малайзии и возможное воссоединение двух государств в будущем осмыслялось в метафорах супружеских отношений, что является довольно устойчивым фреймом для концептуализации политических ситуаций подобного рода в политическом дискурсе России, Великобритании, Германии, Польши и других стран [Баранов, Караулов 1991, 1994; Будаев 2006; Чудинов 2001; Zinken 2002].

Метафоры египетского политического дискурса в их взаимосвязи с семиотикой арабской культуры и текущей политической ситуацией рассмотрены в монографии И. Насальски [Nasalski 2004]. Как показывает польский исследователь, египетские метафоры отражают сложности переходного периода, в котором становление демократического мировоззрения переплетается с традиционными ценностями и символами. Вместе с тем доминирующие арабские метафоры (беременность, рождение ребенка, болезнь, пробуждение, дорога и др.) вполне согласуются с аналогичными образами в традиционной политической метафорике западной культуры.

Эти примеры свидетельствуют о том, что в политической метафорике Запада и Востока существует много общего. Вместе с тем, несмотря на активную глобализацию и вестернизацию традиционных обществ, на цивилизационном пространстве Востока остается место для метафорического своеобразия.

Это своеобразие вызывает особый интерес, поскольку, с одной стороны, служит подтверждением перспективности антропоцентрически ориентированных исследовательских программ, активно реализуемых в лингвокультурологических и когнитивных изысканиях, а с другой – обладает несомненной практической ценностью. Знания об особенностях концептуализации мира в иной культуре становятся необходимым условием для межнационального взаимопонимания, ценным приобретением для специалистов из многих областей, так или иначе связанных с межкультурной коммуникацией.

Ряд примеров восточной специфики метафорического осмысления политики находим в монографии Б. Льюиса «Язык ислама» [Lewis 1988]. Если на Западе глав государств часто сравнивают с капитаном или рулевым корабля, то метафоры лидерства в исламе связаны с искусством верховой езды. Мусульманский лидер никогда не стоял за штурвалом, но часто сидел в седле и держал ноги в стременах. Также его власть никогда не ассоциировалась с образом солнца, потому что испепеляющее солнце не радует жителей Востока. Мусульманский лидер закрывает подданных благодатной тенью, спасающей от палящего солнца, и одновременно сам является «тенью Бога на земле». Если мы обратимся к метафорам стран Запада и России, то обнаружим, что в них метафора монарха как солнца довольно традиционна. Достаточно вспомнить французского Короля Солнце (Людовика XIV) или собирательный образ древнерусского князя Владимира Красное Солнышко.

Интересны наблюдения Б. Льюиса по поводу ориентационных метафор. На Ближнем Востоке властные отношения в большей степени представляются в горизонтальных, нежели вертикальных понятиях. Человек во власти не бывает внизу или вверху, но внутри или снаружи, рядом или далеко. В исламском обществе власть и статус больше зависят от близости к правителю, чем от ранга во властной иерархии. Правители Ближнего Востока чаще предпочитали дистанцироваться от критически настроенного окружения, чем понижать их в ранге, или отправляли неугодных в ссылку, вместо того, чтобы бросить их в подземелье. Разумеется, речь не идет о бунтарях и явных мятежниках, с которыми и на Западе, и на Востоке власть имущие поступали примерно одинаково.

Особенно рельефно специфика политических метафор Востока проявляется в гендерных стереотипах исламских государств. Сопоставление исследований политической метафорики Запада и Востока позволяет сделать вывод о том, что метафорическая картина политической действительности часто структурируется в соответствии с противопоставлением мужского и женского начал, но оценочные смыслы варьируются в политическом дискурсе гетерогенных культурных сообществ (подробнее см. параграф 4.5 настоящей монографии).

Разумеется, Восток – это не только исламские государства, и при обращении к другим его субрегионам обнаруживаются другие культурно обусловленные концептуальные особенности.

К примеру, китайские метафоры брака несут в себе отличную от европейской концептуальную информацию. В китайском обществе браку предшествует серия замысловатых переговоров, направленных на защиту интересов обеих семей, а желания жениха и невесты – вопрос второстепенный. Это сближает рассматриваемые китайские метафоры с метафорами торговой сделки, но с моральным основанием: брак рассматривается китайцами как выполнение обязательств перед предками [Wei 2001: 63–64, 66–68].

Причины своеобразия рассмотренных метафор довольно прозрачны. Их оценочные смыслы эксплицитно связаны с климатическими условиями того ареала, на котором формировались культуры Востока, с культурными традициями, предписывающими соответствующие стереотипы поведения, и другими факторами, имеющими многовековую историю. Вместе с тем система политических метафор даже в самом традиционном обществе представляет собой не раз и навсегда заданную систему концептуальных координат для осмысления реальности, а концептосферу, меняющуюся в зависимости от экстралингвистической действительности. Изменения в инвентаре политических метафор стран Востока связаны как с внутренними потребностями, так и с инокультурным влиянием.

Примеры своеобразной интерпретации метафор «западного происхождения» обнаруживаем у Дж. Вэй. Исследователь прослеживает, как в нарративе «Выборы мэра Тайбэя» кандидаты боролись за пост с помощью метафор пищи и наименований собак. Популярный в местных кругах кандидат называл имеющего американское образование оппонента пиццей и guibingou («дорогая иностранная собачка»), связывая эти концепты с удаленностью претендента на пост мэра от насущных проблем. Себя же он позиционировал как дворняжку и baozi (популярный в народе вид сдобной булочки) [Wei 2001: 62–63].

Довольно интересны наблюдения Дж. Вэй относительно традиционной китайской цветовой символики и ее взаимодействия с новообразованиями в политической метафорике. По данным исследователя, в современном тайваньском политическом дискурсе получила широкое распространение метафора шляпы как символа власти. При этом важное значение имеет ее цвет: красный цвет связан со взяточничеством, золотой – с финансовыми скандалами, черный – с культивированием непотизма, желтый – с прелюбодеянием. Таким образом, политик, который, например, «носит красную шляпу», косвенно обвиняется автором метафоры в коррупции [Wei 2001: 75–77].

Помимо своеобразия в концептуальных картинах мира, политическая метафорика Востока характеризуется спецификой, связанной с особенностями ситуативной интерпретации определенных политических событий. В этом отношении наиболее известна публикация Дж. Лакоффа, в которой рассмотрен контраст между метафорическим осмыслением кризиса в Персидском заливе в США и арабских странах [Lakoff 1991].

Указанная работа Дж. Лакоффа начинается фразой Metaphors can kill (Метафоры могут убивать). Если метафора не просто фигура речи, а механизм нашего мышления, то она действительно играет важную роль в мире политики, а метафоры не только «могут убивать», но и примирять или, по крайней мере, могут помочь избежать конфликта. В этом контексте исследование политической метафорики, особенно в иных культурах, содержит в себе значимый гуманистический смысл.

Межнациональные различия в актуализации политических метафор прослеживаются не только при анализе специфики национальной картины мира, но и при исследовании частотности или продуктивности метафорических моделей, характерных для всех сопоставляемых дискурсов. Например, израильские исследователи А. Абади и Я. Сакердоти, сравнив метафоры израильского и американского политических дискурсов, обнаружили, что метафорическая модель со сферой-источником «Война» более продуктивна и частотна в израильском дискурсе, в то время как спортивные метафоры более распространены в дискурсе США. Авторы объясняют полученные результаты тем, что жизнь рядовых израильтян в большей степени связана с армией, чем жизнь американцев. Постоянные арабо-израильские конфронтации находят выражение во всепроникающей милитаризации израильского общества. Наоборот, в Израиле отсутствует характерный для США «культ спорта». В частности, количество популярных в США видов спорта значительно превосходит аналогичные показатели в Израиле [Abadi, Sacerdoti 2001].

Также в публикации Э.В. Будаева [2006б], посвященной анализу метафорической концептуализации республик бывшего СССР в российском и британском политическом дискурсе, было показано, что метафоры родства характерны и для британской, и для российской политической коммуникации, но частотность метафор в значительной степени зависит от сферы-мишени метафорической экспансии. Например, в британском политическом дискурсе Латвия, Литва и Эстония регулярно представляются в качестве полноправных членов европейской семьи (братьев, невест, дочерей и т. п.), в то время как Россия не только не входит в европейскую семью, но и концептуализируется как тюрьма народов, нежели единая семья. Анализ российского политического дискурса обнаруживает противоположные результаты: прагматический потенциал сферы-источника «Родство» активно реализуется в российском политическом дискурсе для концептуализации сферы-мишени «Россия», но не задействован для осмысления сферы-мишени «Страны Балтии».

Продолжение сопоставительного исследования метафорических моделей, используемых в политическом дискурсе различных стран, позволит лучше разграничить, с одной стороны, закономерности, общие для всего цивилизованного мира или какой-то его части, а с другой – специфические признаки того или иного национального политического дискурса.

При рассмотрении современных публикаций по политической метафоре целесообразно разграничивать исследования, обобщающие закономерности одного национального дискурса (например, российского, американского или польского) и сопоставительные исследования, в которых использованы материалы двух-трех, а иногда и десятков национальных дискурсов. Следует еще раз подчеркнуть, что абсолютное большинство специалистов изучает специфику политических метафор именно в национальном политическом дискурсе, а не в том или ином национальном языке. В связи с этим принято, например, автономно рассматривать австралийский, британский, американский и иные виды политических дискурсов, в которых используется английский язык. Так, в исследовании Н.А. Красильниковой [2005] убедительно продемонстрированы различия в использовании метафор в коммуникативной практике экологических движений в США и Великобритании.

Специалисты отмечают также, что до воссоединения Германии существовали значительные различия в метафорических системах, которые использовались в ГДР и ФРГ [Baranov, Zinken 2003], показательно, что обнаруживаются специфические явления и в русскоязычной прессе Латвии и Литвы [Клочко 2006, Макарова 2005].

На следующем этапе классификации целесообразно разграничить гомогенные и гетерогенные исследования политической коммуникации. В первом случае лингвист обращается к рассмотрению политической коммуникации в родной для него стране, а во втором – материалом для исследования служит зарубежный политический дискурс. Примером первого типа может служить статья американского профессора В. Бенуа [Benoit 2001], обратившегося к изучению гомогенной для него американской политической коммуникации. Примером второго типа является исследование российского специалиста М.В. Сорокиной [2004] по использованию политиками из США метафор из подсферы-источника «Американский футбол».

Легко заметить, что абсолютное большинство современных исследований политической метафоры выполнено на американском материале, причем среди них встречаются как гомогенные, так и гетерогенные. Обращение к родной для автора политической среде типично для многих американских исследований [Bergen 2004; Berho 2000; Carpenter 1990; Cienki 2001 Daughton 1993; Halverson 2003; Hardy 2003; Johnson 2005; Lakoff 1996, 2004; Paris 2002; Santa Ana 2002; и др.]. Вместе с тем к изучению американской политической метафоры обращаются специалисты и из других государств [Иванова 2002; Ольховикова 2006; Пшенкин 2006; Шадаева 2004; Шибанова 1999; Carvalho 2003; Chaban 2004; Moreno 2004 и др.].

На втором месте – публикации по российской политической метафорике, среди которых преобладают гомогенные исследования [Баранов, Караулов 1991, 1994; Беглова 2004; Григорьева 2001, 2002 и др.]. Среди зарубежных публикаций по проблемам российской политической метафоры следует выделить работы Р. Андерсона [Anderson 2001; 2002a; 2002b], Дж. Кодевиллы [Codevilla 2003] и Рязановой-Кларке [Ryazanova-Clarke 2004].

Внимание исследователей регулярно привлекает метафорика британского [Рожкова 2005; Cibulskiene 2002; Harris 1998; Oberlechner, Mayer-Schonberger 2002; Underhill 2003], немецкого [Burkhardt 1992; Caglar 2001; Hulsse 2000; Kelly-Holmes, O 'Regan 2004; Rash 2005; Zinken 2004; Керимов 2005; Чепанова 1999] и польского дискурсов [Borkowski 1996; Frankowska 1994; Heintze 2001; Kiklewicz, Prusak 2006; Zinken 2003].

Специалисты обращались также к исследованию метафор в политических дискурсах многих других стран: Австралии [Augoustinos, Penny 2001], Австрии [Refaie 2001], Аргентины [Berho 2000], Бразилии [Canedo 1997; Ramalho 2005], Бельгии [Vertessen, De Landtsheer 2005], Венесуэлы [Hernandez 2004; Molero de Cabeza 2002], Голландии [Landtsheer 1991; Hulst 2005], Греции [Kitis, Milapides 1997], Дании [Kjeldsen 2000], Египта [Nasalski 2004], Израиля [Abadi, Sacerdoti 2001], Ирана [Heradstveit, Bonham 2005], Италии [Semino, Masci 1996; Scolari 2003], Канады [Gidengil, Everitt 1999, 2003; Gingras 1996], Колумбии [Sofer 2003], Литвы [Макарова 2004], Новой Зеландии [Chaban 2002], Норвегии [Stenvoll 2005], Пакистана [Saigol 2000, 2003], Португалии [Abrantes 2001], Сингапура [Wee 2001], Тайваня [Wei 2001], Турции [Bilgin 2004], Финляндии [Hellsten 1996, 1997; Mustaparta 1996], Франции [Kovecses 1994], Чехии [Chrz 2000] и Чехословакии [Drulak 2005b], Швейцарии [Bartsch 2004; Muller 2005], Швеции [Fridolfsson 2005; Jacobsson 1994], Южной Африки [Sonderling, 1998].

Абсолютное большинство сопоставительных исследований политической метафоры выполнено на материале политических дискурсов двух государств. Среди исследований, материалом для которых послужили политические дискурсы трех государств, можно назвать работы Е.Л. Ериловой [2003], А.А. Красильниковой [2005], В. Кеннеди [Kennedy 2000], Р. Кусисто [Kuusisto 1998], И.В. Телешевой [2006], П. Чилтона [Chilton 1996], К. Шеффнер [Schaffner 1993].

Чаще всего в качестве одного из сопоставляемых политических дискурсов выступают американский, британский и российский дискурсы.

В европейских сопоставительных исследованиях двух дискурсов в83 % случаев исследуется британский дискурс, 33 % – немецкий, 16 % – американский. В американских в 100 % случаев сопоставляется американский дискурс. В России в 89 % случаев рассматривается российский дискурс, 44 % – американский, 33 % – немецкий.

По количеству сопоставляемых политических дискурсов несомненными лидерами являются исследования П. Друлака [Drulak 2004, 2005а], в которых анализируются закономерности метафорического представления «европейского дома» в политических дискурсах 28 европейских государств. В статье Н.Н. Клочко [2006] представлены метафоры, которые активно используются в СМИ различных стран Восточной и Центральной Европы. Выделяется исследование Р. Водак и ее коллег, проанализировавших метафорическое представление Брюссельской межправительственной конференции (дек. 2003 г.) в дискурсе восьми европейских государств [Oberhuber et al. 2005].

Отдельную группу составляют исследования так называемого европейского дискурса, точнее, дискурса Евросоюза. Среди лингвистов даже появилось специальное наименование для этого дискурса – «евроспик». Исследователи рассматривают политические выступления в переводе (на рабочем языке мероприятий) или на многих языках без уточнения их точного количества. В таком случае фактор институциональности дискурса рассматривается как более значимый, чем национальный язык.

Обобщенные сведения о национальных дискурсах, изучению которых отдают предпочтение специалисты по политической метафорологии из различных мегарегионов, представлены в следующей таблице.

Таблица 2

Национальные дискурсы в исследованиях политической метафоры

Представленная таблица позволяет сделать следующие выводы о направленности исследований политической метафоры на национальные дискурсы.

1. Исследования, направленные на изучение одного национального дискурса, более чем в два раза превосходят по количеству сопоставительные исследования. По Центральной и Западной Европе количество сопоставительных исследований лишь немногим отстает от количества несопоставительных, тогда как по Северной Америке абсолютное большинство исследований является несопоставительными. По России доля сопоставительных исследований примерно в два раза ниже, чем доля сопоставительных исследований.

2. Абсолютное большинство исследований национальных политических дискурсов выполняется специалистами, для которых соответствующие языки являются родными.

3. Чаще всего внимание специалистов привлекают метафоры, которые используются в полических дискурсах США (37), России (29), Германии (8).

4. Большинство сопоставительных исследований проведены на примере американского (21), британского (19), российского (18) и немецкого (15) дискурсов. Еще семь исследований выполнены на материале трех языков. Большее количество национальных дискурсов сопоставляется в коллективной работе [Oberhuber et al. 2005], в публикациях Н.Н. Клочко [2006], Т. Рорера [Rohrer 1991], П. Друлака [Drulak 2005а].

 

3.2. Политическая метафора в медийном и институциональном дискурсах

При отборе текстовых материалов (корпуса) для исследования в политической лингвистике существует два полярных подхода – узкий и широкий [Чудинов 2003; Шейгал 2000 и др.]. В первом случае в качестве источников исследования используются только тексты, непосредственно созданные политиками и использованные в политической коммуникации. Такие тексты относятся к числу институциональных и обладают весьма существенной спецификой [Карасик

2004].

При широком подходе к отбору источников для исследования политической коммуникации используются не только тексты, созданные собственно политиками, но иные тексты, посвященные политическим проблемам. Как справедливо отмечает П. Серио, не существует высказывания, «в котором нельзя было бы не увидеть культурную обусловленность и которое нельзя было бы тем самым связать с характеристиками, интересами, значимостями, свойственными определенному обществу или определенной социальной группе, их признающей в качестве своих. В любом высказывании можно обнаружить властные отношения» [Серио 2002: 21].

Учитывая диффузность границ между различными видами дискурсов, Е.И. Шейгал [2004] предлагает подходить к политическому дискурсу как к полевому феномену, включающему центральные и периферийные компоненты. При таком подходе предполагается, что политический дискурс включает как институциональные, так и неинституциональные формы общения, в которых к сфере политики относится хотя бы одна из трех составляющих: субъект, адресат или содержание сообщения [Шейгал 2004: 18–32]. При этом важно учитывать, что содержание сообщения нередко соотносится со сферой политики имплицитно. Как отмечает Дж. Юл, исследование дискурса направлено на изучение того, что не сказано или не написано, но получено (или ментально сконструировано) адресатом в процессе коммуникации. Необходимо обнаружить за лингвистическими феноменами структуры знания (концепты, фоновые знания, верования, ожидания, фреймы и др.), т. е. исследуя дискурс, «мы неизбежно исследуем сознание говорящего или пишущего» [Yule 2000: 84].

При полевом подходе специалисты разграничивают прежде всего институциональный политический дискурс, в рамках которого используются только тексты, созданные политиками (парламентские стенограммы, политические документы, публичные выступления и интервью политических лидеров и др.), и масс-медийный (медийный) политический дискурс, в рамках которого используются преимущественно тексты, созданные журналистами и распространяемые посредством прессы, телевидения, радио, Интернета.

К периферии политического дискурса (в зоне его пересечения с официально-деловым дискурсом) относится аппаратная коммуникация, в рамках которой создаются тексты, предназначенные для сотрудников государственного аппарата или сотрудников тех или иных общественных организаций. Это разного рода инструкции, правила поведения для сотрудников, приказы и распоряжения и др.

Еще одну часть политического дискурса составляют тексты, созданные «рядовыми гражданами», которые, не являясь профессиональными политиками или журналистами, эпизодически участвуют в политической коммуникации. Это могут быть разного рода письма и обращения, адресованные политикам или государственным учреждениям, письма в СМИ, разного рода надписи (в том числе на стенах), анекдоты, бытовые разговоры, связанные с политическими проблемами и др. Подобные тексты находятся в сфере пересечения политического и бытового дискурсов.

К периферии политического дискурса относятся также тексты, в которых используются элементы художественного повествования. Сюда относятся разного рода «политические детективы», «политическая поэзия» и (в несколько меньшей мере) тексты весьма распространенных в последние годы политических мемуаров.

Совершенно особую часть политического дискурса составляют посвященные политике тексты научной коммуникации. Так, значительную часть источников в диссертации А.А. Пшенкина занимают метафоры, которые использовали американские советологи, которые во второй половине прошлого века стремились дать научную оценку событиям в СССР/России [Пшенкин 2006]. Ряд исследований метафорики в научно-политологическом осмыслении политической действительности проведен зарубежными специалистами [Kovecses 1994; Miller 1979; Rayner 1984; Terchek 1999 и др.].

Границы между шестью названными разновидностями политического дискурса не вполне отчетливы, нередко приходится наблюдать их взаимное пересечение. В монографии Е.И. Шейгал [2000] сфера пересечения собственно политического дискурса с политическим массмедийным дискурсом представлена как своего рода зона между двумя полюсами, элементы которой в большей или меньшей степени обладают признаками и политического, и масс-медийного дискурса.

Существует значительная группа публикаций, в которых политическая метафора изучается исключительно на материале институционального дискурса. Примером такого подхода может служить диссертация Р.Д. Керимова, где «материалом для исследования послужили тексты официальных речей политических деятелей ФРГ (депутатов бундестага, федеральных и земельных министров, федерального канцлера и федерального президента)» [Керимов 2005]. Институциональный политический дискурс рассматривается и в диссертации Е.Н. Беловой [1995], посвященной анализу слушаний в Конгрессе США. А.К. Михальская рассматривает лингвистические характеристики интервью, в которых участвовали крупнейшие российские политики [Михальская 1999]. В публикации Р. Мюллера материалом для анализа метафор послужили выступления федеральных советников Швейцарии [Muller 2005].

Масс-медийный политический дискурс создается преимущественно профессиональными журналистами, но в нем так или иначе могут отражаться коммуникативные практики политиков и даже рядовых граждан. Именно этот дискурс послужил материалом в абсолютном большинстве отечественных исследований политической метафоры, в том числе в диссертациях Т.С. Вершининой [2002], А.А. Касловой [2003], Н.А. Красильниковой [2005], Т.А. Прокофьевой [2006], А.Б. Ряпосовой [2002], Н.А. Санцевич [2004], О.А. Солоповой [2006], А.М. Стрельникова [2005], Ю.Б. Феденевой [1998], А.А. Федосеева [2004], Н.М. Чудаковой [2005], О.А. Шаовой [2005] и др.

Крайне немногочисленную группу составляют исследования, выполненные исключительно на материале текстов, авторы которых не относятся к числу профессиональных политиков или журналистов. Примером может служить публикация Д.Б. Гудкова, посвященная настенным надписям политического характера [1999]. В диссертации Н.И. Тюкаевой отмечается метафоричность современных русских граффити [2005].

В современной политической лингвистике существуют также исследования, ориентированные на тексты, которые находятся на рубеже между политическим и художественным дискурсами. К числу подобных гибридных текстов относятся разного рода «политические детективы», «политические биографии» и даже «политическая поэзия». В частности, изучению метафор в автобиографической прозе современных российских политических лидеров посвящены публикации А.В. Суриной [2004, 2005]. К периферии можно отнести исследования по метафорическому представлению общественной действительности, проведенные на примере текстов художественной литературы, или с использованием таковых наряду с «прототипически политическими» источниками [Добренко 1993; Bilgin 2004; Harvey 1999; Van Teeffelen 1994 и др.]

В поисках закономерностей осмысления политической действительности исследователи находят неожиданные решения. К примеру, Б. Келле [Kelle 2003] предпринял попытку реконструкции метафорической картины политического мира на основе книги пророка Осии. По мнению автора, выявленные метафоры в целом позволяют судить о традициях метафорического убеждения на Ближнем Востоке в VIII веке до н. э. Например, метафоры, связанные с отношениями между влюбленными, используются для описания политических союзников, а блуд, супружеская неверность – устойчивые образы для репрезентации осуждаемых политических действий. Более того, речь пророка Осии связана с реальным социополитическим контекстом Эфремского кризиса (734–731 гг. до н. э.), ситуацией, в которой правящий дом Самарии объединился с другими союзниками для проведения новой политики. Осия использует разнообразные метафоры семейных отношений (жена, мать, свадьба, Ваали, измена и др.), отражающие характерные для еврейского общества традиции, как средство комментария политических изменений в Самарии, способ предсказания грядущего кризиса. Понятно, что из-за недостатка источников исследование метафорического представления политической реальности в далекие эпохи затруднено. В такой ситуации некоторые книги из Библии, уже заслужившие в науке статус относительно достоверных исторических источников, становятся материалом для анализа политических метафор.

Показательно, что в нашей картотеке не зафиксированы исследования, посвященные использованию метафор в аппаратной коммуникации.

Еще одна классификация источников изучения политических метафор основана на разграничении устной и письменной речи. К числу устных источников относятся, в частности, материалы парламентских дебатов, выступления политических лидеров на встречах с избирателями, митингах, официальных церемониях и др. Письменные источники – это программы политических партий и движений, листовки, лозунги, послания президента парламенту, выступления политиков в прессе и др. Различаются также материалы непосредственного диалога и материалы, предназначенные для трансляции при посредстве СМИ.

Во многих современных исследованиях не учитываются различия между метафорами в устной и письменной речи, однако существуют и такие работы, которые ориентированы только на один из названных видов речевой деятельности. Так, в монографии А.Д. Васильева [2003] представлены исключительно материалы телепередач. Исключительно устные тексты рассматриваются также в публикациях А.К. Михальской [1999], Р.Д. Керимова [2004], Е.Н. Беловой [1995].

Политические метафоры, зафиксированные только в письменной речи, стали предметом изучения в уже указанных выше диссертациях Т.С. Вершининой [2002], А.А. Касловой [2003], Н.А. Красильниковой [2005], Т.А. Прокофьевой [2006], А.Б. Ряпосовой [2002], Н.А. Санцевич [2004], О.А. Солоповой [2006], Ю.Б. Феденевой [1998], Н.М. Чудаковой [2005], О.А. Шаовой [2005] и др.

Обобщенные сведения о соотношении медийных, институциональных и иных источников политической метафоры в исследованиях специалистов по политической метафорологии из различных мегарегионов представлены в следующей таблице.

Таблица 3

Институциональные и медийные источники исследования политической метафоры

Представленная таблица позволяет сделать следующие выводы о соотношении различных источников исследования политической метафоры.

1. Во всех мегарегионах абсолютное большинство исследований политической метафорики выполнено на материале медийного и институционального дискурсов, тогда как исследования метафор в бытовом, художественном и иных видах дискурса крайне малочисленны. Особую группу составляют исследования, в основе которых лежат различные виды дискурсов.

2. В общемировой практике количество медийных источников исследования политической метафоры несколько превышает количество ее институциональных источников.

3. В российских исследования доля медийных источников политической метафоры почти вчетверо выше доли институциональных источников, тогда как в США соотношение совершенно иное: там доля институциональных источников втрое выше доли медийных источников. В Европе доли указанных источников политической метафорики приблизительно равны.

 

3.3. Политическая метафора в историческом дискурсе

Специальные исследования показывают, что абсолютное большинство исследований политической метафоры выполняется на материале современного дискурса. Вместе с тем эпизодически появляются публикации, в которых рассматриваются метафоры, характерные для иных политических периодов. Так, в диссертации Л.А. Шадаевой [2004] детально проанализирован корпус текстов речей и высказываний А. Линкольна за период с 1832 по 1865 г. Автор выяснил, что картина мира А. Линкольна может быть представлена в ряде стереотипов, среди которых выделяются архитектурная метафора и метафоры Библии. Для знаменитого президента метафора служит важнейшим средством аргументации, она представляет собой языковой инструмент создания А. Линкольном ведущих речевых стратегий.

О.Н. Кондратьева [2003] обращается в своей статье к политическим метафорам, которые использовались почти пять столетий назад в переписке царя Ивана Грозного с князем Андреем Курбским. Это исследование показало, что еще в публицистике XVI в. активно использовались зооморфные метафоры с ярко выраженным агрессивным прагматическим потенциалом. В диссертации А.А. Пшенкина рассмотрены закономерности метафорического представления образа СССР и России в американском политическом дискурсе со второй половины ХХ в. до начала нового столетия, автор выделяет при этом два основных исторических периода – советский и постсоветский. Данное исследование ярко демонстрирует, что при создании образа если не друга, то хотя бы партнера используются совсем иные метафоры, чем образы, которые использовались при характеристике «империи зла»: это касается не только репертуара моделей, но и конкретных фреймов, слотов и концептов. Вместе с тем автор показывает, что многие способы метафорического представления остаются стабильными, и стереотипы в американском политическом дискурсе изменяются крайне медленно [Пшенкин 2006]. Различия нередко касаются даже не самих метафор, а их прагматического потенциала. Так, метафоры со сферой-источником «бизнес» обычно несут позитивную эмоциональную окраску, для американцев относиться к политике как к бизнесу – это значит относиться к ней максимально серьезно. В России образы «торгашей и спекулянтов» обычно призваны возбудить негативные эмоции, русские предпочитают говорить о принципах, о высокой морали и справедливости [Пшенкин 2006, Чудинов 2003].

В статье З. Ковечеса [Kovecses 1994] проанализированы метафоры в книге французского политолога Алексиса де Токвиля «Демократия в Америке» (1835). Традиционно считалось, что А. де Токвиль положительно относился к американской демократии. Вместе с тем З. Ковечес отмечает, что, несмотря на внешне позитивную оценку, политолог многое не одобрял, о чем свидетельствует доминантная метафора А. де Токвиля – АМЕРИКАНСКАЯ ДЕМОКРАТИЯ – это СТРАСТНЫЙ ЧЕЛОВЕК.

Ряд исследований посвящен изучению политической метафорики середины XX в. в Латинской Америке. Так, в исследовании Д. Софера рассмотрены метафоры в корпусе писем колумбийцев своему президенту за период 1944–1958 гг. [Sofer 2003], а в статье Д. Берхо проанализирована аргентинская политическая метафорика 1936–1952 гг. [Berho 2000].

На фоне публикаций по метафорическому представлению современной иммиграции в США выделяется статья Дж. О'Брайена [O'Brien 2003]. Исследователь проанализировал метафоры в дебатах начала XX в., посвященных вопросу об ограничении иммиграции в США. Как оказалось, еще в начале XX в. для концептуализации иммиграции использовались образы природных стихий, войны, животных, трудноперевариваемой пищи – образы, которые фиксируют современные американские исследователи той же сферы-мишени в современной политической коммуникации [Hardy 2003; Refaie 2001; Santa Ana 1999, 2002; Valk 2001].

Такой ракурс рассмотрения позволяет получить ответы на вопросы о динамике метафорических систем и проследить, как эволюционирует система политических метафор в связи с изменением политической ситуации. В наиболее общем виде исследователь политической метафорики в исторической перспективе может столкнуться с двумя взаимодополняющими свойствами системы политических метафор: архетипичностью и вариативностью.

Первое свойство выражается в том, что система политических метафор имеет устойчивое ядро, не меняется со временем и воспроизводится в политической коммуникации на протяжении многих веков. Статичность политической метафорики послужила основой для первых опытов по теории политических метафор в XX в., но нередко это свойство абсолютизировалось в духе культурно-временного универсализма. Согласно такой точке зрения и в Древней Греции, и в средневековой Европе, и в любой стране современного мира политические метафоры остаются неизменными, отражают устойчивые детерминанты человеческого сознания или архетипы коллективного бессознательного. Применительно к политическим метафорам эта точка зрения была последовательно сформулирована М. Осборном и его единомышленниками в теории архетипичных метафор [Osborn 1967a; Osborn 1967б; Osborn, Ehninger 1962].

Действительно, многие метафоры фиксируются исследователями в разных культурах и в разные времена. К примеру, метафоры болезней на протяжении долгого времени используются в разных обществах для представления Чужого, угрожающего здоровью общественного организма. Так, Дж. Харрис [Harris 1998] показал, что в эпоху королевы Елизаветы и короля Якова I были очень распространены метафоры болезни Англии, а причины этих болезней общество усматривало в «чужеродных телах»: евреях, ведьмах, католиках. Подобные метафоры обнаруживаются и сто лет спустя в риторике Адольфа Гитлера [Perry 1983; Rash 2005], и в современном политическом дискурсе, в котором морбиальные метафоры – значимое средство осмысления действительности и дискредитации политических оппонентов во многих странах [Каслова 2002; Муране 2002; Санцевич 2003; Феденева 1998; Чудинов 2001; Шмелева 2001; Adamson et al. 1998; Luoma-aho 2002 и др.]. Конечно, сфера-мишень для морбиальных метафор варьируется в различные эпохи. Если в эпоху королевы Елизаветы католики могли метафорически представляться причинами заболеваний, то до реформы Генриха IV или в период правления Марии Кровавой вряд ли, но аргументативный потенциал сферы-источника активно используется в разные исторические эпохи и в разных странах.

По мере накопления практических исследований становилось очевидным, что политическая метафорика обладает диахронической вариативностью. В 1977 г. М. Осборн, основатель теории о неизменных архетипичных метафорах, опубликовал работу, в которой пересмотрел категоричность некоторых своих постулатов [Osborn 1977]. М. Осборн пришел к выводу, что, несмотря на то, что архетипичные метафоры используются во всех культурах и во все времена, развитие культуры, науки и техники может воздействовать на их частотность. Изучив 56 политических выступлений XIX–XX вв., он обнаружил, что технологический прогресс может уменьшать распространенность архетипичных метафор. Например, в XX в. резко уменьшилось количество метафорических образов, связанных с водой, в то время как в XIX в. речные и океанские метафоры были очень распространены (что подтверждается и другими исследователями [см., напр.: Miller 2003])

Архетипичность политической метафорики получила оформленный характер в теории концептуальной метафоры, согласно которой механизмы метафоризации бессознательны и определяются физическим опытом взаимодействия человека с окружающим миром. Таким образом, важным основанием для метафорического универсализма стала анатомо-физиологическая общность представителей homo sapiens, до некоторой степени предопределяющая закономерности мышления. Вместе с тем критики теории концептуальной метафоры нередко забывают, что согласно теории Дж. Лакоффа и

М. Джонсона концептуальные метафоры согласованы с основными концептами той или иной культуры, что, в принципе, не только преодолевает недостатки культурного универсализма, но и не исключает диахронической вариативности политической метафорики.

Вариативность системы политических метафор имеет два ракурса рассмотрения.

1. Корреляции между изменением политической ситуации и количеством метафор в политическом дискурсе.

2. Доминирование отдельных метафор и метафорических моделей в различные исторические периоды.

Отправной точкой для первого направления послужила работа X. де Ландтсхеер [Landtsheer 1991], в которой с помощью методов контент-анализа было доказано, что между частотностью метафор и общественными кризисами существует взаимозависимость. В ходе исследования голландского политического дискурса Х. де Ландтсхеер удалось показать, что количество метафор увеличивается в периоды общественно-политических кризисов. Эти наблюдения послужили подтверждением того, что метафора является важным средством разрешения проблемной ситуации, и впоследствии легли в основу комбинаторной теории кризисной коммуникации (CCC-theory).

В очередном исследовании Х. де Ландтсхеер и Д. Вертессен [Vertessen, DeLandtsheer 2005], сопоставив метафорику бельгийского предвыборного дискурса с метафорикой дискурса в периоды между выборами, обнаружили, что показатель метафорического индекса (включающего такие критерии, как частотность, прагматический потенциал сферы-источника и др.) увеличивается в предвыборный период.

Исследования в этом направлении проводились и в российской лингвистике. Еще А.Н. Баранов во вводной статье к «Словарю русских политических метафор» [1994] отмечал, что метафоричность политического дискурса существенно возросла в период перестройки и снизилась в постперестроечный период, а в другой работе А.Н. Баранов [2003] с помощью методов контент-анализа подтверждает положение о том, что метафора является важным инструментом формирования множества альтернатив разрешения проблемной ситуации. Исследователь доказывает связь параметров креативности и относительной частоты употребления метафор в политическом дискурсе с общественно-политическим кризисом на примере лингвистического мониторинга политических метафор периода августовского кризиса 1998 г.

Второе направление в изучении вариативности политической метафорики определяется тем, что ученого интересует не степень метафоричности политического дискурса, а конкретные понятийные сферы, доминирующие метафоры той или иной эпохи, их динамика в связи с изменением политической ситуации. Так, в уже упоминавшемся исследовании Х. де Ландтсхеер [Landtsheer 1991] было доказано, что в периоды экономических кризисов увеличивается количество метафор смерти и болезни, а при экономическом росте превалируют метафоры природы.

Как показывают исследования этого направления, даже самые устойчивые и укорененные понятийные области претерпевают с течением времени изменения: доминируют или отходят на второй план. Например, А. Харви [Harvey 1999] проследил историю политической метафоры «Государство – это организм» и показал, что подобное осмысление государства – одна из древнейших метафор человечества. Развертывание антропоморфной метафорической модели обнаруживается уже в древних священных текстах. В Ригведе описывается, что священство произошло изо рта проточеловека, воины – из его рук, пастухи – из бедер, земледельцы – из ступней. В Ветхом Завете пророк Даниил, трактуя пророческий сон Навуходоносора, использует метафору человеческого тела. Прагматический потенциал политической антропоморфной метафоры использовался и в Древнем мире, и в текстах периода Средних веков, и в Новое время. Например, Иоанн Солсберийский предлагал следующую метафорическую картину государства: принц – голова; органы управления – сердце; судьи – глаза, уши и язык; солдаты – руки; крестьяне – ступни ног; сборщики налогов – желудок. Метафору «Государство – это организм» использовали Ф. Сидней, Б. Барнс, Ф. Бэкон, Т Гоббс и другие мыслители, и все-таки в эру индустриальной революции антропоморфную метафору значительно потеснили метафоры механизма.

Благодаря усилиям российских лингвистов достаточно отчетливо прослеживается динамика советско-российской политической метафорики второй половины ХХ в. В советскую тоталитарную эпоху доминировали метафоры войны, во времена Л.И. Брежнева милитарные метафоры уступили место метафорам родства, архитектурные метафоры – отличительный признак эпохи перестройки [Баранов, Караулов 1991; 1994], а метафоры из сфер-источников «Театр», «Секс» и «Криминальный мир» – яркая примета периода президентства Б.Н. Ельцина [Чудинов 2001]. В российском политическом дискурсе начала XXI в. особенно заметна активизация метафор из сферы-источника «Монархия» [Каслова 2003; Чудинов 2003]. При этом метафорическая модель «Россия – это монархия» оказалась очень продуктивна не только в российской прессе, но и в СМИ Германии [Санцевич 2003], Великобритании [Будаев 2004], Франции [Шаова 2005].

Смена метафорики особенно заметна в периоды общественно-политических преобразований. В этом отношении заслуживают внимания работы американского ученого Р.Д. Андерсона, направленные на анализ динамики политической метафорики в период демократизации общества. В публикации «The Discursive Origins of Russian Democratic Politcs» автор излагает дискурсивную теорию демократизации, суть которой состоит в том, что истоки демократических преобразований в обществе следует искать в дискурсивных инновациях (под дискурсом автор понимает совокупность процедур по созданию и интерпретации текстов, под текстом – единичное коммуникативное событие), а не в изменении социальных или экономических условий. По Р.Д. Андерсону, при смене авторитарного дискурса власти демократическим дискурсом в массовом сознании разрушается представление о кастовом единстве политиков и их «отделенности» от народа. Дискурс новой политической элиты элиминирует характерное для авторитарного дискурса наделение власти положительными признаками, сближается с «языком народа», но проявляет значительную вариативность, отражающую вариативность политических идей в демократическом обществе. Всякий текст (демократический или авторитарный) обладает информативным и «соотносительным» значением. Когда люди воспринимают тексты политической элиты, они не только узнают о том, что политики хотят им сообщить о мире, но и о том, как элита соотносит себя с народом (включает себя в социальную общность с населением или отдаляется от народа). Для подтверждения этой теории Р.Д. Андерсон обращается к анализу советско-российских политических метафор. Материалом для анализа послужили тексты политических выступлений членов политбюро 1966–1985 гг. (авторитарный период), выступления членов политбюро в год первых общенародных выборов (1989 г.) (переходный период) и тексты, принадлежащие известным политикам различной политической ориентации периода 1991–1993 гг. (демократический период). Р.Д. Андерсон исследовал частотность нескольких групп метафор, по которым можно судить о том, как коммунистическая элита соотносит себя с остальным населением СССР. Среди них метафоры размера (большой, крупный, великий, широкий, титанический, гигантский, высокий и т. п.), метафоры патернализма и субординации (воспитание, задача, работник, строительство, образец). Р.Д. Андерсон пришел к выводу, что частотность этих метафор уменьшалась по мере того, как население начинало самостоятельно выбирать представителей власти. В новых условиях на смену «вертикальным» метафорам пришли «горизонтальные» метафоры. Примерами последних могут служить такие метафоры, как диалог (в авторитарный период метафора использовалась только по отношению к международной политике), спектр, цветовые метафоры, ориентационные метафоры горизонтального расположения (левые, правые, сторонники, противники). К примеру, с появлением ориентационных метафор левый и правый у населения появилась свобода политического выбора, возможность «горизонтальной» самоидентификации с политиками тех или иных убеждений, что, по мнению исследователя, служит свидетельством демократизации общества. Основываясь на этих данных, Р.Д. Андерсон приходит к выводу, что характерные для дискурса авторитарного периода метафоры гигантомании и патернализма присущи монархическому и диктаторскому дискурсу вообще, в силу чего пространственные метафоры субординации можно считать универсальным индикатором недемократичности общества. Исследователь провел важный для своего главного теоретического вывода историко-политологический анализ, показывая, что процессы демократизации общества наблюдаются как в странах, испытывающих большие экономические трудности, так и в экономически высокоразвитых странах. Особенно подчеркивается, что смена политических метафор предшествует процессу демократизации, из чего делается вывод о том, что метафоры обладают каузальной силой. Чтобы опровергнуть это положение, отмечает автор, необходимо продемонстрировать общество, в котором процессу демократизации не предшествовали бы изменения в системе политических метафор, или найти третий фактор, всегда предвосхищающий изменение системы метафор и процесс демократизации, чего никому пока не удалось сделать.

Если использовать терминологию теории концептуальной метафоры, Р.Д. Андерсон исследовал ориентационные метафоры. Примером анализа динамики структурных метафор в период перехода к демократии может служить монография Збигнева Хейнтзе, в которой, помимо исследования изменений в польском политическом языке конца XX века, рассматриваются закономерности эволюции политических метафор в их связи с изменениями в польском обществе [Heintze 2001].

Как указывает З. Хейнтзе, накануне демократических преобразований в Польше отмечается резкая милитаризация языка коммунистической пропаганды. Множество метафор из военной сферы явилось реакцией коммунистической элиты на активизацию демократического движения, стало средством формирования образа коварного врага, с которым народ и коммунистическая партия должны вести войну. Метафоры войны не исчезли и после прихода к власти Л. Валенсы. Поляки продолжали свергать «последний бастион коммунизма», «захватывать позиции», предпринимать «тактические действия» и «торпедировать законопроекты», но уже не в такой степени, как раньше. Желание борьбы ослабло, а общество стремилось заменить все опустошающую войну на здоровое соперничество, чему в немалой степени способствовал переход к многопартийной системе.

Политическую систему в первые годы переходного периода З. Хейнтзе называет системой «многопартийной раздробленности». В те времена даже появился анекдот: «где два поляка – там три политические партии». Такое положение дел стало поводом для упорной борьбы, напоминающей о дарвинистской борьбе за существование, целью которой было попасть в парламент и удержаться в нем. Ситуация изменилась с введением 5 %-ного барьера, что заставило партии объединяться и ограничило число политических объединений. Открытая враждебность и непримиримость пошли на убыль, и политики стали искать не врагов, а союзников, начали объединять силы и вспомнили о «компромиссе» и «консенсусе». Соответственно, в политическом дискурсе этого периода отмечается преобладание метафор разумного соперничества, особенно метафор, связанных со спортом и игрой.

Отдельный интерес вызывает исследование динамики политической метафоры в рамках одной исходной понятийной сферы. Так, А. Мусолфф [Musolff 2000] прослеживает «эволюцию» метафоры «ЕВРОПА – ЭТО ДОМ / СТРОЕНИЕ» за последнее десятилетие ХХ в. на материале английских и немецких газет. Автор выделяет два периода в развитии метафоры дома. 1989–1997 гг. – это оптимистический период, когда разрабатывались смелые архитектурные проекты, укреплялся фундамент, возводились столбы. По мере роста противоречий в 1997–2001 гг. начинают доминировать скептические или пессимистические метафоры: в евродоме начинается реконструкция, на строительной площадке царит хаос, иногда евродом даже превращается в горящее здание без пожарного выхода. Сравнивая метафоры второго периода, автор отмечает, что немцы были менее склонны к актуализации негативных сценариев (необходим более реалистичный взгляд на строительство), в то время как англичане чаще отражали в метафоре дома пессимистические смыслы (немцы – оккупанты евро-дома или рабочие, считающие себя архитекторами).

Динамика политических метафор прослеживается и на примере более короткого временного интервала. Ирландские лингвисты Х. Келли-Холмс и В. О'Реган [Kelly-Holmes, O 'Regan 2004] рассмотрели концептуальные метафоры в немецкой прессе как способ делегитимизации ирландских референдумов 2000 и 2001 гг. Как известно, в 2000 г. в Ницце было достигнуто соглашение об институциональных изменениях, необходимых для принятия новых стран в ЕС. Ирландия – единственная страна ЕС, в конституцию которой нужно было внести поправки, чтобы ратифицировать этот договор. Ирландское правительство считало вопрос решенным, однако на первом референдуме ирландский народ проголосовал против изменения конституции, что не замедлило отразиться в метафорах немецкой прессы. До проведения референдума ирландско-немецкие отношения носили позитивный характер и метафорически представлялись в немецкой прессе как любовные отношения. После референдума метафоры любовных отношений исчезли, но появились негативные криминальные образы.

В исследовании Н.М. Чудаковой убедительно показано, что существенные изменения в экономической, политической и культурной жизни страны закономерно приводят к обновлению метафор со сферой-источником «Неживая природа». Так, в 70-е годы (период антагонистических отношений между социалистическим и капиталистическим лагерями, состояния «холодной войны», войны в Афганистане) в подобных метафорах прослеживалась отчетливая градация образов по признаку «свой – чужой». В начале 90-х годов (августовский путч, распад СССР, подавление оппозиции в Москве) природные метафоры имели ярко выраженный негативный характер. В начале ХХI в. появилась тенденция к увеличению доли позитивно окрашенных природных метафор (русло, река, движение по дороге, атмосфера и др.), что, по мнению автора, связано с повышенным вниманием к традиционным фундаментальным ценностям русского народа [Чудакова 2005].

Как показывает данный обзор, исследование политической метафорики в исторической перспективе свидетельствует о наличии двух свойств системы политических метафор: архетипичности и вариативности. Вариативность системы политических метафор проявляется в динамике уровня метафоричности политического дискурса и в изменении доминирующих метафорических моделей в определенные исторические эпохи и другие временные интервалы.

Обобщенные сведения о соотношении исследований, которые посвящены изучению современных метафор, и исследований, в которых рассмотрены метафоры, характерные для иных исторических периодов, представлены в следующей таблице.

Таблица 4

Политическая метафора в историческом дискурсе

Представленная таблица позволяет сделать следующие выводы о внимании исследователей политической метафоры к различным историческим этапам развития политического дискурса.

1. Абсолютное большинство исследований политической метафоры во всех мегарегионах проведено на материале политического дискурса второй половины XX – начала XXI в., причем российские исследователи отличаются повышенным вниманием к метафорам самых последних лет.

2. В России, Северной Америке, Центральной и Западной Европе эпизодически появляются публикации, посвященные метафорам, которые использовались много десятилетий и столетий тому назад.

3. Проблемами исторической динамики развития политической метафоры в наибольшей степени интересуются специалисты из Центральной и Западной Европы.

 

3.4. Политическая метафора в личностном дискурсе

Перспективы исследования концептуальной метафоры в идиолектах политиков были намечены еще в 1980 г. Дж. Лакоффом и М. Джонсоном, которые рассмотрели милитарную метафору Дж. Картера и ее следствия [Лакофф, Джонсон 2004: 184–186]. Среди первых подобных исследований концептуальной метафоры можно выделить работу группы американских исследователей [Adamson et. al. 1992], проанализировавших метафорические модели в идиолекте американского консерватора Р. Лимбау и выделивших доминантные концептуальные метафоры его идиолекта.

В рамках этой методики заслуживают внимания попытки найти практическое подтверждение того, как метафоры в речи политика воздействуют на массовое сознание и побуждают к принятию определенных политических решений. Так, Д. Берхо [Berho 2000] задается вопросом о причинах высокой популярности аргентинского президента Х.Д. Перона. Автор сопоставляет метафорику аргентинской политической элиты, отражающую презрение высших слоев общества к основной массе населения, с метафорами идиолекта Х.Д. Перона. А. Берхо показывает, как регулярное развертывание метафоры Politics Is Work (Политика – это труд) в политическом дискурсе принесло будущему президенту огромную популярность среди миллионов лишенных избирательских прав и работающих в тяжелых условиях аргентинцев, которые и привели Х.Д. Перона к власти.

Похожее исследование на примере венесуэльского политического дискурса провел Л. Молеро де Кабеза [Molero de Cabeza 2002].

Автор рассмотрел метафорические средства, которые У. Чавес успешно использовал в коммуникативной борьбе за президенсткий пост. Для создания негативного представления о настоящем Венесуэлы У. Чавес апеллировал к образам войны, больного организма, рушащегося здания и др.

Подобные исследования направлены на выявление способов убеждения адресата, основанных на использовании метафорической логики. Так, Т. Рорер [Rohrer 1995] исследовал прагматический потенциал метафор американского президента Дж. Буша и его оппонентов из Сената. Большинство анализируемых автором контекстов рассматривается на фоне развертывания метафоры «Государство – это человек» и метонимии «Государство – это его президент». Автор выявляет в идиолекте Дж. Буша метафорическое представление Ирака как каннибала; аморального ребенка, которого нужно поставить в угол; преступника-насильника. Отмечается, что если Дж. Буш апеллировал к сфере-источнику «Вторая мировая война», то сенаторы-демократы предпочитали актуализировать сферу-источник «Вьетнамская война».

Исследователи из Гарвардского университета проанализировали метафоры со сферой-мишенью «Лидерство» на примере анализа корпуса интервью с британским промышленным гуру Дж. Харвей-Джоунсом. С помощью психолингвистической методики и метафорического анализа были установлены основные сферы-источники его идиолекта и метафорические инференции такого понимания концепта «Лидерство» [Oberlechner, Mayer-Schonberger 2002].

В статье И. ван дер Валка [Valk 2001], посвященной сопоставлению речевых стратегий в франко-голландском расистском дискурсе, выявлены ведущие метафоры в идиолекте А. Ле Пена. Для негативной репрезентации иммигрантов лидер «Народного фронта» использует метафоры водного потока и войны. Соответственно, Франция выступает в роли жертвы, которую освободитель А. Ле Пен (сравнивающий себя с Ж. Д'Арк и У. Черчиллем, а деятельность своей партии с антифашистской борьбой) должен спасти. Для положительной самопрезентации А. Ле Пен активно эксплуатирует мелиоративные смыслы метафоры родства.

Особое место среди публикаций, использующих данную методику, занимают экспериментальные исследования, направленные на выявление потенциала метафор к переконцептуализации политической картины мира в речи политиков. Так, скандинавские исследователи [Heradstveit, Bonham 2005], изучая влияние политической метафоры Дж. Буша «Ось зла» на иранское сознание, рассмотрели интервью с 32 представителями иранской политической элиты (в том числе оппозиционной) в 2000 и 2002 гг. В процессе исследования было обнаружено, что метафора вызвала недоумение большинства респондентов и была воспринята как «удар в спину» (Иран помогал США в войне в Афганистане), «убийство нарождающегося диалога между США и Ираном». Метафора Дж. Буша сплотила иранское общество и вместе с тем создала удобные условия для усиления ультра и консервативных сил. В исследовании Е. Семино и М. Мащи [Semino, Masci 1996] рассмотрены метафоры, характерные для идиостиля премьер-министра Италии Сильвио Берлускони.

Другой аспект изучения метафорики в идиолектах связан с анализом корреляций прагматических неудач и национальных концептуальных систем [Drulak 2005].

Среди российских публикаций выделяется диссертация Т.С. Вершининой [2002], в которой рассмотрена метафорическая специфика идиостилей ведущих российских политиков.

Особый интерес представляет сопоставление метафор в коммуникативной практике политиков из разных государств. Так, Дж. Чартерис-Блэк [Charteris-Black 2004], проанализировав риторику британских и американских политиков, показал, как метафоры регулярно используются в их выступлениях для актуализации нужных эмотивных ассоциаций и создания политических мифов о монстрах и мессиях, злодеях и героях. Вместе с тем сопоставление позволило Дж. Чартерису-Блэку выявить предпочтения конкретных политиков в выборе той или иной сферы-источника для концептуализации политической действительности.

Сопоставительное корпусное исследование метафор в выступлениях лидеров европейских государств провел чешский лингвист П. Друлак [Drulak 2004]. Ученому удалось показать, что метафоры политиков отражают их видение политической ситуации независимо от желания участников коммуникации эксплицировать свои интенции.

Обобщенные сведения об исследованиях политической метафоры в личностном дискурсе представлены в следующей таблице.

Таблица 5

Политическая метафора в личностном дискурсе

Представленная таблица позволяет сделать следующие выводы о закономерностях исследования метафор в личностном дискурсе.

1. Исследования метафор в личностных дискурсах характерны для всех ведущих мегарегионов, но особенно это относится к Северной Америке.

2. Внимание исследователей привлекают метафоры в личностных дискурсах широко известных политических лидеров: чаще всего это руководители государств и правительств.

3. При исследовании личностного дискурса внимание специалистов часто привлекают широко известные политические деятели недавнего и отдаленного прошлого.

 

3.5. Политическая метафора в отдельном тексте

Особую группу составляют исследования, в которых рассматриваются закономерности использования метафор не в общем континууме политических текстов, а в отдельном тексте.

При таком исследовании важную роль играет анализ текстовых категорий, в том числе таких параметров, как цельность (целостность, когерентность) и связность текста. Читатель воспринимает текст как некоторое единство, хотя и не всегда до конца осознает причины такого восприятия. Во многих случаях такому восприятию способствует именно существующая в том или ином тексте система метафор. В результате оказывается, что система метафор играет текстообразующую роль. Как показывают специальные наблюдения, метафоры в политических текстах обычно представляют собой не случайный набор абсолютно автономных элементов, а своего рода систему, для которой характерны сильные внутритекстовые и внетекстовые связи. Организующим стержнем этой системы становится та или иная метафорическая модель. Само по себе то или иное метафорическое выражение может быть абсолютно новым, авторским, но обычно оно соответствует той или иной уже известной читателю метафорической модели, органично связано с соответствующими этой модели образами в пределах данного текста и за его рамками, что пробуждает ментальные ассоциации в памяти читателя. Развернутая в тексте метафора (параллельно с другими средствами) способна обеспечивать связность и цельность текста, она усиливает эстетическую значимость и прагматический потенциал текста, обеспечивает его интертекстуальность, связи с общим политическим дискурсом.

Политические тексты часто организованы таким способом, что в них ясно ощущается доминирование какой-то одной метафорической модели (или ряда взаимосвязанных моделей). В этом случае в тексте обнаруживается значительное число взаимодействующих метафор, соответствующих данной модели. И эта система метафор способствует восприятию текста как определенного единства, она связывает отдельные части текста в единое целое и одновременно обеспечивает понимание текста как части дискурса.

Способность к развертыванию в тексте – важнейшее свойство концептуальной метафоры. Например, если в тексте появляется та или иная концептуальная метафора (например, ПОЛИТИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ – это ВОЙНА), то можно ожидать ее развертывания по самым разнообразным направлениям и соответственно фреймам и слотам. Политические войны, как и настоящие боевые действия, ведутся по определенным законам, в них есть победители и побежденные, каждая армия иерархически организована, в ее составе выделяются батальоны, полки, дивизии и другие структурные подразделения, участники боев имеют разнообразные воинские специальности (диверсанты, разведчики, пехотинцы и др.), в штабах разрабатывается стратегия и тактика военных действий, участники боевых действий атакуют и защищаются, они применяют различные виды вооружений и т. д. Примером такого развертывания модели в пределах относительно небольшого фрагмента текста может служить отрывок из статьи М. Соколова:

«Представьте себе армию, где вовсе нет младших офииеров, где старшие офииеры проводят все время в грызне между собой, пришельцы со стороны соглашаются поступать на службу лишь в чине не меньше генерал-лейтенанта, где на время скоротечных перестрелок спешно нанимают немного ландскнехтов, а бодрый главнокомандующий все время орет: «Вперед, чудо-богатыри!» Эта победоносная армия – наша нормальная российская партия» (Известия. 2001. 26 апр.).

В пределах последующего текста статьи продолжается развертывание концептуальной метафоры ПАРТИЯ – это АРМИЯ. В более объемном тексте нередко обнаруживается взаимодействие метафорических моделей с однотипными сферами-источниками, сферами-магнитами и концептуальными векторами.

Политические жанры в зависимости от величины текста можно условно разделить на малые (слоганы, лозунги, речевки на митингах, настенные надписи), средние (листовка, статья в газете, выступление на митинге) и крупные (доклад, партийная программа, публицистическая книга). В пределах лозунга или речевки для развертывания метафоры недостаточно места, а в объемном тексте обычно реализуются самые разнообразные метафорические модели.

Поэтому материалом для анализа развертывания метафорических моделей обычно служат политические тексты среднего размера. Объем опубликованного в газете политического текста дает широкие возможности для использования потенциала метафоры и в то же время способствует целостности восприятия системы метафор. Автор статьи свободен на этапе выбора языковой формы, он пользуется как традиционными номинациями, так и новыми, если они становятся необходимыми для реализации замысла. На разных этапах развития политической коммуникации актуализируются различные метафоры, но количество «сценариев» развертывания метафор в отдельных текстах ограничено.

В работах Е.В. Колотниной [2001], А.Б. Ряпосовой [2002], А.П. Чудинова [2001, 2003] были выявлены три основных типа развертывания метафорических моделей в пределах текста:

– развертывание в тексте одной доминирующей модели; в этом случае в рамках текста преобладают метафоры, относящиеся к одной модели (а иногда даже – к одному фрейму), эти метафоры организуют текст, служат средством связи его частей, обеспечивающим целостность восприятия;

– параллельное развертывание в тексте двух-трех моделей; в этом случае в составе текста происходит развертывание метафор, принадлежащих к нескольким параллельным или оппозиционным моделям;

– использование в тексте разнообразных моделей; в этом случае анализ метафорической системы текста не позволяет выделить доминирующие модели: автор использует разнообразные метафоры, но ни одна модель не воспринимается как ведущая, активно реализующаяся в различных разделах текста с использованием разнообразных фреймов.

В первом случае в рамках текста преобладают метафоры, относящиеся к одной модели (а иногда даже – к одному фрейму). Эти метафоры организуют текст, служат средством связи его частей, обеспечивающим целостность восприятия, поэтому такие модели можно назвать доминантными для соответствующего текста. Признаки доминантных моделей – высокая частотность использования соответствующих им концептов, развернутость (представленность в тексте разнообразных фреймов, слотов и концептов) и рассредоточенность (использование соответствующих метафор в различных частях текста). В качестве дополнительных могут выступать следующие признаки: применение не только стандартных, но и ярких, индивидуально-авторских образов, привлекающих внимание читателей; реализация соответствующих метафор в наиболее сильных позициях текста (заголовок, первая и последняя фразы текста в целом и – в меньшей степени – его структурно-композиционных частей, шрифтовые выделения и др.).

Следует отметить, что единая доминантная модель, как правило, выделяется в относительно небольших по размеру текстах. Чем больше текст, тем выше вероятность того, что в нем взаимодействует несколько метафорических моделей, причем та или иная модель нередко проявляется как доминантная лишь в пределах какого-то фрагмента этого текста.

Во втором случае в политическом тексте происходит развертывание метафор, принадлежащих к нескольким параллельным или оппозиционным моделям. Одновременно две-три метафорические модели занимают доминирующее положение, часто объединяемые общим концептуальным вектором или прагматическим потенциалом. Например, спортивным и военным метафорам свойственны общие концептуальные векторы соперничества и агрессивности, общий агрессивный прагматический потенциал объединяет модели со сферами-источниками «Мир животных» и «Криминал».

В третьем случае анализ метафорической системы текста не позволяет выделить доминирующие модели: автор использует разнообразные метафоры, но ни одна модель не воспринимается как ведущая, активно реализующаяся в различных разделах текста с использованием разнообразных фреймов.

Важно подчеркнуть, что для хорошего текста характерно взаимодействие в той или иной степени близких моделей, поскольку «совмещение метафорических моделей, противопоставленных друг другу (не имеющих общих следствий или обладающих очень отдаленными следствиями), оживляет метафору, но и одновременно превращает ее в стилистический монстр» [Баранов, Караулов 1994: 20].

Например, по наблюдениям А.Н. Баранова и Ю.Н. Караулова, плохо сочетаются (особенно в пределах одного предложения) механистическая и органистическая метафоры, метафорические модели пути и игры. Как правило, удачно сочетаются метафорические модели, принадлежащие к одной исходной субсфере (например, фито-морфные, зооморфные и антропоморфные образы, относящиеся к органистической метафоре) или с однотипным прагматическим потенциалом (например, одинаково агрессивные по своей природе криминальные и милитарные метафоры).

Значительное место в монографии А.П. Чудинова [2003] уделено изучению способов акцентирования, выделения метафоры в тексте. Автор показывает, что усилению значимости метафоры в тексте способствует ее использование в условиях максимального «текстового напряжения», в условиях, когда эта метафора привлекает особое внимание адресата. Выделяется три основных вида акцентирования текстовой значимости метафоры. В первом случае метафора привлекает особое внимание за счет того, что находится в сильной позиции, которая уже сама по себе притягивает внимание адресата. Во втором случае акцентирование роли метафоры происходит благодаря ее взаимодействию с разнообразными риторическими (стилистическими) фигурами (антитеза, повтор, инверсия, эллипсис и др.). Третья разновидность – это акцентирование метафоры с использованием ресурсов интертекстуальности.

По итогам исследования делается вывод о том, что можно выделить основные признаки, по которым ту или иную метафорическую модель можно охарактеризовать как доминантную, играющую особую роль в организации соответствующего текста:

– высокая частотность использования;

– развернутость, т. е. представленность в тексте различных фреймов и слотов;

– рассредоточенность, т. е. использование соответствующих метафор в различных частях текста;

– использование в наиболее сильных позициях текста (заголовок, первая и последняя фразы текста в целом и – в меньшей степени – его структурно-композиционных частей, формулирование тезиса, шрифтовые выделения и др.);

– использование не только стандартных, традиционных, но и ярких, индивидуально-авторских образов, привлекающих внимание читателей;

– детализация фреймов, их наполненность разнообразными метафорами, между которыми обнаруживаются разнообразные системные отношения (синонимические, антонимические, гиперо-гипонимические).

При выделении и анализе доминантных моделей рекомендуется учитывать широко используемый в когнитивистике принцип «семейного сходства». Иначе говоря, доминантная модель не обязательно обладает всеми названными выше признаками: какие-то из них могут отсутствовать или быть слабо выраженными, что вполне может компенсироваться яркостью остальных свойств.

Разнообразные способы акцентирования метафоры (сильные позиции текста, стилистические фигуры, средства интертекстуальности и др.) усиливают ее роль, с одной стороны, в обеспечении цельности и связности текста, а с другой – в представлении данного текста как части политического дискурса и – шире – как одной из составляющих национальной культуры.

В монографии А.П. Чудинова [2003] рассматриваются также метафорические заголовки, весьма характерные для современной политической публицистики и призванные привлечь внимание читателей, заинтриговать их и побудить прочитать основной текст. Заголовок статьи – это своего рода ее реклама, поэтому вполне закономерно взаимодействие метафорического заголовка с системой метафор в основном тексте статьи. Как правило, метафора в заголовке статьи раскрывается и развертывается в ее основном тексте, такой заголовок во многом предопределяет читательские ожидания в отношении метафорической системы текста.

При изучении соотношения метафорического заголовка статьи и ее основного текста нередко обнаруживаются специальные стилистические (возможно, их лучше называть дискурсивными) приемы: эффект обманутого ожидания, эффект усиленного ожидания и эффект оправданного ожидания.

Эффект обманутого ожидания появляется в том случае, когда мнение, сложившееся у читателя о содержании публикации по ее заголовку, опровергается по мере прочтения. Возможны три варианта возникновения эффекта обманутого ожидания на основе метафоры. В первом случае метафорический заголовок может быть ошибочно воспринят как неметафорический, во втором случае неметафорический заголовок ошибочно воспринимается как метафорический, а в третьем – смысл метафоры до знакомства с основным текстом воспринимается иначе, чем после знакомства.

Эффект усиленного ожидания возникает в том случае, когда буквальный смысл заголовка маловероятен, но читателю трудно догадаться и о возможном метафорическом смысле, перед ним поставлена своего рода загадка, ответ на которую можно найти в тексте. Так, в статье А. Абрамова «Как поднять деньги» (Эксперт. 2000. № 20) рассказывается о том, как эффективно использовать рынок государственных заимствований для привлечения денег потенциальных клиентов, которые опасаются доверять свои сбережения банкам.

Эффект оправданного ожидания возникает в том случае, когда смысл метафорического заголовка достаточно ясен, однако благодаря яркому образу у адресата закономерно возникает желание более детально познакомиться с проблемой. Примером такого соотношения метафорического заголовка и основного текста статьи может служить заголовок публикации А. Колесниченко «Путин вытаскивает малый бизнес из петли» (АиФ. 2002. № 14), в тексте которой рассказывается о мерах по оказанию помощи малому бизнесу (снижение налогов, сокращение вмешательства чиновников, сдерживание рэкета). Важно подчеркнуть, что при использовании эффекта оправданного ожидания основной текст способен конкретизировать метафору заголовка, высветить в ней некоторые нюансы. Важно подчеркнуть, что эффект оправданного ожидания проявляется прежде всего на фоне эффектов усиленного и обманутого ожидания: современный читатель уже привык, что самый, казалось бы, естественный заголовок может получить в тексте совершенно неожиданную мотивировку.

В диссертации Н.М. Чудаковой [2005] рассмотрены особые текстовые способы развертывания метафорических моделей, которые были соотнесены условно с понятиями «цилиндра», «конуса» и «песочных часов».

Эффект «цилиндра» достигается в том случае, если доминантные метафоры моделей располагаются по всему тексту, участвуя в обеспечении равномерной организации метафорической структуры текста.

Расширение и сужение объема метафоричности в текстах с одной ведущей метафорической моделью соответствуют особым текстовым приемам «конуса» и «песочных часов».

При «конусообразном» развертывании моделей метафора, заявленная в заголовке, к концу текста разворачивается по нескольким фреймам и слотам. Подобный способ метафорической организации текста способствует созданию эффекта нарастающего воздействия на адресата, эффекта достоверности, убедительности. С эффектом «перевернутого конуса» соотносится такой прием метафорической организации текста, при котором активное функционирование доминантных метафор в начале статьи постепенно снижается к концу текста.

Эффект «песочных часов» возникает в том случае, если в начале и конце статьи создается высокая степень метафоричности, определяемая высокой частотностью использования метафор, развернутостью метафорической модели, а в середине статьи отмечаются только единичные метафорические выражения, происходит сужение объема метафоричности.

Рассмотренные в настоящем разделе материалы показывают, что до настоящего времени выполнено крайне мало исследований закономерностей использования метафор в отдельных текстах. Можно предположить, что к этой проблематике исследователи активнее обратятся в ближайшие годы.

При обобщенном подходе можно выделить некоторые глобальные закономерности дискурсивных исследований политической метафоры, а также выделить черты, характерные для отдельных мегарегионов.

1. Исследования политической метафоры, как правило, ограничены одним национальным дискурсом или связаны с сопоставлением метафор в двух-трех национальных дискурсах. Доля сопоставительных исследований примерно вдвое ниже, чем доля исследований, ограниченных одним национальным дискурсом.

2. В качестве материала исследований политической метафоры специалисты чаще всего избирают политический дискурс СМИ и – несколько реже – институциональный политический дискурс. Иные разновидности политического дискурса (бытовой, художественный, научный) крайне редко привлекают к себе внимание исследователей.

3. Большинство исследователей избирают в качестве материала для исследования современный политический дискурс, и лишь немногие авторы обращаются к изучению метафор в политическом дискурсе иных эпох или к изучению исторической динамики политической метафорики.

4. Внимание исследователей эпизодически привлекают метафоры, характерные для идиостилей широко известных политических лидеров.

5. Лишь немногие авторы обращаются к проблемам функционирования метафор в рамках отдельных политических текстов.

6. Для специалистов из Северной Америки (в отличие от их российских коллег) характерно повышенное внимание к метафорам, которые используются в институциональном политическом дискурсе, особенно в текстах, созданных широко известными политическими лидерами. Американские исследователи предпочитают изучать метафоры американского политического дискурса и крайне редко занимаются сопоставлением метафор в политических дискурсах разных народов.

7. В российских публикациях доля исследований медийного политического дискурса в несколько раз выше, чем доля исследований институционального политического дискурса. Российские исследователи в значительно большей степени, чем их американские коллеги, занимаются изучением метафор в зарубежном политическом дискурсе. Наши соотечественники в меньшей степени, чем американцы, занимаются изучением политических метафор в личностном дискурсе и в историческом дискурсе отдаленных эпох.

8. Научные интересы специалистов по политической метафорологии из стран Центральной и Западной Европы в одних аспектах ближе к интересам их американских коллег, а в других – похожи на предпочтения российских ученых. Интересы европейских ученых в большей степени направлены на медийный дискурс, но доля подобных исследований лишь немногим превышает долю исследований институционального дискурса. В Центральной и Западной Европе, в отличие от США, высока доля сопоставительных исследований, что характерно и для России.