Опыт развития политической метафорологии показывает, что проведенные на одном и том же материале исследования могут существенно различаться между собой в зависимости от того, в каком аспекте изучаются метафоры и какие задачи ставит перед собой автор. Основная цель настоящего раздела – выделение когнитивных и семантических аспектов исследования, наиболее характерных для публикаций по политической метафорологии. Уже предварительные наблюдения показывают, что внимание исследователей чаще всего сосредоточено на следующих феноменах.

1. Семантические и когнитивные сферы-источники (тематические, семантические, ментальные и иные поля, группы, классы и т. п.) метафорической экспансии.

2. Семантические и когнитивные сферы-мишени (тематические, семантические, ментальные и иные поля, группы, классы и т. п.) метафорической экспансии.

3. Базисные когнитивные структуры (стереотипы, оппозиции, элементы картины мира и др.), которые находят внешнее выражение в политических метафорах.

4. Вербальные и невербальные политические метафоры. Абсолютное большинство современных исследований политической метафоры ориентировано на словесную метафору, однако существуют публикации, в которых рассматриваются невербальные метафоры (например, карикатуры) или метафоры в креолизованных текстах, совмещающих вербальные и невербальные компоненты.

5. Гендерные характеристики политической метафорики, которые могут быть связаны как с особыми сферами-источниками метафорической экспансии, так и с гендерной спецификой адресатов и адресантов соответствующих актов коммуникации.

Каждый из разделов настоящей главы ориентирован на изучение одного из названных выше аспектов исследования политической метафоры.

 

4.1. Сферы-источники метафорической экспансии

В традиционной теории метафоры важное место занимает семантическая классификация метафор. Основанием для данной классификации служит то, к какой семантической (тематической) группе относится слово в неметафорическом значении. Соответственно, в отдельные группы объединяются, например, такие метафорические словоупотребления, которые в исходных значениях обозначали животных, растения, механизмы, болезни, перемещение, вещества и др.

Классификация по направлениям экспансии очень важна и при когнитивном исследования политических метафор, только когнитологи обычно подчеркивают, что метафора – это феномен не языковой, а ментальный, и поэтому сферы-источники метафорической экспансии будут являться не языковыми, а ментальными (понятийными).

При всех различиях, которые существуют между семантической классификацией метафор по семантических группам и когнитивной классификацией метафор по ментальным сферам, эти рубрикации имеют и однотипные признаки. Показательно, что при конкретном анализе метафор с использованием как риторической, так и когнитивной методик выделяемые группы оказываются очень близкими по составу. Поэтому в настоящем разделе типовые сферы-источники метафорической экспансии рассматриваются вне зависимости от методики их выделения.

В зависимости от количества рассматриваемых сфер-источников можно выделить три типа исследований политической метафоры. В первом случае исследователь стремится по возможности полно охарактеризовать все наиболее важные сферы-источники метафорической экспансии в том или ином политическом дискурсе. В этом отношении примером могут служить уже упоминавшиеся словари А.Н. Баранова и Ю.Н. Караулова [1991, 1994], диссертации Ю.Б. Феденевой [1998] и А.А. Пшенкина [2006], монографии А.П. Чудинова [2001, 2003]. В зарубежной лингвистике выделяются комплексные работы А. Мусолффа [Musolff 2000, 2004], Дж. Чартериса-Блэка [Charteris-Black 2004a, 2004б], О. Санта Аны [Santa Ana 2002], Й. Цинкена [Zinken 2004]. В подобных исследованиях предпринимаются попытки сопоставить частотность различных метафорических моделей, выявить их соотношение на определенных этапах развития политической коммуникации или в определенных политических условиях.

Во втором случае предметом исследования становится несколько сфер-источников, объединяемых по определенным критериям (концептуальный вектор, понятийная смежность семантическх разрядов, прагматический потенциал и др.). Так, в исследовании А.Б. Ряпосовой [2002] детально анализируются метафорические поля со сферами-источниками «Война», «Криминал» и «Мир животных», которые в современном российском политическом дискурсе отличаются максимальной агрессивностью прагматического потенциала. В диссертации Н.Г. Шехтман [2005] рассматриваются метафорические модели со сферами-источниками «Спорт» и «Театр», которые относятся к числу зрелищных феноменов. В диссертации Т.С. Вершининой [2002] предметом изучения стала группа органистических метафор (зооморфная, фитоморфная и антропоморфная метафора) в современном российском политическом дискурсе.

В зарубежной науке подобный характер имеет исследование профессора Иерусалимского университета Я. Езрахи, усматривающего тесную взаимосвязь театральной и механистической метафорики [Ezrahi 1995]. Основанием для объединения исходных понятийных областей может служить гендерный фактор [Gidengil, Everitt 1999, 2003; Koller 2002, 2004], общность категоризационных структур базисного уровня [Andersson 1993; Bates 2004; Sandikcioglu 2003; Zinken 2002], негативная оценка [Refaie 2001]. В монографии И. Насальски выделены египетские политические метафоры, акцентирующие смысл переходного состояния в развитии общества (беременность, болезнь, пробуждение, дорога и др.) [Nasalski 2004], а в исследовании Дж. Лакоффа рассмотрены метафорические фреймы из сфер-источников, потенциал которых позволил администрации США оправдывать необходимость войны в Персидском заливе [Lakoff 1991].

В исследованиях третьего типа автор считает необходимым обратиться к детальному комплексному описанию метафор, относящихся лишь к одной источниковой сфере. Опыт показывает, что сосредоточение внимания исследователя на одной модели позволит охарактеризовать эту модель максимально полно, изучить ее «под лингвистическим микроскопом» и благодаря этому обнаружить закономерности, ускользающие при обозрении всей широкой картины. Так, в диссертации И.В. Телешевой (2006) детально рассмотрены российские, британские и американские метафоры со сферой-источником «Болезнь». В диссертации Н.М. Чудаковой [2005] предметом исследования стали только метафоры со сферой-источником «Неживая природа» в современном российском политическом дискурсе. В зарубежной лингвистике подобный характер имеют, в частности, недавние исследования А. Мусолффа, проанализировавшего метафоры родства в британском и немецком политических дискурсах [Musolff 2006], и Л.Рязановой-Кларке [Ryazanova-Clarke 2004], рассмотревшей российскую криминальную метафорическую модель.

На последнем этапе детализации можно выделить группу исследований, авторы которых подробно анализируют метафоры, связанные с конкретными концептами сферы-источника. Примерами могут служить исследования метафор «Политика – это мост» [Benoit 2001], «Политика – это труд» [Berho 2000], «Чехословакия – это двойной дом» [Drulak 2005b] и др.

Содержание основных семантических (понятийных) разрядов и групп, служащих источниками политической метафоры последних десятилетий, может быть обобщено следующим образом.

1. Антропоморфная метафора. Человек моделирует политическую реальность по своему подобию, что позволяет метафорически представлять сложные и далекие от повседневности политические понятия как простые и хорошо известные реалии. Рассмотрению этого разряда метафор посвящены исследования Е.В. Колотниной [2003], С.Н. Муране [2003], И.В. Телешевой [2006], О.С. Зубковой [2006], Т.В. Шмелевой [2003] и многих других специалистов.

2. Природоморфная метафора. Живая и неживая природа издавна служит человеку своего рода моделью, в соответствии с которой он представляет социальную, в том числе политическую реальность, создавая таким образом языковую картину политического мира. Результаты изучения подобных метафор представлены в трудах Т.С. Вершининой [2002], А.Б. Ряпосовой [2002], Н.М. Чудаковой [2005] и целого ряда других специалистов. Так, в исследовании Н.М. Чудаковой, которое посвящено метафорам с мегасферой-источником «Неживая природа» в современном российском политическом дискурсе, выделены следующие субсферы-источники метафорической экспансии: «Формы рельефа», «Почва», «Недра», «Водные пространства», «Стихийные бедствия», «Метеоусловия», «Климат и погода», «Газовая оболочка Земли», «Времена года». В процессе исследования выяснилось, что наиболее частотной и детально структурированной оказалась сфера-источник «Метеоусловия». В ее составе можно выделить целый ряд активных фреймов, слотов и концептов. В частности, широко используя метеонимную лексику для обозначения элементов политической, экономической, социальной и духовной жизни, журналисты представляют ситуацию в стране как изменчивую, непостоянную, плохо прогнозируемую, но в то же время динамично и циклично развивающуюся. В процессе функционирования метафор происходит наложение хорошо известной читателям концептуальной сети «Погода» на слабо структурированные в обыденном сознании носителей языка области политики, экономики, культуры и общественных отношений [Чудакова 2005].

3. Социоморфная метафора. Различные составляющие социальной картины мира постоянно взаимодействуют между собой в человеческом сознании. Поэтому мир политики постоянно метафорически моделируется по образцу других сфер социальной деятельности человека. Рассматриваемый разряд политических метафор включает такие понятийные сферы-источники, как театр, спорт, криминал, образование, война и др. В частности, М. Франковска [Frankowska 1994] на примере польского политического дискурса периода 1989–1993 гг. выделила четыре доминирующие исходные понятийные сферы для осмысления политики (спорт, война, театр, игра). В диссертации Н.Г. Шехтман [2006] детально рассмотрены метафорические модели с ментальными сферами-источниками «Спорт» и «Театр» в современном российском и американском политическом дискурсе. Автор, в частности, отмечает, что в российском политическом дискурсе особенно частотны метафоры, относящиеся к фрейму «Командные спортивные игры», тогда как в американской политической коммуникации преобладают метафоры, относящиеся к фрейму-источнику «Соревнования в скорости передвижения». Показательна также значительно более широкая распространенность в российском политическом дискурсе «шахматных» метафор и повышенная склонность американских авторов к метафоризации фрейма-источника «фавориты, лидеры и аутсайдеры». Социоморфные метафоры детально рассматриваются также в исследованиях А.А. Касловой [Каслова 2003], О.Н.Григорьевой [2001], М.В. Черняковой [2004] и др.

4. Артефактная метафора. Человек реализует себя в создаваемых им вещах – артефактах. Именно по аналогии с артефактами люди метафорически моделируют и политическую сферу, представляя ее компоненты как механизм, постройку, компьютер, инструмент или иные подобные предметы. Примером подобных исследований может служить диссертация М.Н. Никоновой [2004], в которой показано, что для обозначения человека в современной российской коммуникации особенно часто используются фреймы-источники «сложные машины», «транспортные средства», «ручные инструменты и простейшие орудия труда», «оружие», «музыкальные инструменты», «радио-, теле-, кино-, фотоаппартура».

Артефактные по сфере-источнику метафоры детально рассматриваются также в диссертации Р.Д. Керимова, выполненной на материале современного немецкого политического дискурса. В указанном исследовании выделено три основных метафорических модели. Первая группа – технические артефакты, составляющие концептуальную сферу «Техника», номинируют механизмы и виды транспорта, которые представляют соответственно концептуальные субсферы «Механизмы» и «Транспорт». Эти лексемы объединены в одну группу по принципу номинации различных механизмов, которые использует человек для совершения какой-либо полезной работы и для передвижения в пространстве. Вторая группа – архитектурные артефакты из концептуальной сферы «Архитектура», которые объединяют номинации дома и других сооружений и объектов коммунального хозяйства, репрезентирующих соответственно концептуальные субсферы «Дом» и «Коммунальное хозяйство». Третья группа представлена бытовыми артефактами из сферы «Быт», к которым относятся гастрономические (субсфера «Кухня») и текстильные (субсфера «Одежда») артефакты. Эти единицы номинируют объекты лично-бытовой сферы человека: продукты питания и одежду [Керимов 2005а].

Соотношение между ведущими сферами-источниками метафорической экспансии в политическом дискурсе рассмотренных мегарегионов представлено на диаграмме 2.

Диаграмма 2

Сферы-источники метафорической экспансии

Рассмотренные материалы позволяют сделать следующие выводы о сферах-источниках метафорической эксапансии в различных мегарегионах.

1. Во всех рассмотренных мегарегионах лидируют метафоры со сферой-источником «Война» (милитарные метафоры рассматриваются в 45 % российских исследований, 42,5 % американских и 28,6 % европейских), и это позволяет предположить, что «метафорический милитаризм» – это не свойство какого-то одного национального сознания, а некоторая глобальная закономерность современной политической метафорики.

2. Во всех мегарегионах к числу ведущих сфер-источников относятся «Спорт, игра», «Болезнь, медицина», «Человек», «Семья», «Неживая природа», «Криминал». Широко распространены также метафоры со сферами-источниками «Животные», «Дом, строительство», «Бизнес». Это позволяет выделить некоторые общие закономерности метафорической экспансии, свойственные для самых различных национальных дискурсов.

3. При близости общих закономерностей рассматриваемая таблица свидетельствует и о существенных различиях между вниманием специалистов к метафорам из различных сфер-источников. При известной условности подобных вычислений некоторые характеристики проявляются достаточно рельефно.

Многие причины представленных на диаграмме расхождений вполне объяснимы. Они во многом отражают интерес исследователей к разным сферам-мишеням. В европейских исследованиях особенно часто рассматриваются метафоры дома, строительства (т. е. «строительства общеевропейского дома») и дороги, что соотносится с процессом становления «новой Европы» (Евросоюза) и поиском путей ее дальнейшего развития.

Вполне понятны причины того, что в отличие от зарубежных коллег российские исследователи обращались к анализу метафор со сферами-источниками «Секс» и «Монархия». Первая сфера-источник достаточно традиционна именно для российской коммуникации. Монархические метафоры характерны не только для российского политического дискурса, но актуализация подобных метафор в Великобритании, Франции, Германии и США связана со сферой-мишенью «Россия», мало исследуемой в зарубежной лингвистике.

Интерес к сфере-сточнику «История» в зарубежных публикациях и отсутствие такового в отечественных работах связаны со сложившимися научными традициями. В отечественной науке подобные метафоры обычно рассматриваются не как концептуальные метафоры, а как прецедентные феномены.

Вместе с тем причины некоторых расхождений скорее связаны с субъективными предпочтениями, нежели с социально-политической ситуацией или особенностями национальных дискурсов. Например, сфера-источник «Зрелищные представления» – вторая по частоте обращения в российской науке, но самая последняя в североамериканской. Разумеется, что американские исследователи в большинстве своем обращаются к американскому политическому дискурсу, а российские – к российскому, однако, как показывают сопоставительные исследования, метафоры зрелищных представлений достаточно характерны и для российской, и для американской политической коммуникации [Каслова 2003; Красильникова 2005; Стрельников 2005; Шехтман 2006], из чего следует, что рассматриваемый контраст не связан с особенностями национальных политических дискурсов. Также американские специалисты не жалуют метафоры растительного мира, механизма, кулинарии, образования, хотя эти сферы-источники также представлены в политическом дискурсе США.

4. Рассмотрение политической метафорики на основе описания отдельных семантических и когнитивных сфер-источников метафорической экспансии в наибольшей степени характерно для российских специалистов, тогда как их западные коллеги часто предпочитают использовать иные критерии выделения метафор.

 

4.2. Сферы-мишени метафорической экспансии

Основанием для подобной классификации при риторическом подходе служит то, к какой семантической (тематической) группе принадлежит слово при его метафорическом использовании. Соответственно, при изучении политической коммуникации выделяются группы слов, которые метафорически обозначают политических лидеров, политическую деятельность, органы власти, политические партии, военные действия, социальные столкновения и т. п.

Подобная классификация также широко представлена и в когнитивных исследованиях политической метафоры, однако при названном подходе рассматриваются понятийные (ментальные) сферы-мишени метафорической экспансии.

При ориентации на сферу-мишень нередко выстраиваются целые ряды метафорических обозначений. Например, политики могут представляться как ПРЕДСТАВИТЕЛИ ЖИВОТНОГО МИРА (медведи, волки, львы, крокодилы, бараны и т. п.), СПОРТСМЕНЫ (боксеры, шахматисты, лидеры, аутсайдеры, команда, имеющая капитана и тренера, и т. п.), ВОЕННОСЛУЖАЩИЕ И ИХ ОБЪЕДИНЕНИЯ (рядовые и генералы, разведчики; армия, имеющая главнокомандующего, штаб и другие структуры), ПРЕСТУПНИКИ (паханы, шестерки, авторитеты, киллеры) или представители МИРА ИСКУССТВА (дирижеры, режиссеры, суфлеры, марионетки, кукловоды). Соотношение подобных обозначений в значительной степени зависит от конкретных дискурсивных характеристик. Так, М. Франковска [Frankowska 1994], рассмотрев ведущие польские политические метафоры, выявила, что для осмысления государства очень распространены метафоры транспортного средства (автомобиль, корабль, повозка) и строения, а для представителей власти – метафорические образы кормчего, шофера или архитектора.

В монографии О. СантаАны [Santa Ana 2002] рассматривается метафорическое представление иммиграции из Латинской Америки по материалам калифорнийской газеты «The Los Angeles Times». Автор подразделяет выявленные метафорические модели (исследователь называет их метафорическими системами – metaphoric systems) на три группы: окказиональные (загрязнение среды, огонь), вторичные (вторжение, болезнь, бремя) и доминантные (опасные водные потоки, животные). Применяя подобную методику, исследователи рассмотрели сферы-мишени «Мировая экономика после терактов 11 сентября» [Holmgreen 2003], «Расовая сегрегация» [Durrheim, Dixon 2001], «Международные отношения» [Chilton, Lakoff 1995; Jewell 1999; Lakoff 2001a; Скребцова 2002].

Особенно часто исследователи обращаются к изучению метафорического представления военных конфликтов. Отправной точкой и своеобразным образцом для подобных работ стала интернет-публикация Дж. Лакоффа о метафорическом оправдании первой войны в Персидском заливе [Lakoff 1991]. Впоследствии исследователи обнаруживали, что набор концептуальных метафор, выявленных Дж. Лакоффом в американском политическом дискурсе (персонификация, бизнес, спорт, игра, сказка о справедливой войне), с некоторыми изменениями воспроизводится в политическом дискурсе других государств для оправдания новых военных операций НАТО в Югославии и Ираке.

В диссертации А.М. Абрантес [Abrantes 2001] на основе анализа метафор из португальской и немецкой прессы продемонстрировано, что журналисты и политики описывали войну в Косово в понятиях болезни, бизнеса, театра, сказки о справедливой войне и посредством персонификации. К примеру, ситуация в Косово рассматривалась как смертельная эпидемия, чума, раковая опухоль, требующая немедленного хирургического вмешательства НАТО. С. Милошевич представлялся Злодеем и Палачом, справиться с которым призваны натовские Герои и т. д.

Иллюстрируя изложение могочисленными примерами, А.М. Абрантес показывает, что придуманный Дж. Оруэллом лозунг «Война – это мир» нашел в португальской и немецкой прессе самое что ни на есть реальное воплощение, в обеих война регулярно представлялась посредством эвфемистических замен. Иногда просто утверждалось, что нет никакой войны, а есть только «принуждение к миру», или «миссия мира», в которой НАТО – «силы прочного мира», войска – «флотилия умиротворения», оружие – «инструменты мира» и т. п.

Детальный анализ «метафорической войны» по косовской проблеме в американском политическом дискурсе представлен в работе Р. Пэриса [Paris 2001]. Как показывает автор, в выступлениях администрации Б. Клинтона и дебатах членов Конгресса доминировали четыре группы исторических метафор: «Вьетнам», «Холокост», «Мюнхен» и «Балканская пороховая бочка». Р. Пэрис выделяет два уровня метафорического противостояния политических мнений. Участники дебатов спорили не только об уместности исторических метафор применительно к ситуации в Косово (первый уровень), но и об оценочных смыслах используемых метафор (второй уровень). Например, если мюнхенское соглашение в большинстве случаев рассматривалось как пример нежелания остановить агрессора, то на уроки вьетнамских событий ссылались как противники, так и сторонники военного вмешательства. Противники говорили о невинных жертвах и других ужасах войны, а сторонники считали, что во Вьетнаме американская армия воевала «со связанной рукой за спиной», поэтому не следует повторять вьетнамских ошибок в Косово.

Повышенное внимание специалистов вызвал политический нарратив «Вторая война в Персидском заливе». Первое исследование этого нарратива было опубликовано Дж. Лакоффом [Lakoff 2003b] еще до начала военных действий. Анализируя метафоры, используемые администрацией и СМИ США для оправдания второй войны в Персидском заливе, Дж. Лакофф выделяет базовые метафорические (метонимические) модели, которые, дополняя друг друга, занимают центральное место в осмыслении внешней политики в американском сознании (Государство – это индивид, Модель Рациональной Личности, Сказка о справедливой войне).

Дж. Льюл [Lule 2004] на материале дискурса новостей NBC рассмотрел базовые метафоры, актуализированные для осмысления отношений Ирака и США в преддверии второй войны в Персидском заливе (игра, расписание, персонификация, торговля). Метафорическому представлению второй войны в Персидском заливе посвящена публикация Дж. Андерхилла [Underhill 2003], в которой автор выявляет 13 метафорических моделей в британской прессе. Дж. Гуднайт [Goodnight 2004] анализирует метафоры Ирак – это Вьетнам Буша, вьетнамское болото в американских политических дебатах.

С анализом метафор в нарративе войны тесно связаны исследования, посвященные метафорическому представлению событий 11 сентября 2001 г. и их последствиям. Так, К. Халверсон [Halverson 2003] анализирует метафоры в политическом нарративе «Война с террором (11 сент. 2001 – янв. 2002)» и выделяет две основные метафоры, моделирующие осмысление терроризма в американском политическом дискурсе: Антропоморфизм ценностей и Сказка о справедливой войне. Анализ корреляции метафор в американском сознании и событий 11 сентября 2001 г. в сочетании с осмыслением социокультурных причин терроризма представлен в публикации Дж. Лакоффа [Lakoff 2001b].

Помимо анализа метафор, связанных с военными конфликтами, специалисты обращаются и к другим актуальным для общественно-политической жизни нарративам.

Так, Е. Рефайе на материале австрийских газет рассмотрела нарратив «Иммиграция курдов в Италию в 1998 г.» [Refaie 2001]. Широкая панорама метафорических моделей в политическом нарративе «Переходный период в Германии» (Wende-Periode) на материале немецкой прессы представлена в публикациях Й. Цинкена [Zinken 2004a, 2004b]. Представление украинского политического кризиса 2000–2001 гг. в украинских СМИ исследовали О. Байша и К. Халлахан [Baysha, Hallahan 2004].

Особую группу составляют исследования, авторы которых стремятся понять, какие метафоры актуализируются для осмысления определенной понятийной сферы-мишени в разных национальных дискурсах. Например, Е. Семино [Semino 2002] исследует метафорическую репрезентацию евро в итальянской и британской прессе и показывает, как метафоры в дискурсе этих двух стран отображают противоположные оценочные смыслы. Сопоставление английских и российских концептуальных метафор для сферы-мишени «Экономика» провела Е.В. Колотнина [2001]. В исследовании Т. Эннис эта же сфера-мишень рассмотрена на материале английского и испанского языков [Ennis 1998].

Финский исследователь М. Луома-ахо [Luoma-aho 2004] на основе анализа западноевропейского дискурса коллективной безопасности показывает, что дебаты на Межправительственной конференции 1990–1991 гг. представляли собой конфликт метафор «атлантистов» (сторонников США и членов НАТО) и «европеистов» (сторонников европейской самодостаточности). Если США и европейские страны (члены НАТО) видели в Западноевропейском Союзе опору атлантического альянса, то «европеисты» – защищающую руку. Органистические метафоры сторонников самодостаточности вступали в противоречие с архитектурными метафорами «атлантистов» и представляли европейское сообщество как независимый от НАТО политический субъект.

В качестве сферы-мишени может выступать политический нарратив. Например, Дж. Лакофф [Lakoff 2001] показал, что при осмыслении войны в Югославии американские СМИ апеллировали все к той же Сказке о справедливой войне (Милошевич – Злодей, албанцы – Жертва, США – Герой) и модели Государство – это индивид, а С. Милошевич представил вытеснение албанцев из Косово посредством метафоры Христианского Рыщаря, идущего в крестовый поход ради возвращения сербам святой земли. Метафоры С. Милошевича – еще одна (сербская) разновидность сказки о справедливой войне.

В публикации Р. Кусисто [Kuusisto 1998] проведен анализ американских, британских и французских метафор, связанных с войнами в Ираке и Боснии. Набор метафор оказался довольно традиционен: сказка о справедливой войне, игра, бизнес.

В исследовании А.П. Чудинова [2003] продемонстрировано, что при метафорическом представлении балканской войны в российском политическом дискурсе постоянно использовалась концептуальная метафора Русские и сербы – это братья. В представлении россиян сербы – Жертвы, а Злодеи – албанцы, в то время как в США и в большинстве европейских стран осудили сербских Злодеев и согласились с необходимостью военного вмешательства для защиты Жертвы (косовских албанцев).

Сопоставление американских и сербских метафор в политическом нарративе «Война в Косово» проведено словенским исследователем В. Кеннеди [Kennedy 2000]. Ученый выявил, что американские метафоры мало изменились со времен первой войны в Персидском заливе. Новая война по-прежнему осмыслялась в понятиях игры и бизнеса, в сказке о справедливой войне С. Хусейна заменил Злодей С. Милошевич, албанцы выступили в роли «невинной жертвы», а США в качестве Героя. Сербская интерпретация событий оказалась прямо противоположной и совпала с мнением итальянских и греческих СМИ. Примечательно, что и сербы, и американцы апеллировали к историческим событиям Второй мировой войны. Американские СМИ называли С. Милошевича Адольфом Гитлером, которого необходимо вовремя остановить, в то время как сербы использовали метафору НАТО – это нацисты (соответственно, сербы должны выступить в качестве югославских партизан). Вместе с тем для каждого дискурса были характерны национально специфические метафоры. Как отмечает исследователь, понимание метафор во многом определяется фоновыми знаниями адресата. Например, апелляция сербских СМИ к битве на Косовом поле мало о чем говорила жителям США и Западной Европы, а связанное с историей США метафорическое выражение сенатора Б. Доула «Милошевич снова вышел на тропу войны» может по-разному восприниматься в американском обществе.

В рамках нарративного исследования возможно сопоставление метафорической репрезентации не одного нарратива в дискурсах разных стран, а однотипных политических нарративов. Примером исследования такого типа является диссертация А.А. Касловой [2003], в которой показано, что столь типичное для России метафорическое представление президента и его приближенных, как монарха (царя) и его двора, совершенно нехарактерно для США, где президент представляется не монархом, а нанятым народом менеджером.

Таким образом, точкой отсчета для анализа метафорических моделей может служить и сфера-мишень, и сфера-источник метафорической экспансии. В монографии А.П. Чудинова [2003а] представлено описание, с одной стороны, политических метафор, объединяемых сферой-источником «Экономика», а с другой – метафор со сферой-магнитом «Экономика». В исследовании В. Коллер [Koller 2002] область исследования тоже ограничена и сферой-источником, и сферой-мишенью. В. Коллер выбрала для своего исследования метафоры родства и войны (по сфере-источнику), а в качестве сферы-мишени – «Поглощение и слияние экономических компаний».

В целом соотношение между ведущими сферами-мишенями метафорической экспансии в политическом дискурсе рассмотренных мегарегионов представлено в следующей таблице.

Таблица 6

Ведущие сферы-мишени метафорической экспансии (по убыванию)

Как показывают материалы данной таблицы, во всех мегарегионах внимание специалистов привлекают сферы-мишени «Политика» и «Субъекты политической деятельности». Вместе с тем выделяются и сферы мишени, которые оказываются особенно значимыми лишь для отдельных мегарегионов. Так, в нашей стране метафоры особенно часто используются для создания образа родной страны и для характеристики избирательных кампаний; в США наиболее частотные сферы-мишени – это терроризм и война в Ираке, а в центральной и западной части Старого Света особенно часто обращаются к метафорическому образу Европы (Европейского союза) и проблемам иммиграции. Эти данные еще раз подтверждают тот факт, что в центре метафорической экспансии обычно оказываются феномены, которые привлекают наибольшее внимание соответствующего социума.

 

4.3. Метафора как проявление базисных когнитивных структур

Ведущей задачей когнитивного исследования метафор нередко является выявление базисных ментальных структур, лежащих в основе лингвоментальной картины политического мира. В подобных исследованиях метафорические модели рассматриваются как средство выявления структур репрезентации действительности, которые не всегда выражены эксплицитно: предполагается, что изучение метафор помогает лучше понять образ мышления, национальную картину мира, подлинные мотивы поведения членов того или иного социума.

Примером такого подхода может служить исследование Э. Сандикциоглу, который показал, что американские политические метафоры, актуализированные для осмысления первой войны в Персидском заливе, отражают базисную оппозицию Мы (Запад) – Они (Восток). Данная оппозиция реализуется через такие частные противопоставления, как цивилизованность – варварство, сила – слабость, зрелость – незрелость, рациональность – эмоциональность, стабильность – нестабильность, сотрудничество – родственные связи, азартная игра – базар [Sandikcioglu 2003].

Р. Хюльссе [HUlsse 2000], проанализировав метафоры в дебатах о возможном вступлении Турции в ЕС в немецкой прессе, выявил, что немцы «помещают» Турцию в «между-пространство» (in-between-space), не считая ее ни европейским, ни азиатским государством. К этой же группе относится исследование ирландских лингвистов Х. Келли-Холмс и В. О'Реган [Kelly-Holmes, O'Regan 2004], проанализировавших концептуальные метафоры как способ делегитимизации ирландских референдумов 2000 и 2001 гг. в немецкой прессе. Как показали исследователи, метафорическая концептуализация событий накладывается на более общий уровень категоризации. В результате М6/-немцы характеризуются как честные, щедрые, альтруистичные, высокоморальные. Благородным немцам противопоставлены жадные, заблуждающиеся, неблагодарные, аморальные 0/й/-ирландцы. Одновременно хорошая старая Ирландия противопоставляется плохой новой Ирландии.

Подобные исследования ориентированы на моделирование когнитивных структур самого общего уровня категоризации политического мира (образ-схемы, оппозиции, стереотипы и др.) путем сопоставления метафорических моделей в различных лингвокультурах.

Следующий тип исследований ориентирован на сопоставление базисных когнитивных структур в сознании различных народов. В рамках этой методики выполнена докторская диссертация Й. Цинкена [Zinken 2002]. Анализ метафор позволил смоделировать дискурсивно-специфичные (diskursspecifische), но устойчивые и согласованные с определенной культурой стереотипы (Abbildungsste-reotypen). При концептуализации Европы выделено три таких стереотипа (Европа институциональная, Европа культурная, Европа географическая). Если представление о Европе как о культурном феномене у россиян и немцев совпадает, то в отношении двух других стереотипов выявляются значительные расхождения: для немецкого сознания «Европа – это Евросоюз и стройплощадка» (институциональный подход), а для российского сознания такое понимание феномена Европы представляется курьезной идеей. Российский стереотип – «Европа – это дом и чужая собственность» (географический подход). Этим можно объяснить отражающиеся в метафорах российского дискурса попытки определить, относится ли Россия к Европе или нет (географически Европа заканчивается на Урале) [Zinken 2002: 179–192].

Несколько иной подход Й. Цинкен [Zinken 2002] использовал для анализа метафорического представления европейской интеграции в немецком и польском газетном дискурсе 2000 г. Исследователь выделяет три образ-схемы для концептуализации интеграционного процесса. Образ-схемы наполняются различными метафорами и в разной степени востребованы в немецком и польском дискурсах. Первая схема представляет Евросоюз как контейнер, для проникновения в который Польша должна приложить усилия. Схема наполняется метафорами пути и школы и востребована преимущественно в немецком газетном дискурсе. Вторая схема представляет Польшу как неподвижный объект, а ЕС как расширяющуюся субстанцию. Эта схема востребована противниками вступления Польши в ЕС (в немецком дискурсе открытых возражений против расширения ЕС автор не выявил). Польша метафорически представляется жертвой расширения, а будущее изображается посредством метафор рабства. Третья схема представляет Евросоюз и Польшу как два объекта, движущихся к контейнеру «Новая Европа». Эта схема реализуется в польском дискурсе, и в ней доминируют позитивные метафоры совместного строительства евродома и метафоры семьи и брака. Метафоры семьи и брака используются преимущественно в иронических контекстах: поляки представляются бедным родственниками, с которыми никакой добрый дядюшка не захочет делиться своими сбережениями. В других случаях метафорически представляется такая картина: молодой и бедный кавалер – Польша – неудачно сватается к немолодой, но богатой даме (ЕС), не желающей делить имущественную общность и предпочитающей свободные связи [Zinken 2002: 192–203].

В исследовании Т Андерссона [Andersson 1993] показано, что в основе шведских и канадских метафор природопользования лежат разные национально-специфичные прототипы, определяющие не только экономическую политику, но и экологическое законодательство.

Сопоставлению авто- и гетеростереотипов России в российской и французской прессе посвящена диссертация О.А. Шаовой [2005]. В диссертации Н.А. Красильниковой [2005] на основе анализа российских, британских и американских метафор, актуализированных для осмысления экологических проблем, автор показывает национальные различия в категоризации действительности по оппозиции СВОИ – ЧУЖИЕ. Отметим также, что во многих исследованиях политической метафоры выявление подобных когнитивных структур выступает не как основная цель или хотя бы одна из важных задач, а как некий дополнительный комментарий, как демонстрация широких возможностей соответствующей методики [Вершинина 2002, Ерилова 2003, Зубкова 2006, Никонова 2004, Соколовская 2002, Шехтман 2006 и др.].

В диссертации О.А. Солоповой рассмотрены закономерности метафорического представления образов прошлого, настоящего и будущего в дискурсе парламентских выборов в России (2003 г.) и Великобритании (2001 г.). Автор выявил, что в российском дискурсе особенно активны метафорические обращения к образам «тяжелого прошлого» и «светлого будущего», тогда как в британском дискурсе весьма распространены метафорические образы «величественного прошлого». Одновременно зафиксирована максимально широкая представленность в предвыборном дискурсе метафорических образов «мрачного настоящего». По итогам исследования сделан вывод о том, что «метафора фиксирует всю сложную гамму отношений членов социума к общественно-политической системе прошлого, настоящего и будущего… Метафорические образы ярко отражают национальное самосознание, народные представления о динамике развития родной страны» [Солопова 2006]. Подобные исследования построены на признании того, что метафора способна служить важным источником сведений об особенностях национальной ментальности, об эмоциональном отношении людей к тем или иным идеям и фактам.

 

4.4. Политическая метафора в невербальных семиотических системах и креолизованных текстах

С момента возникновения теории концептуальной метафоры исследователи политической семиотики по вполне понятным причинам сосредоточили внимание на выявлении концептуальных метафор, объективированных в виде метафорических выражений в политическом дискурсе. Вместе с тем определение онтологического статуса концептуальной метафоры поставило закономерные вопросы о корреляциях когнитивных структур со всем семиотическим пространством политической коммуникации. Внимание исследователей все чаще начинают привлекать и другие, невербальные источники данных о политических метафорах (карикатуры, агитационные плакаты, картины, жесты и др.). Как отмечает Е. Эль Рефайе, «механизмы, лежащие в основе метафоры, существуют в сознании независимо от языка», и более того, «иногда способны передавать сложное сообщение в более непосредственной и сжатой форме, нежели язык» [El Refaie 2003: 76].

Анализ невербальной политической метафоры имеет некоторую традицию, и в современных исследованиях уже можно выделить несколько подходов к выбору материала и анализу этого вида политической метафорики: исследования невербальной политической метафорики, сопоставительные исследования вербальной и невербальной метафорики и исследования метафор в креолизованных текстах.

Уже обращение к визуальному ряду в исторической перспективе показывает, что многие концептуальные политические метафоры имеют давние традиции не только на вербальном уровне. Как отмечает М. Луома-ахо, в XVI в. при составлении географических карт Европа и другие континенты представлялись в форме человеческого тела. Примечательно, что соответствие между географическими районами и частями тела зависело от составителя и часто содержало в себе ту или иную политическую идеологию. Например, в Космографии Мюнстера (1588) Европа изображалась в виде королевы, стоящей на Азии, Испания была ее короной, а Богемия – сердцем (для достижения идеологического эффекта пришлось расположить королеву горизонтально). Эта визуальная политическая метафора многократно воспроизводилась на фасадах зданий в период владычества Габсбургов и привносила естественную перспективу в рассмотрение такого геополитического мировидения [Luoma-aho 2002: 74].

Лидирующее место в исследовании невербальных политических метафор занимают работы по метафорам в политической карикатуре. Карикатуры рассматриваются не только как средство критики, но и как значимый источник данных о взаимоотношениях между людьми, политическими событиями и властью. Как отмечает М. Даймонд, исследователи привыкли рассматривать политическую карикатуру как графическую работу и средство сатиры, однако «низведение политических карикатур до юмора и сатиры неверно, так как сатира и юмор не обязательные элементы карикатуры», карикатуры следует рассматривать как «политические знаки», особенно в неевропейской культуре [Diamond 2002: 252]. На важную связь между визуальным рядом и политической метафорой указывали и российские лингвисты. Как отмечал А.Н. Баранов, политические метафоры «часто дают начало сериям карикатур, основанным на метафорических следствиях». Таким образом, визуальный ряд рассматривался как одна из форм существования политических метафор [Баранов 1991: 192].

Систематические исследования визуальных метафор в американской политической карикатуре начинаются с 80-х годов прошлого века [Buell, Maus 1988; DeSousa, Medhurst 1982], и хотя в этот период авторы не акцентировали внимание на сравнении вербальных и невербальных метафор, уже первые результаты показали, что между этими уровнями политической семиотики наблюдаются регулярные корреляции. Так, Э. Буелл и М. Маус, изучив метафоры в политических карикатурах предварительных выборов 1988 г. в США, пришли к выводу о том, что в них доминирует метафора лошадиных скачек [Buell, Maus 1988: 849], что согласуется с наблюдениями исследователей английской вербальной метафоры. Дж. Эдвардс [Edwards 1995], один из ведущих специалистов по визуальной политической метафоре, проанализировав метафорические кластеры в американских карикатурах времен президентской кампании 1988 г., обнаружила, что в этих карикатурах очень распространена метафора «преуменьшения» (metaphor of diminishment). Например, кандидата в президенты можно изобразить в виде карлика, которому нужно приложить немало усилий, чтобы соперничать с оппонентом, или в образе ребенка, тем самым подчеркивая, что он не готов занимать такой ответственный пост. Наоборот, высокий рост и крепкое телосложение – визуальный аналог политической власти.

Исследования метафор в политических карикатурах направлены на выявление ролей, приписываемых политикам [Benoit et al. 2001; Seymour-Ure 2001], на анализ визуальных образов внешнего врага [Diamond 2002; Edwards 1993; Gamson, Stuart 1992]. Особенно большой интерес исследователей привлекают метафоры в карикатурах, изображающих кандидатов в президенты в предвыборный период [Buell, Maus 1988; DeSousa, Medhurst 1982; Edwards 1995, 1997, 2001; Sena 1985]. Исследователи сходятся во мнении, что метафоры в политической карикатуре отражают индивидуальную интерпретацию событий, но эта интерпретация несет на себе отпечаток национального коллективного сознания. Визуальные метафоры напоминают об общих ценностях, имплицитно их поддерживают и воспроизводят. Такие исследования показывают, что в политической карикатуре политики могут представляться клоунами, спортсменами и акробатами так же часто, как и в вербализированных метафорах политического дискурса. В связи с этим исследователи приходят к выводу о том, что визуальная метафора столь же значимый источник данных об общественном сознании, как и вербальная метафора [Edwards 1993, 1995, 1997, 2001; ElRefaie 2003; Morris 1993].

Исследователи политического дискурса показали, что для осмысления международных отношений метафора ГОСУДАРСТВО – ЭТО ИНДИВИД (расширенный вариант ГОСУДАРСТВА – ЭТО СООБЩЕСТВО ЛЮДЕЙ) часто реализуется в виде метафор ГОСУДАРСТВО-НАСИЛЬНИК и ГОСУДАРСТВО-ЖЕРТВА, а метафорическая логика подразумевает еще и наличие ГОСУДАРСТВА-ЗАЩИТНИКА, что часто используется как средство оправдания военного вмешательства в международный конфликт [Чудинов 2003; Bates 2004; Lakoff 1991; Rohrer 1995]. Метафора «насильник» используется не только для описания военной агрессии, но и для формирования негативного образа в мирный период, что удалось в прямом смысле показать финской исследовательнице Й. Валениус [Valenius 2000]. Й. Валениус исследовала, как Финляндия и Россия представлялись в 100 финских пропагандистских карикатурах 1908–1914 гг. в период, когда в Финляндии, находившейся в составе Российской империи, были отменены многие автономные привилегии. На многих карикатурах была изображена финская девушка (персонификация Финляндии), которая подвергается сексуальным домогательствам и насилию со стороны зловещего русского мужика или казака (персонификация России). Примечательно, что русский мог изображаться в виде человека со смуглой кожей или даже в образе неграканнибала, что должно было подчеркнуть, что в отличие от российского образа, белая финская девушка – не азиатка, а европейка. По мнению исследовательницы, это обстоятельство обусловлено действием еще более общей метафоры света и тьмы (light-dark metaphor), согласно которой «свои» ассоциируются со светом, а этнически «чужие», в данном случае русские, представляются как порождение тьмы. Иногда на таких карикатурах появлялись защитники, например, бегущие на помощь Финляндии мужчины в европейских колпаках.

Исследователи вербальных метафор в политическом дискурсе неоднократно указывали на то обстоятельство, что политики часто стремятся дегуманизировать политического противника или внешнего врага с помощью различных метафорических образов – от дикаря и насильника до жестокого зверя и микроба. К похожим выводам приходят исследователи невербальной политической метафоры.

Например, С. Кин показывает, что на агитационных плакатах и в политических карикатурах XX в. противоборствующие стороны во всех крупных военных конфликтах изображали друг друга с помощью дегуманизирующих метафор, при этом во всем мире «для дегуманизации врага используется стандартный набор образов» [Keen 1988: 13], среди которых наиболее распространены невербальные метафорические образы насильника, зверя, рептилии, насекомого, микроба, смерти, безликой орды и врага Бога.

Подобные исследования позволяют получать интересные выводы и показывают, что многие невербальные политические метафоры имеют аналоги в метафорических выражениях политического дискурса. Однако наибольший интерес представляют работы, авторы которых сопоставляют вербальные и невербальные политические метафоры в рамках одного исследования. Это позволяет достоверно проследить, как при осмыслении определенных событий концептуальная политическая метафора реализуется на вербальном и невербальном уровнях политической семиотики.

В этом отношении очень показательно исследование Б. Бергена [Bergen 2004]. Для определения корреляций между вербальной и невербальной политической метафорикой Б. Берген проанализировал метафорические образы в политических карикатурах, появившихся в течение недели после событий 11 сентября 2001 г. Изучив 219 политических карикатур, Б. Берген сопоставил их с метафорами, связанными с политическим нарративом «Террористические атаки 11 сентября 2001 года», из банка данных Дж. Лакоффа. Согласно Дж. Лакоффу, в осмыслении этих событий доминировало несколько концептуальных метафор: ГОСУДАРСТВО – ЭТО ИНДИВИД, АМОРАЛЬНЫЕ ЛЮДИ – ЭТО НИЗШИЕ ЖИВОТНЫЕ, 11 СЕНТЯБРЯ – ЭТО ПЕРЛ-ХАРБОР и СКАЗКА О СПРАВЕДЛИВОЙ ВОЙНЕ. Как оказалось, в политических карикатурах этого периода доминировали метафорические образы, выявленные Дж. Лакоффом. Как демонстрирует Б. Берген, террористы изображались в образе тараканов, а Усама бен Ладен в образе огромной крысы, что соотносилось с концептуальной метафорой АМОРАЛЬНЫЕ ЛЮДИ – ЭТО НИЗШИЕ ЖИВОТНЫЕ. Соответственно, США часто представлялись в виде человека (дяди Сэма), которому в спину воткнули нож с надписью «terrorism», но который остался жив и готов к мщению. На другой карикатуре из шляпы человека-США идет дым и т. п. Также очень распространенной оказалась метафора 11 СЕНТЯБРЯ – ЭТО ПЕРЛ-ХАРБОР. Например, на одной из карикатур был изображен окутанный дымом Нью-Йорк, а изображение сопровождалось прецедентной цитатой адмирала Ямамото, произнесенной им после атаки на Перл-Харбор. На другой карикатуре изображены башни Мирового торгового центра, которые тонут в океане, словно разбомбленный корабль, а в небе летит самолет, из которого доносятся крики «Terror!» (созвучные крикам «Tara!», с которыми японские летчики времен Второй мировой войны начинали воздушную атаку).

Метафорическая СКАЗКА О СПРАВЕДЛИВОЙ ВОЙНЕ могла отражаться с помощью образа средневекового рыцаря с американскими символами на щите, который сражается против дракона с надписью «terrorism». При этом у дракона видны в основном когти и зубы, что отражает трудность борьбы с невидимым противником.

Вместе с тем в неамериканских карикатурах эта сказка о справедливой войне часто представлялась иначе. Например, на одной из карикатур Дж. Буш изображался в одежде крестоносца с огромной, закрывающей глаза короной на голове, который с трудом волочит по земле огромный меч. Очевидно, что в сознании многих людей образ крестоносца не связан с универсальным смыслом восстановления справедливости, что и использовал автор карикатуры для привнесения сатирического смысла.

Таким образом, Б. Бергену удалось показать, что в основе осмысления определенных политических событий как в вербальных политических метафорах, так и в политических карикатурах лежат одни и те же концептуальные метафоры, что является значимым подтверждением первичности ментальной природы метафоры, которая объективируется на разных уровнях политической семиотики.

Другим источником сведений о политической концептуальной метафоре являются жесты политиков в их сопоставлении с метафорическими выражениями.

Дж. Лакофф [Lakoff 2004] выделил две модели со сферой-источником «Семья», лежащих в основе внутриполитического дискурса США. Согласно Модели Строгого Отца дети рождаются плохими, потому что стремятся делать то, что им нравится, а не то, что правильно, поэтому нужен сильный и строгий отец, который может защитить семью от опасного мира и научить детей различать добро и зло. От детей требуется послушание, а единственный способ добиться этого – наказание. Модель устанавливает прямую взаимосвязь дисциплины и морали с благополучием. Модель Воспитывающего Родителя несет смысл гендерной нейтральности: оба родителя в равной степени ответственны за воспитание детей. Дети рождаются хорошими, а задача родителей – воспитать их таким образом, чтобы они могли улучшать мир и воспитывать других. Анализируя развертывание этих моделей применительно к различным вопросам внутренней политики (налоги, образование и др.), Дж. Лакофф соотносит политическое доминирование консерваторов с использованием Модели Строгого Отца, а неудачи либералов связывает с особенностями актуализации Модели Воспитывающего Родителя.

Экспериментальное исследование по проверке гипотезы Дж. Лакоффа о том, что в основе «левого» и «правого» американского политического дискурса лежат две метафорические модели семьи, провел А. Ченки [Cienki 2004]. На материале текстов из предвыборных теледебатов Дж. Буша и А. Гора (2000 г.) А. Ченки и его коллега независимо друг от друга анализировали две группы выражений: собственно метафоры и метафорические следствия (entailments), апеллирующие к моделям Строгого Отца (SF) и Воспитывающего Родителя (NP). Как показал анализ, Дж. Буш в четыре раза чаще использовал метафоры модели SF, чем А. Гор. В свою очередь А. Гор в два раза чаще апеллировал к метафорам модели NP. Проанализировав метафорические следствия, А. Ченки указывает, что Дж. Буш, опять же, в 3,5 раза чаще обращался к модели SF. Вместе с тем исследование показало, что частотность обращения к модели NP у обоих оппонентов была очень близкой с небольшим перевесом у А. Гора (у Дж. Буша – 221, у А. Гора – 241). Эти результаты А. Ченки сопоставил с анализом жестов оппонентов и пришел к выводам, что жесты Дж. Буша и А. Гора сильно различаются и соотносятся у Дж. Буша с моделью SF, а у А. Гора с моделью NP. При этом различия в апелляции к моделям семьи на паралингвистическом уровне оказались еще более показательными, чем на вербальном. Следует отметить, что, излагая результаты, автор не приводит бесспорных критериев соотнесения жестов с концептуальными метафорами двух анализируемых моделей и все-таки эти наблюдения наводят на мысль, что «жестовые» метафоры менее контролируемы, а потому более показательны.

Еще один подход к исследованию визуальных метафор – анализ корреляций между компонентами креолизованных текстов (т. е. текстов, состоящих из двух частей: вербальной и невербальной). Как показывают такие исследования, в основе вербальных и невербальных метафор лежат, по существу, одни и те же модели, но креолизация дает возможность не просто сложить, а значительно преумножить потенциал каждого из названных компонентов текста.

Примером такого подхода может служить раздел в диссертации Н.М. Чудаковой [2005]. Н.М. Чудакова проследила различные виды взаимодействия между вербальными метафорами из концептуальной области «Неживая природа» и иконическими компонентами креолизованных текстов и показала значимость визуального ряда в метафорическом представлении политической действительности. В частности, было продемонстрировано, что между метафорической системой и видеорядом креолизованного текста возникают или отношения взаимозависимости, при которой интерпретация визуальной части определяется доминирующей метафорической моделью в тексте, или отношения взаимодополнения, при котором изображение с метафорическим образом понятно без слов и может существовать самостоятельно.

Автор подчеркивает также тесную связь визуальных метафор с национальной культурой. Например, в современных СМИ широко представлен визуальный ряд традиционной русской концептуальной метафоры «Гибель – это пропасть». Среди других концептуальных метафор из сферы-источника «Неживая природа», давших начало сериям карикатур, автор выделяет следующие: дорога (выбор дальнейшего пути развития), земля и поле во время пахоты (Россия), солнце (президент, власть, законодательство), тучи (опасность), дождь (неприятности), горы (политики), термометр (измерение народного недовольства), зонтик (защита) и т. д. Ключевые темы изображений чаще всего связаны с тем или иным абстрактным понятием, представляющим наибольшую сложность и противоречивость для возможных интерпретаций. Н.М. Чудакова отмечает, что благодаря двойному смыслу, возникающему при взаимодействии в креолизованном тексте знаний и оценок, актуализированных концептуальной метафорой и визуальным рядом данной метафоры, создается особая образность, усиливающая воздействие текста на адресата.

В диссертации Т.С. Магеры [2005] рассматривается взаимодействие языковой и иконической составляющих современного политического плаката. Автор подчеркивает, что плакат должен воздействовать прежде всего на подсознательную сферу, а поэтому очень важна его символическая составляющая и единство метафорического образа.

Как показывает обзор, изучение невербальной политической метафоры становится способом верификации постулата о когнитивной природе метафоры, дополняет результаты исследований вербальной метафорики и способствует более глубокому пониманию той роли, которую метафора играет в осмыслении и конструировании политической действительности.

 

4.5. Тендерные характеристики политической метафоры

Современный метафорический анализ политического дискурса относится к одним из наиболее активно развиваемых методов когнитивной и политической лингвистики, направленных на исследование ментальных представлений, лежащих в основе категоризации политического мира. Как показывают многочисленные исследования, политические метафоры отражают и воспроизводят доминантные для определенного общества культурные ценности и оппозиции, которые оказывают значительное влияние на осмысление политической действительности, служат руководством к принятию решений и действию (А.Н. Баранов, Д. Берхо, М. Джонсон, Дж. Лакофф, Х. де Ландтшер, А. Мусолфф, Т. Рорер, Д. Фертессен, Й. Цинкен, А.П. Чудинов и др.).

Многие исследователи отмечают, что важное место в осмыслении политики занимает концептуальная метафора ГОСУДАРСТВО – это ЧЕЛОВЕК [Скребцова 2002; Чудинов 2001; Chilton, Lakoff 1995; Lakoff 1991; Luoma-aho 2002]. Государство представляется как сообщество людей, в котором каждый человек обладает своим характером, привычками, законопослушностью. В этом сообществе есть свои правонарушители и полицейские, лидеры и изгои и т. п. Можно утверждать, что в политическом дискурсе данная концептуальная метафора может получать гендерное измерение и развертываться в вариантах ГОСУДАРСТВО – это ЖЕНЩИНА и ГОСУДАРСТВО – это МУЖЧИНА, а также НАЦИЯ – это ЖЕНЩИНА, НАЦИЯ – это МУЖЧИНА и СТРАНА – это ЖЕНЩИНА, СТРАНА – это МУЖЧИНА. Более того, в зависимости от культурных традиций того или иного общества эти концептуальные метафоры согласуются с различными прототипами и зачастую обладают прямо противоположными оценочными смыслами. Особенно рельефно эти различия проявляются при метафорическом представлении «чужого» в политическом дискурсе стран Запада и Востока.

Одна из самых распространенных метафор в политическом дискурсе западных стран для представления врага или чужого – это метафора насильника, агрессивного мужчины, от которого нужно защитить слабую и подвергающуюся насилию женщину. Например, в статье Т. Рорера [Rohrer 1995] проанализированы метафоры, используемые президентом Дж. Бушем для концептуализации политической ситуации в Персидском заливе в период с августа 1990 г. по январь 1991 г. Президент США регулярно описывал иракскую аннексию через метафоры государства-насильника (Ирака) и государства-жертвы (Кувейта). Как отмечает Т. Рорер, американцы поверили метафоре «изнасилования Кувейта», потому что Дж. Буш неоднократно ссылался на доклады о реальных изнасилованиях и грабежах, имевших место в Кувейте в связи с иракской аннексией. В обществе людей всякое преступление должно караться не только ради жертвы преступления, но ради всего общества, заключившего общественный договор. Дж. Буш развивает метафору ГОСУДАРСТВА – это СООБЩЕСТВА ЛЮДЕЙ метафорой МЕЖДУНАРОДНАЯ ПОЛИТИКА – это ОБЩЕСТВЕННЫЙ ДОГОВОР. Следуя этой логике, агрессия Ирака – это преступление не только против Кувейта, но и против общественного договора, т. е. против всех законопослушных людей-государств, которые и должны наказать дикаря-насильника.

Подобные выводы о противопоставлении насильника и жертвы получали и другие исследователи американской метафорики, связанной с кризисами в Персидском заливе [Lakoff 1991; Bates 2004].

Также в монографии Ф. Кина [Keen 1988] выявлено, что на американских агитационных плакатах времен Второй мировой войны немцы и японцы обычно изображались в образе варваров-насильников, а в исследовании Й. Валениус продемонстрировано, что в начале XX в. в финляндской визуальной агитации были распространены образы сексуального насилия России над Финляндией [Valenius 2000].

Подобная гендерно ориентированная модель характерна и для метафорического представления внутриполитических отношений. В монографии А.П. Чудинова [2001] продемонстрировано, что в российском политическом дискурсе распространены образы сексуального насилия или же, наоборот, сексуального бессилия (импотенции, кастрации), привносящие негативные эмотивные смыслы в концептуализацию отношений между субъектами политической деятельности. Для политического дискурса США характерно представление политических оппонентов в качестве сексуальных маньяков, насилующих страну и народ [Adamson et al. 1998].

Оценочные смыслы, которые привносит метафорическая проекция из гендерной модели на политические отношения, укоренены в общественном сознании и соотносятся с моральными ценностями той или иной культуры. Как показывает обзор исследований, в политическом дискурсе стран Запада доминирует тактика метафорической маскулинизации «чужого», направленная на активизацию императива противодействия аморальному врагу. Согласно метафорической логике такого описания мира политики враг (насилующий женщин) силен, представляет опасность для цивилизованного общества, поэтому нужна максимальная мобилизация ресурсов для сохранения традиционных культурных ценностей и восстановления справедливости.

Несколько иначе гендерный аспект проявляет себя в метафорах исламских государств Востока. Как показывает Р. Сайгол [Saigol 2000], знание о том, что женщина физически слабее мужчины, используется в современном пакистанском политическом дискурсе для метафорического представления «чужого», особенно часто Индии (традиционного соперника Пакистана). В представлении пакистанцев их государство – это взрослый мужчина-мусульманин, а Индия – это женщина. Следовательно, враг слаб и не способен оказать серьезное сопротивление, а поэтому в случае военного конфликта он будет легко повержен. Для акцентирования этого гендерного образа активно используются и другие языковые средства. Как показывает Р. Сайгол, подбор и интерпретация фактов согласуется с доминирующим метафорическим образом. Например, метафорическая феминизация Индии сопровождается указанием на тот факт, что в некоторых районах Индии до сих пор существуют «неправильные» и «отвергнутые всем миром» матриархальные семьи, в которых женщина – глава семьи, а дочери наследуют имущество. Индийским мужчинам не хватает маскулинности, они не могут справиться со своими женщинами и не представляют собой серьезной военной силы.

В другом исследовании Р. Сайгол [2003] показано, что в период правления АйюбХана (1958–1964) «плохое прошлое» Пакистана связывалось с бесплодием и стерильностью, а грядущий прогресс и интеграция пакистанского общества ассоциировались с возмужанием, сексуальной потенцией и «мужским характером», что, в частности, проявилось в военном конфликте с Индией. Как показывает исследователь, устойчивость гендерных стереотипов при осмыслении мира политики во многом связана с их воспроизводством в образовательном дискурсе, с формированием подобных представлений у подрастающего поколения.

Другим примером особенностей гендерных политических метафор Востока могут служить материалы, изложенные в диссертации Э. Билгин [Bilgin 2004], в которой проанализирована динамика изменения гендерного сознания в Турции на основе анализа художественной литературы и политического дискурса ХХ в.

Как показывает Э. Билгин, в турецкой культуре Оттоманского периода доминировала метафора чужого-как-женщины и соответственно Запада-как-женщины. Согласно этой метафоре, вестернизация Турции рассматривалась как ее феминизация, а гендерная парадигма осмысления мира стала способом сохранения культурных традиций и противостояния западному влиянию. Например, в представлении оттоманской элиты, молодежь, перенимавшая западный образ жизни, перенимала «женские привычки», представляла собой угрозу «отеческой власти» и символизировала «демаскулинизацию» Турции [Bilgin 2004: 63—108].

Также в современной Турции политические оппоненты во многом опираются на традиционные ценности. После революции М. Кемаля в турецкой политике наблюдается противостояние исламистов (сторонников сохранения традиционных ценностей) и кемалистов (приверженцев продолжения курса на модернизацию Турции). В дискурсе исламистов по-прежнему активно используется тактика феминизации Запада и его материалистического и механистического мира в противовес одухотворенному, «дефеминизированному» и коллективистскому Востоку [Bilgin 2004: 217]. Показательно, что гендерная модель играет важную роль и в дискурсе кемалистов, которые настаивают на продолжении модернизации турецкого общества и опираются на программу расширения прав женщин. В дискурсе кемалистов активно используется метафора «Отца и дочерей», сменившая традиционную оттоманскую метафору «Отца и сыновей». Вместе с тем «идеализированные дочери» кемалистского дискурса подвергаются дефеминизации и десексуализации, становятся «товарищами по оружию» в политической борьбе.

Вполне закономерно, что культурные метафорические стереотипы сохраняются и у иммигрантов из исламских государств. В этом отношении показательна диссертация Б. Кэндела [Candel 2005], в которой показано, что среди метафор, используемых британскими и шведскими мусульманами, значимое место занимает концепт «недостаточной маскулинности» европейского ислама.

Как показывает обзор исследований, в политическом дискурсе исламских государств доминирует тактика метафорической феминизации «чужого», направленная на дискредитацию и умаление качеств политического оппонента, что контрастирует с метафорическими средствами концептуализации чужого (маскулинизации) в политическом дискурсе стран Запада и России.

Другим аспектом изучения специфики гендерной политической метафорики является вопрос о влиянии мужской и женской картины мира на концептуализацию политики в дискурсе СМИ. Первыми на этот аспект политической метафорики стали обращать внимание исследователи феминистского направления (в том числе в рамках критического дискурс-анализа), которые отмечали, что освещение политических событий в СМИ строится в соответствии с мужской картиной мира, и указывали на перспективы исследования «гендерной структуры новостей» [Zoonen 1994: 50]. Как отмечают исследователи, новостной дискурс представляет собой «мужской нарратив» [Rakow, Kranich 1991: 8] или «мужскую мыльную оперу» [Fiske 1987: 308], в которой СМИ метафорически искажают описание политических событий в соответствии с ожиданиями мужской аудитории [Gidengil, Everitt 1999; 2003а; 2003б].

В политике традиционно доминировали мужчины, поэтому и понятия для метафорического описания политической деятельности привлекались из традиционных мужских занятий, таких как война и спорт. Среди первых исследователей, обративших внимание на этот аспект политической метафорики, был Н. Хоув [Howe 1988]. Проанализировав американские политические метафоры 1980–1985 гг., Н. Хоув пришел к выводу о том, что наиболее укорененные и распространенные в американской культуре политические метафоры относятся к мужским занятиям.

Усилия феминистских исследователей также направлены на выявление гендерного характера агрессивности политической метафорики и демонстрацию того, что конфронтационные метафоры не оставляют возможности для поиска консенсуса и компромисса, столь необходимых в сфере политики. Как отмечает Дж. Фиске, «военные и спортивные метафоры конструируют политику как конфликт между партиями, а не как сферу общественной деятельности, направленную на улучшение благосостояния народа» [Fiske 1987: 291]. Для женщин более характерны метафоры компромисса из понятийной области «Семья» или «Дом», что, например, прослеживается в дискурсе политической борьбы женщин за свои права [Delap 2002].

Феминистские исследования высвечивают еще одно следствие из доминирования «мужских» метафор агрессии и конфронтации в политическом дискурсе: такие метафоры воспроизводят в общественном сознании представление о политике как о мужском деле, в котором не остается места для женщин-политиков. Традиционно сфера политической деятельности считалась мужским занятием, но в современном мире женщины все чаще принимают активное участие в политической жизни общества, занимают высокие государственные должности, в том числе возглавляют государства и правительства. Вместе с тем одни и те же фреймы «мужского метафорического нарратива» по-разному концептуализируют и оценивают политиков-женщин и политиков-мужчин.

Например, в исследовании Э. Гиденгил и Дж. Эверитт [Gidengil, Everitt 1999] анализируется проблема воздействия «мужского нарратива» на метафорическое описание женщин-политиков в канадских СМИ. Для выявления гендерной специфики политической метафорики Э. Гиденгил и Дж. Эверитт сравнивали метафорическое представление участников канадских политических дебатов 1993 г. в СМИ с действительным поведением оппонентов.

Для анализа агрессивности поведения в дебатах использовалась методика Р. Тименса и Д. Моньер, согласно которой для квантитативного выражения агрессии политика нужно учитывать определенные маркеры. Например, учитывается, как часто оппоненты используют местоимение you (ты, вы), как часто перебивают друг друга и используют сжатый кулак как жест для акцентирования своих тезисов. Получив, хотя и условное, но некое квантитативное выражение агрессии оппонентов, исследователи сравнили эти данные с агрессивностью метафорических образов, связываемых журналистами с четырьмя участниками теледебатов – двумя мужчинами и двумя женщинами. Как выяснилось, агрессивность женщин-политиков в целом была меньше, чем у их оппонентов-мужчин. Однако метафор, актуализирующих агрессивные смыслы при описании их поведения на дебатах, было зафиксировано больше, чем при освещении поведения политиков-мужчин. Примечательно, что когда уровень агрессии женщин снизился, они по-прежнему описывались в теленовостях как более агрессивные, чем их оппоненты-мужчины.

Авторы утверждают, что когда женщины принимают мужской стиль поведения, чтобы соперничать в борьбе за власть, они изображаются в СМИ как более агрессивные, чем мужчины, потому что их политическая активность вступает в противоречие с глубоко укорененными представлениями о присущем женщине поведении. Мы не ассоциируем женщин с полем боя или боксерским рингом, соответственно, женщины не обладают необходимыми для политики качествами. Особенно наглядно это проявляется в метафорах, убеждающих адресата в женской политической «некомпетентности». Как показывают Э. Гиденгил и Дж. Эверитт, в метафорическом освещении канадских теленовостей женщины, которые решили поучаствовать в «спортивном состязании» или «военной стычке», могли «забить гол в собственные ворота» или «прострелить себе ногу».

Впоследствии Э. Гиденгил, Дж. Эверитт подтвердили эти выводы на примере трех канадских политических теледебатов с участием женщин [Gidengil, Everitt 2003]. В жанре политических дебатов женщины регулярно описываются как более агрессивные, чем их оппоненты-мужчины, хотя женщины, которые участвовали в дебатах не в первый раз, уже в меньшей степени притягивали агрессивные метафоры. Также женщинам-политикам часто не остается места в мужских фреймах: женщина в спорте-политике не может «закрутить мяч» или «просто отсиживается на скамейке запасных». В лучшем случае женщины «начинают футбольную атаку», но только мужчины «бьют по воротам».

В этом же исследовании Э. Гиденгил и Дж. Эверитт установили, что при освещении политических событий женщины-журналистки использовали агрессивные метафоры не реже, а иногда даже и чаще, чем их коллеги-мужчины. Процессы построения «мужского нарратива» протекают бессознательно, хотя авторы новостей и считают, что они освещают события объективно.

Полученные Э. Гиденгил и Дж. Эверитт данные, вероятно, имеют универсальный характер. К похожим выводам приходят и другие исследователи особенностей метафорического представления женщин-политиков. Дж. Вэй [Wei 2001], изучив метафорику тайваньского политического дискурса, пришла к выводу, что в отличие от политиков-мужчин политики-женщины описываются в СМИ или как очень агрессивные, или как недостаточно женственные, что, в общем, согласуется с выводами ее канадских коллег.

При неоспоримых достижениях феминистских исследований в области политкорректности иногда приходится констатировать, что маятник сильно качнулся в другую сторону. По верному замечанию С.Г. Тер-Минасовой, политическая корректность иногда доходит до крайностей, «становится предметом насмешек, развлечения, юмора» [Тер-Минасова 2004: 283]. Действительно, довольно странными представляются требования заменить history на herstory или бороться с «ненавистным сексистским суффиксом», отображая в написании women как womyn или wimmin. Подобные крайности можно обнаружить и в исследованиях метафорики. Например, Дж. Малшецки призывает бороться с милитарными метафорами прессы, являющимися чуть ли не традиционным средством обучения мальчиков и юношей фемициду (femicide) [Malszecki 1995].

Итак, гендерная модель осмысления мира привносит как универсальные, так и культурно-специфические характеристики в понимание политической действительности. Последние выражаются в различии между доминирующими тактиками метафорической оценки «чужого» в политическом дискурсе стран с гетерогенными культурными традициями. Также гендерная специфика политической метафорики выражается в преобладании «мужской картины мира» при осмыслении политической действительности, связанного с традиционным доминированием мужчин в сфере политической деятельности. Наконец, противопоставление мужского и женского начал является часто не осознаваемым, но действенным способом метафорического конструирования политической картины мира и ее переконцептуализации в сознании адресата политической коммуникации.

В целом материалы данной главы позволяют выделить некоторые глобальные и мегарегиональные закономерности исследования политической метафоры в когнитивном и семантическом аспектах.

1. Ведущая часть публикаций во всех мегарегионах ориентирована на выявление семантических и когнитивных сфер-источников и сфер-мишеней метафорической экспансии. Значительно реже политическая метафорика изучается с позиций выделения вербального проявления базисных когнитивных структур, гендерных характеристик политической метафоры и ее невербальных проявлений.

2. Специалисты из самых различных регионов выделяют, по существу, одни и те же сферы-источники, которые особенно активно используются в политическом дискурсе («Война», «Спорт, игра», «Болезнь, медицина», «Человек», «Семья», «Неживая природа», «Криминал» и др.). Несомненная близость обнаруживается и при изучении типовых сфер-мишеней метафорической экспансии («Государство или объединение государств», «Политика», «Политический лидер», «Война», «Террор», «Иммиграция» и др.), что позволяет говорить о существовании определенного метафорического интердискурса.

3. Для отечественных специалистов наиболее характерно рассмотрение политической метафорики на основе описания отдельных семантических и когнитивных сфер-источников метафорической экспансии, тогда как их западные коллеги чаще предпочитают исследование специфики сфер-мишеней метафорической экспансии.

4. Мегарегиональная и национальная специфика исследований политической метафорики преимущественно проявляется в повышенном внимании к определенным сферам-источникам или сферам-мишеням метафорической экспансии. В частности, в России особое внимание привлекают метафоры, которые используются для создания образа родной страны и для характеристики избирательных кампаний; для США характерен интерес к сферам-мишеням «Терроризм» и «Война в Ираке», ученые других стран часто обращаются к метафорическому образу Европы (Европейского союза) и проблемам иммиграции.

5. Проблемы использования метафор в рамках невербальной коммуникации и гендерные характеристики политической метафоры до последнего времени привлекают внимание преимущественно европейских и американских специалистов, но редко оказываются в зоне внимания российских ученых.