Глава I

Нелли Сабурова осторожно высвободила серебряный гребешок. Слезы, да и только: длинная прядь, которую она прижимала, покуда не занемела рука, распрямилась почти сразу. Волосы Нелли, тонкие и густые, шелковистые, светло-золотого ровного цвета, имели изрядный изъян: были они прямыми, совсем прямыми. «Глупенькая Нелли! — смеялся брат Орест в минувший свой приезд в родительское имение. — Да ради цвета, который тебе подарила сама Натура, венецианки в старину сидели часами на солнцепеке, обсыпав голову толченым кирпичом! Вовсе я не шучу! Наденет такая красавица старую шляпу без верха, чтобы лицо не загорело, волосы через дыру наружу вытянет и сидит! Самый лучший цвет — золотой. Рыжий — грубо, черный — простовато, каштановый — скушно. А что прямые, эка досада, куафер поправит!»

Да, красавец и весельчак брат всегда умел рассказать что-нибудь интересное, да не просто интересное, а интересное для Нелли, не то, что папенька Кирилла Иваныч, который вчера битый час объяснял, как делаются стеклянные смальты для мозаик. Вот уж одолжил!

Нелли положила гребешок на дерновую скамейку, несколько раз согнула и разогнула руку. Аж болит! Может, и Бог с ним совсем. Денек погожий, липы зацвели. Ишь как пруд блестит в конце аллеи. Взять челночок да покататься, покуда за уроки не засадили.

Нет, дело важнее.

— Серебром по золоту водить — горя не знать. — Неслышно подкравшаяся сзади Катя, подбоченясь, остановилась перед Нелли. — Нешто это наговор?

— А твои наговоры — гадость одна, ничего больше. — Нелли сердито взглянула на подругу. Кате, дворовой девчонке Сабуровых, тоже сравнялось двенадцать лет — месяцем раньше, чем Нелли. Вся дворня побаивалась ссориться со своенравной «цыганкой». С волосами цвета воронова крыла, бронзовая от загара, она теребила пальцами ожерелье из красных ягод шиповника, видно только что сделанное. Красным был и Катин сарафан.

— Носила бы косу, как я, так и без разницы, прямые-кудрявые, — Катя выпустила ожерелье и перекинула через плечо свою тяжелую косу, переплетенную алой лентой.

— Мужская прическа, — фыркнула Нелли.

— Вот и нет, это у вас, господ, все нынче шиворот-навыворот. Волосы в муке валят да тело в железяки затягивают. Тьфу!

— Почему нынче? Всегда так было.

— Как бы! В старые времена и знатные девушки косы носили. Да сарафан, да кокошник. Кокошник жемчугом обшит, сарафан шелковый, душегрея атласная, вот красота была! Идет-плывет, сразу видать боярышню. А ты в штанах, как парнишка, срам глядеть!

Нелли засмеялась, наклонясь, чтобы отодрать прицепившийся к белым панталонам репейник. Вечно Катька что-нибудь придумает! Шелковый сарафан! Такое только в машкараде бывает. Может, и впрямь сделать костюм пейзанки на Новый год? Скорей бы уж, право, приехал Орест, с ним бы и обсудить.

— Да уж пора б молодому барину быть, — вскользь уронила Катя.

— К Яблоневу Спасу обещался, — ответила Нелли, словно не заметив, что Катя опять заглянула в ее мысли. Как это у нее получается?

— А ты Парашку не видала?

— В лес пошла по травы, — равнодушно ответила Нелли. — Меня звала.

— Ишь ты, а меня не зовет. Бережет секреты бабкины. И что ж ты не пошла?

— Ну скажешь тоже… С ней всегда в самый бурелом попадешь, слепней кормить. Да и жара какая, того гляди лицо загорит…

— Да на тебя и загар-то не ложится! — Катя перевела взгляд со своей смуглой руки на еле позолоченную июлем руку Нелли. Она вообще не считала подругу красивой — личико прозрачное, бледное, и лето ей не впрок, под глазами синие тени. И глаза так себе, не карие, яркие, как у Кати, а так, серые. — Нет, надо бы тебе пойти с Парашкой да запоминать, что показывает… Эх!

Нитка лопнула, и недозрелые ягоды шиповника упали на землю. Катя рассмеялась и пнула их босой ногой.

— И до деревни со мной не побежишь?

— Нет, в дом пойду. Солнца боюсь.

— Ну и сиди скучай!

Нелли постояла недолго, наблюдая, как мелькает между стрижеными купами зелени красный сарафан. Скучать она не намеревалась. Дома дело тоже было, и даже весьма важное.

Облупившиеся каменные львы проводили поднимающуюся по лестнице Нелли сонными взглядами. Всего львов было отчего-то пятеро, и каждому из них Нелли дала собственное имя. Эти двое — Нелей и Пелий караулили лестницу, Прет и Акрисий — стерегли въезд в аллею, а самый любимый — Протесилай — за неименьем пары любовался собственным отражением в заводи.

Белый дом о двенадцати колоннах обещал в знойный полдень прохладу — и обманывал, стоило ступить в сени. «Я вить только на вид — каменный, — скрипел он каждой половицей, — а по правде ладили меня русские люди, которые знают, что дом — не храмина, жить полезно в дереве, а не в камнях». Прохладно внутри не было, разве что темновато, особенно после слепящего сияния, что оставалось за порогом.

Ах, как хорошо! Дом словно спит, даже на кухне не гремят посудой. Обеда не будет, отец и маменька уехали на именины к соседям Медынцевым — не воротятся до завтра. Нелли принесут в комнату молока с бисквитами, не надо сидеть за столом, выпрямляя спину под строгим взглядом длинноносой мадам Рампон. Мадам еще в мае уехала в столицу, ухаживать за племянницей Полетт. Хорошенькая Полетт, прошлым летом гостившая в Сабурове, устроилась модисткою на Невском и изрядно преуспевала, покуда не заболела легкими с подозрением на чахотку. Санкт-Петербурх — не теплый Лион, вздыхали взрослые. Укладывая сундуки, мадам Рампон заклинала маменьку оставить место, чтоб «довести ангелочка нашего Нелли до замужества». Болезнь Полетт затянулась. «Дитя бездельничает, дорогая», — возмущался иногда Кирилла Иваныч. «Но мадам Рампон воспитывает Нелли с четырех годов, — отвечала маменька, Елизавета Федоровна. — Необязательно б теперь было отказать, когда бедная женщина в такой тревоге». И все оставалось как есть.

Нелли вприпрыжку побежала по анфиладе, то сама по себе, то наперегонки с мелькающей в золоченых зеркалах девочкою в опоясанном бирюзовым кушаком белом платьи.

Как все удачно складывается! Кабинет пуст, пуста родительская спальня. Камердинер Алексей и горничная девушка Груша уехали с родителями. Неллина горничная Таня до вечера не вылезет из девичьей. Только сердитые портреты следят за девочкою, с разбега запрыгнувшей на жесткий угловой диван, обитый черною кожей. Следите-следите, небось не наябедничаете!

С трудом переводя дыхание, Нелли оглядывала знакомую комнату. Старый персидский ковер, увешанный папенькиными ружьями и саблями. Подставка с курительными трубками рядом с низкой оттоманкой. Выложенная зеленой плиткою печь кажется сейчас такой приятной и холодной, странно вспомнить, какая она горячая зимой! Напротив печи — черные книжные шкафы, из которых поблескивают золотым тиснением переплетов книги. Есть среди них занятные, но большинство — прескучные. Черные кресла без спинки у огромного письменного стола, на котором стоит бронзовая голова противного мужчины, похожего на обезьяну. И ты, обезьяна, не наябедничаешь тоже!

Нелли обошла стол сзади и опустилась на выкрашенный вохрой дощатый пол. Вот эта резная панель на самом деле — стенка тайного ящика. Вот сюда, между боковыми тумбами, надо просунуть руку и сдвинуть щеколду, запирающую ящик. Старый и, что говорить, неудобный тайник, работа деревенского столяра Тимофея. Кирилла Иваныч давно обещает выписать для маменьки изящный секретер с настоящим тайником, где потайная часть выдвигается сама под музыку при нажатии на тайную пружину. Это будет хуже, но авось и тогда удастся дознаться.

Нелли вытянула ящик. Ларец был на месте.

Деревянный темно-вишневый ларец был изящно окован позолоченным серебром. На крышке его свернулась саламандра с красными глазками из пиропов. Ключ торчал тут же, в замке. Нелли не спешила его повернуть. Прежде надо было решить довольно важный вопрос.

Тащить тяжелую добычу к себе, рискуя все же быть замеченной кем-нибудь? Или открывать здесь? Ей надо будет прилечь, хотя можно и здесь, на диване, нет, неприятно, кто-нибудь может зайти, когда она заснет… Странно, право, отчего это всегда кончается сном?.. Но лучше унести к себе.

Ключ туго провернулся в замке. Простенькая комнатка, обтянутая светлым штофом, с бронзовою узкой кроваткой под белым кисейным пологом и кисеею на единственном окне — надежное ее убежище.

Наконец взору ее предстало покоящееся в лиловой сафьяновой обивке содержимое ларца, упакованное в старые и новые футляры, футлярчики, шелковые и атласные мешочки. Эти драгоценности появились в Сабурове недавно, в начале Великого поста, после смерти бабушки Агриппины Ниловны, папенькиной маменьки.

Елизавета Федоровна заглядывала в него нечасто.

«Цветы — лучшее украшение женщины, подаренное к тому же самой Натурой, — говорила она, срезая ножницами первые бутоны в розарии. — Мне огорчительно видеть, маленькая Нелли, как влечет тебя эта роскошь. Подумай, Господь может послать тебе испытание бедностью. И ты станешь нещастна только из-за того, что не сможешь украсить себя сверкающими каменьями! Женщина с хорошим вкусом воткнет в куафюру свежий розан — и останется весела, независимо, бедна она или богата. В жизни много ненужного, того, без чего человек может обойтись. А эти драгоценности тебе все одно не носить еще годы: девочке твоих лет довлеют только колечко с бирюзой да ожерелье из красных кораллов. Они у тебя есть, а на тринадцатилетие ты получишь опаловую брошь. Полюби цветы, покуда не поздно исправить вкус!»

Нелли горько вздохнула и, наугад, распустила узелок алого шелкового мешочка. Какое огромное кольцо! Ярко-синий округлой формы сапфир посверкивает в гранях золотистыми и даже багряными искорками. Вокруг сапфира, словно лепестки цветка, розоватые жемчужины.

Странно, такое огромное, а не так уж ей и велико. Немного просторно пальцу, но с руки не падает. Женское кольцо, да и не пошел бы мужчине этот сине-розовый цветок…

Но в жизни не бывает таких цветов — с синей середкой и розовыми лепестками. Это цветок из сказки… сказочный цветок… сказочный цветок…

Сказочные цветы цветут на изразцах горячих печей… Меж ними гуляют сказочные жар-птицы… Какая большая комната, а потолок такой низкий… Сплющенная комната… А окна какие маленькие! Все в решетках и мутные, ничего через них не видать… Сколько народу!

Как странно все одеты — вроде деревенских мужиков, только мужицкое платье не бывает шитым из парчи и рытого бархата… И на ней, Нелли, даже не платье, а скорее сарафан из тяжелого шелка травяного цвета… Нет, она не Нелли, она другая, взрослая… Она — высокая, сильная, ей вовсе не тяжело гордо держать голову в изрядном уборе, не поймешь, на что и похожий, но волос из-под него совсем не видать. Они между тем тоже тяжелы и туго-натуго уложены, даже больно голове. Да никак они заплетены! Неужто Катька права, носили в старину косы? В старину? Нет, сейчас носят, да и всегда будут носить… Время стоит на месте, меняется только годовой круг. За летом идет осень, за нею зима, радостная весна ее гонит, и все заново начинается с лета. Лишь люди стареют и умирают, деревья вырастают и сохнут, но новые люди — те же, что и новые деревья… Правнуки будут жить, как прадеды… Маленькая Нелли, как душа, отлетает от рослого сильного тела. Это всегда немножко похоже на смерть.

Душно, тревожно в плоской комнате. Женщины и девушки, как стайка вспугнутых птиц, жмутся к ней, к Соломонии. Она — Соломония. Мужчины толпятся у дверей. Мужчины — враги. Ее враги. Между ними — черное колыханье: священник, монахи… И монахини тоже. Вот эта, старая, тучная, как кадушка, с багровым лицом, две тощих — при ней, ничтожные, словно тень у старухи двоится… Но старуха — тоже врагиня. И священник, крючковатый, как коршун, враг, ее, Соломонии, враг. Нет, он не священник, он — Митрополит, он Даниил.

«Царь, царь идет!» — несется шепот, словно ветер гонит листву.

Как бьется сердце в груди… И что-то еще, ниже сердца. Важнее сердца.

Ее душат ненависть и гнев. Ненависть к чернобородому человеку в переливающемся кафтане цвета спелой вишни. Он глядит на Соломонию медведем, губы его сжаты.

Вместо чернобородого хочет говорить чернец. Вороновым крылом вздымается к потолку его широкий рукав.

«Смирилась ли ты, смоковница бесплодная?» — сучковатый палец указывает отчего-то на птицу-сирина, нарисованного на потолке.

Соломония не смотрит на Даниила, взгляд ее устремлен к царю.

«Примешь ли постриг, непокорная?»

«Не приму!»

Лицо Василия чернеет от ярости.

«Кровь Рюрикову в землю пустить хочешь, змея?»

Рука Соломонии тянется куда-то под сердце.

«Лжешь, муж неверный! Поругатель честного рода боярского, обычая православного! В тягости я царевичем-наследником!»

«Сама лжешь, окаянная! Не хочешь пострига!»

«Не лгу я, хоть и мало дней дитятке! Знаешь о том, потому и спешишь! Не бывало такого, чтобы царицу в черницы при муже живом хоронить, да с царевичем под сердцем! Околдовала тебя чужеземка, ведьма-ксения, проклятая Елена Глинская! Нарядами срамными завлекла, зельем опоила! Честь ты потерял, позабыл, что на правнучку окаянного Мамая государю русскому даже глянуть зазорно! А ты от нее наследника захотел, клятого татарчонка! Не выпихнет Мамаево семя законного царевича из гнезда! Не приму постриг! Не бывать делу постыдному!»

«Ах не бывать?! Хватайте ее, змею подколодную!»

Двое бояр кидаются к Соломонии.

«Не сметь, холопы! Прочь руки от государыни вашей!»

Замирают они в испуге.

«Кто мне слуга верный?! Хватай!»

«Покорись!» — страшно вопит чернец.

Куда они тащат ее? Соломония не идет, каменный пол стучит сперва по ее коленям, потом по сапожкам. Двери в храм уж отворены настежь, Соломонию вовлекают сквозь них. Но ничего не выйдет, нельзя постричь без святого обета! Не надо только говорить его, и они ничего не сделают! Но толстая черница уже тут: вставши позади, она зачинает говорить слова обета.

«Не-е-ет!!!» — Соломония кричит во всю силу легких, чтобы заглушить слова.

Жесткий звук, словно кто-то рвет руками ткань. На лицо Соломонии падает ремень плетки. Боль похожа на ожог: низкорослый Шигона-Поджогин, первый приспешник Василия, осмелился позорно ударить царицу.

Крик застывает на онемевших устах. Слова обета звучат. Соломония борется молча.

Сколько рук у беды! Ящеркой из хвоста рвется Соломония, оставляя покрывала. Звонко кричат от страха девушки. Соломония рвется, кусается. Слишком много рук. Трещит ткань головного убора. Голова как в узде: чей-то кулак больно перехватил косы.

«Нет!!»

Страшный, у самого уха, скрип. Голова свободна. Легкая, слишком легкая голова. Проклятый иуда Шигона, сам испугавшись, разжимает кулак, словно выпуская змею. Косы падают на пол. У Соломонии подгибаются ноги. Монахиня набрасывает ей на голову черный плат. Церковный неф взлетает и падает, как садовые качели. Свет меркнет.

 

Глава II

— Опять в цацки играла? — Над Нелли наклонилось встревоженное Катино лицо.

— Как ты вошла, я ж дверь запирала, — прошептала Нелли, даже и не силясь приподняться. В теле была уже знакомая, приятная слабость.

— Что цыгану замок?

— Катька, какая же ты цыганка? Все в Сабурове знали твоих родителей, Сидора и Матрену. — Скорей из-за тумана в голове, чем от желания досадить подруге, Нелли коснулась опасной темы. — Какие ж они были цыганы?

— Да знаю… — Катя отчего-то не обиделась. Одним из странных свойств горячего нрава девочки как раз и была эта неугаданность: иной раз вроде и обидное стерпит, а там из пустяка вскипит. — Только старуха из табора, что гадать меня учила, так и сказала — наша в тебе, дитятко, кровь, цыганская… Может, из прадедов кто?

— Катька, принеси поесть, а? — Недавние видения еще кружились перед глазами Нелли. — Я тебе такое расскажу!!

— Чего принести-то?

— Цыпленка бы кусочек, лучше грудку, и булку. Я голодная.

— Ох, беда с тобой, Бога не знаете! В пятницу курят трескают и хоть бы хны! Ладно, принесу!

Катя бесшумно выскользнула из комнаты. Ишь, ведь и по коридору шагов не слыхать! Вправду, откуда в ней эта цыганщина?

Катя осиротела, когда им обеим не было и года, и осиротела страшно: об этом Нелли случайно подслушала у нянек. Отец ее, Сидор, ни с того ни с сего повредился в уме и зарубил молодую жену топором. Затем, видно опомнясь от помрачения, повесился прямо в избе, над зыбкою ребенка. Сроду до этого тихий, добрый мужик не поднимал на Матрену руки. Няньки, понятное дело, гадали, кто навел порчу на щасливый доселе дом. Никогда не обсуждала Нелли с подругой услышанное и не знала толком, известно ли той об ужасающих обстоятельствах своего сиротства. Небось известно, Катька не из тех, от кого можно что-то скрыть.

Из приотворенного оконца послышался знакомый стук — тугой и сухой. Нелли, позабыв о слабости, соскочила с кровати и отдернула занавеску. Кто бы это?!

Чалая лошадь… Такая же у отца Модеста, нового сельского священника. Он появился в Сабурове недавно, весною, после кончины старенького отца Паисия. Осталось толком неясным, где служил и проживал он прежде, разве что обмолвился раз ненароком, что и сам из этих краев, из села Старая Тяга, что под городком Велецком. Молодой и красивый — отец Модест страшно нравился Нелли, хотя и настораживал чем-то. Румяный, веселый, черноглазый, в белоснежном, всегда аккуратном парике, отец Модест походил больше на столичного франта, чем на священника. В седле он держался не хуже офицера и превосходно говорил по-французски. В сизой от времени деревянной Сабуровской церковке глядел он так странно, что не слишком набожные родители начали, конфузясь, заговаривать о новом храме, каменном, в столичном штиле.

Однако ж самого отца Модеста, казалось, вполне устраивала и церквушка-развалюшка и нехитрые приходские обязанности. В дымных черных избушках уже перестали пугаться, когда его изящная фигура нежданно возникала на пороге. Еще Нелли нравилось, что он брил бороду, хотя мужики и бабы спервоначалу пугались.

Однако с чего отец Модест стал бы так гнать коня?! Нелли перегнулась через подоконник. Нет, это кто-то другой. И отчего бежит за лошадью сломя голову беленькая Парашка, только лапотки мелькают в сермяжном подоле да мотается на локте травяная корзинка… Нет, наверное не отец Модест, у всадника темные волосы, дорожный наряд! Ух ты! Да это ж Парашкин брат Фавушка, что служит при Оресте!

Нелли соскочила с подоконника и выскочила из комнаты, нет, не выскочила, притормозила на пороге, ввинтив в пол каблучок: ларец!! Так обрадовалась, что чуть все не побросала как есть. Торопливыми, небережными совсем руками Нелли сгребла футлярчики и ящички в мягкое нутро. Как ни дороги ей истории, что рассказывают камни, а любезного старшего брата она, пожалуй, любит поболе. Они поедут кататься дубравой, Орест расскажет ей множество историй — и все они будут смешные.

«Люблю, когда ты смеешься, маленькая Нелли, — скажет он. — В наш век просвещенных женщин не диво, коли ты скоро станешь смотреть на меня как на невежду, вот только слишком уж ты серьезная да тихая. Все над книгами сидишь? Девице довлеют и иные приятства».

Представляя себе веселое лицо брата, Нелли тихонечко пробиралась в кабинет, отворяла тайник, осторожно прятала ларец. Ну вот, теперь можно бежать расспрашивать Фавушку, зачем брат выслал его вперед.

Небось все уже сбежались в людскую!

Неужто гроза собирается — как потемнело вдруг в доме. И что за птица так пронзительно запела? Другая, третья, да полно, птицы ли так жалостно кричат? Смутный страх сжал сердце девочки: стрелою пролетев пустые комнаты, она вбежала в низкое длинное помещение.

В людской были и Параша, и кухарка Марфа, и Таня, и старик Пантелей, противу обыкновения спустившийся с полатей. Но Марфа отчего-то не хлопотала у стола, выставляя перед племянником лакомые куски. Полное красное лицо ее было залито слезами, а из перекосившегося рта рвался тот жуткий стон, что был принят Нелли за птичье пенье. Плакала и жалобно подвывала и Танюша, Параша, с порозовевшим от слез носиком, звонко подскуливала, как прибитый щенок. Все они обступили Фавушку, который, при виде Нелли, пьяно шатаясь, поднялся со скамьи и грузно, словно куль, бухнулся на колени.

— Алёна Кирилловна… Прости… Не уберег!

— Фавушка!! О чем ты?! Что случилось, отвечай! — Нелли, подбежав, со всех сил тряхнула парня за плечи.

— Аристарх Кирилыч руки на себя наложил, — с усилием произнес Фавушка. Веснушчатое скуластое лицо его было темным от горя. — Письмецо я привез батюшке барину Кирилле Иванычу.

Странное спокойствие снизошло вдруг на душу Нелли. Произошло нечто очень страшное, но совсем не настоящее, много более похожее на сон, чем видения из ларца. Орест, ее веселый гвардеец брат, мертв, наложил на себя руки? С чего мог он так поступить? В этом надобно разобраться.

— Замолчите все! — Нелли топнула ногой, и завывания стихли. Таня и Марфа смотрели на нее с обидою. — Ступай за мною, расскажешь.

Фавушка заплетающейся походкой вышел за Нелли из людской, Параша выскользнула за ними. Причитания и стоны зазвучали вновь.

Ноги донесли Нелли только до каменных львов, стерегущих крыльцо. Вдруг выбившись из сил, Нелли обхватила обеими руками каменную голову Нелея, словно лев искал у нее утешения.

— Расскажи…

— Мало мне ведомо, Алёна Кирилловна.

— Я все равно дознаюсь. Кто его сердце разбил, какая красавица на него не посмотрела? Взрослые от любви умирают, я знаю.

— Нет, боярышня, не таков был молодой барин. — Фавушка усмехнулся невесело. — Многие раскрасавицы по нему сохли, да Аристарху Кирилычу было это лишь в забаву. Мне теперь все одно, сам у барина в солдатчину попрошусь, так что знай правду. В недобрый час свел наш сокол дружбу с господином Венедиктовым.

— Венедиктов? Кто это? — тихо спросила Нелли.

— Знатный барин из Москвы, а может, еще откуда… Не из наших, не из санкт-петербурхских. Важный, да не в чинах, вроде как из помещиков. Зажил на широкую ногу, что ни ночь, все молодые господа из неженатых — у него. Цыганы, да карты, да вина шампанские… А уж нашего Аристарха Кирилыча особо заманивал, привечал-отличал. Сперва молодой барин души в нем не чаял, все Венедиктов то да Венедиктов сё. Сколько раз в караул шел, двух часов не спавши, а все одно, что ни вечер — подавай камзол барежевый да новые сапоги! Словно медом там ему намазали, у господина Венедиктова.

— А потом что, — Нелли, не замечая, продолжала гладить льва по каменной гриве. — Он перестал туда ходить?

— Какое там перестал, боярышня, — Фавушка шумно вздохнул. — Так и хаживал до конца. Только вроде как с неохотой, против волюшки. Бывало, замешкается на пороге, я спрошу, может, не пойдете в гости-то, сударь, чай дома лучше? Пойду, говорит, а сам на лицо потемнел, вроде даже зубами скрипнул. Так и шло целую неделю — уходил мрачен, а ворочался еще мрачней. А на седьмой день говорит, ну уж я дома сегодня останусь, а принеси ты мне, слуга мой верный, перьев да бумаги из лавочки. Так и заперся с бумагой-то в комнате. Не неволь, Алёна Кирилловна, не могу тебе дальше рассказывать.

— Из пистолета он застрелился, да? — Только сейчас Нелли заметила, что голубоглазая Параша стоит рядом с нею, беззвучно плача. А вот у самой Нелли не было ни слезинки на глазах.

— Из пистолету.

— Думаю, не пустит тебя папенька в солдаты, Фавушка, разве ты виноват? Ступай себе в дом.

Нелли медленно спустилась по ступеням в аллею.

Все так же тенисты июльские липы, тянущиеся от дома к пруду, так же серебрится водная рябь, так же дремлют на солнце каменные львы… Только никогда не вернется сюда Орест. Нет, вернется, и скоро. Нелли сделалось вдруг зябко.

— Не бойся, грех родного брата бояться, — тихо шепнула Параша: она, оказывается, так и шла следом. А рядом стояла незнамо откуда взявшаяся Катя.

Смуглое Катино лицо было непривычно бледно и от этого некрасиво. «Да она боится, — с удивлением подумала Нелли. — Она боится больше, чем я. Отчего?»

Но мысль была легкой, как мотылек: тут же отлетела она, оставив голову странно опустевшей. Ни мыслей, ни слез, ничего. Только откуда-то издалека, казалось, весело напевал знакомый голос:

Столы накройте тучной брашной,

Со мною сядьте в круг, друзья!

Пусть вам предстанет бог домашной,

В убранстве праздничном, как я!

— Пошли к пруду, — негромко сказала Нелли.

Больше не было произнесено ни слова. Девочки свернули с аллеи на песчаную дорожку розария и медленно побрели по ней к поблескивающей внизу воде. Вслед змеились, переплетаясь, по белому песку острые отпечатки туфелек Нелли, бесформенные следы Парашиных лапотков и узкие следы босых ступней Кати.

 

Глава III

Нелли подслушивала под дверьми и во всю силу своей маленькой души ненавидела отца Модеста.

— Милостивая государыня, Елизавета Федоровна, — отчетливо доносился из гостиной звучный его голос, — сие не в моей власти, но и не во власти моего архиерея. Скорблю с вами вместе, но закон Божий непреклонен.

— Неужто ничего нельзя поделать, батюшка? — Маменькин голос прерывался от рыданий. — Моему сыну лечь в землю неотпетому, как язычнику или собаке?

— Если бы у меня было хоть малое сомнение, я решился бы на свой страх облегчить материнскую скорбь. — Голос отца Модеста оставался ровным, он красиво поднимался и падал, словно во время проповеди. — Но в письме ясно сказано, что, снедаемый виною перед добрыми и великодушными родителями, он не видит возможности жить дальше.

— Безумный… — Голос Кириллы Ивановича был хриплым и негромким, Нелли едва его слышала. — Есть ли такая вина, какую мы не простили бы плоти и крови своей?! Худшего преступника прощает родительское сердце, но разве Орест злодей или преступник?

— Прояснилось ли, в чем вина его? — Голос отца Модеста неуловимо изменился. «Как странно, — подумала Нелли, — насколько отчетливей слышны оттенки голоса, когда не видишь человека».

Ответа не последовало, но Нелли откуда-то догадалась, что папенька сделал рукою слабое движение, словно отгонял любую вину Ореста, как докучную муху.

— Прошу простить. — Стукнул стул, значит, отец Модест поднялся. — Я должен покинуть кров ваш ране, чем прибудет тело, и не вправе вступить под него, покуда оно не уйдет в землю.

Заскрипели половицы: Нелли метнулась от двери. Отец Модест вышел — верно родители не нашли в себе сил провожать его, разбитые горем. Белоснежная коса его парика спускалась на шелковую рясу кофейного цвета, из подола торчали шпоры гессенских сапог.

Гадкий поп! Мог бы хотя бы оставить дома свой раскрасивый аккуратный парик! Нелли невольно вспомнила старенького батюшку Паисия, его сермяжную ряску, жиденькие пегие волоса по плечи, чахлую бородку и добрые стариковские глаза. Он бы не был таким злым!

Нелли стояла, застыв посреди скучного темного коридора, где ровно ничего не нашлось бы для ее развлечения или дела, не замечая, что священник, затворивший за собою створку двери по-женски красивой рукой, обернулся к ней с вниманием на лице.

— Поди сюда, дитя, я благословлю тебя, раз уж ты тут. — С красиво очерченных губ отца Модеста спорхнула улыбка.

— Не хочу!!

— Маленькая Нелли Сабурова, я не обидчик твоему брату. Я вправду не могу ничего поделать, и никто не смог бы на моем месте.

Он понял, что Нелли подслушивала, но словно бы не находил в том ничего особенного. Странный священник, как он только мог ей нравится!

Нелли молча отвернулась и побежала прочь.

Священник смотрел ей вслед, чему-то улыбаясь.

Это открытие она сделала только на днях. К чему уносить весь ларец, если это так легко обнаружить! С целым ларцом, конечно, приятнее, но это уж лучше, когда родителей нету дома. Много проще и безопаснее вытащить наугад мешочек или футлярчик и спрятать в кармане. На сей раз Нелли заперлась в своей светелке с сафьяновой плоскою коробочкой в кармане.

Коробочка потрепанная, но не слишком старинная. Что в ней?

Брошь! Камея под воротник. Белый профиль женщины на красно-коричневом фоне, высоко убранные волосы спадают на шею завитками, похожими на морские волны. Белые завитки морских волн идут по краю, как рамка портрета. Замок мудреной иглы заело, он колет пальцы. Вот сюда, приколоть на грудь. Теперь поднести руку к прохладной поверхности камня, приколотого на груди. Как бьется сердце!

Сердце бьется, как вольная пташка, заточенная в клетку ребер! Сердце выпрыгивает из груди. Отчего ей так тяжело бежать? Кажется, сто лет, как бегала она, Нелли, в горелки! Нелли? Нет, когда бегать было легко, ее звали Грушенькой. А теперь ей трудно, сердце ее слабо, она стара. Туфли путаются в траве, атласные туфли на каблучке, зачем не оставила она привычки их носить?..

Она бежит по высокому лугу, одною рукой таща за руку светленького мальчика лет восьми, в наспех, на одну всего пуговицу застегнутом сюртучке, другой прижимая к груди младенца в пышных пеленках… Она должна убежать.

— Бабушка, я устал! — хнычет мальчик.

— Такой большой, а нынче не можешь угнаться за бабушкой? — выдыхает она на бегу.

Мальчик обиженно сжимает губы и прибавляет шагу. Вот хлещут ей в лицо первые ветки рощицы. Можно перевести дух. Теперь, когда она остановилась, слышны шаги за спиной: не страшно, это Матрена.

— Матушка-барыня! Постойте, я с вами!

— Незачем тебе, ворочайтесь в дом и другим вели ворочаться.

— Так как же, матушка-барыня, страшно!

— У страха глаза велики. Достаньте буженины, вина, всего, что есть. Потчуйте да кланяйтесь. Не убьют вас злодеи, а будет дом пустой, сожгут со злости. Не забыла? Все господа с Петра и Павла как уехали. Да хулите нас поболе.

— Грех хулить, матушка Агриппина Ниловна! Ей-богу, хоть бы кого с собой взяли, дитятко-то тяжеленькое!

— Глупая, чем больше народу, тем сыскать легче! Как уйдут, Фавку или Никитку пошлешь сюда, в лес. Ворочайся назад!

Матрена, причитая, отдаляется. Колышется лиловым облаком иван-чай, кажущийся таким ярким через стволы деревьев, из древесного сумрака. Глубже от открытого места, в чащобу. Елечка не плачет, но и не спит: смотрит на Агриппину огромными серыми глазами, безмятежно и строго. Орест притих, хватается на ходу за ее юбки: ах, не надевать бы ей сегодня цвета мов, так издалека заметного в зеленой листве!

— Бабушка, злодеи хотят нас убить?

— Мы от них спрячемся, милый. Никто нас не найдет.

— Зачем папенька не купил мне сабельки, бабушка!

Агриппина не слушает уже, озираясь на ходу. Этим годом вырубили сухостой, знать бы… Знать бы, не отпускать Лизаньку, две седмицы тому уехавшую в Оренбург, ходить за раненым Кирюшей. Лиза молодая, ей спорей было бы бежать с детьми. А она, старуха, осталась бы тогда в своем дому, она не боится разбойников. Она пожила свое, куда как хорошо пожила… Кто мог знать, что подлые подступят так близко. И вот двое детей — в ее слабых руках. Не пугаться, не думать… Не думать, что злодеи изрубят Орестушку тесаками, разобьют Елечке головку о стену… Анна Васильевна, соседка, успела вместе с нянькой переодеть детей в крестьянское: саму молодую хозяйку повесили на воротах, но все трое малюток уцелели. У нее ж не было времени на машкерад: когда войско бунтовщиков нестройной гурьбой приближалось к воротам, она лишь сунула ларец в каменную подклеть и метнулась с детьми задами…

Старый дуб, раскинувший корявые ветви над неглубоким овражком: Агриппина помнит его по низкому дуплу, в которое в детстве легко могла протиснуться. Троюродными были они с незабвенным Иван Алексеевичем, часто гостила она в Сабурове, прежде чем сделалась в нем хозяйкою. Позже, когда дупло уже сделалось слишком узко, дуб был свидетелем их свиданий. Добрый друг, он спрячет детей… Спрятав, надо уйти подальше, Орест способен уже понять…

— Орестушка, залезь-ко в это дупло, вишь какое славное…

— А ты не станешь браниться, коли испачкаюсь? — мальчик перебежал уже через кулижку и стоит у дерева.

— Бывают в жизни случаи, друг мой, когда не испачкаться никак нельзя… Протиснешься?

— Бабушка, да оно совсем широкое!

Агриппина невольно улыбается. Она изменилась, но ведь и дуб тоже. Как обманчива детская память! Значит, места будет для троих.

Первым в дупло лезет Орест. Агриппина передает ему девочку и, подобрав юбки, залезает сама. Темнота пахнет шампиньонами. Отчего не плачет маленькая Елена? В серых глазках отражается, двоясь, кривая щель, полная яркого дневного света. Неужто ты чувствуешь мою тревогу, дитя? Пеленки недовольно шевелятся: маленькая ручка тянется к ее груди, бессильно щиплет ткань, крепко цепляется за брошь…

Брошь холодная и гладкая, пальцы ощущают каждый завиток орнамента.

У-фф! Нелли сидит на порожке, раскинув ноги по дощатому полу. Рука все еще стискивает брошь.

На сей раз даже не клонит в сон. Нелли, пошатываясь, поднялась и добралась до кровати. Она видела себя самое, младенца! Она видела Ореста маленьким мальчиком, живого!

Едва ли живет он в каком-нибудь еще камне. В камни уходит лишь память умерших. Странно… Откуда она это знает, то, что подумала сейчас? Откуда-то знает.

Но отчего никто никогда не рассказал ей о том, как спасала их бабушка? Нелли была бы ласковей с этой старухой с дребезжащим, как треснувший фарфор, голоском. Агриппина Ниловна сидела в черных высоких креслах, спиною к окну, зашторенному пунцовыми занавесками. «Оне теперь заменяют мне румяны», — загадочно сказала она маменьке. Что за глупость, подумала десятилетняя Нелли и нахмурилась, что общего у румян и занавески? Елизавета Федоровна улыбнулась, словно поняла. «Ладно уж, отпусти стрекозу, скушно ей со мной», — обронила бабушка, нюхая соль. И Нелли охотно убежала. Тогда они виделись в последний раз.

Бабушка, отчего я не знала, что ты прижимала меня к себе и бежала так, что сердце выскакивало у тебя из груди, а туфельки путались в густой траве? Теперь бы я стала сидеть с тобой и подавать тебе флаконы, слушая бесконечное ворчание.

Нелли выглянула в окно. Другое казалось ей страннее, чем то, что только что видела она бабушку, маленького Ореста и самое себя. Еле колышутся в зное купы лип, никто из погруженного в печаль дома не катается в челночке по гладкому серебристому пруду. Неужели досюда доходила Пугачевщина, неужели здесь не всегда было так мирно и так тихо? Поверить невозможно…

Нелли вздрогнула и застыла, словно околдованная Медузой. Чтоб ты треснуло, проклятое окно!! Не смотреть бы в тебя никогда, никогда!! Замуровать бы тебя кирпичами!

К воротам медленно, очень медленно приближалась крытая повозка. Нелли знала уже, кого она везет.

 

Глава IV

Иконы вынесены были из залы. Никто не читал псалтири. Из темного коридора, по которому уже три раза пробиралась мимо дверей Нелли, казалось, что в зале очень ярко горят свечи.

Щеки Нелли пылали еще от пустяшной, глупой ссоры. Катя, чьей храбрости Нелли всегда завидовала, уперлась, наотрез отказавшись сопровождать ее.

«Лучше пойду за скотом ходить, чем к покойнику! — воскликнула она в заключение. — И не вздумай меня неволить!»

Выходит, она, Нелли, оказалась храбрее Катьки. Да, это так, вот только почему она все бродит мимо дверей, словно маятник старых напольных часов?

Туда-сюда, туда-сюда… Довольно! Нелли разом дернула за обе дверные ручки.

Ничего страшного не было в ее красавце брате, словно задремавшем в неудобном длинном ящике гроба. Нелли захотелось разбудить Ореста, встряхнуть его за плечо. Охваченная этим порывом, она без боязни подбежала к телу.

Нет, вблизи стало понятнее, что такого сна не прервать. Слишком уж спокойно, слишком неподвижно было непривычно бледное лицо, украшенное светлыми, чуть темней, чем у самой Нелли, кудрявыми волосами. Отчего-то казался он теперь больше ростом, чем был. Нелли не понравился новый, слишком сладкий запах духов брата: прежние, фиалковые, были лучше. Как только эти противные духи за несколько дней не выветрились? Какие пустяшные мысли приходят в голову.

Нелли решительно вернулась к дверям и тщательно затворила их изнутри.

— Орест, любимый братец, — тихо произнесла она, снова став рядом. — Ты всегда думал, что я странная девочка. Тебе казалось, что я такая из-за книг. А ведь книги я вовсе забросила с тех пор, как появились мои камни. Не могла я тебе рассказать о них, а теперь, видишь, могу. Так что, сдается, я куда странней, чем ты знал.

Заколебался белый изнутри огонек ближней свечи. Ветер бил снаружи по зашторенным высоким стеклам ветвями старого ясеня. Деревянный дом поскрипывал, и пел где-то сверчок.

— А коли я странная девочка, так мне и поступать странно, — продолжала Нелли. — Я ведь знаю, что ты не можешь со мною говорить. Но мир не таков, как все думают, это я уже поняла. И раз уж камни и те умеют разговаривать, то отчего бы брату не молвить словечко сестре, даже если он мертв? Я никому не скажу, я умею хранить секреты. Но я должна знать, Орест, что с тобой случилось? Зачем ходил ты в дом к этому господину Венедиктову и что ему было нужно? Ответь мне, пожалуйста, ответь!

Глупость, он не может ответить.

Ветер усилился, и хлопнула невидная из-за шторы фортка. Кому понадобилось ее затворять? По комнате пробежал сквозняк, и запах сладких духов сделался сильнее. Огоньки свечей взвились кверху, одна погасла.

Какая слабость в ногах… Нелли села на пол, привалившись к гробу головой. Что-то еще вошло в комнату вместе со сквозняком. Однажды, на дороге к дому, Нелли пыталась убежать от надвигающейся грозовой тучи. Туча расплывалась в блеклом от зноя небе, как безобразная клякса по тетради, под ногами клубилась пыль. Нелли бежала быстро, а туча, казалось, не двигалась. Но девочка знала откуда-то, что убежать не удастся — туча настигнет ее вместе со своими молоньями и громами. В отчаяньи семилетняя Нелли закрыла руками голову. То же захотелось ей сделать и теперь.

Нет, не зря спрашивала она Ореста. Беда не приходит одна, за нею идет другая. Она уже в пути, от нее не укроешься. Теперь уже не с братом, а с нею, с Нелли, случится что-то страшное.

В светелке, вместо Кати, Нелли застала Парашу. Устроившись на лежанке, девочка переплетала на ночь волосы.

— Экая ты бледная, — Параша тряхнула головой: взметнулись высвобожденные льняные пряди. — Запечный, дедушко, косы не дери, волос не секи.

— А Катька где? — Нелли без сил опустилась на кровать.

— В деревню на ночь убежала. — Параша взялась за косоплетку. — Блажит, не знаю, что с ней сделалось. Побудь да побудь вместо меня. А я, знаешь поди, твои крючки-шнурки вечно перепутаю.

— Да неважно, — Нелли вздохнула, чувствуя странное стеснение дыхания.

— С братцем-то попрощалась? — спросила Параша негромко.

— Беда мне будет, Парашка, — Нелли вытянула ногу.

— Али знак подал? — охнула Парашка, стягивая с Нелли туфельку. — Какая беда, касатка?

— Не знаю я.

— Эх, будь Катька, карты бы раскинула…

Как случалось всегда, самая ловкая на грибной охоте или по ягодам, в доме Параша становилась неимоверно неуклюжа. Чулки и кушак выскальзывали из ее рук, платье мялось, на голову Нелли вместо ворота ночной рубахи наезжал рукав, с чепца чуть не оборвались ленты.

— У-фф, умаялась. — Параша провела ладонью по лицу. Сама она давно уже скинула сарафан и стояла в коротенькой полотняной рубахе, босая. Была она такой же белокожей, как Нелли, но пухленькая, словно булочка из пряженого теста. — Гасить свечу-то?

— Гаси. — Нелли не хотелось остаться в темноте.

Из темноты выступил синий оконный проем. Сделались слышнее наружние шумы. Где-то прошелестели шаги. Должно быть, Елизавета Федоровна, в который раз за эту ночь, проходила в залу. Шевельнулась кисея полога, что-то негромко стукнуло, скрипнула совсем близко половица. Нелли поежилась: не ходит ли кто со свечой-невидимкой, о которой рассказывала года два назад Параша? Страшная, страшная свеча-невидимка, что даже вспомнить жутко, как изготовляется. Какой злодей не боится держать ее в руке? Или просто душа Ореста пьет водицу из голубого блюдечка, что выставлено на подоконник?

— Ты спишь?

— Не сплю.

— Ты лучше ко мне иди.

Параша, простукав голыми пятками, скользнула под перину.

— Жар у тебя, — она коснулась лба Нелли рукой. Рука оказалась необыкновенно прохладная. — Хочешь нашепчу, прогоню двенадцатую Иродиаду? Нечего ей к тебе липнуть.

— Сама отвяжется. Парашка, а тебе страшно?

— Так уж ты и сама не боишься.

— Ореста нет, не боюсь. Я поняла — живой он меня очень любил, с чего б мертвому-то ко мне меняться? Живой ли, мертвый ли, Орест меня обидеть не может. Я про другое. Смерть по дому ходит, слышишь?

— Как ей не ходить, касатка, Смертушке-то? Так ведь она не в дом шажки считает, а из дому. Не страшно. Вот когда в дом, а еще так, как бабка моя помирала, тут уж страшно…

— Расскажи.

— А ну как страшней станет?

— Под одеялом ничего.

— Девять годов мне было, — Параша вздохнула. — Мало еще, она мысли-то обо мне и не держала… Приходит раз из лесу, корень-лапчатку добывала, вроде как встревоженная. Зовет мамку: «Татьяна, говорит, помирать мне через три дни». К вечеру и слегла. Уж так мучилась, так мучилась, конек с крыши снимали, чтоб душенька отлетела. А все почему — мать с золовками к ней не подходили. Молвит бабка: «Ариша, принеси водицы испить!» Так тетка Арина возьмет ковш на журавельной ручке да и тянет издалека. «Татьяна, поправь, лежать мне жестко!» А мать в ответ: «Пусть, мол, матушка, Анисья поправит, она ловчее». А тетка Анисья: «Нет, у Арины руки мягкие, куда мне, неуклюжей!» Бабка разозлится, ну швырять чем сможет: «Змеи вы подколодные, зайчихи трусливые, долго мне из-за вас маяться, непутевых?!»

— Отчего ж они к ней не подходили, Парашка?

— Да уж ясно чего — боялись. Каждая на другую кивала. А мать завыла да в ноги: «Матушка-свекровушка, уйди так, Христом-Богом!» Та как зыркнет на нее: «Ишь чего надумали! Жребий тяните, врагини мои, не уйду!» Мать в ответ побелела как лен, но твердит: «Все одно протянем до твоего сроку, как ни крепись! Батюшка Паисий не велел». — «Ах он, долгополый! Ступай к нему, пятая Иродиада! Ушь-ушь-ушь, пошла!»

— Она вправду на батюшку Паисия рюматизм наслала, Парашка?

— Он и так маялся, — Параша захихикала в темноте. — А глупые бабы услышали, что она на попа порчу гонит, испугались еще больше, выбежали в светелку шептаться. Одна я осталась, то есть не одна, с Ивашкой малым, ну да он тут не в счет.

— И чего? — Нелли приподнялась на локте.

— Я у голбца сидела, корзинку плела. Бабка вроде как прислушалась, да и достает из-под подушки тряпицу льняную. Ивашка крутит себе волчок, а мне любопытно. Бросила плетенье, подошла поближе чуток. Бабка тряпицу развернула, а в ней пряник печатный, сахарный, от коробейника. Ну и протягивает мне пряник-то.

— А ты?

— Подошла, касатка. Бабка со смеху заквохтала, да хвать меня за обе руки. Изо всей силы сжала, аж пальцы хрустнули. Жала-жала, потом разом выпустила. «Кушай, — говорит, — внученька, пряничек, лакомься!» Тут уж и бабы вошли. Глядят, бабка довольная лежит, а я пряник кушаю… Как заголосят, как пойдут бабку ругать на чем свет! Да друг дружку корят — себя уберегли, а дитятей прикрылися! А мне смех, я бы и без пряника подошла, мне и обидно было, что всех зовет, а меня нет. Ну мала я была, конечно, это уж она с горя меня подманила.

— Парашка… А откуда ж тогда пряник под подушкой?

— Кто знает, касатка.

— Ах, Парашка, что ж за беда случится? Кабы знать…

— Бог милостив… Придет, так назовется.

Ободренные теплом друг дружки, девочки обнялись и, наконец, задремали. На грядущий день Нелли ждали странные похороны. А молодого Сабурова уже ожидала могила, выкопанная за церковной оградкой, в березовой роще. Могила без креста.

 

Глава V

Случилось все за обедом, на другой день после похорон. Скучный был это обед. Нелли вертелась на стуле, не в силах привыкнуть к бумазейному черному чепцу Елизаветы Федоровны, сменившему обыкновенный, красиво плетенный крючком из ниток, что напоминал всегда Нелли оконные узоры морозного дня. Все было не так, даже кушанья подали самые гадкие! Словно все позабыли о том, как Нелли ненавидит молочную лапшу. Нелли возила тяжелую серебряную ложку в клейком габер-супе, зачерпывала чуть-чуть, подносила ко рту и тут же опускала обратно. Но никто не заставлял ее есть как следует.

— Барин, Кирилла Иваныч… — В дверях нерешительно возник лакей Тит, сутулый от старости.

— Чего тебе? — раздраженно откликнулся папенька.

— Приехал тут какой-то…

— Мы не принимаем, надобно же иметь совесть! — Кровь прилила от гнева к щекам Кириллы Ивановича. — Зачем тревожишь, неужто трудно отказать?

— Так ить не уходит, пес. Издалече, говорит, по наиважнейшему делу. Вона и шарабанчик на дворе. Добро бы из хороших господ, а то недоразуменье одно, крючок. Прикажете силой выволочь, так кликну ребятушек.

— Постой… Как назвался?

— Сказывал доложить, мол, Пафнутий Пантелеймонов сын Панкратов.

— Впервые слышу, — Кирилла Иванович пожал плечами. — Ты такого знаешь, Лиз?

— Нет, — Елизавета Федоровна зачерпнула немножко лапши, поднесла ложку к губам и опустила обратно в тарелку — точь-в-точь как Нелли. — Надобно принять, коли человек ехал.

— Ладно, проси. Да скажи Марфе, пусть поставит прибор.

— Не извольте беспокоиться, — из-за спины Тита неожиданно возник невысокой человечек. — Всяк сверчок знай свой шесток, обожду в гостиной, покуда докушать соизволите.

— Как угодно, — отцу явно недоставало настроения являть свойственное обыкновенно гостеприимство.

Человечек поклонился. Ох, какой был он странный! Скорей старый, чем молодой, с морщинистым остреньким личиком и выступающими вперед зубами. Парик на человечке был серый, засаленный, камзол серо-коричневый и отчего-то короткий в рукавах, словно старикашка не перестал еще расти. Из обшлагов торчали красные, очень длиннопалые руки. Похож на крысу, что надумала прикинуться человеком, мелькнуло в мыслях у Нелли.

— Прошу покорнейше простить, до наипочтеннейшей супруги Вашей дело тож касаемо, — человечек скользнул вслед за Титом.

— Что за гиль! — Кирилла Иванович нетерпеливо дернул салфетку и уронил кольцо. Кольцо стукнуло по золоченой солонке, соль заструилась на скатерть.

Пальцы Нелли сами зашевелились взять щепотку и перекинуть через плечо, как учила Параша. Не стоит, хоть и не до того маменьке, а можно услышать поучение о вреде суеверий. Неужели и сама Нелли сделается такой же непонятливой, когда вырастет?

Папенька промокнул рот и отодвинул тарелку. Было понятно, что охота ему поскорей отделаться от незваного гостя.

— Пойдем, Лиза, узнаем, чего этому надобно, — Кирилла Иванович протянул жене руку.

Елизавета Федоровна вздохнула и оперлась на нее. Родители вышли из столовой.

Нелли торопливо запихнула в карман передника несколько кусочков хлеба. Жаль, еще не подали сахарницу! Все одно, она не согласна сидеть голодной.

После обеду Нелли собиралась идти собирать цветы на братнюю могилу. Однако стоит с этим погодить. Что и говорить, подслушиванье — вечный ее грех, но ведь у родителей никогда не достает ума ставить Нелли в известность о происходящем. А три щепотки соли она все же бросит через плечо, вот так.

Вся возня несколько задержала девочку. Когда Нелли подобралась к дверям гостиной, там шуршали какими-то бумагами. Шуршали так долго, что Нелли передумала уж было караулить.

— Пять тысяч рублей!! — воскликнул отец. С известия о смерти Ореста он говорил негромко. Оттого ли голос его теперь прозвучал хрипло?

— Как одна копеечка, — угодливо отозвался Пафнутий Пантелеймонов. — Бумажки выправлены по полному порядку.

— Пять тысяч рублей… — Голос отца упал.

— Так вить ассигнациями, милостивый государь, — с удовольствием взвизгнул Пафнутий Пантелеймонов. — Кабы золотом, так оно беда, а то бумажками! Бумажка не металл надежный — один прах да тлен. Сугубо говоря, господин Венедиктов покорнейше просил выплатить должок в наиближайшие сроки. Я бы, коли соизволите определить худую конурку, уж и дождался, чтоб не ездить два раза.

— Сколько тебе ждать, стряпчий? — отец никогда не говорил эдак с гостями. Впрочем, со слугами и крестьянами также. Отвращение звучало в его голосе.

— Коли бы управились, милостивый государь, за недельку, так бы господин Венедиктов был нижайше благодарен.

— Попробую. Фавл, Тит!! — звонки в дому давно не звонили, хотя наладить их собирались не раз. Сейчас на оклик сбегутся слуги. Потеряв к тому же интерес к разговору, Нелли направилась в сад. Надо срезать белых роз. Крысиный Пафнутий Пантелеймонов сын Панкратов хочет взыскать какие-то деньги. Много денег. Это неважно, все одно ближайший год не будут тратиться на наряды и балы. Этот Пафнутий Пантелеймонов не сам получит эти деньги, он просто ведет дела какого-то господина Венедиктова… Венедиктов… Когда слышала Нелли это имя? Венедиктов! Да вить это же тот, о ком рассказывал Фавушка!

Розы посыпались у Нелли из рук. Она нагнулась, собирая их в передник. Орест ходил к нему, сперва волей, потом неволей. Так, кажется. Для чего? Туда ходили многие молодые люди… Шампанское… Карты… Нет, непонятно.

Придерживая наполненный цветами передник, Нелли взбежала на поросший березками взгорок… и остановилась.

Невдалеке от свежей могилы, на широком пне, сидел отец Модест. Чем-то занятый, он не увидел Нелли. А уж то, чем был он занят, не лезло ни в какие ворота. Ловко орудуя ножичком с перламутровою рукояткой, священник вырезывал из коры кораблик — самый обыкновенный, какие делают мальчишки, чтобы пускать по лужам. Казалось, кораблик необыкновенно занимал отца Модеста — лицо его было крайне озабоченным.

— Что ж это, батюшка, делаете Вы в таком нечистом месте? — выпалила Нелли.

Священник медленно поднял голову, скользнул живым взглядом своих ярких черных глаз по лицу Нелли, по ее рукам, вцепившимся в края передника, и печально улыбнулся.

— Селяне станут теперь обходить его стороной, — вымолвил он, вновь сверкнув ножичком. — Их я не смущу. А мне надобно было хорошенько подумать здесь, маленькая Нелли Сабурова, очень хорошо подумать.

Нельзя сказать, что Нелли сие разъяснение удоволило. Нечего было ему тут делать, вовсе нечего, раз не помог, когда родители его просили! И вообще священник — дурной человек! Нелли отчего-то вспомнилось вдруг, как Кирилла Иванович показывал отцу Модесту, сразу по прибытии последнего в Сабурово, перестроенную свою псарню. Нелли увязалась тогда с ними, желая поглядеть на новых щенков. С вежливым знаньем дела священник обсуждал с папенькою брыли, густоту подшерстка, толщину лап, но, когда лучшая борзая Клеопатра добродушно ткнулась холодным носом в его ладонь, Нелли приметила, как по лицу священника скользнуло выраженье брезгливости! Стоило Кирилле Иванычу отвлечься, как отец Модест вытащил из обшлага батистовый платок и тщательно отер руку. Пожалуй, одною из немногих истин, в которой Нелли соглашалась с родителями, было то, что только дурной человек может не любить собак!

— Итак, батюшка, Вы сидели здесь и размышляли, — с сугубою вежливостью уточнила она.

— Но помешать тебе я не хотел, прости. — Отец Модест легко поднялся. — Не сердись на меня, дитя.

Легкою походкой хорошего фехтовальщика, вовсе не похожий на священника, он удалялся в сторону деревни. Небрежно брошенный кораблик валялся на земле, среди черной березовой ветоши и свежих стружек.

 

Глава VI

Июльский зной раскалил белую дорогу так, что Нелли было горячо ступать по ней в тонких туфельках. На полдороге к дому мелькнул маковым цветком сарафан: Катька. Увидя Нелли, девочка махнула рукою и помчалась быстрее. Нелли же и не подумала прибавить шаг.

— А я как раз тебе навстречу.

— Зачем?

— Не обижайся на меня, золотце мое самоварное, — Катька сверкнула зубами в улыбке. Снова была она такою, как всегда — бесшабашной и веселой. — Право, не знаю, что на меня нашло, только никак мне нельзя было иначе.

— Так чего ты за мной побежала? — повторила Нелли все еще холодно.

— Да лучше б тебе домой идти.

— Зачем? — Нелли вздохнула. — Скучно там. Еще гостя занимать придется, а он не нравится мне.

— Не придется, — Катя усмехнулась. — Во флигельке крючка поместили, чтоб не шастал по дому.

— Так во флигельке же никогда гостей не селят, неудобно там.

— Таких селят, чтоб уши не распускал. Барин сам распорядился.

— Странно все это.

— Как бы еще странней не сделалось. — Катя взглянула на Нелли с непонятной задумчивостью. — Поспешим-ка, ласточка моя, право, поспешим.

Окна в гостиной были уже расшторены, балконные двери распахнуты настежь. Маменькины пяльцы с вышивкой, начатой еще до смерти брата, снова вынуты на белый свет. Но Елизавета Федоровна не вышивала, а в сдержанном волнении ходила по комнате. Папенька сидел в креслах, склонясь вправо, подперев щеку кулаком покоящейся на подлокотнике руки. Нелли вошла, сделала книксен. Мать рассеянно кивнула.

— Жалко маменькиной памяти, Лиза… — проговорил Кирилла Иванович, скользнув по Нелли невидящим взглядом. — Уж как ей дорого было, помнишь?

Нелли тихонько присела на оттоманку в уголке.

— Что ж поделать, милый?

— Гоморов все мечтал насчет Грачевки с пограничным леском… — тихо сказал отец. — Выскочка, вишь, хочет все поставить на широкую ногу. Может, уступить Грачевку-то, Лиза?

— Но, Сириль, это противно человечеству! — Голос Елизаветы Федоровны гневно зазвенел. — Крестьяне наши доверены нам Господом! Нам ответ держать за их благополучие пред престолом Всевышнего! Продать людей, словно бессловесную скотину! И в чьи руки — в руки плебея, не ведающего долга и чести?! Разве не слыхал ты, что Гоморов — самодур, что в имении его делаются беззакония?

— Сердце твое всегда справедливо, голубка… — отец вздохнул. — Но пойми и мою слабость.

— Я вижу твои чувства, милый… Но не сделаемся эгоистами. Подумай, в высшем смысле это всего лишь горстка мишуры, блестящие побрякушки, созданные на потеху взрослых ребят… Разве можно сопоставить их с судьбами человеков? Единственно это важно, Сириль! Драгоценности, деньги — все пустое. Довольно уж и того, что первенец мой оборвал жизнь, как язычник, из ложного стыда, теперь мне надо, чтобы супруг принес людям беду из ложной сентиментальности! Разве без этих побрякушек забудешь ты мать?!

Елизавета Федоровна поднесла к лицу платочек и горько зарыдала.

— Лиза… — Кирилла Иванович вскочил и метнулся к жене. — Лизанька, ангел мой, не станем ссориться в горести! Наша вина, коли не сумели мы воспитать сына, чтобы всегда он знал, мы готовы остаться без куска хлеба, лишь бы был он жив! Ты права, как всегда, будь по-твоему. Коли этот Венедиктов заинтересован в наших драгоценностях — продадим ларец, Бог с ним. Долг это покроет с лихвой. Что ты здесь делаешь, Нелли? Нет, не уходи, дитя, обними мать. Скажи, что мы с тобою постараемся не чинить ей огорчений!

Нелли подошла, не чуя под собой ног, словно ступала во сне. Отец, обнимая мать одной рукою, привлек другою за плечи Нелли. С минуту молча стояли они обнявшись.

— Может, и Нелли скажет мне, что не хочет расстаться с бабкиными камнями? — сквозь слезы спросила Елизавета Федоровна. — Может, у моей дочери суетная душа?

Нелли молчала: оглушивший ее удар был слишком силен.

— Не наговаривай на свое дитя, радость моя! — воскликнул отец. — Нелли добрая девочка и вовсе не суетна. Ведь тебе не жаль драгоценностей, Нелли? Бедное дитя! Она ничего не понимает. Не должны мы были, Лиза, говорить при ней, она побледнела. Видишь ли, доченька, брат твой проиграл в карты большие деньги. Так случается с молодыми людьми. Сперва им везет в игре, затем Фортуна отворачивается. Тогда юноша начинает играть в долг, в надежде отыграться, но мало кому удавалось поправить таким образом беду. Делается только еще хуже. И вот, когда долг стал очень велик, брат твой огорчился, что довел нас до убытков… Видит Бог, мы простили бы его вину. Но что сделалось, то сделалось. Долги надо платить, дитя. И мать твоя права, должны мы быть довольны тем, что можем расплатиться, не причиняя горести нашим крестьянам. Для этого надо продать ларец твоей бабушки. Теперь ты все поняла, дитя?

— Да, папенька, — Нелли не услышала собственного голоса.

— Моя маленькая Нелли, — Елизавета Федоровна опустилась на пол и пылко заключила дочь в объятия. Нелли уткнулась в ее волоса, пахнущие фиалковой пудрой. — Прости, что сейчас я тебя обвиняла. Тебе вить не жаль камней?

— Нет, маменька, — ответила Нелли тихо. Ей вправду не было жаль камней и не было жаль даже себя, поскольку она знала, что не сможет жить без ларца.

— Ну и покончим на этом, — решительно произнес Кирилла Иванович. — Ужо я постараюсь договориться побыстрей. Орест ушел от нас, уйдут и драгоценности, а мы должны жить дальше и любить друг друга.

— Благородный мой друг, — Елизавета Федоровна слабо улыбнулась мужу. — Мне легче, когда ты со мною рядом.

— Бог судил нам быть рядом в горести и в радости.

Елизавета Федоровна поцеловала Нелли в лоб и поднялась, оправляя юбки.

— Сириль, — с печальной улыбкой сказала она негромко, — помнишь… ту песенку? Когда родился Орестушка, ты ее сложил для меня.

— Помню, Лиза. — Кирилла Иванович улыбнулся и сел за клавикорды. Нелли, не в силах сдерживаться, скользнула на балкон и обеими руками ухватилась за чугунную решетку. Купы старых лип затуманились от слез. За спиною послышалась музыка.

запел Кирилла Иванович приятным своим, хотя и не сильным баритоном.

— Струится кисея

«Они лучше всех на свете, мои любезные родители, — думала Нелли, вглядываясь в размытую слезами даль. — Но отчего, отчего мы такие чужие друг другу? Я вить люблю их, но я не такая, как они, вовсе не такая… Если б я думала по-французски, а они по-аглицки, и то можно было б нам найти переводчика… Но переводчика нету и не может быть…»

«Они лучше меня, — размышляла Нелли. — Маменька сроду не стала бы подслушивать, почтя такое дело за низость. Они добрые, а я… я не очень. Но если я начну рассказывать им, что разговариваю с камнями, они немедля пошлют за доктором Петром Никодимовичем. Они решат, что у меня бред. Они не могут решить иначе потому, что не могут поверить в язык камней. Не могут, и все. Им было бы очень плохо, если б они в такое поверили».

— Да, Лизок, пиита из меня не вышло! Эка размер несуразный, аж одно слово вылезло в начало строки из конца.

— Все равно была я рада этой песенке, так рада. Сколько лет прошло, Сириль…

— А ты все так же молода, Лиза… Помнишь, в Петербурхе тебя прошлым летом военные приняли за сестру Ореста? Так и остались при мнении, что вы затеяли розыгрыш. Не сдерживай слез, голубка, они целят сердце. Пойду займуся бумагами.

— Ступай, дорогой. Нелли! Ты пойдешь со мной в плодовый сад?

— Я догоню, маменька, мне надо к себе в комнату!

«Если б я могла им объяснить… Если бы могла… Либо пошлют за доктором, либо хуже — почтут корыстной выдумкой. Но никакие другие камни на свете не могут заменить мне этих. Другие — чужие, они не отзовутся, не расскажут. А эти свои, кровные, все тайны живших до меня Сабуровых они сами хотят отдать мне… Мы — одно целое, я и эти камни. Бабка бы поняла… Она, верно, была такая же, как я. Но что делать? Ларец покинет дом, и я не могу этого предотвратить, никак не могу. Унести их сейчас, закопать в лесу? Нельзя. Ларец будут искать. Либо его найдут, либо родители продадут Грачевку… Они станут тогда нещастны, и они, и крестьяне… Уж довольно им нещастий. Я не могу мешать продать ларец. Надобно сделать что-то другое, но что? Что?»

Слезы высохли, и ноги уже не подгибались. Нелли менее всего хотелось идти в самую скучную часть сада, носить корзинку следом за маменькой, снимающей тоненькой рогатиною первые яблоки: родители не соблюдали Яблоневого Спаса. Но ничего! Скушное это занятие отвлечет и успокоит ее немного. А затем она сможет уединиться и подумать. Хорошенько подумать.

 

Глава VII

В эту неделю Нелли вовсе отвыкла спать по ночам. По дороге в сад она успела сказать Кате, чтобы они с Парашей не отлучались далеко, но толку не вышло. Сперва Елизавета Федоровна обошла все яблони (едва набралось плодов для ужина), затем пожелала осмотреть оранжерею. Казалось, к матери вдруг воротились силы, и она предалась заброшенным было хозяйственным делам с удвоенным рачением. Потом уж подошло время ужина, за которым обсуждали предлинное письмо маменькиной крестной княгини Федосии Львовны, давно уж ушедшей от мира, а в прошлом году сделавшейся настоятельницей обители. Матушка Евдоксия, таково стало теперь имя княгини Федосии, сокрушалась вместе с родителями и, как всегда, звала к себе погостить — всех разом и каждого в отдельности. Родители, как всегда, жалели обижать княгиню, но на богомолье не хотели.

— Пишет, что уж Нелли-то видела вовсе малюткой, — Елизавета Федоровна вздохнула и положила листок рядом со своим прибором. — Только и знает, что она блондинка. Даже миниатюры не собрались с нее послать.

— Ну, может, к Успенью, — произнес отец неуверенно. — Соберемся к Успенью, а, Лиза?

Нелли стянула с верхнего блюдечка серебряной эперни еще горсть сушеных фруктов с орехами. Карман ее заметно уже потяжелел, между тем как кусок пирога с тыквой оставался на тарелке нетронутым.

— К Успенью, Сириль, ты скажешь, что самая страда и невозможно бросить работы без хозяйского глазу. Разве я с Нелли соберусь…

Когда ужин наконец подошел к концу, думать было нечего о прогулке. Выпадет роса (какая роса сухим июльским вечером!), намокнут туфли и чулки, это опасно для здоровья… Маменька так много говорит о любви к Натуре, а когда садится отдохнуть на лужайке, велит стелить кожаную полость…

Ничего не оставалось, как ждать, когда дом погрузится в сон. Только после того, как погасли огни, Нелли получила наконец возможность поговорить с подругами.

— Уж слышали, знаем. — Катя, прислонясь спиной к дверному косяку, уселась у порога, чтобы шаги в коридоре не застали врасплох. — Только о том и речь, что матушка барыня благодетельница, больше любит людей, а не самоцветы. Ох, хотелось бы глянуть, какими картами играл с молодым барином в фараон окаянный Венедиктов…

— Катька… Ты думаешь, он… нарочно?

— Я думаю, в Петербурхе мастеров немало, с чего ему твои-то камни понадобились? Али покраше в столице нету? Да откудова он и услыхал-то про них?

— А смысл каков, Катька? Это для меня лучше этих камней ничего на свете нет, они мои кровные… А не по крови камни не разговаривают. Так что для этого Венедиктова сабуровские камни и впрямь не лучше других… Нет, тут доискиваться не до чего. Просто любитель драгоценностей, слыхал, что наши хороши, а денег у него и так хватает.

— Может, и такое. Что делать-то теперь, золотце мое?

— Да похоже, что помирать следом за Орестом, — Нелли нахмурилась. — Жить я без моего ларца не смогу.

— Грех-то такое говорить! — всплеснула руками Параша.

— Не понимаете вы, глупые, — Нелли с досадой смахнула слезу со щеки. — Мне рук на себя накладывать не придется. Не может человек без сердца жить. Мне ларец как сердце, уйдет он из дома, такая пустота у меня внутри сделается, что мне долго не протянуть… Утянет меня эта пустота, всю утянет.

— А помнишь то дупло, где барыня-покойница с вами маленькими от Пугача таилась? — жарко зашептала Параша. — Там сподручно тайник сделать! Прокрадемся сейчас, ларец-то вытащим да и отнесем в лес! Вовек его не сыщут!

— Думаешь я не догадалась? — с обидой возразила Нелли. — Да у меня первая мысль была унести да запрятать подале! Только ведь ларец пропадет, а долг останется! И придется папеньке Грачевку продавать! Маменьке это сердце разобьет, Парашка! Уж довольно ей горести!

— А то меньшая горесть доченьку вслед за сынком потерять?

— Так ведь этого-то она не понимает! Не понимает, Парашка! — Нелли ударила кулаком по колену. — И объяснить никак нельзя, даже пытаться не стоит.

— Ну и пусть не понимает, — вмешалась Катя. — Мы-то понимаем, что без тебя ей остаться куда страшней, чем грачевских продать. Значит, меньшее зло мы барыне сделаем, а от худшего убережем!

Нелли взмахнула рукою, призывая подруг молчать. Долгое время в комнатке было слышно только сверчка. Нелли размышляла, размышляла изо всех сил.

— Нет, не могу, — с тяжелым вздохом наконец проговорила она. — Пусть я плохая, мочи нет. Умру, так уж мне все равно будет. А своими глазами видеть, как маменька по моей вине терзается, ни за что! Мне и камни тогда не в радость станут. К тому ж вот еще что: у нас не город, воров не бывает. Да и какой вор про чужой потайной ящик узнает? Хватятся ларца, не сам же он ушел? На кого подумают? Уж никак не на меня. Маменька добрая и знает, что все ее любят. Каково ж ей будет жить и гадать, кто ей злом отплатил? А домашним людям каково? Чем они виноваты, чтобы на них такое подозрение бросить? Нет, никак нельзя украсть ларец!

— Можно!! — Катя тихо подпрыгнула на месте и раскинула руки над головой: тень ее затанцевала в упавшем на пол лунном луче. — Можно, касатка, можно, голубка, можно, цветик лазоревый, можно украсть!

— Да тихо ты, разбудишь кого, — зашипела Нелли. — Как это можно, если по всему выходит, что нельзя красть ларец у родителей!

— У родителей — нельзя! А у господина окаянного Венедиктова — еще как можно! Поняла наконец?

— Постой! Постой… — Нелли стиснула руки до боли в пальцах. — Ты о том, чтобы дождаться, как ларец отдадут за долг? И долга не будет! А где Венедиктов станет воров искать, нам дела нету! Катька!! — Нелли на мгновение стиснула Катю в объятиях, но тут же отпрянула со стоном разочарования. — Пустое! Сейчас мы знаем, где ларец лежит, а куда его судейский положит? Да вить еще лучше красть не в дому у нас, а хоть бы по дороге… Не получится!

— Получится, ненаглядная моя, получится! Я украду! Отпрошусь родню навестить куда подале у господ, да за ним, кто меня заметит? Цыганкой прикинусь! Проберусь за ним до постоялого двора, да лучше не до первого, а до третьего-четвертого… Подальше от Сабурова… Мне украсть — легче легкого!

— Ах, Катька, ах, придумала! — Нелли подпрыгнула и затанцевала сама, а за нею пустилась в хоровод и Параша. Некоторое время девочки вытанцовывали втроем, даваясь хохотом, в страхе, что неуместное их веселье обнаружат, но не в силах сдержать радости.

Наконец, задыхаясь от смеха, подруги попадали кто куда.

— Кабы ты не ошиблась, — делаясь сериозною, проговорила Нелли. — Небось не только Орест с окаянным Венедиктовым фараон метал. Может, не к одним к нам его крючок приезжал…

— Да я все украду, что у него будет, и весь сказ…

— А ну как все, кроме того, что мне надобно? — Нелли сунула ноги в ночные туфельки. — Пойдем, вынем ларец, я тебе каждое колечко покажу! Запомнишь их?

— С одного раза запомню!

— Так и бежим, нечего время терять! Жаль, свечу задули.

— Со свечой не стоит по дому шастать, у меня мешочек с кремешком при себе, там и зажжем.

На лестнице, спустясь до площадки, девочки услышали скрип шагов. Следом колеблемое от движения пламя свечки в чьей-то руке бросило на стену вытянутую тень от деревянных перил. Подруги отпрянули в нишу: мимо неспешно прошел Кирилла Иванович в шлафроке. Озаренное желтым огнем лицо отца проплыло совсем близко — профиль в темноте, седая недавняя прядка в перехваченных коричневой лентой волосах. Параша в испуге зажала рукой рот, но Нелли осталась спокойна. Яркий огонек в руке всегда слепит глаза, вот в темноте отец бы их наверное не проглядел на таком расстояньи.

Шаги миновали лестницу.

— Куда это он?

— Неважно, небось ненадолго.

Таясь по углам, девочки пробрались к дверям кабинета. Короткие пробежки от одного безопасного убежища до другого и выжидания заняли какое-то время.

— Ах ты досада!

Из щели под дверьми точился огонек.

— Да ничего, подождем, поди книжку какую забыл, — шепнула Катя.

— Верно, не спится ему, вот и решил почитать, — отозвалась Нелли, успокаиваясь. — Спрячемся за шкап, ему в другую сторону ворочаться.

Но Кирилла Иванович не спешил выходить. Минуты, казалось, тянулись бесконечно.

— Да заснул он там, что ли?

Нелли решилась на отчаянный шаг: приблизилась и прильнула глазом к замочной скважине. Увиденное заставило ее тихонько охнуть.

…Папенька сидел за столом, на котором, зажженные от его свечки, горели теперь еще две парные свечи в фигурной бронзе. На доске стола стоял ларец с открытою крышкою.

Кирилла Иванович, склонив голову, любовался игрою мелких алмазов звездистой огранки на широком браслете.

— А это Вы надевали тогда представляться ко двору, — негромко, но отчетливо произнес он в пустоту. — Мне было семь годов. Когда подали карету, Вы зашли на минуту попрощаться и браслет сверкал на руке, коей Вы погладили меня по щеке. Вы были как фея из моих французских сказок. И сей аграф был на Вас. — Отец глубоко вздохнул. — Ах, маменька, друг сердешный, пусть это лишь безделки, но и копеечную деревяшку, что была Вам мила, я так же жалел бы отдать в чужие руки!

Отец поднял голову, и Нелли увидела странный блеск его взора.

— Сей аметистовый гарнитур Вы часто надевали летними вечерами… Ах, маменька, маменька!

…Кирилла Иванович просидел над ларцом всю ночь. А утром, и не думая пойти отдохнуть, послал во флигель за судейским.

 

Глава VIII

Отчаянье, последовавшее за вспышкой надежды, казалось, легло на грудь Нелли стопудовым гнетом. В кабинете составлены все бумаги. Долголягий Антип, презрительно кривясь, выволок из флигелька, заросшего уже осыпанной зелеными ягодами рябиной, жалконький багаж Пафнутия Пантелеймонова Панкратова — крашенный зеленой краской облупленный сундучишко, объемистый черный погребец и шагреневый мешок для бумаг. Вот во двор выкатывают шарабан, стряпчий сам залезает на козлы, трогает… Все! Теперь уже вправду все, а вить они могли на час опередить папеньку минувшей ночью, всего лишь на один час…

Тихо, словно ощущая себя тенью, Нелли прошла через розарий к пруду. Одинокий Протесилай печально любовался своим отражением в еще холодной воде. Вода нагреется до полудни, а холод, сковавший Нелли душу, не уйдет никогда.

— Зря ты смотришь на воду, бедный лев, — Нелли подобрала подол и уселась льву на спину, боком, словно на лошадь. — Думаешь, там твой друг? Думаешь, он пытается вылезти из воды и с тобой поговорить? Нет, это только твое отражение. А друга у тебя нет и не будет. А мои друзья были камни, они со мною говорили. Теперь и я одна-одинешенька, как ты.

Нелли обняла руками голову льва. Вода, струясь, отразила ее золотистые волосы и бледное лицо, прижавшееся щекою к серой морде. Нелли сильнее ухватилась за каменную гриву и пересела по-мужски.

— Увези меня подальше, а, старый лев? — Нелли оттянула пятки и ударила Протесилая в каменные бока. На мгновение ей вправду почудилось, что статуя взяла с места в тяжелый летящий карьер. Пруд раскинулся впереди, как ровное блестящее поле. На карьере ведь тоже кажется иногда, что ты неподвижен, а мчится сама земля. — Хотя бы куда-нибудь, где можно мне прожить и без камней! Может, хоть ты, каменный, мне поможешь? Видишь ли, на живой лошади мне ехать некуда! На ней я могу домчать только до соседей, ну еще к маменькиной крестной в монастырь…

И вдруг каменный полет оборвался. Словно кто-то невидимый подтолкнул Нелли локтем. И как раз, как упомянула она старую княгиню. Гиль! Великая важность ей до этой игуменьи! Которая вдобавок даже в лицо-то ее, Нелли, не знает, только и наслышана про светлые волоса…

Нелли вскрикнула и вскочила на ноги. Мгновение стояла она в самой глубокой задумчивости, а затем кинулась со всех ног к дому.

Спустя полтора часа, войдя в комнату матери, Нелли застала Елизавету Федоровну за вышиванием гладью. Прежде обозначенный лишь пустым контуром, бант на посохе маленькой пастушки стал теперь цвета само.

— Я сегодня хотела бы побыть одной, дитя, — произнесла она, подняв голову. — Отец твой опечален, и мне не весело.

— Маменька, я не хотела Вас обеспокоить, — Нелли села тем не менее на скамеечку для ног. — Но, чаю, просьба моя могла бы Вас обрадовать.

— Вот как? — Елизавета Федоровна улыбнулась.

— Маменька… Помните, вчера письмо было от княгини? Мне бы хотелось… хотелось погостить в монастыре. Необязательно, она уж с младенчества меня не видала.

— Нелли? Ты хотела б в монастырь? Право, вот неожиданность! Крестная была бы рада хоть и тебе одной… Да и обижается она… А на меня монастырские стены наводят тоску. Воистину, Бога надобно иметь только в сердце, прав великий просветитель… Впрочем, тебе рано такое знать.

— Так Вы ради моей затее?

— Ох, не знаю. Подумай, в обители надлежит подниматься чуть свет, разве ты к такому привыкла? А выстаивать все длинные службы? Конечно, крестная не станет тебя неволить, ты гостья, а не паломница. Но злоупотреблять положением гостьи в монастыре нехорошо. Другие приехали молиться, надобно жить с ними вровень, чтоб никого не отвлекать от благочестивых мыслей своей особой. Наверное ли ты этого хочешь?

— Я не стала бы никому мешать, право слово!

— Может, и вправду тебе нужно отвлечься, дитя. Конечно, для девочки твоих лет всякая поездка — изрядное приключение. Но так вдруг… Да и кого я с тобой пошлю?

— Катьку с Парашкой! А отвезет нас Фавушка, ему все равно покуда дела нет.

— Да ты, я гляжу, уж обо всем подумала! — Во взгляде Елизаветы Федоровны промелькнуло сомнение.

— Маменька, ну пожалуйста! — Нелли умоляюще свела руки.

— Право, не знаю… Надобно поговорить с отцом.

Подобный поворот разговора Нелли не слишком встревожил: обо всем, что до нее касается, решать не отцу. Его обвести легко, куда легче, чем мать.

— Спеху нет, мы подумаем. Ступай теперь, Нелли, Господь с тобою.

Катя и Параша поджидали в комнатке Нелли.

— Ну что, что, расхорошая моя, отпускает? — прыгнула навстречу Катя.

— С папенькой, говорит, обсудит, пустое! — быстрым шепотом ответила Нелли. — Отпустит, право слово, отпустит! К папеньке подольщусь, да и виноваты они перед ней, перед княгиней-то.

— Ох, боязно мне, — вздохнула Параша.

— Я б тоже боялась, — блеснув жемчужными зубами, усмехнулась Катя. — Только касатка наша куда как хорошо надумала. Одно в толк не возьму. Покуда разрешат, покуда сборы, ведь не пустят без сборов-то… Как же далеко крысий барин Панкратов за это время укатит? Догоним ли?

— Не догоним! — Нелли засмеялась: море ей было по колено с тех пор, как сверкнула в голове спасительная разгадка. — Нипочем не догоним! Ну и подумаешь! Мы и догонять не станем!

— Как это не станем?! Зачем же тогда?!

— Не нужен нам Панкратов, не нужно за ним нестись очертя голову! Кому он ларец везет? Проклятому Венедиктову! А проклятый окаянный Венедиктов живет в Санкт-Петербурхе! Вся молодежь у него бывает? Ну и разве трудно его дом отыскать? Так что пусть маменька хоть неделю сундуки укладывает. Успеем, у нас свои сборы.

… Чердак зарос паутиною так, что невозможно было ступить шагу. Притом новой, серебристо-свежей паутины, в которой пауки вправду жили, поблескивало в полумраке совсем немного, а старая, заброшенная, прогибалась под серой пушистой пылью. Охотней всего грязные паутинные узоры отчего-то переводились как раз на белое платье Нелли.

— Тихо вы, чуть живого паучка не задели, — негромко проворчала Параша.

— Ты еще таракана побереги, — фыркнула Катя.

— Глупая ты, Катька! Пауков обижать никак нельзя.

— А почему? — Нелли осторожно пробиралась к сундукам, расставленным у дальней стены.

— Не знаю почему. Нельзя, да и все.

— Вот оно! — Нелли стояла около двух зеленых сундуков, окованных заржавевшим железом. — Хоть не на замках, и то легче.

Тяжелая крышка, однако, подалась не без труда: девочки толкались и мешали друг другу, силясь ухватиться одновременно.

— Ух!

На серой холстине, в которую было уложено содержимое сундука, Нелли заметила прилепленную записку, сделанную маменькиной рукой.

— Чего тут написано-то?

— «Платье Ореста от младенчества до семи годов». Не то!

Записка, явившаяся в пылевом облаке из второго сундука, гласила: «Платье Ореста от семи годов и старше».

— Вот, оно самое! Слава Богу, маменька каким-нибудь беднякам не раздала, небось руки не дошли.

— Как раз сойдет, чего молодой барин, покойник, годочков в десять нашивал.

Параша, пытаясь снять паутину ладонью, размазала грязь по всему округлому личику.

— У тебя усы от грязи! — Нелли не удержалась от смеха, хотя и подозревала, что и сама глядит Сендеролою.

В мешковине, переложенные от моли лавандовыми сашетами, аккуратно лежали панталоны, жилеты, сорочки, сюртучки.

— Мало… А это велико… Как раз, откладываем, и это, это тоже годится… Куда ты? — окликнула Нелли Катю, вновь залезшую в первый сундук. — Я ж сказала, там одежда, что он до семи лет носил, все ж маловата будет, как ты думаешь?

— А башмаки? А чулки? — Катя засмеялась. — Небось мужская-то нога больше! А у тебя-то вообще два с половинкою вершка ступня, хоть бы до трех дотянуть.

Груда одежды на полу росла. Нелли выбирала из сундука, Параша и Катя раскладывали отобранное на две кучи: понарядней и попроще.

— Ладно, к ночи придем да унесем. Как хорошо, мадам Рампон нету!

— Да уж мадама твоя мигом бы пронюхала. Хоть бы умыться успеть, всяк сразу скажет, что с чердака.

Однако не в чердаке заключалась главная трудность сборов. Кое-что надлежало взять из комнаты Ореста, чьи вещи еще лежали на своих местах неразобранными, ожидая сороковин. По семь раз на дню наведывались туда то Кирилла Иванович, то Елизавета Федоровна.

— Вот чего, — уже не заботясь о чистоте платья, о коей, впрочем, уже трудно было порадеть, Нелли уселась на пол. — Вместе туда нельзя. Одну меня застанут, так отговорюсь как-нибудь. Зашла, мол, посидеть. И брать ничего нельзя, до самого отъезда. Я тебе, Катька, скажу, куда положила, а ты в последнюю минуточку забежишь да возьмешь. Пистолеты я возьму старые, Ла Марровой работы. Я их хорошо знаю. Орест их и не брал в Петербурх-то, им лет тридцать, если не боле. А шпагу ту, что с закрытым эфесом.

— Шпагу-то зачем? И колоться ты ей не умеешь.

— Умею… капельку.

— Что толку? Только людей тешить — мальчишки при шпаге не ходят. Нешто ты офицер или чиновник? А какого такого чину?

— Я носить шпагу не стану, — тихонько сказала Нелли. — В клади припрячем. А все-таки покойнее как-то с ней.

— Тогда и кинжалы возьми, два.

— Эх, не рано ли сборы-то затеяли? — вздохнула Параша. — Ну как не отпустит барыня-то?

— Отпустит, непременно отпустит, — уверенно ответила Нелли, и сама же задалась вопросом: отчего взялась эта уверенность? Однако что-то говорило ей, уверенность не напрасна. Все выйдет так, как она затеяла.

 

Глава IX

И позволение вправду было дано, хотя сборы затянулись почти на неделю. Всю девичью посадили за работу, в том числе и Катю с Парашей — по два дня не было возможности иной раз перемолвиться словом. Но и у Нелли работы было хоть отбавляй — ей надо было тайком исписать целую гору бумаги. Кто только подсказывал ей, маленькой Нелли Сабуровой, все эти хитрости?

И вот, наконец, карета стояла у лестницы, запряженная гнедой парой. Дом был пуст: все от мала до велика высыпали прощаться с Нелли.

— И не вздумай ввечеру гулять по саду! Ох, не знаю, зачем только я тебя отпустила…

— Нижайший поклон княгинюшке от ее покорного слуги… Уж не заставь нас краснеть за твое воспитание, Нелли!

— Не вздумаю, маменька, постараюся, папенька!

— В гостях постись: вот уж воистину, в чужой-то монастырь со своим уставом негоже…

Пора! Нелли испуганно всплеснула руками.

— Ой, рисунки мои! Чуть не забыла!

— Да зачем они тебе? Воротишься — дорисуешь!

— Нет, я хочу к Успенью дорисовать и собак, и натюрморты! Катька, беги скорей! Рисунки на столе у меня, да ящик возьми с красками!

Катя сорвалась, выскочила из кареты и помчалась в дом.

— Ну вот, придумала… Нелли, как-то ты поститься станешь, без куриного бульону, без бараньих котлеток… — Елизавета Федоровна отерла глаза платочком.

— Да полно, дорогая, уж она не малое дитя, — Кирилла Иванович вытащил из кармана табакерку, украшенную портретом бабушки в молодости, размял в пальцах душистую рыжую понюшку. Нелли с болью в сердце поняла вдруг, что увидит родителей, быть может, не скоро.

Катя бежала уже обратно, бережно неся у груди свернутые трубкою листы картона и черный деревянный ящик. По ее довольной мине Нелли сразу поняла, что все удалось: в рисунках лежали шпага и кинжалы, вместо выброшенных накануне в ретирад ванночек с акварелями в ящике покоились пистолеты. Удача, во всем удача!

— Ну, храни тебя Господь, душа моя! — Елизавета Федоровна сжала Нелли в объятиях.

— С Богом! — Кирилла Иванович махнул рукой. — Фавл, трогай!

— Н-но, родимые! — Фавушка тряхнул вожжами.

Старые липы побежали мимо окон, с вынутыми по-летнему стеклами. Вот прилегли в конце аллеи каменные Прет и Акрисий, вот отстала дворовая детвора, с визгом бегущая за каретой, вот дорога изогнулась, огибая пруд. Прощай, милое Сабурово!

— У-фф! — Нелли откинулась на подушки, в полумрак. — Парашка, ты следи, где лучше свернуть-то!

— Да уж слежу, — Параша высунулась в окно.

Катя, тряхнув ненужные листы, вывалила на сиденье зазвеневшие клинки.

— Ай, хороши! Дашь мне этот кинжальчик, ладно?

— Рано делиться, еще вон с кем сладить надо, — Нелли кивнула на козлы.

— Сладим.

— А все ж таки не говори гоп, покуда не перескочишь, — Параша не отрывалась от окна.

— Да ладно вам, — Катя надулась.

— А ты наверное знаешь, что никого в лесниковой сторожке нету теперь?

— Никого, касатка, и до пятницы не будет. — Параша подскочила на сиденьи и принялась молотить кулачком по двери. — Эй!! Фавушка, налево сворачивай после березы, слышь, в лес и налево!

— Чего раскомандовалась-то? — недовольно отозвался Фавушка. — Алёна Кирилловна, нешто впрямь налево?

— Считай, что я и приказала! — со смехом ответила Нелли. Поняв шутку, Параша и Катя тоже захохотали.

— Так ить не по пути! Чего время-то в дороге терять, эдак не пришлось бы в чистом поле ночевать, — заворчал Фавушка.

— Сворачивай, сворачивай!

Лесная дорожка никак не предназначалась для кареты: ветви с обеих сторон полезли в окошки, зашуршали по крыше.

— Стой!!

— Тпр-ру…

На маленькой лужайке, утонувшей в зарослях орешника, стоял новенькой, желтый еще домик в одно окошко, похожий на баньку.

— Снимай сундуки, заноси в дом! Живее!

— Вот чего надумали, сундуки снимать, — Фавушка начал сердиться всерьез. — Вот святой истинный крест, поверну назад, пусть с вами, баловницами, барин разбирается.

— Не повернешь, Фавушка, — произнесла Нелли очень тихо. — Не дослужил ты Оресту, так теперь мне дослужи. Никуда ты не повернешь и все сделаешь, что мне надобно. Мне, а не папеньке с маменькой. Снимай сундуки.

В домишке было ярко и чисто, как внутри яичного желтка. Под ногами хрустели смолистые, свежие стружки.

— Печь топить не вздумайте, угореть можно, — проговорила Параша, склоняясь в сундук. — Не пробовали ее еще.

— Да незачем нам, — Катя быстро скинула на пол сарафан.

Содержимое сундуков, быстро оказавшееся на полу, было тут же разделено надвое. Большую часть составили платья и вещи Нелли, меньшую — детская одежда Ореста.

Никак нельзя было удержаться от смеху, глядя на растерянность Параши, натягивающей узковатое для нее платьице Нелли.

— Господи, ну какая из меня барышня! Поймет вить, по говору поймет!

— Так ты говори поменьше! Да, мол, нет, вот и все. Ну решит, что я дурочка, меньше лезть будет!

— А по-французски начнет? Тогда как?

— Глаза таращи и молчи. Решит, что я лентяйка! Тоже быстро надоест. Не трусь, Парашка, у ней даже портрету моего нет! Главное, письма не забывай слать, зря я их писала, что ли?

— А ну как приписать чего попросит, да при ней?

— Упадешь, пальцы ушибешь! Из всего можно вывернуться, главное, не трусь!

С этими словами Нелли уверенно натянула мужские панталоны. С волосами сладила Катя: не прошло и минуты, как тугая золотистая косица, cкрепленная лиловой пряжкою, ударила Нелли между лопаток.

— Вот тебе на, мальчишкой-то тебе даже лучше! — Катя отступила на шаг, любуясь своей работой. Перед нею стоял тоненький, ладный мальчик, необычайно изящный сложением, с горделивым профилем и надменным подбородком. — То ли коса тебе личит, даже не пойму… Мука-то эта где? Вот, нашла, прикрой лицо платочком-то!

Насыпав на ладонь пригоршню пудры, Катя изо всех сил дунула.

— Ну вот, куафюра готова. На камзол-то не попало? Погоди, с плеча стряхну!

Сама Катя минутою раньше оборотилась мальчиком-лакеем.

— Катька, не годится! — Параша с несчастным лицом поправила туфельку. — Ох, жмет-то…

— Чего не годится?

— Длинновата коса, вот чего. У ней — ниже лопаток, а у тебя ниже пояса. Так не носят.

— Эх, резать жалко!

— Парашка права. Длинно.

— А, ладно! Где ножницы-то?

Сталь заскрипела в волосах.

— Вот, только ленту по-другому завяжи. Повыше, кисточку-то оставь!

— А это куда девать? — Катя растерянно качнула в ладони кончик косы.

— А как раз сюда! — Параша вытащила из-за печки новенькую чистую кочергу. — Начнут топить и спалят как раз… Только запихнем подальше, вот так… Все равно волосы жечь надо, никак выбрасывать нельзя, только жечь.

— Да уж сто раз слышали.

Наконец превращение подошло к концу. Некоторое время подруги, а вернее, два мальчика и девочка стояли, молча глядя друг на дружку.

— Ну, все! — Нелли вздохнула. — Парашка, пора тебе. Главное помни — Бог весть, сколько нам ездить. Так что просись погостить подольше, покуда весточки не подадим, сиди у княгини.

— Ох, лихо…

— Ничего.

Нелли не узнавала себя, никак не узнавала. Всегда находила она себя не слишком-то храброй девочкой. Покуда не знала азбуки, больше всего любила она разглядывать картинки в книгах. Научившись читать, Нелли читала целыми днями и забросила чтение только с появлением ларца. Все это была мечтательная жизнь, в жизни же действенной Нелли нередко терялась. Что делало ее теперь такой решительной и скорой? А одежда брата, всю короткую жизнь прожившего в действии, словно завершила странное изменение.

— Это что за Маслена перед Успенским? — Фавушка чуть не свалился с козел, когда девочки вышли наружу.

— Нет, Фавушка, это не Масленица. — Нелли встряхнула головой, осваиваясь с непривычной тяжестью на затылке. — Просто ты повезешь вместо меня к княгине Парашу. Словно она — это я, понимаешь? Княгиня меня в лицо-то не знает.

— Господи, Алёна Кирилловна! Уж куда ты собралась, уж не в гости ли к окаянному Венедиктову? — Фавушка перекрестился.

— Далеко я путь держу, Фавушка.

— Значит, верно… Значит, к нему… Опомнись, Алёна Кирилловна! Не отомстишь ты за братца, только сама сгинешь… Верно говорю, он и есть Сатана!

— Зачем мне мстить, никто ведь не знает, честный был выигрыш или нет. А вдруг — честный, как же тогда? Не бойся за меня.

— Алёна Кирилловна, чего ж ты надумала?

— Чего надумала, того теперь не передумаешь.

— Узнают — барин убьет меня, убьет!

— Убьет, Фавушка, — легко согласилась Нелли. — Давай, сундуки-то обратно загружай, ехать пора.

— Что ж, и то верно, — Фавушка сполз с козел. — И так я, горемычный, пережил барина моего, братца молочного. Убьет — так тому и быть.

Сундуки вернулись на свои места.

— Касатка моя, свидимся ли?! — Параша заплакала.

— Бог милостив, езжай себе с Ним. — У Нелли защемило сердце.

Молча смотрели девочки вслед старой карете. Вот подпрыгнула она на ухабе, вот до самых колес укрылась ивовой листвой, вот высвободилась и покатила быстрее… В заднем окошке бледной тенью в последний раз мелькнуло испуганное лицо Параши. Стих вдали грохот.

 

Глава X

В маленьком домишке девочки дождались полуночи. Лето незаметно пошло уже на убыль, и белесый, словно кусочек облака, серп проступил в голубом небе раньше десятого часа. Вечернее время всегда было у Нелли нелюбимым. Ночь — самая таинственная и волшебная пора суток, утро — самая радостная и живительная, день — веселый… А вечер… Вечер печален и тосклив. Слушая вирши, которыми услаждались взрослые, Нелли иной раз готова была шипеть от досады. Подумать только, им ведь все равно, каким солнцем восхищаться — рассветным или закатным! Рассветное солнце пьянит, в нем хочется купаться как в золотой реке, и щасливой холодок пробирает до дрожи… На рассвете хочется дышать глубоко-глубоко, будто вдыхаешь не только прохладный воздух и запахи цветов, но что-то еще, быть может силу. На закате же хочется не вдыхать, а вздыхать. Роскошные переливы его красок только терзают душу. Впрочем, закат, ах, закат, а сами зажигают все свечи, да садятся за карточные столы, да гремят клавишами клавикордов и хрусталем бокалов! Днем человеку и так весело, а вечером он словно нарочно ищет увеселений…

Но никогда еще не было Нелли так тяжело на душе, как этим странным вечером, когда алые лучи словно кровью окрасили небольшую полянку. Нелли сидела на порожке. Маленькой и бесконечно одинокой казалась она сама себе в непривычном мальчишеском наряде, а весь продуманный дерзостный план предстал зряшной и глупой затеей.

— Экое солнце, — Катя подошла сзади к двери. — Долго еще ждать-то.

— Катька, а ты наверное сладишь дело? — Нелли обернулась, и мальчик, к которому она обращалась, показался ей странно чужим. — Катька! Ох и глупые мы, ох и глупые!

— А чего так?

— Обо всем подумали, а об именах-то не уговорились!

— Ох, верно! Ну как прилюдно бы друг друга да по-девичьи назвать, срам да беда!

— Голубкой да касаткой тоже нельзя. И надо заране привыкнуть, чтоб потом не сбиться.

— Так как же нас звать-то величать, а, молодой барин?

— Не знаю… — Нелли закусила травинку. — Может, мне Орестом и назваться, коли уж я в Орестовом платьи? А тебя бы Фавушкой звала. Привычно, не спутаемся.

— Кабы не в Санкт-Петербурх мы ехали… — Катя нахмурилась. — Встретим, не дай Бог, какого братнего знакомого, а тот и скажет: какой-такой Орест Сабуров? Орест Сабуров помер недавно, да и постарше был.

— Да, негоже. Надо другое имя, чтоб в случае чего сказать, я-де тому Сабурову брат младший… Только как привыкнуть к чужому-то имени? Позовет кто, а я не откликнусь?

— Может, похожие имена взять? Евгений хоть бы. Почти как Елена. У ребятишек: девочка — Елечка, мальчик — Еничка.

— Не нравится мне Евгений… Нет, надобно такое имя, чтоб прикипело. Само, понимаешь?

— Сама тогда и придумывай… — Катя прошлась по поляне, чуть неуверенно выступая в господских ездовых сапогах. — Жаль, поплоше не нашлось, скажут, больно хороши для лакея.

— Эка важность, не новые ведь. Обноски. Погоди, не сбивай… — Нелли сжала ладонями виски. — Я б из книжки взяла, да там все нерусские имена-то, в книжках… Рихард Львиное Сердце или рыцарь Орланд…

— Только за басурманов сойти недоставало! Не выговоришь… Рикард… Ролан… Уж лучше Роман, по-нашему-то.

— Роман! — Нелли вскочила на ноги. — Роман, вот славное имя, смелое, быстрое! Я буду Роман Сабуров, Роман Кириллович! Катька, а тебя как будут звать? Может, ты возьмешь, чтобы похоже на Катерину? Каллистрат хотя бы.

— Ага! — Катя уперлась руками в бока и лихо расставила ноги: мальчишеский наряд с каждою минутой садился на ней лучше и лучше. — Нутка выговори побыстрей — Каллистратка, подай пистолет!

— Ну а как тогда?

— Цыганка б сказала, в зеркало гляди, отраженье найди.

— Какое еще отраженье? Некогда загадки загадывать.

— Я при тебе вроде тени, так? Значит, от твоего имени мое и надо считать. Роман в один день с кем празднуется? С Платоном! Значит, коли ты Роман, так я буду Платон!

— Ладно, пусть так. Только знаешь чего, надо уж сейчас привыкать, нето собьемся.

— Да ладно тебе, Роман Кирилыч, небось не запутаемся! — Катя спружинила на полусогнутых коленях, подражая фехтовальщикам. — Эх, любо! А уж на деревья-то лазить, вот волюшка-то…

— Мы не гнезда разорять собрались, а дом Венедиктова. Не пора тебе?

— И то полунело. Не забоишься… один?

— Полно вздор-то молоть. — Наступающая темнота вновь сделала Нелли решительней и смелее.

— Да, пора! Я скоренько! — Катя, по-мальчишески махнув рукою, нырнула в густой подлесок.

Нелли осталась одна. Противно звенели комары: что же, лес не аллея. Хорошо хоть, что их куда меньше, чем в июне. И хорошо защищают ноги панталоны и грубые чулки, не шелковые, небось не прокусишь!

Что-то делается сейчас дома? Папенька с маменькой пьют чай, одни, им печально сейчас. Небось уже отпили. Елизавета Федоровна запирает жестяную чайницу, расписанную слонами и смуглыми голыми индианами в белых огромных шапках. Кладет ключи в корзиночку на поясе — маленький ключ от чайницы и большой от буфета. Кутается в шаль, подходит к окну. Ей не видно, что делается в темноте за оконными стеклами. Скользя как тень, пригибаясь по кустам, Катя крадется к службам. Собаки не лают, машут ей хвостами — бедные собаки, ужо достанется вам, что прозевали чужого вора! Кто ж знает, что вы не виноваты!

Елизавета Федоровна вглядывается в темноту.

Катя замирает на месте, заметя освещенные окна и женский силуэт в одном из них. Она смотрит на Елизавету Федоровну, но взгляды их не могут встретиться.

Катя ждет.

Елизавета Федоровна со вздохом отходит от окна.

Катя видит, что окна погасли. Слабый огонек свечи вплывает в спальню наверху. Некоторое время мреет в ее темноте. Гаснет и он. В доме темно.

Катя подбирается к конюшне. Луна светит в маленькие окошки денников. Катя выбирает две пары арчимаков, два войлочных потника, снимает со стены два дорожных седла. Отворяет дверцу. В темноте переступает, фыркает текинский жеребец Нард. Кирилла Иванович распорядился доставить этого коня из Санкт-Петербурха, но затем о нем подзабыли.

— Что, застоялся без хозяина, тонконогий? — шепчет Катя, пытаясь набросить уздечку. Нард, недовольный, вскидывает голову, Катя подымается на цыпочки, даже подпрыгивает. — Ну тихо, тихо, самому же скучно, вишь, бока наел… Поедем-поскачем, хоп! Попался! Дай-кось поправлю…

Конь взнуздан. Катя вскидывает потник, гибко прогибается под тяжестью седла, взгромождает и его. Затягивает подпруги. Выводит коня под уздцы, чуть отойдя от конюшни, привязывает к дереву.

В дальнем от входа деннике стоит гнедой Филин, на котором обыкновенно сопровождал Ореста Фавушка. В отличие от Нарда, он покладисто берет удила. Катя выводит Филина.

Вот она уже отвязывает Нарда, в каждой руке ее по поводьям, но это не мешает девочке ловко запрыгнуть в седло. Она подтягивает сверху путлища.

Неспешный стук копыт негромок в ночи.

Казалось, бесконечно много времени утекло, покуда воображаемый стук копыт вправду донесся до слуха Нелли.

— Говорила же, что слажу! — Катя спешилась у самой избушки.

— Нардушка, хороший… — Нелли обхватила шею коня обеими руками. — Соскучился он без Ореста, Платошка…

— Лучше б ты мне жеребца отдала, а себе взяла мерина, — ревниво заметила Катя. — Филин смирный, а текинцы все с норовом. Я небось лучше тебя справлюсь.

— Никак нельзя. Нардушка втрое дороже, а ты слуга. Всякий подметит да запомнит. Да и хочется мне на Орестовой лошади скакать.

— Ладно, давай скорей!

Очень скоро сложенные в сторожке вещички перекочевали в арчимаки. Следом и подруги оказались в седлах.

— Ну, барин, — лихо улыбнулась Катя, — теперь уж мчим во весь дух! Четырех часов не пройдет, как начнут всем миром ловить конокрадов!

Стукнули две пары низких каблуков. Лошади сорвались с места в галоп.

 

Глава XI

Никогда еще не доводилось Нелли скакать ночью. Сперва ей было немного не по себе: ветви образующих кое-где над узкой дорогою шатер дерев, невидимые в темноте, норовили отхлестать по лицу или вышибить из седла. Один толстый обломанный сук выскочил навстречу так неожиданно, что Нелли пришлось бросить повод и откинуться назад — почти лечь на круп. Корявая загогулина пронеслась над самым ее лицом: девочка зажмурилась в испуге.

— Посередке бери! — сердито крикнула сзади Катя.

Легко ей было кричать, Нард упорно шел правой обочиной, увы, не слишком обращая внимания на слабые коленки Нелли. Будь оно неладно, дамское седло! Когда послушную английскую кобылку Сильву седлали изредка под мужское, Нелли и представить себе не могла, какие шенкеля нужны, чтобы справляться с текинским жеребцом. Но Катьке она Нарда не уступит.

Эти мысли, сожаления и страхи мелькали сумбурно, вперемешку с ветками и сучьями.

Наконец всадницы достигли развилки, на которую свернули днем к избушке. Подъем, кое-как удавшийся поворот, вот она, широкая, ровная дорога! Скакать стало легче. Теперь Нелли могла оглядеться вокруг. Ветер гнал сизые, рваные облака по сияющему белому диску полной луны, которая, казалось, тоже куда-то мчалась над высокими черными кронами.

Лиственный лес сменился ельником и глядел мрачно.

— Слышь, пускай рысью, запалим лошадей!

Нелли не казалось, что Нард устал, но аллюр она сменила. Спустя некоторое время они перешли на шаг.

— Как думаешь, Катька… ох…

— Давай уж покуда никак друг дружку не называть, покуда не привыкнем.

— Называть, когда есть время подумать… Как ты думаешь, сотню верст к утру покроем?

— До свету нет, но раньше полудня.

— Значит, раньше полудня нельзя нам останавливаться, мы ведь с тобой конокрады, Платон!

— Типун тебе на язык, услышит кто… Еще шагом версту, а там опять припустим.

Один лишь раз за ночь из расступившейся лесной стены мигнула двумя золотистыми глазами доброго зверя приземистая постройка постоялого двора. У длинной коновязи вдали заржала лошадь. Нард вскинул голову, заржал в ответ. Стукнула дверь: на пороге появился человек, вскинул руку к глазам, вглядываясь в темноту — верно был это хозяин двора или станционный, чаявший гостей. Нелли пустила в ход шпоры.

— Как думаешь, это постоялый двор был или станция?

— Да нам-то что?

Различия вправду не было: Нелли не доводилось видеть ни того ни другого. Когда ездили к бабушке Агриппине Ниловне, она спала и кушала в карете, а размять ноги маменька позволяла только в лесу или на лугу, но никак не в «грязных» людных местах.

Прежде чем небо на востоке побледнело, ельник сменился липами, а липы и ясени вывели к широкой реке. Верно, была это Чара, во всяком случае, если всадницы не сбились с пути. Под копытами гулко загудел деревянный настил моста: за перилами показались заросли ивняка, белая полоса песчаной косы, черные резвые волны в белых кудряшках пены. Ветреной была эта ночь, и она нравилась, очень нравилась Нелли.

Волны сменились крутым склоном, деревянный настил — белесой пыльной дорогою. Дорога увела в скучные поля. На холодном малиновом зареве выступил крест колокольни. Нелли вспомнила, как кто-то из соседей рассказывал родителям, как в Европе, стоя рядом с одной деревенской церковью, можно разглядеть церковный шпиль деревни справа и церковный шпиль деревни слева. Экая теснота!

Мычали коровы: деревня просыпалась. Простоволосая девочка лет шести, в одной рубашке, гнавшая гусей за околицу, застыла с хворостиной в руках и уставилась на проезжающих.

За деревней раскинулись некошеные, окутанные золотистым туманом луга. В их благоухании висела далекая и звонкая металлическая дрожь. Обогнув холмик с тремя маленькими березами, девочки увидели ровную цепочку косцов, явившуюся подвижною границей меж гладкой и лохматой частями луга.

— Бог в помощь! — крикнула с коня Нелли, невольно подражая Кирилле Ивановичу.

— Благодарствуйте! — дружно отозвались мужики.

Девочки миновали два голых луга, полосатых от грядок скошенной травы. На третьем лугу сено было уже собрано в копенки и даже сложено в один высокий стог.

— У-фф! Вот уж где отдохнем! — Катя свернула с дороги.

— В стогу?

— Милое дело в сене-то спать! — Катя спешилась. — Ох, ноги гудят!

За нею спрыгнула и Нелли. Ноги не просто гудели: их словно вообще не было. Нелли не чувствовала собственных шагов по скошенной траве. Но ступали эти бесплотные ноги как-то не так и не туда.

Покуда Нелли, выписывая ногами мыслете, кое-как брела к стогу, Катя, приняв у нее повод, вела под уздцы лошадей. Нелли опустилась на землю, вытянула ноги, блаженно ощутив за спиной пахучие колющиеся стебли. Черная шляпа-треуголка съехала ей на нос. Поправить рука уже не поднималась, да и не было надобности — закрывались глаза.

— Теперь уж можно не спешить так-то, — приговаривала Катя, бесстрашно наклоняясь с путами к копытам. — Далеко мы от дому, так-то далеко. Никто нас здесь не знает. Расседлаю, да постелем попоны внутри стога, ох и поспим.

— По очереди будем спать? — выговорила Нелли, не открывая глаз.

— Да вот еще! Кого среди бела дня караулить?

— А лошади?

— Далеко не уйдут, я их спутала… Спутал… Сена пощиплют, попьют из ручейка…

— А не сведут?

— Дважды-то за день тех же коней? — Катя расхохоталась. — На миру чужое добро спокойно лежит, а кому сюда прийти, кроме косцов?

С этими словами Катя запихнула попоны в узкую щель стога, протиснулась следом и закопошилась внутри.

— Слушай, а в стогу змей нету?

— Змеи везде есть, — Катя высунула голову из щели. — Только я же попоны кладу, змея от конского пота как от огня бежит!

— Правда? Я, по-моему, с головы до ног им вся пахну… Весь…

— Ну так. А седла под голову, — Катя наклонилась над расстегнутыми арчимаками. — Эх, печенья-то все Парашке достались!

— А ведь верно! И курица у нее в свертках… Похоже, и нам сено жевать. Ну да неважно, я есть не хочу, а ты?

— Да уж поел бы, хотя поспать впрямь важнее. После разберемся. — Катя запихнула в стог второе седло. — Ты полезай!

В стогу оказалось не так уж темно. Травяной дух был здесь густ до того, что кружил голову. Нелли со вздохом растянулась на войлоке.

— Буду спать в сапогах, как шведский Карл. Здорово!

— Какой такой Карла?

— Которого Государь Петр Великий побил. Он все хвастался, что солдатских сапог не снимает.

— Чем только побитый не хвастает. — Катя свернулась клубочком. — Ох хорошо мужское-то платье… Век бы носила.

Катя уснула мгновенно. Дремота же, объявшая Нелли, никак не переходила в сон. Быть может, из-за того, что все мышцы ее гудели от долгой скачки. Ноги теперь чувствовались, но очень болели. Ныли плечи, тянула поясница. Глаза то закрывались, то, независимо от Нелли, раскрывались вновь. Взгляд скользил в сумраке травяного шатра, останавливался на светлом треугольнике входа, слеп, вновь приглядывался к жердинам, удерживающим сено, к арчимакам, сложенным Катей в ногах, различал фигуру человека, присевшего на корточки рядом с арчимаками.

Человек этот смотрел на Нелли, и глаза его были странного, желтого, как янтарь, цвета, при этом словно бы подсвечивались сами, как у кошки. На бледном лице его, красивом, но словно бы женственном, слишком узком и изящном чертами, сидела черная бархатная мушка, пристроенная на высокой скуле под правым глазом. Незнакомец не был стар, поскольку высокий лоб его был гладок и чист, а бледные щеки упруги, но отчего-то не казался молодым. Наряден он был чрезвычайно. На голове его красовался парик цвета бледной соломы, и, в тон парику, шея и руки тонули в соломенной пене пышнейших блондов. Руки тоже были красивы — узкие, с длинными и тонкими, очень длинными и тонкими пальцами. В руках незнакомец держал потрепанную колоду карт в зеленой рубашке, посередь которой, в овале арабесок, извивалась вокруг ствола яблони змея с головою и бюстом женщины.

— В экую нору забились, не разогнешься, — незнакомец улыбнулся Нелли, показав мелкие жемчужные зубы. Затем устроился поудобнее, согнув одну ногу в колене и мальчишеским движением оперев на нее подбородок. Ближе всего Нелли видела обхватившие колено руки с картами в длинных пальцах.

— Кто ты? — недовольно спросила Нелли.

— Неужто не признаешь? Хочешь сыграть со мною в мои карты, а не знаешь, кто я? — Незнакомец дружелюбно рассмеялся.

— Ты — Венедиктов. Но я вовсе не хочу играть с тобой в твои карты. Я только хочу тебя обокрасть.

— Так это и значит, что ты садишься играть в мои карты. — Пальцы собеседника все тасовали колоду. — Вслед за старшим братом идет младший, не так ли? Вслед за Орестом — Роман? Я покуда пасую, а ты ходишь. Пусть так, но жди моего хода, Сабуров-маленький, ты вить не знаешь, когда он последует…

— Я тебя не боюсь!

— Да разве я тебя пугаю?

— Твои карты мечены? Ты обманщик, теперь я наверное знаю, ты обманщик!!

— Ты чего кричишь-то? Спи! — Катя трясла Нелли за плечо.

— Он ушел?! Где он?

— Да привиделось тебе, никого нету… — Катя вновь уткнулась в седло, словно оно было мягчайшей подушкой.

Веки Нелли наконец смежились, и она заснула.

 

Глава XII

Корзиночка с масляными печеньями, ягодными и ореховыми пирожками, дичью, ветчиной и прочей снедью вправду досталась Параше. Весь день, тот, что Нелли с Катей пережидали в сторожке, Параша разворачивала одну льняную салфеточку за другой, печалясь, что подруги сидят в лесу голодом. Попыталась она было попотчевать и Фавушку, но тот сердито отмахнулся от барских лакомств.

К ночи они остановились у постоялого двора, того самого, что Нелли с Катей миновали поздней на полном скаку. Фавушка отправился спать в гостевую избу, а Параша, как положено благородной девице, устроилась в карете, собрав все подушки и завернувшись в Неллину тальму.

В седьмом часу утра они уже пустились в дорогу. Немного раньше полноводной Чары пути Параши и ее подруг разделились. С большой дороги на столицу Фавушка свернул берегом вверх по течению.

Несколько часов ехали они над широкой рекой, миновав два села, а когда река сделалась заметно уже, поворотили к небольшому городу. Сперва Параша увидела пять сизых куполов собора вдали, словно бы в чистом поле, затем в окне мелькнула станция, прилепившаяся к посадским огородам.

— Остановишь здесь, что ли? — крикнула в окошко Параша.

— Не ори, барыня нашлась, — сердито отозвался Фавушка, погоняя лошадей. — Хорошо ехать, так к ночи на месте будем. С другой-то стороны глянуть, так и спешить некуда. Враз княгиня глянет на тебя, так и скажет, хватать ее, негодяйку, да пороть, куда Алёну Кирилловну задевали? И кучер в сговоре. Небось ограбили да зарезали боярышню, вот и весь сказ.

— Вздор несешь, барышня сама скажет если что, по ее воле сделано.

— Сказать-то она скажет… Да только где ее теперь найдем, Алёну Кирилловну? Нас до того десять раз успеют насмерть засечь.

— Кто это насмерть засечет — монашки?

— Да уж пошлют за кем надобно, только глянут на тебя, враз пошлют… Ты в барской одеже что корова под седлом. Вот обман задумали, дитяти не обмануть…

Ворчанье Фавушки было слишком созвучно страхам Параши, чтобы девочка отнеслась к нему добродушно. Дале слушать девочка не стала, напустив на брата лютую икоту.

— Ты мне брось ведьмачить, окаянная! Ик… правда-то глаза колет?.. Ик… Остановлю да накостыляю тебе, ик… Если не прекратишь… ик…

— Поменьше каркай, так икаться меньше будет… А накостылять ты мне не можешь, я теперь Алёна Кирилловна, забыл? Что обещал, забыл?

— Да… ик… помню. Сказал, не выдам, значит — не выдам… ик… Сама гляди себя не выдай, дура.

— Не твоя печаль моих поросят качать. Ух ты, гляди!

Карета въехала уже в город. Таких чудес Параша отродясь не видывала. Во-первых, дома были почти все господские, и каменные и деревянные. Все на каменных фундаментах, штукатуренные или крашенные краской, все крытые гонтом или тесом, а некоторые так и жестью. Каждый дом красовался стекленными окошками. А высокие крылечки под навесами! А крашеные двери! И стояли все господские дома совершенно наподобие деревенских. Не то чтоб возвышаться каждому над прудом в конце аллеи, так теснились в ряд. По обеим сторонам улицы, словно черные избы. Чем ближе делался огромный собор, тем больше были господские дома. Перед выездом на площадь они стояли уже почти все в два жилья, причем в некоторых верхнее жилье было не меньше нижнего, что уж и вовсе странно. Четыре или три дома оказалось еще и с маленьким третьим жильем, оконца на два.

Не обращая внимания на то, что колеса как-то странно стучали, Параша почти высунулась в окошко. Сколько господ ходило по улицам! Пальцев на руках не достало бы перечесть солидных мужчин в сюртуках, дам в чепцах и даже шляпах, детей в башмаках…

— Фавушка, сколько ж тут господ! А где люди-то живут?

— Да тут не у всех люди есть. Разве так, кухарка да кучер.

— Вздор мелешь! Ты нарочно! Господа без людей не бывают!

— Куды, нешто это все настоящие господа… Мелочь, чинодрал… Который и пол сам себе метет, видали таких…

Фавушка, несомненно, мстил за икоту, а то и за волнения, но понять, куда подевались все дворовые от стольких хороших домов, вправду было сложно. И вели себя все странно, очень странно… В Сабурово иной раз, особенно на именины хозяина либо хозяйки, господ съезжалось не меньше. Но те держались друг дружки, что называлось, как помнила Параша, обществом. В городе же господа не обращали друг на друга ни малейшего внимания, разве что некоторые здоровались. Но словно бы каждый шел по своему делу. Чистая деревня! Может, город и есть деревня для господ, подумала Параша.

Между тем они выехали уже на площадь, и карету затрясло вовсе нещадно. Словно по камням. В самом деле по камням! Камнями уложена была целая площадь, да как ровно, один к одному. Да и главная улица, по которой они на площадь выехали, тоже была уложена камнями. А вдоль домов лежали деревянные доски, по которым ходили господа и иногда встречавшиеся все же люди. Прямо как в дому! А на такой улице, да на площади, колеса не увязнут даже в самое ненастье, в самую распутицу! Чисто в рай угодили!

— Слышь, Фавушка! Нешто все города такие красивые? Или все ж другие похуже будут?

— Чево ты тут красивого-то нашла? Нешто это город? Худенький городишко, в две абы три чистые улицы да одну площадь! Увидала б ты Санкт-Петербурх, небось ума б лишилась. А в таком мой барин, покойник, больше суток бы не стерпел скучать.

— Ну тебя совсем.

Доверять Фавушке было нельзя.

Карета, громыхая, пересекла уже меж тем площадь. Две дамы, что беседовали на углу, с большим интересом поглядели на карету и на саму Парашу.

— Ах, какое прелестное дитя! — воскликнула одна из дам. — Неужели ты едешь одна, душенька?

Параша нашла силы улыбнуться и приветливо кивнуть, как поступила бы Нелли. Ответить она побоялась и откинулась на подушки, подальше от окна. Сердце отчаянно колотилось. Некоторое время Параша не высовывалась, опасаясь, что кто-нибудь снова с нею заговорит. Не страшно, конечно, но одного раза покуда довольно. Когда же она выглянула в окно вновь, красивая часть города кончилась, и домишки, лучше деревенских, но и не барские, уже стояли вперевалку, отделенные друг от друга огородами и фруктовыми садами. Переменились и прохожие. Теперь они не походили ни на крестьян, ни на господ. Женщины щеголяли в будний день в козловых башмаках, но головы покрывали уже платками и шалями, а платья укрывали передниками. Не было у них и господской стати с проглоченным аршином. Но особенно удивили Парашу девки, верней, не девки и не барышни. С косами, но обутые, хотя у многих башмаки на босу ногу. Та в сарафане, а эта в платьи из ситчика, но барского кроя. Должно быть, это посадские, догадалась Параша.

Из-за очередных капустных грядок вынырнула смешная будка, выкрашенная в полоску. В ней стоял почтенного вида военный старичок с добродушным лицом. Что делал в будке, непонятно.

Наконец город со всеми его чудесами остался позади, а широкая дорога побежала на редкость скучной степной местностью. Глядеть в окно стало решительно не на что, все одно и то же: ровный тракт, голая даль.

Все еще дивясь обутым городским жителям, Параша с облегчением расстегнула и сняла собственные, то есть Неллины, туфельки. Ноги болели невыносимо. Придется привыкать.

Параша вздохнула и забилась в уютный мягкий уголок. Карета бежала ровно, не то что в городе. Прошло немало времени, прежде чем девочка заметила, что кто-то вольготно расселся на скамейке супротив.

Незнакомец был человеком молодым, а впрочем, кто его знает, во всяком случае, не старым. Глаза его в полумраке кареты светились желтоватым светом, ровно у кошки. Парик с мудреной куафюрою, украшавший его гордую голову, был цвета Парашиных волос, как и пышные невиданные кружева. Лицо было скорей страшное — бледное как смерть и длинное, словно бы немного женское. Под глазом сидела черная муха, нет, муха бы не стала сидеть так неподвижно, наклейка из черной ткани. А уж разряжен он был в пух и прах, как Кирилла Иванович не одевался даже на Пасху: туфли и те были с лентами и драгоценными пряжками.

Закинув ногу на ногу, незнакомец сидел, откинувшись небрежно на спинку сиденья, и с улыбкою смотрел на Парашу. Откуда он взялся? Залез потихоньку, покуда проезжали через город?

— Чего тебе надо? — спросила Параша.

— Ах, как необязательно для такой воспитанной барышни! Ты вить барышня Сабурова, не так ли? — Незнакомец засмеялся, сверкнув мелкими жемчужными зубами.

— Сам-то ты кто?

— А угадай. Угадать нетрудно, как раз твои подружки сейчас ко мне в гости едут.

— Ты — Венедиктов?!

— Подружкам твоим я рад буду, а ты-то, ведьмачка малая, куда собралась? Потолок на тебя не обвалится, в обители-то святой? — Собеседник подмигнул.

— Врешь, нечистый дух, я не ведьма! — Параша стиснула кулачки. — Я знахарка-ведунья, наш род не под нечистой силой ходит, а под темной-неведомой!

— Попу на исповеди расскажи, какая такая над тобой сила. То-то смеху мне будет. Не боишься в обитель-то ехать, а?

— Боюсь! Но не из-за знахарства, а… — Параша испуганно умолкла.

— Из самозванства твоего. Верно боишься, не к лицу вороне павлиньи перья… Лучше б поворотила ты назад, да господам в ноги, да покаялась… Сама признаешься, простят, а уж поймают на обмане, так пощады не жди…

— Простят… — Параша решительно взглянула в желтоватые глаза собеседника. — И погоню пошлют. Видать, боишься ты мою барышню, коли меня тут пришел подбивать, чтобы донесла на подруг. Не бывать этому! Пусть лучше меня раскроют да засекут насмерть, а все ж Алёна Кирилловна лишний день к тебе проскачет, все ж труднее ее догнать-то! А уж я постараюсь, чтоб подольше не раскрыли, изо всех сил постараюсь!

— Ишь, расхрабрилась, замарашка деревенская, — Венедиктов с насмешкою взмахнул в воздухе длинными перстами. — О себе не заботишься, только о барышне своей. Вот и подумай о ней хорошенько. Можешь и не ворочаться назад, с игуменьей посоветуйся, разумная она дама. Так, мол, и так, маленькая госпожа твоя переоделась мальчишкою да в Петербурх полетела. Уж она надумает, как остановить непутевую. Твоя правда, могут мне от девчонки Сабуровой хлопоты выйти, неприятные хлопоты, да и ненужные вовсе. Только что тебе до моих досад, когда я ее погублю? Или не веришь мне? Или я старшего брата не погубил?

— Ты его погубил, окаянный, погубил молодого барина!

— Вестимо я. Кто ж еще? Не очень-то и утрудился. А с девчонкою не управлюсь?

— Может статься, и не управишься, — дрожащими губами прошептала Параша. — Молодой барин был сердцем прост, с душою белою. В бою б с десятью врагами сладил, а эдак… Алёна Кирилловна не такая. Волос у нее светлый, а душенька-то темная. Да и Катюха с нею, поможет. Нет, недаром ты меня пугаешь-подбиваешь, не собьешь, проклятый!

— Что же, кати себе в монастырь, да думай там каждый день, не последний ли он для твоей барышни!

Венедиктов с этими словами распахнул дверцу и на ходу выпрыгнул из кареты. Впрочем, нет, не на ходу, карета, оказывается, уже стояла. А в распахнутую Венедиктовым дверцу просовывалась недовольная физиономия Фавушки.

— Спишь, что ли?

— Фавушка! Ты его видел?! Куда он убежал, как он в карету пробрался?

— Кто убежал, кто пробрался? Лошадей распрягу сейчас, устали. Не поспеем мы нынче в обитель, придется в лесу ночевать. Зато приедем утром, хоть не перебудим никого.

— Никто из кареты не прыгал сейчас? — Параша протерла глаза.

— Померещилось тебе спросонок.

— Век бы таких снов не видать… — Параша выскочила вслед за братом. — Слушай, Фавушка, а каков из себя проклятый Венедиктов?

— Нашла о чем спрашивать, — Фавушка перекрестился.

— Нет, вправду, каков? Волоса у него какого цвету?

— Да кто ж их разберет. Парик он носит белобрысый, вроде твоих косм. Будешь спрашивать такое, и тебя обреют на парики для бесов. Так-то вот.

Фавушка с удвоенным раченьем завозился с упряжью. Задумчивая Параша вылезла погулять возле кареты. Углубляться в лес ей отчего-то не хотелось.

 

Глава XIII

Проснувшись, Нелли не успела даже удивиться, что лежит не в своей постеле, а в сене на лошадиной попоне, одетая в мальчишеский наряд. Сознание ее проснулось вместе с нею и тут же уловило, что поблизости происходит что-то неладное.

— Слышь? — шепнула она.

— Тсс… — еще тише ответила Катя, приподнимаясь и вслушиваясь.

Там, за благоухающей, как кумарин, колючей стеною, были люди, много людей. Занятые каким-то делом, они сновали туда-сюда, стучали, гремели, переговаривались. Различить слова было трудно, хотя люди находились совсем рядом. Впрочем, не различить слова было трудно, а понять… Говорили на чужом языке!

Нелли в жизни не видала больше двух иноземцев зараз, боле того, не могла вообразить, с какой стати им было б появиться, если разве что началась война, да вторглось чужое войско. Войну вроде бы никто не объявлял, но шумы вокруг казались отчего-то больше военными, чем страдными. Пусть война, но кто сей враг? Не француз и не немец, это наверное… Странный, очень странный язык.

Катя неожиданно засмеялась.

— Вылезаем, барин, зря напугались, — проговорила она почти обрадованно.

Недоумевая, Нелли выбралась из стога вслед за подругой.

Зрелище, представшее ее глазам, было удивительно. По берегу ручья, что тек меж скошенным лугом и рощицею, ходили, ища удобного водопою, лошади. Чуть ближе стояли высокие, не крестьянские телеги и несуразные крытые повозки. У телег, с лошадьми, у нескольких разложенных костров возились похожие на книжных дикарей черноволосые смуглые люди. Фантастические их наряды были пестрыми и яркими, с бархатными жилетами и камзолами у мужчин, с шелковыми шалями и платками у простоволосых, как ведьмы, женщин. Женщины к тому ж позвякивали невиданным множеством дешевых грубых украшений. Очень много бегало детей, ловких, чумазых и кудрявых. Если женщины походили на ведьм, то дети, несомненно, на бесенят. Дети таскали из рощи хворост, женщины разводили костры, наполняли из ручья, повыше водопоя, походные котелки. Один котелок, над которым колдовала совсем молодая ведьма с огромными черными глазами, уже источал соблазнительный запах преющей гречи.

Никак не понравилось Нелли то, что чернобородый мужчина, высокий, но представляющийся ниже своего роста из-за непомерной ширины в плечах, стоял рядом с Нардом. Одной рукою он держал коня за гриву, другою то ли поглаживал, то ли ощупывал круп, что-то приговаривая под нос. Нард не проявлял беспокойства, и такое Нелли видела впервые: жеребец недолюбливал чужих.

— Это мой конь, — произнесла она, решительно приблизившись.

— Похоже, что конь твой, молодой барин, — ответил человек красивым глубоким басом. Черные как уголья глаза его весело сверкнули. Глядел бородач средних лет и был бы красив, не кажись как-то широк: копна черных кудрявых волос лежала на могучих плечах, обтянутые черной шелковой рубахою руки бугрились узлами мышц, гибкий стан, схваченный красным кушаком, не был узок. — Хорошо б еще, чтобы ты был его всадником.

Нелли ощутила, как щеки заливает краской. Намек черного силача она поняла вполне.

— Его всадником был мой брат, — ответила Нелли, надменно вскинув голову. — И этого довольно, чтобы мне удавалось с ним сладить.

— Славно сказано, — бородач улыбнулся. — Я барон Георгэ,

Глава этого табора. Прошу милости откушать к моему костру.

— Господин барон, — изрядно недоумевая, спросила Нелли, — что значит это слово — табор?

Подошедшая вслед за нею Катя звонко расхохоталась.

— Эка ты хватил, барин, — воскликнула она. — Неужто ты никогда не видал цыганов?

Засмеялся и бородач, скользнувший проницательным длинным взглядом по лицу и тонкой фигурке Кати.

— Похоже, это первое твое путешествие от дому, молодой барин?

— Меня зовут Роман Сабуров, — спохватилась Нелли. — Благодарю за приглашение, мы с Платоном, моим слугой, изрядно голодны. Правда, что прежде мне доводилось путешествовать только в карете с родителями, но сейчас мой путь далек.

Костер главы табора оказался как раз тем самым, на коем котелок закипел раньше других. Гостям было предложено лучшее место у огня, если можно вообще говорить о лучшем месте, когда ешь, сидя на земле. Немного больше смутило Нелли обстоятельство, что ели все ложками из общей посуды. Ничего! Елизавета Федоровна раз рассказывала Нелли, как в одном бедном доме потчевали ее похлебкою с отвратительными черными грибами. Что маменька не переносит даже вида самых лучших грибов, поскольку перепугалась в детстве, когда в имении родителей насмерть отравилась целая крестьянская семья, Нелли прекрасно знала. «Но как же?…» — «Нельзя было обидеть людей, мой друг. В бедности человек горд и мнителен. Хозяева подумали бы, что нелюбовь к грибам — пустая отговорка, а в действительности я брезгаю их скромной трапезой». Представив себя на месте Елизаветы Федоровны, а вместо грибов — ненавистный лук, Нелли взглянула на маменьку с небывалым доселе восхищением. История вспомнилась кстати, к тому же общая посуда куда безобидней лука. Да и голод не способствовал излишней переборчивости. А гречневое варево с травами и дичиной показалось Нелли удивительно вкусным, как и нарезанный толстыми кусками ржаной хлеб.

— Не из того ли ты Сабурова, что за Чарой? — спросил барон, присыпая свой хлеб солью. — Нам как раз через него идти по нашим цыганским делам.

— Сабурово — имение моего отца, — отвечала Нелли, силясь не расплескать из ложки на платье.

— Мир тесен. — Глава кинул еще один взгляд на Катю. — И ты, стало быть, из тамошних людей?

— Ну, знамо дело, — Катя, ловко подставляя ломоть под ложку, справлялась с едой куда успешней Нелли — впрочем, ей не впервой было есть из общего котла.

— У тебя конек больно смирен, да и лет гнедому немало.

— Сойдет для холопа, — небрежно уронила Катя, пряча досаду. — Не так уж и плох мой Филин, а вынослив лучше баринова текинца.

— А видишь того вороного? — цыган указал рукою.

Расседланный громадный жеребец забрел по колено в воду. Мальчишка лет восьми держал его за узду, сам стоя по пояс.

— Это Рох. Хорош?

— Ох, хорош… — Цыган, несомненно, обращался к Кате, а та, увлеченная видом могучего коня, забыла обо всем на свете, отложив ложку.

Цыган что-то крикнул мальчику на своем языке, и тот потянул коня за повод. Залюбовалась и Нелли, глядя на приближение величественного животного. Черен хозяин, черен и конь, отчего-то подумалось ей.

— Рох четырехлеток, — цыган по-прежнему смотрел на Катю. — Нутко, парень, покажи свой провор!

Катя взвилась с места, словно пружинка.

— Влезешь на него без стремян?

— Сказывают, иным и со стременами лесенку подставляют! — Катя нетерпеливо приняла у мальчика повод. Склонив голову, жеребец изготовился укусить. — Не балуй!

С поводом в левой руке, отступив на шаг, Катя упруго качнулась на согнутой ноге и, подпрыгнув, вцепилась правой в гриву. Конь вертанулся волчком. Взлетевшая нога скользнула по крупу, но не достала хребта — девочке помешал рост. Широко распахнув глаза, Нелли как завороженная наблюдала, как вертится конь, почуяв, что повод ослаб, как налилась отчаянным напряжением тонкая рука на холке. Еще попытка оттолкнуться от земли — и Катя одною рукой втащила себя вверх. Нога перекинулась через хребет. Катя сидела! Выпустив гриву, правая рука жестко перехватила повод.

— Ай, молодец-красавец, ровно цыган! — восхищенно воскликнула молодая женщина, поначалу принятая Нелли за ведьму.

— Погоди, — устремленный на Катю взгляд барона сделался тяжелым.

Издав короткое ржанье, жеребец ударил задом и припал на передние ноги. Катя откинулась. Нелли видела, что правая рука подруги, выпустив осторожно повод, опять зарывается в гриву. И не зря! Вскочив, конь взвился свечкой: передние ноги застыли в воздухе. Катя висела теперь на гриве, но удерживалась, удерживалась… Вороной приземлился наконец на передние ноги и понес.

Хрустальной стеной взмыли с двух сторон брызги, когда конь вошел в глубокий ручей. Ага, это Катя нарочно направила коня в воду! Орест говорил, когда лошадь несет, самое верное — загнать по грудь в студеную речку! Холодная вода успокаивает… Ах, нет, ручей слишком мал, самое глубокое место не дошло до груди. Еще шаг — и уже мельче! Вот конь уже на другом бережке, отряхивается, летит сквозь заросли ивняка… Вот скрылся он в роще, а с ним вместе скрылась тонкая маленькая фигурка на его спине…

— Каков же ты сам, молодой Сабуров, коли у тебя такие слуги? — негромко спросил цыган, обращаясь теперь к Нелли.

Весь табор, забросив дела и ужин, смотрел теперь в сторону, где стих тяжелый топот. Дети оживленно тараторили по-своему, приплясывая на месте от нетерпения. Теперь топот возвращался. Нелли зажмурилась было, испугавшись, что вороной возвращается без всадника. Незримый галоп перешел в рысь, затем в крупный шаг. Из ветвей показалась морда, над нею — голова, склонившаяся под низкой ветвью. Катя проехала немного противным берегом: никакого сомнения, конь ей подчинялся!

— Крылатый конек, век бы не слезал, — спешившись перед главою, произнесла она, еще тяжело переводя дыхание. Лицо девочки горело алым румянцем, ноздри трепетали. Нелли никогда не видела подругу такой красивой.

— Ну, потешил ты меня… — Цыган усмехнулся. — Хочешь меняться? Ты мне своего коня, я тебе этого.

— Хочу! — выкрикнула Катя звонко. Нимало не занимало ее, что мена, предложенная столь великодушно цыганом, была неравноценна.

— Коли так, по рукам. Твоя узда богаче, но оставь эту, он привык к узде с наузом. Да и науз не простой. Тащи свое седло.

— Нельзя!

Лицо Кати потемнело: мысль Нелли, подхваченная на лету, словно перекинутый нож, ранила ее.

— Да, никак нельзя… — Седло тяжело скользнуло из обессилевших рук девочки на землю. — Вы ведь через Сабурово пойдете…

— Так что с того? — Цыган улыбнулся.

— Филина там знают, в Сабурове. — Нелли приблизилась к цыгану. — Кто ж поверит, что его не украли у нас, а дали взамен вдвое лучшего? А мы уж далеко будем, подтвердить не сможем. Даже записку писать зря — только хуже выйдет, получите беду за ваше добро.

Это, само собой, была не вся правда, но вместе с тем и не ложь. На Катю жалко было смотреть, но она только кусала губы, понимая, что Нелли права.

— Не тревожься, молодой Сабуров, спасибо тебе за заботу. — Цыган с непростой усмешкою смотрел сразу на обеих, вернее сказать, на обоих. — Пусть слуга твой берет Роха. Пожалуй, что нам и нечего делать в Сабурове.

 

Глава XIV

Как часто в жизни случается, с ужасом ожидаемое событие оказалось нестрашным вовсе. Въезд в монастырь (Фавушка ошибся с дорогою, и к обители прибыли только затемно на следующий день) получился обыденным и даже неинтересным. Ко второй половине дня собрались тучи, брызнувшие с темнотою настойчивым дождиком. В мокром сумраке удалось разглядеть только тяжелые ворота в стене, в которые Фавушка, спрыгнув с козел, долго стучал. Наконец из калиточки высунулась женщина в чем-то черном, которая долго возилась с засовами, одновременно придерживая над головой рогожку. Загрохотав по камням, карета куда-то въехала, остановилась. Параша выпрыгнула и почти сразу намокла. Тихой скороговоркою жалуясь на ненастье, женщина ухватила Парашу за руку сухонькой узкой ладонью и втянула в помещение, тоже темное. Только лампадка тлела в уголку под черным образом.

— Ты, деточка, не шуми сейчас по галерейке, — приговаривала женщина, ловко высвобождая Парашу из намокшей тальмы. — Инокини почивают перед всенощной, а всенощная-то длинная, ох, длинная… Матушке я уж после доложу, она уж и не ждала тебя нынче… С сундуками твоими утром разберемся, много грохоту их ночью снимать да перетаскивать… Ляжешь сейчас тихонечко поспать с дороги, а утром будет кому тебе помочь… Пойдем, деточка, пойдем…

Размышляя без особой тревоги, не придется ли Фавушке всю ночь прокуковать вместе с лошадьми и каретой, раз уж ее, жданную гостью, привечают так скудно, Параша шла за женщиной по каким-то переходам, мимо каких-то низеньких дверей… Одну ее проводница, наконец, отворила.

— Вот и келейка твоя, все приготовлено уж три дни… Сейчас свечечку зажгу… — Женщина вытащила из складок своего широкого одеяния огниво и сальный огарок. Когда огонек вспыхнул, лицо ее, верней, та его часть, что не была укрыта платом, низко надвинутым на лоб и сколотым под самым подбородком, оказалось молодым, но покрытым паутинкою морщинок. — Вот, и полотенца тут и вода в рукомойнике. Почивай, деточка. Я предупрежу, чтоб к утрене тебя не будили, вон ты когда приехала-то…

Как ни старалась Параша на всякий случай помалкивать, пришлось, конечно, вежливо поблагодарить послушницу прежде, чем та удалилась. Но когда дверь бесшумно затворилась за женщиной, Параша вздохнула со странным чувством облегчения. Уже есть кто-то, кто видел ее, Нелли Сабурову, и не усомнился. Пусть это всего лишь послушница привратница, но она скажет другим — Нелли Сабурова приехала, и не будет при этом лгать. Ее правда чуть-чуть заслонит Парашину ложь.

От каменных стен, сведенных низко над головою вогнутыми ладошками, веяло холодом. Словно в склепе, поежилась Параша, никогда не ночевавшая в каменном помещении. Оставленный послушницей огарок был совсем маленьким, и раздеться Параша толком не успела. Пришлось расшвыривать в темноте одежду наугад. Впрочем, так и при свете поступала Нелли, и прежде, чем мгновенно заснуть, нырнув под перину, Параша успела подумать, что все, пожалуй, к лучшему.

Уж вовсе нестрашным оказалось и пробуждение, окрашенное золотым полуденным солнцем. Никогда в жизни Параша не спала до полудня! Зато было сие вполне в духе Нелли.

Оконце в келье оказалось маленьким, под самым потолком, но беленные известкою стены умножали поступающий сквозь него свет. Да и надобно ли было большое окно, чтобы осветить комнату, в которой помещались только узкая кроватка с саржевым пологом да умывальный стол с рукомойником? Нашлось место, впрочем, и для двух знакомых сундуков, которых ночью тут не было. Третий сундук с шумом въехал в распахнувшуюся дверь почти тотчас, как Параша открыла глаза.

Две втаскивающих сундук девочки, примерно Парашиных лет, кряхтели от натуги, пыхтели и хихикали.

— Как почивалось барышне? — бойко спросила одна, поменьше ростом и похудей, сразу заметив, что Параша проснулась.

— А вы кто? — выбираясь из-под перины, спросила Параша, разглядывая нежданных гостий, которые вместе с тем были и хозяйками. Одеты обе девочки были одинаково — в платочки и какие-то бесформенные линялые понявки, вовсе не похожие ни на красивые сарафаны крестьянок, ни на строгое платье монахинь. Та, что поменьше, оказалась косенькая, а которая покрупней — ярко-рыжая, с усыпанным веснушками личиком. Параша тут же смекнула, что из-за этого их, верно, и пристроили в обитель.

— Послушницы здешние, — пояснила косенькая то, что и так было ясно. — Я — Марфуша, а она вот — Надёжа. Наша келейка от тебя справа.

— А еще есть тут девочки вроде нас?

— Нету, мы только.

— Так хорошо вам тогда, хоть друг с дружкой дружите.

— Помилуй Пресвятая Богородица, барышня, — степенно вмешалась рыженькая Надёжа. — Разве мы подруги? Что ты говоришь эдакое?

— А что я такого сказала? — обомлела Параша.

— Худое сказала, — ответила Надёжа строго. Марфуша согласно кивнула.

— Не говорила я ничего худого! — Параша возмутилась. — Живете вместе, так? Да еще сама ты говоришь, остальные тут взрослые… Если такие вы злонравные да нелюдимые девки, что живете вместе, а сдружиться не можете, так то вам худо, а не мне!

Девочки прыснули.

— Не понимаешь ты, верно, — улыбнулась Надёжа. — Ты вить мирская, да и в обители, сказывают, ни разу не живала. Мы не подружки, а сестры. Другое это дело. Дружба — мирское. Нам тут нельзя ни к кому сердцем-то прилепляться, а любить надобно всех. Что молодых, что старых, одинаково. Поняла теперь?

— Поняла, — Параша смешалась.

— Давай быстрей, мы тебе одеться-то поможем! — затараторила Марфуша. — Обитель покажем, чего время-то терять.

Через десять минут все три уже вышли на крыльцо. Солнечный погожий день сверкал в цветах роз, отяжеливших ветви кустов. Кусты ровными рядами окружали беленное известкою длинное строение и ведущие к нему гравиевые дорожки. Кое-где между розами и липами виднелись деревянные скамьи. Строение лепилось к гладкой высоченной стене из камня, тоже беленой, по которой шла крытая тесом галерея.

— Айда наверх! Оттудова все как на ладошке! — Надёжа на ходу протянула Параше нерумяную просфору. — На тебе, жаль на еду-то время тратить, да и трапезничать скоро.

На стену вели каменные ступеньки, очень крутые и узкие. Свежий лесной ветер ухватился за непривычно распущенные волосы Параши и начал швырять их ей в лицо, мешая смотреть. Лес, наполнивший его запахами, стоял не близко и не далеко, за полями. Впрочем, ни лес, ни поля, что открылись по одну сторону стены, не слишком увлекли Парашу. Не в пример интересней был вид, открывавшийся не наружу, а внутрь.

Огромный собор, поставленный посередь, делил обитель на три части. Границами их были мощеные дороги, ведущие к собору от ворот. Две дороги, обсаженные по своим сторонам деревьями, подводили к каменным крыльцам собора. Каждое крыльцо было широким и высоким, ступеней в двенадцать, и открытой площадкою опоясывало храм. Никогда не видала Параша такого большого храма, да чтобы еще парадные входы в него были не с земли, а как бы с балкона. Куда подводила третья дорога, покуда было не видно.

— Спальные покои тут, — Марфуша указала рукой на длинное здание, из которого они вышли. Таких же было несколько, с цветами и клумбами вокруг. — А рядом службы, вишь, поварня, что с колодцем рядышком, баня там же, да склады, да амбары, да мастерская…

Другая часть оказалась отведенной под плодовые деревья и огороды: там и сям, на капустных грядках и под яблонями мелькали черные одеяния женщин с корзинами, тяпками, ведрами…

В третьей части небольшая церковь (в Сабурове она показалась бы большой!) высовывалась из-за собора.

— А там чего?

— Кладбище.

Силясь разглядеть получше, Параша ушиблась ногой обо что-то железное. Это оказался непонятный раструб, сквозь наклонную щель которого зеленела трава под наружней стеной.

— Эк ногу зашибла! Зачем такая дыра?

— Кипящую смолу лить. Обитель-то когда еще строили. Против многих врагов инокини оборону держали — и татары шли, и поляки…

— Так это когда было? Сейчас-то время мирное, можно и заделать дыры-то.

— А Пугачевщина разве давно была? — Надёжа вздохнула. — Досюда злодеи-то не доходили, а все-таки. Время всегда одно, голубушка-барышня.

— Вот оне где! Уж ищут, ищут, прости Господи, а оне на стену залезли! — Параша чуть не прыснула, так забавно было смотреть, как вчерашняя послушница, поднимаясь по лесенке вдоль стены, словно растет на глазах. Сперва в ногах у девочек появилась ее рассерженная голова, затем к голове приросли плечи, стан. — Матушка-игуменья за ней послала, а она с девчонками балуется! Волоса-то, волоса когда ж теперь прибирать? Скажет матушка, растрёпка приехала, прогневается!

Параша почувствовала, как отливает от лица кровь. Вот оно, началось! Гром грянул как раз тогда, когда она вовсе забыла о тучах.

— Не бранись, матушка-сестрица Меланья, напугала барышню-то.

— И то верно, да не дрожи так, деточка, — приговаривала женщина, подталкивая Парашу. — Даст Бог, не прогневается матушка.

Дороги в покои княгини Параша не запомнила, так подгибались колени и темнело в глазах. Похоже, что было недалеко. Параша не успела оглядеться, как оказалась в просторной комнате с затененными белой кисеей окнами.

— Погоди здесь. — Выпустив наконец Парашу из цепких маленьких рук, послушница Мелания выскользнула из покоев.

В комнате никого не было, но из-за темных портьер, закрывающих вход в смежную с нею другую, доносились два голоса: один глубокий, звучный, но вместе с тем гибкий, привыкший лишь повелевать, другой — рассыпчатый и мелкий, словно слова стучали сухим горохом в деревянную миску. Сквозь шум в ушах Параша кое-как расслышала, что голоса обсуждают, где лучше сено — за поймой или перед ближней рощей.

Девочка осмелилась оглядеться. Покои матери Евдоксии были красивы, но строги. В дальнем углу высилась страшная кровать с резными черными столбиками, державшими бархатный темно-коричневый полог. Икон было, понятное дело, много, но они показались Параше какими-то необычными, похожими скорей на господские портреты, что висели в Сабуровском дому, в зале и в кабинете. Неужто художник с драным локтем писал их, пристроившись со своим ящиком прямо напротив Иисуса или Девы Марии, а Дева Мария по три часа кряду сидела в неподвижной позе и скучала, как Нелли минувшей весной?

— Ты бумагу-то сейчас и перебели. — Что-то стукнуло и зашуршало. Высокая и дородная, вся в черном, княгиня выплыла навстречу Параше. Лицо ее было красиво даже и в преклонные лета: белое и румяное без белил и румян, с живыми черными глазами, маленьким округлым подбородком и тонким, с трепетными ноздрями носом. — Так вот она, дочь моей крестницы. Нет, дитя, не целуй мне руки, я хочу без церемоний обнять тебя. Дай посмотреть, похожа ли?

Под пытливым взглядом этих черных веселых глаз Параше больше всего хотелось зажмуриться.

— Что Лиза? Держится ли она? — спрашивала между тем княгиня, вертя Парашу за плечи.

— Богу молится, — прошептала Параша, надеясь, что удачный ответ умаслит игуменью.

— Не лги мне, дитя, — княгиня нахмурилась. — У Лизы Бог в сердце, но не в голове. Не думаю, чтоб горе ее изменило. Боюсь, и ты воспитана не как надобно. Но о том мы поговорим еще с тобой, а теперь ответь. Как могло получиться, что тебя пустили в дорогу с одним кучером, без единой женской прислуги? Или это мода теперь самое себя обслуживать в дороге? Родители твои, я чаю, не отстали от негодника Жан-Жака?

Ответ был заготовлен заранее, поэтому Параша приободрилась.

— Со мною были две дворовые девчонки, матушка. Только заболели обе вчера, как ночевали в селе.

— Заболели? — прохладная белая рука игуменьи легла Параше на лоб. — Чем?

— Животом. Хозяйка грибов в сметане пожарила, поели да и занемогли. Очень уж маялись, а я побоялась оставаться, что беспокойство выйдет — долго-де еду. На обратной дороге человек их заберет да домой отвезет.

— Дети и есть дети, нет бы взрослую женщину приставить. — Княгиня вздохнула укоризненно, но тут же встревожилась вновь. — А ты тех грибов совсем не ела, Елена?

— А я… Я, матушка, грибов не люблю, вовсе не ем, никаких.

Княгиня засмеялась приятным негромким смехом и неожиданно крепко прижала Парашу к груди.

— Теперь вижу, ты и впрямь похожа на мою Лизаньку, а я уж понять не могла, чего сердце молчит. Елена, дорогое дитя!

 

Глава XV

В отличие от Параши Катя, также в жизни не покидавшая Сабурова, не была слишком изумлена городом Дроздовом, представшим перед путешественниками на исходе следующего дня. (Был он между тем вдвое больше города Беловехи, через который проехала Параша.) С недоумением призналась она Нелли, что переживает странное чувство, будто все то новое, что открывается ее глазам, как бы не слишком ново.

— Порой мне чудится, будто много таких мест я перевидала с младенческих лет. Словно менялись они перед глазами куда раньше, чем я научилась понимать, что такое перемена. Я даже вижу себя, маленькую, подвешенную в большом платке за спиной у цыганки.

— Маленькая была ты в Сабурове, и мать твоя уж наверное не цыганка, — ответила Нелли, спешиваясь у коновязи. — Кстати о цыганах. Едва ли кто-то еще нас накормит, придется обедать нынче в этом трактире. Не скажу, чтоб мне это было по душе.

— А куда денешься? — спрыгнув следом, Катя любовно похлопала Роха по шее, а затем уже захлопотала с поводьями. — Все ж таки городище кругом. Вот в лесных харчевнях, сказывают, и впрямь страшно ночевать.

Распахнутые двери низкой постройки зияли, как черный беззубый рот. Нелли глубоко вдохнула и смело шагнула в темноту.

Сквозь маленькие оконца, не стекленные, а затянутые какой-то промасленной дрянью, едва ли можно было разглядеть что-то, кроме нескольких грубых столов и скамей, поэтому поглубже, в углу, горела сальная свеча. Угол был отделен от зала дощатой перегородкою, высотой по пояс человеку, что возился за нею спиной к входу, переставляя на полках посуду. Другая свеча стояла на столе между единственными в этот дневной час посетителями — двумя молодыми дворянами.

Небрежной походкой ступая по утоптанному земляному полу, Нелли приблизилась к ближнему от дверей столу и уселась на скамью. Надо думать, положено ждать, покуда прислуга подойдет и спросит, чего угодно откушать.

Катя, замешкавшаяся у лошадей, вошла за Нелли.

Сроду не доводилось Нелли сиживать за таким грязным столом. Казалось, бурую столешницу никогда не скоблили ножом, как делают это в деревенских домах.

— Лучше каждый раз ночевать в стогу или в лесу, чем в таких местах, — негромко сказала она Кате, с осанкою заправского лакея вставшей за ее спиной.

— В погожую ночь да летом — лучше. Ну как август студеный будет? — так же тихо отозвалась та.

— Здесь наверное клопы и блохи.

— Что подать молодому барину? — осведомился ражий детина с низким лбом, выбравшийся, наконец, из огородки. — Курники, крупеники, подовые нынче удались.

— Принеси курников, да человеку моему погодя еще щей, мне не надо. А главное — чаю.

— Чаю не подаем-с, — детина туповато глянул исподлобья. — Разве узвару или квасу.

— Ну ладно, принеси тогда квасу, светлого. — Нелли нахмурилась.

— Чай подают в заведении на площади, сударь, — оборотился к Нелли один из посетителей. — Там почище и заведена настоящая немецкая урна, которую наши острословы еще называют самоваром. Мне вспомнилося сейчас невольно, как сам я пострадал от местной дикости. Благоволите ли послушать?

Был молодой человек лет восемнадцати и глядел чрезвычайно непринужденно: без камзола, что валялся на лавке, в белой распахнутой сорочке и шитом розанами шелковом жилете, без парика, который успешно заменяли мягкие каштановые волоса, недлинные, но кучерявые, как руно. Румяное, курносое и добродушное лицо его располагало, хотя Нелли пришлось напомнить себе, что она — не дама нынче, следовательно, у молодого человека нету оснований спешно тянуться за верхним платьем.

— Охотно послушаю, сударь, — с улыбкой ответила она.

— Здешний дворянин Алексей Ивелин, — представился тот, подходя к Нелли.

— Роман Сабуров, еду из родительского имения.

— Дело было минувшей зимою. — Ивелин уселся напротив Нелли. — Как единственный наследник престарелой тетушки, что обитает в деревне безвылазно, решился я навестить родственницу. Само собою, клади набрал два возка, в деревне не добудешь ни чтения, ни помады с духами, ни мушек.

— Но о чем-то, однако ж, позабыли? — осведомилась Нелли.

— Ни об едином пустяке! Предусмотрел все, вот Филиппушка не даст соврать! — Ивелин кивнул на своего товарища, что сидел еще за прежним столом, на котором, кроме штофа и посуды, Нелли заметила стаканчик и разбросанные кубики костей. Тот белозубо улыбнулся из темноты: на вид он был годами пятью старше Ивелина. — В том числе запасся и чаем, отменным и дорогим, не сидеть же на сбитнях. Тетушка, зная мои свычаи, велела приказывать повару Сидорке готовить, что мне надобно. «Сидорка лучший кухарь в округе, ты, — говорит, — только скажи ему, голубчик, уж он расстарается лучше не надо». Достаю осьмушку чаю, свари, мол, и подай, как ворочусь из лесу, лес вокруг знатный. Намерзся, ну, думаю, хорошо сейчас напьюсь горяченького! Тем боле, сливки у тетушки на диво. Не успел салфетку взять, несет Сидорка на подносе серебряную миску с каким-то супом. Из-под крышки пар валит и дух луковый. Что за дела, любезной, я чай велел подать! Рассердился, понятно. Чай готов, барин, извольте кушать. Да миску-то и ставит передо мной. А уж как крышку снял, то-то я обомлел, не знаю, смеяться ли, плакать ли. Вообразите, сударь, миска до краев полна чаю, а в нем — петрушка настругана, морковь, лук репчатой. Увидал Сидорка мою физиогномию, повалился в ноги, да как запричитает: прости, батюшка, чуяло сердце-вещун, что перцу надо было больше класть! Мы вить не городские, сроду чаю проклятого не варили!

— Сочиняете, сударь, ей-же-ей, сочиняете! — воскликнула Нелли, отирая слезы. Давно, с последней встречи с Орестом, она так не смеялась.

— Я не сочиняю, а вот один приятель мой сочинитель из столицы клялся сложить о моем курьезе изрядную поэму, — Ивелин ненадолго нахмурился. — Уж не знаю, может, теперь и забудет, коли напомнить некому. Вы бы, сударь, перебирались за наш стол. Не почтите за обиду, что как недорослю могу я предложить Вам не водку, но только компанию.

— Если персона моя приятна также и Вашему товарищу, — отвечала Нелли, косясь при этом, не несут ли наконец обещанную снедь.

— Безусловно приятна, — Ивелин бросил приятелю укоризненный взгляд. — Вам и не представить, сколь отрадны новые лица в однообразии здешней жизни!

— L'uniformite naquit un jour d'ennui. Однообразие родилося в тоскливый день. Филипп де Роскоф, — молодой человек поднялся и самым учтивым образом раскланялся. — Не обессудьте, что не назвался сразу, но мне новые лица представляются чем-то вроде сновидений, и стряхнуть странную дремоту души удается не враз.

Нелли поняла между тем, что второй собеседник не старше в действительности Ивелина, просто черты его удлиненного лица несли энергическую решительность человека, уже перенесшего в жизни немалые испытания. Темно-русые волоса его были собраны лентою в самый простой конский хвост, а скромный оливковый костюм украшал лишь узкий серебряный галун, однако француз, а это был француз, производил изящное впечатление. Впрочем, Нелли сто раз слышала от мадамы Рампон, что только так оно и должно быть с настоящими французами — в какие отрепья их ни наряди.

— Отчего же, сударь, Вы томитесь сим однообразием, вместо того чтобы разнообразить свои дни? — спросила она, пересаживаясь.

— Ефимка, плут, долго еще ты станешь морить нашего гостя голодом! — крикнул между тем Ивелин в темную глубину трактира. — Сей миг подавай, иначе намнем тебе бока!

— По разным причинам, — с белозубою улыбкою отвечал Роскоф. По русски изъяснялся он бегло и свободно, разве только слова звучали как-то слишком коротко, а буквы все произносились будто писаные, не завися друг от дружки. — Алексис сослан за шалости под родительское крыло еще в начале лета, я же нашалить не успел, но родителей своих боле не увижу.

— Они умерли? — тихо спросила Нелли, не обратив внимания на оловянную тарелку с пирогом, словно чудом возникшую перед ней сразу после оклика Ивелина.

— Благодарение Богу, они живы и здоровы. — Роскоф улыбнулся вновь. — Не гадайте, сударь, могу опровергнуть все предположения разом. Я никаким дурным поступком не отвратил от себя их любящих сердец, меня никто не оклеветывал, и я не преступал законов. И тем не менее увидеть милых родителей мне не суждено. Быть может, я расскажу Вам о том позже, Ваше лицо внушает расположение. Не угодно ли Вам неделю-другую погостить у меня и скрасить тем однообразие, уже упомянутое Алексисом?

— Я был бы душевно рад, сударь, но должен спешить, — отвечала Нелли, с опаской надкусывая пирог. — Садись да ешь, Платон, там, где нету даже вилки, легко справиться самому.

— И то верно, голубчик-барин, — Катя приняла глиняную миску с дымящимся супом. — Овса лошадям задай, чучело гороховое.

— А право, превосходная мысль, — радостно воскликнул Ивелин. — Неужто правда Вы так торопитесь? Будь Вы годом-другим старше, я б решил, что спешите в полк. Но оно, пожалуй, рановато. Или бежите от кого?

— Скорей догоняю. — Курник оказался вкусен. Нелли, поморщившись, отпила кислого квасу из сомнительного стакана. Она не ощущала никакого стеснения с Ивелиным: он напоминал Орестовых развеселых приятелей, но пристальный взгляд Роскофа ее несколько смущал.

— Так мне и показалось, — Роскоф потянулся было за штофом, но задержал на нем руку, не наполнив стакана. Нелли заметила на руке его каменный перстень с гербовой печаткою. — Я вить не напрасно Вас приглашаю, сударь. Не по душе мне Ваша осанка.

— Что? — Нелли поперхнулась квасом и раскашлялась. Ивелин, смеясь, по-свойски стукнул ее между лопаток ладонью.

— Не угодно ли пофехтовать со мною немного? — Роскоф кивнул на Орестову шпагу, которую Нелли все-таки носила, хоть и благоразумно не собиралась вначале.

— Как, здесь? — Вопрос вышел самый дурацкий, но Нелли действительно растерялась.

— Можно выйти на двор, — ответил Роскоф как-то даже слишком обязательно. — Здесь, конечно, можно споткнуться о скамью. С другой стороны, судьба не всякий раз посылает нам для защиты нашей жизни гладкие учебные залы. Едва ли я ошибусь даже, сказав, что судьба довольно редко так поступает.

С этими словами Роскоф скинул свой оливковый камзол.

Нелли нехотя последовала его примеру. Хорошо еще, что кое-чему она от Ореста научилась. Вот был бы конфуз иначе — нефехтующий дворянин, такое и впрямь подозрительно.

Кабатчик, Катя и Ивелин расступились по углам зрителями, без которых Нелли охотно бы обошлась. Роскоф отсалютовал, Нелли ответила.

— Плохо, очень плохо.

Нелли ощутила боль в пальцах. Шпага валялась на полу, шагах в пяти.

— Шпагу надобно держать как птицу — чуть сильнее сожмешь, убьешь, чуть слабее — улетит. Так говаривал мой старик учитель. Хотя поговорка не совсем верна. Вы лишились ее как раз потому, что сжимали слишком сильно.

— Не угодно ли попробовать еще? — раздосадованная Нелли приняла шпагу из Катиных рук.

— Охотно, — Роскоф боле не улыбался.

Вторая попытка отличилась от первой только тем, что Нелли успела уловить стремительное движение мелькнувшей в воздухе руки Роскофа. Неллина шпага на сей раз отлетела далеко в угол. Катя вновь ринулась за нею.

— Решайтесь сами, сударь. Если Вы мирный путешественник, отнюдь не враждующий с кем-либо и не охочий до ссор — поспешайте себе дале.

— Басурмашка-то прав, — жарко шепнула Катя, подавая шпагу. — Останемся!

Готовая провалиться от стыда сквозь утоптанный пол грязного трактира, Нелли опустила шпагу в ножны.

 

Глава XVI

Гостины затянулись до самого Яблоневого Спаса. В первые же дни Нелли открылось, что все усвоенные ею приемы стоят меньше, чем ничего. Хуже того, если выяснялось, что какой-либо прием неизвестен ей вовсе, Роскоф откровенно радовался.

— Право же, юный Роман, лучше б Вы вообще не держали до встречи со мной шпаги в руках, — приговаривал он, терпеливо выворачивая Неллину кисть каким-то особо неудобным образом. — Не могу взять в толк, чувство такое, будто Вас обучали шутки ради.

— Должно быть, я ленился, учитель мой слыл хорошим фехтовальщиком, — Нелли отерла рукавом сорочки лоб и присела на корточки у стены. До того, как дом этот на главной улице был снят Роскофом, комната в три окна была гостиной. Теперь же стояла она вовсе без мебели, с голыми стенами, без штор. Когда Роскоф упражнялся в фехтовании, а он проделывал это по два часа ежедневно, соседские мальчишки плющили о стекла носы и восторженно галдели, что, впрочем, сходило им безнаказанно.

— Я не говорил, что учитель Ваш был плох. Напротив, некоторые признаки изобличают мастерство. Гишпанский выпад, который Вы пытались проделать нынче… Я сказал лишь, что Вас обучал он худо, словно не учил, а забавлялся. Так медвежонка учат менувету. Но этого не может быть. Сие преступно, ведь не мог же он не понять, что от шпаги рано или поздно встанет в зависимость жизнь. Тогда в чем дело? Я хотел бы разобраться, очень хотел.

— Мне кажется порой, Филипп, что никогда я не продержуся против Вас хотя бы минуту, — попыталась Нелли сменить разговор.

— Не вешайте нос, когда Вы продержитесь минуту против меня, я с чистым сердцем отпущу Вас прочь. Это будет означать, что кого другого Вы вполне способны заколоть. Бог свидетель, юный друг, что я не бахвал. Единственным талантом, которым одарили меня небеса, с младенчества было фехтование. Надо мною шутили, что я мог бы заработать им на хлеб, будь я беден.

— Но Вы не бедны, Филипп. — Нелли не оставила еще попыток уяснить для себя причины изгнания из Франции, о которых упоминал при знакомстве Роскоф. Впрочем, ясно, что бедность тут ни при чем. Отправляясь за Фортуной на чужбину, человек лелеет надежду, разбогатев, увидеть любимых родственников вновь. Роскоф боле не упоминал о своих родителях, но о Франции заводил речь не раз — со спокойной грустью, как говорят об умершем.

— Я богат, а скоро сделаюсь вдесятеро богаче. — Роскоф стиснул зубы с выражением боли. — Вы видали утром почтового сержанта? Отец продает охотничьи угодья под Морле. Я играл там дитятею. Он твердо вознамерился оставить лишь неотторжимое имущество. Боже, как это горько… Но простите меня, юный Роман, я сего дни огорчен. Поупражняемся еще?

— С удовольствием, — Нелли поднялась. Она утомилась, но слова об удовольствии не были ложны. Что-то менялось в ее теле. Раньше под обтягивающими ее тонкие ноги мужскими чулками прощупывалась нежная, мягкая плоть, теперь сделалося жестко, словно чулок натянули на деревянную колодку. Мышцы не отпускала тоска, но тоска сия не была телу неприятной.

— «Кто рыбу обгладывал, рыбою будет обглодан, — напевал Роскоф, скользя, словно в танце, по дощатому полу. — Водою упьется тот, кто пил вино…» Туше!

— Мне так нравится Ваша песня, Филипп, — произнесла Нелли, разглядывая место будущего синяка. — Мне все Ваши песни по душе, но эта, страшная, особенно.

— Это всего лишь песни моих родных краев. Трудновато приладить их к русской речи, и, боюсь, выходит некрасиво.

— Вы давно в России?

— Год.

— И так хорошо говорите? У меня по-французски выходит куда хуже, ма…мосье Рампон не раз отчаивался.

— Есть особая причина моему раченью, юный Роман. Вы ее не имеете. Мне же говорить на этом языке до конца моих дней.

— Хотел бы я спросить Вас… — Нелли опустила шпагу в ножны. У нее было странное чувство, будто шпага довольна тоже, не меньше, чем тело. — Хотел бы, но не спрошу.

— Отчего? — Роскоф принял из рук слуги влажные полотенца. — Мне самому решительно обидно, в какой мере мне нечего скрывать.

— Мне есть чего скрыть, Филипп, Вы сразу сие поняли. Любопытство дерет меня, как дикий зверь, но спрашивать я не вправе. Проедемся лесом, или у Вас другие дела?

Но почти сразу, как под копытами перестала грохотать мостовая, Роскоф нежданно разговорился. Они скакали проулком, разделяющим серыми плетеными стенами два тучных яблоневых сада, таким узким, что нельзя было ехать рядом. Отягченные плодами ветви сплетались над головами всадников, а падалица усыпала землю так густо, что под ногами лошадей хрустело и хрупало.

— Здесь неудобно ехать, но этим путем мы скоро окажемся в прелестной березовой роще, — бросил Роскоф через плечо и, уже не глядя на Нелли, продолжил. — Сберегите свои секреты при себе, юный друг. Оставим честный обмен торгашам, мы вить дворяне. Надобно подносить бескорыстные дары.

Тесный проулок, похожий на коридор под ветвистой низкой крышей, неожиданно оборвался видом на небольшое озеро. Пологий склон к нему зарос сараюшками и горбился днищами перевернутых лодок, а обещанная роща, впрочем показавшаяся Нелли заурядной, белела чуть дальше.

Всадники выровняли коней.

— У нас куда больше буков, чем берез. Я говорю о Бретани, где сызмала проводил лето. Париж хорош платанами, белокожими, забавно уродливыми. Их много вокруг дома моего отца, куда окончательно перебрался он задолго до моего рождения. Итак, Вы хотите выслушать мою историю, юный Роман?

— Я весь внимание.

Роскоф послал коня. Только доскакав галопом до рощи, он сменил аллюр на шаг и, еще немного спустя, начал свой рассказ.

— Отец мой, Антуан де Роскоф, человек великого ума и обширных познаний. С молодости он погрузился в научные работы и перебрался из родной Бретани в Париж скорей всего ради Школы Хартий. История отечества была предметом его трудов. Надо сказать, впрочем, что отец мало походил на обыкновенного историка. Он не складывал жизнеописаний и пренебрегал хронологией. Разве в кошмарном сне мог бы он оказаться автором учебника. Некоторые эпохи занимали его столь мало, словно их вовсе не существовало. Всего боле он, пожалуй, увлечен двумя вехами истории — Жакерией и Реформацией. Но иной раз, забросив и ту и другую, он мог на месяцы погрузиться в какой-нибудь решительно далекий от них предмет — например, занимали его колонии вокруг оловянных рудников, что разбивали на наших диких берегах древние финикийцы. Отец всегда вызывал во мне горячее восхищение, но близости между нами не было. Мне мнилось иногда, что он живет не в том же времени, что я и весь мир людей, а в былых днях. Благовоспитанность и обыкновенное хладнокровие, неизменное в жизни, отказывали ему, стоило задеть струны, соединяющие его с миром, где обитала его душа. Раз некий безобидный родственник мимоходом упомянул в нашем дому о жестокостях Варфоломеевской ночи. Вся кровь отлила от гнева с отцова лица. «Ночь следует за днем! — с яростью возопил он. — Варфоломеевской ночи не было бы, не случись Михайлова дня! Слепые, непомнящие! Игрушки кукловодов! Галльская кровь мутит франкскую… О, будь все проклято, я стыжуся зваться французом!»

Двадцати осьми лет отец женился по страстной любви на парижанке и, сколь сие ни странно для книжного человека, обрел щастие в браке. За одиннадцать лет жена подарила ему семерых детей — четверых мальчиков и трех девочек. Старшему из них сравнялось десять в тот год, когда разразилась эпидемия дифтерии. Пятеро чад слегли в один день, двоих отделили было, но сия мера оказалась запоздалой. Супруга отца моего, балованная жеманница, хорошо, коли раз в день заглядывавшая в детскую, переселилась теперь туда совсем. Не доверяя наемным рукам, она ходила за детьми вдвоем с няней, вскормившей некогда ее самое. Первой умерла отцова любимица, пятилетняя Николетт. Сам он чудом избег заразы, пытаясь отсосать через медную трубочку пленки из горлышка второго сына, семилетнего Эдуара. Врачи не решались на сей шаг, но один, самый молодой, устыженный неумелою попыткой отца, сумел успешно предпринять ее в отношении малютки Этьена. С другими детьми у него ничего не получилось, но Этьен, казалось, был уже спасен, когда у малыша остановилось от тягости сердце. Один за другим в спешке и безо всякой пышности выносили из дому маленькие гробы — один короче другого. Последний гроб, впрочем, оказался длиннее — мать последовала за своими детьми.

Боле года вдовствовал отец после сего страшного нещастия. Книги и рукописи сохранили его рассудок. Сорока одного году он сделал предложение семнадцатилетней девушке из Морле, рожденной в близкой Роскофам семье. Это была моя матушка. Жалость и покорность родительской воле руководили ею, когда она шла под венец. Было ясно, что отец женится лишь ради того, чтобы кровь не ушла в землю.

Господь скупо благословил этот небогатый чувствами брак. Я — единственное его дитя, никогда не ведавшее радости совместных младенческих игр. В невеселом дому я рос, юный Роман! В слишком просторных для меня одного комнатах стоял на видном месте неуклюжий кукольный дом, принадлежавший некогда покойным сводным сестрам. Были там гладкие от детских ладоней волчки, оловянные солдатики с облупившимися крашеными мундирами. Была палочка на колесиках с лошадиною головою — и заклепки на уздечке складывались в имя «Симон». Из благородной деликатности матушка не велела убирать этих игрушек даже на чердак, но я всегда чувствовал, что они не мои, а принадлежат маленьким покойникам. Причудливые страхи рождают в детской голове подобные обстоятельства!

Впрочем, воспоследовавшее за детством отрочество оказалось веселее. Время связало отца и мать привычкою и взаимным уважением, а школьные шалуны заменили мне братьев и сестер. Я отнюдь не обрел меланхолического нрава, напротив, слыл среди сорванцов за коновода. Единственным, быть может, влиянием горестного детства было то, что в проказах я никогда не доходил до жестокости. К великому огорчению отца, я не явил ни способностей к наукам, ни надлежащего ученому трудолюбия. Однако он не оставлял надежды, что я переменюсь к лучшему. Так было до того дня, что рассек надвое мою жизнь.

Стоял сине-золотой сентябрьский полудень. Я праздновал лентяя, устроившись с мандолиною на белой мраморной скамье под кривым платаном. В саду благоухали розы, и мысли мои витали там, где… пожалуй, я не стану рассказывать этого, юный Роман, чтобы не оскорбить Вашей неискушенности. Неожиданно чья-то тень упала на розовый куст, которым я лениво любовался со своего ложа. Я поднял голову. Передо мною стоял немолодой человек самой неброской наружности, одетый скорее как буржуа, нежели как дворянин.

«Господин де Роскоф должен быть дома, юноша», — без тени смущения произнес он.

«Он дома, но ждет ли Вас, сударь? — спросил я, начиная гневаться. — Он работает в своем кабинете и не любит в такие часы, чтобы ему докучали. Потом — как проникли Вы сюда? Я не слышал, чтобы Вы стучали и кто-либо открывал калитку».

«Я не обеспокоил никого стуком, а в дом ваш вошел без приглашения». Незнакомец, не чинясь, вытащил из кармана дешевую серебряную табакерку и взял понюшку. На мизинце его я заметил перстень с мертвой головою, и это вовсе не понравилось мне, ибо я знал, что отец не жалует масонов.

«Благоволите уйти столь же незаметно», — воскликнул я, вскакивая на ноги.

«Полно, юный друг, уж не станете же Вы бить старика?» — Незнакомец препротивно захихикал.

Стукнула дверь. Отец стоял на крыльце, спускающемся в сад.

«Дю Серр? — воскликнул он с отвращением. — Кто указал дорогу в мой дом потомку проклятой семьи?»

«Ваши труды вели меня сегодня, почтенный Роскоф. Воистину Вы великий человек, жаль только, что тупые современники не способны Вас понимать. Гумор в том, что Вас понимаем только мы».

«Будь сие иначе, вы давно нашли бы способ меня убить, из-за угла, как это у вас принято, — отозвался отец. — Но сие не повод ждать от меня гостеприимства».

«Роскоф, я пришел оказать Вам услугу».

«С какой стати Вы решили, что я ее приму?»

Незнакомец отчего-то посмотрел не на отца, а на меня.

«Я думаю, что Вы ее примете, Роскоф. С омерзением к себе и ко мне, но примете. Хуже того — я не наложу на Вас запрета делиться с кем-либо моим даром, но к вящей муке Вы скоро поймете, что сие не в Ваших возможностях. Кому охота кончить дни в скорбной обители безумия? Угодно ли Вам почтить меня беседою?»

Закаменев лицом, отец безмолвно повернулся к дому, сделав рукою знак, чтобы незваный гость следовал за ним. Боле трех часов не выходили оба из отцовских покоев, и все это время неизъяснимая тревога терзала мою душу.

— Но… вы разве не слышали, о чем они говорили? — с изумлением спросила Нелли.

— Нет, разумеется, не мог же я подслушивать под дверьми, — с недоумением ответил Филипп.

Нелли сочла за лучшее прикусить язык.

— Фи-липп!! Фи-лип-пушка! — донес вдруг ветер крик, смешанный с топотом. По берегу приближался всадник.

— Да это Алексис! — улыбнулся Роскоф. — Знать, случилося с ним что-то радостное, что он так поспешает.

Теперь Ивелина узнала и Нелли и от всей души пожелала, чтобы ветер сорвал с него на скаку треуголку. Не пропадет ли у Филиппа настроение довести погодя свой рассказ?

 

Глава XVII

Минуло два дня с того вечера, как сияющий Ивелин сообщил Роскофу и Нелли о полученном им соизволении воротиться в столицу. Шумные его сборы отозвались в душе Нелли неприятною тревогой. Слишком задерживаются они в Дроздове, кто знает Венедиктова, ну как укатит на край света с ларцом вместе? Нет, пора в дорогу. Но две вещи держали. Первой было самолюбие: Нелли так и не удавалося минуту пробыть не «убитой» или «раненой». Вторым было любопытство. История Роскофа не была завершена, а он словно бы позабыл о том. Ивелин задавал на прощанье холостяцкие обеды, на которые Нелли не звали по причине предполагаемых обильных возлияний, да и, как Нелли догадывалась, еще по одной причине, кою Орест обозначал когда-то «обществом розовых чепчиков». Понятное дело, кому охота портить развеселый вечер присутствием двенадцатилетнего мальчишки!

В отсутствие Роскофа Нелли упражнялась на шпагах с Катей, не без самолюбивого удовольствия примечая, что впервые в чем-то физически превосходит подругу. Признаться по чести, несправедливое это было превосходство! Нелли занималась с великолепным фехтовальщиком, меж тем как Катя только наблюдала иногда со стороны да фехтовала с Нелли. Но даже замечательный Роскоф скорей всего почел бы за обиду просьбу поучить благороднейшему искусству слугу!

Но сколько ни было выпито накануне, Роскоф был поутру свеж и расположен к новым урокам.

Однако в этот вечер Нелли сделалось одиноко. Де Роскоф все не ворочался, хотя в небе уж стояла луна, Катя, весь день провозившаяся со своим ненаглядным Рохом, давно уснула. Книг у Роскофа было немного, да и те оказались принадлежавшими перу каких-то уж вовсе скучных французских сочинителей. Нелли знала из них лишь Корнеля, да и то только пиесу, где Рим дрался с Альба-Лонгою.

От нечего делать она выскользнула на улицу, пустынную и почти темную, невзирая на источавший запах зловонной ворвани фонарь на углу. Фонарь этот давно уж раздражал Нелли, ибо его лучи попадали в отведенную ей комнату, прямо на кровать. Эка дикость спать при незагашенном огне, в который раз подумалось ей. Окна темнеют рано, спать укладываются тут не позже, чем в имении, а улица освещена до утра! Да и вообще хороша затея — освещать что-то снаружи домов!

Нелли подошла к тополю, чей ствол белел в темноте, как, быть может, платан. Что-то непонятное творилось в ее душе. Венедиктов и драгоценности как бы отступили в прошлое, страстное желание преследования угасало. Чего же ей хотелось? Как ни странно — самых простых вещей. Заниматься дале фехтованием, ездить по-мужски на Нарде… Странно, но нынешняя жизнь, такая телесная и веселая, вовсе не мечтательная, нравилась ей.

Впрочем, покойный Орест не напрасно почитал сестру за великую умницу.

— Послушай, — негромко заговорила она вслух, — ты вить не Роман, ты Елена. Мальчишеское платье нравится тебе, но оно не способно изменить твоего тела. Когда бы платье имело такую власть — в добрый час! Но взаправду ты Елена, ты не Роман. Не твоя судьба — фехтовать, и уроки доброго Роскофа почти бесполезны, ибо твои мышцы никогда не нальются нужной силой, твои кости никогда не вытянутся и не расширятся, как он мнит, почитая тебя мальчишкой. Ты останешься сама собою. Судьбу не переменишь. Но твоя судьба будет нещасливой судьбой, коли ты не вернешь своих камней. Камни не слишком нужны Роману, но ты не Роман, ты — Елена.

Издалека, с другого конца улицы, донеслась негромкая песенка, опережающая шаги.

подхватила Нелли, которую несказанно умиляли старания Роскофа переиначивать родные песни на русский манер. -

— Отчего ты не спишь в такой час, юный друг мой? — весело спросил Роскоф. Его улыбка и ворот сорочки ярко белели в темноте.

— Верно твоя история не дает мне сна, — ответила Нелли с неожиданною прямотой. — Быть может, ты доскажешь ее?

Ни Роскоф, ни она не обратили вниманья на то, что манера взаимных их обращений стала короче.

— Будь по-твоему. Пройдемся до площади. — Роскоф вздохнул. — В Париже сейчас самая жизнь, а здесь все спит.

Шаги гулко отдавались вдалеке. Нелли заметила, как в одном из окон опасливо приподнялася занавеска: мелькнула свечка в руке, выхватившая белый колпак.

— Экие яркие нынче звезды. Я остановился на том, как приходил некто, названный отцом Дю Серром. Три часа прохаживался я под окнами в неизъяснимой тревоге. Дю Серр вышел наконец из дому один, без сопровождения отца. Я метнулся к нему, отчаянное подозрение сверкнуло в голове: не убийца ли предо мною?

«Что ты глядишь на меня, будто хочешь укусить, вьюноша? — хихикнул негодяй. — Настанет день, когда ты вспомянешь мой приход с тем, чтобы поставить за меня в церкви пребольшую свечу!»

Я, впрочем, успокоился уже, ибо услыхал голос отца: он говорил кому-то из слуг, чтоб его не тревожили.

До ночи просидел отец взаперти. Я отправился спать, так и не переговорив с ним. Молодые потребности взяли свое, но сон мой был тревожен. Помнилось даже, что я слышал сквозь него женские рыдания.

Не успел я подняться, как ко мне вошла мать: глаза ее были красны. «Поди к отцу, Филипп, — произнесла она дрожащим, усталым голосом. — Он ждет тебя».

Отец встретил меня в своем заваленном старинными бумагами кабинете, окна которого выходили на платаны сада. Наряд на нем был вчерашний, но и без того, по сумрачному, потемневшему лицу, сделалось понятным, что он не ложился.

«Вы звали меня, батюшка?» — с тревогою вопросил я.

«Филипп, — отец поднялся мне навстречу из-за стола. — Филипп, дитя моей скорби, драгоценное мое дитя!»

«Батюшка, что случилося?»

«Сын мой, тебе известно, что я много страдал. — Отец будто не услышал тревожного моего вопроса. — В твоих силах дать сейчас утешение своему родителю. Готов ли ты?»

«Я сделаю все, что Вам угодно будет приказать! Дорогой батюшка, быть может, и даже скорей всего, Эдуар или Симон боле радовали бы Вас успехами в учении, но не сомневайтесь в моей любви! Чего Вы ждете от меня?»

«Послушания. Полного и слепого послушания моей воле. Древние времена видели в нем незыблемое установление Божества, но в нынешние суемудрые дни оно редко».

«Я готов исполнить Вашу волю».

В начале нашей улицы стояла часовня, посвященная Геновефе, защитнице Парижа. Туда и последовали мы с отцом.

«Подойди к алтарю, Филипп», — глухо проговорил отец.

Я повиновался.

«Клянись. „Я покину родину и не ворочусь никогда, будь тому свидетельницею, святая Геновефа. Да буду я проклят вовек, ежели нарушу обещание, данное моему родителю“.

В часовне было и без того темно, но в это мгновение глаза мои, казалось, ослепли. Чужой, идущий издалека голос повторил слова, подсказанные моим отцом.

«Не спрашивай меня ни о чем, Филипп, — молвил отец, когда мы вышли на свет. — О, когда бы я мог рассказать тебе! Настанет день, и ты все поймешь. Увы, злодей Дю Серр прав — начни я пророчествовать на улицах, меня запрятали бы в белый дом».

«Разве Вы не можете довериться мне, батюшка?»

«Я не хочу лишиться твоего доверия. Увы, мне остается лишь уповать на святость обычая и силу любви. Кое-что я смог поведать твоей доброй матери, но на то была причина — я тщился уговорить ее уехать с тобою».

«Матушка разделит со мною изгнание?» — сердце мое дрогнуло.

«Нет, Филипп. Она рассудила, что долг женщины — следовать за мужем, а не за сыном, который найдет поддержку у иной женщины».

«Я… должен жениться не на француженке?»

«Скорей всего так. Быть может, вдалеке встретятся тебе дочери Франции, но поверь, будет лучше для тебя избрать женщину новой страны и обрести новую жизнь. Жена-француженка станет напоминать тебе об утраченном доме. Нельзя жить воспоминанием. Коли я не понял бы того вовремя, ты не увидел бы Божьего света, дорогой мой сын».

«Быть может, француженка-жена заставит меня тосковать о доме. Но отец, отчего тогда Вы хотели, чтобы со мною ехала матушка?»

Лицо родителя моего налилось темной кровью.

«Не спрашивай, Филипп, не спрашивай… Она решила, пусть будет так. О, в одном просчитался презренный Дю Серр — сам я в любом случае с тобою не еду. Подлец мерил по себе».

«Батюшка, коли не хотите Вы открыться мне, не терзайте загадками».

«Ты прав. Отчего ты не спрашиваешь, в какую страну тебе суждено направиться?»

«Мне все едино».

«Ты уедешь в Россию. Некогда страна эта была завоевана гуннами, и ее сообщение с христианскими королевствами пресеклось. Ныне она успешно возвращается к цивилизованности. Страна сия богата и огромна, в ней скрыты неисчерпаемые возможности. Со знатностью и деньгами ты легко найдешь там себе место. Я буду руководить тобою издалека. Не обосновывайся поначалу в столицах, в России их две, старая и новая, живи в глуши, осваивая язык и нравы. С большей открытостью ты заживешь, когда я переведу тебе все средства к достойному существованию — это потребует некоторого времени. Впрочем, все сие мы еще успеем обсудить».

Не в силах сдержать себя, я зарыдал. Отец прижал меня к груди, и я услышал, что и его душат слезы.

Через десять дней меня уже не было в Париже, и с той поры минул почти год.

— И ничего не прояснилось с тех пор относительно сего странного изгнания? — спросила Нелли тихонько.

— Ничего.

Они стояли на площади, невдалеке от собора. Целых два корявых фонаря торчало и тут — скорей мешая глазам приноровиться к темноте, чем даруя свет.

— Есть опасность, которую немногим новичкам удается избежать, — произнес Роскоф. — Приемы, отточенные при хорошем свете, в зале, забываются при нежданном нападении. В таком месте, как это, из-за угла, ночью… Защищайтесь, нето я наставлю изрядных синяков!

Привычный звон металла наполнил площадь.

— Иной раз покажется, будто с кондотьером каким наемным говоришь, что в Париже только и рыскал по темным переулкам, — с насмешкою произнесла Нелли. Длинная тирада не отняла у нее дыхания, голос звучал ровно. А еще неделю назад голос прерывался, когда она говорила во время фехтования.

— Ни одного человека в жизни не убил и нисколь о том не жалею, — засмеялся Роскоф. — Видишь ли, юный Роман, тому, кто лучше других ладит со шпагою, не надобно затевать ссоры.

— Ссоры? — Нелли увернулась от удара, согнувшись в три погибели.

— Всегда тщился быть обязательным, чтобы ненароком не сделаться убийцей. Bien!

Нелли застыла на месте, приоткрыв рот от изумления: тяжелый защитный наконечник ее шпаги ударил под ключицу Роскофа.

— Отлично, мой друг, отлично! — Роскоф небрежно уронил шпагу в ножны. — Скажу тебе, сейчас я того и ждал. Ты из тех, в ком обстоятельства влияют на способность. Иначе сказать, в темноте тебе сражаться легче, чем при свете, ибо темнота будоражит ощущенье опасности. Да я еще и пригрозил обидно. Истинным мастерством тебе не овладеть никогда, для того недостанет терпения и холодности. Но за себя ты постоишь.

— Филипп… это случайность! — Нелли до сих пор не верила себе: положительно не способна она достать Роскофа. — Второй раз не получится, я знаю.

— Не получится. Но коли получилося единожды — стало быть, я довел тебя до твоей высоты. Лучше ты не будешь. Да и откудова взяться должной силе в мышцах? — Роскоф вздохнул. — Я чаю, лучше тебе ехать с Ивелиным, все ж безопасней.

— Мне вправду пора в дорогу, Филипп, но… — Нелли замялась. Право же, им с Катей Ивелин вовсе не нужен в пути.

— Все забываю о твоем секрете. Езжай как знаешь.

— Я вовек не избуду благодарности за науку, Филипп! — с горячностью воскликнула Нелли. — Не поминай меня лихом.

— Лихом не стану. — Роскоф с печальною внимательностью окинул Нелли долгим взором. — Но жаль, не знаю, каким же именем поминать тебя взаправду?

Корявые фонари закачались перед глазами Нелли, словно лес в хорошую бурю. Нет, быть не может, не о том Роскоф говорит.

— Я не пойму тебя, прости. Я — это я, кем же мне быть еще, как не чадом моих родителей?

— Друг мой, кого угодно тщись обмануть, только не француза, — Роскоф был теперь сериозен. — Бог или Дьявол отличил нас особым зреньем, не ведаю.

— Филипп… ты — разгадал меня? Давно? — проговорила Нелли, силясь утаить испугу.

— Понял бы сразу, когда б не столь удивительным сие представлялось. Долго я к тебе приглядывался, однако ж петь со мною никак не стоило.

— …Петь?

— Голос женщины прекрасен с ребяческих ее годов до старости. Голос отрока живет несколько кратких лет. Потому, быть может, Господь напоил его особой, ангельской красотою, уязвляющей души смертных тоской о потерянном Рае. В обыденности можно спутать отроческий голос с девичьим, в пении — никогда. Девичий голос будит желанье жить, отроческий — умереть. Не пой, покуда хочешь быть неузнанной.

— Спаси Бог тебя и за этот совет.

— Условье твоего наряда позволяет мне обнять тебя, — Роскоф неожиданно привлек Нелли к груди железною рукою фехтовальщика. Дважды громко бухнуло его сердце под Неллиным ухом прежде, чем он произнес к смеху или слезам ее слова, показавшие все же, что он не вполне освоил русскую речь. — Скатертью тебе дорога.

 

Глава XVIII

Весьма скоро сделалося ясным, что послушница Мелания, особа смиренная только лишь на вид, люто невзлюбила Парашу, то бишь Нелли.

Начало тому положил случай пустяшный. На третий день по приезде Мелания застала Парашу, томившуюся бездельем, в розарии. А как бы не томиться, она ж не Нелли, чтобы читать книги, хотя зады с ее помощью о прошлый год дотолмила. Отпроситься б в лес, да далеко ли уйдешь на этаких копытах?

— Бездельем, детонька, нечистого тешить в святых стенах негоже, — вынырнувшая из жилого крыла Меланья глядела на Парашу, впрочем, доброжелательно. — Пойдем-ко, поможешь мне в коровнике, только платьице надо передничком укрыть, твой больно легинькой, я дам.

— С радостью, матушка-сестрица! — Параша обрадовалась не шутя. Монастырский коровник оказался куда справнее господского в Сабурове.

Однако ж, хотя белое платье и было защищено куском выданной послушницей мешковины, пришлось смотреть только под ноги, чтобы не запачкать навозом все те же окаянные «копыта» — бархатные туфли на лентах.

— Перед Богом, детонька, разницы нету, какого ты роду-званья, — приговаривала Мелания, выволакивая низкую скамеечку. — Здесь и черный труд не то, что в миру, брезговать им худо. Я тебе покажу, как коровушку доить, авось справишься.

Парашу разобрал было смех, но, подавившись им, она заставила себя внимательно глядеть, как Мелания берется за вымя.

— И вот эдак… и вот эдак… — Пальцы послушницы ловко теребили сосцы черно-белой крупной коровы. Хороша кормилица, невольно подумала Параша, матери б такую. — Не побоишься, деточка? Я б тогда за рыжуху взялась.

— Я попробую, матушка-сестрица, — Параша, озадаченная тем, чтобы не справиться слишком уж легко, приветливо заглянула в глаза послушнице. И застыла на мгновенье с подойником в руке. Блеклые глазки, серые ли, зеленые, смотрели не по-хорошему, на сухоньком личике играла насмешливая улыбка. Чего ждала она? Что барышня оскорбится предложеньем доить корову, наговорит резких слов, и тогда можно будет прочесть изрядное нравоучение, да еще и наябедничать княгине. Или же того, что балованная девочка попробует, испугается, быть может, заплачет. Тогда можно будет попенять на трусость да бестолковость. Во всяком случае, женщине этой в радость было унизить, и она нарочно, от ума, не упускала возможности это сделать.

Экая глупая! Знала б она, что для Параши нету ничего проще! В это же мгновение Параша представила себе Нелли, настоящую Нелли, на трухлявой сизой скамеечке под лопающимся от обилия выменем племенной коровы. Из обязательности Нелли не отказалась бы, из самолюбия не бросила б дела на полдороге. Ей было бы противно и стыдно, у нее б ничего не выходило, сосцы путались бы в пальцах, корова недовольно косилась, а ведь коров Нелли побаивается… Унизить Нелли, гордую Нелли, Мелании удалось бы.

И Параша разозлилась так, что намеренье прикинуться неумелой тут же вылетело у нее из головы.

— Ступайте, матушка-сестрица, я уж как-нибудь, — опустив глаза, произнесла она робко.

Едва послушница скрылась в соседнем стойле, в деревянное дно подойника забили тугие струи душистого молока, того, что бывает только у таких вот гладких коров, жующих сладкое луговое сено.

— В поле играли, с поля скакали, святой Власий, оборони да защити, — приговаривала она. Корова добродушно клонила тяжелую губастую голову.

— Что, касаточка, небось над пустым подойничком горюешь? — сладенько спросила Мелания, появившись вновь.

— Взгляните, матушка-сестрица, вроде все ладно? — Параша протянула дымящееся ведерко.

— Куда как ладно, детонька, — взглянув на плещущее у краев молоко, послушница поджала губы. — Управилась ровно не барышня, а коровница.

С этого дня и пошло. Конечно, слишком явно теснить игуменьину родню послушнице было не по зубам. Однако Мелания исхитрялась, причем некоторые из ее штук представлялись Параше довольно подлыми. Так, например, из-за Параши стало попадать от нее Марфуше и Надёже, тут уж предлог сыскать труда не составляло.

В этот полудень Параша с Надёжей устроились за поленницею, девочка давно уж сулила научить гостью плести лествички. Из необъятной холщовой сумы, болтавшейся обыкновенно на боку, Надёжа извлекла несколько мотков черной козьей пряжи, катушки цветных ниток, стеклянный бисер в особом мешочке, ножницы и железные крючки.

— Сперва сплетем с тобой простеньку, — Надёжа показала черную лествичку с пушистой кисточкой. — Из шерсти-то основа всегда идет, остальное украшенье. Можно цветного узора подплести, можно бисером разметить.

— А твои ты сама плела? Те, что с буквами, — Параша неотрывно следила за пальцами маленькой послушницы, уже разделившие шерсть на три прядки.

— Сама, как не сама. — Прядки пошли косицей. — Вот, гляди, чтоб сделать бусину, возвращаешь обратно…

— Вот она где, бессовестная, — вылетевшая из-за угла поленницы Мелания лешачихой набросилась на Надёжу, с ходу отвесив девочке подзатыльник. — Там тесто подавать некому, а она с мирскими лясы точит! Забыла, что тебя, сироту подколодную, из милости в обители держат?

— Виновата, матушка-сестрица, — спокойно ответила Надёжа, поднимаясь с березового обрубка. — Рукоделье соберу и бегом в пекарню.

Второй подзатыльник оказался крепче первого: откуда только взялось столько силы в сухоньком кулачке? Надёжа даже пошатнулась.

— Она будет рукоделье складывать, а хлеб подгорай! — Мелания зыркнула глазами на Парашу. — Одна барышня завелась, так и остальные распоясались. Нечего тебе по ней равняться, она знатная-богатая, с нее спросу нету…

— Собери мои ниточки, сделай милость, — скороговоркою произнесла Надёжа, перебрасывая суму Параше. — Уж после доплетем…

В отличие от Надёжи, сломя голову полетевшей к службам, Мелания удалилась не спеша, но даже не взглянув больше на Парашу. Зато Параша не отрывала глаз от ее ссутуленной спины. Гадина, ах гадина! Ну ничего, вот тебе ступенечка впереди, ох и расквасишь ты сейчас свой длинный нос! Нутко подошвой о скользкой краешек… Вот-вот-вот… Хлоп!

…Мелания не упала, даже не споткнулась. Худая, наглая спина ее как ни в чем не бывало плыла прочь. Параша ощутила странную тоску, вроде тошноты. С ней что-то не так, сильно не так. Испуганный взгляд девочки скользнул по разбросанным в траве моточкам. Надо собрать. Страшно… Параша осторожно подняла руку: рука слушается, вот пальцы поднимают железный крючок. Глаза видят… вон, как блестит радугой просыпавшаяся из мешочка бисерная крупа… Стукнуло, упавши, задетое локтем полено. Она слышит. Что же тогда отказало, что-то такое, что всегда с нею, как зренье и слух… Она хотела, чтоб Меланья упала. Та должна была поскользнуться. Неужели… ну да, здесь святая земля в круге стен. Вот оно что.

Параша зябко обхватила руками плечи: какой беспомощной, хуже, чем слепой или глухой, она себя ощутила… За три года, что минули со смерти бабки, дар сделался частью ее самой. Три года — огромный срок для ребяческой жизни, и Параша привыкла чувствовать, будто всегда, сколько живет, умела заговорить руду, унять лихорадку, учуять под землей воду. Небольшие зловредства тоже удавались сами собой: напустить на человека икоту или спотычку было Параше так же просто, как задуть свечу или сорвать цветок. Ну чего четвертую седмицу валяют дурака Нелли с Катькой? Она не хочет, не хочет здесь оставаться так долго!

— Да ты плачешь, касатка? — Марфуша присела на корточки рядом с Парашей. — Что сестрица Мелания Надёжку прибила? Не стоит того. У нас игуменья-мать добрая, в другом монастыре и покалечить могут, коли не угодишь. У нас все знают, мать Евдоксия калечить не позволит.

— Так это ж она мне назло, я ей не нравлюсь, — обиженно сказала Параша, потихоньку успокаиваясь. Тоска отступила. — Вот и била бы меня.

— И, касатка… Ты ж родителей любимая дочь. А Надёжа, как и я, сирота Пугачевская. Папенька ее, вишь, чиновником был в Симбирске, да низкого ранга, не дворянского. Злодеи-то его с женою да старшими детьми согнали в подпол да и затопили, нарочно канавку от колодца рыли. Кто ж за нее заступится? И то щастье в обитель-то попасть. Надобно терпеть.

— А Меланья чего такая?

— Да в девках пересидела, касатка, вот с приданым и попала в монастырь. Недолго послушницей-то пробудет, скоро постриг. Э, грех какой! Ты, милая барышня, забудь, гадость я сказала. Никого нет нещастней тех, кто не по сердцу в монастырь попал. А ты глазоньки-то утри, да волоса пригладь. Святая мать за тобой послала.

— Небось письмо родителям спрашивает? — Параша поднялась. — Я ужо написала, возьму показать.

— Про письмо не сказывала, ты лучше поторопись. — Марфуша улыбнулась. — Вроде как гостинцы тебе из дому.

Дорога в покой со странными иконами была уж Параше хорошо знакома. Из сеней оказалось слышно, что княгиня не одна. Параша заглянула из-за занавеси. Диктует ли, а то разговаривает с кем. Расхаживает по комнате, присела, поднялась опять… Параша заколебалась было, стучать или помедлить.

— Душа скорбеть не устанет, а куда денешься? — звучным, грудным своим голосом говорила княгиня. — Изволишь рассудить, отче, как отрезали у меня в казну две рощицы, так своих дров недостает, хоть покупай. А денег где взять? Сейчас сентябрь на подступе, в обители благолепие да радость. То ли будет в ноябре. По уставу сестрам меха не положены, кутаются в кельях козьими платочками, а все одно пробирает до костей. Трех инокинь минувшей зимой схоронили.

Параша решилась наконец постучать, и стук ее опередил мужской мелодичный голос, отозвавшийся в ответ. Сам собеседник игуменьи не был Параше виден из-за косяка.

— Сердце благородное не должно чувствовать огорчений. Ныне век мирских страстей, но надлежит ждать и молиться, ибо все возвращается на круги своя.

— Входи! — крикнула в переднюю княгиня. — Прости, отче, вот и наша Елена, надеюсь, не за нею ты еще приехал. Ну, что ты мешкаешь, дитя?

Начиная в ужасе догадываться, Параша вошла, не чуя под собою ног.

— Родители, понятное дело, соскучились, но не настаивают, — из неудобных безспиночных кресел навстречу Параше поднялся отец Модест. Отец Модест, в обыкновенном своем белоснежном парике, в шелковой рясе смарагдового цвету. Перед тем как вошла Параша, он кушал кофей из парадного игуменьиного сервиза — белого, расписанного гирляндами из мелких розанов. Одну такую чашку, немыслимо тонкую, Параша уже умудрилась разбить неделю назад.

Вот и все. Случилось страшней некуда, как раз, когда Параша успокоилась и устала бояться. Через мгновение начнется сплошной ужас. Сейчас поп закричит: «Это не она!!» Параша зажмурилась.

Темнота молчала.

— Ну, Елена, отчего ты не здороваешься с батюшкой? — недовольно произнесла где-то рядом княгиня. — Экая, право, дикарка.

Параша открыла глаза и столкнулася взглядом с отцом Модестом. Какие черные у него глаза, не добрые и не злые, черные, как глубокая яма, в которую можно упасть с головой, черные, как смерть… Параша словно уже падает в них, такие они огромные на неподвижном, безмятежно-спокойном лице.

— Что же, здравствуй, Нелли, — сказал отец Модест.

 

Глава XIX

Предшествующая настоятельница Зачатьевской обители, также носившая по обычаю имя Евдоксии, погребена была в резном теремке из черного, необычайно прочного камня (Кирилла Иванович сказал бы, что это диабаз). Состоял теремок из горницы с маленькими окошками, где, собственно, и находился гроб, и двух по бокам крытых пристроечек об одну стену. На черных стенах красиво горели иконы, выложенные из цветных стекляшек (Кирилла Иванович сказал бы, что это смальты). Игрушечный этот смертельный домик Параша давно уже облюбовала на кладбище. Забралась она в него и сейчас — забившись в самый дальний угол, между взгромоздившимся на каменные звериные лапищи гробом и стенкой с доброй блестящей Богородицей.

Никогда еще девочке не было так худо. Отец Модест заявился, как раз когда она ощутила свою полную непривычную беспомощность в святых стенах. Растерянность от нежданной слабости сплелась со страхом разоблачения, а третьей прядью этой ужасной косицы явилось тяжелое недоумение — отчего же отец Модест ее не выдал? Неужто обознался вправду? Бывают люди непамятливые на лица, неприметливые… Ежели поп только и помнил, что Нелли Сабурова — светленькая девочка годов двенадцати, и спохватился бы разве, будь Параша чернявой или малолетней? Хорошо бы, ох, как бы хорошо…

Но тут же Параша в десятый раз вспоминала затягивающий в черный омут взгляд священника и понимала: не стоит обманываться, ничегошеньки тот не напутал.

Чего же ради затеял отец Модест эти кошки-мышки? Быть может, он обо всем и сказал уже княгине, но потихоньку, чтоб проследить за опасною злодейкой, а покуда послать за солдатами? Да, скорей всего.

Под чьими-то нетяжелыми шагами зашелестел гравий дорожки. Параша сжала ладонями плечи и затаила дыхание.

Шорох затих где-то совсем рядом.

— Ты вить здесь, я видал, — произнес отец Модест, ибо это, разумеется, был он. — Вылезай, дитя.

Параша замерла за каменною львиной лапой.

— Как же тебя зовут, запамятовал… Пелагия, нет, Патрикия… Нет, все ж таки Пелагия… Выходи, Пелагия.

— Прасковия, — обиженно отозвалась Параша, не оставляя убежища.

— Что же, хоть какая-то ясность. — Тень отца Модеста, прохаживающегося по дорожке, то заслоняла свет, то отступала. — Но вить в любом случае не Елена? Дитя, мне не по годам играть в прятки, и я коли хотел бы причинить тебе вред, так уже сделал бы это.

Несомненно, в словах попа был резон, однако ноги Параши отяжелели, как пудовые гири, когда она шла к выходу из укрытия. Всего несколько шагов — но каждый вдвое тяжелей предыдущего.

Отец Модест вертел в тонких перстах пунцовый, с желтизною, розан, верно сорванный только что с куста, и, казалось, глядел только на цветок, а никак не на бледную, растерянную Парашу.

— А я тебя не видал в церкви, — произнес он, отщипывая со стебля шипы. — Только в деревне и в дому.

— Да деревенские больно косятся, — тихо ответила Параша, не понимая, отчего поп вместо допроса говорит о какой-то ерунде. — Не любят, чтоб я ходила.

— Отчего же? — рука с розаном упала: отец Модест теперь глядел на девочку. Лицо его было строго, но на дне глаз плескалась улыбка.

— Д…да… кто ж их знает… — Параша сообразила наконец, что перед нею неподходящий собеседник.

— Вот оно как, — священник усмехнулся. — Ну а кто же с Еленой Кирилловной?

Странно: отца Модеста не занимало, казалось, ни отчего Параша заняла место Нелли, ни куда Нелли делась. Но Параше ничего не оставалось, кроме как отвечать. Во всяком случае, этот вопрос ничем Нелли не угрожал.

— Катька-цыганка.

— И много помощи от твоей Катьки?

— Катька спорая, — обиделась Параша. — И не боится ничего, только разве мертвецов.

Острый шип впился священнику в палец, капелькой выступила кровь. Казалось, отец Модест не ощутил боли.

— Что дактиломант и есть маленькая Сабурова, было ясным почти сразу, — пробормотал он. — Но никак не ждал я, что малютка пойдет лепить из реальности тернеры, будто куличи из песка.

Уж лучше бы в самом деле кликнул стражников, чем плести такую непонятную околесицу! Во всяком случае, так мнилось Параше теперь, когда настоящая опасность миновала.

Но в следующее мгновение лицо отца Модеста сделалося добрым. Он поднял перстами подбородок Параши и посмотрел ей в глаза.

— Ты ходишь ли к исповеди?

— Я… нет, не хожу.

— Так зайдем в часовню, у меня и епитрахиль при себе.

— Да можно ли мне исповедоваться? — опасливо спросила Параша.

— Милое дитя, у Бога есть место для всякого, кто не кланялся Сатане, — произнес отец Модест проникновенно. — Исповедуйся мне, поскольку я должен знать все. У меня есть веские причины желать добра твоей госпоже, но я не смогу помочь ей ничем, коли ты не откроешь всей правды. А помощь понадобится, ибо она вступила в страшную игру, в коей нету пощады и несмышленым отроковицам.

Все существо Параши устремлялось сейчас к отцу Модесту. Даже не ведала она до сей минуты, какой гнет был на душе. Но как выдать Нелли, не обернется ли все к худу?

— Верь мне, дитя, — отец Модест вынул из складок одеяния парчовую ленту и надел ее на шею. — Я друг.

Блестящая стеклянная Богоматерь на иконе спокойно наблюдала за тем, как на льняную голову Параши, впервые за три года, опустилась епитрахиль. Старая парча пахла ладаном и отчего-то сухими водорослями, запах, казалось вовсе забытый, вспомнился мгновенно.

Экое слово — отпущение. Взрослые часто говорят — отпустило, мол, поясницу, или отпустила зубная боль. А вот у Параши было странное чувство, словно душа, коловшая или нарывавшая, к чему девочка вроде бы давно приноровилась, вдруг сладко потянулась поздоровевшими суставами, вдохнула во всю силу легких…

— Тебе легче, дитя?

— Легче, батюшка. Только вить я не с дурна ума в храм-то не ходила. Не всякий священник стал бы меня слушать.

— Я и есть не всякий, — отец Модест улыбнулся, но чело его тут же омрачилось. — Неразумные, мудрые дети! Что же прикажете с вами делать теперь?

— Батюшка… — Параша замялась. — А злодей Венедиктов — он и вправду сам Нечистый?

— Нет, — ответил отец Модест так просто, словно она спросила всего лишь, знаком ли он с послушницею Меланией.

— Так кто ж он тогда?

— С Сатаною вам не сладить бы и втроем, — негромко произнес отец Модест, вроде как не расслышав вопроса девочки. — А между тем щасливая возможность есть. Но у трех, дитя, у трех, а никак не у двух.

— Батюшка!..

— Ты вить умная девочка. Я разумею, что твои подруги без тебя пропадут. Вам не должно было разделяться.

— У самой сердце изнылось, как оне там. Только иначе либо барышню из ворот не выпустили, либо из-под земли бы достали.

— Я не виню тебя, — отец Модест провел легкой ладонью по волосам девочки. — Однако тебе надобно к ним присоединиться, да поскорей. Мне надобно подумать, дитя, ступай покуда с Богом.

Сорванный отцом Модестом розан остался, забытый, на каменном гробу. Девочка и священник вышли из часовенки, сделавшейся невольной хранительницей исповеди.

Ох, как хотелось бы Параше пуститься вдогонку Нелли и Кате, прочь из опостылевшей обители, где по яркому, пышному саду бесшумно снуют, словно неприкаянные тени, бледные женщины в темном одеянии! Одна тень, промелькнувшая за бальзамином, свернула на дорожку, бегущую к ступенькам часовни. Княгиня!

Отец Модест учтиво поклонился ей навстречу.

— Да уж виделись, отче, — не без удовольствия улыбнулась мать Евдоксия. — Сдается мне, старухе, что не так давно нашивало твое преподобие не рясу, а мундир.

— Ряса и мундир суть одно, — возразил священник.

— Я секретов не выведываю, — княгиня усмехнулась не без надменности.

— Имею ли я их? Военным никогда я не был, досточтимая мать, напротив того, поприще священнослужителя было мне предопределено с малолетства, едва не с рождения. — Отец Модест, идя рядом с княгиней, казался вполне безмятежен. Параша отстала и шла следом, не изобретши предлога, чтобы их покинуть совсем.

— Уж будто и недорослем не хотелось в полк? Не бунтовалось противу родительской воли? Нипочем не поверю. Лишь только тихие да трепетные юноши не соблазняются знаменами да барабанами, а ты, отец мой, не похож на тихоню.

— Зряшная привычка говорить правду, — отец Модест превесело рассмеялся. — Самый верный способ прослыть лицемером. Но радеть Марсу я не грезил. Ум и сердце всегда были согласны с выпавшим мне жребием.

— Тогда ты щаслив, — княгиня вздохнула. — Хотела б и я сказать то же о себе, да увы. Большинство из тех, кто укрылся под церковной сенью, призывают Господа как лекаря — вслед за болезнью. Мало, мало кто оставляет мирскую стезю радостным, молодым, богатым, благополучным. Церковный притвор завален нашими людскими горестями, как чулан старой рухлядью. Пылятся там и мои узлы.

Если настоятельница говорила о притворе главного собора, то никакой рухляди там не валялось. Параша отстала еще на шажок.

— Не уходи, Елена, — княгиня обернулась через плечо. — Мне иной раз кажется, ты меня бегаешь. Погуляй со мною и святым отцом.

— Мне доводилось слышать, что Вы были богаты и молоды, досточтимая мать, — уронил отец Модест. — Глаза же мои свидетельствуют, что красота, по сю пору не избытая, в те дни блистала.

— Много воды утекло с тех суетных дней, — задумчиво заговорила настоятельница. — Лиза была меньше Елены, когда я носила мирское имя. Я чаю, отче, ты понял, что мне охота рассказать мою историю просвещенному человеку. Быть может, сие лишь остатки тщеславия и суемудрия. Духовник мой, отец Ювеналий, смирен и чист сердцем. Пускай он не умудрен книжными познаниями, это пустое. Но все же, все же…

— Я готов Вас слушать, — отец Модест выразительно кивнул на Парашу.

— Гиль. За глупость почитаю, отче, скрывать важное от детей. Под видом важного обыкновенно таят стыдное. Страшное же и сложное идет ко дну памяти, не задев разума. Какому волнению суждено спустя годы поднять сей груз? Умри я завтра, она не узнает того, что может сослужить добрую службу. Присядем здесь, под яблоней, рассказ мой не короток.

 

Глава XX

— Разуверься сразу, отец мой, — в голосе княгини звучала приятная насмешка, словно он улыбался минувшим дням, — не стрела Амура меня поразила. Опыт многих лет говорит мне теперь, что не столь часто, как принято думать, в эти стены приводит разочарование любовное. Однако воротимся к моей жизни. Младенчество мое было до четырех годов самым заурядным и вполне щасливо текло в родительском дому, помещичьем больше по названию, чем на деле. Память рисует мне длинное строение из почерневших бревен, выстроенное безо всякого плану. К большому помещению с белой печью — самое заметное отличие от крестьянских лачуг! — лепились с одной стороны господские спальные горницы, с другой — девичья и людская. Кухарили же в отдельной пристройке, там же были кладовые. В зале стоял длинный стол с настоящими стульями по обе стороны, но диванами служили обыкновенные сундуки и лавки. В зимнее время за печью в закуте нередко обитал теленок, слишком нежный для хлева. В наше время такое убожество жилья поразило бы воображение, но тогда было обыкновенно. Странно, что дом в нашем Тучкове помню я куда лучше, нежели лица родителей моих, но Мнемозина прихотлива. По щастию, ни одно человеческое существо нельзя обвинить в том, что родители мои до сроку покинули земную юдоль — сперва отец, а в тот же год и матушка. О нас, троих сиротах, взял попечение родной брат матушки, дядя Артамон Николаич, на похороны из столицы не поспевший. Впрочем, торопился он как мог и, прибывши, сразу объявил, что оба старших моих братца будут определены обучаться на казенный счет модному в ту пору морскому делу, в коем он и сам успешно подвизался. Меня же, младшую и девочку, станет воспитывать в Санкт-Петербурхе бездетная супруга его Настасья Петровна.

Дитя не способно понять перемены судьбы. Не укрылось, однако, от моего внимания странное поведение челяди, покуда меня собирали в дорогу. Бабки да девки о чем-то все шептались по углам, а затем принимались меня тормошить да ласкать, словно обо мне сожалея. Долго сие не продлилось, ибо уложить мою худобишку большого труда не составляло. Никому из Тучковских наших женщин дядя не велел меня сопровождать, заявивши, что в столице мне понадобятся не такие няньки. Посему на протяжении всего пути мною занимались только добрые жены станционных смотрителей. Но вот путешествие подошло к концу.

Сколоченный на скорую руку в царствование великого Петра двухэтажный дом был веден на европейский лад. Статуи и зеркала не успели даже напугать меня, когда навстречу нам выплыла лебедем дама. «Вот, привез тебе дочку, балуй ее сколько хошь, а мне бы только вывести в люди племянников», — молвил дядя.

Если встреча с дядей, человеком самой непримечательной наружности, к тому же облаченным в скромное дорожное платье, оставила меня довольно безразличною, супруга его с первого взгляду отразилась в детском сердце. Матушка моя обыкновенно нашивала русскую одежду, поэтому вид огромных кринолинов, под которыми не видно движения ног, словно парчовый колокол вправду плывет по паркету, был мне внове. Также необычен показался моим глазам и тончайший стан, затянутый в жесткие пластины корсета, и исполинское сооружение куафюры, белой, но напудренной лиловою пудрой, с красными атласными лентами и такими же цветами. Все это изрядно поразило меня, и то обстоятельство, что лицо с шеей, а также обнаженные ниже локтя руки были совершенно черного цвету, ничего особенно не прибавило. О, простодушное добросердечие ребяческого зрения!

Итак, тетка Настасья Петровна была арапкой, меньшей сестрою государева фаворита. Впрочем, были они лишь сводными, по отцу, мать тетушки Настасьи происходила из другого племени. Однако, войдя в силу, тот не посчитал за труд разыскать дитя, с которым был разлучен в неволе. Двенадцатилетняя девочка, кою обрел он вместо трехлетнего дитяти, получила лучшее воспитание и изрядное приданое. Впрочем, не оно, а разумность и набожность Анастасии, получившей отчество в честь великого покровителя брата, привлекли в свое время дядю Артамона.

К тому времени, как сия чета вошла в мою жизнь, дядя и тетка были немолодыми уже, за сорок годов, людьми. Жили они в согласии, но отсутствие детей сильно тетушку сокрушало. Охотно приняла бы она под свое крыло и троих сироток, но дядя не согласился. От мужчин тогда с младых ногтей ожидали деятельной полезности: возрастали они под свист розги.

Ни на миг не ощутила я своего сиротства в дому приемной матери! Настасья Петровна ничего не жалела для «любезной Фенечки». Была у меня игрушечная карета, копия настоящей, была лошадка крохотной породы, чтоб ее возить. Был нарядный калмычонок, чтобы бегать по саду перед моим выездом, как настоящий скороход. Была огромная собака, выше меня ростом, и крошечная собачка, что помещалась в моей муфте. Были карлик и карлица, были говорящие птички в нарядных клетках. Неслыханное новшество — ель, принесенная в дом на немецкий лад, убранная блестящими игрушками и свечками — украшала мне Рождественские праздники. А когда мне сравнялось семь годов, под елью я увидела в праздник настоящий пряничный домик из немецкой сказки. Стены его были сложены из печатных пряников, причем цементом был мармелад, окошки из цветных леденцов, а крыша из сдобного печенья! Я могла залезть в этот домик, а уж ела его недель шесть.

Не только за подарки и щедроты привязалась я к тетушке, но полюбила ее всем сердцем. Нрав ее был необыкновенно дружелюбен и обязателен, никто не видел от нее несправедливости, редко гневалась она и никогда не действовала в гневе. Ни от каких нянек не слыхивала я более занятных сказок и песен, чем от нее. Особенно запомнилась мне одна песня. Вот как она звучала.

Непонятная сия песня так увлекала мое ребяческое воображение, что я не раз подступалась к тетушке с расспросами.

«Я не боле твоего, Фенюшка, понимаю, что за царь был такой жестокий и каков резон его поступков. Песню же я слыхала в раннем детстве, от своей кормилицы. Только на другом языке, на русский лад я ее положила уже сама».

«А как же звучала эта песня на другом языке, тетушка?»

«Не ведаю, дитя. Я забыла родной язык, да и мудрено не забыть. Не гляди на черную мою кожу, я вить такая же русская, как и ты».

Один только случай, когда мне было девять годов, нарушил безмятежное течение нашей жизни.

Меня не пускали на улицы одну, но я, как всякое балованное дитя, часто своевольничала. Убежала я на набережную и в тот мартовский холодный день, хотя нянька, не умея по старости со мной воевать, упрятала в сундук мой капор. Не долго думая, я ухватила капор тетушки, прошмыгнула под воротами в лаз для сторожевых псов и была такова. Тетушкин капор был мне велик, и ветер с Невы пытался его сорвать с моей головы, но я потуже затянула ленты и, не смущаясь странным своим видом, побежала смотреть на корабли. Немало праздной публики делало свой променад ввиду величественного рейда. Неудивительно, что вдоль набережной тянулись лавки со всяким соблазнительным товаром, сластями и закусками. Мое внимание привлек высокий арап, торговавший привозными безделками. Особо расположенная к людям с темной кожей, я без страху вступила с ним в разговор. По-русски арап не разумел, но объяснялся по-голландски. В те годы язык этот учили чаще, чем теперь, и я немного им владела. Арап продавал выложенные раковинами шкатулки, крупные раковины, показавшиеся мне необычайной красоты. Но особо восхитил меня стеклянный шар, в который был впаян морской конек, будто бы плывущий в голубоватой воде.

«Сколько ты хочешь за этот шар?» — спросила я, вынимая из епанчишки свой кошель, всегда достаточно тяжелый.

«Маленькая госпожа, этот шар не продается», — ответил арап, блеснув голубоватыми ровными зубами. Лоб у него был низким, а глаза глядели из-под него приветливо, но слишком пристально.

«Как не продается, разве ты не торговать сюда пришел?» — гневно спросила я.

«Я пришел сюда торговать, маленькая госпожа, но этот шар положил среди товаров ошибкою. Он у меня самый любимый, к тому умеет исполнять мои желания».

«Исполнять желания? Он волшебный?»

«Волшебный, маленькая госпожа».

«Я хочу этот шар! — я топнула ногой. — Продай мне его!»

«Нет, я не хочу продавать этот прекрасный шар с морским коньком. Разве что я мог бы поменяться на какую-нибудь вещь, которая бы мне понравилась».

Я моментально вывернула карманы. Но ничто из моих сокровищ — ни зеркальце в серебряной оправе, ни ножнички с золотыми рукоятками, ни бонбоньерка с сахарным драже — ничто не привлекало арапа. Я готова была заплакать.

«Тебе не холодно в твоей шапке, она вроде как велика тебе?» — спросил вдруг несговорчивый торговец.

«Это не мой убор, а моей тетушки», — отвечала я удивленно.

«Жаль, мне эта шапка так понравилась. Я подарил бы ее моей старой жене», — сказал арап и заманчиво пошевелил шар в солнечном луче. Вокруг конька побежали голубые искры, а сам он, казалось, глядел на меня своими крошечными глазками-бусинками!

Я колебалась. Нехорошо, конечно, без спросу отдать тетушкину вещь. Но, с другой стороны, этот капор даже не новый, а нарядов у тетушки так много! И разве бы она пожалела, попроси я отдать капор мне? Разумеется, отдала бы! И только потому, что у меня нету возможности спросить сейчас тетушку, я лишусь чудесного шара с морским коньком! Это несправедливо!

Боясь передумать, я сорвала капор с головы и протянула его торговцу. Тяжелое стекло легло в мою раскрытую ладонь. Я пустилась прочь со всех ног, но прежде, чем свернула в переулок, обернулась, понуждаемая непонятной тревогой: арап поспешно убирал с прилавка свое добро.

«Федосья, дурное дитя, зачем ты убежала гулять одна? — встретила меня рассерженная тетушка. — Неужто ты бегала с непокрытой головою? Ох уж дура эта Грета, тоже нашла способ! Теперь дитятко простудится! Живей несите горячего сбитню! Как ты могла уйти без шапки, ты хочешь, чтоб я разума с тобой лишилась от тревог!»

«Тетя, я бегала в твоем старом капоре, не тревожься», — смущенно отвечала я.

«Уж будто? Где ж он теперь? Э, да ты покраснела, как маков цвет. Нутко признавайся, чего ты еще натворила?»

Делать нечего. Приходилось рассказывать, хотя мне и было стыдно. Впрочем, стыд почти сразу уступил место страху. Никогда прежде не доводилось мне видеть, как бледнеют люди черной расы: их кожа сереет, будто пепел. Настасья Петровна глядела на меня словно бы даже с испугой и молчала.

«Тетушка, милая тетушка, — заплакала я, — прости, коли б я знала, что ты так опечалишься из-за старого капора, никогда б не отдала его арапу!»

«Я не опечалилась из-за капора, Феня, — ответила наконец тетушка, но голос ее был слаб, — хотя ты и поступила неподобающе хорошей девице. У меня кольнуло сердце, пойду-ко я прилягу».

Напуганная и пристыженная, как никогда в жизни, я направилась к себе и весь остаток дня вырезывала картонажи, так что меня в доме не было ни видно, ни слышно, а вечером рано и без обыкновенных споров пошла спать.

Случалось довольно часто, что тетушка, прежде чем опочить самой, наведывалась проверить мой сон. Зашла она и на сей раз.

Из детского лукавства я притворялась спящей, поглядывая сквозь ресницы. В этот раз я сделала то же из стыда. В руке тетушка держала свечу, озарявшую ее черное, морщинистое уже лицо, обрамленное белоснежными оборками чепца и воротом ночного одеяния. Белее ткани казались ее зубы и белки глаз. Другого, быть может, это зрелище могло бы напугать, но только не меня.

«Феня», — тихо позвала тетушка.

Я продолжила прикидываться спящей. Тихо было в покоях, только слышалось, где посапываньем, где храпом, как спят по углам карлы, собаки да горничная девка.

«Спит, — тетушкино лицо приблизилось. — Дитя спит, а я во власти ребяческих страхов и ребяческих же нелепых идей. Верно с прилива желчи я такого насочиняла, стыдно и рассказать разумному человеку. — Тетушка начала бережно поправлять мое одеяло, но вдруг остановилась и глубоко, тяжко вздохнула. — Федосия, дочь моего сердца, неужто ты меня погубила?»

 

Глава XXI

Не смея дышать, слушала Параша рассказ игуменьи. Кое-что было ей темно, но кое-что, напротив, слишком ясно. Экой глупой девчонкой была давняя Фенюшка, на месте тетки Параша всыпала б ей по первое число!

Внимательно слушал и отец Модест.

— На чем я, бишь, остановилась? — княгиня замолчала ненадолго, а Параша с испугой подумала, что вот-вот нарушат их разговор — и без того слишком долго, почти час, ни ключница, ни стряпуха не прибежали до княгини. — Минул месяц, затем год, и жизнь наша, казалось, нисколь не переменилась к худшему. Дядя по-прежнему бывал в разъездах по корабельностроительным делам чаще, чем дома, а мы с тетушкой жили себе в свое удовольствие. Казалось, Настасья Петровна успокоилась. Стала и я забывать о неприятном происшествии, вот только не могла преодолеть смутного страха, когда случайно находила среди игрушек своих злощастный стеклянный шар с коньком. Надо сказать, к этому приобретению охладела я в тот же час, как увидела огорчение тетушки. Однако что-то препятствовало мне вовсе его выбросить. Скорей всего просто совесть, ибо каждый раз, как тяжелая стекляшка попадалась мне под руку, я на день-другой забывала о шалостях и капризах.

Одно лишь незначительное изменение произошло в нашей жизни: тетушка вовсе перестала петь чудные свои песни и рассказывать сказки. На две или три просьбы моих она с торопливым отвращением отвечала, будто и не припомнит вовсе, о чем речь. Вскоре я перестала и просить.

Незаметно миновали дни незабвенного детства. Вот уж мне сравнялось пятнадцать лет. Началися балы, которые тетушка по старинке называла ассамблеями. Завершение одного из таких торжеств запомнилось мне особо.

В мои годы девушки не старались непременно наряжаться в белое, справедливо полагая бальную залу не самым лучшим местом для того, чтобы похваляться невинностью. Потому в тот вечер было на мне прелестное шелковое платье цвета само, сплошь расшитое виноградными гирляндами. Украшения в виде выложенных хризолитовыми чешуйками виноградных листьев украшали и мою куафюру. Впрочем, сие пустое. Посетила я балу не с тетушкой, как обыкновенно, а с семейством подруги, поскольку Настасья Петровна с утра недомогала. Все же, когда ехала я домой спящими улицами, надежда, что она не легла еще почивать, а дожидается свою Фенюшку, не оставляла меня. Не терпелось мне раскрыть тетушке свое сердце, поведать о первых знаках сердечной приязни, коими обменялась я с молодым князем Финистовым. (Ни тени скрытности не было между мною и великодушной моей покровительницей, но я наивно полагала, что и другие все девы ладят так же со своими старшими родственниками!)

В спальне тетушки горел свет. Придерживая обеими руками юбки, я взбежала по лестнице и, не постучась от волнения, вошла.

Камин не был заставлен экраном, неприкрытое пламя полыхало в нем красно-багровыми языками. Тетушка сидела у огня, кутаясь в шаль, словно ее лихорадило. Она словно бы не услышала стука дверей. Я застыла на пороге: странен показался мне знакомый черный профиль на фоне огня. Это было злое, злое и решительно чужое лицо, лицо, овеянное чем-то неведомым, словно даже и не лицо человека. Она недвижимо смотрела на пламя и походила на черную статую.

«Тетя! Что ты делаешь теперь?» — воскликнула я единственно ради того, чтобы нарушить странные чары.

Не вдруг тетушка обернулась и взглянула на меня. Поначалу взгляд ее был диким и чужим, но по мере того, как она вглядывалась в мое лицо, делался родным и добрым. Так же менялись и ее черты, и вскоре я готова была поверить, что все примерещившееся мне было лишь игрой пламени.

«Пытаюсь разгадать одну загадку, Феня», — тихо ответила она.

«Загадку? Какую загадку, тетушка?»

«Что сильнее — древняя власть или живая душа?»

Так в тот вечер речь и не зашла о князе Финистове. Впрочем, в ту же неделю имя его прозвучало в нашем разговоре, и с тех пор звучало каждый день. Постепенно начались приготовления к свадьбе. Приглашены были издалека мои братья — старший, Лев, выслуживший чин капитан-лейтенанта, и младший, Федор, еще в чине корабельного секретаря. Вот уж они и прибыли, загорелые, пропахшие солеными ветрами, на диво пригожие в только что введенных в обиход мундирах белого цвета, с зелеными воротом и обшлагами. Вот уже и дядя распорядился о строительстве особняка, назначенного мне в приданое. Вот сделалися привычными ежедневные визиты моего Никитушки, вот определился день венчания.

Одно печалило меня среди щасливых хлопот: тетушка, казалось, радовалась не столько моему устройству, сколько предстоящему от нее отдалению. Или мне чудится такое, спрашивала себя я? Старость, а вить тетушке было далече за пять десятков, приходит со свитою приживалок: тут и Раздражительность, и Немощь, и Забывчивость… Да, особливо забывчивость убеждала меня в том, что тетушка старится.

Поутру, когда мы сидели с девками над приданной одеждою, тетушка собственными руками переменила пуговицы на шелковой домашней кофте с костяных на перламутровые. Когда она зашла вечером попрощаться со мною, платья еще были разбросаны по всей комнате.

«Кто это смекнул поставить на персиковую кофту перламутр, Феня? — неожиданно воскликнула она. — Получилось куда живее!»

Никогда еще тетушка не забывалась так явственно. Я смешалась, не зная, что ответить. Превратно истолковав мое смущение, тетушка поцеловала меня, приговаривая, что я уж не ребенок, а невеста и могу о своих же вещах не спрашиваться у ней по таким пустякам.

Печальное, но понятное обстоятельство! Увы, оно недолго оставалось понятным. Через неделю речь снова зашла о злополучной кофте.

«Давай-ко, Фенюшка, те костяные пуговки, что я, помнишь, спорола с персиковой кофты, приспособим на беличью накидку», — предложила тетушка как ни в чем не бывало.

Это был первый случай. Но не меньше двух дюжин таких же случаев произошло прежде, чем я подметила странную закономерность. Утром и днем тетушка всегда помнила другие утра и дни, вечером же помнила другие вечера. Казалось, в ней сменялись два разных человека, каждый из которых обладал вполне хорошей памятью.

Но прошло еще изрядное количество дней, покуда два этих человека не начали потихоньку отличаться друг от друга. Отличие началось с моего же отношения: днем я по-прежнему радовалась обществу тетушки, но вечерами стала, к великому своему стыду, как будто ее побаиваться. Тетушка же, напротив, избегала меня днем, вечерами же всячески привечала. Все чаще вечерний взгляд ее стал казаться мне недобрым. Тяжелый, но вместе с тем исполненный странного довольства, он, словно приклеенный, следовал за мною, и посуда выскальзывала у меня из рук, а рукоделье путалось. Днем же, напротив, я исподволь наблюдала за тетушкою, а она словно боялась встретиться со мной глазами. Еще — вечерами казалась она щасливою, днем — нещасною.

Позабыв об этих тревогах, однажды стояла я за конюшнями, любуясь, как наш Фролка, преловкий малый, пытается объездить под дамское седло двухлетнюю чистокровку, присланную мне от жениха. Кобылка упрямилась и все норовила сбросить наездника.

«Не привыкла вишь, капризничает! — кричал парень, а мне было в смех смотреть, как мужские ножищи в грубых сапогах свешиваются по-женски с нарядного сафьянового седельца. — Ничо, боярышня, обучу, как Бог свят, обучу!»

Тетушка, верно шествовавшая в поварню, остановилась рядом со мною. Некоторое время мы обе молча наблюдали, как выказывал Фролка свое уменье.

«Обучит он мне кобылку до свадьбы, право, обучит, тетушка!» — не удержавшись, я захлопала в ладоши.

«А думалось ли тебе когда-нибудь, Феня, что природе благородного этого животного глубоко чуждо то, к чему мы принуждаем его беспощадной своей властью? — тихо спросила тетушка. — Представь лишь, что ты должна носить кого-то на плечах своих, да идти туда, куда хочет он? Да еще этот злодей станет колотить тебя в грудь пятками, чтоб тебе бежалось быстрее?»

Я хотела засмеяться, но тетушка казалась взволнованною.

«Лошадь неразумная тварь, тетушка! Кто может овладеть волею человека?»

«Люди сами только и делают, что овладевают волею друг дружки, дитя! — горько возразила тетушка. — Но в своей гордыне они не ведают, что есть силы, для коих овладеть ими самими не труднее, чем сесть на лошадь».

Безобидные эти слова прозвучали так жутко, что мне сделалось не по себе.

Долгими годами представляются юной девице месяцы перед свадьбою. Взрослая жизнь, напротив, несется вскачь, годы пролетают, как месяцы. Вот родился уже мой первенец, вот второй сын умер во младенчестве, вот скончался дядюшка, вот родилась меньшая моя дочь. Родилась и Лиза, мать нашей Елены, у брата Федора, что успел жениться и поселился в Санкт-Петербурхе. Во второй раз оставила я тревожиться за тетушку. Тем проще оказалось забыть о двух разных в ней человеках, что видались мы теперь, обмениваясь лишь дневными визитами.

Случилось так, что Никита свел знакомство с богатым голландцем по имени Вельдемаар, поселившимся в городе ради торговых дел. Этого Вельдемаара муж мой изрядно расхваливал, как человека просвещенного и обаятельного. Любопытство стало донимать меня к тому времени, как в особняке голландца назначен был парадный ужин. Считая нас, к особняку его на Аглицкой набережной съехалося двенадцать пар. Странно, что сам Вельдемаар не произвел на меня особого впечатления, и ныне я даже с трудом вспоминаю черты его лица. Любезный хозяин провел гостей по своему новостроенному жилищу. Дом поражал великолепием, быть может чрезмерным для торгового человека. Так, имелась, к примеру, кордегардия, где коротала время его личная стража в особых нарядах. На диво устроена была хозяйская спальня, вся выложенная бело-синими изразцами с затейливыми картинками. Плитки эти, предназначенные, чтобы в стенах не заводились клопы, были в ту пору последним словом моды.

За обедом играл оркестр, и прислуживали не только лакеи, но и служанки в восточных одеяниях, обносившие гостей привозными фруктами, свежими, будто их сорвали менее часа назад. Служанками распоряжался высокий немолодой арап в белом камзоле и алых шароварах. На голове его был шелковый белый тюрбан, украшенный большим рубином. Сперва я залюбовалась на камень, затем взгляд мой скользнул по тяжелым чертам черного лица… Сердце мое заледенело, и детский позабытый ужас объял мои члены. Я узнала его! Хуже того, столкнувшись с моим оцепеневшим взглядом, арап прищурил глаза и скорчил забавную, глумливую гримасу. Он также узнал меня и торжествовал надо мною.

Словно в полусне, досидела я до конца празднества. Внутренний голос говорил мне, что я немедля должна предупредить тетушку. Не откладывая до утра, ибо утром может быть поздно. Не помню, как воротились мы домой, как заснул наконец муж. Как могла я объяснить кому-либо в доме необходимость за полночь покинуть его? Повинуясь лишь своей тревоге, я решилась обойтись без объяснений. Мне предстояло идти по ночным улицам одной. Я приподняла подол домашней юбки и заколола его булавками, обулась в самые грубые башмаки и накинула мужнин плащ. Косы я спрятала под его же треуголку. Пожалуй, под покровом ночи (стоял темный октябрь) я могла, безопасности ради, сойти за мужчину.

Что было страшнее в ту ночь — одинокий путь по мрачному городу или страх, что вел меня?

Заспанный привратник не сразу понял, что в дверь колотит не шалый гуляка, а княгиня Финистова, племянница хозяйки. Две девки метнулись заступить мне дорогу с мольбами, что тетушка давно уж запирается на ночь одна и страшными карами грозит за нарушение ее покоя.

Но испуганные девки отстали от меня еще на лестнице, не смея подступаться к теткиным дверям. Двери вправду оказались на запоре. Никто не отзывался и не желал отворить. Ничто не могло остановить меня! Еще в годы безмятежного детства привычно мне было с помощью шпильки преодолевать сей запор, дабы наворовать засахаренного ревеню, который тетушка отчего-то почитала вредным для детского желудка.

Не сразу признала я тетушку в женщине, сидевшей прямо на ковре посреди комнаты, странно подогнув под себя босые ноги. Единственным одеянием ее была хламида из простой ткани, закрывавшая как тело, так и волосы. Перед нею на ковре стояли три мисочки из темной глины — пустые. На них и был устремлен ее взгляд.

«Тетушка! Тетушка, Настасья Петровна! Посмотрите на меня!» — закричала я в страхе.

Женщина не сразу подняла на меня глаза — дикие и чужие.

«Белая девушка… — с трудом ворочая языком, отозвалась наконец она. — Когда-то я знала твой язык… Я понимаю тебя. Что тебе нужно, белая девушка? Ты вить не племени Хомутабала, ты не подаришь мне ни ярких бус, ни красивых тканей. И ты не властна над моей кровью, белая девушка. Лучше тебе уйти, покуда змеи не съели тебя, ха-ха-ха!»

«Тетя, милая тетя!» — я зарыдала.

«Дух ветра ленится иногда надувать большое полотно. Люди арада прикованы к веслам длинной, длинной лодки… Если я отдам тебя Хомутабалу, он, быть может, отпустит моих сыновей потанцевать на воле…»

Нет, это не было помрачение рассудка. Разума моего не хватало, чтобы объять происходящее, и я обратилась к сердцу.

В руке моей еще была зажата шпилька.

«Тетушка, — жалобно сказала я, — я наелась без спросу сухих плодов в сахаре, и у меня болит живот, очень, очень болит. Тетя!»

Лицо чужой женщины вдруг странно напряглось, словно его давили незримые веревки. Еще мгновение — и веревки лопнули: любимая тетя смотрела на меня с тревогой.

«Феня… Не плачь, Феня, сейчас я дам тебе лекарство!» — еле слышно прошептала она.

«Тетушка!» — я бросилась обнимать ее, и мы обе заплакали.

«Я видала сегодня того арапа, тетя, кто он? Чем он грозит тебе и как отвратить беду, научи!»

«Арап? Пустое, Фенюшка, это всего лишь слуга, такой же, как я. Хомутабал уж прибыл? Ты видала его хозяина?»

«Его хозяин — господин Вельдемаар, тетя, самый обыкновенный человек, я даже не запомнила его лица!»

«Да, он умеет отвести глаза… — тетушка поднялась и в задумчивости прошлась по комнате. Теперь это была прежняя горделивая дама, даже убогое одеяние не портило ее. — Сам Бог привел тебя сегодня, Феня. Быть может, ты сумеешь помочь мне. Во всяком случае, одной мне не управиться. Когда при свете дня я делаюсь сама собой, покуда делаюсь, ибо борение дня и ночи не может длиться вечно, знала бы ты, какие горестные желания терзают меня! Жить дальше — рано или поздно покориться Хомутабалу, сделаться орудием в его руках. Оборвать жизнь — все одно сплясать под его дудку. Только христианская вера, в которой я воспитана, и поддерживает меня. Убиться самой — порвать с моей верой, для которой нету худшего греха. Всякий грех прощается, кроме этого, ты знаешь».

«Тетя! Киньте эти страшные мысли! Неужто нету иного выхода, такое противно разуму!»

«Завтра ты узнаешь, каков другой выход, Феня. Давненько я хотела подарить тебе одну вещь… Я берегу ее с младенчества, как память о незнаемой отчизне».

Тетушка вынула из самого дальнего ящика секретера что-то, обернутое в желтый шелк, помедлила мгновение и осторожно, словно живого младенца, распеленала сверток.

«Вот возьми, но лучше не носи».

В жизни не видала я более странного украшения! Это было нечто наподобие колье: овальной формы черный камень, удерживаемый двумя змеями, отлитыми из настоящего оришалка, что я, впрочем, узнала много потом. Металл от времени совсем потемнел.

«К чему мне дары, тетушка? Как могу я помочь, единственно это для меня важно!»

«Завтра, Феня, узнаешь завтра. Сейчас я что-то устала, да и сердце мое болит. Налей мне настойки боярышника, она на верхней полке шкапчика, в китайском флаконе».

Я вынула флакончик с прорисованными изнутри забавными человечками в ярких одеждах и накапала в рюмку, сколько тетушка велела.

«У меня руки дрожат, поднеси мне рюмку к губам!»

Едва я напоила тетушку лекарством, она заторопилась прощаться со мной.

«Ступай с Богом, дитя. Больше не бегай по ночам от мужа, а коли Никитушка теперь спохватится, так скажи, я-де занемогла и посылала за тобою. Скажи, пусть тебя отвезет Силантий. Ну, чего же ты медлишь, я утомилась! Ступай…»

В дверях я оборотилась.

«Послушай, Феня, — со страстной убежденностью проговорила вдруг тетушка, и глаза ее заблистали. — Если тебе… когда-нибудь… станет тяжело на душе, не крушись, а вспомни одно: ЖИВАЯ ДУША СИЛЬНЕЕ ДРЕВНЕЙ ВЛАСТИ!»

 

Глава XXII

— Нужды нет объяснять, что узнала я на следующий день, — княгиня печально усмехнулась.

— Во флаконе был яд? — мягко спросил отец Модест.

— Думаю, тетушка умерла прежде, чем я доехала до дому в ее экипаже. Медики списали все на удар. Насильственной смерти никто даже не заподозрил. На мне, отче, грех тайного человекоубийства.

— Невольного убийства, убийства безнамеренного.

— Долги надобно возвращать. Невольным был мой проступок перед тетушкой, невольным пришло и воздаяние. Жить и противиться ужасной власти она не могла, но выбрала умереть христианкою.

— Рискованной способ избежать самоубиения, весьма рискованной с точки зрения канонов, — отец Модест слегка нахмурился. — Впрочем, лазейка все же есть. Вынести себе смертный приговор, как существу, опасному для христианского мира… Назначить палача… А выпить яд из чужих рук — что же, и осужденный подымается на эшафот своими ногами. Рискованно, но… Во всяком случае, я решился бы за нее молиться, даже ведая всю правду.

— Пусть убийцею я и оказалась невольно, — продолжила княгиня, — однако грех, пусть многажды меньший, нежели самоубиение, лег на мою душу. Десять долгих лет провела я в свете, прежде чем смогла, не повредив моим малолетним детям, принять постриг. Я ни о чем не крушусь и думаю, что тетушка была права, прибегнув к моей помощи таким ужасным образом, однако лишь здесь я обрела покой. Только сдается мне, отец мой, зряшно я пред тобою распинаюсь. Ты вить, поди, мою жизнь знаешь, коли пожаловал сам ведаешь от кого.

— Быть может, святая мать, мне и ведомо что-то, — улыбнулся отец Модест. — Но что бумажные сведенья в сравненьи с живой повестью человеческой души?

— Так все же, отец, за каким делом ты прибыл? — веско спросила княгиня.

— За самым пустяшным, право слово, за самым пустяшным. Крестница Ваша Елизавета Федоровна, да и супруг ее милейшие люди, но…

— Не стоит договаривать. Они из тех, кого мы зовем обыкновенно взрослыми детьми… Жизнь представляется для них такою, какой предстает взору. Они щасливо не ведают прикосновения простегивающих бытие незримых нитей. И лучше жить так, чем впасть в ересь окаянных каменщиков. Так что мне надобно уладить с моей роднею?

— Нелли должна съездить со мною на довольно дальнее богомолье. Лучше бы вообще без их ведома, но во всяком случае необходим надлежащий предлог.

Недоуменный взгляд игуменьи остановился на Параше.

— Какой же прок Воинству от девчонки-недоростка? Впрочем, как знать… — княгиня задумалась. — Коли дитя может принести беду, то может и отвести ее.

— Вы правы, святая мать.

Игуменья продолжала глядеть на Парашу, словно видела девочку впервые. Это было не слишком приятно.

— Неужто она из наших?

— В ином случае стали б Вы при ней рассказывать?

Княгиня добродушно рассмеялась.

— И то верно, мне с первого взгляду подумалось, что сие дитя вовсе не то, чем хочет казаться. Да, отец мой, задал ты мне задачу.

— Уж одолжите справиться, святая мать. Есть надобность.

— Да надолго ли? — княгиня задумалась.

— Один Бог ведает. Может статься — до Рождества, может, и доле.

Минула неделя, ничем не отличная от прочих, разве только присутствием отца Модеста. Впрочем, его вовсе не было видно — большую часть дней священник проводил в монастырской вифлиофике.

— Слышь, барышня, вот уж новость так новость! — вбежала в Парашину келью Надёжа на осьмой день, через час после обеденной трапезы.

— А что случилось-то, Надёженька?

— Мать-игуменья-то собралась в скит, что на Синь-озере! Ох, там, сказывают, лепые места. В скиту всего семь черниц живет, по числу дней на неделе. Воскресная черница — игуменья.

— Как это — воскресная? — не поняла Параша.

— Ну, это не устав, так, обычай, — Надёжа опустила рыжие ресницы. — Вроде как воскресенье главное над всеми днями, так и седьмая игуменья над шестью черницами. А устав, устав там строгий. Только что своим трудом живут, все доброхотное даяние бедным раздают. Да и много ли его, даяния-то? Место глухое, от больших дорог далеко. Сосны высоченные, корабельные, между белого камня растут, что вокруг озера огромными глыбами. А вода в озере голубая, чистая, с небом сливается на окоёме. Ну да что я тебе рассказываю, — Надёжа вздохнула. — Сама увидишь.

— Я увижу? — Параша изрядно изумилась.

— Так мать-игуменья тебя с собой берет, уж и батюшке с матушкой твоим отписала. Согласились, еще бы не согласиться, края-то какие там… — Надёжа вздохнула еще горше.

— Не горюй, может, и тебе там побывать суждено, может, даже и жить.

— Одному Богу ведомо, может, в Святую Землю попаду, а может, ни разочка из этих стен не выйду. А с тобой прощаться завтра будем, до Рождества прогостите в скиту, а там небось домой сразу отправишься.

Параше сделалось уже ясным, что княгиня решилась, сама того не ведая, повторить старый фокус Нелли. Также ясным было и то, что красотами Синь-озера, о коих так опечалилась Надёжа, Параше едва ли суждено в скором времени полюбоваться.

А девочка-сирота вправду опечалилась — тем ли, что не едет вместе с княгинею, разлукою ли с Парашей.

Параша огляделась по сторонам: нехорошо, конечно, раздариваться Неллиными вещами, но Нелли бы ее одобрила. Вот то, что нужно. Параша вынула из бюварчика грифель длиною в ладонь, преловко загнанный в позолоченное грушевое дерево.

— Ты вить рисуешь, — Параша, смутясь, протянула маленькой послушнице грифель. — Смотри, как этим ладно рисовать, пальцы не пачкает. А когда грифель изотрется, надо просто дерево ножичком обточить, вроде как колышек острят.

— Да ты чего, такое добро раздаривать! — Надёжа начала испуганно отмахиваться обеими руками от грифеля, словно он был сердитой осою.

— Сама же сказала. Я обратно сразу в Сабурово вернусь, — настаивала Параша. — Возьми на память, будешь обо мне вспоминать.

Огорченное лицо Надёжи разом сделалось спокойным и совсем взрослым.

— Прости, касатка, вспоминать я о тебе не стану.

— Разве я тебя обижала? — оторопела Параша.

— Господь с тобой, нет. Только незачем монастырским подарки на память дарить. С глаз долой, из сердца вон, касатка. Хоть и очень я тебя полюбила, а забуду, чуть за ворота выедешь. Кто завтра здесь будет жить, того и любить стану.

— Да что ж за грех такой, помнить о добрых людях?! — опять, в который раз, Параша не понимала, а потому сердилась.

— Ты мирская, не гневайся, обиды тебе нет. Просто из мира этого не понять. Мы здесь живем да Бога любим, говорила ж я тебе с самого начала, людские приязни тут мешают. Умираем мы для людей.

— Разве Бог людей любить не велел? — Параше хотелось спорить.

— Велел, голубка. Хороших, плохих, родных и чужих, одинаково. Кого видишь, с тем по любви поступать, а помнить только о Боге. Единственная память, что монахине положена, молитва. В поминаньи моем не сомневайся.

— Надёженька, разве так можно жить? — Параше сделалось как-то не по себе. Веснушчатая же, как яичко ржанки, девочка в нищенском сизом ситце и вязаных чуньках, напротив, словно сделалась выше ростом, расхаживая по маленькой келье.

— В миру — никак нельзя. Начнешь в миру всех одинаково любить, только запутаешься. Хуже того, начнешь в миру всех равно любить, сам не заметишь, что злодеям от этого лучше будет, чем неповинным. Уж ты мне поверь, бывало такое. Для того, касатка, и монастыри стоят, чтобы слабая душа настоящей любовью любить умела.

— Что за любовь — настоящая?

— Любовь без страстей. Чтоб в каждом ребенке тебе виделось дитя, в каждой женщине сестра, в каждом мужчине брат, в каждой старухе мать, в каждом старике отец. А для этого — один запрет: слово «мое». Только скажи «моя сестра» — и все другие тебе уж не сестры. А в миру только калики перехожие своего не имут.

— Я бы не смогла эдак, — тихонько произнесла Параша.

— Тебе и не надо, — улыбнулась Надёжа, — каждому свое есть место на Божьем свете. Лишь бы порядок стоял, а порядок таков: с одной стороны мирских людей солдаты защищают, от врагов чужеземных, с другой — монахи, от бесовской рати. Худо, когда порядок нарушен.

— Разве такое бывает?

— Бывает, — Надёжа старательно перекрестилась. — Есть страны, что без монастырей.

— Языческие-поганые?

— Хуже, голубка. Христианские. В стране Ангрии, хоть взять, был злой царь, что всех монахов из монастырей выгнал, а сами монастыри роздал слугам своим как дачу. Давно это было, а так и живут с той поры.

— Разве царь может быть злой? Он вить народу своему отец.

— Когда отец, а когда и подмётыш, — Надёжа вдруг вздрогнула и поднесла ладонь к губам.

— Небось у нас такого не может сделаться, народ честной не допустит.

— Не моего то ума дело, голубка, — Надёже явственно наскучило вдруг говорить. — Пойду я, пожалуй, да и тебе надобно собираться-укладываться.

— Ты меня, может, и забудешь, а я тебя запомню, — Параша вновь протянула девочке грифелек. — Возьми не на память, а чтобы поминанье записывать. Да запиши Елену Сабурову.

— Богу только имя нужно, — Надёжа, просияв, ухватила карандаш, а затем обняла Парашу и, по-монастырски, поцеловала в плечо. В следующее мгновение ее серый платок промелькнул уже под узким оконцем кельи.

Параша свесилась с подоконника вниз: обманчиво теплая осень позолотила уже кое-где купы розовых кустов, словно колокола собора отразились в зеленой листве. В дорогу, пора в дорогу. Где-то сейчас Нелли, в Петербурхе ли уже?

 

Глава XXIII

Наступило Воздвиженье, и Нелли с Катей, опасаясь змей, что ползут в этот день отовсюду к своим особым лазам, уводящим на зимний сон, старались объезжать лес подальше.

— Слышь, сегодня и ночевать лучше в деревне где, — окликнула подругу Катя, силясь обогнать.

— Если найдем ее до темноты, деревню-то! — Нелли засмеялась и послала Нарда вперед. Побуждаемый к соревнованию, рванулся и Рох.

— Найдем!!

Есть ли, подумала Нелли, большее щастье на свете, чем скакать вёдрым осенним днем вперегонки по открытой дороге, вольно раскинувшейся меж полей. Вот гудит утоптанная земля, столкнувшись с тяжелой, как гора, тушей, а копыта уже оторвались от нее в долгом, долгом полете… Ах, люди-кентавры, верно в самом деле вы были, коли я слышу сейчас игру каждой мышцы, что переливается под этой лощеной шерстью, коли меня перехлестывает ликующее стремление к победе, переполняющее грудь благородного животного… Шенкеля мои сильны, и не различаю я теперь, где кончается лошадиная плоть, а где начинается моя…

— Змеи-то боятся лошадиного духу! — крикнула она на скаку, оборачивая к Кате налитое румянцем лицо.

— Так то нормальные змеи, — отозвалась Катя. — А сегодняшние, сдвиженские, вообще, сказывают, о семи головах…

— Переводи на рысь, деревня! Задавим кого, не дай Бог!

Дорога побежала медленнее. Соломенных бурых крыш было мене дюжины под старыми ивами, доступные руке ветви которых явно пошли на косые плетни между избенками. Голосов не слышалось, только квохтали куры и блеяли козы.

Катя наклонилась в седле и постучала в косой ставень рукоятью кнута.

— Кого нелегкая несет? — Что-то застучало, и из черного проема окошка высунулась местная баба-Яга, как, во всяком случае, показалось Нелли. Быть может, это была всего лишь очень дряхлая и сердитая старуха с длинным костистым носом.

— Накормишь проезжих людей, старая? — Катя тряхнула кошелем.

Окно опустело, зато через некоторое время, изрядно долгое, стукнула подвешенная на кожаных петлях дверь. Старуха, обутая в огромные зимние валенки, и впрямь опиралась на клюку.

— А не лихие будете? — Яга недоверчиво глянула на всадников из-под руки.

— Тьфу, глупая, — рассердилась Катя, — не видишь, что ли, барина?

— Глаза не видят, не я, — шамкнула яга. — Нешто у меня барская еда найдется?

— Хлеба да печеных яиц, больше ничего и не надо.

— Куры другую неделю не несутся, а хлебушек только пушной.

— В начале-то осени пушной хлеб? Это она от злости, — оборотилась к Нелли Катя. — Еще кто, кроме тебя, есть в деревне?

— Кому ж быть, хлеб доубрать надо, время к молотьбе.

— Старая, не вводи в гнев, не видишь, нам поесть да заночевать надо. У кого в избе просторнее?

— Да кто ж у нас ночует, все в город едут.

— Какой такой город?

— Известно, Велецк.

— Велецк вроде дальше должен быть, — удивилась Нелли. — Хорошо б, конечно, Платошка, до города добраться. Тут ночь коротать радости мало. Старуха, как до Велецка прямей проехать?

— Да вон, по дороге, что через Старую Тягу, — старуха мотнула головой за огород.

— Поскакали, Платон! — Нелли ударила каблуками.

Деревушка-невеличка мигом затерялась позади. Небо сияло прохладной лазурью, и осенняя паутина поблескивала по межам.

— Ни разу еще такое место гадкое не видали, — хмыкнула Катя. — Ведь было у этой карги, все небось было.

— А, ну ее к лешему, — Нелли поправила на скаку треуголку. — Третий час пополудни. Ну правду доскачем засветло? Знаешь ведь, я кашляю в черных избах ночевать.

— А еще чишешь и сморкаешься. Всю ночь.

— Ну тебя совсем, — Нелли помчалась вперед.

Местность между тем изменилась. Леса не приблизились, но по обеим сторонам дороги то там, то здесь замелькали болотца. Одно, другое, пятое… Вот уж черная стена камышей стала сплошной, а дорога под копытами сменилась полусгнившей гатью.

— Ну, заехали… Увязнем, не дай Бог. — Катя пустила шагом.

— Слушай, Катька, где-то я слышала об этом селе… Старая Тяга… Название больно смешное, охотничье. Старая Тяга под Велецком…

— Да какая нам разница? Я другое вот вижу. Чем ближе к городу, тем дорога лучше бывает… А эту гать поди сто лет не подновляли. Не заплутали мы часом?

— Так не сворачивали же никуда, — Нелли потянулась с седла и сорвала бархатную черно-коричневую лохматку. Камышина показалась щеке прохладной и мягкой, хоть мушки вырезывай.

— Помню, что не сворачивали, — Катя, продолжая хмурить темные брови, приподнялась на стременах. — Не пойму, то ли село, то ли нет… Вроде как колокольня.

— Ну и пора бы! — Жалея бросить лохматку, Нелли украсила ею переднюю луку.

— Да чудная какая-то… Вроде как палки на ней.

Не минуло и четверти часа, как палки, увиденные Катей на колокольне, оказались раздвоенным стволом березки, вскарабкавшейся на самую звонницу. Гать между тем не только не закончилась, но сделалась подозрительно подвижной. Черные срубы первых изб переливались изумрудным мхом.

— В таком болоте только водяному жить! — фыркнула Нелли.

— А живет ли здесь кто? — Катя оставалась серьезной. — Дело-то к вечеру, а печи не топят. Да и живности не видно. Плохое место, не везет нам сегодня. Едем-ко дальше!

— Давай хоть ноги разомнем, силы нет, — Нелли спешилась.

— Ну нашла где отдыхать, — Катя неохотно последовала ее примеру.

Гать закончилась. Дорога, шедшая через село, изрядно заросла травой. Нетоптаная трава подступала к избам.

— Барин, а барин, ты мне гостинчика от лисички не принес?

Звонкий голос прозвучал так громко, что Нелли вздрогнула от неожиданности. Перед ними стояло выскочившее из-за завалившегося плетня странное существо, сперва показавшееся огромным ежом, вставшим на задние лапы. Взаправду же это был горбатенький мальчик лет десяти, с остреньким личиком, полускрытым гривою лохматых волос. Одет мальчик был в лохматую же овчину на голое тело, доходившую едва до коленок тощих грязных ножек.

— Тьфу, напугал, — Катя рискнула приблизиться к странному созданию. — Откуда ты взялся такой?

— Я Псойка. А ты отвяжись, пусть-ко мне барин гостинчика от лисички даст.

Катя обернулась с намереньем цыкнуть, но не успела: Нелли уже протягивала мальчишке полушку.

— Блестит, — проворно ухватив монетку, залюбовался горбунок. — Только это не от лисички, не так-то я прост. Откуда у ней в лесу денежка?

— Не нравится, давай назад, — Катя еще сердилась.

— Отвяжись, не ты одаривал, — полушка исчезла за щекой. — В город пойду, пирога куплю, белого, медового с маком.

— Город далеко?

— Пешочком два денечка.

— Эх ты, заплутали, — Катя сердито хлопнула кулаком по плетню. — Никто не живет здесь, что ли? Что это за село?

— Я живу. Больше, правда, никого. А село-то будет Старая Тяга.

— Все верно, — растерялась Нелли, — только та карга говорила, что до города отсюда засветло доедем.

— Налгала из вредности. Вот ведьма-то! Теперь хочешь не хочешь здесь ночуй. Слушай, чучелко огородное, — Катя оборотилась к горбунку, — в каком хоть доме тут заночевать лучше?

— А какой хочешь выбирай, все пустые.

— А отчего село-то опустело? — Занозою сидело в памяти название села, и Нелли никак не могла ее вытащить.

— Долгая сказка.

— Расскажи, я тебе еще денежку дам.

— Коли тебе слушать охота, так оставайся, — Катя приняла у Нелли повод. — Я лошадей покуда расседлаю да погляжу, где лучше спать.

— Ладно, ступай, — Нелли уселась на ближайшую завалинку и поманила горбунка пальцем. — Не бойся, мальчик, я тебя не обижу. Расскажи мне, давно ли село пустое и отчего.

— Давно, ух, как давно. — Псойка остановился в двух шагах от Нелли и начал переминаться на тонких босых ножках. — Дед мой с меня был, вот как! Только не думай, он горбачом-то не был, и отец не был, это меня с печки уронили малого.

— Да я не думаю, — терпеливо ответила Нелли. — Ты про село рассказывай.

— Я и рассказываю про село-то. Барин важный был тогда, не то, что нынешний. Мужики в Старой Тяге ничего жили, только разве земля трудно родила, воды здесь мало.

— ВОДЫ мало?!

— В том-то и дело, красавчик ты мой. Маялись людишки, но ничего, жали-сеяли. Тут барин и скажи, я, мол, не какой-нибудь, а мудреный благодетель. Уехал в сам Петербурх, да привез басурмана с обритой бородой. В тех, говорит, басурманских краях людишки горазды канавы копать, чтоб вода куда надобно шла.

— Каналы! — Нелли рассмеялась.

— Я и говорю, канавы, — обиделся Псойка. — Ходил басурман, ходил, щеки надувал, все ручейки обошел, потом велел мужиков звать землю рыть. От каждого ручья по канаве отвел, а от каждой канавы еще по три. Сперва жили мужики да радовались, больно хорошо всходило. На четвертый год снега много лежало, весна мокрая выдалась. Залило поля кое-где, но все ж жить можно. Потом осень была хмурая. Каждый год стало больше заливать, покуда все не заболотило. Уж и обратно засыпать пытались канавы-то, да куда. Пришлось расселять Старую-то Тягу, часть народу в Рысихе обстроилась, часть в Незнайке. До меня тут много лет никто не жил, сам-то я из Рысихи. Мачеха со двора согнала, известно, какой из меня работник. Побираюсь по убогости. Дед жив был, сказывал, раньше уроду было житье! В каждом барском дому держали нашего брата, господ веселить. Сладким куском сыты были. А теперь не держат, наскучили, что ли, уроды-то? Выросту, пойду, может, с нищими бродяжить, а маленькому плохо, всяк бьет, кто хочет.

— Уж и не знаю, где раскладываться, — крикнула из ближних ворот Катя. — Мокрицы в домах и лягушки!

— Так шли бы в дом священника, он на взгорочке, — важно отозвался Псойка. — Там даже печь-то белая.

Дом священника! Нелли рывком вскочила на ноги. Вот так штука, в этом болоте, оказывается, и родился отец Модест!

— А священник давно в селе не живет?

— Экой ты непонятливый. Народ расселился, кому в церкву ходить? Дед, правда, сказывал, священник тут еще доживал, жалко храм-от было бросать, служил один. Так тому уж лет будет четыре раза по десять.

— А дети…. дети у того священника родились здесь? — запинаясь, выговорила Нелли. — Сын… у него родился?

— Эк хватил! Да в Старой Тяге никто не рождался раз пять по десять. Денежку-то дай, раз от лисички гостинца не привез.

Нелли не глядя протянула мальчишке алтын.

— Ух ты, вот так денежка! Я за такую денежку дров наношу, печку натоплю, выспитесь, как у Христа за пазухой.

— Где ж ты дрова берешь, одни болота кругом.

— Где-где, на бороде! — отозвался Псойка, отскочив в сторонку. — Небось не дурей тебя, дома доламываю, которые уже обвалились.

Неугомонный горбунок стреканул куда-то промеж плетнями. К Нелли меж тем торопливо, помахивая издали рукой, шла Катя.

— Правду карла болтал, дом получше других, хотя тоже грязищей зарос. Спать все одно на потниках, уж я их в избу заволокла.

— Слушай, ведь отец-то Модест врал!

— Ты о чем?

— Я помню, наверное помню, он говорил, что здесь родился! Старая Тяга под Велецком.

— Ну и что с того? Может, похвалиться хотел…

— Похвалиться?! — от возмущения Нелли въехала носком сапога в зацветшую лужу. — ЧЕМ тут похваляться, скажи на милость?

— Под ноги гляди! — Катя взбежала по шаткому крылечку и придержала дверь для Нелли. — Почем я знаю, зачем попу врать?

— Все врут зачем-то, — оглядывая сизое в опускающихся сумерках помещение с тремя пустыми окошками, отозвалась Нелли. — Коли бы он сказал, родился, мол, в Москве либо Петербурхе, а выяснилось, что здесь, все бы ясно. Постыдился такой мурьи, прихвастнул. А наоборот врать для чего, а, Катька?

— Вроде как незачем, — Катя защелкала кремнем над трутом.

Нелли все оглядывала дом, разделенный на две горницы. Белая печь была единственной его гордостью. Ну, еще что-то вроде хозяйской кровати за перегородкою, а лавки да стол — самые избяные, топорной, не рубаночной работы. Провалившийся пол дощатый, не земляной. Да, по всему здесь жил священник. Но никак не мог оказаться сыном этого сельского батюшки отец Модест с его гессенскими сапогами, мягкими манерами, фехтовальной осанкой! Даже если предположить, что стояли здесь четверть века назад шкапы книг, увезенные затем в жилое место. Нелли казалось, что она догадалась бы о неправде, даже не услышь сейчас, что никакой священников сын здесь три десятка лет назад просто не рождался. Чего гадать, могло ли это быть, этого не было, да и все.

— Катька, ЗАЧЕМ, когда НЕЗАЧЕМ?

Катя не подняла глаз от прыгающих по серой тряпице искорок.

— Поп в Сабурове остался, когда мы его еще увидим? Чего зря голову ломать или других забот мало?

На крыльце загрохотало: в дверь шмыгнул Псойка с ворохом старых кольев и досок.

— Дровишек несу.

— Клади тогда, — Катя оживилась. — А скажи, малый, чего в соседней деревне нас старуха с дороги сбила?

— В Незнайке-то? — Псойка свалил вязанку у печи. — Да там все бабы злые, такая уж у них планида. Что молодые, что старые, что малявки малые.

— С какой радости? — Катя озадаченно заглянула в арчимак. — С голодным брюхом спать придется, вот беда-то. Думали ведь из-за той старухи в городе ночевать. Нет, вправду, чего она?

— Да сказывают, жила там много лет назад баба одна, — горбунок ловко разложил растопку. — Работящая баба да смирная, одно только плохо. Пятницу не чтила, вот как. И пряла по пятницам, и ткала, и белье на реку носила. Раз сидит она в пятницу дома да прядет. И вдруг слышит — кто-то ходит по сеням. Охолодела баба со страху, дверь-то на улицу на запоре была. А в избу дверь начинает потихоньку отворяться. Входит женщина, вся грязная да рваная, на голове репьи. Перекрестилась на образ и давай плакать. А потом той бабе говорит: «Ты, безумная баба, ризы мои запачкала. Зачем дня моего не знаешь?» Поняла тут баба, что перед ней сама Параскева Пятница, стала у ней прощения просить. А Пятница как вскрикнет: «Нету тебе моего прощения!» Хвать спицу, какой кудель к копылу крепят, да как начнет бабу по рукам тыкать. С той поры все бабы у них плохорукие, вечно разобьют-разольют, а деревня Незнайкой зовется.

— Ишь ты, — Катя пошевелила за неименьем кочерги палкою первые языки огня. — Знаю я, кому б такая история по нраву пришлась.

— Лишнего-то не болтай, — одернула Нелли: говорить о Параше не стоило, ведь они были мальчиками, а мальчики с девчонками дел не имеют.

— Да вы не кручиньтесь, ребяты, щас я в свои палаты да принесу репок желтеньких, молоденьких, как яблочки! — Псойка вскочил на ноги.

— Ай молодец! — обрадовалась Катя.

Нелли же оставалась сидеть на топорной лавке, уставясь на носок своего сапога, которым копала без того отставшую доску пола. Мысль, вспавшая ей в голову, никак не желала уходить:

«ГДЕ же тогда вправду родился отец Модест?»

 

Глава XXIV

Минула еще неделя, и дороги стояли, словно в багряном мареве рябиновых ягод.

— Ишь краснеет, к лютой зиме, — говорила Катя, оглядываясь по сторонам. Все чаще попадались деревья незнакомых пород, да и знакомые вели себя странно: некоторые казались приземистей и ниже противу обыкновенного, некоторые выше и тоньше.

— Зимой уж мы дома будем, что нам за беда, — усмехалась Нелли.

— Ой, не загадывай, Роман Кириллыч.

Теперь девочки вовсе не называли друг друга настоящими именами — слишком людной становилась местность. В иных местах по тракту приходилось не скакать, а пробираться между обозами, каретами и пешими ходоками.

— Понятное дело, до Свято-Петербурха рукой подать, — степенно отозвался крепкий старик с подводы, груженной колотыми кусками желтоватого зернистого камня, прослышав, как всадники жалуются друг другу, что быстрей было бы пешком. — Как кресты в небе зачервонят, так, считай, меньше дня пути. Не забудьте, люди молодые, лоб перекрестить только завидите, да молитву молвить.

Нелли верилось и не верилось, что великий город так близок, даже дыхание стеснялось от волнения. Сбиваясь, начинала она то и дело рассказывать Кате о флюгере со святым Георгием над маленьким дворцом Петра, о рукотворных гротах, Лабиринте с беседками да столбах с башнями, на каждой из коих выбита басня француза Ляфонтена с ее истолкованием, в дивном Летнем саду, что окружает сей дворец. Имелось в столице и специальное публичное здание, именуемое Кунсткамерой, где выставлялись для познавательного обозрения всяческие диковины, в том числе и престрашные. Эти описания почерпнуты были Нелли из альманахов, Орест же упоминал о трактире купца Поцелуева, прозванном просто Поцелуй, да о качелях с балаганами около Адмиралтейства. Но единой картины не складывалось в ее воображении из этих пузелей, а сердце в груди стучало быстрее лошадиных копыт.

— Экой интерес думать, зачем горе родить мышь, — отмахивалась Катя. — А на уродов в стклянках я нипочем глядеть не пойду. Ты б, соколик мой, лучше задумался, где нам жить в таком Вавилоне.

— Давно уж надумал. Орест квартировал на Петровской набережной, близ Большой Невки, в дому вдовы Петряевой. У ней и мы остановимся.

Надумано и впрямь было разумно, поскольку об этой хозяйке, как о женщине честной, что рачительно укладывала для отправки в отчий дом вещи молодого Сабурова, отзывался Фавушка.

Но кресты и шпили столицы заблестели в осенне-лазоревых небесах только в седьмом часу пополудни, и пришлось останавливаться в набитом битком и прегрязном постоялом дворе. Нелли никак не спалось на соломенном тюфяке из мешковины, тем паче что в помещении было душно и скакали блохи, которых Нелли боялась хотя и меньше, чем клопов, но изрядно. К тому ж и лучина, опадая в свое корытце, шипела так противно, что стоило смежить веки, как начинали сниться прегадкие змееныши. Проще сказать, Нелли не спалось от волнений.

В десятом часу утра людный тракт наконец подступил к полосатой будке, обозначавшей границу города, хотя обе стороны дороги выглядели решительно одинаково, что до нее, что после. Справа и слева теснились амбары, склады, открытые навесы, укрывающие товары от дождя, а промеж вместительных этих строений попадались деревенского виду домишки. Каждая пядь земли у этих скромных жилищ была занята капустными огородами и яблоневыми деревьями. Рабочие люди сновали с мешками и тележками, посадские же сбирали урожай. Нелли невольно подивилась тому, можно ли жить в этакой шумной тесноте.

Немало пришлось проехать прежде, чем склады окончательно уступили место деревянным домам, а деревянные дома — каменным, что ровными рядами пошли вдоль прямых мощеных дорог, словно проведенных линейкою. Но вот перекресток явил изумленным взглядам другую улицу, где дома стояли не вдоль дороги, а по обе стороны одетой в камень небольшой речки, по темным осенним водам коей скользили нарядные лодочки. Улица же перебегала над течением ее удобным мостом и продолжалась дальше, до следующего перекрестка, до следующей реки…

— Каналы! Это настоящие каналы, — выдохнула Нелли. — Катька, ни за что не поеду на квартиру, покуда все не посмотрим!

— Где тебе Катька, соображай, — отозвалась подруга, но не сердито: вид столицы заворожил и ее.

Над домами взлетели высокие башни, крытые красной черепицею. Высокие стены, соединившие их, больше всего походили на замок средневековых рыцарей, вроде тех, что Нелли видала в книжках. Единственным отличием было то, что замки на цветных картинках имели старинный вид, по кладке их взбирался плющ, черепица же имела коричневый цвет, а этот замок казался новехонек. Еще представлялось странным, зачем громоздится такое сооружение посреди города, когда место ему в чистом поле, за глубоким рвом, через который скачут по подъемному мосту тяжеловооруженные рыцари на першеронах.

— Литовский замок, молодой мой друг, Литовский замок, — прошамкал изящный старичок с пожелтевшим от табака носом.

— А какому литовцу он принадлежит, сударь?

— Зачем литовцу? — удивился старичок. — Полиция тут размещается, учреждение государственное.

Непонятно, впрочем, вокруг было куда как много непонятного, и так хотелось увидеть все сразу!

Шумная улица с роскошными палатами купца Горохова, что постепенно заменили ей настоящее название, вывела путников к величественному Адмиралтейству, близ которого, нарушая вид парадной роскоши, кипела огромная стройка: рабочие люди копошились в исполинском котловане, словно муравьи.

— Собор, слышь, будет, — ответил не по-деревенскому бойкий рыжий мальчишка. — Эх, темнота! Плащишко-то медведь в берлоге пошил?

— Я тебя щас, конопатый!

Катя потянулась поймать мальчишку за ухо, но тот пригрозил, отскочив, поднятым камнем.

— Да оставь его, еще в Роха попадет, — одернула Нелли.

— Только кинься в лошадь, из-под земли достану и прирежу! — крикнула с седла Катя.

Малый ретировался, предпочтя не связываться.

Необозримая сизо-бурая вода Невы, также запертая в рукотворные берега, непонятно в какую сторону и текла под исполинскими мостами: открытые ветры гоняли белые гребни в самых различных направлениях.

А на берегу, сверкая и блестя новеньким желто-красным металлом, застыл в стремительном движении огромный всадник, волею правящей Государыни прославляющий великого предшественника.

Девочки спешились и подошли поближе.

— Мне десять годов сравнялось, как его установили, папенька читал из газеты, — проговорила Нелли, не отводя глаз от воздетых в воздух тяжелых копыт. — А Гром Камень под него еще раньше привезли.

— Думаю, скачет он по ночам улицами да народишко давит, — уверенно изрекла Катя. — Не может он быть вовсе не живой.

— Отчего по ночам? — насмешливо усмехнулась Нелли.

— Какое днем колдовство. При солнышке Божий мир живет, при луне прочий разный. Ты глянь, страшенный какой, как затопчет…

— Суеверие пустое.

— Ты приди ночью сюда, погляжу я на тебя. Беспременно такой болван должен людишек топтать.

— Ну тебя, — Нелли недоуменно огляделась по сторонам. — Вот мне чего в толк не взять, мы с тобой стоим смотрим, а больше никому до этой красоты дела нет.

Сущая правда! Две мещанки в пестрых платках, остановясь шагах в двадцати, оживленно разглядывали и мяли за жабры вынутую из базарной корзинки большую щуку, о коей, верно, и шел их негромкий разговор. Девочка Неллиных лет, в белой тальмочке, шла мимо: простенький букетик осенних цветов, какие Нелли побрезговала бы дома нарвать в комнаты, казалось, занимал все ее внимание. Девочка вертела его в руках и улыбалась. Вот так ну! С полдюжины таких же лохматых букетов стояло в ведерке у ног старухи, приютившейся у тротуара. Молодой пеший щеголь подошел к старухе, кинул монетку, принял у ней розово-лиловый пучок…

— За эти сорняки тут деньги платят! — Катя хлопнула ладонями по ляжкам.

Что и говорить, в тех городах, что уже довелось им миновать, покупать бросовые цветы за деньги было бы так же нелепо, как в деревне. С другой стороны, не видать ни травы, ни палисадов перед домами. Все замощено, застроено… Странный народ, к городским чудесам привыкли так, что внимания не обращают, с деревенской же безделицей носятся как с писаной торбою.

— Всяк не ценит, чего много имеет, — произнесла Нелли философически.

— Сейчас бы ломоть калача из печи да вздремнуть в тепле, — не в лад отозвалась Катя, согревая дыханием озябшие пальцы.

Неожиданно Нелли и сама почуяла, как подгибаются колени и гудит после бессонной ночи голова.

По щастью, до Петровской набережной оказалось близко. Вскоре Нелли стучала уже деревянною колотушкой в дверь опрятного синего домика в два этажа. На стук появилась мещанка средних лет, доброжелательного вида и приятной полноты, в темном платьи домотканой материи, с шелковым платком на голове и козьим на плечах.

— Здравствуй, добрая женщина, — сказала Нелли, — не ты ли будешь вдова Петряева? Мне говорили, у тебя можно стать на постой.

— Я Матрена Петряева, подрядчикова вдова, — ответила та с некоторым сомнением. — Вправду беру я жильцов, только не слишком ли ты молод, сударик мой, жительствовать одному? Ведомо ли батюшке с матушкою, где ты есть?

— Понятно, что ведомо, разве не видишь, что они человека отрядили со мною в путь? — Нелли обрела уверенность. — Точно я молод, да таковы уж мои обстоятельства. Звать меня Роман Кириллович, а человек мой Платошка.

— Ну так проходи в дом, — мещанка обернулась к Кате. — Оставь покуда лошадей у коновязи, малый, свою конюшню мне держать дорого. Потом отведешь их к косому Власию, я укажу дорогу. Далековато от дому, что говорить, ну да зато на взгорочке. Оно лучше от греха.

Почему на взгорочке лучше, оставалось решительно непонятным, но выяснять было лень. По выстланной полосатыми половиками лестнице приезжие поднялись за хозяйкою на второй этаж.

— В этих покоях французинка живет, что поет на театре, — охотно поясняла мещанка. — Ну да тебе до этого покуда горя мало. Рядом почтенный человек, помещик квартирует, из Твери по судебному делу. А вот эти покои как раз свободные.

Покои оказались комнаткой в одно окно, к которой примыкала темная передняя с лежанкою. В комнате же помещались только деревянная кровать, два табурета, умывальник да комод, а на беленых стенах проступали кое-где пятна плесени.

— Чего сыро-то так? — Нелли наморщила нос.

— Так откуда же быть суху? — хозяйка немного обиделась. — Почитай, на воде стоим.

— Ну, не в реке же, а на берегу все-таки.

— Да ты нездешний, — хозяйка откинула перину и принялась стелить простыни. — Наши-то все знают. Когда батюшка Петр Алексеич город строил, Нева-то в этом месте шире была. Не получалось, стало быть, каменну набережную по одной линии выровнять. Вот Государь и распорядился, чтоб кому здесь строиться, тот вбивал в воду сваи, да землю возил засыпать. Зато и дешево здесь было, свекор-покойник от своего отца слыхивал. Так-то, а ты баешь не в реке. В месяц я рублевик беру, если меньше — дороже станет.

— Я заплачу за месяц, а там видно будет. — Нелли подошла к окошку и раздернула белые занавески. Решительно величественное зрелище предстало перед нею в обрамлении скромной рамы! Нева несла, куда ни кинь взгляд, мутные воды свои, и дома на другой стороне казались ребяческими игрушками. Орест, братец милый, не в это ли окно ты глядел перед смертью, не в этой ли кровати спал тревожным сном?

С грохотом растворилась дверь: Катя, сгибаясь под тяжестью, втащила в комнату арчимаки.

— Жизни не достанет этот Содом объехать, — переведя дыхание, вымолвила она. — Люди сказывают, мы тут и десятой доли еще не видали.

— Значит, не жизнь нужна, а десять дней, — ответила Нелли, не отходя от окошка. — Хорошо, пусть будет одиннадцать.

— Мало, что ли?

Нет, и это было не мало. Если в любом из городов, что легли на пути девочек, каждый второй-третий житель тут же ответил бы на вопрос, где находится модный дом любого имярека, то Нелли полагала, что в Санкт-Петербурхе ответит седьмой или десятый человек. Теперь Нелли отнюдь не была в этом уверена. Итак, они в столице. Но сделался ли от этого доступнее ненавистный Венедиктов?

 

Глава XXV

— Мальчишки тут на улицах шустрые, — Нелли, легко шагая в непривычных башмаках вместо сапог, почти бежала по тротуару: решено было побродить в первый день пешком, да и смотреть город, чего, честно говоря, хотелось, так было удобнее. — Дадим денег такому сорванцу, в несколько часов все разузнает.

— Слишком шустрые. — Ветер с Невы едва не сорвал Катину треуголку, она еле успела удержать.

— Ну и что с того?

— Денежку с нас, вызнать, где Венедиктов проживает, денежку с Венедиктова, мол, про Вас, барин, двое приезжих незнамо зачем выспрашивают. Один у нас козырь, что не настороже окаянец.

— Одне мы, что ли, от кого ему добра не ждать? — Нелли высоко подняла воротник плаща. Ночью, невзирая на все удовольствие спать на чистой постели, выспалась она опять плохо. Ветер ревел и выл в дымоходе, бил в окна так, что стекла трещали, грозя вот-вот вылететь. Неясный гул, похожий на рычание, доносился с воды. И теперь, ранним еще утром, ветер никак не думал униматься. Хозяйка, подавши кофею с булочками на фрыштик, пыталась отговорить юного жильца от прогулки. — Да он со счету собьется своих врагов перебирать, а на меня не подумает!

— Настораживать негоже, настораживать. Ох, глянь-ко, чего это народишко по набережной без дела топчется?

Зрелище и впрямь удивляло. Вместо того чтобы спешить по делам своим в этот ранний час буднего дня, люди толпились по набережной небольшими оживленными группами. Были тут хозяйки и кухарки с пустыми корзинками для провизии, разносчики, явственно подзабывшие о своей торговле, прислуга из ближайших домов и лавок… Внимание всех этих лентяя празднующих горожан было приковано к Неве, словно что-то необычное могли узреть они в величественном виде ее неспокойных вод. Воды были неспокойны весьма и в слишком багряных ярких лучах принимали отчего-то цвет кофею, в который щедро налито сливок. Впрочем, отливали они и свинцом, особенно когда высоко вздымались. Ух, как высоко! Просто стена воды, увенчанная лохматым гребнем грязной белизны. Но неужто вид непогоды может быть новым для здешних старожилов?

Публики прибавлялось. Вот вышел благородного вида старик с непокрытой головою, в плаще, небрежно накинутом прямо на пестрый персидский халат… в домашних туфлях на босу ногу! Странный наряд его, казалось, нисколь не смущал девушку и молодого человека, почтительно поддерживающих старца под руки. Старик держал в руке короткую палочку, оказавшуюся, когда он поднял ее к глазу, зрительной трубою. Немного поглядев в свою трубу, старик отставил ее и что-то, хмурясь, стал говорить своему молодому спутнику, видимо сыну.

— Может, корабль важный ждут? — предположила Нелли, невольно устремляясь к месту людского скопления. — Король какой к Государыне едет или еще что?

— Только гостей так и дожидаются, — Катя, отвлекая внимание Нелли от старика с детьми, кивнула на бабу, рухнувшую на колени прямо на мостовую, творя крестные знамения.

— Подойдем поближе, расспросим, — Нелли начинало быть немного не по себе.

Что-то между тем переменилось. Вдоль набережной толпы не прибавлялось больше, напротив, если девочки шли к воде, то народ понемногу двинулся им навстречу.

— Бога ради простите, сударь, что я Вас беспокою, — обратилась Нелли к тому же небрежно одетому старику, поравнявшись с ним и его спутниками, — но не могли бы Вы сказать…

— Не обойдется! — сердито крикнул в ответ старик, не дослушав. — Поворачивай назад, вьюноша, все и так ясно! Нечего время терять, бегом во все лопатки, да бери в сторону Литейной!

— Быстрее, детки, уж батюшка наш который раз… — успела через плечо произнести девушка, прежде чем все трое скрылись в воротах ближнего дома.

Все торопливее вели себя идущие, нет, уже бегущие от набережной люди.

— Ой, коровушка моя, Буренушка, матушка-голубушка, кормилица горемычная, — громко причитала маленькая старушка в салопе.

— Они тут все не лишилися, часом, рассудку? — испуганно сказала Нелли.

— Макар, эй, Макар, ты небось на голубятню полезешь?

— Грунька, амбар открывай, шевелись!

— Спаси, помилуй, Царица Небесная!

Крики переплетались с ревом ветра. Волны побежали по воде, но не к берегу и не от берега, а словно бы навстречу друг дружке и вдруг разом слились в один водный вал, вроде тех, что девочки видели перед тем, но много выше, в церковь высотою! Бесконечное мгновение вода стояла ровно, устремившись к небесам, и наконец обрушилась с невероятным грохотом.

— Вода иде-е-т!!

— Вод-а-а!!!

Мутные волны лизнули первые каменные ступени… взобрались на мостовую, ручейками устремились к первому ряду домов.

— Бежим!!

Схватившись за руки с испуги, девочки помчались в противуположную от реки сторону. Теперь-то все прояснилось, кроме разве местоположения Литейной, в сторону которой велел направляться старик.

— Нет!! — Катя притормозила с разбегу, сбивая каблуки о мостовую. — Я не брошу Роха, побежали к конюшне!

— Отсюда далеко… Катька, — Нелли просияла, — ничего с лошадьми не станет! Хозяйка сказала, на взгорочке лучше от греха, помнишь? Теперь понимаешь?

Люди вокруг тоже бежали, но некоторые, не желая покидать домов, суетились во дворах: это видно было через распахнутые ворота. Лишь бы с ног не сбили, затопчут, невольно подумалось Нелли. Нева за спиной ревела и вздыхала, словно раненой зверь-исполин.

— Уж вода на самой улице!

Люди бежали быстрее, но те, чьи спины виднелись впереди, отчего-то сворачивали налево. Зачем? Ведь их путь таким образом оборачивался параллельно Неве, а не удалялся от нее! Может, до этой улицы вода уж не дойдет? Но все одно — чем дальше от реки, тем лучше!

Подруги, не сговариваясь, миновали перекресток.

У Нелли, которая никогда не была горазда бегать далеко, уже начало колоть в легких, словно какой карло тыкал в них игрушечным ножиком.

— Еще немножко, и уж наверное мы в безопасности!

— Гляди!!!

По камням мостовой, не вдогонку, а навстречу девочкам струилась вода, поднимаясь кое-где до досок тротуара.

— Канал!! — охнула Нелли. — Впереди канал, и он тоже поднялся!

Надо было бежать назад к перекрестку, но, обернувшись, Нелли увидела, что сзади них уж никого не бежит, а вода, бегущая с Невы, затопила улицу много дальше поворота.

Теперь девочки были зажаты подступающей водой с обеих сторон.

— Надо проситься к кому-нибудь на чердак! — воскликнула Катя.

Внимание девочек тут же привлекли распахнутые прямо на тротуар двери коричневого тесового домика, над которым громоздилась вывеска ШОКОЛАДОВЫЙ ПАВИЛИОН. Мгновение, и подруги были уже внутри.

Домик оказался почти игрушечный, об одну комнату, оклеенную красной бумагой. Напротив дверей, ведших на улицу, оказалась еще одна узкая дверка, тоже распахнутая: верно, она соединяла домик с поварней, расположенной во дворе у хозяев заведения. В комнате стояли три окруженных табуретами круглых столика, и на одном из них что-то стыло в белой чашке, а на тарелке лежало надкушенное бисквитное пирожное. Полки с нарядными банками из стекла, чашками и тарелками были отгорожены от столиков чем-то вроде трактирной стойки. На ней стоял большой кувшин белого фаянса, теплый даже на вид.

— А где ж хозяева? — растерянно спросила Нелли.

— Неважно, разбежались, — Катя решительно хлопнула узкой дверкой.

— Ты чего?

— Если выше окошек вода не подымется, можно тут пересидеть, двери защитят, — Катя кинулась накидывать засовы на наружные двери.

— Кто отсюда убегал, похоже, не так думал, — заметила Нелли, прилипая носом к оконному стеклу: теперь нельзя уже было различить, где тротуары, а где мостовая, дома на супротивной стороне стояли в воде.

— Что тут за дрянь чернющая? — Катя потянулась к фаянсовой эперни, стоявшей на полке. Ладонь ее нерешительно забрала темный шар с некрупное яблоко размером.

— Ух, сколько шоколаду! — восхитилась Нелли, обозревая полки. — Интересно, придется ли за него нам платить, если не утонем?

— Ты это есть собираешься? — Катя с недоверием наблюдала, как Нелли переносит белый кувшин на столик, а затем, сняв со стопки тарелку, принялась наполнять ее всем понемногу.

— Еще как собираюсь, от Матрениных булок у меня уж воспоминанья нету! — Нелли налила из кувшина полную чашку. Шоколад грел пальцы даже через толстый фаянс.

— А нукось помрешь от этого шуколату?

— Я буду есть, а ты гляди! Не помру, значит, не ядовитый, можешь и ты перекусить. Если, конечно, останется чем, — Нелли залпом выпила чашку. — Хорошо, ох, как хорошо, сразу силы вдесятеро прибавилось.

Немудрено, что Катя видела шоколад впервые. Нелли и сама получала горстку конфект, запакованных по одной в золоченые бумажки и картонажи, лишь изредка, на день Ангела или на Рождество. Но самым обидным было то, что эти подарки Елизавета Федоровна запирала вместе с сахарницей и выставляла заветную корзиночку перед Нелли только за обедом, да еще надлежало непременно угостить всех за столом! Немудрено, свой шоколад должна варить не деревенская кухарка, а настоящий повар, какого у Сабуровых не было.

— А вот уж это жульничество! — Нелли, откусивши от шоколадного шара, возмущенно на него уставилась. — Шоколад-то только снаружи, тоненьким слоем, а внутри яблочная пастила!

— Ну, пастила так ладно, — Катя вгрызлась в шарик, как в яблоко. — А вкусно!

— А у этой бисквит! Неужто цельных нету? — Нелли уткнулась в свою тарелку. — Нуко вот это яичко. Катька, да тут игрушка внутри! Фарфоровый зайчик!

— Ну живут в столице… Шоколат этот твой мне не по вкусу, вроде и сладко, а все ж горчит.

В комнате неожиданно сделалось темно.

— Вода! Вода дошла до окон!

Оконные проемы все наполнялись темнотою, вот уж стали темны доверху. Стекла пронзительно и жалостно звенели.

— Ах, на крышу бы! Должен быть ход на крышу, буквы над входом поправлять! — Катин голос упал. — Если он не снаружи…

— Есть! Вон, перекладинки за полками, а сверху люк! — Нелли, сама не замечая, сунула в карман фарфорового зайчика, выеденного из шоколадной бомбы.

Действительно, отвесная узкая лесенка упиралась в закрытый квадратик на потолке.

— Лезем! Коли стекла вышибет, потопнем как котята! — Катя с обезьяньей ловкостью вскарабкалась по перекладинам. — Нутко!

Люк со стуком откинулся. Нелли ступила на лесенку: в комнате было меж тем уже совсем темно. Стекла дребезжали, но продолжали удерживать воду.

Пыльный чердак оказался вовсе невеличкой: выпрямиться в полный рост удалось только посередине. Зато в единственном круглом его окошке было светло. К сожалению, попытки разглядеть, что происходит на улице, ничего не дали — весь обзор загораживала доска вывески.

Надобно признаться, находится внизу, среди лакомств, что бесполезно погибали в эту минуту, было куда веселее, чем сидеть здесь, на чердаке, ощущая, как каждой доскою, каждой балкою дрожит и дергается строение. Вот дом рванулся раз, словно пытающийся удержаться на ногах пьяница, рванулся еще раз и еще…

— Только бы стены не раздавило, — шепнула притихшая Катя.

— Как это?

— Вода может сжать, вроде как яйцо рукой.

— Досюда вода не идет. Видишь, окошко светлое.

Нелли доводилось читать, что человек, попавший в ее положение, страшится, вспоминает о своих близких и о своих грехах, молится и плачет, приготовляясь к смерти. Ничего этого ей не хотелось, и страха Нелли не испытывала, лишь некоторую робость. Скорей ей казалось, что все происходящее — длинный сон, от которого она может очнуться в любое мгновение. И отчего-то Нелли вовсе не верила, что может умереть. Нисколечки не верила.

Некоторое время девочки молча сидели на полу, обхватив руками коленки. Однако после одного из толчков пол резко покосился.

— Неужто фундамент подмыло? Тогда худо.

— Катька, не могу я здесь дольше сидеть. Давай на крышу вылезем, хоть видно будет, что вокруг делается и высоко ли вода стоит.

— И то верно.

Незастекленное окно вполне могло пропустить и взрослого человека, а уж Нелли, на сей раз полезшая первой, даже не слишком ободралась.

— Господи помилуй! — Нелли от изумления ухватилась обеими руками за доску вывески. Немудрено, иначе ноги ее подогнулись бы. Вопреки опасениям Кати, стены дома уцелели. Уцелел также и пол, сорванный с места силою водного напора. Деревянный домик, словно кривой кораблик, плыл между своими каменными собратьями.

 

Глава XXVI

Вода достигала вторых этажей, там, где они были, в других же местах чердаков. Люди ютились большей частию на крышах, но некоторые отваживались все же оставаться в окнах. На крыше дома, мимо которого они проплывали, Нелли запомнила молоденькую женщину в голубом чепце с девочкой лет шести, нарядно одетой в васильковое платьице и белый передничек. Обеи держались за каменную трубу. Увидя Нелли и Катю, женщина перекрестилась свободной рукою, неловко, ибо та оказалась левая.

— …Ода …ольше …имается… — крикнула она подругам сквозь рев ветра.

— Что-о?

— …Вода… больше… не… поднимается! — выкрикнула женщина изо всех сил. Нелли поняла, что та хочет их ободрить, и приветливо помахала рукою, проплывая мимо. Девочка улыбнулась и тоже, верно, хотела помахать, но женщина что-то строго ей выговорила.

Десятки улиц текли, словно бурные реки, вливаясь в озера площадей. Никак не могла бы вообразить Нелли, чтобы самый прекрасный на свете город в мановение ока сделался самым угрожающим для жизни человеческой. В потоках плыли пустые лодки и бочки, доски, корыта, ящики…

— Ай! — Катя в ужасе рванула Нелли за плащ: полусгнивший гроб влекся в общем течении.

— Чего ты, кладбище размыло, вот и все…

Домишко плыл, заваливаясь набок, плыл мимо церковной колокольни, на которой сиротливо топтался черный длиннополый звонарь, плыл мимо высокой колонны, увенчанной вазою с лентой и латинской надписью, плыл мимо трепещущих желтой листвою деревьев, словно бы лишенных стволов… Когда деревьев стало больше, он вроде бы замедлил ход.

Нелли начинало нравиться это странное путешествие… Вода, вода, уже не ревущая, а почти спокойная, сколько может окинуть глаз. Дом уперся в дивной красоты новехонькую решетку и теперь уже наверное стоял.

Там, где из воды не торчат этажи и башни, там, верно, опять Нева, уж больно широк открытый простор. И по этому простору, откуда-то с другого берега, приближается черное пятнышко, постепенно увеличиваясь и приобретая очертания лодочки и одинокого человека, бесстрашно орудующего веслом.

— Ну и смельчак, зачем он плывет через Неву? — Нелли попыталась взобраться повыше по скользкому наклонному тесу.

— Не дай Бог, кого из родных найти не может, — предположила Катя, всматриваясь в даль из-под руки.

— Он в нашу сторону гребет! Смотри-смотри!

Храбрец приближался. Вот сделались различимы темный плащ, непокрытая голова, узкое бледное лицо, на всех чертах которого играло странное выражение довольства. Вероятно, незнакомец радовался ощущению противуборства со стихией. Мокрые волоса его, или то был парик, казались каштановыми либо темно-русыми.

— Верно я разглядел, что на домишке кто-то есть! — весело крикнул незнакомец звучным баритоном. — Ну и погодка выдалась нонешним утром!

— Вы кого-то потеряли, сударь? — крикнула Нелли.

— Нет, о нет, — незнакомец приблизился еще и отложил весло. — Скорее предполагал кого-нибудь найти, хотя бы и Вас. Плотишко Ваш, молодой человек, изрядно ненадежен. Вы так и были в компании одного слуги или лишились остальных спутников?

— Слава Богу, я никого не лишился нонче, — немного удивленно ответила Нелли.

— Во всяком случае, я предлагаю Вам пересесть в мой челнок. — Незнакомец окинул дом-поплавок острым взглядом. — Я сейчас подцеплюсь к этой стене, а Вы потихоньку сползайте по кровле.

— Сейчас! — В лице Нелли, готовой было последовать указаниям нежданного благодетеля, выразилось сомнение. — Но, сударь… я, право, не уверен… выдержит ли Ваш челн троих?

— Никак не выдержит, — незнакомец удивленно приподнял тонкую бровь. — Он и так-то предназначен для одного, а мне к тому ж нечем вычерпывать воду.

— Зачем же Вы тогда нас зовете к себе? — Нелли вовсе смешалась.

— Не будьте большим ребенком, чем кажетесь, — незнакомец усмехнулся. — Слуга останется на крыше, только и дела.

— Да как Вы… как Вы смеете предлагать мне спасаться одному? — Хоть и было холодно, но уши Нелли вспыхнули, а следом запылали щеки. — Что в моем лице предполагало способность к такой низости?

— Полноте, — незнакомец, казалось, ничуть не утратил хорошего расположения духа. — Какая такая низость? Разве слуги не обязаны жертвовать жизнию ради спасения хозяев?

— По вольному своему выбору, а не по подлости господ их! — Больше всего Нелли было сейчас жаль оставшейся у Матрены шпаги. Удобно ли драться на воде, она задуматься не успела. — Никто не имеет права требовать жизнепожертвования, его единственно дарят!

— Да не будь ты балдой, — прошипела Катя. — Залезай, правда, к шематону; коли дом начнет тонуть, я переберусь на решетку. Часов пять и на ней можно провисеть, а там, глядишь, вода спадет.

— Вот вместе и будем висеть, — гневно отрезала Нелли. — Плывите себе дальше, сударь!

— Полно, мой юный друг, — незнакомец приятно расхохотался. — Я Вас испытывал. Хотите, я переберусь на Ваш ковчег сам, а Вам и мальчишке Вашему предоставлю лодку?

Нет, шпага тут не годилась: лишь с этого мгновения Нелли поняла, что фехтовать можно не только ею. Увы, она еще не умела иначе. Благодарить? А ежели перед тем была правда, а никакое не испытание? Продолжать браниться? А вдруг правду он благороднейше сказал именно теперь? Несомненно было лишь одно, произведенное туше было незнакомцу куда как приятно.

Нелли молчала, понимая, что в любом случае будут выглядеть глупо.

— Ну, чего же Вы? Я не шучу! — Незнакомец подтолкнулся поближе и ухватился рукой под застрехой.

— Нет! Останемся как есть! — Нелли не на шутку перепугалась.

— Воля Ваша, — легко согласился незнакомец, отталкиваясь. — Надеюсь, впрочем, что теперь уже никто не погибнет. Вода более часу не поднимается, а ранее полудня должна спасть. Но Вы пришлись мне по нраву, юный друг. Буду рад, ежели посетите меня на Галерной, тьфу ты, хотел я сказать Аглицкой, набережной в моем дому, после того как в городе разберут завалы. Кто Вы и где стоите?

— Зовут меня Роман Сабуров, я квартирую на Петровской набережной в доме Петряевой. А Вы…

— Я пришлю Вам приглашение! — Незнакомец расхохотался еще веселее. — Что же, прощайте, отправлюсь поглядеть, не могу ли помочь кому другому…

Долго и неподвижно глядела Нелли вслед удаляющейся фигуре с веслом в руках.

— Так и пойду я к тебе в гости, дожидайся, — наконец прошептала она сквозь зубы.

— Как знать, — странно взглянув на Нелли, отозвалась Катя.

— Ни за какие коврижки. Экой наглец.

Прошла четверть часа, а быть может, и половина, когда девочки заметили, что вода, переливающаяся через овальные медальоны решетки, выпустила их и заплескалась в вертикальном узоре прутьев…

— Спадает, ей-богу спадает! — в волнении выдохнула Катя.

— Не божись, нехорошо.

— Лучше подумай, как нам отсюда выбираться. Через дом лезть обратно опасно будет, он перекорежен весь.

— Да спрыгнем с крыши, высота-то небольшая.

— Достаточная, чтобы ноги поломать, если под нами мостовая.

Но еще через половину часа сделалось ясным, что внизу не булыжник, а осенне-жухлая трава, полощущая стебли в убывающих водах, словно водоросли или волосы русалок.

Дом начал тяжело опускаться на землю, когда вода еще держалась. Со странным чмоканьем дрогнули стены, и Нелли с Катей едва не свалились с крыши от тяжелого толчка.

— На земле! Ура!! Мы на земле!!

— Ура-а!!

Подруги запрыгали от восторга по крыше, уже не заботясь о том, что она ходит ходуном.

— В воду прыгать мягче, — задумалась Катя, — но холодно потом будет, осень все-таки. Давай уж подождем.

Сказано было разумно, но Нелли еле сиделось на месте: ей казалось, на этой глупой крыше провела она долгие годы жизни. Вода, впрочем, уходила все быстрее. Вот уже из нее проглянули первые лохматые кочки, вот сплошная вода раздробилась на лужи и лужицы.

— С Богом, полетели! — Катя свесила ноги с крыши и оттолкнулась. Как и Нелли, падать она умела, по обыкновению всех хороших лошадников. Через мгновение девочки валялись уже в мокрой траве, громко хохоча.

Как приятно оказалось, спружинив в коленках, вскочить на ноги, ощутить под ногами упругую, живую земную твердь.

— У тебя волоса в глине!

— А у тебя нос!

Кроме волос и носа, в глине и тине были плащи, штаны и манжеты, причем у обеих. Катя к тому ж потеряла шляпу.

— Ноги промокли, жуть, — Нелли, запрыгав на одной ноге, стащила с другой туфлю и вытряхнула. Затем она проделала то же со второй.

— И у меня насквозь. А идти-то далеко.

Идти оказалось много дольше, чем было бы до наводнения. Под ноги лезли покрытые тиной обломки дерева и черепицы, а в некоторых улицах проход был полностью загорожен поломанными телегами и разбитыми лодками, жалостными тушами потонувших лошадей и коров, стволами вырванных с корнем дерев. В других же местах пройти нельзя было оттого, что мокрые мужики и мещане под руководством полицейских офицеров начинали уже работы по разбору опасно поврежденных зданий. Усатый полицейский солдат нарочно стоял, чтобы заворачивать прохожих от обвального места.

— Только б наши-то лошади целы были…

Внимание Нелли привлекла девочка, сидевшая прямо на тротуаре, привалившись спиной к стене в очевидной потере сил, быть может лишившаяся чувств. Ее васильковое платье потемнело от воды, а передник с чепцом казались из белого серы.

— Гляди! Да это ж дочка той доброй женщины, что кричала нам с крыши! — Нелли кинулась к ребенку, не обратив внимания, что Катя от нее отстает. — Где твоя маменька, малютка?

Девочка точно была без чувств. Подбородочек ее лежал на груди, а упавшие без сил холодные ручки не отозвались на прикосновение Нелли.

— Тебя надо в тепло и скорей снять мокрое да растереть водкой! — Нелли с силой подняла послушное тельце на руки и побежала назад, в переулок, где слышались голоса работающих. — Потерпи немного, сейчас мы все устроим!

— С того дома начинаем, может, кто остался внутри! — кричал жителям молодой офицер, указывая рукою. — Багры сюда!

— Господин офицер!! — Нелли запыхалась.

— Чего тебе, мальчик? — Голос офицера сделался ласковым, но Нелли удивилась невольно, отчего он назвал ее мальчиком, а не молодым человеком, как обязательнее по отношению к недорослю. — Это сестра твоя?

— Нет, сударь, эта девочка потерялась. Я видал ее во время наводнения и могу вспомнить, где она живет. Но сейчас она совсем без сил, давайте отнесем ее какой-нибудь женщине!

— Ей уже не нужны силы, мой друг, — офицер положил руку Нелли на плечо. — Вон кто может о ней позаботится.

Нелли медленно обернулась. Три монаха в низко надвинутых куколях медленно влекли по улице повозку, а четвертый разгребал перед ними сор, могший помешать колесам. Черноволосый мужик лежал в повозке неподвижно, неудобно запрокинув косматую бороду. Рядом с ним лежала совсем молодая девушка, одетая как мещанка. Беспомощно, словно никогда не ходившие по земле ноги большой куклы, торчали из мокрого подола ее козловые башмачки. К девушке привалился мальчик лет осьми, одетый только в длинную сорочку и ночной колпак с кисточкой. Видимо, вода убила его прямо в кроватке.

— Еще двоих заберем, да для этой ходочки довольно, — тихо говорил старенький по голосу монах товарищам. — Больше-то не осилим, тяжко без лошади. Лучше лишний раз воротиться.

— Давай ее сюда, голубчик, — монах обращался к Нелли.

Не может быть! Нелли помнила таинственный сон, окутывавший лицо Ореста в гробу, но это было совсем другое! Затененное мокрыми оборками округлое личико с ямочками на щеках было совершенно живым, холодное тельце таким послушным и гибким на ее руках… Вить оне были невредимы, когда вода перестала подниматься! Что же случилось? Где ее мать?

— Наводнение и есть наводнение, сынок, — словно отвечая на мысли Нелли, молвил другой монах, осторожно вынимая дитя из рук Нелли. — Всякое случается. Имени-то не знаешь младенца?

— Нет.

Повозка тронулась дальше. Работающие приостановились, чтобы пропустить печальную процессию.

Чувствуя, что не в силах сдержать слезы, Нелли полезла в карман за носовым платком. Пальцы ее скользнули по холодной гладкой вещице.

— Погодите! — Нелли в два прыжка догнала повозку.

Фарфоровый зайчик, сто лет назад выеденный из шоколадного яйца, перебрался из кармана Нелли в полотняный широкий карман, нашитый посреди детского передника. Нелли плакала, уже не таясь.

— С Богом, голубчик, ступай с Богом, — монах осенил Нелли крестным знамением.

Часы на дальней башне начали бить. Полдень! Всего только полдень! Катя, как следовало ожидать, появилась из ближних ворот, когда

повозка скрылась уже из глаз.

Раньше часу пополудни они были уже на Петровской набережной.

Увидя на пороге своих жильцов, вдова охнула от радости. Из отворенной двери шел смрадный пар: на протянутых по всей комнате веревках висели покрывала, ковры, перины, платье и шубы. В камине гостиной жарко полыхал огонь.

— Беда-то, беда, давно такого не видали… — Матрена отжимала в ведро мешковину, которой добирала с полу воду. — У соседей две коровы утонуло, девку насилу откачали. Прав был кум Никанор, что на Пески переехал. Оно, конечно, живет там больше голытьба да беднота, да вить зато только Пески во всем городе никогда и не заливает. Ну да слава Богу, дом цел, а второй-то этаж вообще сухонек стоит.

Последнее было куда как приятно. Тяжело переступая занемевшими вдруг ногами, Нелли поднялась в горницу, где разве что прибавилось два-три пятна на штукатурке, а прочее осталось, как и было утром. Нелли рухнула на кровать прямо в мокром плаще.

— Да погоди ты…

Катины руки мелькали и ворочали Нелли, освобождая ее от мокрой тяжести. Сделалось хорошо, легкое облако мягкого тепла окутало тело.

— Слышь, я сбегаю лошадей проверить, — донеслось издалека.

Нелли не ответила. Кровать плыла куда-то, словно наводнение еще не кончилось. Девочка, напрасно отданная на повозку к монахам, плакала и тянула к Нелли ручки. Смеялся незнакомец, стоя в своем челноке с веслом в руках.

К ночи Нелли все ж таки заболела.

 

Глава XXVII

Когда лихорадочный озноб заставил зубы Нелли стучать друг о дружку, Катя притащила с кухни заимствованные у Матрены льняные полотенца и бутыль с уксусом. Более часу просидела она, освежая пылающий лоб подруги холодными примочками. Добрая вдова и сама рвалась ходить за юным жильцом, пострадавшим от наводнения, но Катя, по понятной причине, ее не впустила.

— Главное, доктора не зови, — слабо попросила Нелли, когда движение кровати по волнам ненадолго остановилось. — Захочет сердце слушать своей железной трубкой, ну и… В верхнем-то платьи ничего не заметно или даже в сорочке с кружевами.

— Да невелика мне печаль, если какой докторишка нас раскусит, — озабоченно отозвалась Катя, отжимая полотенце. — Был бы толк, а я лекарям этим не верю. Только и знают, кровь выпускать. Упыри, одно слово. Или пиявок лепят, опять же те кровь сосут. А в крови, между прочим, душа запрятана. Экая польза, когда твоей душенькой черные гадины обедают…

— Отчего душа в крови?

— А где же еще ей быть? Сказывают, из-за этого люди-жиды никакого мяса с кровью не едят, ни говядины, ни курицы…

— Так разве у курицы или коровы есть душа? У них же нету! Непонятно тогда.

— Да, вправду в толк не возьмешь…

Но тут кровать снова поплыла, и плыла долго, очень долго, до тех пор, покуда не прилетела огромная черная ворона. Насмешливого незнакомца, который опять оказался в комнате, ворона прогнала довольно быстро, размахивая крыльями. Странным было то, что ее черные крылья оказались искусно расшиты золотыми нитями, а еще разноцветными блестками и бусинами.

— Я чаю, мой свет, и ты такой же парень, как твой хозяин, — прокаркала ворона.

— Было тебе сказано — выдашь нас хоть кому-нибудь, зарежу. Поможешь, озолочу.

— Да хватит ли у вас, малолетних, золота?

— У меня конь дорогой, — в голосе Кати зазвенела тоска. — Целой деревни стоит.

— Ай, молодец, девка, хорошая подруга. Да не кручинься, помогу, чем смогу, и не возьму я с тебя ни полушки.

— Это почему еще?

— Много будешь знать, скоро состареешь.

Теперь ворона превратилась в носатую старуху с вышитой черной шалью на плечах. Глаза у нее были черные и неприятно вострые. Старуха сидела у кровати и держала Нелли за руку.

— Одно хорошо, вижу, ела она что-то прежде, чем прозябнуть. Хорошую пищу ела.

— Вот уж хорошее так хорошее! — Катя покривилась. — Шоколат этот, сладкое с горечью.

— Ай, какая удача! Ты, девушка, запомни, хорошая пища, она из колдовских краев. Первое — питье чайное, его желтые люди собирают. Второе — питье кофей, что у черных людей водится. Третье — питье-еда, шоколадовые бобы, что от людей-сарацинов. Еще хорошо длинное белое сарацинское пшено, да только его-то как раз не люди-сарацины в своей пустыне собирают, а те же желтые люди. Растет сарацинское пшено по колено в воде, а иначе чахнет. Великая сила в шоколадовых бобах, чайных листьях да сарацинском пшене, и от болезни могут уберечь, и больного поднять.

— Выходит, не впустую господа все чай дуют?

— Нет, девушка, это от ума. Вот и ты сейчас пойди завари, да вот этой травки в кипяток добавь.

Катя поднимала Нелли за плечи, а старуха поила ее с ложки чем-то горячим, терпким на языке. Кровать стояла уже на месте, и неприятные пришельцы не тревожили сна.

Поутру Нелли проснулась совсем здоровой, только со слабостью во всем теле — наподобие той, что всегда приходила после разговоров с камнями.

Умыв лицо и руки Нелли мокрой простыней, Катя принесла чай и тарелку вкусно сваренной Матреной рисовой каши. Одно лишь испортило Нелли аппетит: вместо свежих булок были нарезаны старые, уже слегка покрытые зеленоватой плесенью.

— Это что за гадость?

— Лекарка сказала тебя плесневелым хлебом кормить, чтобы жар в легкие не спустился. Слабые они у тебя.

— Что за лекарка, Катька? Откуда она взялась вчера?

— Позавчера. Цыганка это, уж больно мне не хотелось доктора-упыря звать. А цыганы вовсе близко от нас остановились, вот уж повезло, так повезло. Представь только, я вить в окошко их увидела, двоих цыганят. Бегала воду тебе переменить похолоднее, а окошко кухонное оно во двор. Смотрю, затаились пострелята у поленницы, шепчутся о чем-то. Может, обокрасть кого хотят, мне дела нету. Уж я как выскочу в чем есть! Кто, говорю, из ваших лекарит, скажете, денег дам. Ну, взяли алтын, понятно, приведем, говорят, старую Зилу. Ох и старуха, жаль, ты не видела ее толком! Ох, старуха! Столько мне порассказала всего, покуда около тебя сидели! Про барыню Трясовицу хоть бы…

— Постой! — Нелли отставила поднос и уселась в постели. — Может, мы тогда цыганятам и поручим искать Венедиктова? А то уж пятый мы день в столице, и все без толку.

Раздался стук в дверь, и почти сразу за ним в горнице появилась озадаченная вдова.

— Почта к выздоравливающему, — произнесла она превесело, но отчего-то косясь в коридор. — Только никак не хочет нехристь мне отдать, может, и по-нашему не понимает. Письмом машет да знаками указывает, мол, хочет отдать в самые руки.

— Я писем не жду, — обеспокоилась Нелли.

— Ой ли? — хмыкнула Катя.

— Ну пусть его входит.

В горницу тут же вошел слуга, облаченный в ливрею яркого цвета салатовых листьев. Наружность его была примечательна. Темное, как дубовая кора, лицо казалось совершенно плоским, широкий нос вдавливался толстыми крыльями в щеки, не узкие, но маленькие черные глаза казались косы, как у калмыка, хотя это наверное был не калмык. Отливающие синевою черные волоса выглядели жесткими, как конский хвост, в подобие которого и собирались сзади. Лба над узкими бровями почти вовсе не было. Страхолюдное это лицо решительно ничего не выражало.

Низко, в какой-то странной манере поклонившись Нелли, слуга протянул ей письмо на зеленоватой толстой бумаге.

— Кто тебя прислал и надобен ли ответ? — спросила Нелли.

Слуга не произнес ни слова, лишь прошел несколько шагов, пятясь, словно рак, поклонился еще раз и был таков.

Даже не разглядев незнакомой печати, Нелли нетерпеливо сломала кляксу серебристого воска и развернула лист.

Послание было писано ровным, как пропись, почерком писца. В нем господин Роман Сабуров приглашался запросто бывать в любой вечер и час для дружеского препровождения времени на Аглицкой набережной, в собственном дому господина Венедиктова.

Нелли выронила бумагу, словно та могла ожечь ей руки.

— На Аглицкой набережной, — потрясенно прошептала она. — Подумай только, это был ОН, а я его не узнала.

— Кто ОН? — Катя подхватила бумагу, пытаясь увидеть смысл ускользающих от нее букв.

— Венедиктов… там, в челноке, это был Венедиктов!

— Побожись!

— Говорю тебе, это был Венедиктов.

— Так как же ты могла его узнать, вы прежде не видались.

— Он мне снился… Давно, в стогу, когда тебе подарили Роха.

— Глупости говоришь, — обиделась Катя. — Тебе не может вещих снов сниться, разве ты цыганка?

— У него были светлые волоса во сне, — лихорадочно продолжала Нелли, не слушая подруги, — совсем светлые. И светлые желтые глаза.

— Глаза? — запнулась Катя. — Глаза-то у него, положим, впрямь желтые.

— Как ты могла разглядеть?

— Да уж разглядела.

— Может, во сне был парик? — Нелли сама не понимала, для чего ей так важно, чтобы недавний незнакомец совпал приметами с тем Венедиктовым, что явился ей во сне в начале путешествия.

— Мокрые волоса всегда темнее. Свои ли, чужие — без разницы.

Нелли, сидевшая в постели, натянула перину повыше. Ей отчего-то сделалось знобко.

— Да уж, въехали в болото, как-то выедем, — мрачно кивнула Катя. — Видала, человек-то у него нехристь?

— Ты почем знаешь?

— Нюхом чую. Да и человек ли, прости господи, может, он из ящерицы такого сгоношил, как колдун Брюс горничных девок из цветов делал.

— Брюс Яков Вилимович был большой учености человек, сподвижник великого Петра, — возразила Нелли. — Папенька про него рассказывал.

— Чего ж еще твой папенька мог рассказать, — с усмешкою произнесла Катя. — А знающие люди другое говорят. Колдун он был чернокнижный. Из страны Шепландии, где одни шептуны-колдуны и живут, на острове, а соседи от них с перепугу каменной стеною отгородились.

— Такой страны нету, есть Шотландия.

— На острове?

— Ну, на острове.

— А ты говоришь, нету. Так вот что про него говорят. Упреждал он Государя Петра Алексеича, как, мол, помру, так ты меня хоронить не позволяй. А возьми стклянку с мертвой водой да побрызгай мое тело снизу вверх, а затем сверху вниз. А потом возьми стклянку с живой водой да побрызгай сверху вниз, а затем снизу вверх. И дает царю две черных стклянки. Петр их запер в шкап да еще караул приставил сторожить. Прошло время, и помер старый Брюс. Все бояре собрались похорон ждать, а царь не велит. Взял он из шкапу обе стклянки да пошел к Брюсу, а Брюс уж в гробу лежит. Побрызгал царь из первой стклянки снизу вверх да сверху вниз, и Брюс стал как живой, белый да румяный. Зачал тут царь из второй стклянки брызгать сверху вниз, а Брюс как руками-ногами начнет шевелить! Испугался царь, закричал да уронил стклянку! Возьми она и разбейся. Завыл Брюс страшным голосом, в гробу поднялся да рукой царю погрозил. Да тут же рухнул обратно в гроб и сделался мертвый.

— Сказки, — Нелли откинулась на подушки.

— Уж тебе бы говорить, сама колдунья, а в колдовство не веришь.

— Во-первых, я в сказки не верю, а во-вторых, я никакая не колдунья. Мне просто нравится в мои камни играть.

— А про Брюса у кого угодно спросить можно на Москве, всяк ответит, что похороны его долго откладывались.

— Мы не в Москве. И с чего ты про этого Брюса вспомнила?

— Да с того, что с ним для нас куда бы безопасней дело было иметь, чем с этим. Не сильнее он, да злее, сильно злее.

— Правду говоришь, золотце самоварное! — послышалось из сеней. В комнату вошла старая цыганка с тяжелым узлом в руках. А вить вроде и дверь была на запоре!

Нелли не без труда узнала старуху, что ухаживала за нею в болезни, хотя теперь та казалась меньше ростом.

— Здравствуй, Зила, — радостно приветствовала вошедшую Катя. — Чего это ты притащила?

— Подарок тебе, — цыганка с кряхтеньем бросила узел на пол. — Покуда не трогайте, красавицы мои, а бегом спасаться придется, так небось догадаетесь, для чего он нужен. Украсть, девицы-красавицы, меньше половины дела, а вот ноги унести самое дело и есть!

— Катька!! — Нелли привскочила. — Как ты смела болтать?!

— Ничего я не говорила!

— Ай-яй-яй!! Зачем подруге не веришь, золотая моя? — Цыганка затряслась в мелком старческом смехе. — Разве я рученьку твою белую не видала, покуда тебя лечила?

— Разве по руке может быть видно, чего кому надо украсть? — насупилась Нелли.

— Чему удивляешься? — Старуха кивнула на письмо, валявшееся на полу перед кроватью. — Разве в бумажку на закорючки смотреть да живые слова с нее читать легче?

Слова эти слегка обескуражили Нелли, впрочем, если призадуматься, известный резон в них все же был.

— Ладошки-то у тебя, девушка, больно любопытные, — старуха, пододвинув стул к изножию кровати, уселась, испытующе уставившись на Нелли чернющими глазами. — На многие тыщи такие, хорошо, коли одну пару увидишь. Правая с левой почти одинаковы.

— Ну и что это значит?

— Значит, что то ты и есть, чем должна быть, — усмехнулась старуха.

— Разве не каждый человек есть то, чем должен быть?

— Эка хватила, да таких почти не бывает! Чаще всего сравниваешь левую руку с правой — так одни слезы.

— И у меня? — ревниво заглядывая цыганке в лицо, спросила Катя.

— У тебя для сходства обеих ладошек покуда лишь одной линии недостает, да зато самой важной. — Цыганка обернулась к Кате. — Без нее сходства никакого нету. Да еще у тебя на правой руке все линии куда тоньше пока, чем на левой, ну да это дело обычное. Коли жизнь верно пойдет, они с годами глубже станут. Ладно, погоди, не лезь, сейчас у меня с нею разговор. — Черные глаза вновь уставились в упор на Нелли. — Слушай теперь меня внимательно, девушка. В карты с ним не садись. Все равно тебе эта партия выпадает, но сядешь сейчас — проиграешь. А проиграешь, так он тебе печень съест. А сесть играть тебе захочется, да еще как. Все он сделает, чтобы захотелось.

— Кто он такой, Венедиктов, ты знаешь? — напряглась Нелли.

— По-нашему, по-цыгански, он бенг, но у вас, русских, такого нету.

— Такого слова нету?

— Не слова нету, а ничего нету. Не знаете вы этого, а объяснять долго. Ну да неважно сейчас. Пойду уж я, пора. А ты, главное, запомни: не садись с этим бенгом за зеленое сукно.

 

Глава XXVIII

Три дня миновало прежде, чем к вечеру четвертого нанятый лодочник доставил Нелли с Катей к двухэтажному длинному дому на Аглицкой набережной. Не сразу удалось лодочнику протолкнуться к берегу, так тесно было в воде из-за лодок — простых наемных и нарядных. Но еще тесней оказалось у подъезда. Чего только не было — лошадей под седлом, карет, носилок, да обо всем этом радела толпа ливрейных и простых слуг, кое-где, ради развлечения молодых своих господ, затевавших драки за удобное место. Впрочем, шума хватило бы даже и без драк.

За всем этим Нелли не сразу разглядела само здание, освещенное на ступенях яркими смоляными факелами и сверкающее всеми окнами — хотя сумерки еще только начинали сгущаться. Самый заурядный снаружи, дом являл изнутри, начиная с передней, безобразное строение первых лет жизни города. Пузатых несуразных колонн было слишком много, и шли они к расписному под мрамор потолку прямо от мраморного полу, безо всяких постаментов. Лестница же наверх была, напротив, не довольно широка. Смуглые слуги в светло-зеленых ливреях распахивали двери и принимали одежду. Катя осталась в лодке, хотя могла бы проникнуть в переднюю и взять у Нелли треуголку и плащ. Но со шляпою и плащом не пройдешь в комнаты, между тем налегке, но с письмом в руках (пустой лист был заране свернут и адресован г-ну Роману Сабурову) было это проделать нетрудно.

Да, это была дельная мысль, самодовольно усмехнулась Нелли, раздеваясь с помощью слуги. Якобы разыскивая ее, Нелли, с письмом, Катька сможет проникнуть в самые дальние комнаты. Коли она попадется, присутствие Нелли среди гостей будет ей оправданием. Да, мол, письма я ждал, а слугу моего в жилые покои занесло, так это по темноте деревенской! Хорошо также и то, что едва ли кто будет в этих жилых покоях. При таком съезде гостей небось все слуги затребованы для приема. Катька вызнает расположение дома, а потом уже, ночью, можно будет пробраться в него вдвоем.

Нелли не хотелось думать о слабых сторонах своего плана, другого-то все одно не было.

— Семпелем играть вернее, право слово, вернее! — рядом с Нелли небрежно нащипывал свои смявшиеся под верхним платьем кружева молодой человек не старше девятнадцати годов. Вид его был забавен: ярко-рыжие волоса запудрены до какого-то малинового оттенка, а курносый нос осыпан веснушками, верно причинявшими щеголю немало огорчений.

— Вернее, кто спорит, да уж больно лихо, Индриков! — отвечал тому военный постарше. — А твои, юноша, родители знают, где ты? Больно раненько начинаешь!

— Я только в гости, играть не стану, — отвечала Нелли, не вдруг сообразив, что последние слова относятся к ней.

Впрочем, военный уже утратил к ней интерес, возвращаясь к прежнему разговору.

— Мирандолем, конечно, семикратного руте не сделаешь, — веско заметил он, — но вить и вчистую не продуешься. Гляди, Индриков, как пойдешь пароли загибать, ох, гляди…

— Не каркай, Черкасов, прошлый раз мне повезло, ох, как повезло! — пылко возразил рыжий Индриков. — Неужто ты забыл?

— Карта лукава, как женщина, — серьезно отвечал Черкасов. — Коли вчера она расточала тебе ласки, сегодня насмеется над тобою.

— Ты мрачен нынче! Выпьем шампанского в буфетной! — рассмеялся Индриков, подцепляя приятеля под руку.

— Кто говорит о шампанском?

— Оно нынче льется рекою в доме любезного Венедиктова!

— Идемте, господа, идемте, Аделина готовится петь!

В веселых этих возгласах утонула беседа, впрочем, и без того мало Нелли понятная. Что такое семпель? Или сепмель? Что за мирандоль? Как это загибают какие-то пароли? Одна глупость!

Дом был устроен по старинке, и комнаты шли анфиладою, так, что просматривались все разом через распахнутые двери. Судя по всему, и более низкие жилые покои второго этажа повторяли их расположение.

Блеск сотен свечей, дробящихся в хрустале и бронзе, ослепил Нелли великолепием. Никогда еще не доводилось ей видеть вечера, уподобленного сверкающему полудню. Сиял и паркет, словно роскошный узорчатый барабан, по которому били десятки каблуков. Шум голосов плыл над толпою, словно невидимое облако, — ни слова нельзя было разобрать. Издалека звучала и музыка. Всеми цветами радуги двигались по залам нарядные люди.

Минуло несколько минут прежде, чем Нелли, оглушенная и растерянная, начала различать, что дам среди гостей не было, что музыка идет от оркестра, расположенного на увитой цветами эстраде, что с огромных эперней свисают черные грозды винограда, разложенные между пушистыми нежными персиками, что слуги в салатовых ливреях обносят гостей сластями и вином, что то там, то здесь приглашенные толпятся живописными группками вокруг небольших столиков, крытых зеленым сукном.

Боле вроде бы никто не обращал внимания на мальчика-недоросля, затесавшегося среди гостей. Нелли радовалась только тому, что лучшее детское платье Ореста — лиловый атласный камзол с красными лентами — был нов, с иголочки, верно, брат в детские годы не больно-то любил наряжаться. Очень уж роскошно глядели молодые люди вокруг.

— Пряжкой Вы изволите парик застегивать или повязкой? — доносилось до нее.

— В Париже нынче мужчины убираются в две пукли в ряд над ухом, и третью, как женщины носят, висячую за ухом!

— А кошелек сплощен с обеих сторон да близко подвязан.

Да, оставалось лишь надеяться, что немодные изъяны ее наряда объяснят малолетством. Впрочем, других реплик, связанных с бессмысленными перипетиями игры, неслось отовсюду куда больше.

— Банкомет будет Головчин!

— Головчин банкует!

Нелли протиснулась поближе к зеленому столику. Высокий морской офицер, ставши по одну сторону, взял с подноса колоду карт.

— Ставка обыкновенная!

— Понтер! Кто понтирует?

— Я! — выкрикнул румяный юноша в коротком колете кирасира.

— Понтирует Меринг!

Отчего-то слуга с подносом, заваленным плашечками карточных колод, подошел и к нему. Кирасир, ставший напротив морского офицера, также взял колоду. Нелли, которой доводилось изредка наблюдать, как Кирилла Иванович перекидывался с соседями в дурачки или Акулину, вовсе смешалась. Как же это они станут играть вместе, но притом каждый — своею колодою?

Перетасовав свои карты, названный Мерингом, прищуря глаз, быстро вытащил одну и бросил на сукно кверху рубашкою.

Головчин, в свою очередь, перетасовал свою колоду и принялся с какой-то стати ловко раскладывать ее на две кучки — справа и слева от одинокой карты противника.

Чем меньше карт оставалось в руках у Головчина, тем плотнее сдвигались вокруг столика головы следивших за игрою. Вот ерунда-то! И с чего только старая Зила взяла, что Нелли может захотеть заняться такой гилью?

— Щаслив видеть Вас в моем дому, юный друг, — чья-то рука бережно взяла Нелли под локоть.

Вздрогнув, она обернулась, чтобы встретиться взглядом со светлыми глазами цвета лимонного леденца, в прозрачной желтизне которых плавали яркие зрачки, такие огромные, что в них хотелось шагнуть, как в дверь, приветливо распахнутую в черную теплую ночь. Впервые видела она это лицо не во сне и не вдали, а на расстоянии двух ладоней от своего собственного: видела черную бархатную мушку чуть ниже высокой скулы, узкие губы, изогнутые в улыбке, открывающие жемчужную россыпь мелких зубов. Венедиктов стоял так близко, что ноздри Нелли защекотал аромат рисовой муки, осыпавшей белокурые его букли.

— Вы столь же смелы в картах, как среди бурных вод? — Венедиктов рассмеялся.

— Покуда сие мне не ведомо.

— Четверка кёр! — выкрикнул кто-то у стола.

— Экой щасливой малый Меринг!

— Меринг, мои поздравления!

— Отойдем от шума! — произнес Венедиктов, по-прежнему мягко удерживая локоть Нелли, направляя шаги к оконной нише, где стояли меж оливковыми бархатными оттоманками фрукты и вино.

— Не угодно ли отведать замечательной этой малаги? — Венедиктов приглашающе коснулся пальцами темного бокала.

— До первой бороды обещался маменьке не пить вина, — торопливо ответила Нелли. Собственный испуг, заставивший сердце заколотиться, был ей непонятен. Едва ли у Венедиктова есть причина ее отравить среди бела дня, он вить не знает ни кто Нелли, ни чего ей надобно.

— Да Вы молодец, — Венедиктов сделал мелкий глоток из второго бокала. — Куда как много глупостей делают молодые люди того только ради, чтоб показать, что уж не так они молоды. Беднягам вовсе невдомек, сколь недолговечен сей изъян! Я знал одного Сабурова, именем Ореста. Не братом ли он Вам доводился?

— Я один сын у родителей, — спокойно сказала Нелли: как странно легко лгать этому Венедиктову, легко и вроде бы даже приятно. — Родня же наша большая. Вы, верно, говорите о том Оресте Сабурове, что умер минувшим летом?

— Он умер, да.

— Отец его троюродный моему. Мне же с ним встречаться не доводилось.

— Жаль, право. Во всех отношениях превосходный молодой человек. Эти персики растут у меня в особых оранжереях. Отчего Вы их не пробуете?

— Они достойны кисти художника, — Нелли вновь ощутила, как сердце убыстряет ход. — Я еще воздам им должное, ночь вить длинна.

— Длинной этой ночью Вы станете понтировать?

— Еще не знаю.

Вот уж удивился бы, узнай, что Нелли даже и безопасна от игры, до тех пор, по крайней мере, покуда не поймет, отчего у каждого игрока своя колода! Впрочем, как ни странно, Нелли вполне могла бы сказать об этом Венедиктову прямо. Кроме той испуги, что вызывало в ней его потчеванье, Нелли ощущала себя с Венедиктовым необыкновенно вольно. Страннее того, он вызывал в ней нечто сродни доверию, в отличие, например, от отца Модеста. Мысль, что перед нею сидит, небрежно откинувши руку с темным бокалом, нарядный и веселый губитель любимого брата, вроде бы и не забывалась, но как-то ускользала от Нелли.

— Ваше отчество такое же, меж тем, что и у покойника Ореста Сабурова.

— Отцов называли в честь общего прадеда, странного мало, — Нелли вспомнился вдруг Роскоф, обучавший ее находчиво отражать нечаянные выпады. — Но извините мне, что до сих пор я не справился о Вашем отчестве, равно как и об имени.

— Пустое, юный друг, — Венедиктов превесело расхохотался. — Всяк зовет меня здесь просто Венедиктовым! К чему имена?

— Вы нездешний, сударь?

— Не вполне нездешний. Дом этот я держу давно и привык временами проживать в сем дивном граде.

— Но откуда Вы родом?

— О, небо моей отчизны каменное, — Венедиктов закусил блестящими зубами роскошный багряный персик. — Вы не зубрили городов этой страны по Вашей географической книжке, мой юный друг.

— Любезной Венедиктов! Вы мечете сегодня? — юноша, которого Нелли запомнила как Индрикова, сияя веселием, стоял перед ними с шампанским в руке.

— Хотя бы ради того, чтоб показать молодому моему гостю правила фараона, — ответил Индрикову Венедиктов, дружески кладя руку на плечо Нелли. — Это юный Сабуров.

— Щаслив сделать знакомство. Индриков!

— Вы хотите играть со мною?

— Непременно с Вами!

— Так направимся на поиски свободного стола, господа! — Венедиктов легко поднялся.

— Господа, хозяин банкует!

— Венедиктов банкует!

— А понтирует кто?

— Индриков!

Не без любопытства наблюдала Нелли за тем, как Венедиктов и Индриков, вставши насупротив, словно дуэлянты, взяли каждый по колоде. Индриков использовал свою колоду только ради того, чтобы выдернуть одну карту.

«Понтирует тот, кто берет только одну карту», — подумала Нелли.

Взявши палочку мела, Индриков нацарапал что-то над своей картою, прямо на сукне стола.

— Вдвое противу обычной ставки!

— Молодцом!

Венедиктов принялся раскладывать свои карты на две кучки. Персты его, казалось, танцовали вместе с темно-зелеными, в золотых медальонах, упругими кусочками картона.

«А банкомет — это тот, кто использует всю колоду. Но кто же из них выигрывает и почему?»

На сей раз Нелли заметила, что в отличие от Индрикова, кинувшего закрытую карту, Венедиктов раскладывает свою колоду лицом вверх.

— Плюмаж! — выкрикнул вдруг Индриков. Голос его прозвучал хрипло. Венедиктов остановился, хотя в руках его было еще довольно карт.

Слева от Индрикова лежал наверху валет желдей, справа — бубновая шестерка. Отхлебнув из протянутого кем-то бокала, Индриков перевернул свою

карту лицом. Это также оказался валет желдей.

«Игра останавливается, когда карты совпали, вот зачем две колоды», — смекнула Нелли.

— Фортуна улыбается нынче, Индриков!

— Она и вчера мне улыбалась! — Кровь так прилила к лицу Индрикова, что оно сделалося алым, как кумач.

Венедиктов, приняв из рук слуги маленький ларец черного дерева, отсчитал дюжину золотых червонцев и с любезною миной пододвинул по столу к Индрикову.

— Пасуй, Индриков, уж довольно!

Венедиктов, сгребши в одну кучу разложенные и неразложенные карты, принялся их тасовать заново.

— Понтирую вдругорядь!

«Партия завершилась, когда карта из одной колоды совпала с картой из другой. Но она неизбежно должна была совпасть. Откуда ж тогда ясно, кто выиграл?» — размышляла Нелли.

Индриков меж тем вновь бросил карту рубашкою кверху.

Нелли второй раз за этот вечер вспомнился Роскоф. Вить и он хаживал вечерами метать фараон. А ей даже в голову не приходило спросить, какие правила у этой игры. Догадайся она вовремя, не глядела бы сейчас деревенщиной!

На сей раз Индриков остановил игру, когда выпал туз кёр.

— А вить на сей раз повезло мне.

Золотые монеты, недолго прогостившие в кошельке Индрикова, воротились в черную шкатулку.

— Понтирую!

Нелли терялась в догадках. Карта опять совпала, но выиграл на сей раз Венедиктов! Может, дело в том, какая карта лежит рядом? Нет! Нелли подпрыгнула от возбуждения. Прошлый раз совпавшая карта лежала слева, а на сей раз — справа! Да это же проще простого! Неужели вправду так?

Карта, изображающая старого гнома, легла слева от Индрикова. Две стопки червонцев покинули черную шкатулку и исчезли в кошельке. Верно, все верно! Нелли подалась вперед. Вот что интересно, можно ли таким манером только вытягивать чужие драгоценности или случается и возвращать свои? Может, и не надобно ничего красть? Золота у ней довольно, чтобы начать игру, если, конечно, повезет сразу. В отличие от Ореста она не может проиграть больше, чем свою наличность. Не такой уж и великий риск.

— Ой!

Что-то ледяное окатило ее шею и часть щеки и защипало, щекоча. Пытаясь разглядеть цифру, которую вписывал Индриков, молодой человек сзади нее, поскользнувшись на паркете, накренил свой бокал шампанского.

— Тысяча извинений, сударь, я по нечаянности испортил Вам ленты!

— Ничего страшного, — пролепетала Нелли, содрогаясь теперь не столько от щекотки холодных пузырьков, сколько от гневного взора, который метнул на невежу Венедиктов. Как же она глупа! Разве за этим она сюда пожаловала? И отчего до сих пор нету Кати?

 

Глава XXIX

Как долго пробыла она в нарядных этих комнатах? Как увлечены все игрою, даже итальянская сладкая песенка, льющаяся с эстрады, интересна собравшимся не больше, чем было бы интересно пастуху журчанье ручья. Ничто не мешает Нелли потихоньку выскользнуть в переднюю.

Никак нельзя! Именно сюда должна прийти Катя, и именно здесь присутствие Нелли послужит Кате оправданием, коли та попадется. Но Катька не попадется! Она ловкая и смелая. Зато у самое Нелли, попадись она, оправдания не будет никакого. По всему выходит, что надобно оставаться в веселой толпе.

Отчего же ноги сами вышагивают к выходу?

Давно, лет семь тому, Елизавета Федоровна читала Нелли толстую аглицкую книгу сказку о девочке-принцессе. Той тоже довелось странствовать по свету. Однажды принцесса чуть не погибла, прилегши отдохнуть на поле красивых алых маков. Цветы одурманили девочку своим запахом, среди маков нельзя спать. Принцессу вынес на руках проходивший полем крестьянин, а Нелли спасли веселые винные пузырьки, от которых теперь мокро за воротником. Цыганка была права — карты имеют что-то вроде запаха, и их запах дурманит на свой лад. Нелли просто должна выйти хоть на несколько минут, вдохнуть воздуха, который не пахнет кёрами и пиками.

Передняя, освещенная по обыкновенным понятиям довольно ярко, после анфилады показалась полутемной. Как тихо! Слуг не было видно, верно, одни караулили снаружи, ожидая, не понадобятся ли запоздавшемуся гостю, а другие покуда отдыхали. Наблюдая, как между тенями пузатых колонн по мраморному полу скользит ее собственная тень на слишком длинных ногах, Нелли прошла несколько шагов. Отчего она решила, что надобно искать непременно наверху? По другую сторону передней тянется вторая анфилада, темная. Жилые покои могут быть и там.

Нелли миновала лестницу. Распахнутая дверь за лестницей, зияющая на пути к темной анфиладе, привлекла ее внимание невнятным шумом. Стараясь не стучать каблуками, Нелли подошла по стене и, прижимаясь к косяку, заглянула внутрь. В камине плясал щедрый огонь, и его отблески, вкупе с полудюжиною свечей, здесь грубых сальных, освещали узкую длинную кордегардию. Здесь тоже были странные слуги в светло-зеленом, смуглолицые, похожие на ящериц, но вид у них был несколько иной, чем у тех, что прислуживал гостям. Прежде всего плечи их были много шире, что вместе с невысоким ростом и короткими ногами придавало охранникам Венедиктова уж вовсе устрашающее обличье. Пренеприятного вида кривые сабли толпились в подставке для шпаг, но огнестрельного оружия Нелли не заметила. Подумать только, здесь тоже шла игра! Люди-ящерицы толпились вокруг голого стола, что-то обсуждая на непонятном языке, который, казалось, весь состоял из клекота, шипенья и свиста. Сперва Нелли показалось, что они играют в кости, но вместо кубиков с точками те катали по столу какие-то тяжелые маленькие шарики. Кое-где посверкивали столбики монет, и это опять же были червонцы! Слуги Венедиктова сидят при сальных свечах, но играют на золото! Впрочем, Нелли решительно безразлично, на что и во что они играют, с нее довольно на сегодня игр!

Чтобы пройти ко второй анфиладе, Нелли надобно пройти мимо распахнутых дверей. Хорошо, что стражи так увлечены игрою, но, к сожалению, не все. Прямо напротив дверного проема, на лавке, сидел один с куском точильного камня в руках и с препротивными звуками полировал короткий загнутый нож. Ох и страшило! Безлобое узкоглазое лицо зачем-то размалевано… нет, это не краска… Только разве китайскою тушью можно начертать эти тонкие рисунки: две квадратных зубастых головы на щеках, с воздетыми кверху волосами, идущими по виску и сплетенными вместе над носом.

Нож скрипел и скрипел о точило, а Нелли, затаив дыхание, ждала. Наконец кто-то из играющих обратился к размалеванному длинной шипящей тирадою. Тот неторопливо поднялся на короткие ноги, отложил точило, сунул за пояс нож и подковылял к столу.

Нелли мгновенно проскользнула мимо. Да что же она делает, в конце концов?!

Вырвав оплывшую свечу из огромного канделябра, Нелли скользнула на темную половину.

Двери словно сами распахивались перед нею. Да, это были жилые покои, но еще более старомодные, чем приемные. Стены, вместо привычных обоев или деревянных панелей, были, словно печка, выложены от полу до потолка изразцами — бело-синими, насколько можно было поверить пляшущему свечному огню, что, по правде, освещал лишь кулак Нелли и край манжеты. Какие занятные картинки — целая страна маленьких человечков с их домами, мельницами, полями и мостами глядела с блестящих плиток. Жаль, нету времени их рассмотреть. Но как все же неуютно, должно быть, живется среди этого холодного голубого блеска!

Богатые стулья и кресла были никак не одной масти, а вместо диванов кое-где преспокойно стояли застеленные коврами сундуки. Картины не крепились на своих крюках, а свисали с них на широких шелковых лентах. А что это висит промеж картин, затворенное деревянными ставнями! Да это же зеркала! Вовсе небольшие, и некоторые даже закрываются на защелку! Зачем?

— Экой странный дом, — шепнула Нелли и сама испугалась своего шепота. Вот кабинет, но вместо письменного стола стоит квадратный стол с ящиками по обе стороны. А что за следующими дверями? Спальня, хотя и дико глядит самая обыкновенная кровать под балдахином на фоне все тех же сверкающих фаянсом стен. Впрочем, кровать не очень обыкновенная. Неужели это спальня ребенка? Для взрослого человека такая кровать слишком коротка! Нет, это не детская кровать, у детских кроватей не бывает таких столбиков с затейливо-мрачной резьбою, такого темного бархатного полога! И Нелли когда-то видела такую, и не у дитяти.

«Право, маменька, прикажите сменить этот одр, — вспомнился ей мелодический голос Елизаветы Федоровны. — Телу надлежит отдыхать в покойном положении».

«И, полно, дружок, — отвечал ей фарфоровый голосок бабушки Агриппины Ниловны. — Помнишь про новое вино и старые мехи? Пусть для вас, молодых, и хороши новые свычаи, а нам надобно держаться своего века. Живому человеку вытягиваться в полный рост не пристало. Уж я ноги распрямлю, как на стол лягу почивать, а в домовине-то належусь, вытянувшись, до самого скончания дней! А в кровати мне это вовсе ни к чему».

Верно, и прочие вещи показались бы привычны бабушке, когда она была молодою. Но разве Венедиктов старик? Пустое, Нелли ищет свой ларец, она пришла сюда только за ним.

Сундуки заперты, заперты темные резные шкафы. Ничего, в другой раз, когда они залезут сюда вдвоем с Катькой, та разберется с замками. Но куда делась Катька, пустое, верно она осматривает комнаты наверху. Не бояться, только не бояться, хотя зубы так глупо постукивают, а рука со свечою дрожит. Высоко ли окна от земли? Нет, вовсе не высоко. Шкафов и сундуков числом десять. Довольно ли на это будет одной ночи?

Вот и последняя, угловая, комната: какое облегчение увидеть окно на месте очередной двери! Нелли казалось, что она прошла уже многие версты. Можно ворочаться назад, и даже, пожалуй, нужно уже это делать. Чего она ожидала, в конце-то концов? Того, что ларец ее будет стоять себе на видном месте у кровати? Ничего не дается так легко. Только бы благополучно пробраться назад!

Обратно Нелли скорей бежала, чем кралась. Ей мерещилось, что стражи в зеленых ливреях не катают свои шарики по столу в ярко освещенной кордегардии, а таятся по самым темным углам, намереваясь наброситься на нее. У-фф! Вот она, передняя, теперь уже никто не докажет, что юный Роман Сабуров бродил по чужому жилью.

Нелли задула ненужную уже свечу. Пора возвращаться к игорным зеленым столам, но уж больше ни одна из четырех мастей ее не одурманит.

Кажется, никто не заметил отсутствия Нелли, даже и сам Венедиктов, который все еще играл с Индриковым. Что-то, впрочем, изменилось в комнатах. Ах, вот что: почти все столы, кроме того, где стояли друг противу друга Венедиктов и Индриков, были брошены. Всеобщее внимание было приковано к одной-единственной партии.

— Вот это игра!

— Нипочем я не стал бы так рисковать!

— Но малому везет, ох, как везет нынче! Двойное руте!

— Понтирую! — Лицо Индрикова было теперь бело как бумага, только веснушки казались совсем черными, словно россыпь маковых семян.

— Слыхали? Эй, Меринг, Индриков, кажись, третий раз ставит на даму бубён!

— Плюмаж!

Венедиктов щелкнул перстами. Нелли заметила только теперь, что рядом с денежною шкатулкою по краю стола выстроилось еще три точно таких же, а слуга тем временем поднес четвертую.

Кольцо наблюдателей сдвинулось плотнее.

— Эй, сударь, к Вам почта, да никак не пробьется! — весело шепнул кто-то из соседей.

Слава Богу, наконец-то Катька! Нелли обернулась и тут же закусила от досады губу. Ошибка, это не к ней! Молодой слуга в скромной ливрее топтался с письмом в руке, не смея расталкивать гостей. Но в следующее мгновение толпа шевельнулась от одной стороны стола к другой, и лакей поспешно шмыгнул в образовавшуюся просеку.

— Барин, извольте принять!

Лакей вправду протягивал свернутый листок Нелли. Что за оказия?

Отступив от стола, Нелли не без тревоги разломила вишневую печать. «Юный друг, я не знаю Вашего имени, — побежал некрупный приятный

почерк, — но обстоятельства, побуждающие меня обратиться к Вам, сериозны. Ради всего святого, покиньте этот дом. Мне надобно срочно поговорить с Вами, и слуга укажет нужную карету».

Так просят о помощи. Но кому и что может понадобиться от нее, Нелли, даже если она сейчас не Нелли, а Роман?

Ладно! Нелли решительно запихнула листок в карман. Ничто ей не мешает выйти, поговорить с кем бы то ни было, а затем воротиться сюда за Катькой.

Лакей глядел умоляюще, всем своим видом приглашая Нелли следовать за ним.

Ночь брызнула в лицо противным сырым дождичком. Возницы на козлах укрывались рогожею. Пар валил от дыхания скучающих в упряжи лошадей. Нелли тут же запачкала колесной грязью низ плаща, пробираясь за лакеем между экипажами.

— Никто Вас не видал? О, пожалуйста, скорее! — мелодически встревожился женский голос вслед за откинувшейся дверкою кареты. Поставя ногу на ступеньку, Нелли тем не менее промедлила, вглядываясь в темную коробку. Ничто не сулило опасности. Женщина была одна.

— Я боялась, что Вы не придете. — Чувствовалось, что незнакомка молода, хотя ее скрывали темный плащ с надвинутым капюшоном и бархатная полумаска. — Да Вы совсем дитя, еще моложе, чем мне казалось издалека! Умоляю, поведайте мне, что привело Вас в дом этого чудовища?

— То же, что и всех, сударыня, приятное общество и игра, — с усилием ответила Нелли. — Я, право, моложе, чем принято для того и для другого, но родители мои остались в имении далеко от столицы. Верно и то, что мне достанется от них на орехи, но вить не сейчас, а потом.

— Вы правы! — Незнакомка горько рассмеялась. — Сердце мое поспешило, опережая разум. Я требую откровенности, меж тем как сама…

Рука в тонкой перчатке решительно взялась за край маски. Следом за маскою упал капюшон, и из сумрака кареты выступило прелестнейшее лицо, обрамленное темными волосами, самым простым манером завитыми по обеим сторонам в упругие локоны. Ни ленты, ни цветка не украшало куафюру молодой девушки. Впрочем, незнакомка была красива тою редкою красотой, которой не нужны никакие украшения. Пышный убор лишь досадно отвлекал бы взгляд от этих царственных черт: словно бы в полете раскинувшихся бровей совершенной формы, точеного маленького носа и горделивого подбородка. Яркие глаза глядели доброжелательно.

— Теперь Вы можете узнать меня в лицо, и многим в свете показалось бы странным, что я часами высиживаю в убогой повозке у этого дома, вглядываясь в лица входящих.

— Что хотите Вы прочесть в этих лицах, сударыня? — спросила Нелли со все возрастающим вниманием.

— То, что не есть легкомыслие, суетность и азарт, — отвечала девушка, доверительно касаясь своей рукою руки Нелли. — И сие я нашла в Вашем совсем детском лице. Нет, сугубая причина привела Вас к нему, быть может схожая с тою, что руководит моими действиями. Я угадала Вас потому, что ненависть не ошибается.

— Вы ненавидите господина Венедиктова?

— Как и Вы, вероятно. Но понимаете ли Вы, противу кого идете? Не отвечайте! Прежде чем вести с Вами разговор, я хотела бы нечто Вам показать.

— Извольте, сударыня, я готов смотреть.

— Придется подождать немного, — девушка в волнении мяла в руках полумаску. — Я не знаю сколько.

— Мне надобно будет воротиться обратно, — Нелли нахмурилась.

— Прошу Вас, оставьте сейчас эту мысль! Верьте мне!

— Я верю Вам, сударыня, но связан назначенной встречей.

— Встречей в этом дому? — девушка содрогнулась. — Подождите хоть немного!

— Я готов.

Девушка замолчала, но дыхание ее было прерывистым, а взгляд не отрывался от окна. Что-либо увидеть в нем между тем было непросто — по стеклу змеились струйки воды.

Некоторое время Нелли и незнакомка сидели молча.

 

Глава XXX

Капли барабанили по кожаному коробу тесной кареты, совсем над головою. Внутри же было мягко и тепло, и это дарило ощущение безопасности. Голова Нелли сделалась тяжелой: только теперь поняла она, как утомили ее встреча с Венедиктовым, сопереживание игре и рискованное путешествие по закрытой для посетителей части дома. Вот, однако, странность! Самого Венедиктова Нелли ни капельки не боялась, но какие же жуткие у него слуги! Казалось, в жизни Нелли не видала никого страшней, чем слуга с разрисованным лицом, что точил свой нож. Противный скрип металла о точило то и дело вспоминался Нелли, и тело ее каждый раз покрывалось гусиной кожей.

— Кто-то вышел! — воскликнула девушка.

— Кто?

— Кто — неважно, важно с чем. Худо видно! — Девушка довольно широко приоткрыла дверцу. — Теперь глядите, и глядите внимательно!

Судя по всему, вышедший был стар, выступал он с видимым трудом. Плечи его сутулились, голова клонилась на грудь. Но когда у стариков так заплетаются ноги, они опираются на палку! А этот без палки. Скорей он не старик, а пьяный. Вон как небрежно болтается на одном плече плащ, почти не сберегая от дождя нарядного камзола. Тут вышедший поднял лицо. Нелли с изумлением узнала Индрикова.

— Он играл сегодня с Венедиктовым, я его помню! — воскликнула она, высовываясь из кареты. — Но что с ним случилось?!

Вместо того чтобы искать свою лошадь или лодку, Индриков, пошатываясь, приблизился к парапету. Опершися на гранит обеими руками, он замер, глядя на темную воду.

— Дитя! Вы сами сказали, он играл сегодня С ТЕМ, — казалось, девушке неприятен сам звук имени Венедиктова. — И Вы еще спрашиваете, что с ним? Он сегодня проигрался.

— Нельзя оставлять его одного! — Нелли схватила девушку за руку и сильно стиснула ее обтянутые холодным шелком пальцы. — Поспешим, покуда не случилось непоправимого!

— Что Вас страшит? — Пальцы девушки обрели вдруг силу: она потянула Нелли назад.

— Он убьет себя! — в гневе выкрикнула Нелли. — Он может себя убить на горе близким и погибель души! Я знаю, о чем говорю! Я знала человека… с ним такое случилось!

— Он проигрался и убил себя? — Девушка все еще удерживала Нелли.

— Он проиграл ВЕНЕДИКТОВУ и убил себя!

— Это был близкий Вам человек? — Темные глаза незнакомки сделались очень внимательны.

— Очень близкий! Зачем нам медлить?

— Затем, что Вы не того боитесь. — Незнакомка выпустила руку Нелли. — Сей юноша не наложит на себя рук. Он придет играть еще, а завтра тот даст ему отыграться.

— Зачем? — Нелли оторопела.

— Вы думаете, С НИМ можно проиграть только деньги? — Незнакомка, запрокинувши назад головку, горько рассмеялась. — Все куда страшней, чем Вы думаете. Ему разное надобно от разных людей. И хуже всего доводится как раз тем, кто выиграет у него денег.

— Откуда Вы знаете?

— Говорю Вам, я слежу за ним уже полгода с тех пор, как… — Девушка недоговорила.

Индриков меж тем выпрямился, пошатываясь уже менее, и направился к скоплению экипажей.

— Меня зовут Роман Сабуров, — сказала Нелли. — Простите невежливость, что не назвался сразу.

— Я Лидия Гамаюнова.

— Но отчего, мадемуазель… — Нелли заколебалась: это вить только с крестьянками сразу разберешь, одна коса или две.

— Я ношу имя моих родителей и поклялась некогда, что мне вовек не носить другого. — Голос незнакомки дрогнул. — Мой жених…

— Он убил себя из-за Венедиктова или же Венедиктов убил его! — Горячее сострадание затопило сердце Нелли.

— Он жив. Было бы в тысячу раз лучше, будь он мертв. Он в желтом дому, на железной цепи. — Лидия закрыла лицо руками. — Я не встречала человека более гордого. Знай он, что оборотится в жалкого шута, он смеялся бы от радости, заряжая пистолет. Каково было б ему узнать себя в заросшем мужицкой бородою человеке, что проводит дни напролет, играя в тряпичные куклы и деревянные чурки! Бедный! Иногда мне снится, он подходит к моей кровати и говорит: «Ты не любила меня вовсе! Приди в дом скорби с ядом, приди с ножом. Зачем ты до сих пор не сделала этого?» Но у меня не поднимается рука. Я откровенна с Вами, как с меньшим братом. Но и Вы должны рассказать мне свою историю. Быть может…

— Я расскажу, — пообещала Нелли. — Но не осудите меня, что сейчас я покину Вас. Я тревожусь… очень тревожусь за одного человека, который остался в том доме. Он пришел со мною и подвергается опасности из-за меня.

— Тогда поспешите, юный мой друг! Я хотела нынче лишь объяснить Вам, как велика опасность. — Лидия с искренною сердечностью на мгновение заключила Нелли в объятия и затем расцеловала в обе щеки. — Но найдите меня на днях, я прошу Вас!

— Где Вы прикажете Вас искать? — Нелли одной ногой коснулась уже мостовой, задержав вторую на ступеньке, а руку на дверце.

— Новая Голландия, собственный дом.

— Родителей Ваших?

— Мой. Я сирота. Но оставим теперь расспросы. Трогай, Семен!

Нелли бегом пустилась обратно, меж тем как карета за ее спиною снялась с места.

Время, однако, оказалось неудачно для ее намеренья воротиться. Часов у Нелли, конечно, не было, и ничто в хмурых небесах не предвещало утра, однако среди экипажей и лодок начиналось оживление. Развеселыми группами или поодиночке, ночные гости спускались по ступеням, и чем ближе подходила Нелли к дому, тем чаще хлопали нарядные двери.

Словно бы плывя противу течения, Нелли взбежала по ступеням и скользнула внутрь. В передней была толчея, меж тем как в перспективе анфилады виднелись лакеи, сбивавшие длинными гасилками огни свечей.

— Теперь одна забота, как день проволочить, — позевывая, сказал ей какой-то гуляка, кутаясь в плащ. — Так что Вы к шапочному разбору, вьюноша. Али забыли чего?

Нет, Кати, безусловно, не было внутри. Быть может, она давно ждет Нелли в лодке?

Обрадованная догадкой, Нелли выбежала на ступени. Сколько, однако, лодок у берега. Не сразу и вспомнишь, где оставили свою. Нелли прошлась вдоль берега взад-вперед. Пожалуй, лучше подождать, покуда отчалят другие.

Ветер с реки насквозь пробирал под тяжелым сукном. Через некоторое время Нелли стало казаться, что небо из черного потихоньку сереет. Лодок убывало. Вот их можно уже сосчитать — дюжина да еще две. Десяток… Полдюжины… Две…

— Никак доплыть не на чем, юный барин? — окликнул мужик с последней. — А то садись, я никого не жду! На всякой случай подплыл, авось кому пригожусь.

Нелли оборотилась в нерешительности: в дому Венедиктова потихоньку гасли окна. Ничто не свидетельствовало о суматохе, связанной с поимкою злоумышленника. Оставалось одно — вправду ехать домой и ждать Катю там. А коли не дождется сегодня? Нелли решительно запахнула плащ. Не дождется, тогда и будет думать, что предпринять.

— Ладно, поехали!

— Алтын возьму, эвона волны какие!

— Алтын так алтын. На Петровскую набережную мне.

Нелли спрыгнула: доски закачались под ногами, словно младенческая зыбка.

— На корму садись, — мужик оттолкнулся. — Завсегда тут под утро заработок сыщется… Надо бы больше с тебя взять, ночи нынче нехороши, да уж ладно, уговор дороже…

— Не такие уж волны и большие… — Нелли завораживал бег черных, с белыми гребешками, волн за мокрым бортом.

— Не в волнах дело… По-хорошему, лучше б еще пять дён по воде не ходить. Вишь, вроде как огонечки поверх скользят? Белесые…

— Отблески? Вижу.

— Куда там, отблески… Сколько после наводненья-то прошло? То-то и оно. До девятого дня над водой душеньки летают, ищут, где тело…

— Утопленники?

— Ну дак, думаешь, всех похоронили? Тела-то долго еще всплывать будут, но после девятого дня ничего, а нынче страшно… Люди сказывали, проплывешь слишком близко, такая тоска прикинется, хоть самому руки на себя накладывай… Тошно душенькам над водами носиться, ох, тошно…

Нелли тоже сделалось тошно. Страшные слуги Венедиктова, жалкий вид Индрикова, образ помешанного жениха Лидии, непонятное отсутствие Кати… И над всем этим — Венедиктов, насмешливый и желтоглазый, которого отчего-то трудно ненавидеть…

— Куда причаливать на Петровской-то?

— Правее, где синий домик.

Скромное обиталище вдовы, столь несхожее с хоромами Венедиктова, показалось в предутреннем тумане на редкость уютным. И одинокая свеча в окошке куда милее роскошных каскадов света, умноженного хрусталями. С какой, однако ж, радости Матрене бодрствовать в такой час? Нелли рывком вскочила на ноги: свеча горела в ее собственном окне!

— Да потише, сударик, так и опрокинуться недолго!

— Держи свой алтын! — Нелли соскочила на берег.

Не слишком приятная мысль задержала ее руку на колотушке: какое еще лицо будет у вдовы, когда она выйдет отворять в такой час дверь? Ну да не караулить же до свету на улице. Стук отчего-то получился довольно слабым. Вот странность! Не успел стихнуть робкий стук, а с другой стороны уже заклацали запоры.

— Катька!!

Глаза подруги сияли лукавством, даже короткая черная косичка с какой-то лихостью топорщилась над воротником.

Нелли, не успев еще обидеться, кинулась обнимать подругу.

— Я из окошка лодку-то увидела! Ну скорей вниз, а то б тебя тетка спросонок живьем бы съела! Уж на меня-то ругалась, ругалась… — весело шептала Катя.

— Что ж ты вытворяешь? — шипела Нелли, тихонько ступая по лестнице. — Уж я тебя жду там, жду… Потом уж все лодочники разъехались, даже наш делся куда-то…

— Да никуда он не делся, со мной уплыл, — преспокойно заявила Катя, отворяя дверь.

Нелли задохнулась.

— Я там с ума схожу, а ты! Без меня! Я думала, тебя слуги Венедиктовы схватили да отволокли тихонько куда в подземелье! Ты хоть видала слуг-то его? Катька, как же ты могла без меня уплыть?

— Да по всему выходило, что мешкать не приходится, хоть бы и без тебя… — Катя усмехнулась, принимая у Нелли плащ. — Во втором-то этаже, между прочим, у него не жилые покои, тут мы ошиблись с тобой. Колдовская поварня там да прочая дрянь.

— Я с тобой разговаривать не хочу! — Нелли упала на кровать. — Либо объясни все сейчас же, либо отстань от меня. Спать я хочу.

— Оно и видно, что глаза у тебя слиплись вконец, — резко ответила Катя. — Ты их разуй хоть на немножко.

Нелли вскрикнула. На комоде, рядом с оплывающим огарком в грубом оловянном подсвечнике, матово поблескивал вишневыми боками ее ларец.

 

Глава XXXI

Свернувшаяся на крышке саламандра, казалось, подмигивала Нелли красными огоньками глазок.

Нелли споткнулась, вскакивая с кровати, поднялась с полу, в один прыжок пересекла комнату — словно перелетела.

— Ты погоди радоваться, помнишь, я ж в лицо камней не помню, — проворчала довольная Катя. — Пришлось уж на свой страх… Поди дождись другого такого случая! Так и стоял на видном месте — в самой колдовской поварне.

— Где-где? — Нелли, опустившись на колени, вывалила содержимое ларца прямо на половицы. Мешочки и футляры сыпались со слабым стуком, знакомые и родные.

— Ну посуда там всякая, оловянные банки, гнутые стклянки, клетка для спиртового огня. Много разного.

— Лаборатория, — пальцы Нелли нетерпеливо высвобождали сверкающие украшения из их скромных нарядов. Причудливая, фантастическая груда разноцветных лучей уже переливалась на ее коленях. Нелли запускала в камни ладони, словно хотела отогреть руки в их огне.

— Как ни назови, хорошего мало… Щастье, решеток на окнах нету во втором-то этаже. Окно я открыла, гляжу — карниз до трубы идет, как на заказ слажено.

— А с ларцом-то по трубе как? — Нелли, поднеся ко рту алмазную брошь, щупала звездочки губами.

— Так я его под сюртук. Всю одежу ободрала, знамо дело. Потом епанчишку сняла да запеленала в нее, не по улице же эдак его нести. Старикашку нашего поскорей нашла да в лодку! Думаю, ты уж доберешься как-нибудь.

— Катька… — Нелли прижалась щекою к рубиновой серьге.

— Эй, ты не балуй!

— Мочи нет… Один разок!

— Да думай же ты головой, молодой барин! — Катя подскочила к Нелли и на корточках уселась напротив. — Ты понимаешь, что нам удирать надо, да так, чтоб только пятки сверкали?! Понимаешь или нет? Считай, что его нету у тебя наполовину, ларца-то… Одною ручкою ты его держишь, а Венедиктов окаянный еще другой уцепился.

— Да понимаю я, понимаю… — Грудь Нелли часто вздымалась. — Завтра с утра соберемся бежать, мне только в Малую Голландию еще заскочить надо.

— Это еще зачем?

— Девушка там одна. Венедиктов ей тоже недруг, ей помощь нужна.

— Чья помощь, Романа или Нелли?

— Не важно. Пусть я даже не могу ей помочь, но и не уеду я так. Она мне свой секрет раскрыла… Худо.

— Слушай, оторвись ты от своих каменюг на немножко, — Катя густо покраснела от волнения. — Они тебя всякого разумения лишили.

— Хорошо, — Нелли нехотя взглянула на подругу.

— Теперь отвечай, только подумай сперва. — Катя пристально смотрела в глаза Нелли. — Ты вить раньше не хотела с ним за братца счеты сводить. Или переменилась?

— Н-нет… Не переменилась, пожалуй, — Нелли призадумалась.

— Вот чего не могу понять. Я бы на твоем месте только и мечтала ножичком его полоснуть.

— Ты вправду не понимаешь. Ореста я очень любила, ты знаешь. Только как бы тебе сказать… Венедиктов тут вроде как и не очень виноват, просто Орест, ну он вроде как в чужую игру попал. А я — я в своей. Человеческой обыкновенной справедливости тут не место. Поэтому мне лишь одни камни от Венедиктова нужны. И ему они нужны были, он ради них Ореста и заманил в свою сеть, теперь я это знаю уж наверное. Не чьи-то, а как раз эти.

— Теперь они где?

— У меня. — Нелли усмехнулась. — Почти, ты сама же говоришь. Надобно еще с ними ноги унести подале.

— Так какое тебе дело до чужой вражды?

— Ждать она меня будет, Лидия. Не могу я иначе, Катька, пойми!

— И в цацки сейчас не можешь не играть?

— А здесь ты права. Не время, да и не место. — Нелли принялась решительно складывать украшения обратно. — Уж как нибудь себя пересилю.

— Ну и молодец, — Катя перестала злиться. — Слушай, что-то Зила старая нам давала, помнишь?

— Давай поглядим теперь! — Нелли закрыла ларец.

Катя волокла уже из передней объемистый пестрый узел.

— Развязывай же!

— Ничего не пойму! Тряпки какие-то… — Катя быстро расшвыряла по сторонам содержимое узла.

Девочки в изумлении уставились на наряд цыганки: пеструю юбку с широкими складками, жакет, кацавейку, огромную шаль…

— Рехнулась твоя старуха! Чем это нам поможет?

— Погоди… тут еще что-то, — Катя подняла маленький сверток. — Самое тяжелое, железо, не железо.

— Скорей!

— Погоди… — Катя рванула тугой узелок зубами.

— Ox ты!..

Перед изумленными подругами, поблескивая, рассыпались… украшения!

— Экая дрянь… — Катя подбросила на ладони тяжелое желтое кольцо с зеленым камнем. — Медяшка со стеклом. Зачем нам это?

— Знаю! — Нелли подпрыгнула. — И ты знаешь, подумай, ну же!

В Катиных глазах вспыхнула догадка. Девочки расхохотались как одержимые.

— Ай, старуха, ай, придумала! А ты говоришь рехнулась!

— Ну виновата, молодец старуха, вдвое умней нас обеих!

— Уж это точно!

Наступающий день застал девочек за странным занятием: они складывали пустые оболочки обратно в ларец.

— По дороге на Москву он за нами не погонится, — задумчиво говорила Нелли. — Встретимся в Твери, а уж оттуда и домой повернем.

— Может, ближе?

— Ближе опаснее.

— И то верно. — Катя с досадою раздевалась. — Ох, жалко с мужским-то нарядом расставаться.

— Бог даст, ненадолго. Мне тоже кой-чего жалко, — Нелли горько вздохнула.

Катя меж тем залезала через голову в длинную юбку. Немного времени спустя перед Нелли стояла уже девчонка-цыганка, красивая довольно, но совершенно дюжинная.

— Кинжал свой себе оставлю, — Катя прошлась для пробы, лебедью изгибая под красно-желтой шалью руки. — Цыганка может быть с кинжалом.

— А теперь за дело, — Нелли, отступив на шаг, окинула Катю задумчивым взглядом, словно художник — нетронутый холст.

— Ох, не знаю… — Катю обуяли вдруг сомнения. — Ты не забыла часом, у меня вить только две руки с десятью пальцами, да одна шея. И уши одни.

— Еще волосы есть.

— В волосы нельзя, потерять можно…

— Да не те, эти! — Нелли кивнула на груду побрякушек. — Их виднее должно быть!

— Начнем, благословясь, — Катя накинула на шею тяжелую цепь странной пробы золота с черным камнем посередке, взятую из Неллиных украшений. — Странная диковина. Вроде как змеи на ней.

— Некогда разглядывать, — Нелли протянула подруге граненые бусы из красных стекляшек. — В это волоса продерни!

Не минуло и получаса, как на каждом пальце Катиных рук засверкало по одному-два кольца, а на некоторых и по три, запястья обвили два десятка браслетов, на груди закрасовались броши… Медяшки и стекла с подложкою из цветной фольги равномерно чередовались при этом с драгоценностями.

— А не много ли все-таки? — озадачилась Нелли.

— Главное влезло. Не забудь, цыганки все на себе носят, что есть у них. Вот и буду самая богатая промеж цыганками. Ах, складно! И прятать не надо, пусть хоть все глядят…

— Прятать не надо, — тихо повторила Нелли. — Не знала я, что самое сокровенное надобно выставлять на видное место.

— Оставлять тебя не хочется, — недовольно свела брови Катя.

— Не маленькая, чего со мною за шесть дён сделается? Так вправду лучше всего. Мое имя он знает. Коли до покражи мог мое лганье проглотить, что Орест мне седьмая вода на киселе, так, утерявши ларец, сразу сообразит что к чему. А сообразит, так погонится за мною. В добрый час, у меня и отнимать нечего, не пойман, так и не вор. А до тебя ему не доискаться, не погонится.

— И от грабителей спокойней! — расхохоталась Катя. — Хоть вокруг костра разбойничьего ходи, никому в ум не вспадет разглядывать, что за безделки на девке-цыганке!

— Ты все-таки не ходи, у костра-то…

Подруги молча переглянулись: все было ясно, но кому сделать первый шаг к расставанию?

— Нам было легче тогда, чем Парашке, — заметила вдруг Катя. — Мы вдвоем были, а она-то одна.

— Недолго ей одной осталось. Как встретимся в Твери, сразу домой повернем.

— Не могу я так, — Катя вдруг решительно рванула с указательного пальца одно из колец. — Ничего лишний час не меняет! Хоть одну цацку примерь, я подожду тихонько…

— Катька!! — Нелли горячо обняла подругу. — Только одну, вправду! Вить это недолго!

— Ладно-ладно, не стоило бы… — Катя, сердито шурша юбкой, отошла от Нелли.

Кольцо оказалось уже знакомым цветком из сапфира с розовыми жемчужинами. Но выбирать уж некогда. Нелли, нацепив на руку приятную тяжесть, упала на кровать и глядела в потолок до той поры, покуда он не сделался ниже.

Потолок не просто приблизился к Нелли, он стал из прямого покатым, слившись со стенами, сведенными над головою, словно сложенные в молитвенном жесте руки. Стены здесь молятся вслед за людьми. Маленькое окошко наверху зарешечено, но ничем не покрыто: зимою в него задувает метель, но сейчас, добрым летом, внутрь лезет зеленая ветка липы. Как благовонен ее цвет!

Благовонна и свежая трава, покрывающая пол. В ней много лиловых колокольцев и белой кашки. По одну сторону крошечной кельи стоит скамья, покрытая пестрядевым тюфяком и козьим одеялом, такая же, как у добровольных пленниц, что живут справа и слева. Но другая вещь, напротив, здесь небывалая: это грубая деревянная колыбель.

Соломония подходит, склоняется над колыбелью. Младенец улыбается во сне, словно мир вокруг светел и добр. Мальчик чудо как хорош. На румяных щечках лежат полукружья длинных ресниц, но если бы он открыл глазки, они оказались бы яркими, черными. Крохотные брови уже очерчены по-соболиному, а не белесы, как обыкновенно бывает у грудных. Золотистая кудряшка прилипла ко лбу. Истинный маленький царевич.

Царевич! Соломония вздрагивает: пора!

— Георгий! Дитятко мое!

Соломония бережно вынимает ребенка из колыбели. Ей и хочется взглянуть напоследок в черные глазки малютки, и жаль отрывать его от сладкого сна. Неужели никогда боле не ощутит она этой теплой тяжести в руках? Соломония выскальзывает в темный коридор. Менее часа — и от обедни вернутся монахини. Медлить нельзя. Соломония спускается в тяжелую нишу ворот Покровской обители. Сюда позволено заходить нищим каликам. Привратница подкуплена — до конца обедни она не следит за проходом.

Лишь один нищий стоит в воротах, верно слишком страшен он для остальных. Это старик, но крепкий, и жалкие отрепья не могут утаить воинственной его осанки. Через плечо старика переброшен продолговатый сверток в сером холсте, он придерживает свою ношу локтем свободной руки. Другая рука держит посох, который в действительности не нужен.

— Дяденька Никита! — ахает Соломония. — Не чаяла тебя увидать.

— Царское дело царской родне творить, — сурово отвечает старик, кинув властный взгляд из-под спутанной гривы сивых волос. — Прими мое благословение, чадо обиженное, да не мешкай.

Старик снимает ношу с плеча. Внутри оказывается лукошко, в котором лежит еще один сверток. Старик небрежно вытряхивает сверток из лукошка, протягивает Соломонии.

— Давай!

Почти выпустив дитя из рук, Соломония вдруг привлекает его к груди.

— Не буди, — оговаривает ее старик. — Покуда до своих людишек не дойду, лучше, чтоб никто и не слышал. Не бойся! В ближней роще охрана ждет.

Подавив слезы, Соломония отдает младенца. Уложив спящее дитя в лукошко, старик укрывает его холстом и вешает на плечо.

— Не скорби, а радуйся, худшей беды не будет. Прощай, да все сделай как надо! — Старик, согнувшись, лезет в прорезанную в воротах дверку.

Соломония идет обратно со свертком, но до какой боли легко ее рукам! Все, она вновь в своей келье. Соломония накидывает на дверь засов,

разворачивает ткань. Увиденное заставляет ее содрогнуться.

В свертке лежит искусно вырезанная деревянная кукла размером с грудного ребенка. Личико куклы размалевано красками.

Помертвев лицом, Соломония кладет куклу в колыбель. Дело сделано. Нет, еще не совсем.

— Царевич Георгий умер, — час спустя говорит она в полуоткрытую дверь. — Я не хочу никого впускать. Принесите мне всего для погребения, а я стану молиться над ним три дня.

Три дня Соломония не спит. Опасность еще не миновала. Монахини приносят маленький гробик. Соломония обряжает куклу в красный чепчик, красную, богато вышитую рубашечку — все из лучшего шелка. Кутает в парчовые золотые пеленки. Вести уже поползла змеями во все концы из монастырских стен: законный наследник, царевич Георгий, умер, никто не угрожает теперь незаконному царевичу Ивану, родившемуся неделю назад сыну проклятой Елены Глинской.

Тревога в помощь Соломонии: она не спит третий день. Нельзя допустить, чтобы кто из монахинь приблизился к гробику. Панихида будет краткой, а там каменная кладка церкви навеки примет секрет. Можно не таить рыданий, хуже того, надлежит рыдать, чтобы никто не заподозрил правды. Но она не может, слез нет. Сидя на табуретке в изголовье кукольного гроба, Соломония без смысла вертит на пальце колечко-цветок, которое всегда привлекало вниманье мальчика. Георгий, дитятко, что-то станется с тобой?

— Светло совсем, пора мне! Ты вздремни немножко, а то занеможешь.

— Но, Катька, — у Нелли вовсе пересохли губы, — мы не подумали, тебе ж без меня Роха не отдадут! В конюшнях-то!

— Не надо Роха! — В Катиных глазах сверкнули слезы. — Нигде нам вдвоем нельзя сейчас ходить, это первое, а второе — пешком неприметней! Уж последи за ним до Твери!

— До Твери! Будь осторожней!

Подхватив кольцо с ослабшей ладони Нелли, Катя метнулась к дверям. Матрена, стиравшая внизу белье, не обратила внимания на цыганскую девчонку, из тех, что досадно зачастили в дом со времени болезни юного жильца.

 

Глава XXXII

Нелли проспала более трех часов, почти до полудня. Впрочем, спешить не имело уже такого большого смысла. Катька небось успела выбраться из города, а противу Нелли у Венедиктова нету больше, как говорят судейские, улик.

Нету улик! Улика стояла на полу, матово поблескивая вишневым деревом. Куда девать ларец? Быть может, он и втиснется кое-как в арчимак, да только какой толк тогда было затевать весь машкерад? Суть-то в том, чтобы при Нелли не было ничего, имеющего отношения к ее драгоценностям.

Нелли в задумчивости бродила по горнице, маленькой сыроватой горнице с Невою в окне, которую ей суждено сейчас оставить в прошлом. Можно для видимости набить ларец какими нито бумагами и дать на храненье Матрене, а затем выписать почтой. Нет, не годится! Венедиктову известен адрес, до прочего дознаться легко. Не говорить же: вот, мол, тебе, любезная Матрена, ларец, да только никому про него не сказывай и спрячь получше, он вить краденой. Дознается, вмиг дознается Венедиктов!

Отправить почтою себе самой, в Сабурово? Тоже неладно, почта опередит Нелли, объясняйся потом с родителями.

Лучше всего, конечно, бросить ларец прямо с Петровской набережной в Неву, но Нелли не могла. Ларец, пусть и не говорящий, надежный хранитель ее камней, их жилище! Нет, рука не подымется.

Решение пришло мгновенно, и тут же показалось странным, что медлило так долго. Единственно разумный поступок!

Нелли развинтила чернильницу.

«Милостивая государыня! — уверенно застрочило ее перо. — Не осудите, что обстоятельства нудят меня в незамедлительной спешке покинуть столицу. В знак доверия и сердечнейшего сочувствия прошу оказать мне услугу, спрятавши сей ларец ото всех, а в особенности от врага жизни Вашей. Просьбою сей я обрекаю пути наши еще раз пересечься и уповаю, что сумею оказаться полезну Вам».

Украсивши послание размашистыми рцы и словом, Нелли призадумалась. Нехорошо все-таки. Вдруг Лидия попадет в беду, как ей оповестить тогда Нелли?

«Некоторое время буду я в Твери», — приписала она снизу. Совесть успокоилась.

Нелли не стала сворачивать лист до осьмушки, а лишь согнула вдвое и неподписанным уложила в ларец поверх пустых мешочков и футляров. Оставалось лишь обернуть ларец и донести его до отделения почтового. Нелюбезно только выходит, что деньги за доставку глупые почтовые служащие возьмут с Лидии, а не с Нелли, да таковы уж их правила. На месте Государыни стоило распорядиться, право, чтобы делалось наоборот! Папенька рассказывал, сколько сапог сбивают почтовые доставщики, гоняясь за адресатами, кои письма не ждали и платить за него никак не намерены! А вить ежели брать с человека плату при отправке, так он ничего не вышлет зря!

Впрочем, времени предаваться размышлениям о пользе государственной у Нелли не было.

До третьего часу Нелли хлопотала с почтою, складывала кое-как вещи, рассчитывалась с Матреной. У Матрены же Нелли удалось разузнать, что кум ее, косой Власий, содержальщик конюшен, человек надежный. То есть слуги его тож не разбойники. Это было важно. Втрое быстрей доберется из Санкт-Петербурга до Твери путешественник, что едет на своей хорошей лошади. Не придется ему часами дожидаться на станциях. Однако Нелли сильно сомневалась, что добираться вдвоем на двух лошадях, да притом еще, что второй конь — норовистый Рох, не доведется вдвое дольше, чем казенным путникам. А уж что хлопотнее — сомнений никаких! По щастию, все разрешилося легко. За гривенник в день Власий охотно отпустил с Нелли до Твери своего парня Емельку, в чьи обязанности вменили заботу о Рохе. Нелли не поленилась удостовериться, что Емелька — работник толковый и на Рохе, по крайности, способен усидеть.

Только в пятом часу, сопровождаемая ворчанием, благословениями и ватрушками достойной вдовы, Нелли оставила, наконец, синий домик на Петровской набережной.

Как переменилося все вокруг всего-то за десяток дней! Как несхоже было утро прибытия подруг в столицу с вечером отъезда из нее Нелли — одной-одинешенькой, в сопровождении чужого наемного человека! Тогда сухая и солнечная осень играла всеми красками, холодная земля сама отскакивала от копыт. Ныне они вязли в намытой дождями грязи, и солнце, казалось, навсегда затаилось за серыми облаками. Воистину, было отчего впасть в меланхолию.

Но разве сие достойно похвалы? Нелли похлопала Нарда по теплой шее и постаралась приободриться. Странствие ее, несомненно, увенчалось успехом. Можно ли было надеяться, что камни достанутся так легко? То-то будет радости, когда в Твери появится Катька! Тогда уж Нелли не ограничится одним колечком, будет разговаривать с камнями целый день! А потом расскажет каменные истории Катьке. А как обрадуется Парашка, когда подойдет к концу ее заточение в монастыре! Нелли теперь казалось уже, что вот-вот сядут они втроем в карету, в окошках коей замелькают знакомые виды родных мест.

Да и самое дорога готовит Нелли немало любопытного. Ей довелось повидать Санкт-Петербурх, но вить по пути к Твери ее ждет Новгород!

Пожалуй, из всех сокровищ познания, которыми щедро делился с дочерью Кирилла Иванович, только повествования об истории рода человеческого не падали на худую почву. Часами готова была Нелли слушать, к примеру, о войне царя Ивана Васильевича с гордыми новгородцами. Симпатии Кириллы Ивановича были при этом целостно на стороне торговой республики.

«Подумай, дитя, — говаривал он, — сколь славен был сей независимый град! Древняя Русь была воистину щасливой страной. Мы привыкли нынче, что все передовое и разумное исходит из Франции, но удивись — были времена, когда французам было до нас далеко. Первою нашей столицей, ты помнишь, был Киев, второй — Москва, теперь же — Санкт-Петербурх. Так вот, когда правитель Киева, еще даже не царь, а лишь Великий Князь Ярослав надумал отдать дочь свою Анну за короля Франции Генриха Капета, для девы сие было почти нещастием. Дочь князя Ярослава свободно изъяснялася на древних языках — греческом и латинском, читала на них труды великих мыслителей. Вокруг нее был салон просвещенной молодежи! Меж тем дворяне французские, не токмо молодые, не всегда умели подписать собственное имя на родном языке! Во всех отношениях древний Киев был просвещенней и благоустроеннее Парижа!»

«Отчего же это переменилося, папенька? Вить государь Петр Алексеевич мечтал лишь о том, чтобы сделались мы как теперь, то есть не хуже Европы!»

«Мы спасли государства европейские, маленькая Нелли. Из далеких песков пришла неслыханная сила, именем татары. Были они дики и свирепы. Пепелища и пирамиды из людских черепов оставалися за кровавым этим племенем. Много русских городов они сожгли до основания, многое множество русских людей обрекли лютой смерти, покуда не покорили Русь. Но мужество наше подорвало их силу. Лишь слегка потревожили татары Европу, которую хотели также покорить. Даже не на всю Русь их достало. Непокоренною осталась торговая республика Новгородская».

«Папенька, что такое республика?»

«Равноправное устройство жизни, Нелли. Все граждане равны, как братья, и нету над ними ни царей земных, ни знатности рода. Новгородцы все занимались торговлею и плавали в дальние страны».

По чести сказать, Нелли, в отличие от папеньки, не слишком привлекало жизненное устройство без царя. К тому же…

«Папенька, неужто все-все новгородцы были вовсе одинаковы?»

«Понятное дело, некоторые были удачливее в торговых делах, а значит — богаче».

«Папенька, тогда получается, что ежели люди живут братьями без царя и знатности рода, неравенство промеж них идет по богатству?»

Кирилла Иванович отчего-то сердился. А все-таки интересно было слушать про колокол, который сзывал всех горожан на совет-вече, чтобы решать важные дела.

«И пошло с той поры две русских жизни, маленькая Нелли. В одной русские, татарами завоеванные, много дикости переняли от них и многое утратили в образованности и благом устройстве. Переняли варварскую пышность в одеждах, жестокость к слабому и раболепие с сильным, переняли неуважение к милому идеалу, каковой являет в жизни нашей женщина. Все сие — черты азиатские, дитя! Во второй же русской жизни, новгородской, цивилизованность сохранялась. Даже монеты, что татары чеканили, новгородцы не принимали у себя к обращению, тако презирали они азиатов. Но шло время, и в завоеванной части народа русского стали копиться силы к освобождению. Наконец русские свергли татар, и цари наши стали иметь лишь Бога над собою. Но увы, даже от дурной привычки трудно отучиться враз. Помнишь, как ты повадилась было класть локти на стол? Сама ведаешь, как трудно отвыкать. Тысячекратно трудней изжить дурной образ жизни, когда не одно поколение предков с ним свыклось. Много жестокого было, когда поднималося царство Московское. И одною из жестокостей было покорение Новгорода, братоубийственная война. Со всех сил сопротивлялися новгородцы. Многое еще узнаешь ты про великую женщину по имени Марфа, ревнительницу свободы. Не во всем была она права и зря искала союзников в литвинах, русских врагах, но была она великая женщина. При царе Иоанне Третьем ее пленили и увезли в Москву вместе с вечевым колоколом. Так их и отвезли вместе — гордую старуху Борецкую и колокол вольности. Но худший поход против Новгорода предпринял внук Иоанна Третьего Иоанн Грозный. Шесть недель длился кровавый погром Новгорода, шесть недель опричники резали, топили, бросали в огонь не токмо мужчин, но и стариков, женщин и детей. Шесть недель грабили великий город».

«Папенька, Иван Грозный был дурной человек? Как же Господь допустил его царем?»

«Был он тиран, а Господу до земных царств нету дела. Всякая власть — уставление человеческое».

Но тут уроки исторические заходили уже в ту область, где Нелли не о чем было с отцом беседовать. Как же всякая власть — уставление человеческое? Зачем тогда цари — помазанники Божии? Объяснять это Кирилле Ивановичу не имело смысла. Но вить и со своей стороны он прав — для чего Господу дурной помазанник?

— Слышь-ко, молодой барин, Тосна! Лучше б здесь ночевать.

Нелли вздрогнула. Из ноздрей Нарда валил белый пар, а в кустарниках вокруг дороги, словно куски разорванной кисеи, лежали клочья тумана. Серый сумрак ровно окутывал серые крыши строений, начинавших собою незначительное селение.

— Видно, придется. Теснотища небось в почтовой-то избе!

— Тут и крестьяне на постой принимают, есть и чистые горницы.

Чистая горница, впрочем, оказалась чиста только по прозванию. Нелли порадовалась тусклому свету лучины, быть может милосердно укрывающему полчища насекомых. Молодая баба принесла на ужин глиняную миску гречневой каши, но Нелли вовремя вспомнила о Матрениной сдобе. Ватрушки оказались со сладким творогом и малиновым вареньем. Добрая половина их, впрочем, перекочевала со стола Нелли в передник беловолосой девочки лет трех, что, не проронив ни слова, то пряталась за косяком, то высовывалась, наблюдая за Нелли. Но и оставшегося Нелли достало, а другие члены многочисленного семейства, ютящиеся в смежной «черной» половине дома, ее не беспокоили. Соломенный тюфяк был относительно мягок, но, невзирая на усталость, сон Нелли все время прерывался. Два раза за ночь она куталась в плащ и выходила проведать лошадей, а недовольному Роху скормила три яблока. Когда же Нелли удалось наконец забыться под трели сверчка, ей отчего-то приснился Иван Грозный, который, облаченный в красную рубаху палача, рубил топором новгородский колокол. Колокол же был живым и отлитым из чистого золота, с отчеканенным лицом, и глаза его плакали серебряными слезами. За спиною у Ивана Грозного стоял Венедиктов, который держал за спиною еще один острый топор — с обагренным кровью лезвием.

 

Глава XXXIII

Одно хорошо в осенних странствиях: путешественнику не грозят комары. Это было первою мыслью Нелли, когда, проснувшись от стука, она обнаружила, что окошко «чистой» горницы, висевшее на ременных петлях, не устояло перед порывом ветра. Сырость пробирала до костей, но зато было светло. Останься окошко затворено, одеваться пришлось бы в темноте: затянутое по-деревенски пузырем, мало солнца могло оно пропустить. Умываньем Нелли решилась пренебречь до ближайшего лесного ручья, а с туалетом кое-как управилась, хотя расчесать и переплести волосы без Катькиной помощи было делом нелегким. Одна прядь в косе получилась куда толще, чем надо, а две другие уж больно тонки. Без зеркала и не разберешь, какова куафюра, но раскладываться неохота. Скорей в путь!

Емелька заседлал уже сытых лошадей, и Нелли не без довольства увидела, что он не поленился поработать скребницею.

— Экой, барин, на твоем красавце науз приметный, — сказал он, охлопывая Роха по лоснящемуся крупу. — Не нашей, не русской работы узда. Видал такие, кажись, у башкир, а может статься, и у калмыков.

Нелли хотела было пояснить, что работа цыганская, но сдержалась и молча запрыгнула в седло.

И вновь замелькали вдоль обочины полосатые верстовые столбы. Дорога из Санкт-Петербурга (последнее время Нелли стала примечать, что в столице жители произносили через раз то «Петербурх», а то и «Петербург», не то что в провинции, где знали только первое…) в Москву, как сугубо важная, была большею частью вымощена бревнами, и у путников, едущих в экипажах, был вид на редкость жалкий.

— Ну и разумны же Вы, сударь, что пустились верхом, — окликнул Нелли молодой человек из крытой кареты. — Я-то чаял по лености соспать весь путь, а вместо этого не ласкаюсь доехать с целыми ребрами. Ей-же-ей, будто черт молотил палкою по бокам да по спине! Ох, поясница! — страдалец скорчил гримасу, откидываясь вглубь.

Нелли рывком послала Нарда и, уж опередив карету, дала волю неприличному смеху.

Вскоре, однако ж, пришел черед и Нелли позавидовать пострадавшему от тряски. Небо, без того затянутое, после обеда вовсе налилось свинцом, предвещая бурю. Стих ветер, деревья застыли, лишь слабо подрагивая бурыми лохмотьями уцелевшей листвы. В считанные минуты стемнело, словно сделался поздний вечер. Затревожились лошади: Нард тряс головою, Рох заржал.

— Ну угодили, барин, прямо посередь дороги! — с досадою крикнул Емелька. Нелли с трудом его расслышала — окутавшая все вокруг тишина, казалось, странным образом поглощала звуки.

Да, куда как хорошо очутиться сейчас в крытом возке, пусть и тряском, но таком уютном, когда струи барабанят по натянутой коже! Нелли спешилась вслед за Емелькой.

— Вон под тем ясенем переждем!

Дерево справа от дороги было впрямь подходящим — и развесистое, и не толстое, выскочит из земли, так не раздавит. Вскоре они стояли уже под ненадежным укрытием.

Тишина сгущалась и звенела. Наконец длинная молонья, словно комета с хвостом, разорвала облака. Загрохотало. Емелька что-то нашептывал себе под нос и истово крестился. Ах, была бы с нею Катя, вместо этого рябого увальня, с ручищами как оглобли! Даже и буря показалась бы веселей.

Ни капли воды не пролилось еще на землю, но деревья заходили ходуном, и тяжелый плащ Нелли наполнился стремительным ветром, словно парус. Она еле устояла на ногах. Хрустнуло, к ногам упала первая ветка, белесо посверкивая в темноте свежим сломом.

— Эх, ты!!

Молодой дубок, шагах в тридцати, словно ожил и начал вылезать из земли, вырывая корни, словно ноги. Нелли глядела на него как завороженная: ей казалось отчего-то, что в жизни не видала она зрелища более захватывающего и прекрасного, чем эта осенняя буря на дороге.

Необычайно красивы показались ей также заросли барбариса, усыпанные коралловыми бусинами продолговатых ягод.

Самый треск доносился из сосновой рощицы по другую сторону дороги.

— Скачет кто-то! Вот полоумные, кто ж в такое ненастье соображения лишился! — изумился Емелька, прислушиваясь.

Топот приближался, слышный даже сквозь ненастье. Уж можно было различить вдали силуэты всадников, пригнувшиеся к гривам лошадей. Еще немного, и Нелли удивилась — лошади показались ей слишком уж невысоки. Это были лошади, а не пони, но какие странные! Толстоногие, с очень лохматыми и длинными гривами, что так и плясали на ветру. Нарочно, что ли, эта компания подбирала себе одинаковых лошадей? Всадники приближались. Головной из них поднял лицо от конской шеи.

— В седло! — выкликнула Нелли, суя носок в стремя. Нард даже не взбрыкнул, казалось, понявши ее мысль.

— Да ты, сударик, белены объелся?! — завопил Емелька.

— Говорю, в седло!

Увы! Догадка Нелли оказалась верна: человек с лицом ящерицы успел ее заметить и даже узнать: он кричал что-то, обернувшись, своим спутникам и указывал рукой в сторону ясеня.

Ах, кабы буря не ломала деревьев! Тогда бы скакать им лесами по бездорожью, вить в лесу так легко затаиться! Но сейчас в лес нельзя никак — эдак можно и лошадей покалечить! Оставалось одно — мчать по дороге вперед погони, чтоб в ближней яме ославить догонявших разбойниками.

Еще не успев додумать этих мыслей, Нелли взлетела уже на тракт. Наконец хлынул ливень — сперва сплошной стеной, через которую ничего

нельзя было расслышать и разглядеть, затем хлесткими струями.

Теперь Нелли видела, что расстояние между ними и преследователями чуть-чуть, да увеличилось. Так-то, ящерицы! Куда вам противу таких коней на своих коротконожках!

— Слышь, барин! Я вить с тобой от погони утекать не подряжался!

— Дурья башка, не видишь, это ж грабители! Хотят хороших лошадей отобрать!

— Эвона что! Так лошади-то твои, не мои!

— Не трусь ты, оторвемся, лишь бы до места доскакать!

— Далече будет!

— Делать нечего!

Нелли трудно было кричать, скачка отнимала все дыхание. Ей казалось уже, что мокрая тьма доносит свистяще-шипящую речь слуг Венедиктова. Бревна под копытами вдруг кончились: верно мужики растащили для своих нужд. Копыта начали месить грязь: расстояние сократилось.

Ничего, только не бояться! Топкий участок кончится, но и врагам его по воздуху не перелететь. Это только сейчас так страшно от их приближения!

— Э, нет, сударик! Коли им лошади нужны, так пускай берут, а с меня взятки гладки! — Емелька на скаку соскочил с седла и, кувырнувшись через голову, скатился в канаву.

— Ах, ты!..

Рох, вскинув голову, тревожно заржал, остановясь посреди дороги.

Нелли в отчаяньи закусила губы. Она успеет оторваться, если помчит дальше одна. Но Рох! Как бросить Роха?! Как посмотрит она в глаза Катьке? Нет, ни за что на свете!

Ах, лошади, до чего ж вы благородны и чутки и вместе с тем до чего вы глупы! Разве собака осталась бы эдак стоять посреди дороги? Небось сама бы помчалась за хозяином, безо всякой веревки!

Плача от досады, Нелли соскочила с Нарда и, увязая сапогами, побежала к Роху. Быть может, она еще успеет накинуть его повод на заднюю луку своего седла? Шипящие крики доносились до нее уже не в воображении.

Шпага, скользнувшая в ее руку, казалась под ливнем искривленной в нескольких местах, словно молонья.

Враги попрыгали с низких своих лошадок.

Один из ящериц, верно, выкрикнул какую-то команду остальным, и они пошли на Нелли с трех сторон, парами. В руках их посверкивали ножи, но в блеске узких глаз таилось куда больше угрозы.

Быть может, Нелли и далеко было до легендарного фехтовальщика, о коем рассказывал Роскоф: стоя под ливнем, он остался сух. Однако и Нелли немало повывихивала кисть, чтобы освоить сей прием. Не так-то легко к ней подойти!

— Кубла, хурла! — выкрикнул главный. Ящерицы остановились в двух шагах: Нелли видела совсем близко, как стекает вода по их гладким черным волосам. Думают, она станет зря утруждать руку? Нелли застыла с поднятою шпагой. Ящерицы задвигались. Нелли возобновила вращение.

— Фултык!

Да на каком же языке они говорят?

Издали донесся топот. Неужто к ящерицам еще и подмога? Тогда дело вовсе плохо.

Недоуменно повернувшись назад, один из ящериц со стоном схватился за бок, на коем медленно проступило темное пятно.

— Так-то тебе! — Нелли отерла лезвие о плащ.

Наверное, это была не подмога врагу: очень уж обеспокоил ящериц дальний скок. Любой случайный путник, окажись он не трус, был бы куда кстати! Вот уже появилась вдали белая, далеко видная лошадь, над которою стлался черный плащ. Путник был без шапки, светловолос.

— Ах ты, нелегкая! — гневно воскликнул он, спешиваясь. — Держись, друг мой, сейчас я пробьюсь к тебе!

Ящерицы разделились: теперь спереди их была Нелли, а проезжий путник — с тылу, и он, вращая шпагою, но не вступая в сериозную схватку, рвался к Нелли.

Некогда было и разглядеть лица нечаянного помощника, когда он, наконец, оказался рядом. Ящерицы явно не давали о себе забыть.

— Спиною к спине! — крикнул ей путник.

Теперь они отражали нападение с двух сторон, что вправду было удобно. Нелли успела заметить две вещи. Первое — на ее компаниона ящерицы наскакивали куда яростнее, верно, им дано было указание захватить Нелли живою, а убить случайного ее защитника они не вменяли себе в большую проблему. Второе, более непонятное — компанион ее, несомненно искусный фехтовальщик, отчего-то все метил врагам по рукам и ногам, хотя раза два ему предоставлялась возможность хорошего смертоносного выпада.

Некоторое время ни защищавшимся, ни нападавшим было не до разговоров. Минуло около четверти часу, и до слуха Нелли вновь донесся топот, на

сей раз с другой стороны, от Новгорода, а не к нему. И топот был иной — не карьер, каким примчался недавний ее защитник, а скорая, но без торопливости рысь, которая вдруг сменилась галопом, словно путник увидал вдали драку. Так оно, верно, и было. Что же, и второй проезжий кстати, раз он не трус.

— Потроха святого Гри! Грабители! — На сей раз Нелли не видела самого всадника, но гневно-веселый его голос прозвучал в ее ушах музыкою. — Я иду, господа!

О, этот проезжий не церемонился! Едва спрыгнул он с коня, как двое ящериц повалились наземь по обеи стороны. Второй, впрочем, поднялся на ноги и, согнувшись вдвое, поковылял к своей лошади.

— Кубла-та!

Нелли щасливо расхохоталась, не справляясь с охватившим ее возбуждением: ящерицы, несомненно, отступали. Вот уже взбираются они на своих малорослых мохнаток, вот поворачивают к Петербурху. Уходят! Последним скакал раненый, а главный успел прихватить повод лошади убитого.

— А покойничек-разбойничек-то мой, — превесело заявил второй избавитель, касаясь распростертого тела носком сапога. — Экая, однако, страхолюдина.

— Ваш, сударь, Ваш, кто поспорит. — В голосе первого путника прозвучала улыбка. Он, в свою очередь, задумчиво наклонился над трупом.

Дождь вдруг кончился, и сквозь тучи проглянуло небо. Странное дело: ночь превратилась в ранний вечер. Трое соратников наконец увидели друг друга.

— А кто это? — спросила Нелли первого, указывая на тело.

— Утукки, а может, и асакки, кто его разберет, — спокойно отвечал он. — Не умею ответить тебе точнее, маленькая Нелли.

— Нелли! Так вот, как тебя звать на самом деле! — воскликнул второй избавитель и тут же, оборотясь к первому, любезно произнес: — Щаслив сделать знакомство, сударь. Филипп Антоныч Росков, французской дворянин.

— Священник храма Преображения в селе Сабурове Модест. Рад уместному знакомству. Третьего же из нас мы, кажется, знаем оба.

 

Глава XXXIV

Нелли подбежала к Роскофу. Тот, не чинясь, поднял ее под мышки, словно малого ребенка, и расцеловал в обе щеки, но тут же отчего-то покраснел.

— Филипп! — воскликнула Нелли, когда сапоги ее вновь соприкоснулись с землей. — Разве бывают в жизни такие удивительнейшие случайности?

— Случайностям нету места в нашей жизни, — произнес отец Модест. — Но сама жизнь причудливее всего, что творит воображение самого резвого книгописца.

— Не могу согласиться, — отозвался Роскоф. — Я чаял, мне потребуется немало усилий отыскать в Санкт-Петербурге моего маленького ученика в фехтовании. И вдруг оный сам собой оказывается на дороге, да еще в опасном положении.

— Ты хотел меня разыскать? — изумилась Нелли.

— Я не мог последовать с тобою, ибо ждал на месте распоряжений моего отца. Но не мог и спать спокойно, отпустив навстречу опасностям девицу столь юного возраста. В Новгороде я был по последнему отцовскому поручению, а в столицу свернул уже за тобою.

— Ищите и обрящете, — усмехнулся отец Модест. — Экое диво, что Вы обрели проще и скорей, чем надеялись? Однако поспешим, друзья мои, Венедиктов не успокоится на этой неудаче.

— Только одно, отче, — нахмурилась Нелли. — Вы мчались так, словно уж наверное знали, что эти… ну, слуги его, на меня нападут. Уж это никак не случайность? Как Вы могли знать?

— Я знал лишь, в какую сторону ты едешь, думаю, из того же источника, что и Венедиктов. Проще говоря, я побывал в доме Петряевой, а затем подкупил человека в конюшне.

— Нет, не сходится! Вы — священник, от Вас Матрена не стала скрывать, где мы держали коней. Но она славная женщина и за деньги бы не сказала. Как же узнал Венедиктов?

— Тогда спроси об этом не меня, а себя, — с неодобрением заметил отец Модест. — Я же могу повествовать лишь о себе. Я догадался, что ты в опасности, когда, едучи тебе вслед, был обогнан торопливой нечистью. Пришлось оставить твою подругу на ближайшей станции в карете, а самому пуститься верхом.

— Катька с Вами? — Нелли подпрыгнула.

— Нет, со мною Прасковия.

— Что?!

— Некогда, маленькая Нелли Сабурова, некогда! — отец Модест сунул в стремя ногу. — Очень о многом нам предстоит всем говорить, но не в пустынной местности в вечерний час.

— Мне многое темно, но Его Преподобие, несомненно, прав, — Роскоф подсадил Нелли.

Некоторое время путники молча ехали рысями.

— Отец Модест, ответьте хоть, отчего слуги Венедиктова не говорят по-нашему? Он вить давно тут живет.

— Утукки не могут понимать никакой человеческой речи. Ни русской, ни иного народа. Хозяин же их приказывает им энергиею мысли, и они чувствуют любое распоряжение вдесятеро лучше, чем рабы-человеки.

— Вы нарочно смеетесь надо мною? — Нелли начинала злиться не на шутку. — Что это еще за утукки такие?

— Да просто нежить, я думал, ты сама поняла. У нежити вить больше разновидностей, чем пород у собак.

— То есть это не люди?

— Не люди вовсе. Души у них нету. Думаю, я мог бы даже не бояться их убивать, но береженого Бог бережет, а положение обязывает.

— Это конь твоей подруги, его забыть трудно, — Роскоф кивнул на скаку на Роха. — А где ж она самое?

— Впереди. В Твери мы должны повстречаться.

— Это досадно, — отец Модест поморщился. — Я-то думал свернуть с дороги, как только нас догонит Парасковия. Следующий ход его будет хитрее, а мы тут затеяли поддавки.

— Но не можем же мы бросить Катьку!

— Ни ее, ни ларец мы не бросим, — меланхолически отвечал отец Модест. — Я просто досадую.

— Откуда Вы знаете про ларец? Уж никак не от Матрены.

— Посуди сама, разве б ты покинула город, не получив, чего хотела? Догадаться и тут не трудно. Скажешь, ларец не у ней?

— Нет, не у ней! — Нелли рассмеялась, перестав вдруг сердиться на священника. — Но драгоценности, драгоценности с нею!

На это рассмеялся и священник.

Дорогу совершенно развезло после бури. Грязь из-под копыт до колена обрызгивала ноги, липла к плащам.

— Откровенно говоря, я выпил бы горячего вина с пряностями или хотя бы русского напитка на меду, — признался Роскоф.

Возбуждение драки и радостное возбуждение встречи поутихли, и Нелли начала дрожать от леденящих прикосновений тяжелой мокрой одежды. Спутники ее тоже глядели не самым лучшим образом, особенно отец Модест, видно по дороге потерявший шляпу. Вода ручейками стекала с мокрой его головы по лицу и одежде.

— О столь изысканном напитке и не мечтайте, — отвечал он Роскофу. — Напиток же на меду называется сбитнем, и, Бог даст, им мы сумеем разжиться. И надеюсь, что скоро, потому что я вижу впереди деревню.

Деревня оказалась не почтовой, всего в несколько домов, однако казалось несомненным на таком важном тракте, что постой составляет одну из основных статей дохода ее жителей. Не прошло и четверти часу, как путешественники, устроивши лошадей, входили в длинную горницу, полностью отведенную хозяевами для нужд проезжих. Вдоль стен стояли лавки, служащие также постелями, а на столе, неслыханная роскошь, горела сальная свеча. Однако прислоняться к стенам не стоило из страха перед жирною сажей: печь была слажена по-черному. Но все же она топилась, и так жарко, что кинутый на лавку плащ Нелли тут же изошел сырым паром.

— Прошу у дамы прощения за вольность, — насмешливо поклонясь Нелли, отец Модест скинул камзол. Пальцы священника распустили короткую косу и принялись отжимать воду из прядей.

— Можете уж заодно снять и парик, — фыркнула Нелли. — Нето собьется, потом не расчешете.

— Снять что? — черные глаза священника превесело сверкнули.

— Парик, — удивилась Нелли.

— Воистину, мы живем в странный век. Ты вить видела, как я служу Литургию. Уж слишком большой невеждою надо быть, чтобы допустить, что я творю сие в парике.

— Но как же… — Нелли растерялась.

Отец Модест вытащил из кармана носовой платок и принялся неторопливо промакивать совершенно белые пряди волос.

— Вы — седой?

Вопрос явственно противуречил всяким представлениям о приличии.

— Признаюсь по чести, я немного нарочно уделяю сугубое внимание куафюре, — отец Модест улыбнулся. — Когда обстоятельства, как сейчас, вынуждают меня одеваться в гражданское платье, это легко сходит за парик. Молодой человек с седыми волосами — уж слишком оно западает в память. Сие не всегда входит в мои планы. Но ряса с париком — это нонсенс, тут уж мне, волей-неволей, не сбить с толку ни одного разумного человека. Экой стыд, маленькая Нелли! Неужто ты не знаешь, что мужчине не пристало покрывать в храме голову ничем, кроме разве митры, коей меня никто отнюдь не награждал.

— Многие мужчины ходят в церковь в париках, — заспорила для чего-то Нелли.

— Дорогое дитя, коли они так поступают, это их беда. Нынче время забвения канонов. Духовные стали как мирские, а мирские как свиньи.

Вовсе не об этом в действительности хотелось говорить Нелли с отцом Модестом, который все больше занимал ее мысли. Отчего он поседел? Где взаправду родился? Зачем поехал за нею вслед?

Стукнула дверь. В горницу вошел Роскоф, отлучавшийся на хозяйскую половину. В руках его дымилась глиняная корчага.

— Один бокал хорошего серебра у меня в суме, — Роскоф осторожно поставил сосуд на стол. — В крайнем случае будем пить вкруговую, все лучше, чем из деревянных плошек. Есть у меня и фляжка коньяку, его можно добавить в сей медовый кипяток. Также запасся я в Новгороде хорошим вяленым мясом, ибо те супы, что предлагают на здешних постоялых дворах, на мой французский вкус ужасны.

— Да Вы неоценимый товарищ в дороге, господин Росков.

— Сдается мне, что и Ваше Преподобие не шиты лыком, — отозвался Филипп, склоняясь над седельной сумою.

— Не лыком шиты, Филипп, — улыбнулась Нелли. — Мне думается, я должна рассказать тебе все как есть, а отец Модест должен поведать нам обоим, откуда все известно ему.

— На редкость ясное изложение мысли, маленькая Нелли, — священник кивнул с пресериозною миной. — Но для второй части твоего плана надобно дождаться обеих твоих подруг. До них сие также имеет касательство, поскольку только ты, с их помощью, можешь оказать мне важную услугу. Не думаю, что ты не захочешь этого сделать.

— Вам, отче, виднее, захочу я или нет, — Нелли приняла из рук Роскофа дымящийся стакан. Тяжелый старинный металл приятно грел пальцы, а первый глоток приторно-сладкого питья, противно отдающего спиртным, живительным теплом пробежал по жилам. — Вы, сдается, знаете слишком много, а я — слишком мало.

— Признаюсь, сударь, мне Вы также кажетесь человеком весьма сведущим, — задумчиво вглядываясь в лицо отца Модеста, молвил Роскоф, не уловивший сарказма Нелли.

— А Вы мне — человеком, которому есть что рассказать, — отец Модест в свою очередь приложился к бокалу. — Экой хороший у Вас коньяк!

— Ваше здоровье! — Роскоф, как всякой радушный потчеватель, наполнил себе бокал последним. — Думается, сударь, простите, Ваше Преподобие, меня сбивает с толку Ваше платье, почивать мы будем по очереди, за исключением, понятно, юного Романа.

— Надобно купить пороха, — меж бровей отца Модеста прорезалась озабоченная вертикальная складка. — Мой сегодня вовсе отсырел. Но здесь мы едва ли им запасемся. Сударь, спрошу покуда лишь одно — располагаете ли Вы неограниченным временем, быть может, двумя месяцами или даже полугодом, необходимыми, дабы помочь мне содеять дела, после которых мы сможем со спокойным сердцем сопроводить нашего юного… Романа под родительский кров?

— Я был не волен собою до прошлой недели, но теперь располагаю своим временем совершенно.

— На что же нам нужно полгода? — воскликнула Нелли, только сейчас сопоставившая скорое появление Параши с семейными своими обстоятельствами. — Если Парашка здесь, то родители меня уже обыскались! Они же ума лишатся за целых полгода!

— Не тревожься об этом. Прасковия сама тебе завтра расскажет, как мы удачно все уладили. Родители твои спокойны.

— Все одно, я хочу попасть домой поскорее. Ларец уже вернулся ко мне. Чем же таким я должна заниматься целых шесть месяцев ради Вашего удовольствия?

— Ты предпочла бы ради своего удовольствия поскорей уединиться дома, чтобы заняться тем, чем ты занимаешься с камнями. — Голос отца Модеста сделался неожиданно суров. — Но как долго, по-твоему, это удовольствие может продлиться, маленькая Нелли? Или родительский кров представляется тебе, как малолетнему младенцу, самым безопасным местом в мире, местом, которому ничто не может грозить?

Нелли потупилась: отец Модест был прав, но ей и в голову не приходило ране, что Венедиктов может последовать за нею столь далеко. Раз он послал такую погоню, то будет выслеживать ее, покуда не дознается, где она хранит свое сокровище! Как глупо с ее стороны!

— По щастию, наши цели совпадают. Выполнив мою просьбу, ты сможешь спокойно воротиться домой. Венедиктов тебя тогда не потревожит.

— Что же ему помешает это сделать? — Голос Нелли предательски задрожал.

— Ты бы лучше спросила, чего мне надобно.

— Чего же?..

— Видишь ли, маленькая Нелли… — отец Модест замолчал, медленно прошелся по горнице. Освобожденные из косы волосы его, уже подсохшие, падали на плечи серебряными волнами. — Мне непременно нужно уничтожить Венедиктова. Вот только без твоей помощи этого никак не получится.

 

Глава XXXV

Впервые за долгое время сон Нелли был так глубок, что никакие сновидения не тревожили ее. Что же касается отца Модеста и Роскофа, то они, напротив, вовсе не отдали дани Морфею. Это поняла Нелли, как только открыла глаза: оба сидели за нескобленым столом, с выгоревшим до самого олова подсвечником между ними, меж тем как в слепые окошки пробивался опаловый туманный рассвет.

— … человека равно глубочайших учености и таланта, — с нескрываемым почтением говорил отец Модест, и Нелли подосадовала, что спала в эту ночь. Оставалось только не шевелиться, лежа на продымленной овчине, и чуть прикрыть глаза ресницами. — Восхищение мое непомерно.

— Но где ключ к печальной моей судьбе? — с волнением воскликнул Роскоф, но тут же обернулся в сторону Нелли и понизил голос. — Я вижу, Вам внятен язык моих злоключений. Не томите же меня.

— Я далек от того, чтобы играть Вашим естественным нетерпением, — мягко ответил отец Модест. — Просто не враз понял, с чего начать мое объяснение. Запаситесь терпеньем, дорогой друг, рассказ будет долог.

— Я оборотился в аллегорию Терпения, — судя по интонациям, Роскоф явно преувеличивал свое превращение. — Но говорите!

— С условием — не обижаться, ежели что-то покажется колким. Прежде всего, Вам лишь по незнанию представлялось, что научные занятия Вашего батюшки не имели связи между собою. Финикия, Жакерия, Реформация — все это линии одного чертежа, но лишь высоко просвещенный ум способен узреть весь рисунок. Не казалось ли Вам странно когда-нибудь, что соотечественники Ваши едят конину?

— Что?! — Роскоф даже привстал от удивления.

— Вам, верно, рассказывала в младенческие годы сказки нянька? — отец Модест успокаивающим движеньем руки предложил Роскофу сесть. — Помните, что хороший охотник никогда не ест говорящих животных?

— Говорящих животных не бывает, — сквозь зубы процедил Роскоф. — Что нам с Вами за дело до нянькиных сказок?

— В каждой сказке — кладезь познания. Не стоит лишь понимать сказки вовсе буквально. Говорящие животные бывают, мой друг. Только говорят они с нами, конечно, особым языком. Животные эти — лошади, собаки — словом, те, что помогают нам в совместной работе.

— Разве коровы не помогают человеку? Они даже полезней собак.

— Коровы для нас лишь источник мяса и молока. Разум их нам не потребен. Закон Натуры жесток, и овцы, свиньи, равно как и коровы, живут с нами бок о бок, но являются лишь ходячими кладовыми шерсти, молока, кожи, мяса… Но мы не говорим с ними, ибо нельзя говорить с тем, кого ешь. Это святой запрет. Совместные усилия разума, что возникают между человеком и собакою, и есть своего рода язык. Поедание тех, с кем есть у тебя язык, близко к антропофагии, весьма близко.

— Но при чем…

— Никто, кроме французов, не сделал из говорящих животных признанного лакомства. Неужели Вы не понимаете, что сие есть свидетельство того, что с нацией не все в порядке?

— Я не думал, но… Постойте, у меня был поросенок, что искал трюфели. Я дрожал все детские годы, когда гостил в деревне, что моего обожаемого Поркуса съедят, как обыкновенную свинью.

— Все верно, мой друг. Свиньи — не говорящие животные, но, заговоривши со свиньей, ее нельзя уже есть. Та свинья была говорящая, она трудилась на людей.

— И вспоминаю теперь, что в нашем дому конины не подавали. Но разве сие не пустяк?

— О, нет, не пустяк! Как раз в таком дому, как ваш, этому подлому блюду не было места. Все одно к одному, мой друг! Вы скоро прозрите сами. Древние карфагеняне же ели собак и тоже почитали их деликатесом. А Вы знаете, откуда взялись карфагеняне? Карфаген был колонией Финикии, пережившей ее. Мы не знаем, что ели финикийцы, но скорей всего то же самое, что и их потомки карфагеняне. Вероятнее всего, финикийцы ели и человеков.

— Финикийцы?

— Да, да, финикийцы, которых внимательно изучал Ваш отец! О, сколь прав был благородный римлянин, что каждую речь завершал словами: «А еще я считаю, что Карфаген должен быть разрушен!» И римляне разрушили Карфаген, не оставя и следа от мерзостных богов его, коим приносились в жертву сотни, тысячи маленьких детей! Римляне сровняли Карфаген с землей. Финикии уже не было, казалось, человечество может дышать полною грудью. Кто вспомнил бы о том, что Карфаген был не единственным наследником Финикии? Жалкие поселения, что были разбиты близ оловянных рудников, единственно для их обслуживания на нужды Финикии, сохранили ядовитую кровь. Где находились эти поселенья?

— У нас. На берегах Франции.

— Кто еще жил в тех местах?

— Галлы, это знает любой школьник.

— Думаете Вы, Ваша родная земля была прародиною галлов? О, нет! Но оборотимся вновь к сказкам. Что знаете Вы о вампирах?

— Отец, помилосердствуйте! Неужто Вы скажете мне, что и вампиры — не выдумка суеверия?

— Отчего же народы, населяющие берега Дуная, суевернее других? Ученые люди считают, что в самой той местности есть какой-то недостаток нужных организму человеческому элементов, что вызывает странное заболевание, нечто вроде голода к человеческой крови. А вить пьющий кровь человека также нарушает священный запрет.

— Рассказывают, что вампиры — мертвецы, вставшие из могил.

— Сие аллегория, но в ней много смысла. Высшего смысла. Известно ли Вам, что галлы пришли с берегов Дуная?

— «Галльская кровь мутит франкскую…» Так говаривал всегда отец!

— Вы начинаете понимать. Но нам далече еще до франков. Сперва вспомним римлян. Римляне пришли и завоевали галлов. Римляне осели в Галлии. Отравленная кровь была разбавлена славной римской кровью. Но слишком в небольшой пропорции! И никогда Франция не стала бы тем, чем суждено было стать, когда из совсем иных пределов не пришли бы пешие орды дикарей — белокурых и сильных, благородных и бесстрашных. Они шли из саксонских земель, они были германцы. Вожди их почитали себя потомками женщины и морского чудовища, о чем свидетельствовала передаваемая из поколения в поколение примета: особой формы родимое пятно. Это были Меровинги — будущие христианские государи, короли франков.

— Но разве же не были жестоки римляне, не были жестоки франки?

— Есть жестокость и жестокость, друг мой. Римляне и франки — это здоровая жестокость силы, она преодолима. Финикийцы и галлы — это жестокость слабости, она тлетворна. Финикийцы бросали живых младенцев в чрево огнедышащего идола, изваянного из металла, именем Молох. Одичав в смешении с галлами, они не забыли своих обычаев. Галлы не умели лить из металла. Что с того! Они стали делать из ивы плетеные клетки в форме идола и сперва заточали нещасных жертв в эти клетки, а затем поджигали самого идола. Десятки человек сгорали враз! Галлы любили украшать себя и жилища отрубленными головами, которые бальзамировали с немалым искусством.

— У нас любят славить иногда галлов, особливо Верцингеторикса, который противился Цезарю. Его выставляют патриотом, защитником родины.

— Гиль! Мертвая кровь должна была покориться живой. Сколь просты внешние признаки, и сколь малое значение им придают! Серебро — здоровый металл, необычайно полезный человеку. Франки любили серебро. Золото — скверный металл, противный здоровью. Сказать кстати, не случайно и вампиры серебра не переносят. Галло-финикийцы любили золото. Но шло время, и, увы, галльская и франкская кровь смешались. Было бы легко сказать, что отличить галла от франка просто! Галлы смуглы, узкокостны, темноглазы, остролицы. Франки белокуры, светлоглазы, крепки телом и высоки ростом. Это правда, но увы и увы! Это не вся правда. Внешнее различье лишь крайнее выражение этой правды, но сколько мы видим смешанных обличий. Дом, разделившийся в самом себе, не устоит. Сколь нещаслив и многострадален человек, по жилам коего струятся и мертвая кровь, и живая! Франкская кровь — созидающая, галльская — разрушающая. О, отчего дети, зачатые от смешения галлов и франков, не умирают от ужаса в утробе?! Сколь лучше было бы им не являться на свет!

— Ваше Преподобие, Вы хотите сказать, что Жакерия — нечто вроде выхода тлеющей в крови болезни общественной?

— Да, мой друг, сие выплеск мертвой крови. Те, у кого ее больше, заражают тех, у кого ее меньше, и волна оргиастическаго безумия превращает страну в бедлам. Это — одержимость. Она живет в крови.

— Но отчего Реформация?

Нелли, наблюдавшей через ресницы, показалось, что Роскоф слушает отца Модеста не только слухом, но и взором, всеми напрягшимися мышцами тела. Впрочем, и Нелли была вся внимание.

— Я священник. Я всею душой верую в то, что вкушение крови Божества спасет человека от любых изъянов его собственной крови, если он только христианин. Господь милосерд. Не так тяжко было бы роду людскому, когда бы не было сил, нарочно заставляющих худую кровь вращать свои мельницы. Но когда ее начинают лить на лопасти… Реформация страшней Жакерии, но не большею жестокостью своею. Реформация покушалась на единственное спасение рода людского — на Христа.

— Но, отче, гугеноты не были против Христа!

— На словах нет. Но Христос сказал, что всякий, не вкушающий Его Плоти и Крови, не с Ним. Подумайте, вить протестанты отрицают, что священник имеет власть превращать вино в Кровь, а хлеб — в Плоть. Безо священной Чаши христианство не имеет никакого смысла. Как, сказали Вы, звали человека, что приходил к Вашему отцу? Дю Серр?

— Да.

— Один из Дю Серров руководил резнею на Юге Франции, когда гугеноты убивали в Михайлов день католиков. Этот, несомненно, из его потомков. И несомненно, что дурная кровь снова льется на лопасти мельниц Зла.

— Я не могу сказать, сколь благодарен Вам, Ваше Преподобие. Благодаря Вам я словно впервые увидел своего отца.

— Ваш отец куда лучше объяснил бы Вам все это, друг мой. Но он щадил блаженное неведенье Вашей юности, а затем уже некогда было вдаваться в объяснения.

— О том я и хотел сказать. Почему не было времени на объяснения? Что было причиною моего странного изгнания?

— Не верю, что Вы не поняли. Скорей душа Ваша противится пониманию. Мужайтесь, Филипп!

— Этого не может быть!! — Роскоф вскочил. Черты лица его исказились.

— Эта правда жестока. Новое безумие скоро родит новую смуту, более страшную, чем Жакерия и Реформация, ибо Зло с каждым веком растет. Один Бог ведает, сколько людей с живою кровью примут мученическую кончину от тех, чья кровь мертва или наполовину мертва, на четверть мертва… Совсем скоро грядут неслыханные зверства, и земля Франции напитается кровью лучших ее детей. Быть может, Франция уже никогда не подымется от нового удара.

— Мой отец остался погибать, а я!.. — Голос Роскофа сорвался на хриплый шепот.

— А Вы — жить! Такова его воля, пусть будет она для Вас священной. Старый человек вправе умереть со своим народом. Но с молодостью в землю уходит кровь. В крови живет душа. Живите, Филипп, живите и любите, и передайте душу Вашего отца своим детям.

Наступило молчание. Как долго сидел Роскоф за столом, тяжело ссутулившись, закрыв руками лицо. Через судорожно сведенные его пальцы лились слезы.

Наконец он отнял руки от лица, и непривычно заплаканное мужское лицо показалось Нелли необыкновенно светлым.

— Как тихо спит дитя, — произнес Роскоф со спокойною улыбкой.

— Не совсем уже дитя, и Вам это понятней, чем мне, Филипп, — отец Модест улыбнулся тоже.

— Странно… Мне всегда, отче, нравились девицы не слишком умные, резвые хохотуньи.

— Сердце не спрашивает наших вкусов. Несколько лет пролетят быстро. — Отец Модест поднялся. — Подумайте еще вот о чем, Филипп. Это самый важный сейчас вопрос…

— Я понял, о чем Вы, отче, и уже все решил. — Роскоф твердым взглядом столкнулся с глазами отца Модеста. — Детям моим суждено стать русскими. Перед Богом же католичество и православие равны. Я перейду в православие.

— Да будет так. Загадки не исчерпаны, но на сегодня довольно. Пора трогаться. — Отец Модест обернулся на стук двери.

— Батюшка, неужто вправду она с Вами?!

Нелли подпрыгнула, забыв притворяться спящей. В дверном проеме стояла Параша.

Глава XXXVI

С ненавистным нарядом Нелли Параша успела уже расстаться, но и крестьянского домодельного платья в дороге не добыла. Одета она была теперь мещанкою — в красную шаль с бахромою, юбку из крашеной шерсти и суконную кацавейку.

— Господи, ну вовсе в парнишку превратилась! — воскликнула она, выпуская Нелли из объятий.

— Я, может, и в мальчика, а вот Катька — в настоящую цыганку! — щасливо смеялась Нелли. — Вот встретимся в Твери, со смеху помрешь!

— Удалось, касатка? Сладили дело?

— Сладили, еще как сладили! — торжествующе заявила Нелли. — У Катьки они покуда!

— Уж я страху натерпелась, как батюшка следом за страхилатинами поскакал! Вправду они за тобой охотились, касатка?

— Так то Венедиктовы слуги были.

— Вот оно что… Я уж и подумала, что нежить. Эко они мимо нас просвистели. Мы в почтовой избе сидели, кофей кушали…

— Некогда радоваться друг дружке, милые девицы, — вмешался Роскоф. — Рассказами своими вы обменяетесь по дороге.

— Что самое обидное, Вы не вполне правы, Филипп, — вздохнул отец Модест. — Время у нас есть. Все одно мы будем в Твери раньше Катерины, которая добирается пешком. Мысль была удачная, Нелли, но обернулась изнанкою. Но все же поспешим, друзья, ибо лучше отдохнуть день в Новгороде, где друзья предоставят нам убежище в крепких стенах, чем засиживаться здесь у самого тракта в жалкой избе.

Но дорогою поговорить не удалось. Параша не умела сидеть верхом, а Нелли не хотела перебраться к ней в экипаж, поскольку путники и так уж были обременены Рохом. Прогон получился не так весел, как хотелось бы, поскольку еще и Роскоф сделался неразговорчив, погруженный в невеселые свои мысли.

Воистину, в любом удовольствии скрыты свои неудобства! Как интересно было Нелли подслушивать ночной разговор и как маялась она теперь! Прежде всего хотелось ей утешить Филиппа в его огорчении, но также и побольше расспросить отца Модеста, какая же беда может случиться с такою могучей страной, как Франция? Увы, она принуждена была делать вид неведенья. Досадовала Нелли также на непонятное место в разговоре: ясно, что уж она не дитя, но отчего отец Модест сказал, что Роскофу это ясней, чем ему? И при чем оказались какие-то глупые девицы, что нравились Филиппу?

Сплошные досады!

И досады продолжались. Ночевать пришлось на станции, но в отличие от предыдущей постоялой избы, помещение для проезжающих было набито битком. Всяк требовал себе лошадей, смотритель же отговаривался обстоятельствами, и таким образом ночью по горнице нельзя было пройти без опасения на кого-нибудь наступить. Заснуть было невозможно, а разговаривать чревато, поскольку новости, которыми так жаждали обменяться подруги, были, сказать по чести, не для чужих ушей. Нельзя было и выйти поговорить на улице, поскольку зарядил прегадкий дождь с ледяным ветром, уже решительно ноябрьский.

Еще день по тракту — и перед путниками развернулася панорама Новгорода, разделенного могучими водами Волхов-реки. Никогда Нелли не доводилось еще видеть купол столь странной формы, как тот, что венчал огромный храм, именуемый, по словам отца Модеста, Софией. Купол походил на шлем древнего богатыря и был не золотым, а серебристым, словно являл нерасторжимое единство с жемчужно-серым осенним небосводом. Несведущая в архитектурном искусстве, Нелли тем не менее решила, что один купол на церкви ей нравится куда больше, чем три или пять. Особенно, коли походят они не на противные луковицы, а на шлемы. Приземистые стены и добротные дома словно знали что-то важное и равнодушно взирали на течение столетий.

— Вот он, исполин, — задумчиво произнес с седла отец Модест. — Взгляните на колыбель вольности русской, на средоточие ее цивилизованности, Филипп. Да простит меня за эту любовь многострадальная Москва, она не повинна в том, что не имеет этого древнего величия. Москва больше претерпела скорбей, и, быть может, поэтому ее ждет в грядущем большая любовь потомков. Тока жизни не остановить, и стремнина прошла через Москву. Но я не могу не восхищаться.

Новгород и в жителях своих не имел сходства с Санкт-Петербургом. Казалось, никто никуда не торопился на этих улицах, пролегших меж невысокими, но крепкими домами. По одной из этих улиц отец Модест повернул коня в сторону от ближнего постоялого двора, на который им сослался будочник на въезде.

— Есть место, где мы передохнем без забот, — спокойно пояснил он. — Не совсем обитель, ибо живут в ней лишь шестеро монахов, коим предоставляет кров купец, торгующий мукою.

Путешественники выехали на берег Волхова, гнавшего свинцовые, темные волны, и немного спустились по его течению. Почти гранича с посадом, на берегу стояли каменные амбары, окружающие длинные палаты старой постройки, с высоким крыльцом и небольшими окнами. На подъезде и в воротах кипела работа: рослые как на подбор работники разгружали подводы и таскали огромные мешки. По другую же сторону палат виднелись голые деревья небольшого сада, должно быть тенистого в летнюю пору. Над купами деревьев поднимались крест и колоколенка маленькой церквушки, видимо — домовой.

— Мне надобен Еремей Поликарпыч! — окликнул отец Модест парня, заносившего на дощечку грифелем свои подсчеты.

— Изволил в Торжок отбыть, — бойко отвечал парень. — Издалече ли изволите путь держать, господа-бояре?

— Оттуда, где комаров нету, — с сериозной миной изрек отец Модест.

— Милости просим, приказывайте! Я сын его, Никола.

— Я священник Модест, а сие друзья мои — Филипп, Елена и Прасковия. Нелли подпрыгнула в стременах. Ума ли отец Модест вовсе лишился,

называть ее Еленой, когда она в мужском платьи! Однако парень ухом не повел, а лишь, подскочивши к отцу Модесту, почтительно придержал ему стремя, затем испросил благословения, почти одновременно с этим во всю глотку призывая какую-то Арину.

Арина явилась из дверей палат и оказалася старой женщиной, величественной осанки которой не портил самый простой наряд. Почти тут же работники принялись выпрягать лошадку из экипажа, принимать и расседлывать коней.

— Батюшке парадную горницу, гостю его — что рядом, а девам угловую! — беспокоился Никола.

— Ишь, раскомандовался, нето без тебя не знаю, как устроить, — усмехнулась старуха и, поклонясь в пояс, произнесла нараспев: — Добро пожаловать, гости дорогие!

— Ох, как хорошо! — Нелли оглядела невысокую комнату, белоснежно выкрашенную известкой. Горы обшитых кружевами подушек на деревянных кроватях, весело покрытых яркими лоскутными одеялами, казалось, тоже готовы были захрустеть снегом. Дощатый пол, с пестрым посередке половиком, источал восковое благоухание. Восковые свечи, еще не начатые, стояли и в сверкающих бронзовых подсвечниках. — Даже садиться на такую постель страшно, я вить хуже кучежога.

— Арина-то эта баню обещалась натопить. Уж я тебя березовым-то веничком попарю — вся усталость выйдет!

— Ну уж, — фыркнула Нелли. — Я до пара вымоюсь, охота была шпариться.

— Арина Афанасьевна спрашивала, может, одной из боярышень придет охота покуда одеться по-людски, — хихикнула девочка лет десяти, внося ворох полотенец и домотканое небеленое платье-рубаху, которое тут же разложила на кровати перед Нелли.

— Черевички я из своих подберу, нога-то у тебя маленька, как у куклы! В скором времени Нелли и Параша уже швырялись друг в дружку вениками

и брызгались в белой бане. В конце концов Параше удалось-таки загнать подругу на полок, а маленькая Ненилка, что сунулась услуживать гостьям, вскарабкавшись наверх, хорошенько поддала пару. Нелли сердилась, отбивалась и вопила диким голосом, когда на нее обрушилась ледяная вода — целый ушат.

— Ничо, ничо, пар костей не ломит! — приговаривала довольная Ненилка. — Да и водица студеная — тож!

— Лучше б сразу в прорубь! — вздыхала Параша.

— Сама и лезь, — огрызалася Нелли.

Как ни странно, усталость несколькодневного пути и дурного сна после парной исчезла, сменившись приятною истомой. Расчесывая редким деревянным гребнем (собственную серебряную щетку у нее даже не было сил разыскать среди вещей) мокрые волоса, приятно поскрипывающие после мытья свежайшими яйцами и мятным отваром, Нелли с наслаждением ощущала всею кожей, как приятно покалывает грубая шерстяная простыня.

На Роскофа нападать было некому, поэтому он распорядился принести в свою горницу кувшин теплой воды и лохань, а затем улегся спать.

Отец Модест между тем не отдыхал. Переменив лишь сорочку и умывшись, он вызвал к себе Николу.

— Не было ль к обители лишнего интересу властей, дитя мое? — поинтересовался он, когда парень явился.

— Давно уж не было, батюшка. С самого начала родитель наболтал всей округе, гостеприимствую, мол, по обету, монахам-странникам, так никто и не вглядывался, все те же монахи здесь живут или разные. Случается, конечно, какой чужой забредет, ну да не велика печаль. Ночевать пустим, накормим, наутро харчей на дорогу дадим, да и в добрый час. Все спокойно, отче.

— Хотелось мне увидеть инока Иллариона, что недавно в обители. Благополучен ли он?

— Благополучен, отче, благополучен.

Никола провел гостя в противуположное помещениям гостей крыло, и вскоре тот входил уже в тесную келью, глядевшую единственным окном в сад. Темная икона Божьей Матери с мечами смотрела сверху на жесткий топчан, призванный служить человеческим ложем, глиняный кувшин с водою на голом столе, рядок старых книг на полке и склоненную голову молящегося пред нею на коленях человека в черной рясе.

Услышав шаги, инок поднял голову и лицо его озарилось радостью. Был он совсем молод, моложе двадцати годов, ярко синеглаз и белокур. Инок глядел редким красавцем — черты его поражали безупречной правильностью, а длине темных пушистых ресниц позавидовала бы любая девица. Грубое одеяние не скрывало стройного стана и ладности членов.

— Вас ли я вижу пред собою, отче?! — воскликнул молодой человек и, торопливо осенив себя крестом, вскочил на ноги.

— Минувшей зимою, когда ты направлялся сюда для принятия пострига, я обещался завершить беседу нашу, едва предоставится к оному возможность, — весело ответил отец Модест. — Поверь, я мгновения лишнего не задержался, хотя грязен и голоден с дороги.

— Отче, Вам надобен отдых!

— Пустое, брат, ты ждал дольше. — Отец Модест опустился на жесткую низкую скамейку супротив топчана. — Но довольно ли ты укрепил свой дух? Готов ли к великому деланию?

— Тщился как мог, но покуда Бог не послал мне уверенности, отче, что через недолги годы я встану рядом с тобою, — инок опустил глаза на черную лествицу, скользившую меж его пальцев.

— Дитя, ты вправду мнишь, что я хотя бы сейчас почитаю достойным себя самого? — отец Модест рассмеялся. — Полно, я тебя испытывал. Горько мне повествовать юному уму о жутких и гадких делах, но кинем грусть!

— Один лишь вопрос, отче, что не давал мне покою, — щеки инока залились девичьим румянцем. — Быть может, он праздный. Во всяком случае, ничто не дает мне права его задавать.

— Вопрошай без стеснения, среди товарищей по оружию нету места ложной щепетильности.

— Отче, твои седины…

— Ты угадал, брат, — отец Модест улыбнулся ободряюще. — Это память о рыжей собаке.

 

Глава XXXVII

— Тебе ведомо, брат Илларион, — начал отец Модест, — что причины, по которым особый надзор Воинства обращен ко всему, что связано с Проклятыми Летами, весьма велики. Даже если предмет внимания представляется вовсе ничтожен, мы относимся к нему сериозно. Случается порою и так, что вещь нисколь не важная на первый взгляд может оказаться совсем иною на второй. О, если бы знать о таких случаях заране! Тогда бы не случилось так, что вовсе молодой и неопытный человек был послан исполнить послушание, в котором чудом преуспел.

Нет нужды рассказывать тебе, какое воспитанье я получил, чему был обучаем с великим рачением, — ты знаешь все сие, ибо следуешь тою же стезей. Вскоре после щасливейшего события жизни моей, я разумею посвящение в сан, меня призвал один из обожаемых учителей моих, Владыка Константин. Едва ли твое ребяческое воспоминание способно вызвать к жизни черты сего благородного старца. Да он уж и мало выходил в ту пору из своей кельи. В сей келье и состоялся наш разговор. Невзирая на солнечный августовский полдень, Владыка сидел в излюбленном своем кресле, обитом медвежью шкурой даже в подлокотниках, а ступни его покоились в ножном мешке из кошмы. По древности лет Владыка страдал жестоким ознобом.

«Сын мой, — благословивши меня, заговорил он. — Пришло время тебе исполнить первое свое послушание. Я получил известье из Воронежских земель, тех, что, как ты помнишь, недавно еще пострадали от лютого глада».

Владыка, перед которым, как заметил я, стояла объемистая черная шкатулка для бумаг, раскрыл ее и нашел небольшое письмо, которое, прежде чем развернуть, задумчиво подержал в руке.

«Здесь сохраняются у меня документы, относящиеся до Григорья сына Лукьянова Скуратова Бельского, именуемого Малютой», — пояснил он.

Омерзение охватило меня при одном упоминании об отвратительной фигуре Проклятых Лет, но я превозмог его и внимал.

«Женщина по имени Галина, крестьянка села Метелицы, признана одержимою. Все условленные приметы одержимости отличают ее. Она говорит на иных языках, обладает исключительною телесной силой, коей в ней не было ранее, беснуется при виде святынь. Но не стану перечислять в подробностях то, что ты должен знать наперечет. Однако же не всякая одержимость важна для нас, и сию мы могли бы счесть не должной внимания, когда б не одно сугубое обстоятельство… — Старец ненадолго замолк. — Бес, что вселился в женщину, один и называет себя Малютою Скуратовым».

«Стало быть, крестьянка говорит от Малюты что-то большее, нежели она могла бы почерпнуть из страшных сказок?»

«О том и речь, сын мой. Неграмотная баба никак не могла бы знать ни длительного списка невинных жертв, ни бытописания эпохи. Следует учинить разбирательство. Бумаги твои справлены, сын мой. Никто не подкопается под твои обстоятельства. Отправляйся в Воронеж и во всем разберись сам».

Вскоре я трясся уже в повозке, а перед глазами моими родные пейзажи постепенно сменялись непривычными, дороги становились все лучше, а селения и города многолюднее, я вот уже я жадно всматривался в неведомую мне доселе, но несказанно любимую страну.

Воронеж поразил меня угрюмою неприглядностью. Даже в городе преобладали черные избы, густые лиственные леса не радовали взора, деревни же глядели до крайности убого. В Метелицах, куда я прибыл под вечер, казалось, не было ни одного ровного забора или плетня, крыши также кривились, будто творения рук человеческих напились пьяны.

Самое одержимую, бабу годов тридцати, держали в сарае, повязанную веревками и единственной раздобытою в селе цепью. И то страшились домочадцы ненадежности уз. Жуткие звуки, напоминающие уханье филина, неслись из приотворенной двери.

Однако ж прежде, чем осматривать бесноватую, я положил расспросить домочадцев. Все оные, не оправившиеся от следов недавнего голодного бедствия, с видом боязливой покорности выразили согласие отвечать на мои расспросы.

«С чего началось неистовство?» — спросил я.

Глава семейства ответствовал, что поначалу показалося странным, когда Галина стала по десять раз на день, а то и чаще мести метлою пол. Сердяся на детей, она также принялась хвататься за метлу, кроме того, все норовила переставить ее или просто потрогать. Казалось, руки ее сами липли к метле.

Это, несомненно, было признаком ведьмаческим. Однако без причины ли зачалась одержимость? Никто из домочадцев пострадавшей не мог вспомнить случая, пусть незначительного, приключившегося перед тем с одною только Галиной.

«Собачища чужая тетку покусала», — вспомнил вдруг меньший мальчишка.

«Да, верно, — отозвался ее деверь. — Чудное было дело. Громадная собака, рыжая, страшная, как смертный грех, вбежала к нам во двор, когда Галина с Татьяной да малой Лукерьей мяли холсты, а все пятеро ребятишек возились тут же под их присмотром. Кажись, кто-то пытался уже разделаться со страшилищем, поскольку из груди собаки торчал конец тонкой палки. И наверное была уж она при смерти, вить с клыков капала на землю кровавая пена. Однако силы в бешеной собаке было еще много, поскольку она резво кинулася сперва к ребятам. Со страху никто не мог пошевелиться. Без препятства собака обнюхала каждого ребятенка, но ни одного не тронула. Затем обнюхала Лукерью и Татьяну и тож не тронула их. Обнюхавши же Галину, собака запрокинула морду и завыла вроде бы со странной радостью, а затем кинулась на нее и укусила за ногу. Затем собака тут же поплелась прочь, верно издыхать, чего ж еще ей было с палкою в груди?»

«Сразу ли Галина переменилась?» — спросил я.

«Минуло больше двух недель. Немедля прижгла она укус каленым железом, и все почитали, что беду пронесло стороною».

Никогда не доводилось мне слышать, чтобы причиною одержимости сделался собачий укус, пусть даже собака была бешеная! В недоумении отправился я к бесноватой. При виде моем она не открыла сразу личности главного беса, но только пошла плеваться и по-змеиному шипеть. Наружность ее была того свойства, что нередко встречается в деревнях, однако я не поленюсь в описании, Илларион, поскольку тебе надлежит запомнить, что сама по себе она нехороша. Вообрази низкой лоб, глаза небольшие, посаженные глубоко и близко, тонкой нос, более или менее тяготеющий к утиному, маленький рот и небольшой подбородок. Волоса (у Галины они были нечесаны и сбились в грязный колтун трудноразличимого цвету) случаются от каштановых до черных. Ноги стройны, с узкими ступнями, но бедра при том широки, а ягодицы плоски. Рост редко превышает средний. Запомни эти признаки как предрасположение к жестокости. Согрешив в девичестве, такие могут заспать младенца, мачехами же втихую сживают со свету пасынков и падчериц, не щедры к старикам и калекам, даже своим. Побоюсь говорить огульно, но в таких бабах нечистая сила чаще находит себе поживу.

Странное дело! Домочадцы хором утверждали, что не проходит дня, когда Галина не говорит от Малюты Скуратова, даже голос меняется, становясь мужским басом, но я пробыл в Метелицах уж три дни, полагая преждевременным приступать к отчитке, а сего не происходило. Местный батюшка усматривал в этом улучшение состояния Галины, но я не разделял его надежд. Казалось мне скорей, что бес затаился от меня.

Все ждали от меня отчитки — я же медлил. Владыка Константин дал мне с собою бумаги на Малюту, и я, обосновавшись как сумел в полной тараканами избе, погрузился в них с величайшим вниманием. Напомню, что по прегрешениям Малюты на него не нашлось кары на земле, в чем многие усматривают несправедливость. Таковое мнение идет от недостатка веры, нужды нет. Тем не менее Малюте послана была честная смерть, в бою, хоть и не с татарами, поскольку уж никак он не мог бы умереть защитником христианства, но в междухристианской усобице. Худший из приспешников проклятого Грозного, Малюта нашел смерть от стрелы, слетевшей со стены крепости Вейфенштайн. Иоанн, которого мы не зовем царем по известной тебе причине, приказал воздать посмертные почести своему мерзкому любимцу, захоронив его останки в монастыре святого Иосифа Волоцкого. Это известные обстоятельства, однако бумаги их повторяли. Но не сразу вниманье мое привлек свиток, в коем содержалася, судя по пометке, сказка народная, не имеющая значения гишторического.

Отвлекшись от красот патетических, коим воздал должное неведомый пересказчик, передам суть. После бою, когда разбирали тела порубленных, Малюты не нашли там, где его видали упавшим. К великой испуге соратников, в самом низу под грудою тел обнаружилася рыжая огромная собака, убитая стрелой в грудь. Трепещущие соратники поскорей закопали пса, ибо почти сразу пошли толки, что смертоносный выстрел произвел такое чудовищное превращение с телом самого Малюты. Не забудем, что Малюта был огненно-рыж. Однако Иоанну доложить никто не решился, опасаясь за свой живот. Божедомы набили пустой мешок опилками, взятыми с ближней лесопильни, положили мешок в гроб и препроводили гроб в монастырь заколоченным, под предлогом быстрого разложения трупа. Таким образом отпет был гроб без тела, а тело погребения не нашло. Повествователь завершал рассказ моралистическим выводом, что Бог не попустил кощуннику удостоиться христианского обряда и упокоения в святых стенах.

Странно ли, что простодушный этот рассказ подействовал на меня чрезвычайным образом?!

Допросил я вновь ребятишек и баб, что явились свидетелями появления собаки. Обеи бабы оказались мне мало полезны, но один из мальчиков вспомнил, что тонкая палка напоминала оперенный конец стрелы, но побольше, чем те стрелы, которыми он с товарищами тешился, добывая мелкую птицу. Мудрено, взрослые уж забыли, что такое стрела.

Ты знаешь, Илларион, на свой страх и риск мы вправе привлекать силы значительные, если видим в том необходимость. Моею волей тысячи посланий полетели по всем пределам, тая единственный странный вопрос: не доводилось ли кому слышать еще какой легенды о рыжей собаке?

И первое свидетельство не заставило себя ждать. Под Орлом видали рыжую собаку, источающую кровь вместо слюны, со стрелой в груди, и даже она прослыла чем-то вроде местного привиденья. Но когда?! Отнюдь не в годе 1565, годе смерти Малютиной, но позже, при Борисе Годунове. Как раз после жесточайшего голода, когда нещасный Борис открыл народу собственные закрома, но отнюдь не избыл ненависти к себе, вызванной ложным обвинением в смерти малолетнего Димитрия.

Разум мой блуждал во мраке. Я своею уже рукою отписал в Орел, вопрошая, не было ли случаев бесноватости, подобной той, что приключилась с Галиной? Действительно, подобное случилось в тот год с тринадцатилетним отроком по имени Дементий, также заговорившим от Малюты Скуратова.

Вскоре получил я сведения о схожем случае под Калугою, семьюдесятью годами позже, чем в Орле, и также после неурожайного лета. Там Малютою назывался взрослый мужик, чье имя позабылось. Вообще о том случае меньше было известно.

Внимание мое обратилось на то, что ни отрока Дементия, ни неизвестного мужчины не удалось отчитать. Тот и другой бесновались, покуда не истощились их телесные силы, а затем умерли.

Сведения складывались воедино, но я не продвигался ни на шаг. Отчего там и тут собака появлялась после большого глада? Сие не могло быть случайностью, но какова связь между голодом и появленьями собаки? Я близок был к отчаянью.

Проведя сутки молитвенного бдения, я с новым прилежанием засел за бумаги. Решение идти по другому пути явилось нежданно. Да, укус собаки связан с одержимостью Малютой Скуратовым, и собака, быть может, и есть он сам, не нашедший погребения. Но, чтобы справиться с ним, я должен понять, кого и отчего кусает собака? Я чувствовал, что безвинный человек безопасен от ее зубов. Неспроста собака, являвшаяся во двор Галины, словно бы выбирала себе доступную жертву. Но какою должна быть вина? Решение следовало искать не во внешних обстоятельствах, но во внутренней сути окаянного ката. Что было главною его страстью?

— Жестокость! — пылко воскликнул Илларион, до той поры внимавший отцу Модесту молча, словно боясь упустить хоть одно его слово.

— Дитя мое, этот ответ лежит на поверхности. Он почти ничего не значит, ибо не рисует отличия той жестокости, что владела Малютою, от жестокости других злодеев. В чем суть собственно его жестокости? Не думаешь ли ты, друг мой, что людей жестоких, и очень жестоких, немало на этом свете? — В голосе отца Модеста была горькая ирония. — Если б собака имела право покусать их всех, Малюта вселялся бы в людей чаще, чем нападает хворь желудка! Убийство? Но это понятие лишь чуть уже, чем вообще жестокость. И не нужна убийце непременная связь с событием голода. Нет, нужно какое-то очень маленькое условье, и не непременно тот, кто его соблюл, виноват великою виною. Быть может, жертва собаки много безобиднее других злодеев, особенно если учесть, что среди прочих был отрок, за которым не было прежде замечено ничего особо худого. Одна лишь причина, но очень сугубая!

Я знал, что на сей раз иду верною стезею, но доискаться не мог. И вот, отложивши бумаги, я подкараулил родственницу Галины Татьяну, когда она была одна.

«Отвечай мне, женщина, и бойся солгать, — сурово сказал я. — Что натворила Галина, когда был голод?»

Нещасная, задрожав, упала к моим ногам.

«Не сказывай никому, батюшка, нето семью нашу забьют в селе камнями! Уж и так людишки злобятся, что в дому одержимая, а коли узнают!..»

«Я сохраню твою тайну, но от меня ты не должна сокрыть ничего», — отвечал я, чувствуя, что действую верно.

«Уж очень нас скрутило, кишки будто стеклом резало от боли, — запричитала та. — Пушной хлеб казался слаще пряника, а на горсть муки толкли дюжину горстей коры, да и того доставалось по малому кусочку. Хуже было варить сыромятную кожу. Галина же маялась больше других и сильней других отощала. Было дело в марте месяце. Народ уж слишком обессилел, чтобы промышлять охотой, да и мало что уже удавалось добыть. Все сидели по избам, а на улице было безлюдно. Мы же вышли вдвоем проверить силки, но те оказались пусты. Тут в село вошла женщина-нищенка с дитятком-годовичком на руках. Была она вовсе без сил и брела как слепая. Завидевши нас, нищенка сделала над собою усилие, чтобы приблизиться, но зашаталась и рухнула, протягивая к нам дитя на вытянутых руках. Мы подошли. Нищенка была уж мертва. Ребенок ее также был, видать с первого взгляду, не жилец и едва дышал. Галина вытащила из рук умершей дитя и, оглядевшись по сторонам, повернула к дому.

«Зачем ты взяла его? — спросила я. — Он вить помрет с часу на час».

«Оно и ладно, — отвечала она. — Ее не спрячешь, пусть лежит, пока не натолкнутся другие, а дите спрятать легко!»

«Зачем тебе прятать чужое дите, которое вот-вот помрет?» — спросила я и тут заметила, что она идет не к дому, а к бане, которую уж давно не топили.

«Не сказывай никому! — бормотала Галина, жадно вглядываясь в лицо дитенка. Она словно ждала чего-то. — Он сейчас помрет, так и убойства греха я на себя не возьму. Кому от этого хуже, а я уж не могу боле без мясца. Смолчишь, так поделим поровень».

Но как ни резал голод мои кишки, я в ужасе отшатнулась.

«Не хочешь, так не ешь, дура, а меня не отговаривай! Сама знаешь, сболтнешь, всем нам хуже будет! Никто ее не видал еще, никто не знает, что дите при ней было! Экая удача!»

Со страху я убежала в избу и больше ничего не видала. С того дня Галина вроде бы поправилась в теле и перестала быть такой злобной. Вот и все, а больше я ничего не знаю, хоть убейте!»

Я не слушал уже глупую бабу. Страшная истина наконец отверзлась. Антропофагия, даже если она не сопровождалась убийством, была тем условьем, что открывало человека укусу собаки.

Илларион отер лоб, и белый платок его тут же потемнел от влаги.

— Прервемся, брат, — отец Модест поднялся и положил обе ладони на плечи монаха. — Тебе тяжело слушать.

— Мне тяжело слушать, отче, но каково ж было тебе пережить сии испытания? — хрипло спросил юноша. — Сколь же я слаб рядом с тобою!

 

Глава XXXVIII

Инок Илларион провел отца Модеста по всему маленькому монастырю, о котором вовсе ничего не было известно Нелли, Параше и Роскофу, мирно отдыхавшим в двух шагах. Монастырь состоял из шести келий, расположенных попарно одна супротив другой, трапезной и вифлиофики, что выходила в небольшой садик перед часовнею. В садик они и вышли, завершив свой недолгий обход. За абсидою, где прогуливались обыкновенно монахи, стояли деревянные скамьи, в летнюю пору отделенные друг от друга густой зеленью кустарной листвы. Сейчас естественные эти завесы лежали под ногами, бурые, мокрые, тлеющие. На голых ветках сохранились лишь последние белые ягоды-хлопушки, те, что ребятишки так любят топтать ногами ради их треска.

Садик пустовал. Отец Модест и Илларион сели на скамью.

— Многим неведомо, — продолжил отец Модест, — что отчитку разрешено проводить лишь двоим екзорсистам, не принимая в расчет разве случаев исключительных. В мои полномочия входило лишь разобраться в деле, а затем вызвать мужа более умудренного, в зависимости от того, насколько обстоятельства плохи. Я не брал во внимание всеобщего ожидания отчитки от меня, и незамедлительно. Все очевидней мне становилось, что главным екзорсистом надобно вызывать отца Иоанна, коего призывали лишь в случаях исключительных. Однако приезд его был еще несвоевремен.

Загадка собаки не давала мне покоя. Пусть дух Малюты каким-то адским попустительством живет в нею и вселяется в согрешивших человекоядцев после ее укуса. Но что происходит с самое собакой? Не может же злой дух пребывать единовременно в двух телах — такой власти нечистым силам не дано.

Нет, начинать отчитку было не время! Допустим, дух будет изгнан из Галины, но явится вновь, покуда собака рыщет в поисках других антропофагов.

Решение пришло нежданно, хотя, думается, тайно созревало в моем уме несколько дней. Я велел созвать сельских мальчишек.

«Где-нибудь в ближних местах должна валяться только что околевшая собака, — сказал я. — Шерсть у ней рыжая, а из груди торчит обломок стрелы. Тому из вас, кто найдет собаку и притащит ее мне, я дам двугривенный серебром».

Видит Бог, я дал бы и червонец золотом, но запомни, Илларион: всегда исходи из того, что доступно представлению человеков! Мальчишка безошибочно знает, сколько пряников и стальных крючков для рыбалки скрыто в гривеннике, и возьмется за дело со всем рачением. Но мысль о том, что в червонце прячется лишняя корова для его семьи или обзаведенье хозяйственное, слишком далека, чтобы греть его сердце.

— Но, отче, не подвергались ли малолетние жизни опасности? — неловко спросил Илларион.

— Ни в коей мере, — отозвался отец Модест. — Первое, тем, кто не приобщился к скверне Скуратова, собака не властна была причинить вреда. Вспомни, она вить не тронула никого, кроме Галины. Второе — дух, раз вселившись, не гуляет. Он может оставить тело жертвы лишь будучи изгнан либо по смерти ее тела. Я наверное знал, что собака имеет вид неживой.

Дня не прошло, как торжествующий сорванец, окруженный завистливыми товарищами, приволок за заднюю лапу огромное животное.

«Собака валялась в яруге, батюшка, валялась в яруге!» — кричал он.

Отпустив мальчишку с заслуженною наградой, я занялся своим следствием. Первое я заперся с собакой в отдельной горнице, приказавши меня не беспокоить. С великим отвращением разглядывал я безобразное животное. Тусклы и страшны были остекленевшие глаза. Струйки крови, несомненно стекавшей недавно с огромных желтых клыков, запеклись в рыжей шерсти. Собака казалась мертва, члены ее были холодны и совершенно оцепенели. Однако сие была лишь видимость! Как я и ожидал, ни малейшего признака разложения не удалось мне обнаружить в теле. Несомненно, имело быть нечто наподобие каталепсии. Тело было оставлено лишь на время. Сие был лишь дом без хозяина, но дом жилой.

Оперенная стрела крепко сидела в груди. Я почел нужным ее вытащить, после скажу, чего ради. Как и следовало ждать, рана не кровоточила.

Думаю, Илларион, ты уже постиг мое решение. Тело собаки надлежало уничтожить ПРЕЖДЕ начала екзорсизма, дабы лишить беса пути к отступлению. Не мог не понимать я также, что с отчаянья бес будет сопротивляться с удесятеренным усердием. Но к чему вообще изгонять беса, у коего есть прибежище? Не без оснований надеялся я и на опыт отца Иоанна.

Я велел заготовить нечистых дров, ты вить знаешь, какое дерево человеку не друг, Илларион?

— Быстрорастущее, отче. Всяко древо, кое достигает хорошего роста меньше, нежели за жизнь одного колена, нехорошо ни в саду, ни в дому. Кроме осины плох тополь, плоха ель, но хороша сосна, а лучше всего дуб, береза же дерево доброе, но хорошо лишь женщинам.

— Ты понимаешь, я не делал себе труда объяснять сие поселянам, но просто распорядился, чтобы дрова были осиновые либо еловые. На задах, рядом с помойною ямой, я разложил кострище, на которое и пристроил собаку. Она сгорела так же легко, как горит всякая падаль, и смраду было ничем не больше. Обыденность сего действа даже ввела меня в некоторое смущение: сам я, сожигающий какую-то непримечательную падаль на задворках деревни, показался себе дурак дураком. Убедившись, что субстанция необратимо трансмутировала, я затушил огонь и сгреб оставшееся в ту же помойную яму.

Однако ж, когда я шел к избе, навстречу мне выбежали бабы с известьем, что Галина начала проявлять сильное беспокойство, и они страшатся, выдержит ли привязь. Я поспешил в сарай.

Одного взгляда оказалось мне довольно, чтобы понять: бес почуял неладное. Едва я вошел, одержимая залаяла по-собачьи. Лай исказил черты ее лица, странным образом придав им очертанье собачьей морды. Я сотворил крестное знамение, и лай перешел в визг, будто собаку пнули ногой.

Но лицо одержимой продолжало изменяться. Словно пальцы незримой руки мяли его мышцы, будто кусок податливой глины. Собачья заостренность подбородка теперь ушла, щеки сместились книзу так, что он, напротив, сделался чрезмерно широк. Нос расширился в крыльях, сплющиваясь. Лоб, без того низкий, вовсе наехал на глаза, утяжеляя дуги. Передо мною был человек, но другой, и этот другой был мужчиной.

Я не удивился поэтому, услышавши, как одержимая заговорила густым, зычным басом.

«Уж вот я потешился, когда из шкуры Филиппки-митрополита ремней нарезал на подпруги. Пошто беспокоишь меня, поп? Разве боюсь я вашего брата?»

Это были первые слова, с которыми бес обратился ко мне. Я знал, само собою, что вступать с ним в беседу отнюдь не следует, а пора вызывать отца Иоанна. Однако, говорил я себе, необходимо удостовериться в том, что уничтожение собаки было поступком дельным. Я направился к выходу.

«Испугался, долгополый! — завопил мне вслед бес. — Не захотела лошадь-то в подпруге ходить из Филиппкиной спины, задрожала, вишь, да давай шалить! Так и не далась, дрянь! Я ей за то жизненну жилу отворил! С лошадьми вообще мороки много. Уж сколько каждую бить-то приходилось, чтоб научить песью голову вместо науза носить! Не по нраву, дрянь, ей украшение!»

Не оборачиваясь, я зашел к себе и взял сугубо припрятанный от любопытных глаз предмет, завернутый в рогожу. Обернутым я держал его за спиною, когда входил в сарай.

«Да вынай свой крест, скудоумный! — закричал бес. — Нашел чем стращать! Кланяетесь кресту, а что такое есть крест, как не наше, не палаческое орудье?! Я вить, поп, крест тоже люблю! В десницу гвоздь, в шуйцу гвоздь, в ноги по гвоздю! Долго на нем мучиться, на кресте-то, долго висеть! Любо!»

Не вынимая рук из-за спины, я раскутал то, что держал в руках, и приблизился на несколько шагов.

«Скушно мне сегодня, поп, поточи со мной лясы! — не унимался бес. Казалось, он ощущает себя в большой силе. — Я, чай, много тебе сказок могу порассказать!»

Я подошел еще на шаг и тут, уже ощущая нечто вроде странного победоносного торжества, ткнул в лицо одержимой то, что скрывал. Это была потемневшая от времени крупная стрела с литым наконечником и грязным опереньем.

Илларион, дитя мое, уж в следующее мгновенье я постиг, что миг торжества моей гордыни над бесом был моим падением! Тщеславие человеческое, ничто другое, жаждало увидеть посрамление и испуг беса! Любезен был я себе за то, что распутал клубок, ведущий к собаке, что запер бесу безопасный исход! Не потому не дождался я отца Иоанна, что хотел в чем-либо еще удостовериться, но потому, что заигрался в опасную игру и, словно жалкий понтер, мечтал сам швырнуть заветную карту, сам увидеть проигрыш врага! Сколь мелкие это чувства, сколь недостойны они екзорсиста, каковой никаких чувств не должен допускать в душу свою!

Не могу описать ледяной ужас, разлившийся по моим жилам, когда одержимая издала неимоверной силы вой, услышанный далеко за деревней. Почти сразу увидел я, что вследствие опрометчивого моего поступка ждать отца Иоанна нету уже времени. Безо всякой видимой причины запрыгал на месте ветхий дощатый ларь, стоявший у двери. Дверь захлопала о косяк, словно поднялся сильный ветер.

Цепь и веревки, связывавшие одержимую, натянулись, словно леса, когда на ней бьется рыба, кою можно вытянуть лишь сетью. Когда беснование достигает наибольшей своей силы, жертва не живет долго. Телесные силы ее начинают таять снегом на мартовском солнце.

С тяжелым сердцем, исполненный раскаянья, вышел я приуготовляться к отчитке.

Одержимая заплакала мне вслед — мощным басом, но с ребяческими ужимками в голосе.

«Где мое тело, отдай мое тело, мне страшно! Ой, страшно мне, ой, тошнехонько, ой, куда же я теперь пойду, сирота горемычная!»

Запасшись необходимым, я воротился второй раз. Бес продолжал детски рыдать басом матерого мужчины.

«Страшно, дядя, страшно! Куда ж я пойду, как забью дуру-бабу! Мне уж и не в охоту теперь ее мучить! Страшно, темно! Куда я пойду?!»

Я решился задать вопрос, чрезвычайно меня занимавший.

«Божьим Именем повелеваю тебе, отвечай! Теперь, когда нету собачьей падали, куда попадешь ты, коли я не смогу изгнать тебя после смерти бабы?»

«НЕ СКАЖУ ТЕБЕ! — Детские тональности сделалися старше, словно басом говорил уже не младенец, а дитя лет осьми. Бес захихикал. — Сам догадайся, поп, коли ты такой муж ученой! Эвона какая у тебя книжища, поди перечти ее, покуда я с бабою допотешусь!»

Волоса мои зашевелились на голове. Я сжег собаку, что было верно, я же неосторожностью своею довел то до сведенья беса. Баба была вовсе плоха. Коли я не успею или не смогу отчитать ее, бес войдет В МЕНЯ.

Тело Галины выгнулось дугою. Ларь с жутким мерным стуком колотился об земляной пол. Я открыл требник и принялся читать.

Истуканом механическим должен быть отчитчик. Сами слова содержат великую силу, жалкое же наше чувствование мало что может к ним добавить. Лишь на одном должно нам сосредоточить свое раченье — не сбиться в чтении могучих слов. Лишь на одно устремлены увертки бесов — заставить нас перестать читать.

Никаких собственных греховных мыслей, никаких слабостей духа не должно смущаться нам, покуда голос наш звучит. Запомни, Илларион, ошибка многих, что полагают они должным праведными чувствами своими дополнить то, что не нуждается в дополнении. Мы лишь работники, выгребающие лопатой скверну, роль наша смиренна.

Покой, словно теплый плащ, окутал меня, едва лишь первые слова слетели с моих уст. Отрешенность от своего жалкого «я» укрепила меня. Я знал, что бес пойдет сбивать меня, но уже не страшился.

«Человече! Человече! — теперь бес говорил тоном зрелого мужчины, и словно бы даже хмель был в его голосе. — Ты почитаешь, я пьян? Забудь, я не бражник! Только руда меня веселит. Нет, я не человекоядец, поп! Человекоядцы лишь слуги мои, я душеядец! Земщине мы отменили местничество, себе оставили, только особое, тайное! Ивану, господину моему, господин сам Вельзевул, я же, человечишка худородной, его и не видал! Мой покровитель попроще, послабей, но я служу ему верно! Он, вишь, любит запах жареного! Все по справедливости, поп! Кого я четвертую либо колесую, того мучу на радость Ивану, а с ним и Вельзевулу. Когда же кого пожигаю живьем — это я господина моего потешаю. Больше всего любо ему, когда жгут живьем детей малых. В его родных краях, вишь, так часто делали, а теперь столетьями он бродит по свету голодный! Как мне не накормить моего господина?!»

Слова падали в память мою, но я тщился их пропускать мимо. Я читал. «Человече! Человече! — не отступался бес. — Знаешь ли ты, как любо

летать на метле! Метлу-то, по правде, пришлось к лошадям привязывать вместе с песьей головою, да вить когда летишь на резвом скакуне душегубствовать в опальной деревне, так ровно в самом деле по воздусям!

Бывало, мужичков порубим, девок обдерем, стариков повесим на воротах, а уж деток малых мои людишки беспременно в избу загонят да живьем подожгут! Вот и трапеза моему господину! Как под Пайдою-то меня стрелою сразили, царь Иван щедрый откуп дал: сто человек пленных немчин сжег живьем, знал, без платы мой господин милости не окажет!»

Я читал, позабыв о времени.

«Человече! — Бес вновь начал тревожиться. — Знаешь, за что царь Иван сотней немчин откупился? Ты слушай, поп, первому тебе сказываю! Душила меня жаба в тот день, без кольчуги на стену полез! А как попала под самое сердце стрела каленая, страшно, ой страшно мне, поп, умирать стало! Ни одному человеку рожденному так страшно умирать не было, как мне! И взмолился я моему аггелу: сделай, господине, так, чтобы земли мне не покидать… И явился он ко мне, глянул очами светлыми, да вопросил: в обличии презренном согласен ли по земле волочиться, песий облик принять согласен? Всегда, ответствовал я, псом был твоим да государевым, не страшусь подлого обличья, страшусь умереть! Лихо мне за гробом, ох, лихо! Добро, отвечал господин мой, будь ни жив ни мертв, пес презренный. А коли служил ты мне верно, дам я тебе иногда силу над людишками в нежизни-несмертье тешиться, как живой тешился, да только не над всякими, а над особым грешником. Молвил он да исчез, а уж очнулся я собакою. Ты, поп, тело мое собачье порушил, теперь берегись!»

Отчитка занимает иной раз не одну неделю. Я дал себе краткий отдых, а заодно послал за отцом Иоанном. Знал я впрочем, что едва ли он успеет. Женщина была плоха. Прежде ее кормили кашей с ложки, теперь же только удавалось смачивать ей рот водой и жидким супом. Еще распорядился я пихать ей в рот мед, ибо он как нельзя лучше подкрепляет. Но этого было не довольно для длительного поддержания жизни при таком напряжении сил.

Луна проступила на небе, и читать пришлось мне уже при свете свечи. Темно было в сарае, и смутные тени стлались по углам. Краем глаза лишь замечал я очертания тех теней, и от этого они принимали причудливые формы. Бес молчал, только тощая грудь женщины вздымалась от тяжелого дыхания. Собственный голос мой звучал как бы издалека. Мне казалось, что бесконечно долго читаю я в тишине. Тишина становилась все глуше, и тени сгущались. Мне казалось, что я видел людей, простертых на гнилой соломе темницы, там, куда не доносится наружный шум, не проникает солнечный свет. У одних непомерно длинен казался рост — суставы вывернулись после пытки на дыбе. Другие пылали в жаре от пытки каленым железом. О, какое поруганье Божьего подобия являли обнаженные их тела! Против ожидания я вовсе не испытывал в сердце моем жалости к нещасным. У этих людей было осквернено не только тело, душа, я словно лицезрел ее через плотскую оболочку, была не менее обезображена. Ни благородной гордости, ни товарищества, ни любви родительской либо детской не оставалось уже в них. Того только ради, чтобы каты прекратили заворачивать болты дробящего ноги устроения, они отступались от отца и матери, они соглашались клеветать на брата. Вместо себя готовы были они кинуть палачам малолетнего первенца или возлюбленную жену. О, не сразу они падали в низость! Поначалу они шептали любимые имена окровавленными губами, готовы были принять лишних вин на себя, лишь бы сохранить товарищей. Но вступала в дело кожаная воронка, что вставляется в рот привязанному к скамье, и в утробу изливались ведра воды. И вдесятеро распухало тело, и чудовищной мукою был каждый новый глоток. Но впивались клещи, вытягивая наружу перламутровую пряжу кишок, и огонь подносился к ним, и смрад горения собственной плоти наполнял ноздри. И разум ведал, что жить без кишок все одно невозможно. Но ради того, чтоб жить, не предашь самых дорогих сердцу людей. Не самых дорогих — пожалуй, предашь. Но самых дорогих предашь лишь ради того, чтобы наконец умереть, чтобы погрузиться в смерть как в сон, смывающий страх и боль. Ненаглядные лица делаются мене отчетливы с каждым днем заточения перед мысленным взором. Да и так ли они дороги? Пусть берут их, пусть с них сдирают живьем кожу, но мне пусть дадут уснуть! Иногда действует усталость, иногда ужас. К зенице приближается красное острие железного шила — сама слепота не так страшна, как ожиданье того, как сейчас закипит оно, остужаясь в твоем зрачке! Нет, не меня, только не меня! Брата? Пусть будет брат, его, ослепите его!

На самом дне моего разума было знание, что были люди избранные, одни из тысяч, что, невзирая на всю лютость мучений, сумели соблюсти красоту души и не предали других и себя. Но отчего-то таких людей не было в той темнице. Вокруг меня лежали лишь те, чье безобразие тела лишь отвлекало от безобразия души, оскверненной, сломленной, поруганной…

О, как же жалко Божие творение! Скверна таится в нем, словно зараза болезни, скверна ждет своего часа, чтобы восторжествовать над всем благородным и чистым! Сколь легко его сокрушить! Сколь приятно его порушить!

Это была сущность Люциферова, упоение разрушения. Вдруг заметил я, что молчит не только бес.

Я уже не читал.

В отчаяньи я обратил свой взор к странице требника: священные слова казались бессмысленны. Веры в их спасительную сущность не было в моем сердце, ибо потоком, словно кровь из разверстой раны, уходила из меня вера в человека. Илларион, я не мог читать!

«Господи, спаси меня! — воззвал я из глубин моего отчаянья. — Я — пастырь недостойный, я медь звенящая и кимвал бряцающий, ибо мне не достало любви в час испытания! Очисти меня от презренья к твоим созданиям!»

Но не сердце, а разум мой нежданно заговорил. Разве крепок был камень, на котором Господь воздвиг крепость свою? — подумалось мне. Петр отрекался трижды из страха за свою жизнь. Но Господь не счел его недостойным, и в этом великое оправдание рода человеческого. Если слепой может прозреть Божьей волей, разве не зацветет благоуханным вертоградом оскверненная душа? Только одно необратимо, выбор зла добровольный, на том же, кто сломлен мучителями, вины нет.

И едва мысли эти пришли мне на ум, как из углов темницы выступили иные жертвы — невзирая на истерзанные тела, величие духа сияло в их очах, озаряя все вокруг. Светлы были их лица. Это были те, кто устоял под пытками. Они простирали руки, ободряя и благословляя меня.

И голос мой окреп, ничто, казалось, не могло боле остановить меня. Видение темницы отступало. Снаружи доносились мирные звуки сельской жизни.

И только тут бес зашевелился. С тугим звуком, словно пробка из бутылки, выскочили из земли колья, державшие веревки. Затрещала потолочная балка, к коей крепилась цепь. Наполовину освобожденная, женщина двинулась ко мне, мелко перебирая связанными ремнем ногами.

— ОТДАЙ ТЕЛО! — дико закричал бес. — ПУСТИ МЕНЯ, ПУСТИ, МНЕ СТРАШНО!! Я читал. Расстояние между мною и одержимой медленно сокращалось.

Персты ее двигались конвульсивно, словно изобличая намеренье схватить меня за горло.

Я читал. Зловонное дыхание уже достигало моего обоняния, но вить по ходу екзорсисма мне не раз приходилось уже подступаться к одержимой и дотрагиваться до нее. Я тщился не думать, что она высвободилась от пут и телесная сила нещасной должна много превышать сейчас мою. Я читал.

Скрюченные персты дотронулись до моей шеи, и вдруг руки упали. Женщина упала наземь и принялась дергаться и ломаться в припадке падучей.

— Ой, тошнехонько! Ой, больно! — завопила она, когда припадок начал утихать. Не сразу понял я, что голос был теперь женским, хотя и невнятным, ибо она сильно прикусила себе язык: явление самое обыкновенное при корчах епилептических.

Выйдя из сарая, я с изумлением увидал, что уж давно рассвело. Обеспокоенное семейство ждало меня на дворе.

— Позаботьтесь о больной и больше ничего не бойтесь, — сказал я женщинам, недоумевая, отчего те с ужасом пялят на меня глаза.

Как узнал я впоследствии, Галина прожила после отчитки недолго, слишком уж велико оказалось телесное истощение. Тем не менее умерла она человеком, а не вместилищем бесовским. Я же, милостью Божией, избежал участи, что хуже смерти.

— Отче, — вымолвил Илларион, утерев ладонью слезы, коих ему не пришло бы в голову устыдиться. — Отче, ты, поди, сберег ту стрелу в память о сем испытании?

— Выбросил в ретирад, — отец Модест, засмеявшись, коснулся руками своих волос. — Напоминанье о моей гордыне и без того всегда при мне.

 

Глава XXXIX

В это же самое время Нелли и Параша, красные после бани, забравшись в угол широкой кровати, накрытой ярким лоскутным одеялом, увлеченно беседовали. Воистину многое надлежало им рассказать друг дружке! По первому разу оба повествования завершились, и теперь они пошли на второй заход, припоминая все в подробностях. Как раз Нелли дошла вновь до страшной ночи, проведенной в дому Венедиктова.

— Балдахин из парчи, а ложе короткое, как в старину спали! Когда боялись, что ляжешь прямо, так умрешь! — вспоминала Нелли. — А зеркала не больше окошек, и ставни на них вроде как на окошках. Только вить это в прошлом веке боялись зеркала незаперты оставлять, чтоб не вылез из них кто! Такой богатый, а обзаведенье все старое, зачем ему? А стены, ровно печка, плитками выложены, уж и не знаю зачем!

— От клопов, чтоб за обивкой не прятались.

— Откуда это ты знаешь? — удивилась Нелли.

— Так княгиня же рассказывала. В том дому, где она арапа увидала, что тетку заколдовал! Изразцы там были сине-белые, с картинками!

— Сине-белые с картинками! — Нелли рывком вскочила с кровати. — Каждая картинка разная, да на них человечки живут! Парашка, не тот ли это самый дом!

— Так вить княгине сколько годов!

— Ох, Парашка, я вить его близко видала! Не старый, не молодой! Лицо гладкое, свежее, а не молодой, нет! Ей-ей не удивлюсь, коли он и тогда был таким же. Ну как он долго в Санкт-Петербурге не был…

— Смешно ты говоришь — «Петербург»!

— Многие теперь так говорят. Ты дело слушай! Долго не был, а уж приехал да поселился как привык!

— Касатка, что ж от тебя отцу Модесту надобно? — Параша нахмурила светленькие брови. — Как ты, девчонка, ему поможешь с Венедиктовым сладить?

— Ох, не знаю… — Нелли вздохнула. — Мне сейчас первое дело — Катьку встретить в Твери. Вона у меня сколько защитников-то нашлось, а она одна пробирается…

— Как знать, — Параша глянула хитро. — Может, и ей кто помогает сейчас. Больно уж цыганы-то кстати оказались, как ты захворала… Хотела б я знать, что тебе старуха от жара-то давала? Я б ивовой коры толченой заварила, от жара или суставных болей ничего нету лучше ивовой коры.

— Да что ты о какой-то дурацкой коре! Ты о Катьке думай!

— Думаю, касатка, думаю. Спокойно у меня на душе. То исть вроде и есть какая тревога, да не за Катьку.

— Ну чего, насекретничались? — в дверь сунулась тоненькая Ненилка.

— Ты почем думаешь, что у нас секреты? — подозрительно глянула на девочку Параша.

— Так разве ж можно без секретов три часа в горнице усидеть? — передернула плечиками Ненилка. — А то пойдем пряничных кукол печь, у малой у нашей ангел завтра.

— С глазурью? — заинтересовалась Параша.

— А то! Все глазурью выведем — и личико, и наряд. А в тесто узюма намешаем.

— Без меня.

Нелли стряпню терпеть не могла. Когда Параша с Ненилкой умчались на кухню, она, подумав, надела свой мужской наряд. К платью-рубахе ей принесли и шерстяную запону, но Нелли знала, что народная одежда ей не личит.

Одевшись, она спустилась в гостиную, откуда доносилась игра на клавире. Гостиной сия комната в купеческом дому могла назваться лишь с натяжкою. Вместо диванов и кресел между окнами стояли крытые тканью лари с вышитыми подушками. Вместо портретов на стенах был огромный иконостас в углу, какой не во всяком дворянском дому увидишь и в молельне. Пол был покрыт не ковром, а полосатыми дорожками, а низкие оконца задернуты белыми занавесочками. Однако инструмент был отличной работы, с немалою стопкой нот на крышке. И вообще комната была уютной, как и весь этот купеческий дом, пришедшийся по сердцу Нелли.

За клавирами сидел Роскоф, небрежно подбирая незнакомый Нелли простенький мотив.

— Хочешь послушать, юный друг мой, сколь я продвинулся в русском моем языке? — весело осведомился он, увидя Нелли.

— Ты сочиняешь песню? — Нелли взобралась на высокий табурет.

— Какой из меня сочинитель! — отмахнулся Роскоф. — Как обыкновенно, перелагаю родные мне песенки с французского. Сия песенка крестьянская, очень старая. Вот послушай! Это вить пастушка поет.

— Да я слушаю.

приятно запел Роскоф, аккомпанируя себе. -

— Таковая песня называется пасторалью, — пояснил Роскоф.

Нет, песни про всякую там любовь, слушая которые взрослые начинают отирать глаза платочками и прегромко вздыхать, Нелли не нравились. Но что-то обаятельное и далекое было в музыке, что-то бесконечно более дорогое Роскофу, чем глупые эти слова.

— А мне все ж больше по сердцу песня про затонувший город Ис, — сказала она. — «Кто рыбу обгладывал, рыбою будет обглодан. Упьется водою тот, кто пил вино». Только я не совсем понимаю ее, разъясни.

— Ис стоял в море, у берегов нашей Бретани. — Руки Роскофа замерли на клавишах. — Высокая стена отгораживала его от вод морских. Жители Иса выстроили город на воде, ибо боялись жить на суше. Они были морские завоеватели, приплывшие издалека. Жестокость их не имела пределов. Жестокостью правили они над тогдашними жителями Бретани, и многим жестокостям выучили своих подданных. Но были в стенах Иса ворота, ключ от которых передавался по наследству от царя к царю. Так продолжалося долго, покуда не нашелся среди завоеванных молодой царевич, возжелавший погубить Ис. И он внушил любовь волшебнице-деве Дахут, дочери царя Иса Гранлона. И однажды ночью Дахут прокралась босиком в спальню отца и вытащила заветный ключ, что висел у него на груди. Золотой ключ Дахут передала своему возлюбленному, ибо ни в чем не могла ему отказать. Он отворил ворота, и вода хлынула на улицы и стогны Иса. Ис сгинул без следа, пучина пожрала его. Едва ли уцелел и царевич, что отворял дорогу воде.

— Это все правда, Филипп?

— Не знаю. Наши рыбаки верят, что правда. В рыбацких семьях часты рассказы о том, как дед или прадед видал царевну Дахут, носящуюся на белом коне над ночными водами, и тени утопленников мчались за нею, словно свора собак. Чаще утверждают, что слыхали в бурю подводный набат. Правда и то, что злой народ-мореход существовал.

— Вот странность, Филипп. А у нас под воду ушел добрый город от нечисти-татар. Ну, чтоб не сдаться им. Он звался Китеж. А теперь так озеро зовется. И тоже говорят, что можно услышать его колокола.

— Как знать, быть может, города под водою и вправду стоят? — Отец Модест вошел так бесшумно, что Нелли вздрогнула. — И добрые, и злые, как люди.

— Сказать кстати, батюшка, — обязательным голоском отозвалась Нелли, — все забываю я передать Вам многие поклоны от обитателей Старой Тяги, родного Вашего селения. Мы вить с Катькой через него проезжали.

— Редко кто ездит через это село, — не повел ухом отец Модест. — Я взял бы смелость оторвать Вас от общества нашей маленькой дамы, Филипп, равно как и от занятия эстетического. Я хотел познакомить Вас с устроением православного храма, а в здешнем нас никто не обеспокоит. Вить поутру нам надлежит покинуть сей гостеприимный кров, дабы третье дитя не тревожилось без нас в Твери. Ты могла бы составить нам компанию, маленькая Нелли, но только боюсь, добрые наши хозяева обидятся, коли ты не сменишь наряда.

Ну конечно, переодеваться в предурацкий этот костюм, ради того только, чтобы зайти в церковь! Вот невидаль-то! В церквах она мало бывала…

— Не хотела бы я отвлекать никого на свою персону, батюшка, — скромным голосом ответила Нелли. — Коль мы едем с утра, я лучше погляжу на город, покуда еще светло.

— Только ворочайся раньше темноты, маленькая Нелли Сабурова, — улыбнулся отец Модест. — Да не говори с незнакомыми, сама вить знаешь, мы на войне.

Вот нашел маленькую, говорить с незнакомыми, подумала Нелли, уже запахиваясь в плащ. Еще б сказал, не иди за тем, кто тебя пряником поманит!

Отчего она так часто сердится на отца Модеста?

Вить драться с ним рядом было очень даже весело, хоть он и слишком старается никого не убить. А вот Филипп говорил, фехтовальщик, мол, должен убойства избегать, а как до дела дошло, разом положил двоих ящериц! Филипп молодец.

Долго стояла Нелли, любуясь темным мерным теченьем Волхова. На улицах же больше, чем в каком-либо другом виденном ею городе, встречалось людей в русских одеждах, притом одеждах не бедных. Из-за этого можно было вообразить, что Нелли и сделала, что сейчас старинные времена, времена республики и Ганзейской марки. Ах, коли бы хоть одно из ее украшений оказалось новгородским! Нет, едва ли! Бояре не роднились с купцами. Легче ей найти в ларце весточку из Чехии либо Польши. А жаль.

Нелли усмехнулась тому, что люди вида самого привычного в другом месте, быть может и включая ее самое, глядят какими-то чужими на широкой площади, окруженной крепкими белыми строениями, на которую привели Нелли ноги. Например, изящная эта молодая всадница в амазонке, что рассматривает резное каменное крыльцо, — верно, она тоже проезжая.

Изучая теперь пущенную над окнами ленту мозаиковых рисунков, наездница двинулась шагом в сторону Нелли. Мозаики, точно, были замечательны. Звероглавые ладьи плыли на них по кучерявым волнам, а на веслах и под парусами управлялись забавные человечки.

— Не говорите ни слова! Не подавайте вида, что слушаете меня, — прозвучал с седла мелодический приглушенный голос. — Я положила, что Вы будете здесь по дороге в Тверь. Следуйте за мною и войдите в ту же дверь, что и я, но только немного после! Будьте внимательны, мой друг, сейчас все друзья Ваши могут подвергнуться смертельной опасности!

 

Глава XL

Нелли действительно не вымолвила ни слова, ибо онемела от удивления, узнав Лидию Гамаюнову. По чести сказать, за всеми последними дорожными событиями она вовсе забыла о девушке. Стыдно! Лидия-то не забыла о Нелли, если пустилась за нею в путь, чтобы предупредить об опасности. Но отчего опасность грозит не самой Нелли, а Параше, Филиппу, отцу Модесту? Но Лидия едва ли скажет напрасно, она вить давно следит за Венедиктовым!

Покуда мысли эти беспорядочно скакали в голове Нелли, она стояла, не отрывая глаз от мозаик. Постук копыт отдалился. Нелли, словно наскучив картинками, оторвалась от мозаик и огляделась по сторонам. Гнедая лошадь сворачивала с площади на улицу. Небрежною походкой, пиная ногою подвернувшийся камушек, Нелли пустилась следом.

Дважды изогнулась, словно река, улица, покуда лошадь Лидии не остановилась перед старинным беленым домом изрядной высоты. Сказать, в два этажа он был либо в три (здесь, в Новгороде, Нелли так и тянуло, впрочем, за язык говорить не «в два этажа», а «в два жилья», очень уж все здесь было древним русским…), не представлялось возможности, ввиду слепого почти фасада. Два окошка в ладошку украшали могучую дубовую дверь, к коей вело каменное высокое крыльцо. Круглое окошко побольше зияло под самым верхом, между обоими скатами крыши, что повернута была не на улицу, а шла с торцов в укрытый высоким забором двор. Сами же торцы были куда длиннее фасада. Казалось, все было устроено в этом каменном доме таким образом, чтобы сделать его неприступным, как крепость посреди города.

Больше всего удивила Нелли вторая дверь на фасаде — расположенная НАД первой. Вдобавок была она больше и двустворчатая, настоящие ворота. Вот только зачем нужны ворота, к которым можно подъехать только по воздуху?! Над непонятными воротами торчала вмурованная в кладку чугунная палка с крюком.

Лидия, не слезая, стукнула хлыстиком в маленькое окошко. На стук выбежал парень, которому она небрежно кинула повод, сама же поднялась по ступеням и вошла. Нелли, у коей не было оснований нарушать данное предостережение, помедлила, разглядывая диковинный дом.

Вот оно, пожалуй, что! Это вить и вправду крепость, только крепость купца, возведенная в те времена, когда вражеские полчища могли хлынуть на городские улицы. Здесь можно высидеть осаду и даже сохранить ценный товар. Верно, таких домов в Новгороде сохранился не один.

Что же касается воздушных ворот, то все ясно и тут. Верно, самые ценные товары хранились в ту пору не на первом этаже. Через крюк поднимались они по веревке вверх с подвод, так же сгружались вниз.

Нелли взбежала по ступеням. Дверь оказалась приоткрыта.

— Наконец-то! — Лидия схватила Нелли за руку в прохладном полумраке. Прохладны были и ее персты.

Несколько дверей выходило с обеих сторон в пустой каменный коридор. Не по-жилому пахло кожами и скипидаром.

— В щасливой час затеяли Вы свой променад, мой мальчик! — Лидия пылко обняла Нелли. — Чуть позже, и было бы куда хуже.

— Не томите, я знаю, что по пустяку не бросились бы Вы в дорогу! — воскликнула Нелли. — Что приключилось?

— Жилье купца Мякинина, где сейчас Ваши друзья, со всех сторон окружено. Надо ли объяснять кем?

— Не станем трусить! Филипп — лучший фехтовальщик на свете, да и отец Модест тоже очень хороший. А сыновья и работники купца дюжие и смелые.

— Дитя, Вы до сих пор не поняли, что обратно к дому не подойти?! Мы не сможем их предостеречь! А эти… люди, они нападут в темноте, ночью, после полуночи. Они всегда нападают в темноте! Они ловки и бесшумны!

Нелли почувствовала, что кровь отливает от лица.

— Выход есть, но без Вас мне бы не справиться! Он здесь, в этом старинном доме! Верней сказать, это не выход, а ход, подземный ход!

— Подземный ход?!

— Там, где палаты Мякинина, раньше был голый берег, у меня есть старая карта! Это был выход из города! — Лидия была в сильном волнении, грудь ее вздымалась. — Мы проберемся к ним раньше, чем те нападут! Вот тогда неизвестно, кто кого возьмет врасплох! Только… он обвалился частями… там глыбы камня, вода… Но Вы же мужчина, хоть и маленький, Вы не устрашитесь!

С одним, по крайности, утверждением Лидии можно было поспорить, а вить второе вытекало из него. Лазить под землю Нелли не любила даже в Сабурове, когда играла в парке с Катей и Парашей.

— Скажу по совести, — Лидия печально улыбнулась. — Мне будет не страшно с Вами, а одной пришлось бы жутковато… Я вить всего-навсего слабая женщина.

В конце концов, Лидия не виновата, что Нелли притворяется Романом. Назвался груздем, полезай в кузов. Настоящий Роман вправду бы и в двенадцать лет явился бы опорой для беззащитной девушки. Да и чьи друзья в опасности, в конце-то концов!

— Я не боюсь! Не станем терять времени!

— Дом этот построен очень давно, — объясняла Лидия, увлекая Нелли по лестнице вниз. — Тогда подземные ходы в городах были самым обыкновенным делом ввиду частых военных напастей. Но какая великая удача, что сей проход выводит прямиком в нужное нам место!

— Но как Вам удалось это узнать?

— Долгий рассказ, мой юный друг! Я вить очень мало успела Вам поведать тогда, но сбережем остальное до свободного от волнений часа.

Они стояли в подвале, огромном, но низком настолько, что даже Нелли сумела провести ладонью по холодному пористому камню потолка. Лидии же приходилось нагибать голову, чтобы не повредить куафюру. Продолговатые оконные щели у потолка бросали вниз рассеянные лучи предвечернего света.

Вытащив огниво, Лидия высекла огонь и зажгла длинную восковую свечу. Потолок подпирали четыре квадратные колонны, сложенные из тесаных

глыб. Приблизясь к самой дальней, Лидия зашла за нее и поманила свободной от свечи рукою Нелли.

Задняя стена колонны ничем не отличалась от прочих, однако нижняя ее плита, высотою почти в рост Нелли, легко подалась нажатию тонкой девичьей ладони.

— Да она пустая внутри!

— Это и есть подземелье! — Лидия, подобрав юбки, первой шагнула внутрь. Верно там сразу начиналась лестница, ибо Лидия оказалась вдруг одного роста с Нелли.

Никогда еще Нелли не доводилось спускаться такой смешной лесенкой — она вилась словно штопор. Высокие ступени выложены были треугольниками, острыми к одной стене и широкими к другой.

Явив шесть или семь спиральных витков, лестница завершилась началом узкого коридора.

— Освещайте путь, Лидия, я же пойду вперед! — Нелли на всякий случай вытащила шпагу.

Впрочем, что может сделать шпага противу привидения? Коли верить книгам, тут было самое место для появления белой фигуры в окровавленном саване. Кстати пришелся бы также прикованный к стене ржавыми цепями скелет в истлевших лохмотьях.

Но Нелли и Лидия шли все дальше, между тем привидений и скелетов так и не было. Было, правда, кое-что похуже: крысы! Кое-где они так и сновали под ногами, и Нелли холодела от ужаса, брезгая наступить на омерзительный лысый хвост. Лидия тоже ступала внимательнее и потуже прихватывала складки подола.

— Надеюсь, нам достанется фигурных пряников, что пекут сегодня на кухне, — силясь говорить веселым голосом, произнесла Нелли. — Вот уж они удивятся, когда мы вылезем из-под земли да потребуем свою долю!

Нелли пару раз ушибла ногу о невидимые камни, а затем камней сделалось так много, что через их завалы пришлось перелезать.

Огонек свечи выхватил из темноты гигантскую черную паутину: Нелли содрогнулась. Каков же в ней паук?!

— Попробуем пройти прижавшись к другой от тенет стене… Не знаю, может, паук и не опасен человеку…

— Это не паук, не бойтесь, смотрите! — Лидия смело шагнула под сень паутины.

Черные тенеты оказались не паутиною, но переплетеньем корней огромного дерева, прорвавшихся сквозь поврежденную кладку. Как захватывающе странно было видеть дерево снизу! Нелли дотронулась до влажных щупалец в налипших комьях земли.

— Верно так видит деревья человек в своей могиле, — прошептала она. — Но это вовсе не страшно.

— Не станем сейчас говорить о могилах, мой друг, — отозвалась Лидия. — Хотя признаюсь, то, что будет впереди, для меня сейчас пострашней любой могилы!

— Что же это?

— Маленькие вампирчики, летучие мыши, — Лидия содрогнулась от отвращения. — Не знаю, отчего они вызывают у меня такой страх, но ничего не могу с ним поделать.

— Я их как-нибудь разгоню шпагою!

— Вам легко говорить! — Лидия надула губки. — Кидаются-то они на того, кто несет огонь.

— Так поступим просто, Вы мне передадите свечу, когда мыши налетят, — Нелли неожиданно ощутила себя взрослее Лидии.

— А кто знает, когда они налетят? — Лидия словно нарочно придумывала трудность. — Им претит свет, они кидаются тушить его крыльями, бьют по рукам, по лицу… Свет уж потух, а они бьют тебя в темноте, а крылья холодные, влажные, лысые!

— Так поменяемся теперь! Я возьму свечу, а Вы мою шпагу.

— Благодарю Вас, юный Роман! — Лидия повеселела, протягивая Нелли свечу. — Не надобно владеть приемами фехтования, чтобы лупить по этим крылатым гадинам.

— А более искушенных противников здесь, похоже, опасаться не приходится! — Нелли приняла свечу и протянула Лидии шпагу. — Не станем унывать по пустякам, мы вить, похоже по всему, люди храбрые!

— Вы — да! — Лидия улыбнулась одобрительно.

Летучие упыри, однако ж, все не появлялись, и Нелли заметила, что Лидия с беспокойством вглядывается в темноту.

— Вот погодите, сударыня, как побьем сегодня ящериц…

— Кого?!

— Это я их так называю… — улыбнулась Нелли. — Ну тех, которые на нас нападать станут. Как их, бишь, на самом-то деле? Утукки… Асакки…

Лидия вздрогнула.

— Что там, мыши?

— Нет, показалось. Непонятные слова, но какие страшные… Утукки… Кто Вас этим словам научил?

— Отец Модест, — усмехнулась Нелли. — Он много чего знает, думаю, что сможет помочь и Вам… Нет, право слово! Я сержусь на него часто, но он молодец. Но я не о том сейчас… Я хотел сказать, мой друг Филипп знает такие чудесные песенки… Он вить француз, но Францию ему пришлось покинуть навек из-за того, что там скоро начнется беззаконие…

— Беззаконие во Франции? О, нет! — воскликнула Лидия с недоверием. — Где угодно, но не в самой прекрасной стране на свете! Я бывала там… с моим женихом. Это воистину щасливая страна! Да и кто может заране знать, что беззакония начнутся?

— Первое, те, кто их затевает, — слегка обиделась Нелли. — А второе, ученый отец Филиппа. Я худо рассказываю, но Вы поговорите с Филиппом и с отцом Модестом…

— И с Вами, юный Роман. Вить Вы так и скрыли от меня, что делали в том недобром дому?

Не скажешь же, я, мол, воровал. Такая благородная девушка едва ли поймет. Нелли притворилась, что напал кашель, тем боле, что воздух подземелья вправду сделался спертым.

— Такое чувство, что мы идем вниз, — кашляя уже взаправду, заметила она.

— Между тем мы скоро должны подняться, — уверенно отвечала Лидия. — Вы же видали, ход, по щастью, не имеет разветвлений. Быть может, другое, он углубляется там, где шла раньше городская стена. Но мы уж должны быть близко. Ах, только бы не было мерзких мышей!

— Но свеча-то у меня! — Нелли засмеялась.

— А вон и другой свет! — воскликнула Лидия радостно. — Видите, мы у цели! Свет горит в доме!

Впереди вправду падала косая полоска золотистого света.

— Там должна быть дверь! — Голос Лидии прервался.

— Что с Вами?

— Пустое! За что-то зацепилась лента туфли.

— Сейчас я помогу! — Нелли обернулась.

— Пустое, лучше открывайте дверь, я разберусь при свете! Откройте скорей, меня словно что-то держит!

Нелли со всех сил стукнула в тяжелое дерево. Дверь подалась. В какое ж место купеческого дома она выходит и как домочадцы Мякинина относятся к подземному ходу?

Перед Нелли открылся маленький подвал, ярко освещенный старомодным восковым факелом. Факел горел в кольце на стене, освещая лавку и стол, отчего-то пренеприятно застеленные черным сукном. Сидевший за столом спиною к Нелли человек при стуке двери обернулся.

Нелли метнулась было назад, но по другую сторону упал затвор.

— Тебе некуда бежать, Елена, — сказал Венедиктов.

 

Глава XLI

Стыд, почти непереносимый стыд обжег все существо Нелли как пощечина, как удар кнута. Ее обвели, как малолетнюю! Как же она могла, как она только могла допустить, чтобы у нее выманили шпагу, чтобы теперь в бессильной ярости скользили пальцы по пустым ножнам! А вить это шпага Ореста! И какой же набитою дурой надо было оказаться, чтобы почтою направить пустой ларец почитай прямо в руки Венедиктова! А сколько ж она успела выболтать про отца Модеста, про Филиппа! Ладно бы еще только о своей персоне, так нет!

— Ах ты окаянной бенг! — Нелли сжала кулаки, готовая броситься безо всякой шпаги на Венедиктова. Но не отвага, а стыд кружил ей голову.

— Предосудительная склонность для девицы из почтенного семейства знаться со всяким отребьем, — Венедиктов беззвучно засмеялся, открывая мелкие жемчужные зубы. — Мудрено не набраться дурных манер от грязных цыганов, ох и не люблю же я их! Кабы ты самое знала, какое это грубое слово!

Приподнятая тремя ступеньками дверь из подвала находилась как раз за спиною у Венедиктова. Дверь в подземный ход была затворена Лидией. Но что, если потихоньку приблизиться к факелу, а затем вырвать его из гнезда и пробиваться наверх, используя вместо шпаги? Не слишком-то приятно, когда тебе в физиогномию тычут пламенем.

— И что же сие слово означает? — Нелли сделала небрежный шаг. Но Венедиктов опередил ее, достигнув огня в один прыжок.

— Одно мгновение, Елена Кирилловна, я сам вручу тебе сей светильник. Меж большим и указательным перстами Венедиктова появилась черная

горошина. Склонившись над огнем, персты с силою раздавили ее в черный порошок. Над факелом на мгновение повисло серое трескучее облачко, а затем сразу же поплыл кисловатый душный запах.

Венедиктов с полупоклоном протянул факел Нелли.

— Сам первой отравишься своим зельем! — Нелли, силясь задержать дыхание, отскочила подальше.

— О, нет, — Венедиктов нарочно втянул сладковатый аромат, будто духи из флакона. — Только ты, но не я.

Нелли зажала ладонью нос: ну как запах выветрится прежде? Ловцы жемчугов, сказывают, могут не дышать по нескольку минут в водной глубине. Раз, два, три, четыре, пять… Еще немножко… шесть, семь… Верно, она успела вдохнуть немного в самом начале, в голове ровно печной угар… восемь… девять…

— Ба! Да тут твои защитники! — Венедиктов махнул рукою, словно приказывая удалиться кому-то за спиной Нелли.

Кислый запах ворвался в ноздри Нелли, прежде чем она успела понять, что никого в подвале нет. Ноги ее подогнулись, словно сделались без костей. Опустились руки, склонилась на грудь голова. Пересчитав спиною камни стены, к которой пыталась было прислониться, Нелли съехала наземь.

Венедиктов, подойдя, стукнул по двери в подземный ход, и запор отворился. На пороге появилась Лидия, во всяком случае судя по подолу ее платья, поскольку сил поднять голову у Нелли не было.

— Ох, и намаялась же я возиться с этим мальчишкой, — капризно произнес ее голос.

— С девчонкой, дитя мое, с девчонкой, — с издевкою отозвался Венедиктов.

— Не может быть!..

— Экое неряшливое рукоделье. Разве не сама ты донесла мне, что с собою покончил близкий ее человек, но никак не невиданный вовсе дальний родственник? И разве не при тебе мошенник Панкратов сказывал, что у покойного Сабурова были лишь родители да сестра-недоросток?

— Полно издеваться, будь она на год старше, я б уже не ошиблась и без построений логических. Свое дело я сладила и жду награды.

— Я не забывчив. — Негодяй Венедиктов, казалось, обращал на сидевшую на полу Нелли не больше внимания, чем если б была она кулем с мукой. Тяжелым и мягким. Чем-то в этом роде она и сама ощущала себя, к бессильной ярости. — Но скажи лучше, чего тебе еще удалось вызнать? Ты вить умница, не может случиться, чтоб ты больше ничего не вытянула.

Ах, гадина! Даже жениха в желтом доме придумала… А Роскоф отчего-то называет желтый дом белым… Эй, остановися! Сие вовсе сейчас не важно… Разум-то все-таки одурманен… Немного, самую малость, с этим можно совладать. Но что поделать с тряпичною пьяной мягкостью во всех членах?!

— Француз не так прост, как казалось. — Подол Лидии, подметая земляной пол, прошелся рядом с Нелли. — Он знает, чему должно разразиться. Нету сомнения, что знакомство его со священником — не случай.

— Священник? — Теперь в голосе Венедиктова не было ни мягкости, ни насмешки. — Что священник, Лея?

— Священник опасен. Он знает… знает.

— Знает или догадывается?

— Знает, я говорю, он знает.

— Камни вправду у них?

— Где ж им еще быть?

— Скоро это прояснится. Но сегодня я буду спать спокойно. Девчонка и камни во всяком случае разделены. Ах, знать бы раньше, что дело в девчонке!

— Ты убьешь ее? — В жестком голосе Лидии прозвучало любопытство.

— Сейчас? Нет, разумеется, ты спрашиваешь глупость. Она нужна мне вместе с камнями. Она нужна мне не меньше, чем священнику.

— Зачем?

— Неважно для тебя. Надобно торопиться. Жаль, нельзя оставаться здесь — кто-то мог видеть, как она входила в дом.

— Этого подземелья не знают даже хозяева, что сдавали нам самое зданье, — возразила Лидия. — О нем рассказал правнукам италианский купец, что гостил здесь в неспокойные времена.

— Нужды нет, — Венедиктов издал странный свист, скорее похожий на шипение.

Сверху посыпались шаги, зазвучала слишком даже знакомая змеиная речь. Чьи-то ноги, стуча, обступили Нелли. Если бы она могла крикнуть, она закричала бы во всю силу легких, ощутив холодные прикосновения очень холодных рук. Вместо крика по всему ее телу заструился ледяной пот, такой обильный, что зрение затуманилось, и, когда тело оторвалось от земли, а голова откинулась назад, совсем близкие морды ящериц, по щастью, расплылись перед глазами.

А дальше Нелли и вовсе перестала видеть, поскольку на ее запрокинутое лицо опустился темный кусок ткани.

Венедиктов командовал над своими слугами на змеином языке, и Нелли чувствовала, как ее несут по ступеням вверх, сквозь двери, по открытому месту. Почуяв дуновение холодного ветра, Нелли с усилием сдула край ткани со рта. Как сладки показались легким, утомленным духотою подземелья и отравой, первые глотки ноябрьского воздуха! Почти сразу Нелли показалось, что тело уже не такое мягкое. Она чуть-чуть шевельнула пальцами свесившейся руки, да, пальцы двигались. Надобно затаиться, не подать виду.

— Рыбку тащат из воды, а воды-то нету! — пропел тонкий голосок, который Нелли, кажется, когда-то слышала. Во всяком случае, любой голос был приятнее змеиного шипу.

Стукнула дверца кареты. Что-то зазвенело. Нелли втащили за подмышки внутрь экипажа, уложили на мягкое, покойное сиденье, почти сразу карета сорвалась с места. Повязка упала с лица. В экипаже и без того было темно. Нелли не без труда приподнялась на локте.

Поначалу девочке показалось, что кроме нее внутри никого нет. Вот удача!

Как бы не так. Что-то копошилось прямо под нею на полу. Собака? Обезьяна! Обезьянка в красном кафтане и длинном колпаке с бубенчиками.

— А я-то тебя сразу узнал, — обезьянка подняла голову, и у нее оказалось лицо мальчика. — Ты мне денежку давал, помнишь?

Нелли не помнила.

— Псойка я, — заявило странное существо. — В деревне вы были у меня, в Старой Тяге. Ты да парень твой, да он мне денежки не дал.

Теперь Нелли вспомнила забавного горбунка из неправдашней родной деревни отца Модеста.

— Вишь, наряд-то мне какой справили, — хвастливо заметил Псойка. — Выходит, не вовсе обычай миновал нас, уродов, в дому держать. Который богатый, понятно, дом-от. Сразу вить после вас, дни через четыре, проезжал старый крыс, да меня и подманил. Я-де, говорит, знаю большого барина, что до всяких чуд охотник.

— Что за крыс? — без особого интереса спросила Нелли: тело слушалось плохо, а в голове стоял еще угар.

— Да так, с мешком для бумаг! Он все барину моему служит, вместе с той старухой, что сейчас тут была. Ее звать госпожа Гамаюнова, а крыса не помню как, чего его помнить, он меня всю дорогу сухими корками кормил. Уж пожалел, что сманился с ним. Зато теперь кушаю с барского стола. Сегодня, знаешь, паштет царский ел, что из далеких земель везут в тесте, а сверху теста кипящим свиным салом его заливают, чтоб, значит, не стухло, да! А я целый кусок уговорил, только чуть надкусанный!

— Отчего ты сказал, что Гамаюнова старуха? — с усилием собираясь с мыслями, спросила Нелли. — Или их две?

— Одна, а что старуха, так я подслушал. Шестой десяток ей. Помирать скоро, знамо дело.

Нет, верно в голове у Нелли еще мешалось! Но да неважно.

— Скажи, Псойка, — ласково заговорила она, — кто снаружи кареты?

— Удрать хочешь? — горбунок захихикал. — Куда тебе, не удерешь. Эти, несмысленные, которые человечьего языка не разумеют, и на козлах их двое, и на запятках столько ж. Я их полозами называю, шипеть горазды.

— А может, поможешь ты мне удрать-то?

— Ишь какой, — карла надулся. — Зачем я тебе помогать стану, у меня барин хороший-богатый. Куда те до него!

Карета подпрыгнула на ухабе. За окнами была глухая ночь, и ехали уже за городом. Друзья уже хватились Нелли, но какая надежда, что им удастся напасть на след? Разве что-то придумает отец Модест, вить не случайно Венедиктов его побаивается. Но прежде всего надобно стараться выбраться отсюда самой… Нелли вздохнула.

— И неча вздыхать, — сварливо отозвался из угла Псойка. — Мне барин обещал погремушку подарить с мертвой головой из литого золота! А ты говоришь, помоги тебе! Сам небось уродов дома не держишь!

— Не держу, — Нелли не обращала уже вниманья на карлу: он не пособник. Да и по-своему он прав. Странные, однако ж, вкусы у Венедиктова! Словно уехал он из России десятка четыре с лишком назад, да с тех пор жил в местах каких-то вовсе не европейских. А теперь вернулся и думает, что за пятьдесят лет мало что переменилось, и лень ему следить за переменами… Пять десятков! И Лидии, по словам Псойки, больше пяти десятков… Все одно к одному, да только ей, Нелли, сие мало что дает.

Не менее часу протряслась карета по ухабам прежде, чем колеса выехали на гладкую дорогу. Нелли поняла, что конец пути близок, и не ошиблась.

В темноте за стеклом остановившейся кареты мало что можно было разглядеть, но почти сразу распахнулась дверца. Ящерица, откинув ступеньку, отступил.

— Добро пожаловать! — Венедиктов, спешившийся, любезно протянул Нелли руку. Стало быть, путь он проделал верхом, на широкогрудом рослом жеребце, вороном, с белой звездою во лбу. — Сегодня ты моя гостья, и мне приятно принимать тебя под своим кровом.

Нелли сделала вид, что не заметила руки: нарочно он, что ли, вить она в мужском платьи!

И то приятно, что нигде не было Лидии, верно, она не последовала за ними. Глаза б ей выцарапать с превеликим удовольствием.

Выпрыгнув из экипажа, она с нетерпением огляделась. Ухоженный французский парк с геометрическими деревьями и кустами (Нелли терпеть не могла такие парки!) раскинулся в осенней неприглядности под затянутым тучами ночным небом. Деревянное здание с невесть какой претензией постройки вытянуло над крыльцом балкон, поддерживаемый вызолоченными кариатидами.

Убранная коврами передняя имела небольшой наклон пола налево.

— Только на Крит-острове строили так погано, как в России при матушке Елисавете, — заметил ее взгляд Венедиктов. — Ну разве не смех, что при эдакой-то моде на масонство люди как раз и разучились использовать циркуль, угольник и отвес по прямому назначению!

Нелли не сумела не рассмеяться. Псойка, катившийся за нею следом, зазвенел своими бубенчиками, словно одобряя признак веселого расположения духа.

Втроем, если не считать безмолвных ящериц, они поднялись уже на второй этаж.

— Здесь твои апартаменты, — приветливо пояснил Венедиктов, когда распахнулись очередные двери.

Две комнаты, не слишком просторные, но излишне роскошные, с великим множеством золоченой резьбы по дереву, слоновой кости и ковров, выходили широкими окнами на лужайку. Никаких решеток не было.

— Все покои к твоим услугам, я не запираю гостей, — усмехнулся Венедиктов.

Верно в парке собаки. Да только собаки вить горазды набрасываться на тех, кто лезет снаружи. Те, кто живет в дому, от сторожевых собак безопасны — трудно отличать им пленника от домочадца! Да и привязывают же их иногда, хоть бы днем.

— Ты не все поняла, Елена Сабурова, — Венедиктов, доставши из кармана зеркальце, коснулся черной мушки на скуле. — Псойка!

— Здеся! — торжествующе выкрикнул горбунок, налаживаясь пройти колесом.

— А по силам тебе перегнать моих, как ты их бишь называешь, полозов?

— Этих-то! — презрительно скривился карла. — В мешке обгоню!

— Тогда гляди, — Венедиктов, скрипнув неподатливой рамою, растворил окно. — Беги через лужайку к воротам, да только чтоб мы отсюда видали. Не увидим, так и не в счет.

— Гоп! Поскакал!

— Псойка, не ходи! — отчего-то испугалась Нелли.

Горбунок показал ей язык и скрылся в дверях.

— Чего ты надумал? — Голос Нелли прозвучал как-то не слишком решительно.

— У меня тут немного другие слуги, нежели в столице, — Венедиктов, с развязной ласковостью обняв Нелли за плечи, повлек ее к окну. — В городе этих держать — хлопот не оберешься. Те, видишь ли, утукки, а здешние — асакки, различье, насколько я понял, не вполне тебе ясное.

Псойка, вовсе маленькой сверху, показался на лужайке. Венедиктов махнул ему рукою. Мальчик припустился бежать.

Мчался он резво и сперва в одиночестве. Затем, с трех сторон, протянулись при лунном свете длинные тени. Стремительно, как-то странно перебирая ногами, ящерицы нагоняли горбунка. Тот, словно обеспокоясь, обернулся через плечо на бегу, а затем побежал вдвое быстрее. Однако немыслимой этой быстроты Псойке хватило ненадолго. Когда быстрый бег его сделался прежним, первый ящерица настиг мальчика.

Дальше Нелли перестала понимать происходящее. Три, нет, уже четыре ящерицы сбились в кучу, словно малые дети, дерущиеся из-за набитой куклы. Тельце горбунка взлетало над ними вверх, то головою, то ногами, падало на землю, крутилось в осьми парах лап… Послышался негромкий крик, похожий на писк птенца, попавшего кошке.

Нелли рванулась из объятия Венедиктова, свесилась через подоконник. Крик звучал еще некоторое время. Но странная драка продолжалась.

Затем Венедиктов протяжно свистнул сквозь зубы, и все внизу стихло.

— У них, видишь ли, чутье на кровь, но только не нюхом, как у собак. Выражаясь языком просвещенной науки, я назвал бы сие чутье термическим. Сами они холоднокровные, подобно рыбам. Вот и…

Послышался шум. Двое ящериц, поменьше тех, что догоняли, внесли Псойку в комнату и положили на ковре. Нелли метнулась к мальчику, вид которого казался очень бледен, и опустилась перед ним на колени.

— Обрати вниманье на характер ран, — произнес за ее спиною Венедиктов. — Жилы словно вытянуты наружу, там, где надрезы. И надрезы на диво аккуратны, не поверишь, что сделаны зубами.

Нелли не слушала его. Пожалуй, горбунок был не просто бледен, а бледен невиданной бледностью, он походил на гипсовую статую карлы, наряженную в настоящий кафтанец.

— В нем едва ли осталась чашка крови. И вить всего за несколько мгновений.

Мальчик открыл глаза.

— Псоечка, бедненький, тебе больно? — прошептала Нелли.

— Был Псойка, прыгал, как сойка, — прошелестел серыми губами горбунок. — Лучше бы лыки драл в Старой Тяге. Зря меня тот сманил. Барин-то, вишь, злой оказался.

Голова упала на ковер. Горбунок был мертв.

— Проклятый живодер!! Бенг! Ты вить его убил! — закричала Нелли, наступая на Венедиктова. — Убил!

— Полно, я все время был с тобою. Убили его асакки, а я лишь беспокоился о тебе, чтоб ты поняла — бегать отсюда не стоит того.

— Видит б-Бог я т-тебе за эт-то отплачу! — У Нелли зуб не попадал на зуб. — Т-ты еще п-пожалеешь, что уб-бил мальчика!

— Да где ж у тебя логика? — Брови Венедиктова поднялись в неподдельном недоумении. — За родного брата ты мстить мне вроде не собиралась, а за какого-то мальчишку-карлу вдруг надумала? Он, как-никак, мой был, так ить это моя забота нового заводить. Я ради тебя сам себя обделил, больно уж хорош был потешник. Хотя, надо сказать, достался-то мне даром. Я в одно сельцо посылал кой-чего про священника твоего вызнать, а тут он подвернись моему человеку. Не станем зря браниться. День у тебя вышел тяжелый, отдыхай себе.

Тельце Псойки, оказывается, уже вынесли. Венедиктов, насвистывая из Перголезе, удалился в оставшиеся растворенными двери.

 

Глава XLII

Единственное, что не по нраву пришлось Кате в одиноком странствовании, так это дорожная грязь. Ах, как лихо летела бы она из-под копыт ненаглядного Роха! Немного утешало, что кони, скакавшие мимо на подступах к Бронницам, Роху не годятся и в подметки. А все ж обидно было ловить чужие брызги.

Густо заросшая лесом, без листвы и не разберешь издали каким, могучая крутая гора привлекла внимание девочки. Маленькая церковка на самой вершине, с полускрытым в сизой туче крестом, должно быть, летом вовсе не видна, подумалось ей.

— Гляди, девка, гляди, гора-то особая!

Катя обернулась. Орудуя дорожным посохом, словно лодочным шестом, по раскисшей дороге плелась старуха с нищенской сумою на боку. Скуластое узкоглазое лицо ее, иссеченное морщинами, кое-как проглядывало из разлохмаченных волос, пополам соломенных с сединою. Волосы еле покрывала козья косынка, увязанная на затылке узлом.

— Чем же такая особая, бабушка? — с любопытством спросила Катя.

— Поделишься чем покушать, расскажу.

Особо делиться Кате было нечем: в спешке ее кошелек остался с мужским платьем, покоящимся ныне в арчимаках Роха. Однако голодать тоже покуда не довелось, Катя не без тщеславного удовольствия обнаружила, что, стоит ей пройти по базару, в складках юбки и рукавах невесть откуда появляются яблоки и пряники. Словно сами прыгают, ей-богу!

Пошарив, Катя нашла два яблока, румяное и желтое, и кусок картофельной шаньги. Яблоки, должно быть, были старухе не по зубам, поэтому она развернула из тряпицы пирог.

— Добрая девка, дай тебе Бог. — Есть шаньгу старуха не стала, припрятав, верно, до теплой избы. — Думаешь, какое это селение?

— Вестимо, село Бронницы.

— Как бы не так! Теперь-то понятно, Бронницы, да село, а раньше был город да Хольмоград.

— Когда раньше-то, бабушка?

— Когда русских тут, почитай, не было, да из земляных яблок пирогов не пекли. Жила тут чудь белоглазая, убогая, черноногая, с волосами как лён.

Катя невольно подумала, что старуха сама имела в пращурах эту самую чудь, не зря в голосе ее звучала некоторая похвальба.

— Так что же, бабушка, расскажи!

— Стоял город Хольмоград вокруг той горы, а на самой на горе было капище, там, где церковь теперь стоит. А в капище жил деревянной бог, что имя нонче неведомо. Многие народы с холодных морей-окиянов приходили того бога чтить. Зайдет путник за частокол деревянный, лошадьими черепами украшенной, дары мехами да костью волхвам отдаст, потрапезничает с ними, выпьет узвару из особой братины. А там ложится спать в особом месте. И сойдет к нему во сне бог деревянной, и положит на лоб руки-ветви. И увидит человек все свои грядущие дни и самую смерть свою. Широкую дорогу путники к капищу проторили на верх горы. И посейчас место старого Хольмограда особое.

— Чем же? — Живо нарисованная старухою картина захватила воображение Кати. Ну как и сейчас можно чего во сне увидеть, хоть бы и в церковной ограде?

— Древние боги хошь и умерли, а место самых разных людей, самых чудных к себе тянет. И не знают, чего идут, а идут. Место сильное, вот какое оно. Ты небось не знала про Хольмоград, а сюда попала.

— Да нет, бабушка, я случаем тут, — вздохнула Катя. — Мне в Тверь надобно, а другой дороги из Петербурха небось нету.

— Пустое это. Мало ли, куда-зачем тебе надо. Вот завяжется здесь узелок, так попомнишь мои слова, — старуха, глянув на Катю сердито, прибавила шагу, заприметив ямную избу.

Кате в яме делать было нечего. В самих Бронницах, собственно, тоже, однако любопытство понуждало ее хотя бы подняться на примечательную гору. Это вить час другой, не боле, успокаивала она совесть, встревоженную видением Нелли, одной одинешенькой, дожидающейся подруги в тверской гостинице. Ноги сами вели ее вверх.

Теперь вблизи видно было, что склон зарос по большей части дубами, волглая листва которых стелилась под ногами мягким ковром. Также много было орешника, и Катя даже нарвала уцелевших орехов.

Из овражка, перебившего гору справа от дороги, потянуло дымком. И, кажется, стряпней. Катя приостановилась в колебании. Конечно, она так и сверкает Неллиными драгоценностями, но до сих пор они не привлекли еще ничьей корысти, кроме разве девичьей малышни на околицах, с восторгом провожавших взглядами цыганку. Пичужки посмелей даже увязывались порой следом и клянчили «примерить колечко». Иногда Катя давала мерить украшения, только стеклянные. Нет, опасаться нечего. А если разбойники? Все одно, крестьянскую девку могут и обидеть, а цыганку побоятся, стоит только пригрозить худым заклятьем. А вдруг все ж таки покормят? Горячего куда как хочется, яблоки с орехами с похлебкою не поспорят.

А, была не была! Катя решительно раздвинула руками кусты. Внизу, у костерка, сидели двое мужчин, чьи кони, не расседланные, стояли поблизости. Котелок заманчиво булькал над огнем и привлек внимание Кати куда больше, чем черноволосый бородатый человек в ярко-красной шелковой рубахе, что горела в тусклом дне ярче костра. Второй, смуглый, был молодым безусым парнем.

Бородач поднял голову на треск веток. Ах, каким знакомым оказалось тяжелое это лицо, эти слишком уж широкие плечи! Эх, неладно вышло! Ну да ничего, в девичьем наряде не признает теперь, так и объяснять не понадобится.

— Покормите сироту, добрые люди? — весело улыбнулась Катя.

— Вот уж сиротою ты себя звать не смей, скажи лучше, в порядке ли конь? — отчего-то сердито ответил барон.

— Как ты меня признал-то? — Катя села к костру.

— Я тебя в любой одеже признаю, глупая ты, неразумная, — усмехнулся цыганский

Глава. — Или думаешь, зря за тобою по городу-Петербурху цыгане ходили? Бери ложку-то! А ты, Вито, сала нарежь.

— Конь с барином моим…

— С барышней.

Молодой цыган, как-то странно поглядывая на Катю, протянул ей дымящуюся миску жидкой ячневой каши.

— Неужто ты нас сразу раскусил? Отчего ж тогда не сказал? — Катя плотнее сжала в ладонях горячую миску: пальцы все ж замерзли.

— Вы тогда за делом шли, чего зря сбивать. Понятно, думали, глупые, что всех умней нарядились. Глупость с удачей — родные сестры порой. Вот все вам по глупости и удалось — вишь, какие яхонты на тебе.

Катя вскочила и отпрыгнула на шаг, чудом не облившись с головы до ног кашей, что потекла из разбитой миски на уголья. Только этого не хватало — их двое, а она одна! Рука ее путалась в широкой юбке, пробираясь к кинжалу. И сам вить сказал, цыгане за ней ходили по столице! Ох, неладно!

— Ишь надумала, родному отцу ножом грозить! — барон Георгэ кинул из-под бровей суровый, но все ж веселый взгляд.

— Что ты сказал? — Катя онемела.

— Ладно, прости. Не так начать надобно было, издалека. Сердце по тебе стосковалось, да и озлила ты меня ненароком, сказав, что, мол, сирота…

— Так я ж… я вправду так думала. Откуда мне знать, — Катя не верила, не могла поверить, что перед нею — ее отец. Хотя — отчего? Разве не считала она себя с первых годов цыганкою, разве не дразнила ее так сабуровская дворня? Ей радоваться надобно! Но так трудно обрадоваться, когда близок оказывается чужой, вовсе чужой человек! Легче было б сейчас поднять сто пудов, чем обнять его!

— Меньше я виноват, чем ты думаешь, — цыган тяжко вздохнул, словно ухнули кузнечные мехи.

— Я, дядюшка Георгэ, пойду, пожалуй, прутьев на удилища нарежу, — впервые подал голос молодой спутник барона.

Цыган кивнул. Вытащив из-за голенища нож, парень пару раз подбросил его в воздухе, поймал на лету и легкою поступью углубился в чащу.

— Садись, Кандилехо, в ногах правды нету, — барон подкинул хворосту в огонь.

— Это так по-цыгански Катерина будет? — спросила Катя, наблюдая за собеседником своим сквозь прозрачные огненные языки.

— Так зовут тебя. У нас, цыган, два имени от рожденья. Одно обычное, для горгио, что суть не наши. Цыганское имя горгио нам открывать нельзя. Другое имя — для тех, кто из наших шатров. Кандилехо же означает пламя, огонь либо светильник. Ты, что ли, хлеб с салом ешь, коли плошку разбила. Разговор-то долгий.

— Расскажи мне… — попросила Катя, хотя цыган и без того собирался рассказывать. — Разве я подкидыш?

— Нет. Или сердце не указывает тебе, кто была твоя мать?

— Что может указывать сердце, когда я ничего не могла запомнить? — возразила Катя. — У господ хоть персоны писаные есть, они умерших в лицо знают. Коли б у меня был хоть маленькой портретик в коробочке, что зовется миниатюрою…

— Тринадцать годов назад наш табор стоял близ села Сабурова, — начал цыган, шевеля палкою тлеющие угли. — Был я тогда молод и однажды встретил на берегу пруда, где поил коня, дивной красоты девицу, что пришла полоскать белье. Тяжелую корзину несла она на голове, а сия привычка придает девушкам воистину царственную осанку. Верно, в дальних предках ее были аланы, поскольку у русских эта манера редка. Родственной показалась мне ее смуглая кожа и темнота волос. О, эти волосы огорчили мое сердце! Не вдруг понял я, что заплетены они в две косы, значит, не девица была передо мною, но мужняя жена. Трудно мне рассказывать о том, Кандилехо. По годам твоим еще не должно понимать, какою жалкой сухой соломой оказываются порой обычаи и запреты, когда вспыхивает пламень страсти! Но чем мне оправдаться, когда тебе не должно еще этого понимать?

— Не оправдывайся ничем, просто расскажи.

— Это была Матрена, это была твоя родная мать. Не так давно была она выдана замуж и почитала себя щасливой. В этом заблуждении она провела бы всю жизнь, и я не ведаю, хорошо то или плохо, но тебя б не появилось на свете. В то время еще не был я бароном. Мы вольные люди, но беспрекословно подчиняемся своим старшим. Табор должен был уходить на полгода, и я не вправе был остаться. Матрена хотела соединить всю судьбу свою с моей, презрев родные обычаи. Но к тому времени еще не нашла она в себе решимости. Когда б я знал, чем все завершится, я увез бы ее силой! Но мы положили, что я ворочусь за нею через несколько месяцев. Что застал я по возвращении! Одна старуха, как узнал я после, что прочила собственную дочь за того, кто стал мужем Матрены, затаила на нее злобу. Она и нашептала ему, что жену его нередко видели в березовой роще гуляющей с цыганом!

— Ты убил эту старуху? — гневно воскликнула Катя.

— Нет, — цыган печально улыбнулся. — Мужчина не может убить старуху. Молодую женщину — может, старую — нет. Но слушай дальше. Гордая Матрена ничего не стала отрицать, хотя спасла бы ложью свою жизнь. Узнавши, что ты — дочь цыгана, муж зарубил ее топором. Верно, хотел он убить и тебя, но рука его не поднялась на младенца. Вместо того он лишил себя жизни сам.

— А отчего ж ты не украл меня?

— Табор наш стоял под деревнею под названьем Грачевка, — издалека ответил цыган. — Больше, чем стоило того, я задержался в тех краях. Вот меня и повязали солдаты — из-за одного цыганского дела. Лет шесть просидел я в остроге прежде, чем смог сбежать. Освободившись, я прежде всего послал к тебе одну нашу старую ворожею, чтобы та все выведала. Ворожея сказала, что ты здорова и живешь в господском дому, потому я занялся всем неотложным. Одно сомнение точило меня к тому ж — первые годы жизни ты провела не в таборе. Ты непривычна к кочевой жизни. Добро ли будет увести тебя, гадал я. Семилетнее дитя не смыслит своего блага. Добро б мне удалось сделать тебя цыганкою с рождения. Но я страшился сделать тебя нещасной, Кандилехо! И я положил разумным ждать еще, чтобы ты успела увидеть свою душу и решить настоящим выбором. За тобою мы и шли, когда я подарил тебе коня.

— Я не люблю тебя, я слишком долго тебя не знала, — опустив голову, проговорила Катя. — Я, верно, недобрая, мне дороги только две мои подруги, а до остальных дела нет.

— Пусть сердце молчит, отвечай разумом. Сразу понял я, что ради подруги ты пустилась в путь. Но скучала ли ты по родной деревне и дому за эти месяцы?

— Скучала ли я по дому? — с недоумением повторила Катя. — Не знаю, право, я об том не думала.

— Тебе нравится видеть каждый день новые лица?

— Да! Еще как нравится!

— Так ты уродилася цыганкой. Ворожея говорила мне, ты легка на гаданья по картам и руке. Но вот чего тебе надлежит узнать прежде, чем делать выбор, Кандилехо. Мы, цыганы, особый народ, наши дети не родятся под солнцем, но только под луной. Никогда не найдем мы покоя, нам суждено скитаться до скончания дней. Слушай! — Языки огня, разделявшего Катю и барона, взметнулись вверх, и суровое лицо окрасилось багровыми отблесками, а тени на нем стали чернее. — Было великое царство, колдуны которого знали наперед все, что случится с людским родом. Но царства рождаются и умирают, как люди. И то, подобное столетнему старцу среди людей, наконец ощутило холод смерти. Но взять с собою в могилу знанья они не хотели. И те великие волшебники стали искать, как бы пустить свои знанья гулять по свету после смерти. Мы же были юным народом-ребенком. И волшебники царства, что звалось Египет, стерли из нашей памяти воспоминания родных мест. С тех пор утраченную родину мы зовем Малым Египтом. Они не могли в полной мере поделиться с нами своим умом, ибо мы были дети. И, как детям, они дали нам в руки игрушки. Игрушку дитя не выбросит! Главной из этих игрушек были рисунки, именуемые картами. Они способны открывать будущее, но как бы через игру. Когда карты вырвались из наших рук, люди узнали их страшную силу — они стали играть в них не так! И карты сводят их с ума, но нашей вины в том нету. Увы, мы так и остались детьми, и сами не ведаем, зачем несем в мир свои странные дарования! Мы лживы, как дети, и, как дети, жестоки. Как дети не постигаем мы, зачем дан запрет на чужое добро, коли оно нам приглянулось. Но все же мы должны быть чем есть, ибо в том заложен неведомый смысл.

— Отчего я боюсь мертвых? — решительно взглянув в полные багровых отблесков глаза цыгана, спросила вдруг Катя. — Вить я не труслива!

— У нас не такие отношенья с мертвыми, как у других народов. После ты поймешь это. Но запрету, что наложил Египет, ты покоряешься сама. Он сильнее тебя. Твоя сила должна быть больше, чем у других девушек, — ты рождена из лучшего цыганского колена, что зовется лавари. Лавари — князья над всеми цыганами.

— Так что же, я вроде как из бар? — Катя, не выдержав, хихикнула.

— Ты — царевна, — цыган протянул руку через огонь, и тот словно бы не ожег его. Ладонь коснулась Катиной головы. — Другие цыганы будут покоряться тебе по праву крови.

— Ты слишком много сказал мне… отец. — Катя надолго замолчала, любуясь, как костер пляшет в каждом принадлежащем Нелли камешке. — Но я ничего не могу покуда решить, что с нею все будет в порядке. Я, быть может, должна еще помочь ей, хотя покуда не знаю, правда ли это. Мне теперь надобно в Тверь.

— Ты скоро будешь в Твери, Кандилехо. — Цыганский барон поднялся на ноги. — Моего коня зовут Фараун, в честь нашего давнего бога. Он еще сильней твоего Роха. Мы живо домчим тебя до Твери.

 

Глава XLIII

Никогда еще до той ночи, когда обнаружилось исчезновение Нелли, не доводилось Параше видеть, чтобы господа были на волосок не от тыканья шпагами, а от самой настоящей рукопашной потасовки, не хуже, чем подвыпившие в праздник мужики.

— Я с ног на голову переверну этот город!! — орал Роскоф. — Я перетряхну тут каждый окаянный дом!

Отец Модест налил в стакан воды из стоявшего на столе стеклянного графина и со всей силы плеснул Роскофу в лицо.

Француз, стиснув кулаки, вскочил и кинулся было к отцу Модесту. Параша зажмурилась, но зря. Когда она открыла глаза, Роскоф был уже в нескольких шагах от отца Модеста и стоял спиною у окна. Сжатым кулаком он ударил по каменному подоконнику, ударил один раз, другой, третий и продолжал бить рукой по камню со странною равномерностью.

— Я ничего не скажу, покуда Вы не возьмете себя в руки, Филипп, — бесцветным голосом проговорил священник.

Роскоф обернулся: застывшее лицо его было бледно.

— Я готов слушать, — произнес он.

— Будем мужчинами и скажем себе, что виноват не город, а мы сами, — заговорил отец Модест мягче. — Прежде всего, конечно, я, поскольку лучше понимаю, с кем мы имеем дело. Новгород усыпил мою осторожность, в этом городе я всегда чувствую особенную безопасность. Здесь не ждал я удара, а должен был ждать его везде. Когда бы имело смысл искать Нелли в городе, я поднял бы половину его на ноги. Но ее наверное нету здесь уже. Нам надлежит торопиться в Тверь, Филипп. Могу успокоить Вас одним: покуда драгоценности не у Венедиктова, Нелли ничего не грозит. Он волосу не даст упасть с ее головы, поверьте. Около драгоценностей же мы его и подловим.

— Черт побери!!

Параша, невзирая на свою тревогу, чуть не засмеялась: уж вовсе чужеземец лишился ума, что чертыхается при попе.

— Черт побери, Ваше Преподобие, какие еще драгоценности?!

— Те, что украла Нелли, — отец Модест был невозмутим. — Украла у Венедиктова.

— Нелли украла драгоценности?! Зачем?! Кто такой, черт побери, Венедиктов?

— Да, угораздило Вас, мой друг, — отец Модест улыбнулся почти весело. — Вы рассказали мне всю историю своей жизни и семьи, я же решительно ничего не успел Вам поведать. И начать придется не с Нелли, а лет за триста до ее рождения. Я уж распорядился седлать, покуда Вы крушили все вокруг. Вещи наши уложены. Я расскажу обо всем по дороге.

— Батюшка, а можно я сяду на барышниного коня либо на Катькиного? — встряла Параша.

— Понятно, ты тоже хочешь слушать. Но как бы тебе не расшибиться, а вить времени у нас сейчас нет. С другой стороны, мне же вдругорядь не рассказывать. Ладно, Прасковия, я тебя возьму на свою лошадь.

Прощанье с гостеприимными хозяевами было недолгим. Отбиваясь от Ненилкиного узелка с пряниками, Параша краем глаза заметила молодого монаха, что вышел на крыльцо следом за домочадцами Микитина. Верно, из тех иноков, что жительствуют иногда у купца по обету, подумалось ей. Однако отчего инок так пристально глядел на отца Модеста? Впрочем, пустое!

Сидеть на лошади впереди отца Модеста было куда приятней, чем трястись в карете, но притом так же покойно. Ах, какое удовольствие было бы наблюдать за мельканьем полосатых столбов, когда б Нелли была не у Венедиктова!

А как хорошо между тем было вокруг! За ночь выпал первый снег и продолжал падать, крупный и легкий, словно лебяжий пух. Окоем скрылся в кружевном тумане. Крытые соломою избы сделалися нарядны, как в сказке, под белыми шапками. Не хотелось верить, что еще к полудню все это стает, утонет в грязи. Ах, где ж ты, касатка, как же ты позволила себя завлечь в ловушку? Или силою на тебя налетели?

— Не на дороге проезжей хотел я с Вами о том говорить, Филипп, — отец Модест пустил лошадь крупной рысью. — Но все резвее звучит музыка нашего танца. Чем скорей Вы узнаете все, что можно, тем лучше для нас всех.

— Я готов слушать Вас всю дорогу, святой отец, и прошу простить мою несдержанность. Но по-прежнему сейчас все мои помыслы занимает то, что девочка попала в руки дурного человека, коего Вы зовете Венедиктовым. Но Вам, я чаю, видней.

— Мне видней, Филипп. И сколь бы сие не показалось Вам сейчас нелепо, я призываю Вас оборотиться мыслию ко временам гишторическим. Столетье, которое я называю Проклятыми Летами, было шестнадцатым, хотя исчислялось тогда по-иному. Многие назвали бы его так вослед за мною, вспомянув фигуру Иоанна Васильевича, называемого Четвертым.

— Я знаю, этот царь звался еще Грозным, — откликнулся Роскоф.

Отец Модест поморщился.

— Грозный, или Четвертый, но… впрочем, не стану забегать вперед. Однако немногие люди прокляли бы за мною едва не весь тот век, начав не с Иоанна, а с никаким особым злодейством не прославившегося царя Василия, отца его. Неприметное правленье неприметного государя!

Вошед в лета, когда мужчины подвержены самым сильным соблазнам плоти, царь Василий встретился в недобрый час с красавицей, приехавшей из Польши, по имени Елена Глинская. Ах, Филипп, чужеземцу не представить даже, в какую азиатчину ввергло русских проклятое татарское иго! Русские жены и девицы, что щеголяли просвещенностью и нарядами во времена великого Ярослава, в столетии шестнадцатом пребывали на положении едва ли не рабынь, теремных затворниц. Воистину тот терем был тюрьма! Чем знатней была женщина, тем безрадостнее текли ее дни. Горницы с приживалками и шутами, сад за высоким забором, церковь, дети да спальня супружеская — вот был весь ее мирострой! Дочерей царских не выдавали замуж вовсе, но и неохотно отпускали в монастыри — краса их угасала в четырех стенах, разум их тонул в сытой лености! При всей же жестокости народа польского, отнюдь не свойственной россиянину, поляки придерживались внешне обычаев просвещенных. И Елена, дочь Глинского, невзирая на девическое состояние, каталася по Москве верхами на резвых лошадях, дивила нарисованным румянцем и непривычным европейским платьем, представляющим красу женскую большей, чем есть она в действительности. С мужчинами умела она говорить смело, являя все приемы кокетства. И царь Василий воспылал сладострастием настолько, что решился отставить жену свою, царицу Соломонию Сабурову. Постыдное поругание боярского рода! Предлогом надуманным для постыдного дела явилось объявленное без сраму неплодие царицы. Между тем была она молода и не столь давно за царем. Известно, что царица Соломония сопротивлялась сему намеренью много яростнее, нежели было в обычае у тогдашних покорных женщин. Лишь силою скрутив, ее постригли в монахини, она же рвалась от ножниц и клобука. Освободившись, царь Василий от законной жены женился на Глинской.

— Что такое ксения? — спросила Параша.

— Имя женское, — удивился отец Модест.

— Но вить ее звали Елена, — возразила Параша. — Отчего царица Соломония называла Глинскую ксенией-ведьмой?

— Верно, просто употребила слово греческое, — отец Модест глянул на Парашу внимательно. — Ксения означает чужеземка. Чужеземцев тогда боялись как колдунов, иной раз, впрочем, не без оснований. Тебе Нелли рассказывала об этом? И даже называла имя Соломонии?

— Понятное дело, она много раз видала ее, Соломонию-то.

В лице Роскофа боролись внимание и сомнение.

— Но вить церковный брак нерушим, — заметил он. — Даже если не благословлен детьми, святая Церковь не разрешает развода.

— Церковный брак нерушим, но был порушен, — отвечал отец Модест. — Такова гиштория, известная всем. Однако дальше она уводит в темную область преданий. Вскоре пошли слухи, что Сабурова, заточенная в монастырь, была в тягости. Говорили, что там, в монастыре, разрешилась она младенцем мужеска полу, которого нарекла Георгием. В это же время понесла и Глинская, коей предстояло разрешиться от бремени Иоанном. Молва разносила также, что младенец Георгий умер в стенах монастыря, едва Глинская родила младенца Иоанна. Говорили, что Георгий умер не сам, но был убит польскими родичами Глинской.

— Правда ли сие? — Повествование постепенно увлекало Роскофа, быть может, противу его воли, не желающей отрывать мысли от Нелли.

— Нет, Филипп, сие неправда, — ответил отец Модест. — Поляки не убивали законного царевича. Они охотно содеяли бы такое, но опередившая злодеяние весть о смерти была ложной. Царевич был спасен роднею царицы и укрыт в безопасном месте. Таким образом помазанный на царство в малолетстве Иоанн не был законным царем, но узурпатором. Сие было двойным надругательством над миропомазанием, ибо помазан был по сути внебрачный сын и минуя старшего сына. Причина всех бедствий правления Грозного кроется в сей узурпации. Здесь пресеклось по-настоящему преемство Рюриковичей, и проклятие простиралось над Русской землею вплоть до законного избрания Михаила Романова.

— Едва ли такое можно поставить в вину царю, у которого и сверх того довольно вин, — живо возразил Роскоф. — Он вить не знал, что является узурпатором.

— Превосходно знал, Филипп. Земля полнится слухом. Царевич Георгий был с первых сознательных годов кошмаром его ночей. Но Иоанн был странно сметлив умом. Если власть дана мне в обход избранного Богом, размышлял он, значит, моя власть не от Него. И коли я жажду власти, то должен укрепить ее, падши и поклонившись тому, кто мне ее дал. И помазанный на трон Третьего Рима пал и поклонился Сатане. Сие был сознательный акт, Филипп! Подумайте, немало жестоких царей знала святая Русь, но ни один из них не обагрял кровью собственных рук, ни один не терзал тела жертв своих! Ни один не подгребал угольев под человека, удерживаемого над огнем. Ни один не вонзал нож в сердце человеку посередь пира, за столом. Ни один не убивал шутки ради. Иоанн был первым, кто творил сие. До него цари не были также убийцами собственных сыновей.

— Сие омерзительно человечеству, но лишь косвенное доказательство по логике.

— Вы хотите прямых? Извольте! На чем летают ведьмы на шабаш?

— На метле.

— Метлы были на седлах ордена опричников, они же — кромешники. Метлы и отрезанные головы собак. Сие откровенный и неприкрытый сатанизм, Филипп. Никто не знает, зачем создал Иоанн этот орден. Меж тем все просто, хотя истинную цель ордена знал один лишь Иоанн. Мнительный до болезни, он скрывал правду даже от приближенных своих палачей. Правда же такова — Грозный создал опричнину для того, чтобы найти и убить брата. Единственно след Георгия вынюхивали безродные его собаки. Этот неудавшийся Каин боялся, каким страхом он боялся, Филипп! Он истреблял чистокровные роды под корень, ибо от них страшился помощи истинному царю! Помимо этого, конечно, была и ненависть к чистой крови, ко всему, что освящено обычаем и Церковью.

— Мне доводилось слышать, что Иоанн часто пытался замаливать свои злодеяния и принуждал к молитве своих сподвижников.

— Дьявол великий путаник, вот и все. Молитвенные его демонстрации были лишь глумлением над верой.

— Но постойте, святой отец! Вы сами сказали сей час, что Грозный никому не признавался, что ищет брата. Откуда ж это известно Вам?

— Оттуда, что многие из старых родов вправду прятали законного царя. Давали ему приют и новгородцы, враги Иоанна. Это достоверно известно.

— Но как сие может быть известным, если никто не знает, куда делся царевич Георгий! Да и где верное доказательство, что он был?

— Вот уж это доказать проще простого, Филипп! — Отец Модест приблизился к Роскофу, насколько позволяли стремена, стянул перчатку и коснулся его руки. — Живой человек перед Вами или бесплотный призрак, игра воображения?

— Живой человек, но что из того?

— Все из того, — отец Модест криво усмехнулся. — Сего живого человека не было бы на свете, когда бы не существовал царевич Георгий. Он, знаете ли, мой прапрадедушка.

 

Глава XLIV

— Ну вот и добрались мы наконец до маленькой Нелли Сабуровой, — по своему обыкновению отец Модест словно не заметил, каковые выражения проступили в лицах Роскофа и Параши. — Мы вить родня, хотя она того не подозревает. По бумагам я значуся ноне как Преображенский, но это имя фальшивое. В отличье от Нелли я Рюрикович, но нас единит по крови Соломония Сабурова. Для Нелли Сабуровы — агнаты, а для меня — предки по линии женской.

— Никогда не слыхал я ничего невероятнее, — обрел наконец дар речи Роскоф. — Посередь тракта из Санкт-Петербурга в Москву знакомой недавно человек уверяет меня, что доводится прямым наследником престола!

— О, нет! — энергически возразил отец Модест. — Сего я не утверждал! Я не старший в семье.

— Но что же это за семейство, откуда взялось оно, где теперь?

— Воротимся снова в давни дни. Поначалу Сабуровы и другие древние роды прятали отрока в земле Новгородской, тогда еще свободной. Мысль, лелеемая ими, была справедливой по Божескому и человеческому закону. Достойные люди мечтали о возвращении на престол законного царя. Но когда Георгий возрос, обстоятельства к тому еще не были благоприятны и решено было ждать. Увы, решенье сие не было верным! Очень рано Иоанн явил свою суть изверга, почав уничтожать даже тех, кто держал его руку. Печальна судьба Сильвестра Медведева и Адашева! Очень скоро началося повальное убиение боярства, и головы сложили в числе прочих те, кто следовал за царевичем Георгием. Однако ни один из них не выдал его под пытками. Теперь свершение переворота сделалося трудным, ибо слишком многие сторонники погибли. Георгий взял меж тем в жены Софию, дочь боярина Колычева, якобы ушедшую в монастырь. От брака сего пошли пятеро сыновей: Владимир, Петр, Константин, Алексей и Андрей. Я родом из второй ветви, что идет от Петра. Меж тем укрепилась окаянная опричнина. Грозный ополчился на Новгород, и оставаться в нем сделалося небезопасно для законного царя. И решено было затаиться в ином месте, много более укромном.

— Где же, батюшка? — не удержавшись, прервала священника Параша.

— Тайное это место тайно и поныне, — продолжал отец Модест. — Сперва те, кто ушел в него, не помышляли о большем, нежели укрепиться и сохранить себя. С миром внешним связь не то чтобы прервалась, но остались лишь самые прочные связующие нити. Через них доходили в убежище вести, одна страшнее другой. Недолго процарствовал хилый Федор, второй сын Иоанна. Был оный Федор, кстати сказать, карлою с квадратными плечами, крошечною головою и огромным носом. Страдавший падучею меньший сын Иоанна Димитрий, который бы даже при законности отца своего не имел бы права легитимного, ибо русские государи не мусульманы-многоженцы, убит был в Угличе. Много подозрений пало на Бориса Годунова, восшедшего на престол после Федора. Однако ж осталось неведомо, виновен ли Борис, который имел ум государственной и совесть, какую только можно сохранить на совете нечестивых. Хитрыми уловками Борис уклонился, впрочем, от части в сатанинском ордене опричников. Но, опасаясь Малюты Скуратова, одного из самых рьяных сатанистов в окружении Грозного, взял в жены его дочь. О, слепец, как дерзнул он надеяться основать династию царскую, имея детей от нечистого отродья?! Страшный глад пришел на Русь. Все имущество свое роздал Борис, дабы напитать голодных, но народ проклинал его. И вот началися нашествия ложных Димитриев, но настоящих поляков привели они к стенам Кремля! Сколько горя увидела святая Русь от поляков! Должно ли им теперь жаловаться на воздаяние гишторическое!

— А мне доводилося слышать жалобы поляков, что русские поработили их, — заметил Роскоф.

— Пусть попомнят, как стреляли в храмах Кремлевских по образам Божьей Матери! — Отец Модест стиснул зубы. — Но не разбежимся мыслию по древу. Лихолетье было не менее страшным, чем начало завоеванья татарского, и, казалось, Русь боле не воспрянет. Я говорю сейчас об известных всем событиях. Но были и важнейшие события, никому не известные. В тот год предок мой Георгий имел уже, не считая дочерей, коих, увы, тогда и вправду не считали, пять сыновей и двенадцать внуков. Порсуна донесла обличье старца еще полного силы, с высоким челом и ясными глазами. И то сказать, до последнего дня своей жизни хаживал он на охоту. Много смотрел я на царевича в ребячестве, и мне казалось, он мыслию своею дает мне благие советы в первых трудностях жизни. Мечтанье ребяческое! Так вот, с доверенными приближенными Георгий имел в своем убежище боле сотни человек. И всех этих верных однажды призвал он к себе. Год сей называется у нас до сих пор временем Большого Совета. Многие плакали, внимая на том совете речи старца. Власти утерянной не вернуть без потрясений Отечества, говорил он. Законный станет беззаконным, омывшись кровью народною. Всякая смута губительна, и нету оправдания тому, кто ее поднимает. Дети мои, согласны ль Вы целовать крест, что не потщитесь добывать себе трона? И сыновья с внуками целовали крест. Но для чего же Господь сохранил тогда наш род? Так спросил один из них. Иную цель мы можем себе назначить, отвечал Георгий. Мы укрылись здесь от ордена сатанистов, слуг диавола. Отчизна не ведает нас, но мы знаем ее беды. Словно в шапке-невидимке, можем пройти мы по отчизне через столетия. Оснуем же орден иной, Бога ради. Будем мы жнецами вестей со всех пределов Русской земли и соберем их в житницы знания. Незримой рукою станем выпалывать сорняки Зла и лелеять всходы Добра. Так утвердим мы царскую свою суть. Дети мои, станете ль вы целовать крест, что посвятите себя сей цели? И все целовали крест при великом ликовании духа.

В те годы Воинство было еще слабо и малочисленно, в сравненьи с тем, что теперь. Однако ж благая его деятельность тайно повлияла на избрание в законные цари смиренного отрока Михаила Романова и укрепила его власть.

— Вы священник, святой отец… Теперь я понимаю, что сие не случай.

— Духовенство составляет до двух третей Воинства, Филипп. Потомкам царей этой земли должно вести ее Божьими стезями. Но вот я дошел наконец до объясненья того, как и зачем пересекся мой путь с маленькой Нелли Сабуровой. Для предков ее исчезнувший царевич давно уж сделался легендой, которая затем и вовсе забылась. Однако же мы не оставляем вниманьем тех, с кем были связаны. Нам известны многие удивительные свойства людей. Так известно нам и то, что в роду Сабуровых через поколение или два встречаются особого рода медиумы, именуемые дактиломантами. Память драгоценных камней является для них книгой, которую они могут по своему желанию открывать. Особенно проявляется этого рода магия по отношению к родовым драгоценным камням, ибо кровь и камни взаимодействуют. Кровь усиливает камни.

— Нелли — медиум магический?

— Да, она медиум, Филипп.

— Да хоть бы внучка Андорской волшебницы!

— Не знаю, как насчет Андорской волшебницы, но без бабки тут не обошлось. Предыдущим медиумом была Неллина бабка Агриппина, что умерла менее года назад. Никогда не знаешь заране, какое знанье понадобится. Я прибыл в Сабурово следом за родовыми драгоценностями, что унаследовали его владельцы. Задача моя, казалось, не должна была занять много времени и сил. Я думал лишь выявить нового дактиломанта, а после прослужил бы в селе лишь столько, чтобы соблюсти приличие. Подозрение мое почти сразу пало на маленькую Нелли: ни брат, ни родители не представлялись сколь-нибудь подходящими на сию роль. Да и могло ли обмануть то выражение щасливой мечтательности, что появилось в ее глазах довольно скоро. Камни притянули девочку как магнит, и она, несомненно, училась говорить с ними. Но тут случилося нещастие, поначалу и мне представившееся случаем. Брат девочки проигрался в карты и покончил с собою. Однако сколь же велико было мое удивление, когда я прознал, что кредитор охотится именно за фамильным ларцом. Узнавши, что имя кредитора Венедиктов, я сразу понял, что с целью получения ларца и был подстроен сам проигрыш.

— Кто такой Венедиктов, Ваше Преподобие? Зачем ему сей ларец? Казалось, все внимание отца Модеста приковалось вдруг к крестам

дальней церковки, показавшимся за сосновым бором.

— Видите ли, Филипп, — наконец ответил он, продолжая вглядываться в даль. — Венедиктов — нечистая сила.

— Вы смеетеся надо мною, отец?! — Роскоф приподнялся в стременах. — Время ли теперь для шуток?

— Родитель Ваш не подумал бы, что я смеюсь, — ответил отец Модест. — Не зря изучал он древние времена. Суемудрие нынешних дней таково, что люди не понимают реального существования столь обычных явлений, как привидения, бесы, и, наконец, сам Диавол. Вы росли в доме, где обитал дух Разума, но вокруг Ваше младенчество смущала суемудрая столица парисиев. Мне повезло больше Вашего, я возрастал иначе.

— Но как я могу поверить Вам, когда вся моя жизнь противуречит этому?

— Но как Вы можете не поверить мне, когда все события последних дней не вмещаются в Прокрустово ложе Ваших прежних представлений о жизни?

— Да… пожалуй. Но все ж как-то оно слишком звучит, нечистая сила.

— Если угодно иначе, Венедиктов — демон, которому, к примеру, поклонялся Малюта Скуратов, приближенный сатанист Грозного. — Отец Модест, перекинув повод, поправил выбившуюся из косы белоснежную прядь. Снег серебрился на черной его треуголке.

— Пусть так, — Роскоф тряхнул головой, словно просыпающийся от обременительного сновидения. — Но зачем этому демону нужны были драгоценности Нелли?

— Вот именно, зачем? Этот вопрос и я задал себе прежде всего. Впрочем, скорей всего ему не нужен весь ларец, а нужна лишь одна вещь, только он не знает какая. Другой вопрос — что заключено в сей вещи?

— Что же это может быть?

— А как ты думаешь, Прасковия? — Рука отца Модеста, поддерживающая Парашу в седле, несколько напряглась.

— Кощеева смерть! — выпалила Параша.

— Лучше не скажешь, — отец Модест рассмеялся.

— Чья смерть? — не понял Роскоф.

— Да его же собственная! Прасковия просто вспомнила русскую сказку про злое чудовище Кощея Бессмертного. Смерть его была в игле, игла в яйце, яйцо в ларце, ларец на дубе, дуб на озере. Чтоб убить Кощея, надобно найти озеро, переплыть его, залезть на дуб, взломать сундук, разбить яйцо и только после уже сломать иглу. Думаете, так просто истребить демона? Уверяю Вас, это весьма и весьма обременительно. Мне покуда не все ясно и самому, друзья мои, однако и мне и Венедиктову, станем его покуда называть так, нужна Нелли Сабурова. С одною и тою же целью. Выявить драгоценность, которая знает о смерти Венедиктова, а равно и прочесть ее. Но Венедиктов хочет этого, чтобы уничтожить знанье, я — чтобы уничтожить его.

— Отчего ж он просто не пошвырял все камни разом хоть в тигель с кипящим металлом?

— Уничтожить, не узнав, — сие было бы неблагоразумно. Но теперь Вы должны понять, Филипп, отчего я говорил, что покуда Нелли в безопасности. Она сейчас у него, тут нету и тени сомнения, но драгоценности — скорее у нас. Есть медиум, но читать нечего. Поэтому сейчас мы спешим навстречу Катерине.

— Но откуда он знал, сей злой дух, что какой-то его секрет скрыт в злощастных этих камнях? — почти простонал Роскоф.

— Не имею представления, Филипп, решительно не умею Вам сказать. — Отец Модест послал лошадь в карьер.

Снег, как и положила Параша, успел уже стаять, и из-под копыт полетели черные брызги грязи.

 

Глава XLV

Даже в те ночи, когда в родительском дому лежало тело Ореста, Нелли не было так тяжко. Две странно молчаливых, Нелли не удивилась бы, если немых, черноволосых девушки подали пахнущую розовым маслом воду для умывания, распустили и переплели ей волосы, раздели и уложили в роскошную постель. Девушки, похожие словно близнецы, были уже взрослые, но ростом с самое Нелли, а руки их, бережно касавшиеся ее, были тоньше в пальцах и меньше в ладонях. Нелли казалось, что сами кончики легчайших этих перстов источали страх. Но отчего боялись они Нелли, разве она не пленница здесь? Или они просто боялись не угодить ей, рассердив Венедиктова? Нелли то и дело оборачивалась к порогу, где еще недавно лежало беззащитное тельце карлы.

Казалось, оно еще лежит там, во всяком случае, когда Нелли пробуждалась от легкого, беспокойного сна. Поначалу ей думалось, что она не уснет вовсе, и лечь Нелли согласилась лишь для того, чтобы пуще не пугать служанок. Но сон все же сморил Нелли, хоть каждый час она просыпалась и подолгу лежала, прислушиваясь к своей тревоге.

Шелковые простыни (Нелли впервые в жизни спала на шелковых простынях) неприятно тревожили тело. Казалось, были они не тканью, а огромными лепестками каких-то холодных и гладких цветов. Сходство усиливал и отвратительный Нелли запах жасмина, которым простыни были пропитаны. Подумать только, кабы не собственная ее глупая доверчивость, сейчас спала бы она в теплом купеческом доме, с Парашкой, с отцом Модестом и Роскофом за стеной, среди славных новгородцев! Ах, там не взять бы ее голыми руками!

Нелли вновь помстилось, что у порога первой комнаты, которую позволяли ей видеть поднятые парчовые занавеси, навешанные на косяке второй вместо двери, лежит карла. Масляной ночник из прозрачного алавастра не проливал довольно света, чтобы рассеять страшную эту грезу. Да и какое различье, лежит бедный трупик в одном помещении с нею или прикопан в какой-нибудь ромбической клумбе? Правда в том, что карла мертв, обескровлен и окостенел. Как он радовался своему сытому-нарядному житью!

А вить Венедиктов был искрен, когда не понимал, чего Нелли обиделась из-за нещасного горбунка. Он не притворялся и не смеялся над нею. Он просто мыслит как-то совсем-совсем иначе, чем люди. Да он и не человек.

Нелли выскользнула из холодных простыней, набросила пышный шелковый же халат и подошла к окну. Какой открытой кажется лужайка с глупыми пирамидками-шарами обстриженных деревьев! Да, отсюда не убежишь. Нелли поежилась, подумав еще и другое: лучше бы ее никто не находил, с асакками небось не управиться даже хорошим фехтовальщикам! Но что ж ей делать? Покорно сидеть здесь, покуда она для чего-то нужна Венедиктову? Все равно вить он убьет ее потом. Обидно, слишком обидно ждать, словно теленок в хлеву! Что же тогда?

Для чего она нужна Венедиктову? Не удастся ли как-то оборотить это против него самого? Отец Модест говорил тогда, что не может уничтожить Венедиктова без Нелли Сабуровой. А может ли Нелли Сабурова уничтожить Венедиктова без отца Модеста? Вдруг — да? Как все покуда темно, но только эта мысль и брезжит слабой надеждою.

— Не вздумай мне сниться, глупый горбунок, — убежденно произнесла она, ныряя в постель. — Я перед тобою ничем не виновата. Коли хочешь, чтоб я за тебя поквиталась, так и нечего меня пугать.

Проснувшись, Нелли сразу поняла, где находится, хотя при дневном свете вид резной кровати черного дерева и золотой парчи драпировок был еще более необычен. Значит, она на войне, коли даже во сне помнит, у кого гостит. В душе нету и тени ночных страхов. Бояться она будет потом, с Катькой и Парашкой. С отцом Модестом и Филиппом. Пусть в родительском дому ей хоть в каждом углу мерещатся асакки и утукки! Но сейчас бояться нельзя, страх убивает разум. Страх убивает разум. Словно это сказал кто другой, старше и мудрее Нелли в десять раз.

Снег, серебрившийся ночью на лужайке, стаял. Нелли обернулась от окна и вздрогнула. Не замеченный ею сразу, на столике в головах кровати стоял… ларец! Вечером его не было, она помнила наверное! Нелли метнулась от окна к постели. Неужто Катька тоже поймана?!

Почти сразу коснувшиеся вишневого дерева ладони ощутили успокоительную легкость. Ларец по-прежнему пустовал, Нелли поняла это прежде, чем откинула крышку. Одни футлярчики и мешочки! Ничего страшного. Просто любезный намек от Венедиктова, внесенный под утро, когда сон ее был глубок.

Бесшумно и с глубокими поклонами вошли вчерашние девушки-близнецы. Никогда еще к Нелли не прикасались такие осторожные руки! Чулки словно сами налезли на ноги, коса заплелась, не дернув ни единого волоска.

В комнатах не было ни единой книги. Нелли выскользнула за порог и оказалась в низкой зале. Тут было еще странней: стены, обтянутые черным сверкающим атласом, и громоздкая мебель, вызолоченная до последнего затейливого завитка. Отоплялася зала не камином, а изразцовою деревенской печкою. За печкою обнаружилась деревянная лестница, по которой Нелли спустилась вниз.

Нижняя зала казалась еще более нелепой. Вместо оттоманок или диванов по стенам выстроились сундуки. Посредине стоял огромных размеров квадратный стол, но не обеденный, а меняльный, с ящиками и тумбами по обеи стороны. Кирилла Иванович рассказывал, что в старину такие столы служили как письменные. Единственным украшением этого стола были, однако ж, не бювар и не гусиные перья, а изображающая чернильный прибор деревянная картинка-обманка, малеванная масляными красками.

Дом, как и сад в окнах, казался решительно безлюден. Отчего-то Нелли была уверена, что увидит Венедиктова сразу же поутру. Глупо с ее стороны! Нельзя держать руку все время сжатой в кулак. Нельзя держать волю в постоянном сосредоточении. Сразу он не появится.

Ну и подумаешь! Она не станет томить себя тревогами, а станет лучше вспоминать каменные рассказы.

Где, хотелось бы знать, спрятали младенца Соломонии? Что с ним потом сталось? Этого, скорей всего, никогда не удастся узнать, подумала Нелли, входя обратно в отведенные ей горницы.

За время ее отсутствия на круглом столике был накрыт фрыштик. Фарфоровый кофейник исходил паром, а на хрустальном блюде рядом вздымались пирамидкою весьма странные фрукты. Положим, лимонами Нелли трудно было удивить, Елизавета Федоровна, почитая их полезнее клюквы, всегда выписывала в Сабурово почтою. Апельсинами они лакомились на минувшее Рождество. Но эти розовые кубышки или кривые продолговатые дольки в ярко-желтой кожуре…

— Эти желтые плоды растут в Индии, — произнес Венедиктов, сидевший в креслах в углу, невидимом от входа. — Быть может, и не стоит преломлять хлеб с врагом, наведавшись к нему в гости, но пленники не обязаны морить себя голодом.

— Так ить я и не собираюсь, — Нелли уселась напротив, заставляя себя смотреть в глаза Венедиктову: свет неяркого ноябрьского дня отражался в янтарной их глубине. Черные зрачки плавали в янтаре, как непроницаемые агаты. Какие тайны они скрывают? Неподвижные, мертвые глаза. Бледное это лицо живет скорее улыбкою тонких губ. Бледно-желтые волоса, черная мушка на высокой скуле. Я не Нелли, я Роман. Я не боюсь тебя. Страх — это малая смерть. Страх убивает разум. Я не умру, но убью!

Господи, да кто ей нашептывает эти слова? Кто б ты ни был, спасибо тебе за них.

Нелли взяла желтый длинный плод, искривленный, как сабля. Костяной ножик оказался не нужен: кожура легко слезала с плода полосами. Вкус оказался приторно-сладок. Интересно, где же зерна?

— Я тебя угадал еще в наводнение. Отведай гранатов, они из самой Персии. Ты с братом на одно лицо, только, не в обиду, мужским оно краше. Знай я заране, что ты умеешь с ними говорить… Немного рано тебе удалось их украсть, Лидия б сама их тебе доставила.

— Зачем? — Нелли поперхнулась сладкой мякотью.

— Это вить не моей родни память, так? Ларец признает только тебя. Знать бы тебе, какую сказку я выдумал, чтоб Лидия заставила тебя кой-чего прочесть и рассказать! Обидно, что пропало зря!

— Кто Лидия?

— А кто твой мальчишка-слуга?

— Что тебе от меня надобно?

— Пустяк. — Венедиктов принялся очищать розовую кубышку. Она оказалась набита яркими прозрачными зернами, похожими на рубины. Нет, не на рубины! В белых перстах Венедиктова сок ягод показался кровью. Нелли затошнило. — Собственно, покуда мне вовсе ничего от тебя не надобно, драгоценности-то у твоих друзей. Спросил бы я тебя, откуда взялся этот священник, да ты сама не знаешь. Так что покуда я всего лишь хотел рассказать тебе одну историю.

— Так расскажи, — Нелли задумалась вдруг, когда это они с Венедиктовым сделались на «ты»? Странно, право.

— Случилось это лет семьдесят тому, — начал Венедиктов таким тоном, словно говорил — в прошлом месяце. — Я чаще живу на Востоке, он больше отвечает моим привычным обыкновениям. Вот и тогда я был, допустим, в Берберии, точнее сие значения не имеет. И в России не удивишь никого продажею рабов, но в тех краях невольничьи базары живописны и красочны. Рабов со всех концов света свозят на продажу почитатели Черного Камня. Ах, довелось бы тебе видеть пышный рейд в лазури морских вод, белокрылые паруса и цветные штандарты, пеструю толпу в порту! Надо сказать, странствия морские мне по нраву. Есть вещи неизменныя, которыя пребудут от века — звон надутого ветром холста, вопли чаек и запах соли. Мне не надобны были в тот день новые невольники, но я вышел в порт полюбоваться празднеством торга. Там выставляли силачей, тут танцовщиц, там чернокожих, тут белых, да еще желтых. Идя на торг, я проходил мимо корабля, на который грузили по сходням тюки с купленными товарами. Рабы, приобретенные только что, дожидались на причале своей очереди проследовать в трюмы. Среди них был ребенок годов четырех, чернокожая девочка с косицами, заплетенными наподобие иголок дикобраза. Единственной одеждою ее была шелковая повязка на бедрах, а в руках она держала нарядный узелок со своим имуществом. Девочка обратила на себя мое внимание тем, что принадлежала к племени, которое в давние времена служило людям моего народа. Не ведая по младенчеству тревоги о дальнейшей своей судьбе, девочка с изяществом танцовала под музыку, звучавшую неподалеку. Я подошел к ней и, желая поговорить на ее языке, обратился к малютке с ласковыми словами. Взглянувши на меня, она тут же позабыла свою веселость. Выскользнув из-под моей руки, коей я намеревался погладить ребенка по голове, девочка спряталась за каким-то бочонком. Впрочем, почти тут же высунулась она из своего укрытия, взглянула на меня и… Кто мог ее научить, каким образом можно мне угрожать? Не скажу тебе, что она сделала, но я тут же понял, что крошечное и глупое сие дитя обладает неким важным для меня знаньем. Этого не мог я так оставить.

Почти сразу нашел я владельца корабля, следившего за подготовкою к отплытию. «Кто владелец той партии рабов? — спросил я. — Хотелось бы мне перекупить одного ребенка, и не постою за ценою, буде она даже неразумна». К моему удивленью, мореход нахмурился. «Невозможно и думать что-то перекупить из сих товаров, — отвечал он. — Вельможи той страны, куда я сейчас иду, кичливы и обидчивы. Сочти они, что их приняли за купцов, способных отказаться ради выгоды от собственной прихоти, и не миновать безобразия. Да и поздно, уж мы сейчас отходим». — «Так отдай мне сам вон ту девчонку, а скажи, что упала с мостков да утонула. Я тебе заплачу золотом». — «Нет, господин, цена одной девчонки не окупит мне потери фрахтовщиков, если они обидятся», — твердо отвечал моряк. «Я заплачу тебе за несколько рейсов твоего корабля!» — «Прошу простить меня, но я не могу в такое поверить!» Ах, будь дело после заката, он бы сделал все, чего я хочу! Но, увы, стоял полудень, время, когда силы мои равны человеческим. «Хотя бы в какую страну идет сей корабль?!» — воскликнул я. «В Россию».

Итак, важное знанье отправилось гулять по свету. Не пожалел я сил, чтобы отправить слуг моих в страну, о коей никогда не мыслил прежде. Но страна оказалась так огромна, что минуло почти четыре десятка лет, прежде чем я напал на след маленькой негритянки. Судьба ее оказалася щасливой. Из рабыни сделалась она госпожою, супругою важного вельможи. Пришлось и мне посетить новую столицу российскую. Тогда же, кстати, обзавелся я сими домами. Я знал, что негритянка не сможет утаить от меня нужное мне знание, как не сможет ни в чем отказать мне, поскольку племя ее служило людям моего народа. Я должен был подчинить ее, но я не сумел!

Нелли опустила глаза, изо всех сил удерживая лицо неподвижным. Неужели маленькая негритянка и была Настасья Петровна, тетка княгини?! Рассказ начинал совпадать с тем, что довелось ей услышать от Параши, слишком уж совпадать!

— Стыдно признаться в том, что тебя обвело вокруг пальца созданье, кое ставишь ты на одну доску с ездовою лошадью или охотничьей собакой! Слишком уж изменилось сознанье этой женщины, и дух вовсе чужой мне земли стал ее духом. Не могучи сопротивляться моей воле, она все же нашла в себе силы от меня ускользнуть.

Не имело смысла притворяться — Венедиктов знал, что она знает! Нелли подняла глаза, и Венедиктов улыбнулся ей жемчужной своей улыбкою.

— Знанье ушло вместе с нею, и в землю, откуда уж его не возьмешь, и, думаю я, в какую-то из вещиц, что прижимала к груди в своем узелочке девочка на причале. Я чаю, она попала в твой ларец. Княгиня Финистова, единственная наследница негритянки, ушла в монастырь, подарив свои драгоценности племяннице и крестнице своей Елизавете. Та же до минувшей зимы хранила их у свекрови, вкупе с прочими фамильными камнями.

— Экая сложность, — презрительно усмехнулась Нелли. — Уж будто ты не знаешь, чего тебе нужно из всего ларца.

— Не знал, покуда не увидал своими глазами, — Венедиктов, казалось, нимало не обиделся. — Теперь знаю.

— Так и что сие? — не удержалась Нелли, превосходно понимая, что едва ли получит ответ.

— Подождем, покуда я не получу камней. Тогда и узнаешь.

— Ты их не получишь! Никогда! Хоть до старости меня тут держи.

— Никогда не говори никогда, Елена Сабурова, маленький медиум. Я между тем глубоко тебя почитаю. Таких, как ты, на моей родине селили в особых капищах.

 

Глава LXVI

Сосновые леса вытеснили лиственные, смолистый запах сгустился в воздухе.

— Видно, что уж Тверь близка, — заметил отец Модест, поднимая воротник плаща: снежный ветер хлестал немилосердно. — Лучше сосен, чем под Тверью, в России не сыскать.

Параша ехала в этот день в карете, о чем нимало не печалилась. Даже и в кожаном коробе дуло со всех щелей. Понятное дело, зимние возки теплее, но санный путь установится не скоро. Самое худое время для дороги.

— Столько известно Вам о старых городах, святой отец, — Роскоф, казалось, силился гнать тревожные мысли. — Расскажите мне о сем сосновом месте.

— Вы увидите город малый и непримечательный, Филипп, — отозвался отец Модест. — Однако ж, повернись колесо гишторическое чуть иначе, сие была бы старая наша столица. Главною соперницею Москвы была Тверь во времена ига татарского. Вам неведомо, быть может, что в годы унижения предков наших даже царить над народом своим не могли законные наши правители без татарской позволительной грамоты, именуемой ЯРЛЫК. Вот давняя сказка, быть может правдивая. В Золотую Орду, становище татарское, приехали за ярлыком два правителя, тогда они звалися еще не царями, а князьями, Московский и Тверской. Прежде чем дать сей позорный ярлык, татары предложили князьям русским испытание: поклониться их идолам, пройдя промеж жертвенных костров, и вкусить хмельного напитка из кобыльего молока, что звался КУМЫСОМ. Напиток сей христиане почитали нечистым. Князь Тверской отказался поклоняться идолам и оскверняться кумысом, за что был убиен с немыслимою жестокостию. Московский же князь идолам поклонился и кумыса вкусил, за что был отпущен в Москву с ярлыком.

— Первый был герой, второй — отступник веры, — сказал Роскоф, вглядываясь в дальние строения посада, трудно различимые в снежном мареве.

— Именно так, Филипп, — усмехнулся отец Модест. — Не могучи справиться с завоевателями, князья Московские почти столетие играли с ними в хитроумные игры, с честью рыцарственной несовместимые. Но вот минуло сто лет, и Москва явила подвиг веры, собрав вокруг себя русские народы, тогда различные. Святой Сергий Радонежский благословил князя Московского Димитрия на битву с татарами, получившую прозвание Куликовской. Два монаха-схимника, отпетые заживо, шли в рядах войска. Воистину, с этой победы пошла единая Русь! Тверские князья были слишком прямы и просты, чтобы повести страну за собою в те жестокие, коварные времена. И все же я жалею об них.

Посад сменился мощеною улицей. Домов современных, с колоннами и рустром, украшенных белою лепниной, в Твери показалось больше, чем в Новгороде. Взгляд Роскофа задержался на нарядной лавке, в широком окне которой выставлены были книги.

— Я задержу Вас на мгновение, святой отец, — воскликнул он, спрыгивая на ходу. — В таковых лавках бывают порою новостные листки из Франции.

Коновязь и вход в лавку оказались, однако, со двора. Расплатившись со старичком в каком-то проплесневелом сюртучке и парике из конского хвоста, Роскоф, выйдя на крыльцо, с жадностию развернул убористо набитую буквами плотную бумагу, сложенную вдвое. Новости оказались по преимуществу архитектурные. Раковинный штиль по-прежнему расцветал, дивя публику изяществом. Ничто не предвещало бед!

Роскоф глянул на число: листок оказался четырехмесячной давности. Как знать, что творится в Париже в сей день, что проводит он в знаменитом лишь стариною маленьком городе, в поисках похищенной двенадцатилетней девочки?

— Ай, погадаю, красивый?

— Ступай себе с Богом, мне не до глупостей, — Роскоф, развязывая кошель, обернулся к юной цыганке, — на вот тебе… Постой! Катерина, действительно ли сие ты?

— Эй, откудова ты прознал, как меня звать? — Катя с недоверием отступила. — Барышня тебе не сказывала.

— Сказала недавно, — Роскоф не без улыбки вглядывался в многоцветное обличье собеседницы. — Не сразу я тебя узнал, в прошлый-то раз мальчишкою видел.

— А я-то тебя в прошлый раз видала куда как далече отсюда, — парировала Катя. — Дай, думаю, подойду поближе, ты, барин, али не ты? Как оказался-то здесь, в Твери?

— Мы здесь тебя ждем. Отец Модест, я да твоя подруга.

— Барышня с вами?!

— Нет, с нами Прасковия. Поспешим! — Роскоф, сделавши шаг, вдруг остановился. — Но где ж ты оставила драгоценности Нелли? Надежно ль они упрятаны?

— Надежней некуда, — Катя фыркнула, поправив одно из ожерелий.

— Катька!! — Параша, завидя подругу, выпрыгнула из кареты посередь улицы, на которую вышли Роскоф и маленькая цыганка.

— Быстрей в экипаж! — прикрикнул отец Модест. — Нечего пугать обывателей, они памятливы.

— Едем в гостиницу, святой отец? — Роскоф прыгнул в седло.

— Теперь, по щастью, незачем, — отец Модест развернул лошадь в переулок. — Огорчительно мне было держать туда путь, вроде как лезть мишенью в тир.

На сей раз странные пути отца Модеста привели путешественников в одноэтажный мещанский дом под высокими ветлами.

— Быть может, святой отец, нас здесь не обнаружат, — заметил Роскоф, оглядывая горницу с обшитыми тесом стенами. — Но вить и мы эдак никого не найдем.

Из-за стены доносился хохот: Параша и Катя явственно увлеклись обратным превращением цыганки в мальчика.

— Охотились ли Вы на манок? Его еще надлежит изготовить, — отец Модест подошел к дверям. — Катерина, где остался настоящий ларец? В Петербурге?

— Ой, не знаю, я раньше ушла, чем она его пристроила, — крикнула в ответ Катя, а затем возникла в дверях уже в мужском наряде. — Должно быть, где у Петряевой вдовы припрятала.

— Вид ларца я хорошо помню, — задумался отец Модест, — но…

— Откуда ж Вы можете его помнить, святой отец, коли ни разу не видали?

— Уж будто, — отец Модест засмеялся. — Сабуровы-старшие хранили его в секретном ящике сзади письменного стола. Невелик труд найти, а знать видимость на всяк случай не помешает.

— Так Вы в дом тайком залезали, отче? — В голосе Кати явственно прозвучало уважение.

— Само собой, залезал, но сейчас не в том дело. — Отец Модест нахмурился, затем провел указательным перстом по лбу, как бы разглаживая в задумчивости морщину. — Коли мы не ведаем, где настоящий ларец, так не станем и тратить время, его копируя. Вдруг как-то он попал к Венедиктову? Нет, уложим подделку в самый простой ящичек вроде тех, что у бакалейщиков идет под молотый перец. Надобно еще найти лавку стеклянных безделок.

— Да зачем искать? Мало ль на мне было этой дряни? — Катя сверкнула зубами в улыбке. — Вот все это и сложим.

— Но погодите, святой отец, — вмешался Роскоф. — Кого ж Вы хотите провести фальшивыми побрякушками? Неужто слуг этого самого Венедиктова? Не похож он на простеца.

— Друзья мои, план мой прост, — отец Модест остановил Роскофа предупреждающим жестом руки. — Нам надлежит разделиться. Кто-то открытым образом поселится в гостинице вместе с подложными драгоценностями. Дальше надобно лишь держать ухо востро и вовремя оставить их без присмотра. Уверяю вас, никто не станет, воруя, брать с собою лупу. Довольно беглого взгляда, дабы удостовериться, что перед тобою именно украшения, особенно ежели нет оснований ждать подвоху. Хватаешь да бежишь со всех ног, а уж разбираешься после. Такова манера татя. Мы же пустимся тайно следом за ворами, и они приведут нас к Венедиктову, а следовательно, и к Нелли.

— Не могу не одобрить сего плана действий, — воскликнул Роскоф. — Но единственной ли будет эта попытка сыскать Нелли?

— Не единственная, Филипп. Я на несколько часов оставлю вас всех, дабы снестися с людьми, что также помогут ее искать. Однако ловля на манка представляется мне самым быстрым способом.

— Тут Вы правы.

— А куда ж девать настоящие-то каменья? — вмешалась Параша.

— Так их возьмут те, кто останется здесь, в укрытии. Один из нас, мужчин, станет охранять их, другой же — гоняться за Венедиктовым. Думаю, последним буду я, а с собою мне следует взять Катерину, от нее, в виде мальчишеском, больше толку.

— Как и когда объединимся мы?

— Обсудим после, сейчас я должен идти.

Но прежде чем священник покинул дом, Катя сбегала в бакалейную лавку за деревянной коробкою из-под корицы, в которую они с Парашей, хохоча, уложили цыганские безделки. Настоящие же каменья, небрежно завернутые в кусок холстины, поместились в дорожной сумке Роскофа.

— Расскажи, как ты добиралася досюда одна? — спросила Параша, когда Роскоф, взявши шпагу, ушел от делать нечего упражняться во двор. — Было ль чего занятное по дороге?

— Да почти что не было, — Катя поежилась: в плохо протопленном дому казалось свежо.

— Ой, врешь, девка!

— Ну вру, экая невидаль. Не разобралась я еще с делом одним, разберуся, так и расскажу. — Катя принялась растирать ладонями ногу — под грубыми чулками пошла гусиная кожа.

— Э, да не Иродиада ли к тебе прилипла? — Параша легонько коснулась пальцами виска подруги. Катя дернула головой: прохладное прикосновение обожгло ее, словно кусочками льда.

— Вот докука-то, у меня с собою двенадцатитравного-то кошеля моего нету! — почти простонала Параша. — Не могла ж я его в обитель брать в барышнином-то обличьи! Укутайся вот, щас печь подтоплю.

Под Парашиным овчинным полушубком сделалось полегче.

— Да ты не прыгай, вроде отогрелась, — попыталась Катя остановить Парашу, изо всех сил ворошившую угли. Пожалуй, от озноба осталось теперь только странное покалыванье во лбу промеж бровей. Даже неприятным оно не было, словно маленькие иголочки еле-еле задевали кожу.

— Больно ты понимаешь, — проворчала Параша, не прерываясь. — Вон как глаза-то сверкают, и щеки будто свеклой намазалась.

Со двора доносились мерное притопыванье и посвист рассекающей воздух стали.

— Парашка, что там? — вдруг тревожно спросила Катя, указывая рукой.

— Как чего? Барин Росков сабелькой махается, — Параша с испугой вглядывалась в мгновенно осунувшееся лицо подруги, словно силясь что-то понять.

Катя уже не обращала на нее вниманья, с мучительным усилием прислушиваясь к шуму на дворе. Других звуков для нее, казалось, не существовало.

— Худо мне… — зашептала она. — Кто-то ищет не найдет, ищет, нашел… Тело белое железо холодное тянет. Холод тепла ищет, враз найдет…

— Ох, Господи!! — Параша, всплеснув руками, кинулась в сени, спеша, плечом толкнула дверь: — Саблю брось!! Филипп Антоныч, слышь, швыряй саблю подале!!

— Что с тобою, девочка? — Роскоф в недоумении обернулся со шпагой в руке. Был он в рубахе без жилета, но, казалось, не ощущал позднего ноября, разгоряченный движением. Здоровый румянец заливал его лицо.

— Бро-са-а-й!! — отчаянно завопила Параша.

— Зачем? — Роскоф торопливо шагнул навстречу девочке. Носок его сапога задел о гладкий корень недовыкорчеванного пенька. Роскоф неловко припал на колено.

Параша не успела даже заметить, каким образом отведенная рука со шпагою подвернулась ему под бок. В следующее мгновение Роскоф поднялся на ноги с выраженьем крайнего изумления в лице. На белоснежном голландском полотне его рубахи, под нижним левым ребром, словно раскрывающийся цветок мака, расходилось пятно крови.

 

Глава LXVII

— Вот так штука, — Роскоф, казалось, не верил собственным глазам. — Чтоб я эдак упал неловко…

— Скорей в дом! Надобно перевязать!

— Кто напал? Венедиктов? Где они? — Катя метнулась за своей шпагой. Ни следа недавней хвори не было в ее лице.

— Нам не сыскать где, — сердито отрубила Параша, не отступая ни на шаг от Роскофа, не без труда усевшегося в угол деревянного дивана. — Уже далеко. А главное не достать, когда и рядышком был.

— Что ты мелешь несуразное? — Катя накинула на дверь засов.

— Ты вправду не помнишь ничего? — Параша обернулась к Роскофу. — Давай-ко, барин, рубаху вытащим…

— Ну вот еще, молодому мужчине раздеваться при юных девицах, — недовольно возразил Роскоф.

— Чего я должна помнить? — почти одновременно с ним откликнулась Катя.

— Не валяй дурака-то, — Параша потянула за подол. — Сам не перевяжешь!

— Может, ты и права, не перевяжу, пожалуй. Но вить экая глупость! В жизни царапины не получил от кого другого, но чтоб сам себя…

— Сам, как же, — Параша укоризненно нахмурилась на Катю. — Помнишь, лихоманило тебя?

— Ну, вроде знобило немножко. Так что с того, сейчас прошло, — присев перед седельною сумкой, Катя извлекла корпию и нагнулась за бинтом.

— Потом скажу, некогда!

Лезвие прошло неглубоко, однако весь низ рубахи и пояс штанов пропитались кровью.

— Рана пустяшная, — нагибая голову, произнес Роскоф.

— Пустяшная-то пустяшная, — Параша наморщила курносый нос. — Давай, Катька, сюда клади…

Катя пристроила на разрез изрядный ком лохматой корпии.

— Теперь с того конца перехвати.

Вскоре торс молодого француза спеленала уже тугая повязка.

— Одежу бы переменить.

— Погоди, — перебила Катю недовольная по-прежнему Параша. — Лучше не шевелить его лишнего. Ты уж, барин-голубчик, лежи пока.

— Да не тревожься так, славная девочка, — Роскоф улыбнулся, и губы его показались бледны. — Я полежу с полчаса, и кровь уймется. Быть может, даже подремлю, я немного ослаб.

Веки его смежились.

Параша кивком головы указала Кате на дверь, и девочки вышли, ступая на цыпочках, в соседнюю комнату.

— Теперь говори, чего случилось-то? — громким шепотом спросила Катя.

— Час теперь перед сумерками, самое худое время. Неужто ты вправду думаешь, он сам себя проколол? Венедиктов окаянный порчу по ветру пустил, вот чего.

— Ты ж сама говорила, по ветру порча незнамо в кого летит. Как он в Филиппа-то Антоныча угодил?

— А через тебя щупал.

— Через меня?! — Катя вскрикнула было, но тут же осеклась. — Как это через меня щупал, ты чего?

— Нас он в лицо не видал, а тебя — видал. Как бы запах твой знает. Тебе вреда он причинить не может, твоей вещи у него нету. А через тебя может, тому, кто рядом. Вот он и решил небось, рядом кто из помощников барышниных. Вот и бухнул наобум, да попал.

— Эх ты… — Катя закусила губу. — Неужто правда?

— Правда-правда, посуди сама: щупать пустился, как только батюшка ушел. Святая сила ему мешала.

— Ну и слабосильный же он чертишко, — пряча смущение, усмехнулась Катя. — Барин-то, слава Богу, не шибко сильно повредился-то!

— Не сильно-то не сильно, — Параша потупилась.

— Чего тебе не по нраву, говори! — Катя в волнении ухватила подругу за рукав.

— Погоди, щас погляжу тихонько… — Параша вышла. Канула минута, затем другая, и Катя, в нетерпении высунувшись из-за двери, увидела подругу, неподвижно стоящую, наклонясь, над диваном. Заметя Катю, она тихонько поманила ее рукой.

Роскоф, казалось, спал.

— Видишь?

В слабом свете раннего вечера было видно, что повязка пропиталась насквозь.

— Руда не унимается.

Корпия вся вышла, и девочки разорвали найденные в доме полотенца. Вскоре промокли и они.

— Эдак вить можно и не проснуться, — сквозь зубы проговорила Катя, вглядываясь в безмятежное лицо француза.

— Господи, да где же батюшка?! — простонала Параша. — Может, при нем уймется, не простое это кровотеченье, чую, не простое! Не бывает так, чтоб из такого места так лило, не бывает, да и все!

Даже в полусвете вечера было видно, как под глазами молодого человека ложатся темные круги.

— Парашка, умрет, как пить дать, истечет!!

— Ты погоди… — Параша, казалось, колебалась. — Не простой вить порез, наговоренный, ой, вдруг не смогу?

— Да хоть попытайся! Чего терять-то!

— Есть чего терять, — лицо Параши странно повзрослело. — Не управлюсь, так ён меня вить схватит. Только не на недолго, как тебя, за самую за селезенку. Мне уж тогда его не стряхнуть.

Под Роскофом, вокруг груды черных полотенец, ширилось пятно. Капли с жутковатым стуком падали на дощатый пол.

— Страшно, касатка?

— Еще как страшно… — Параша глубоко, горько вздохнула, некоторое время понаблюдала за извивающейся по полу струйкой, а затем взглянула на Катю. Голубые глаза ее казались в темноте серыми, и взгляд их был спокоен.

— Ты вот чего, Катерина. Первое — свечу зажги, лунеет совсем. Второе — выйди, да двери-то я за тобой запру. Ты железяку-то его возьми, принеси во двор воды колодезной, да трижды с «Богородице Дево» облей ее из ведра, чтоб ни капли руды на лезвии не осталось. А после уж походи с ней по двору, в ножны не клади, да следи, чтоб кто не помешал мне, покуда сама не позову. Уразумела?

— Не тревожься, касатка, все сделаю!

Через минуту Катя внесла уже пляшущий на фитиле сального огарка огонек, подхватила одной рукою шпагу Роскофа, а другой свой плащ и стукнула дверью. Параша накинула засов.

— Медлить нельзя, а пугаться поздно.

Параша тщательно вымыла под медным рукомойником запачканные кровью руки, отерла насухо, а затем подошла к спящему. Присевши на край дивана, но так, чтобы не замочить ни подола, ни башмаков, девочка подняла левую руку раненого и взялась за нее, с силой переплетя его пальцы со своими. То же самое проделала она и с правою рукой. Теперь ладони их были прижаты, а пальцы переплетены.

— Течет река, красны берега, красна вода, плывет по реке беда, — Параша говорила быстрым и громким шепотом. — Плотину творю, слова говорю, слова секретные, из сундука заветного. Плотиной река затворися, от слова кровь-руда остановися! По жилам теки, из тела не моги! Душа в теле оставайся, кровь-руда затворяйся!

Огонь свечи запрыгал, заметались тени на потолке. На лбу девочки проступила испарина. Каждое слово казалось тяжелым, словно язык ворочал пудовую тяжесть.

— Плывет плотва по воде, а душа в кровь-руде, — продолжала шептать Параша. — Плотва не на берег, кровь не из раны! Рыба без воды не скачи, душа без тела не трепещи! Рыба плыви, тело живи!

Все тяжелей делался язык и словно бы не хотел слушаться. Параша вспомнила вдруг, как допила маленькой что-то темное и очень-очень сладкое, оставшееся на господском столе в серебряном стаканчике. Годов пять было тогда ей, не боле, и уж как она напугалась, обнаружив, что язык заплетается, не выговаривая верно самые простые слова. Что-то похожее происходило с девочкой и сейчас. Вот только позволить языку плохо выговаривать слова было нельзя, никак нельзя на сей раз.

Ветер жалостно завывал в трубе. Огонь свечи сделался слабее. Тени на потолке сгустились в подобье огромной черной руки, начавшей сжиматься в горсть. Казалось, рука искала, кого ухватить. Параша со всех сил сжала пальцами пальцы Роскофа, втиснула свои ладони в его.

— Зверь мимо капкана, кровь-руда мимо раны! Зарастай земля травой, рана плотью живой! Слово по секрету, а в доме двери нету! Злой ворон на коньке сидит, поживу себе глядит! Чернокрылый прочь, убирайся в ночь! Светлый день настает, исцеленье несет! Будь по моему слову, замок запечатан.

Параша выскользнула пальцами из рук Роскофа. Те бессильно упали. Отерев рукою лоб, девочка наклонилась над раной, приложила к ней сухой краешек полотенца. Полотно покраснело чуть-чуть, но не намокло.

— Неужто поклу…полу…чись..лось? — Язык опьянел, но теперь Параша уже не боялась.

Рука на потолке раздробилась. Огонь свечки горел ровно, ровным было дыхание Роскофа.

Пошатываясь, Параша добрела до дверей.

Отец Модест и Катя дожидались у крыльца.

— Ты в порядке, дитя? — На священнике не было лица: обхвативши девочку обеими руками, он словно разыскивал телесных повреждений.

— Я… да, — Параша кивнула на Роскофа. — И он… он тоже.

— Понимаешь ты хоть, чем сие для тебя могло обернуться? — Отец Модест щупал пульс спящего. Взгляд его скользил по разбросанной вокруг окровавленной ветоши.

— Так вить не оставлять же было истекать.

— Твоя правда. Ну и супротивник же нам достался, дочери мои любезныя, — священник горько усмехнулся.

— Как-то мы барышню вызволим, отче? — задумчиво произнесла Катя.

— Будет трудно, маленькая цыганка, будет очень трудно. Но едва Филипп Антонович подымется, нам надлежит к этому приступать. Я уж заказал нумер в городской гостинице, там-то и станем ждать гостей.

— Отче, а кто ж сумеет их выследить?

— Найдутся такие люди. Они нам помогут.

Параша же молчала, опустившись на лавку. Она знала теперь, что долго будет сниться ей теневая рука, сжимающая ее в бесплотную горсть, леденя ужасом душу.

 

Глава LXVIII

От невеселых раздумий отвлекла Нелли игра на клавирах, доносившаяся с нижнего этажа из залы. Кто-то подбирал веселую песню с энергическим припевом. Затем вступил женский голос, сперва поигравши руладами, а затем дополняя мотив словами.

Второй куплет застал Нелли уже на лестнице. Кто б там ни пел, а все лучше, чем ненарушимое безмолвие испуганных прислужниц и тоскливое безделье в роскошных комнатах без единой книги. Венедиктов не появлялся уже с неделю, и Нелли была б рада видеть даже его. Опасения, что друзья так и не разыщут ее, подтачивали душу, словно древоточец дом. Ах, безделье, навоз для цветов ядовитых!

Голос показался Нелли смутно знакомым. Она б уже наверное узнала его обладательницу, когда б услышала простую речь вместо пенья.

Ах, конечно же! Мелковатый утукк в зеленой ливрее почтительно распахнул перед Нелли двери. В зале было светлей обыкновенного из-за того, что парк в узких окнах сиял нешуточным уже снежным покровом. Лидия Гамаюнова, в фиалкового цвета платьи и лиловатой куафюре, сидела к Нелли в профиль. На сей раз о скромности речи не шло: в сложном сооружении из лент и кружав на голове красовался, в тон всему наряду, голландский цветок тюльпан, прежде виденный Нелли только на картинках. Вживе он, впрочем, напоминал самую скромную речную кувшинку, только что другого цвету. Разве лепестки чуть больше вытянуты, а так такой же мясистый да гладкий.

Странное дело, Гамаюнова показалась Нелли моложе, чем в предыдущие встречи. Тогда ей представлялось года двадцать два, теперь же — не более осьмнадцати.

Лидия стремительно развернулась от клавир на вертящемся табурете.

— Песню сию сложила великая английская королева, — пояснила она. — Но в ней она солгала. Ни о ком не довелось ей пожалеть настолько, чтоб перестать смеяться над мужчинами. Того ради она не вышла замуж. Тебе сего не понять, девочка-мальчик, ты еще слишком дитя. Да ты и не станешь разбивать сердца, когда подрастешь, для того у тебя слишком сериозны глаза.

— А у тебя они лживы, — ответила Нелли, подходя к окну. Шары и пирамидки изуродованных ножницами садовника дерев казались слепленными из снега ребятишками. — Куда небось лживей, чем песня у той королевы.

— Ложь украшает женщину, как вуаль, скрывающая черты лица. Правдивая женщина пресна, ибо лишена тайны. Истинная женщина должна лгать всем, и прежде всего — себе самой.

— К чему? — холодно спросила Нелли, подумав при этом, что Гамаюнову неплохо бы втянуть в обстоятельный разговор. Ну как и всплывет что-нибудь полезное.

— С младенческих лет занимали меня единственно жизненные описания великих женщин, — Лидия бросила косвенный взгляд в небольшое ставенчатое зеркало на стене. — Клеопатра растворяла в своем бокале драгоценнейшие перлы и выпивала богатое состояние в несколько глотков, потому что ничто не было слишком дорого для ее красоты. За ночь, проведенную с царицей Тамарой, мужчины платили жизнью, бросаясь утром в ревущий горный поток под ее замком. Императрица Феодора поднялась по ступеням трона из смрадной норы, под звериными клетками, где влачили жалкое существование ее родители, уборщики на ипподроме. Город Троя погиб из-за Елены. Женская красота повелевает миром, где властвуют мужчины. Ты не больно-то красива, девочка, чтобы понять, как закружилась в твои годы моя голова, когда начала я думать, в чем мне превзойти прежних красавиц.

— Ну и не надумала. Войны из-за тебя уж наверное не было. — Кто же подсказывал некогда Нелли, что разозленный враг легче раскрывается? Ну конечно, Роскоф, когда демонстрировал приемы, именуемые им «дразнилками», не опасные сами по себе, но выводящие противника из терпения.

Однако разозлить Лидию не удалось.

— Ошибаешься, девочка-мальчик, я нашла способ их обойти, — торжествующе улыбнулась она, но улыбка ее сменилась тут же гримасою боли. — Но великую тяготу пришлось мне испытать прежде. Сперва одно лишь угнетало меня. До четырнадцати годов девушка напоминает бутон, все великолепие которого невозможно покуда разглядеть. С шестнадцати до двадцати понемногу раскрывается розан, являя каждый год взорам новыя лепестки. После двадцати цветок уж раскрыт, но еще долго блистает красотою. Но справедливо ли, что самая дивная пора омрачена необходимостью выделить одного поклонника из многих соперничающих, перестать быть себе полной хозяйкою? К тому ж идут дети, а от детородства расширяется талия и портятся зубы, не говоря уж о том, сколько месяцев пропадает для балов, даже если затягивать корсет до позднего сроку. О, сколь многие великолепные партии я отвергла только из-за того, что не торопилась под венец!

Нелли и самой никогда не представлялась умною перспектива завести какого-то там мужа. Маменьке-то хорошо, она шла за папеньку, а поселиться жить у вовсе чужого человека, должно быть, обременительно. Однако и в рассуждениях Гамаюновой был изъян: зачем тогда вообще нужны поклонники, если неохота замуж? Пустые глупости. Но слушать надлежало внимательно, вить, невзирая на все хвастовство ложью, сейчас девушка говорила откровенно.

— А тебя, я чаю, удивляет моя откровенность, девочка-мальчик, — Лидия поправила тюльпан в волосах. — Но подумай сама, часто ли выпадает мне возможность хоть кому-нибудь излить душу? Люди слепы и тупы, разве они могут поверить в чародейства, на которые способен любезной Венедиктов? Ты же знаешь, что он великий кудесник, следовательно, ты поверишь мне. Кроме того, дела наши порою предосудительны во мнении света, и, если кто поверит мне, себе дороже: потом не оберешься хлопот. Ты же мне безопасна, ибо из сего дома тебе уж не выйти.

— Ты разумеешь, что твой Венедиктов меня убьет? — С вольготностью, позволяемой мужским нарядом, Нелли, усевшаяся в кресла, закинула одну ногу на другую. Перед дамами так, понятное дело, сидеть не благовоспитанно, но, во-первых, Нелли сама не мужчина, а во-вторых, с чего ей выказывать уважение этой глупой, самодовольной обманщице?

— Дерзкая девчонка, уж не сомневаешься ли ты, что ему сложно это сделать? — Щеки Гамаюновой вспыхнули. — Поверь, это ему проще, чем прихлопнуть комара.

Нелли легко было в подобное поверить, но странное дело, она отчего-то не боялась. Отчего-то просто не верилось ей, что она, Нелли Сабурова, может погибнуть.

— Ты сказывала, что отвергла великолепные партии, — напомнила она вместо ответа.

— О, тебе и не представить какие! — Воспоминания эти явственно больше занимали Лидию, чем судьба Нелли. — Родственники мои ревели белугою с досады. Мне шел уж двадцать один год, но никто не давал больше шестнадцати, когда получила я самое блестящее предложение руки и сердца. Во всем доводилось мне первенствовать: я играла на арфе, пела, превосходно ездила верхом, хоть то и было внове…

«Как это — внове ездить верхом?» — подумалось Нелли. В девичестве не пренебрегала сим даже Елизавета Федоровна, большая ревнительница скромности.

— Но единожды наступил день, который надолго суждено мне было запомнить. То был прием, на коем успех имела будущая княгиня Финистова, я запамятовала сейчас девичье ее имя. Больший успех, чем я, особливо в котильоне! Словно десяток змей обвил и начал жалить мое сердце. Тщательно выступая в фигурах танца, я исподтишка разглядывала мою соперницу в свете. Глаза ее казались темными, как мои, но не были ни выразительней, ни больше! Нету спору, платье ее цвета само, расшитое виноградовыми гирляндами, и хризолитовые украшения в куафюре личили ей, но и мой сине-голубой туалет с сапфировыми браслетами был хорош несказанно. Положительно, нога моя была меньше, а рисунок губ изысканнее! В чем же дело? Отчего молодой Финистов, что еще недавно волочился за мною, не спускал с нее того особого взгляда, когда мужские глаза словно горят изнутри теплым огнем? О, как опьяняет сей взгляд, дитя! Долго гадала я, прежде чем ужасное объяснение открылось мне, словно разверзнувшаяся бездна: гадкая Федосия была моложе!

«Федосия… Финистова…» — Нелли похолодела.

— Какое страшное унижение я испытала, вглядываясь после того бала в зеркала! — продолжала Гамаюнова. — Я оставалась красива, по-прежнему красива! Но щеки мои уж не так напоминали пушистые половинки румяного персика, около глаз наметилися легкие, словно паутина, морщинки. Все это легко выправлялось белилами и румянами, но ужас в том, что каким-то непостижимым образом когда скрывать нечего, это видно и через белилы! Ощущение юности, запах юности! Сколь велика власть женщины — и сколь кратка! На что нужны приемы изощреннейшего кокетства, на что нужно знание мужского сердца, когда кроме сердец у мужчин есть глаза! О, не все так просто! Какое-то время кокетство способно побеждать юность, но стрелки беспощадных часов прорезывают на лице все новые морщины — и самая великолепная из женщин должна отступить перед всего-навсего более молодыми! Если же в крови течет кокетство — оно живо до могилы! Тут не могла я не вспомнить молодящихся старух, над которыми так насмехалася прежде! Вот твое будущее, сказал мне насмешливой голос изнутри. Ты станешь зачернять седину и класть на лицо красок толщиною в палец! Хуже того, ты опоздала отступить с достоинством. Лучшие предложения уже позади. Выбирай — предпочесть ли скромный брак, прежде унизительный для твоей гордости, либо обречь себя на жалкую участь старой девы! Но ужели нету средства продлить молодость? Следующий год я прожила в кошмарном сне. Я купалась в ослином молоке и в меду, я часами гладила лицо аметистами, я умывалась льдом. Меры эти были действенны, но я понимала, что они не дадут мне укрыться от грядущей беды… И тут вспомнилась мне одна встреча, что состоялась на том же памятном балу.

— Там был Венедиктов!

— Да, он там был, — Лидия с торжеством рассмеялась. — Я обошла красавиц прошлого тем, что власть моя дольше! Много дольше! Мне вить шестьдесят лет, но кто догадается о том, стоит только менять страны своего пребывания! Давно не бывала я на родине, но для тех, кто помнит меня, я — внучка той Лидии, что они знали.

— И ты будешь жить долго, как он? — недоверчиво спросила Нелли.

— Нет, — Гамаюнова вздохнула, но без особого сожаления. — Не в его власти увеличить мой век. Но покуда я жива, я буду тешиться женскою честолюбивой игрою. Лучше того, взгляни на меня! В год встречи с любезным Венедиктовым красота моя начала увядать. Но за каждую службу он делает меня моложе на вид. Еще кто-нибудь вроде тебя — и мне опять станет шестнадцать! Когда ж я умру лет через десять-пятнадцать — все будут рыдать о гибели юной красавицы!

«Ежели ты не окажешься в гробу-то старухой», — подумала Нелли.

— Как его зовут? — спросила она вслух, сама для себя нежданно.

— Ты хочешь спросить, как его имя? — Гамаюнова презрительно прищурилась. — Глупая девчонка, разве у него может быть христианское имя? Он просто Венедиктов, вот и все.

— Каждому должно знать пределы своих дерзновений, — Венедиктов стоял в дверях. — Я и не дерзнул называться христианским именем, ибо это навлекло бы на меня гнев довольно могущественного существа, кое вы зовете ангелом-хранителем. В странах протестантских жить мне проще, там вить много пустых, сиречь библейских имен, за коими не стоит никакого защитника. Не могу передать тебе, Елена, как неудобно я ощущал бы себя, нарекшись по-вашему. Другое неудобство также есть. Трудно все время следить, чтоб людишки забывали, что знакомы, собственно, с безымянным. Но сие неудобство меньше, куда меньше.

— А кто ты на самом деле? — спросила Нелли.

— Скоро узнаешь, узнаешь скорей, чем можешь подумать. Пора вить наконец соединить твои камни с ларцом воедино.

— Ты… ты их украл?! — Нелли вскочила на ноги.

— Украла их ты, а я всего лишь воротил свою собственность. Так скажет тебе любой, исходя из принятых в обществе законов. Поднимемся. В твоих покоях, насколько я могу судить, уж подготовлен сюрприз.

 

Глава LXIX

Вне себя от беспокойства шла Нелли по лестнице с Венедиктовым. Ах, ежели б он ее обманывал! Нет, не похоже. Катька, Катька, что ж ты не сберегла моих камней? Или уж после, у всей честной компании, их раздобыли? Хороши ж тогда отец Модест с Филиппом! А ну как они не живы? Ну как все, словно Псойка, обескровлены проклятыми асакками? Тогда и Нелли жить незачем, все одно.

Но вот уж кого не чаяла Нелли увидеть вместо мерзких асакк, так это не меньше мерзкого Пафнутия Пантелеймонова сына Панкратова! Меж тем последний сидел, разваляся, на парчовой оттоманке, с коей при виде Венедиктова торопливо подскочил.

Рядом с ларцом, занявшим место посередине стола, лежал четырехугольной сверток из мешковины.

— Батюшка барин, благодетель, алмаз яхонтовый! — подскочивши в два прыжка, крысиный человечек громко облобызал руку Венедиктова.

— Все ль ты сделал, как велено? — Венедиктов вытащил кружевной платочек и отер кисть.

— Как приказать изволили! Ребятушек послал лихих, да обнаковенных. Самых что ни есть ловкачей-татишек. И то вить ни к чему пугать народишко нашими страхолюдинами, лишние толки-то гнать… — Пафнутий стрельнул глазками-бусинками на Нелли. — А сей младень, помнится мне, о прошлую встречу был девицею?

— Тебе что за печаль, о деле рассказывай, — Венедиктов положительно не утруждал себя правилами обязательности: ни с Панкратовым, ни с Гамаюновой, коей небрежным жестом приказал оставаться внизу, когда упомянул о ларце.

— Местопребывание-с они изволили иметь в местной гостинице, — угодливо зачастил Панкратов. — Священник, а при нем мальчишка.

— Или же другая девчонка в мальчишеском платьишке, темная?

— Может статься, благодетель, может статься! Кто ж недоростков-то разберет?

— И второй мужчина, вовсе молодой?

— Никак нет, только священник с недоростком.

— Странно, — Венедиктов поморщился. — Должен быть второй.

— Три дни назад, как въехали. Ящичек сей изрядно берегли, ребятушки следили. Священник выйдет прочь, мальчишка, тьфу, девчонка сидит сторожит, а как недоросток выбежит за обедом али в лавку, так уж священник из комнат ни шагу. Соскучились уж татишки мои подглядывать, а душегубствовать велено не было, чтоб, значит, неприметно дельце провернуть. А вчерашний день священник-то надолго ушел, часа на три.

— Куда? — жестко спросил Венедиктов.

— Виноваты, благодетель, ушмыгнул подворотнею так, что даже и сану неприлично. Не то чтоб слежку заметил, а просто уж больно ловок, молодой да ранний. Верно, в свычае у него криво-то ходить.

— Плохо следили.

Взгляд Нелли не мог оторваться от свертка. Да, скорей всего камни там — во что-то подобное как раз удобно было все украшения ссыпать, когда Катька их сняла.

— Наше окаянство, благодетель, вперед углядим. Только тем временем Митюшка, человечек мой, в петельки маслицем капнул да и вошел тихохонько в сапожках мягких. Уж сумерки были-с.

Нелли напряглась как струна. Катька! Жива ли Катька?!

— Глядит Митюшка, а мальчишка-то, тьфу, словом, недоросток, на столешню голову положил да и дремлет себе рядом с ящичком сном праведным, даже свечки не зажег. Понятно, скушно дитю в пустой каморке караулить. Митюшка руку-то просунул в ящичек, точно: побрякушки! А недоросток знай себе сны видит, даже всхрапнул. Обернул Митюшка ящичек тряпицею, да в дверь, да к черному ходу. А там уж со всех ног ко мне, а я в саночки да к благодетелю во всю лошадиную мочь. Изволите глянуть?

— Уж пускай природная хозяйка на место кладет. Разверни камни, Елена, — Венедиктов отошел к окну, снаружи уже запорошенному снегом по подоконнику, но еще прозрачному, не затянутому ледяными узорами.

Нелли подошла к столу, чувствуя себя механическою куклой, лишенною всякой воли. Саламандра печально глянула на нее с крышки ларца. Ларец же стоял перед бронзовой статуэткою сатира, у коего был сейчас такой вид, словно он вот-вот вскочит саламандре на спину. Экое все противное в этом дому! Нелли развернула грубую ткань, откинула крышку…

— Чему ты смеешься, девочка? Уж не больна ли ты? — Левая бровь Венедиктова в удивлении поднялась.

Но Нелли уж не смеялась, она хохотала, хохотала самым неприличным образом, точно ошалевший от игры в первые снежки дворовый мальчишка. Запустив обе руки в содержимое ящичка, она, набравши две полных горсти содержимого, соскользнула на пол, роняя дешевые безделки, что нашлись некогда в подаренном Кате цыганскою старухой узле.

Кольца, браслеты, цепи поблескивали в плотном ворсе ковра.

Панкратов в испуге зажал рукою рот.

— Что за оказия? — Венедиктов стремительно приблизился к столу, подцепил усыпанный красными камушками браслетик.

— Обманули дураков на десяток кулаков! — Нелли согнулась пополам. Отец Модест оказался хитрей, куда хитрей Венедиктова, теперь ужо поглядим, чья возьмет!

— Подделка. — Голос Венедиктова прозвучал ровно, точно бесстрастное бряцание металла.

— Батюшка, не губи!! — Панкратов, упавши на колени, проскакал на них через комнату к Венедиктову.

Венедиктов, не выпуская из руки браслетика, сильно сжал другою Нелли за плечо. Прикосновение его перстов было таким ледяным даже через суконную ткань, что Нелли перестала смеяться.

— Подделка, — повторил Венедиктов.

— Отец родной, выследим, догоним, поправим ей-же-ей! — Панкратов все хватал ускользающую полу его атласного бледно-голубого камзола.

— Теперь уж и догонять ни к чему, с часу на час сами пожалуют. Кто ж таков этот жрец? Зачем суется мне поперек дороги? Надобно захватить его живьем, мне должно с ним говорить.

— Говори, Хомутабал.

К восторгу своему, Нелли увидела в руках отца Модеста новехонькой пистолет с великолепною гравировкой по стволу. Надо признаться, впрочем, что восхитила ее отнюдь не гравировка. Катя, выглянувши из-за его спины, скорчила Нелли приветственную рожицу.

— Заряжен славным серебром, а я не промахиваюсь в монету на лету.

— В монету быть может, а в меня? — Венедиктов усмехнулся с видом человека, двинувшего шахматную фигурку для шаха. К ужасу Нелли, губы его прихотливо изогнулись словно бы для свиста.

— Первое — не зови никого, не к чему. Второе — я в тебя попаду.

— Тебе нельзя, жрец.

— Гиль. Ты ж не человек, а мне нельзя стрелять в человеков.

— Я живая душа, а ты блефуешь.

— Ты живое бездушие, и я выстрелю в тебя. А блефуешь ты, Хомутабал, поскольку знаешь, что от выстрела не умрешь, даже серебряная пуля угомонит тебя ненадолго, обычную же ты выплюнешь, словно ребенок — вишневую косточку.

Презабавная получается живая картина, вот только что она означает, мелькнуло в голове у Нелли. Венедиктов все еще вертел в перстах медную безделку, Пафнутий Пантелеймонов по-прежнему стоял на коленях, а сама Нелли сидела на полу среди разбросанных украшений.

Катя прошмыгнула в комнату, а за нею вошел Роскоф.

— Девица теперь затруднена царапаться, — произнес он и превесело улыбнулся, окинувши взглядом Нелли.

— Тож еще француз, Филипп, не можешь отличить девицу от старухи, — заявила Нелли. — Ей вить шестьдесят годов!

— Экая дура болтливая, — произнес Венедиктов с видимою досадой. Нелли увидала с полу, как носок его сапога двинулся к Панкратову. Наступивши тому на ногу, Венедиктов начал с силою на нее давить. Внимание, проступившее в крысиной мордочке Панкратова, словно бы тот к чему-то прислушивался, очень не понравилось Нелли.

— Отче… — позвала она отца Модеста, все еще державшего Венедиктова под неподвижным прицелом.

Но окаянный Пафнутий опередил Нелли: вскакивая, он на ходу цепко ухватил девочку под микитки и метнулся с нею вместе, видно сдуру, в самый дальний угол комнаты.

— Пусти, ты, крыса!

Нелли принялась со всех сил рваться и лягать Панкратова каблуками. Тот подпрыгивал, но хватки не разжимал.

— Немедля выпусти дитя, негодяй! — гневно крикнул Роскоф.

В то же мгновение Венедиктов сдвинул на столе бронзового сатира, и обитая гобеленом панель рядом с Панкратовым отодвинулась. Повеяло затхлой чернотою.

— Стойте все! — Венедиктов высоко поднял белую, безукоризненной формы руку. — Ты проиграл, жрец! Мой слуга уволочет девчонку в такое место, где уж ее тебе наверное не достать. И стена за ним закроется прежде, чем вы успеете обогнуть сей обширный и неудобный стол. Изнутри там металлический засов. Покуда вы его выломаете, они уж будут далеко. Не сыщешь! Меня тебе в плен не взять, ты знаешь, что вам самим лишь бы унести ноги. Единственно, коли ты так хорошо стреляешь…

Нелли, продолжая пихаться и брыкаться, увидела, как побелело лицо отца Модеста. Аж губы посинели, словно он потерял всю кровь. Как… как Псойка. Но чего он так испугался?!

— Да стреляйте же, отче, в меня не попадете! — Нелли чувствовала, как Панкратов всем телом подался к лазу, право, точно крыса к норе.

— Да, слуга мой человек, — Венедиктов странно облизнул губы. — Но коли ты не убьешь его сейчас, девчонки тебе вовек больше не видать. Ну а убьешь, сам знаешь, не превращать тебе больше вино в кровь! Да не пробуй слегка ранить, знаю я твою повадку! Так он вить и раненый ускользнет с девчонкою, щель-то рядом!

Черные глаза отца Модеста горели на белом лице, словно оно превратилось в нецветной рисунок тушью. Дуло его пистолета потихоньку начало переползать с Венедиктова на Пафнутия.

— Тебе может еще повезти, — с расстановкою рассуждал Венедиктов, издеваясь. — Ну как человечишка выживет? Попробуй метнуть карту!

Дуло пистолета переместилось.

Нелли рванулась вновь, но тут прогремел выстрел.

Безграничное изумление в лице отца Модеста успела заметить Нелли, прежде чем рухнула на пол вместе со взвизгнувшим Панкратовым.

Зазвенели шпаги, в комнате шумели и топали, а Пафнутий, упавший сверху на Нелли, завывал, прижимая руки к груди. Противные брызги летели прямо в лицо, но Нелли понемногу выдиралась из-под придавившего ее раненого.

— А сие неплохо! — весело кричал где-то рядом Роскоф. — Давненько я не упражнялся с таким противником!

— Ой, лишенько, ой, насмерть поубивал! — причитал над ухом Панкратов. Поднявшись, Нелли увидела, что Роскоф бьется с кинувшимся на него

Венедиктовым, пытающемся прорваться к дверям. До чихоты пахло порохом. Позади отца Модеста стояла Катя, и пистолет в ее руках дымился.

— Пропустите его, Филипп! — крикнул священник. — Вы слабы после раны, а шпага Ваша его не сразит! Пусть уходит покуда, слышите?!

Роскоф повиновался с большой неохотою.

Венедиктов выскользнул в дверь. В комнатах остался только истекающий кровью Панкратов.

— Ой, лишеньки, беда-горюшко, — безостановочно бормотал он.

— Выживет, пожалуй, — с сожалением предположила Катя. — Больно уж жиловатый.

— Но вить он найдет какую подмогу либо оружие в доме! — воскликнул Роскоф, обращаясь к отцу Модесту.

— Пусть его находит, — отец Модест, ухвативши вычурный табурет на тонких ножках, забил его меж косяком и ручкою двери. — Веревка при Вас, Филипп?

— Не лучше ль воспользоваться ходом?

— Ты чего, барин, с дуба упал, он, может, в двух верстах от лошадей! — гневно воскликнула Катя.

— Бог знает, куда он ведет, — отец Модест легко улыбнулся.

Откуда-то промеж пуговиц на животе камзола Роскофа заскользила толстая веревка. Ровно паутинка из паука — Нелли фыркнула.

Отец Модест, не дожидаясь, покуда вервие появится целиком, ухватил конец и принялся прилаживать его к козлобородой горгуле, украшавшей оконную раму.

Катя дернула створки: снежный буран ворвался внутрь, словно неся в себе что-то чистое и живое. Белоснежные звезды крупных снежинок вмиг легли на толстые ковры и парчовые драпировки.

— Вона твои плащ с шапкою, — ворчливо заметила Катя, когда Нелли кинулась к окну, с ей самой непонятной жадностью во все легкие вдыхая морозную прохладу.

— А ваши-то где?! — Только сейчас Нелли заметила, что все трое ее избавителей были без верхнего платья и с непокрытыми головами.

— Внизу остались, Его Преподобье сказал, лишняя одёжа в потасовке мешается.

Повязавши веревку на шею горгулы, словно собирался ее повесить насмерть, отец Модест прыгнул на подоконник. Веревочный моток со свистом полетел наземь.

— Нелли, гляди! Ты перебираешь веревку и идешь по стене, словно по ровному месту. Это вовсе не сложно. Только не наступи на стекло, как дойдешь до нижнего окна. Ступай по раме! Примечай, как я пройду.

Отец Модест, упершись снаружи о подоконник, откинулся спиною назад, скользя ладонями по веревке.

Нелли, свесившись из окна, наблюдала, как он пошел вниз, осторожно переступая сапогами по стене.

— Теперь ты! — Катя слегка подтолкнула подругу. — Давай живей, времени нету!

— А ларец? — забеспокоилась Нелли. — Я его не оставлю Венедиктову!

— Да ладно, я с ларцом твоим спущусь, не впервой! — Катя расхохоталась. — А ему уж, так и быть, подарим побрякушки старой Зилы.

Натянувшаяся веревка жгла руки, и было странно идти спиною вперед, ступая по вертикали. Отец Модест подхватил Нелли много раньше, чем ноги ее добрались до земли.

Следом уже лезла Катя, обремененная шкатулкой. Роскоф спустился последним.

— Скорей к лошадям! Вот-вот он устроит погоню!

И беглецы со всех ног пустились бежать по белому парку, словно ничего не было проще и никогда не шастала в тени его деревьев пиявкоподобная нечисть.

 

Глава L

По дороге Нелли начал колотить озноб. Под плащом Роскофа, на чьей лошади она скакала впереди седла, не было беспокойства от ветра, да и собственный плащ вполне ее грел. Однако дрожь все усиливалась, хуже того, руки и ноги сделались какими-то тряпочными.

— Филипп, я не могу держаться сама, — растерянно воскликнула она.

— Я удержу тебя! — Роскоф перехватил поводья. — Потерпи, уж скоро мы будем на месте.

Дороги Нелли не увидала, задремав в полукольце надежной дружеской руки. Скок усыплял, а остановка ее разбудила.

— Ну слава Богу, добрались, — донесся до Нелли голос отца Модеста, но откуда-то издалека.

Филипп спрыгнул с лошади, не выпуская Нелли из рук. Она увидела только высокие ветлы, припорошенные снегом.

— Господи, неужто и она израненная?! — встревоженно воскликнула Параша, выскочившая на крыльцо.

— Не пугайся, Прасковия, с Нелли все хорошо, — отозвался отец Модест.

— Не думаю, чтобы хорошо, — Роскоф озабоченно укладывал девочку на тот самый диван, на котором дней за десять до того едва не истек кровью.

— Это пройдет, — отец Модест опустился на колени у изголовья. — Что с тобою сейчас, маленькая Нелли?

— Это смех, только мне страшно, — слабо откликнулась Нелли. — Ужас как страшно, его-то слуги вить кровопийцы. Там я не боялась, а теперь отчего-то боюсь.

— Просто умеешь ты собирать силы душевные в тяжелый час. Хорошее качество, маленькая Нелли. Не стыдись своего страху. Прасковия, сварила бы ты горячего питья.

— Да уж поставлено, — Параша чем-то гремела у печи.

Экое блаженство! Дружеские руки заботливо освобождали Нелли от намокшего плаща и сапог, грели ее ладони в своих, подтыкали подушки под голову, подносили к губам горячий серебряный стакан, исходящий соблазнительным паром. Поначалу Нелли не могла даже различить, кто что делал вокруг нее, все руки, все лица были равно отрадны зрению и телу.

— Отче, а как же Вы управились с асакками? — спросила она, едва животворное тепло напитка начало оказывать свое действие. — Их кишмя кишело в парке, я не чаяла, что до меня можно добраться живыми.

— Да наверное ли ты можешь слушать? — отец Модест сидел на дощатом полу с мальчишескою непринужденностью. Роскоф уселся в изножии, переложив озябшие ступни Нелли себе на колени, Катя же, обойдя с другой стороны, склонилась над нею, облокотясь о диванную спинку. Что до Параши, то она сновала по всему дому, подтапливая печь, от которой шел головокружительный дух упревающего гречневого варева.

— Я хочу слушать, — капризно возразила Нелли.

Ноздри ее все втягивали запах Парашиной стряпни. Греча пахла так обыденно, и сие так противуречило изысканным странным блюдам, подававшимся в усадьбе Венедиктова, что Нелли казалось, она пробуждается от тяжелого, небывалого сна.

— Разговор непростой. Видишь ли, дитя, вить вся эта мелюзга нечисть, иначе — нежить. Люди не так уж часто сталкиваются с нежитью, чтобы хорошенько помнить, что усмирить ее можно прежде всего молитвой.

— Всего-то навсего? Если асакка захочет высосать твою кровь, довольно прочитать молитву?

— Не так просто, но в общем да, довольно. Во всяком случае, мне удалося их усмирить на время.

— Постойте-ка! — Нелли даже приподнялась. — А от плохого человека молитва поможет? Хотя бы от грабителя на дороге?

— Нет, — холодно отрезал священник. — То есть не можем мы, как христиане, сего вовсе исключить, но рассчитывать лучше на шпагу.

— Но почему?!

— Да потому, маленькая Нелли, что грабитель — такой же человек, что и ты. Слишком выгодно и просто было бы следовать правилам религиозным, когда б возможно было уповать на пользу молитв. Слишком невыгодно и неосмысленно было бы совершать зло, когда б воздаяние неминуемо настигало грешника на земле. Изгнавши нас из садов Эдема, Господь наделил нас свободою выбора. Сие в том числе свобода быть добрыми либо дурными. И она дорогого стоит, маленькая Нелли. Если сердце наше утверждается в Добре, то не из-под палки, не из страха наказания, а в преодолении собственного греха. Помните, кстати, Филипп, наш разговор в Новгороде? — отец Модест с живостью оборотился к Роскофу.

— Что все чаще поговаривают католические богословы о том, будто-де дева Мария рождена не обыкновенною девушкой, а очищенной от греха? Отец упоминал, что, покуда стоит орден благочестивых доминиканцев, сия ересь не пройдет.

— Все величие подвига обыкновенной земной девушки, познавшей Благовещенье, постигшей предначертание родить Бога, сводят они к пустяку! — глаза отца Модеста сверкнули гневом. — Экая заслуга совершить подвиг, когда тебя заранее очистили от всего греховного! Подвиг безгрешной механической куклы! Где же тогда свобода выбора?

Нелли, однако, сочла, что разговор заплутал слишком уж далеко от Венедиктовых полозов.

— Так, значит, отче, от человеческого зла нельзя наверное укрыться молитвою, а от нечистой силы — можно?

— Именно так, маленькая Нелли, именно так оно и есть.

— А чего ж Вы тогда на дороге со шпагою на утукков кинулись?

— Так вить недосуг мне было разбирать, кто на тебя напал.

— Отче, но кто Венедиктов?

— Сказано, боги язычников — бесы. Никто не задумывается между тем, куда эти бесы деваются, когда язычники обращаются к свету. Меж тем долго могут они бродить по свету неприкаянными, в поиске эманации человеческих страданий, что составляют их пищу. Хомутабал — демон вымерших финикийцев, отменно жестокого народа.

— Финикийцев? — охнул Роскоф.

— Да, Филипп.

— Отче, но коли от нечистой силы оберегает нас молитва, так зачем надобна Вам помощь какой-то девчонки, дабы его уничтожить? — с недоверием спросила Нелли.

Отец Модест расхохотался с превеселым удовольствием.

— Тебе надобно перестать валять дурака, Нелли, когда ты воротишься в Сабурово, — ответил он что-то вовсе несообразное. — Сам поговорю я напоследок с родителями твоими, чтоб нанимали учителей. Досадно, когда разум логический слабо орошен знаниями.

— Так Вы не ответили.

— Сложно соотношенье молитвы и души, — отец Модест посерьезнел. — Первое — слова молитвы незыблемы, и преступны те, кто полагает, что хоть слово можно менять в ней якобы по веленью сердца. В сем смысле молитва — акт механистический. Но вместе с тем молитва и не каббалистическая механика, когда нет важности, кто произносит некую формулу. Сказано, что вера движет горами. Тем сильней молитва, чем боле очищено сердце того, кто ее произносит. Хомутабал — крупный демон, и поразить его могла бы разве что молитва святого праведника. Но я не святой праведник, маленькая Нелли, а самый обыкновенный грешный человек, быть может только лучше других просвещенный и обученный. У меня не раз доставало силы одолеть молитвою его слуг, более мелких бесов. Но такого старого демона, нет, я не готов. Посему и придется нам выведывать его секреты.

— Отче, а почему нельзя Вам убивать? — вмешалась, наконец, Катя.

— Ах, дитя, ты вить оказала мне услугу, за которую я не могу тебя благодарить. Верно, все складывалось к тому, что мне пришлось бы стрелять в того человечишку, нето могли мы всериоз потерять нашу Нелли.

— Но отчего Вам нельзя убить этакую дрянь?

— Оттого, что сия дрянь — человек. Священник не может быть человекоубийцею, Катерина, даже если сразит кого невольно. За сей грех он отвергается от величайшего волшебства на свете — он не может больше служить Божественную Литургию.

— Но Вы же хотели выстрелить, я видела! Вы б стрельнули, не опереди я!

— Так не страдать же Нелли из-за того, что мне горько пришлось бы перестать быть священником? Разве священников без меня мало? Я ушел бы в монахи, да и все.

— Ну так можно было б и доброе слово сказать, — Катя надулась.

— Не жди. Никогда не пытайся переложить на себя чужой ноши, взять чужой грех. Это худая услуга.

— Так мне вить ничего не стоило, я небось не священник! А убить его — так он заслужил!

— Боюсь, сейчас ты еще не можешь этого понять, Катерина. Но не таи обиду, я прав.

— Да выживет негодяй, не так его сильно и задело, — брезгливо наморщился Роскоф.

— О том я и молюсь, но не ради презренного бесовского слуги, а ради нашей Катерины.

— Да, вот еще, отче! — Слабость прошла вовсе. Нелли сидела уж на диване, между Филиппом и Парашею, забывшей о поварских хлопотах. — Уж коли крысятник этот Панкратов мог со мною вместе улизнуть в ту щель, так чего ж он стоял-дожидался, выстрелит кто или нет?

— Из страха, дитя. Сия паутина опутала его бедную душу так, что уж он и забыл, как некогда привела его в слуги Хомутабала выгода. Страх теперь имеет над ним в сравненьи с выгодою куда большую власть.

— А другая служанка его? Лидия Гамаюнова?

— Та, что сидела в доме? — Роскоф невольно коснулся изрядной царапины на щеке.

— Ты еще расскажешь о ней. Но думаю, что и она живет в страхе, даже если обманывает себя на сей счет.

— А каша-то простынет, — опомнилась Параша. — Небось голодные все?

— Да уж, каши нам наесться надобно, — отец Модест легко поднялся на ноги. — Очень много каши нам надо бы съесть, прежде чем пускаться в путь.

— Куда? — одновременно спросили Нелли и Роскоф.

— Далече, друзья мои. Путь наш — на много недель. Но он приведет нас в такое место, где можно будет лучше, чем где бы то ни было, заняться секретами Сабуровского ларца.

 

Глава I

Что же, увидать златоглавую первопрестольную Москву Нелли на сей раз не было суждено. От Твери путь лег, по указке отца Модеста, на юго-восток, скорей притом к востоку.

Неделю пришлось, отъехав проселочными дорогами, дожидаться в крытою соломой черной деревеньке, покуда установится санный путь. Скучать, впрочем, не приходилось, слишком уж много надлежало поведать друг другу вновь обретенным друзьям. Нелли рассказывала о том, как удалось старухе-девушке Гамаюновой познакомиться с нею у дома Венедиктова, как по собственной же глупости отослала она той пустой ларец и сообщила о Твери, как появилась Лидия в Новгороде и увлекла Нелли в подземный ход — прямо в руки Венедиктову. С ужасом слушали Параша и Катя рассказ о гибели Псойки. Подруги же наперебой повествовали Нелли об удивительной истории Георгия, сына Соломонии Сабуровой. При сих рассказах отец Модест утыкался в книгу с греческими буквами.

Еще казалось Нелли временами, что Катя намеревается поведать о чем-то особом, но каждый раз себя останавливает.

Что же до Роскофа, то он боле всех был занят переменою кареты на возок, чего ради часто отлучался из деревушки. Возок решено было взять один, глухо крытый кожею, чтобы в случае отдаленного ночлега не замерзнуть.

— Хорошо бы еще запастись железною жаровней, — говорил отец Модест.

— Поселяне уверяют, в возке и без того будет жарко до духоты. Тела человеческие согревают малое пространство.

— Ну, только не там, куда мы следуем.

— Уж не в Сибирь ли нам надобно? — не без испуги спрашивал Филипп.

— Нет.

Но рассказы, рассказы о том, как Параша заговаривала кровь, и о том, как жила Нелли среди нечистой силы, были единственным развлечением. Ларец, наконец-то наполненный собственным своим содержимым, священник надежно закопал на самом дне собственной клади.

— Мало нечисти, еще и обычных корыстолюбцев надобно нам навести на свой след? — сурово говорил он. — Будто мало на таких дорогах пошаливают? Дорожные жители часто в доле с разбойниками. Мы везем с собою целое состояние, на лесной дороге убивают из-за меньшего.

С этим Нелли не могла не согласиться, однако слишком уж обидно было не притрагиваться к обретенным наконец драгоценностям.

Ох, как устала она ночевать в черной лачуге, где головою боишься замараться жирной сажей, а по ногам сквозит холодом из плохо подогнанной двери! На едкой попоне Нарда, кое-как пристроенной на двух узеньких скамеечках! Не было даже бани, хозяева непостижимым каким-то образом мывались внутри печи, как именно, Нелли так и не поняла. А главное — изба изо дня в день оставалась одна и та же! С самым дурным ночлегом можно примириться в пути, когда знаешь, что следующий кров будет неважно каким, но иным.

Наконец долгожданный день настал: снег лежал ровно и плотно, словно под ним вовсе не было земли. Черная коробушка возка была доставлена. Катя, Параша и Нелли забились в него, словно в игрушечный домик, проверяя, много ли можно разглядеть в квадратики глухих окошек (выходило, что мало), пушиста ли обивка из медвежьих шкур (обеспокоенный Роскоф заказывал ее особо), мягки ли лежанки (изрядно жесткие).

— Дверка подогнана на совесть, — отец Модест несколько раз хлопнул. — Не станем связываться с постоянным вожатым, будем нанимать мужиков от одного села к другому.

Истосковавшаяся по Нарду, Нелли проехала два перегона верхом, но на третьем, когда ледяной ветер надрал ей лицо, перебралась в возок к Параше. Медвежья шкура куда как славно щипала и грела, вот только окошки довольно быстро зацвели невиданными цветами, похожими на горный хрусталь. Параша придумала было нагревать в руках медяк и протапливать им в ледяной чаще круглый глазок, но уж больно быстро он затягивался обратно. Да и однообразные виды ранней зимы были едва ли интересней, чем сам морозный узор, и Нелли предпочла забавлять себя, воображая, будто гуляет по хрустальному лесу. В глубине должен быть ледяной замок с прозрачными стенами и башнями, в каминах пылает белое пламя, которое никого не обжигает, а живут в замке…

— Эка нос у тебя, ровно бурак, потри-ка его в ладошах! Самое бы лучшее липовым цветом намочить отваренным.

Нелли в ужасе полезла в подкладку новехонькой бобровой шубы, отыскивая зеркальце. Хуже некуда! Щеки, а особенно нос, приобрели несомненный цвет спелой клюквы.

— Да не пугайся, не отморозила, просто обветрел.

Но Нелли все поглядывала в зеркальце и, чем чаще смотрелась, тем больше огорчалась.

— Слышь, касатка, Катька тебе про барыню-то Трясовицу рассказывала?

— Что-то поминала такое, не помню, — Нелли запихнула зеркальце от греха подальше.

— А зря, меж тем. Катьку в возок не дозовешься. Тогда уж я тебе расскажу, а ты сама разумей.

— Ну ладно, сказывай. Ой, гадость какая! — Нелли пребольно зашиблась щиколоткой о холодную пустую жаровню, пристроенную на полу. Зачем только брать было эдакую дрянь?

— До свадьбы заживет. — Досада подруги оставила Парашу равнодушною. — Так вот, слушай лучше. Было то годов три десятка тому, да как раз в наших краях. Живал в столице молодой барин, графом Рокотовым звали. В родных краях он и не бывал сроду, как родитель его обосновался смолоду в Петербурхе, так уж он там и на свет родился. После батюшка его помер, зажил он своим умом, да не ладно. Больно любил на железяках тыкаться, ну и убил двоих или троих господ до смерти. Судебное дело вышло. Только судья-то толковый попался, рассудил так: коли выслать его в имение на Чаре, так до ближнего же помещика такой конец, что ежели и взбредет охота саблями пыряться, так, покуда едешь, остынешь. Ну и выслал судья графа-то молодого от греха в Богульники, так именье прозывается, из столицы.

— Не саблями, а шпагами, сколько раз объяснять, — лениво заметила Нелли, кутаясь в меха. Рассказ покуда не слишком ее занимал. — Шпага колет, а сабля рубит.

— Тебе, может, и различье, а по мне так все одно выходит смертоубойство бессмысленное. Мужики дерутся первое спьяну, второе не до смерти, а господа стрезва да до греха.

— Не понимашь ты. Ну, и чего дальше-то было с графом этим?

— В Богульниках с деда его господ не видали, живал там только немец-управляющий. Приехавши, узнал граф, что дед его в нестарых еще годах исчах от любви к какой-то красавице, чему и письма в бумагах его нашлись, ну да то дела минувшие, давние. Граф-то молодой был повесою, так он и почал расспрашивать немца, какие, дескать, вокруг молодые красотки. Первое, отвечал тот, одинокая помещица Мортова. Красавица, да шибко ученая, все то звезды с башни наблюдает, то за книгами сидит, а все одно на балах первая. Одно плохо — никогда не может перчаток снять, пальцы-де изуродовала шибко во время опыта кемического.

— Химического, — поправила Нелли.

— Велика разница. Никому рук своих без перчаток не показывала.

— Что же у нее, когти там были? — Нелли заинтересовалась.

— Ты слушай. Не больно-то ему захотелось волочиться за барынькой с покареженными пальцами али обгорелыми, он к ней и не поехал с визитом. Только как-то бродил с ружьецом по лесу, да вышел на поляну. А на поляне той барыня молодая травы собирает в корзинку, без чепца да без перчаток, вроде как не ждала никого чужого. Барыня красивая, волоса черные, руки белы как снег, да красивые, как у статуя. Граф было навострился раскланяться, да барыня как подхватит в испуге свою корзинку и пустилась от него бежать через лес. Тот подивился, понятно. А через месяц встречает он ту барыню на бале. Кто, мол, такая. Ему отвечают, помещица Мортова. Тут уж он представиться захотел, да и она его признала. Вы, говорит, сударик, врасплох меня застали в лесу, Вы, чай, не успели моих рук разглядеть? Тому ума хватило приврать, дескать, не успел. Она вроде как обрадовалась. Руки-то мои, говорит, шибко изуродованные, вот я и убежала. А граф в ум не возьмет: какая ж женщина будет на себя ложное уродство наговаривать? Вот и зачастил к ней в именье ее Болотово, так и ездил, покуда не влюбился.

— А вправду, зачем ей было? — От удивления Нелли даже позабыла об обветрелом лице.

— Крестьяне-то все знали, что уродство — вранье. Знали еще, что глаз у барыни Трясовицы, как ее прозвали, худой. Не угодит ей кто — так в месяц исчахнет. Только крестьян-то она не больно боялась. Вот и взяла она однажды в горничные девушки деревенскую одну. Да только та девка была не простая, а с цыганскою кровью, вроде нашей Катьки. И по руке гадать умела, как настоящая цыганка. Она-то и смекнула, в чем дело.

— Так в чем?

— А хироманта та боялась какого встретить, вот руки и прятала. А по руке написано у ней было, что не свой век она живет, а давно уж чужой. Кто ее полюбит, у того и век забирает. Вот и живет молодая да красивая, а самой уж девяносто лет. В крестьянке Трясовица никак не ждала хиромантку, вот девушка и разглядела это. Да еще разглядела, как Трясовицу погубить. А всего-то надобно было, чтоб человек, кому она по крови должна, пришел долг стребовать. Помнишь, про старого-то графа? Он вить, как внук, в Трясовицу влюбился, да красивые годы ее удлинил жизнью своею. Пожалела девушка-цыганка графа молодого, а может, и полюбила. Не враз он ей поверил. Да только в конце концов обучила она его, что Трясовице сказать. Вишь, как обошла его. Ты, говорит, барин, скажи про кровный должок как бы в шутку, не виноватая она, так и вреда ей не станет. Ну, уговорила наконец. А только сказал граф Трясовице про кровный долг, та как затрясется! А дальше по лицу у нее морщины пошли, будто невидимка какой вырезывал, подбородок отвис до груди, зубы повыпали, волоса пошли седеть один за другим. Старела-старела, да и померла на месте. Вот уж перепугался-то граф молодой.

— Ну, Парашка, скорей это сказки все-таки. Мало там чего на самом деле было, а люди ради выдумывать.

— Это уж ты, у Венедиктова погостивши, да в такие дела не веришь?

— Так то я ж сама видала.

Параша хмыкнула.

— Горе с тобой. От учености люди вроде как слепые делаются, ничему не верят. Ты лучше ответь, касатка, будто уж тебе ничего эта сказка не напомнила?

— Это ты про Лидию Гамаюнову? Так там иное дело. Ей просто Венедиктов молодости дает, вот и все.

— Просто, касатка, в таких делах ничего не делается. Чую, не все она тебе рассказала, ой, не все. Кто знает, может статься, через нее мы и к Венедиктову окаянному подобраться сможем.

 

Глава II

— Кабы нам на Волге не застрять, покуда лед не окрепнет, — говорил отец Модест. — Мостов тут нету, только переправа водная. Дальше Ярославль минуем да Нижний Новгород, но в города нам нет надобности. Между Казанью и Самарой проедем, а там хорошая дорога по тракту в Пермь. В Перми уж остановимся на недельку. Большая река впереди, Тобол, а Каму так только притоками увидим. Екатеринбургу уж боле полувека, отчего-то все думают, что нынешняя Государыня его ставила. Дале Омск, сей град — дитя, два года ему всего. Берегом Иртыша до Барнаула, сие город-недоросль, двенадцати годов. Ну а там уж рукой подать, не больше недели пути.

— Ох и расстоянья в России, — изумлялся Роскоф. — Сколько ж на самую дорогу уйдет, Ваше Преподобие?

— Месяца два, а то и три, как уж фортуна. Ежели бы почтой ехали, так наверное три, зато, конечно, покойнее казенной дорогою. А проселочными трястись я по прямой давно путь выездил, вот, взгляните по карте.

Роскоф и отец Модест склонились над исцарапанным трактирным столом, углубившись в потрепанное по краям географическое изображение.

«Может статься, проселками и короче, только куда ж мы едем так далеко и что там позабыли?» — подумала Нелли, со скуки уткнувшись в добытую в Твери потрепанную книжку журнала. Журнал назывался «То да сё» и был старый-престарый. Так, в нем давалося подробное описанье «изумительной думающей механической куклы для игры в шахматы», а Нелли в малолетстве еще слыхала, что отлитая эта в виде турка кукла была лишь ловким обманом: живехонький шахматист прятался в ее основании, передвигая фигуры при помощи хитрых рычажков.

— Позволите ли взглянуть на сие, господа? — приятным, чуть хрипловатым голосом вмешался проезжий с другого конца стола. До сего момента казался он вполне углубившимся в содержимое своих дорожных сумок, в коих наводил порядок.

— Извольте, сударь, — отец Модест обязательно передал карту. — Вы интересуетесь познавательности ради или с сугубою целью?

— О, еще с какою целью! — воскликнул проезжий. — Позвольте, уж кстати, представиться. Леонтий Силыч Михайлов, личный дворянин. Действительный член Императорской Академии Наук.

— Филипп Антонович Росков, дворянин из Бретани.

— Модест священник Преображенский, а сей недоросль племянник мой Роман.

— Душевно рад составить знакомство. — Проезжий раскланялся. Нелли не умела различать у взрослых возраста, когда были они старше Ореста или Филиппа. Вроде бы Михайлов глядел одних лет с отцом Модестом, но, может, и старше. Был он невысок ростом и мелок чертами лица, однако ж приятен. Главными составляющими его приятства были заурядные серо-зеленые глаза, сами по себе небольшие, но то и дело начинавшие лучиться таким доброжелательством, что тут же делавшиеся огромными, а также хрипловатый сей ласковый голос. Пегонькой паричок его, застегнутый пряжкою, казался коротковат и торчал назади кверху забавным хвостиком. Щеки казались выбритыми довольно небрежно, как у человека, не слишком о наружности тщеславного. Получивши карту, Михайлов тут же уткнулся в нее.

— Восхитительно! Но постойте, сие путь исключительно зимний?

— Ни в коей мере, сударь, что Вас смутило?

— Тут нету селений, — Михайлов ткнул пальцем в карту, — кто ж переправит летом через сей приток Тобола?

— Тут броды, — отец Модест улыбнулся.

— Все в Вас изобличает опытного путешественника, Ваше Преподобие. Однако ж Вы едете в партикулярном платьи. Видимо, не по епархиальной необходимости?

— На сей раз — по обстоятельствам семейным, — отец Модест улыбнулся Нелли одним уголком губ. Нелли прикрыла книжкою смешливую гримасу. Что же, они вить и впрямь с отцом Модестом родня, хоть и через сказочного царевича Георгия. Так что в известном смысле странствие их впрямь можно было объяснить семейными обстоятельствами.

— Великая до Вас просьба позволить скопировать сей маршрут. — Михайлов убедительно прижал ладонь к сердцу. — Не прошусь в спутники, но также имею следование до Барнаула и хотел бы сберечь время. Я, видите ли, господа, натуралист, и еду дале Барнаула с целями ботаническими. Ласкаюсь увидеть круговерть цветения от пробуждения Натуры после зимнего сна до осеннего увядания.

— Выражаясь аллегорически, Вы — служитель богини Флоры, — любезно вставил Роскоф.

— Самой прелестной из богинь!

— Но не рано ль Вы пустились в путь? — отец Модест поднял бровь. — Даже и без моего маршрута Вы застанете свою богиню спящей под белоснежными покрывалами. Теперь вить середина декабря.

— Ах, сударь, Вы не знаете правил жизни любителей диких мест! — Михайлов рассмеялся. — Я еду впервые в те края. Путь мой на Алтай. В Барнауле надлежит мне обосноваться, дабы иметь место для регулярных возвращений. Там же должно подготовить все для неповрежденного хранения собранных растений, а возможно, и жуков с бабочками. Без спешки надобно также сыскать надежных, знающих проводников и подрядиться с ними. Так что хлопот мне довольно.

— Копируйте, сударь, мне отнюдь не жаль, но должен предупредить, что сия дорога трудная. Наше щастие, что зима, летом можно утонуть в непролазной грязи.

— Всесердечно благодарен, а трудностей дорожных я не страшусь! — Михайлов проворно вытащил из плоской твердой сумы, висевшей у него на боку, собственную карту и грифелек-карандаш. — Надолго я вас не задержу, господа, а в свой черед готов поделиться превосходнейшими рединками от гнуса, коих у меня в возке преизрядный запас.

— Неужто для Алтая сей запас сделан? — отец Модест расхохотался.

— Для мест таежных, коих в тех горах немало, — удивился Леонтий Силыч.

— Алтай — особая страна, — лицо отца Модеста как-то странно просветлело. — Гнуса в тамошних лесах нету, ни комаров, ни мошки.

— И даже в хвойных? — Михайлов, несомненно, опасался розыгрыша.

— В черни? Нет, и хвойные леса чисты, к тому ж елей растет мало, все больше пихты.

— Похоже, мне пощасливилось беседовать с тамошним уроженцем.

— О нет, просто на Алтае довелось мне немало бывать. Вы станете щасливы в своем путешествии, сударь, ибо растительность тамошняя необычна и прекрасна. Много полезного находят в ней местные целители, — отец Модест покосился на Парашу, уворачивавшую в полотно трактирные пироги. — Язычники-ойроты напоят Вас отваром из бадан-травы, который непременно надлежит пить с молоком. Ни с чем не сравним изысканный аромат сего бледно-розового цветом напитка, бодрит же он не хуже привычного Вам чаю. Округлые листы его напоминают формою простой подорожник, но притом бруснично-красны, когда созреют. Но красных листов ойроты не берут, надобно, чтобы лист почернел кореньем в земле.

— Подумать робею, что мне предстоит первому описать сии чудеса. Правда ли, что реки Алтайские несудоходны?

— Сущая правда, сударь. Даже столь широкие реки, каковою является Катунь. Они мелки и так быстры, что Вы едва ли сможете зайти в воду по пояс. Дно же не зарастает ни илом, ни водорослями из-за стремительности водной, даже песку на нем Вы не увидите, один лишь шлифованный струями камень.

Никогда еще Нелли не видала отца Модеста в таком странном настроении: он походил на человека, еще не пробудившегося ото сна, но торопящегося пересказать дивное сновидение, покуда оно держится в памяти.

Михайлов завершил уже черкать свою карту.

— Положительно, только остаток приличия препятствует мне проситься в компанию, — он с поклоном передал карту отца Модеста владельцу. — Но надеюсь все же на беседы, когда дорога вновь нас столкнет.

— Вы преувеличиваете ценность моих сведений, ибо скоро узрите все сии красоты собственными глазами, — улыбнулся отец Модест. — Однако ж нам пора.

— Экой странной человек, — заметила Нелли, прыгая в седло: день был солнечен и скучать в возке не хотелось. Тем боле, что совсем тепло.

— Я и не знала, что среди господ бывают травники, — Параша медлила захлопнуться дверкою.

— Сей не травник в твоем понимании, Прасковия. Он не лечит, но описывает травы для книг, следовательно, для него нету различия между теми травами, что ты особо собираешь, и теми, которые для тебя бесполезный сорняк. А вот досадно то, — отец Модест нахмурился, — что Нелли не послушалась меня еще в Твери. Теперь сей ученый муж будет попадаться нам по дороге, и уж переменять маски поздно.

Нелли была только рада. «Надобно купить тебе женское платье, — говорил отец Модест. — Так меньше нас запомнят дорогой. Посуди сама, зачем троим мужчинам, то есть тебе да нам с Филиппом, прислуга-девчонка?» — «Ну так пусть Парашка и оденется опять барышней», — отбивалась Нелли. «Хорошенькое дело, барышня без служанки! Нет, так уж лучше всего мальчик-слуга при двух мужчинах, да барышня с девочкой. Не упрямься, маленькая Нелли». Нелли и не упрямилась, но тянула покупку как могла. А теперь и не понадобится, и очень хорошо.

Нелли выпрямилась в седле и полетела галопом. Хорош, ах, как хорош мужской наряд, и лицо уже привыкло к дорожному ветру. А ветер играет гривою Нарда и напрасно пытается забраться в бобровую шубу.

— А ну наперегонки? — выкрикнула румяная Катя, придерживая треуголку.

— Вот надумали, лошадей в пути палить! — Роскоф сам с трудом сдерживал то ли коня, то ли себя. — Коли это и есть русский мороз, то мне он по душе!

— Ежели считать сие морозом, то соотечественникам Вашим бывшим не стоит зимою воевать с Россией! — расхохоталась Нелли.

— Что за глупая мысль! — рассердился Роскоф. — У Франции нет с Россиею границ, и делить нам нечего. Уж больно смело надо вообразить, что родится в Прекрасной Франции маниак вроде Александра Македонского да положит завоевать все на своем пути. Величье Империи — не в войнах с цивилизованными соседями, но в умножении колоний.

— Не сердитесь, Филипп, девочка просто неудачно пошутила, — подскакал отец Модест, который также был весел. — Знаю, Вам мерзка даже сама мысль о том, что новая родина может воевать со старой. Но верно и отец Ваш исходил из того, что такое едва ли возможно. Александры же Македонские, на великое щастье рода людского, рождаются редко. Едва ли следующий будет непременно француз.

— Филипп, я не хотела тебя обидеть, — Нелли подскакала поближе к Роскофу.

— Верю, милое дитя, да и не к чему держать обиды в такой день! — Роскоф протянул руку вперед.

По обеи стороны тракта простиралась долина, и лучи солнца играли на снегу, словно золотое шитье на лилейной ризе. Отдаленные избы казались уютны в огромных снежных шапках, укрывающих крыши. Воздух казался свеж, и превесело скрипели полозья возка.

Нелли не думалось теперь о том, куда и зачем им ехать. Вторая, «романова» суть, как называла она действенное начало, вновь владела всем ее существом. И суть сия наслаждалась грядущими неожиданностями дороги.

 

Глава III

— Смиренное нам выпадает Рождество, — заметил, спустя десять ден, отец Модест. — Ни единого городка на пути, однако ж не погнушаемся сделать крюк да заехать в деревню.

Нелли и Роскоф как ни в чем не бывало принялись с утра за ржаные лепешки и земляничную пастилу, прежде чем обратили вниманье на то, что отец Модест, Параша и даже Катя от фрыштика уклонились.

— Папенька с маменькой в сочельник обыкновенно кушают, — смущенно разглядывая темно-красный надкушенный кусок медовой сласти в руке, пояснила Нелли.

— Пустое, дитя, путешествующим пост разрешается. Сие желание добровольное.

— Сами-то небось до первой звезды ждать станете, — незнамо на кого насупилась Нелли.

— Федул, чего губы надул? Кафтан прожег. Велика ли дыра-то? Один ворот остался, — тут же задразнилась Катя.

Ближнее село оказалась всего в часе езды от тракта. Колоколенка почерневшей от ветров рубленой церковки виднелась издалека.

— У нас в каждом храме стоит теперь игрушка под названием вертеп, — вздохнул Филипп.

— А что за игрушка? — заинтересовалась Нелли под укоризненным взглядом Параши.

— Маленькой хлев без одной стены, освещаемый снутри свечкою. В нем видны младенец Христос, Дева Мария, Иосиф, ангелы и овечки с коровами. Иной раз клеят сии фигурки из многих слоев бумаги, а порою вырезывают из дерева. Но всегда они ярко раскрашены, и детей невозможно от вертепа увести. Мне казалось в младенчестве, что коли подглядывать затаившись, то игрушки начнут двигаться, как настоящие — ангелы полетят, барашки заблеют, Пресвятая Дева начнет укачивать Младенца… — Роскоф вздохнул второй раз.

— Теперь увидите Вы обычаи российских поселян, — отец Модест, нагнувшись с коня, постучал рукоятью хлыста в набухшую дверь крайней избы.

— Кого Бог посылает? — высокий мужик с проседью в бороде возник в дверях. Он стоял согнувшись, поскольку дверь была низка.

— Примете путников на Христово нарождение?

— Гость в дом, Бог в дом. За овес для лошадок приплатите? Сюда въезжайте расседлывать. — Мужик, невзирая на мороз без шапки и тулупа, шагнул под навес конюшни.

В избе ярко горела уже восковая свеча, что удивило Нелли, но никак не Парашу. Земляной пол весело поблескивал свежею желтою соломой, а на столе, покрытом белою льняной скатертью, громоздилась глиняная сулея с чем-то вроде каши. Под образами стоял, повязанный лентами, немолоченый сноп ржи. Многочисленная семья, собравшаяся в просторной горнице в нарядных одеждах, была странно молчалива. Только двое младших детей, пятилетняя девочка и парнишка лет трех, то и дело залезали под праздничный стол, подражая оттуда писку цыплят.

— Сие для того, чтобы хорошо неслись куры, — с усмешкою шепнул Роскофу отец Модест, присоединяясь к общей молитве, что начинала тощая старуха в черном вдовьем плате.

— Звезда, звезда!! — закричали наперебой еще двое детей постарше, вбегая с улицы.

— Тихо вы, озорники, — хозяйка помоложе принялась тем не менее раздавать деревянные ложки.

Кушанье оказалось размоченным зерном, сильно подслащенным медом. Нелли кое-как проглотила две ложки, изрядно пожалев, что не постилась: отец Модест кушал с не меньшим аппетитом, чем Параша и хозяева.

— Как зовется село ваше? — ближе к концу трапезы спросил священник.

— Браслетово.

— Вот странное прозванье.

— Помню я, барин-сударик, как село зачалось, и отчего назвали, помню, — степенно начала старуха. — Сказ долог, так и в святой вечер сочельный работать грех.

— Расскажи, сударыня-хозяюшка, — подольстилась Параша.

— Люди мы здесь вольные, назад тому сто лет пришли целину подымать. Вестимо дело, сперва поближе к Ширье стояли, это Камы-реки приток. Девчонкою я была, так ничего на месте села нашего не было, кроме лесу. А был у нас вдовый кузнец, да у него дочка малая, Дашуткой звали. Подружками мы с ней были. Уж лелеял он ее с горюшка, баловал. И то сказать, кузнецы народ богатый. Все девчонки босые — Дашута в черевичках, все в лапотках — она в сапожках. А на девятые именины вынул отец из укладки потаенной слиточек серебра да выковал ей браслетик, здешними камешками прозрачными изукрасил. Уж она его не снимала, хоть и не падка была наряжаться. Тихонькая девка-то была, вроде блаженной. Бывало, сидит на лужке, не шевелится, покуда бабочка на руку ей не сядет. Цветы рвать на венки жалела, смеялись мы над ней. Беленька была, вроде тебя, — старуха кивнула на Парашу. — Только кузнец-то в тот же год взял да женился. Красивую взял, один изъян — глаза-то больно близко друг к дружке, навроде медвежьи. Вроде и не бивала падчерицу, да только кто бьет, тот зла не таит. Через год родила мачеха сынка, да назвала по-медвежьи, Михайлой. А кузнец вишь все хвастал, что приданое дочке справит, не хуже купца какого. Вот и стала мачеху жаба давить, что не все наследство сынку перейдет.

— Неужто извести захотела? — заинтересовалась Катя.

— Захотела, соколик. На то место, где село наше стоит, Дашута часто в лес одна гуляла-ходила. Ягоды она плохо брала, бывало, полкузовка зеленухи наберет. Раз вечор воротились все девки с ягодами, а Дашутки нету. Всю ночь искали-аукали, с огнями по лесу бродили, да попусту. Мачеха больше всех убивалась, волки, мол, унесли девчонку. Так с тех пор о ней и не слыхали. Село-то росло меж тем, стали взрослые сыновья отделяться на свои наделы, землицы всем не хватало. Надобно дальше лес жечь-рубить. Я уж трех деток родила да двух схоронила, когда тут село зачали ставить. Глядят мужики на вырубке — стоит рябинка молоденькая, а в ствол вроде как блестящее что-то вросло. От мала до велика дивиться сбежались. Прибежала и старая вдовая кузнечиха. Здесь, говорит, небось падчерицу мою волки сгрызли, ее это браслетка. И велит сыну Михайле, руби рябину, нечего добру пропадать. Махнул Михайла топором да ударил по стволу. И тут из раны древесной как кровь-то руда потекла. Кузнечиха упала со страху наземь, да сама и призналась, что девку на сем месте убила да закопала. Так с тех пор и стоит село вокруг той рябинки, вроде как бережет она людей.

— А что с кузнечихой сталось? — не утерпела Параша.

— Ну, какие тут у нас судьи, — неопределенно отвечала старуха. — Ванюшка, ты себе ложкой весь мед загреб, думаешь не вижу? Кутью ешь по-честному!

Хозяйские дети, небось сто раз слыхавшие о девочке Дашутке, само собою, уделяли рассказу старой хозяйки куда меньше внимания, чем Нелли, Параша и Катя.

— И где ж эта рябина? — спросила Нелли нетерпеливо.

— Да прямо напротив церквы, касатик. Церква-то новая, даром что ветха, пяти десятков годов ей не будет.

В непривычной для крестьянского дома тишине все разобрались ко сну.

— Нету ли какого горя у этих людей, что они так не шумны? — спросил отца Модеста Роскоф.

— Обычай. Завтра здесь будет шуму достаточно, да мы, по щастью, уже отъедем, — шепотом отвечал священник.

Еще затемно в морозном воздухе заблаговестили к заутрене. Нелли, невзирая на некоторую уже привычку к странствиям, так и не приучилась легко подниматься рано. Пожалуй, кое-как разбудило ее лишь желание поглядеть на волшебную рябину.

Все, что могло покрыться инеем внутри рубленого храма, пушилось белизною. Золотые шарики свечных огоньков не разгоняли мрака, а у старенького священника из-под латаной ризы виднелась меховая кацавейка. И все же радость праздника теплой волною поднялась в груди Нелли, как дома, когда по возвращении ее ожидали сверкающая елка под потолок и груда подарков. На прошлое Рождество приезжал домой Орест и стоял перед праздничной иконою рядом с маменькой, щасливый и веселый. На прошлое Рождество еще не пришли после бабушки драгоценности, и Нелли не знала самого главного для себя. Уж тем боле не слыхивала она ни о каком Венедиктове, да и служил Литургию еще отец Паисий. Неужто за год может пройти словно бы целый век?

К Причастию, понятное дело, ни Нелли, ни Катя подойти не смогли (Какие б они имена стали называть?), не подошел и отец Модест, верно не желая раскрывать местному священнику своего сана. К немалому изумлению Нелли, причастилась Параша, за которой последние три года этого не водилось в Сабурове, а также Роскоф, коего она полагала католиком.

Выскользнув из храма под пение малочисленного хора, Нелли кинулась искать рябину. Впрочем, особо искать не пришлось, дерево стояло наособицу напротив церковного крыльца. Пришлось, правда, подождать, покуда с площади свернет ватага ребятишек, уже выволокших оклеенную золотой бумагой осьмиконечную звезду на длинной палке.

С этой песней сборщики праздничной дани наконец устремились по улице, а Нелли смогла приблизиться к одинокому дереву.

Грубоватой работы браслет, украшенный желтыми полупрозрачными камешками, туго опоясывал разросшийся ствол. В одном месте, впрочем, была неровность и оставался из-за нее зазор пальца в два толщиною.

Нелли просунула между браслетиком и стволом пальцы, сама не зная для чего, просто из привычного желания прикоснуться к украшению. Было оно ледяным, даже сквозь перчатку. Слишком уж ледяным, у Нелли даже помутилось в глазах. И на одно заволокшее взор мгновение ей помнилось, будто вокруг нету ни церкви, ни изб, а раскинулся в летнем палящем зное высокий некошеный луг. В цветах сидела маленькая девочка в рубахе из белой холстины и неподвижно ждала, чтобы бабочки сели на ее распущенные льняные волосы и вытянутые на коленках ладони.

Видение было слабым и как бы прозрачным. Почти сразу зимний день проступил сквозь него и стал единственною грубой реальностью, скрипучей и морозной.

Нелли в растерянности огляделась по сторонам, высвобождая руку. Шагах в десяти от нее стояла Параша.

— Никак получилось у тебя что? — живо спросила она, подходя.

— Не должно было получиться, — почти с испугою отвечала Нелли. — Это ж не мое, ты знаешь…

— Растешь ты, касатка, — улыбнулась Параша, поправляя выбившиеся из-под только что накинутого цветочного плата распущенные волосы. В церкви, по случаю причащения, была она простоволоса. — Ты растешь, а вместе и сила твоя растет.

— Так что ж я, любые камни тогда читать стану?

— Ну, уж верно, не так хорошо, как свои кровные. К тому ж тут, может, и я тебе помогла. Ты с нарукавьицем говорила, а я с деревцем.

— Тебе жалко ее, девочку-то? Она вить там внизу, под корнями.

— Не жалко. Рябинкою ей лучше быть, чем человеком. Одно плохо — лес вокруг нее повырубили. С другими-то деревцами веселее. Да еще одно — зря людишки думают, будто девочка их защищает. Нету ей дела до них.

 

Глава IV

Новый же, 1785 год отпраздновать, почитай, не удалось вовсе. В метельной тьме путники подъехали посередь проселочной дороги к какой-то вовсе крошечной избушке, скорей даже сторожке, хотя что было в лесу сторожить?

В единственной горнице, служившей и сенями, помещалась маленькая печь, на какой улежать разве ребенку, нары да стол с одною лавкой, и то было тесно. Единственное окно покрывал слой льда в палец толщиною, но топили, казалось, недавно.

— Где ж хозяева? — удивился Роскоф, распутывая мокрый от снега башлык.

— Оных у сего крова нету.

— Шутите, Ваше Преподобие?

— Нисколь. Мы вить уж близко к Перми, места глухие. Чем суровей условия климатические, тем добрее друг к дружке люди. Ничего не стоит пропасть зимою от холода. Дом вправду ничей, поглядите, Вы не обнаружите в нем ни одежды, ни имущества. А вот хлеба насущного найдете. Вы видали дрова под навесом? Сегодня мы натопим и обогреемся, а завтра с утра возобновим их запас для других путников. Найдутся здесь и огниво с трутом, и теплые шкуры.

— Экой замечательный обычай!

— Жестокая необходимость его породила. Того, кто разорит подобный приют, могут повесить на ближней же осине. Есть и другой обычай, быть может предосудительный. На задах деревенских огородов хозяйки вывешивают зимою узелки с сухарями, салом, солью и другим необходимым. Принято считать, что человек, воспользовавшийся подобным узелком не по праву, навлечет на себя проклятие.

— Кто ж вправе ими воспользоваться?

— Тот, кто не смеет переступить порога дома. Беглый каторжанин, изгой. Крестьяне разумеют — и отщепенцу надобно питать свои телесные силы, какие б грехи ни лежали на его душе.

— Вот уж молодец, кто для нас постарался! — Катя колола уже лучину на растопку. Вскоре в печи полыхал уже огонь, и сделалось возможным снять верхнее платье.

Праздничный ужин составила непритязательная копченая оленина с ржаною краюхой да малага из серебряной фляжки, коей отец Модест с Роскофом сами выпили по бокалу, а остальным налили по трети, ежели не менее.

Ни тебе гаданий, ни ряженых, что бродят сейчас даже по самой убогой деревне с соломенным чучелом лошади, в вывороченных тулупах да с бородами из мочалы. Мужчины завели вполголоса какой-то скучнейший разговор о догматах, в котором и подслушивать-то было нечего.

— В том и постоянная беда Церкви католической, что лекарства временные и животворные для больного она делает постоянными и уж морит ими здорового. Таков и целибат, вить введен он был в эпоху жесточайшего падения нравов опять же средством лекарственным. Подумайте, целибатник вить не монах, чина ангельского, преодоления страстей земных, на нем нету. Он такой же мужчина, как мы с Вами. Опять же монах обитает в стенах, обороняющих от соблазна, приходской же священник брошен в мир со всеми его прельщениями. Сколько зла от сего, я не единственно грех подразумеваю! Согласен, кто устоит, будет тверд особой твердостью, да много ли таких?

— А Вы женаты, Ваше Преподобие? Давно собирался я спросить.

Нелли навострила было уши.

— А я как раз целибатник, да только не ради общего правила несуразного, а по необходимости, — отец Модест отхлебнул малаги. — Жизнь моя чревата опасностями, Филипп. Жестоко было б предлагать женщине столь великие тревоги. По щастию, давно минули те времена, когда каждый мужчина роду нашего должен был оставить потомство. Нас теперь много. Но ворочаясь к догмату филиоквистскому…

Нелли вздохнула.

— Давайте хоть уж о страшном говорить, — Катя уперлась плечом в горячую стену печи. Нелли и Параша тоже устроились перед печкой на полу, вкруг прибитого противу искр железного листа. — А то что за Новый год?

— А метель метет по-новогоднему, — Параша прислушалась не без озабоченности. — Может, ты, касатка, расскажешь про тех живодеров из дальней сторонки, которы кровь человечью из деревянных чаш пили?

— Да уж рассказывала, — Нелли не слишком хотелось вспоминать сейчас заточенный в хрустальных бусах рассказ о девушке, погибшей, когда был взят странными людьми в рубище огромный каменный замок. Одного вить Катька с Парашей не понимают, что все чувства женщин из ларца она, Нелли, переживает словно свои собственные, и не слишком ей весело вспоминать ужас и смерть. Сразу, когда она не чает, на каком свете, и радехонька, что наконец безопасна, это одно. А чтобы стоны раненых и треск замковых ворот под тараном, когда темные доски лохматятся вдруг белесой щепой, через которую просовывается железное жало, сделались не ее воспоминанием, но страшною сказкой — это совсем другое. — Лучше ты расскажи чего.

— Ну ладно уж, — Параша скривила губу в притворном недовольстве. — Про порчу рассказать?

— Расскажи, расскажи!

— Это взаправду было, только давно. — Подпихнутое в огонь полешко вспыхнуло, озарив курносое лицо Параши алым всполохом. — Был царь на Москве, молодой, да нещасливой. Женился один раз на красавице иноземной, да году не пожили. Один раз попила красавица в жаркий день студеной воды из реки, да ухватила ее лихоманка-Иродиада. Три дня пометалась в жару, да и умерла. Остался царь молодой в пустом гнезде, ровно птица без птенчиков. Погоревал сколько надобно, да опять жениться надумал. На сей раз выбрал красную девку из своих, из русских. Да только в те поры много горя русские знали от нелюди косоглазой. Вроде тех, что у проклятого Венедиктова на посылках. Сперва набегами набегали людей убивать да города жечь, да грабили сами, а потом сказали нашим царям: мы-де жечь-убивать больше не станем, да только жить заселимся у вас под боком, чтобы вы сами доброй волюшкой злато да меха нам везли. То есть еще и сам вези им награбление. А делать нечего, большая в те поры у нежити окаянной сила была, не перебьешь, пришлось одаривать.

— Парашка, так это ты про иго монгольское рассказываешь, — Нелли зевнула. — Никакая это была не нежить, а просто люди желтой расы. Дань мы вправду плачивали, покуда одолеть не смогли.

— Скажешь, не нежить. Старики сказывают, были те точь-в-точь Венедиктовские. Только я не о том. Худо тогда жилось, то сам в гости к нежити езди, гадость там всяку ешь-пей, вроде лошадиного молока прокисшего, то к себе их зови для почета. Пришлось царю и на свадьбу звать нежить-то, а куда денешься. Сели те за столы недовольные, что царь красавицу такую в жены берет. Ну закончился пир, проводили молодых в опочивальню. Легли они как положено на снопы пшеничные да одеяла соболиные, хотел царь обнять молодую жену, да так и обмер. Вроде как покойница с ним рядом лежит, лицо окостенелое, глаза ввалились да глядят мертво, будто оловянные.

— Бр-р, — Катя передернула плечами.

— Пошла было царица ласковые слова мужу говорить, а тому еще страшней. Кажется, ровно мертвец с ним разговаривает, из гроба убежавший, а прикоснуться к ней боится, проверить, холодная она али нет. Тянет руку да невмочь, отдергивает. Так и закончилась ночь брачная. Наутро глядит молодой на жену венчанную — жива да красна, румянец на щеках играет. Только глаза, понятное дело, заплаканные, что мужу не угодила. Ну, думает, угорел вечор, вот и помстилось. На другую ночь осталися молодые в опочивальне вдвоем, хочет царь обнять новобрачную, да только опять перед ним мертвец мертвецом, только еще страшней прежнего. С перепугу за постелею спрятался от молодой жены. А наутро опять перед ним девица живая да писаной красоты. Долго так царь мучился, а потом отослал ее родителям. А на третью свадьбу уж сообразил нежить не приглашать, вот и вышло все ладком. Сглазили они вторую царицу-то.

— Вот нашли развлечение в небылицах, — недовольно заметил Роскоф.

— Ну не скажите, — неожиданно возразил отец Модест. — Случай сей описан в летописи. Только то был еще не царь, а Великий Князь Симеон, сын Иоанна Калиты. Супруга его, Ксения Феодоровна Смоленская, действительно была сглажена подобным образом на брачном пиру. Случилось сие в середине четырнадцатого столетия.

— Вечно Вы перевернете все с ног на голову, — Роскоф дотронулся рукою до черной балки потолка: для этого ему понадобилось лишь немного приподняться на носках.

— Или с головы на ноги. Экая новогодняя метель.

Снаружи вправду здорово завывало. Нелли клонило в сон, даже Парашина страшилка не взбодрила. Все вспоминалась ей утренняя переправа по льду, в верхних слоях которого спят себе неподвижные рыбы, белоснежная река и веселый страх оттого, что там, внизу, глубокая-преглубокая черная вода.

— Потроха святого Гри!! — Нелли проснулась мгновенно: избушку заливало через ледовое оконце яркое утреннее солнце. — Кто-то запер дверь снаружи!

Роскоф, заспанный и сердитый, ударил плечом. Дверь не отворялась.

— Кто-то, — Параша хихикнула, высунув лицо из мохнатой шкуры. — Вот вить не нравился мне вчерашний буран.

— При чем здесь буран, девочка? — Филипп потер плечо.

— Да занесло же нас! Замело снегом! Будем тут сидеть теперь до весны да сапоги жевать.

Сия перспектива явственно не воодушевила молодого француза.

— В крайнем случае прорубимся изнутри топором, — отец Модест улыбнулся. — Если раньше кто не выручит, не хотелось бы зря портить балаганчик.

— Добро, коли так, — Роскофу все же было явственно не по себе. Он еще разок уперся в дверь, но вновь тщетно.

Минул час, пошел второй. Вынужденное безделье тяготило.

— Уж на Пермский тракт бы выехали, — проворчала Катя.

Нелли промолчала, трогая свалявшуюся противную косу. Цвет ее вместо золотого казался каким-то темно-русым. Ей хотелось в Пермь, чтобы вымыться в бане, посыпать чистые волоса свежею пудрой.

Отец Модест вытащил из-под лавки топор, которым Катя колола вечером лучину.

— Жаль окна, да придется, — сильные руки священника поигрывали грозным орудием.

— Эге-е-й! Есть кто живой?! — Через набухшую дверь голос прозвучал глухо, как из бочки.

— Есть!!! — нестройно отозвались все разом.

— Потерпите немного, сыщу ло-па-ту! — Кажется, голос все ж был молодым. И то ладно, старику копать дольше.

Судя по тому, что спустя некоторое время что-то твердое начало иногда стукаться в дверь, незнакомец взялся за дело. Немного неловко было рассиживаться сложа руки, покуда чужой человек трудится в одиночку ради их избавления. Однако ничего другого не оставалось. А избавитель, судя по стуку, не давал себе роздыху.

— Не надобно так спешить, мы все благополучны! — крикнул в дверь отец Модест.

— Да уж я скоро! — Голос стал слышней, а случайные удары казались все ниже.

Тем не менее минул еще час.

напевал в лад работе голос за дверью, и чем лучше слышна делалась народная песенка, тем ясней становилось, что поющий — человек из общества. -

Катя в нетерпении толкнула дверь, и на сей раз она чуть подалась, хоть и не распахнулась.

Дверь распахнулась, впуская мороз и яркий свет. На пороге, разрумянившийся до невозможности, вооруженный деревянной лопатою, стоял молодой человек годов девятнадцати. Несколько округлое лицо его казалось привлекательно. — С Новым годом и новым щастием! Осмелюся представиться честной компании — Никита Сирин, студент Московского Университету.

 

Глава V

— Гляжу — лошади под навесом томятся, а домок занесен. Где ж хозяева? Никак внутри! — Сирин за обе щеки убирал оленину: только мелькал в руке походный ножик.

В избушке вновь сделалось уютно, быть может потому, что она никого боле насильно не удерживала.

— Откуда изволите следовать, сударь?

— Прямым ходом из Первопрестольной. В Омск либо в Барнаул, сам не знаю покуда.

Нелли, успевшая уже полюбоваться на избушку снаружи, с любопытством обнаружила, что та походит на один сугроб, поставленный на другой. Первый сугроб намело кое-где почти под застреху у стен, второй являла собою крыша. Также обнаружила она, что вновь прибывший едет налегке: каурый его мерин, груженный лишь арчимаками, стоял под крытою коновязью. Неужто без кибитки хочет он добраться до Омска или до Барнаула? Да и что за странность такая, направляться столь далеко, не зная толком, куда именно?

Верно, и отца Модеста это удивило, поскольку он окинул молодого студента продолжительным взглядом, исполненным пристального внимания.

— Вам, верно, удивительно, — засмеялся Сирин. — Еду, как в сказке, туда, не знаю куда, искать то, не знаю что. За Пермью пойду расспрашивать жителей, особливо сельских.

— О чем же? Быть может, и мы можем Вам быть полезны?

— Едва ли, — Сирин скользнул рассеянным взглядом по собеседнику. — Не в обиду будь сказано, сударь, Вы на пейзанина не похожи. Кстати, фамилья Ваша изобличает принадлежность к духовному сословию.

Как еще одну странность отметила Нелли, что, представляясь любезному избавителю из снежного плену, отец Модест упустил свой сан. И теперь на прямой вопрос он словно бы не обратил внимания.

— Премного благодарен, сыт, — Сирин отодвинулся от мясного куска. — Так поспешал, что запамятовал запастись провизией на станции. Положительно, только средь народа сельского, да и то за Пермью подале, могу я рассчитывать набрать кой-каких слухов, для меня, возможно, путеводных. А покуда я тороплюсь. Вы изволите следовать сей час?

— Через час, не ране, нам надобно восполнить запас дров да убрать за собою.

— Тогда прошу покорнейше извинения, — Сирин поднялся. — Быть может, встретимся еще в дороге, коли вы продвигаетесь в Барнаул. Уж кстати, не найдется ль у кого лишнего огнива в награждение за мою работу? Свое я потерял.

— Погодите, сударь, у меня будет, — Нелли пошарила по сюртуку.

— Или не потерял, не хотелось бы зря людей грабить, — студент вывернул меж тем карманы овчинного тулупа. Одно за другим промелькнули в его руках табакерка с эмалевым портретиком, платок, белая аптечная коробочка, верно с пилюлями, еще одна, пустая и помятая, захватанная сафьяновая книжечка для записей, золотая зубочистка, зеркальце. — Нет, потерял-таки, благодарю, юный друг.

— Будем поторапливаться и мы, — произнес отец Модест, когда Сирин скрылся в дверях. Вид его казался озабоченным. — Мы с Вами, Филипп, по дрова…

— Чего это выронил москвитянин-то? — Катя проворно нагнулась. — Ишь ты, олух небрежный. Потом, поди, затужит.

На раскрытой ее ладони лежал странный золотой перстенек, слишком маленькой для мужской руки, а главное, в виде черепа.

— Фу, пакость какая! — сморщилась Параша.

— Неужто женский? — удивилась Нелли.

— Сие кольцо мужское, но на мизинец, — отец Модест обменялся многозначительными взглядами с Роскофом. — Мне и иные признаки сразу показались… Шила в мешке не утаишь.

—Кто-то мне когда-то рассказывал про такой перстень, — задумалась Нелли. — Только не вовсе понятное.

— Даст Бог встретимся еще, так верну, — Катя сунула перстень в кармашек для часов, коих у нее не было.

— Едва ли сей молодой человек за то поблагодарит, — криво усмехнулся отец Модест. — Он вить в кармане его держал, не на виду. Так что и не вздумай.

— А чего мне с ним тогда делать?

— Прибереги покуда до поры. Как знать… — отец Модест казался раздосадован.

— Да что ж это такое? — Нелли вспомнить не смогла и не утерпела. — Что сие гадкое кольцо обозначает?

— Расскажу тебе как-нибудь после, — Роскоф также казался нахмурен.

— И мне! — встряла Катя.

— Да уж конечно всем троим. — Отец Модест вновь поднял топор. — За дела, коли не хотим тут заночевать во второй раз!

Но заночевали уже в Перми, в которую, правда, успели лишь к ночи. Заснеженный по печные трубы город не глядел большим соблазном для любопытства Нелли, несказанно обрадовавшейся единственно белой баньке. Куда как приятно оказалось воротить волосам естественный их цвет, Нелли не стала даже пудриться. Параша на целый день затеяла стирку и раз по пять таскала тяжелые корзины белья полоскать на ближней мойке, а потом развешивала на хрустящем морозе. Катя, под предлогом мужского костюма, от сей работы охотно отговорилась. Однако ж переодеться потом в чистое рада была и она.

Четверо суток путники отдыхали, а лошади их отъедались в покое. Нелли добыла в лавочке книжку комедий господина Молиера и принялась за них, к ужасу Роскофа, порой хватавшегося от ее французского выговору за голову.

— Кто ж тебя обучал? — стонал тот.

— Обучали-то хорошо, только я ленилась, — преспокойно отвечала Нелли. — Я учиться вить не люблю, только читать.

Мороз стоял такой, что некоторые дамы хаживали по улицам и ездили на санях защитивши лица меховыми полумасками. Мода сия, следуя коей можно было не опасаться явиться на балу с красным носом, имела и известный недостаток: знакомые не всегда могли узнать друг дружку.

— Воистину, ледовый карнавал, — смеялся Роскоф.

Насмешки его ничуть не помешали Нелли запастись такой же беличьей вещицею в дорогу. Параша с Катей гневно отвечали, что предпочтут десять раз обветриться, чем напяливать «машкеру».

— Между тем Нелли разумна, — говорил отец Модест, оборачиваясь на скаку в сторону плывущей в сияющем хрустальном мареве Перми. — Дальше будет еще хладней.

С тракту, пыля из-под копыт сверкающим на солнце снегом, путники свернули на проселочную дорогу, следуя карте отца Модеста.

— Мы вить не будем в Екатеринбурге?

— Незачем!

Нелли вырвалась далеко вперед. Неожиданно Нард, пряданув ушами, взвился в такую свечку, что она еле удержалась в седле.

— Ты чего вытворяешь, злая лошадь? — обиженно выкрикнула Нелли.

Отец Модест показался уже из-за поворота, догоняя ее.

— Ты слыхала? — крикнул он.

— Чего я могла услыхать, меня чуть конь не сбросил!

— Выходит, я не ошибся! Погоди покуда! Филипп! — отец Модест обогнал Нелли. За ним промчался Роскоф.

Дорога вскоре изогнулась вновь, явивши необычное зрелище. Дорожный возок, остановленный посередь, прикрывал с одной стороны человека, сидящего на снегу. В руке человек неловко держал пистолет.

— Что стряслось, сударь? — выкрикнул отец Модест. — Мы слышали издали стрельбу.

— По щастию, я цел, — отвечал тот. — Однако ж возчик мой, похоже, был в сговоре с разбойниками. Негодяя и след простыл, я не знал, ехать ли дале, опасаясь впереди засады. Изрядною группою нам, думаю, опасаться нечего, но скажу по чести… Ба! Так вить я и ласкался, что мы повстречаемся еще!

— Коли не ошибаюсь, господин Михайлов?

Нелли тоже узнала уже маленького человечка-натуралиста.

— Он самый и вседушевно рад встрече в таковую минуту.

— Я вить предупреждал Вас, что сей маршрут не самый комфортный.

— Я рискнул бы назвать его вовсе некомфортным, — засмеялся ученый муж. — Придется мне, верно, взбираться самому на облучок, а уж в ближнем селе наймем кого. Нет, ну подумать, каналья тот вить не торговался! Мне б насторожиться. Верно, хотел сразу все получить.

Наконец разобрались и поехали. Нелли теперь вовсе не уставала от верховых переходов, а пушистая маска мехом внутрь к тому ж приятнейшим образом щекотала лицо, удерживая благодетельное тепло в каждом своем волоске. Часто позволяли они с Катей себе пускаться галопом вперегонки, покуда весь поезд двигался шагом.

Отбились они и на сей раз: на редкость петлиста оказалась в этот день проселочная дорога, и очередной поворот укрыл девочек от остальных, выведя на берег черного озерка, отчего-то не покрывшегося льдом. Здесь они и остановились переждать.

— Верно, горячие ключи тут бьют, — заявила Нелли менторски. — Таковые почитают весьма полезными для здоровья.

— Глянь лучше, ровно волокли чего-то тяжелое к этому твоему полезному озерку, — Катя указала меховой перчаткою на поврежденные сугробы меж невысоких березок. Снег по обеи стороны промятого следа зиял острыми краями, словно праздничная пасха, из которой в неаккуратной торопливости выхватили кусок.

— Ну, может, зверь какой прошел, — Нелли не слишком занимала сия загадка.

— И следов не оставил, — хмыкнула Катя. — Тут волоком что-то волокли.

— А потом на лодке уплыли? — ядовито спросила Нелли: в прудике было шагов сорок. — Все одно должны были следы остаться.

— Так нету их, гляди сама!

— Вижу, что нету, однако ж не бывает такого.

— Верно, лихие тут дела творятся, — Катя огляделась по сторонам, насколько позволял башлык.

Но также удивляло Нелли и другое: запах опасности всегда веселил ее подругу, словно зажигая особый огонек в глазах. В этот же день Катя казалась озабоченною, и только. Хотя событий вдоволь — то разбойное нападение на ученого, теперь этот непонятный след без следов.

— А с тобой что творится? — спросила она напрямик.

— Да я вишь погадала все-таки на Новый-то год, — ответила Катя невыразительным голосом.

— Да когда ж ты гадала, я тебя все время видела!

— Так это по-Парашкиному, по-деревенски, нельзя тайком погадать. Воск лить, бумагу жечь. А по-нашему, по-цыгански, довольно просто за порог одной выйти.

— По чему ж ты гадала?

— А по луне.

— На кого? — Голос Нелли слегка дрогнул.

— Так на тебя и гадала. Верней, не только на тебя, да только на тебя незнамо что вышло.

— Уж тогда расскажи.

— Надо глядеть, как по луне тень двигается. Направо — хорошо, налево — худо. Ну да неважно, много тут особиц. А с твоей тенью вот чего вышло. Вроде как задвоилась она, да все сильней. А потом вторая тень как бы из первой вышла да сама по себе стала.

— Налево хоть вышла или направо?

— Направо. И вот еще чего странно. Когда тень на луну кладешь, надобно имя назвать.

— Так и чего?

— Да какая-то нелегкая меня попутала. Я знаешь, какое имя-то назвала? Роман.

— Сейчас я и есть Роман.

— Непонятно мне такое гадание. Ладно бы уж ничего не вышло, с чужого-то имени, а так не разбери поймешь.

— Ну, как-нибудь в сем годе да прояснится. — Нелли обернулась: их уже нагоняли. Леонтий Михайлов так смешно гляделся на облучке, что и смурное расположение Кати развеялось.

 

Глава VI

— Наконец-то исполняются сокровеннейшие чаянья моего сердца, — витийствовал Михайлов в постоялой избе. К великому изумлению Нелли, у содержателей оказался настоящий самовар. Чай же, добавленный какими-то незнакомыми травами, источал упоительный аромат. К чаю подали свежие баранки и даже чернослив. — Премного раченья моего приложено было к тому, чтоб сия експедиция состоялась. Ох, и медленно мелют некии жернова! Видите ль, господа, делания картографические либо выхождения руд — да, сие всем понятно. Ботаническую же науку почитают за безделку, ну и ассигнуют соответственно, то есть в наипоследний черед.

— Остается лишь пожелать исследователям ботаники всяческого богатства, — Роскоф с удовольствием добавил себе кипятку. — Дабы любознательство свое иметь возможность удовлетворять из собственного кармана.

— За пожелание благодарю, да только со мною как раз наоборот, — засмеялся Михайлов, берясь перстами за черносливину. — Обучался на медные деньги, подобно великому Ломоносову. Доводилось ли Вам слышать во Франции о сей монументальной фигуре?

— К стыду моему, на родине я науками пренебрегал изрядно, посему не ведаю, знают ли Ломоносова там. Однако ж в России о нем не узнать невозможно, вить я здесь второй год.

— Давненько ж Вы из отчих краев, — Михайлов, к неприятному удивлению Нелли, изрядно намявши ягоду, оставил ее в плошке и взял вовсе другую, кою тут же отправил в рот.

— Да, весьма, — Филипп не поддержал беседы.

— Вот, к примеру, пустяк, — Михайлов втянул носом поднимающийся над чашкою пар. — Что за трава придает неповторимость сему напитку? Похожа на мяту, но вместе с тем не мята. Чуть отдает плодом лимона.

— В этих краях сию траву называют душицею, — отвечал отец Модест, прихлебывая напиток. — Соцветья ее мелки и фиолетовы. Но латинского названья я Вам едва ли скажу.

— А есть ли оно?! — торжествующе воскликнул Михайлов, вновь принимаясь мять в чашке черносливину. Новую на сей раз. Нелли пришлось напомнить себе поговорку, что хорошее воспитание сводится не к тому, чтоб не делать невоспитанностей, но в том, чтобы не замечать, как их делают другие. Так что невоспитанна, по всему, выходила самое Нелли, поскольку даже поморщилась откровенно, когда натуралист отложил замусоленную ягоду и ухватил свежую. — Может ли быть название латинское, Ваше Преподобие, коли само растенье едва ли описано? Как, несомненно, и неизвестен науке тот лист, что Вы зовете баданом.

— Придется, однако, Вам запастись терпением, прежде чем сии сокровища подымутся из недр земли.

— Я терпел десяток лет, — печально отвечал Михайлов, и отец Модест сочувственно кивнул.

В отличие от Параши, к разговору прислушивающейся (Катя драила на конюшне Роха скребницею), Нелли заскучала. Мысли ее оборотились к недавнему разговору о Венедиктове.

«Отчего ж он на нас боле не нападает? Не может же он не знать, что мы намереваемся теперь уж его погубить, да все мы вместе и ларец у нас! Вон, как он тогда наскочил — Филипп чуть кровью не изошел!»

«Причин несколько, — отвечал отец Модест. — Одна из них самая простая, но немаловажная. Уж слишком мы далеко, чтобы пытался он нас нащупать. Сие не означает, маленькая Нелли, что оный Венедиктов бездействует ныне. И он приуготовляется к нашей встрече как то в его силах. Забудь сейчас о Венедиктове, Нелли, поскольку вспомнить о нем тебе еще придется».

— Роман! Не уснул ли ты часом, племянник? Леонтий Силыч уж второй раз спрашивает, проходишь ли ты начатки ботаники?

Нелли вздрогнула: голос живого отца Модеста прозвучал куда громче воображаемого.

— Нет вовсе.

— А какова же Ваша учебная программа, молодой человек, и кто ее составлял?

— Частию гуверна… гувернер, частию папенька. Учу я арифметику, Евклидову геометрию первую книгу, французский да немного латынь, родную речь, конечно Ломоносова да Сумарокова вирши, географию городов и стран, рисование да гишторию.

— Вот то, о чем я сокрушаюсь, господа! Толком три предмета полезных да языки, а сколько балласта зряшнего! Вирши! — Михайлов брезгливо повел носом. — Рисованье! Хлам гишторический! Где ж физика? А химия? А вить мы почти на пороге нового века, каковой станет, не сомневаюсь, веком великого развития наук естественных и точных!

— Коли люди отстанут в нем от версификации да гиштории, едва ль на пользу пойдут человекам знания естественные.

— А без гиштории человечество не увидит собственного своего лица! — горячо вмешался Роскоф. — И повторит ошибки прежних дней!

— Мы доживаем век торжества материи над духом, — вздохнул отец Модест. — И нам, людям взрослым, уж не изжить в душах своих печальных его следов, как бы того ни хотели сами. Ласкаюсь, новое поколение будет щасливее.

— Боюсь, здесь уж мне не навербовать волонтеров! — засмеялся Михайлов, усевшийся верхом на грубом стуле, словно мальчишка, играющий в лошадки. — А насколько жизнь цветов и деревьев интереснее человеческой!

Но если отдых и проходил в разговорах, то перегоны с каждым днем становились все тяжелее. Нелли тревожилась, выдержит ли такие морозы изысканный Нард, родившийся в степях. Отец Модест, впрочем, уверял ее, что степные лошади способны переносить тяжелые зимы, но Филипп разделял опасения девочки. Слишком уж тонкокостным было сложение чистокровного ахалтекинца, слишком гладкою золотистая недлинная шерсть. Но покуда вроде бы обходилось.

Михайлов так и прибился, хотя, надо отдать ему должное, не слишком мешал. Другой же дорожный знакомый, юный Сирин, к коему так настороженно отнеслись отец Модест и Роскоф, канул как в воду.

Поразил воображенье Нелли младенец Омск. Собственно, и не город это был, а какое-то бесконечное переплетение множества ровных дорожных перекрестков, кое-где, словно по линейке, еще и подправленное кольями либо натянутыми веревками. Деревянные дома, чаще в один этаж, стояли даже не на каждом из сих перекрестин, а уж чтобы два либо три подряд — и вовсе редко. Но куда ни кинь взор — дома терялись вдали. Но какими наезженными казались улицы меж несуществующих тех домов! Копыта, полозья, следы пешеходов — бесчисленное движение отпечаталось везде. По зимнему времени всякое строительство было остановлено, но жизнь кипела ключом.

Посреди города то там, то здесь громоздились склады лесопилен, на коих работа не утихала.

Путники остановились в новехонькой гостинице, обшитой свежим тесом, рядом с временною деревянною церковкой, прямо посередь города, там, где почти полторы улицы, горизонтальная да вертикальная, были застроены сплошь. Ах, как хороши оказались просторные белые горницы с хорошими печами!

Михайлов убежал с раннего утра в присутствие: надобно было выправлять ему какие-то бумаги.

— Оно и кстати, — отметил отец Модест. — Имело бы смысл нам, Филипп, навестить одного человека из здешних новожителей, он будет полезен в целях дальнейшего пути. Быть может, даже сам соберется проводить нас, коли дела позволят.

— А мне что, не имело б смысла? — встряла Нелли.

— Ты лучше со мной оставайся, — Параша уселась за стол, раскладывая в ряд какие-то белые картоны.

— Это что у тебя?

— Да Леонтий Силыч дал разобрать, — охотно отозвалась Параша. — Вишь, каждая бумажка вдвое сложена, а внутри карман для растенья.

— Как хочешь, Нелли, я думал, ты и без того намерзлась, — отец Модест накинул шубу. — А где наш, при ботанике будь сказано, Платошка?

— На ледянках катается, — буркнула Нелли, хватаясь за шапку. Пускай и не рассчитывают с кем-то видаться без нее.

По широкой деревянной лестнице бегали горничные девушки, разнося свежие простыни, выгребая угли из простывших ночных грелок и золу из печей. Белые передники были повязаны у них прямо поверх крестьянских нарядов, а звонкие голоса густо выделяли букву «о».

У коновязи на входе спешивался новый проезжий. Зимняя одежда одинакова у всех, но каурый конек показался Нелли знакомым. Она задержалась заглянуть в лицо, благо собственное скрывала полумаска. Так и есть, тот самый молодой человек, что так не понравился чем-то отцу Модесту, да и Филиппу. А с чего? Веселый, да и выручил их тогда.

Сирин почти вбежал на крыльцо.

До знакомца отца Модеста, звали коего, как выяснилось, Рыльским, двинулись пешком.

— Он уроженец Москвы, — рассказывал на ходу отец Модест, — однако ж боле десятка лет проживал в Барнауле, а теперь перебрался в сей новорожденный град. Рыльский хороший знаток механики, а здесь теперь на счету каждая светлая голова. Есть у него, впрочем, и одно безобидное пристрастие. Хочет летописать начало жизни Омска от палаток рогожных до полного процветания, кое надеется увидать в старости. Всяк знакомый с оказией шлет ему чернил да бумаги, да все мало. Также рисует графитом и водяными красками виды строительства и портреты.

— Вот достойный человек! — воскликнул Роскоф. — Грядущие поколения жителей сего города воздвигнут ему монумент. Как увлекательно, должно быть, видеть метаморфозу сих унылых пустошей в оживленные стогны!

— Да, Сибирь перестает уж быть непролазным лесом, — лицо отца Модеста отчего-то слегка омрачилось. — Но мы уж близки к цели прогулки, вон тот дом высоко на берегу, крашенный олифою, и есть обиталище Рыльского. Однако что за народ вокруг?

Отец Модест прибавил шагу, да так споро, что Нелли сделалось трудно дышать, когда она попыталась за ним поспеть. Все-таки жесток здешний воздух, мороз так и режет легкие.

Поближе сделалось видно, что непонятное скопление людей образовалось как раз вокруг самого дома. Некоторые, и женщины и мужчины, оживленно толковали о чем-то, сбившись кучками, а кто и стоял наособицу, заглядывая для чего-то на огороженный чахлым заборчиком пустоватый двор. Во дворе же находились одни только мужчины, и те лясы не точили, а, напротив, глядели деловито. Одни сновали то в дом, то из дому (дверь оставалась отворенной, словно никто не боялся выпустить из дому тепло!), также для чего-то в сарайчик и конюшню, другие просто стояли у ворот, но с видом занятости.

— Что за оказия?! — в тревоге воскликнул отец Модест. — Да там же полицейские солдаты!

Теперь уже бежали все трое, даже Нелли, забывшая про мороз. Но, поравнявшись с домом, они увидели, что дверь растворилась вовсе. Двое мужчин показались на крыльце, придерживая что-то длинное за рукояти. Осторожно спускаясь по высоким ступеням, они прошли вперед, и несомый предмет сделался виден вместе с еще двумя носильщиками. Это оказались обыкновенные носилки для больных, крупно плетенные из ивовых прутьев, похожие предназначенным защищать лицо коробом на большую колыбель.

Да короб-то сзади, сообразила вдруг Нелли. Лежащий покидает дом ногами вперед. Значит…

— Почталион и обнаружил! — говорил низенький мужичок справа. — Принес, вишь, ящик для малевания да писем из Барнаула. А он лежит, сердешный, на полу среди картинок рассыпанных, вроде как дрался с кем.

— Чем его… слышь, Матюшка? — страшным шепотом спросила толстая баба.

— Солдатики сказывают, тоненьким ножиком в самое горло… По жизненной жиле, стало быть. Пол кровью залит весь. Уж как кричал-то почталион с перепугу, уж кричал…

Носилки прошли в ворота. Отец Модест, приблизившись, что-то сказал солдатам и заглянул внутрь. Помедлив мгновение, он печально осенил лежавшего внутри крестным знамением.

— Нещасный Алексей! — сказал он, воротившись. — Это, несомненно, он.

— Неужто грабители в таком оживленном месте? — упавшим голосом спросил Роскоф.

— Грабители? Не думаю, — отец Модест казался уже совершенно спокоен.

— Во всяком случае, никто уж теперь не отобразит становления сего города в подробном описании и картинах.

— Увы, теперь никто. Я задержусь немного, друзья. Быть может, мне удастся переговорить с офицером, — отец Модест смахнул рукою белые блестки с треуголки. А Нелли, оказывается, и не заметила, что пошел снег.

 

Глава VII

— Филипп, а вить здесь, в гостинице, тот юноша с дороги, Сирин, — вспомнила Нелли, когда уж они подходили к гостинице.

— Ты его видела? Когда же?

— Да как мы вышли, он только-только прискакал.

— Вот оно как… Знаешь, ты ступай покуда…

— Ступай покуда в нумер, а я кой о чем без тебя поспрашиваю, — противным голоском подхватила Нелли. — Не делайте из меня дитя, господин де Роскоф. Будто я не вижу, что у Вас с Его Преподобием какие-то секреты через мою голову. И оба вы к нему сразу с недоверьем отнеслись, только вот я не знаю почему.

— Ну ладно, — махнул рукою опечаленный Роскоф. — Давай спрашивать вместе, маленькая ты надоеда.

Гостиничный служащий с лихими усами, оказывается, был грамотен и вел по надлежащим правилам книгу проезжающих. На посул мзды он, впрочем, обиделся и заглянуть в нее так и не дал. Однако ж черноглазая горничная девушка оказалась сговорчивее, быть может не ради гривенника, а из удовольствия поболтать с молодым, привлекательным постояльцем.

— Кудреватый такой, на кауром мерине? — охотно вспомнила она. — Так уж нету его, опоздали, барин.

— Он же два часа назад как прибыл! — воскликнула Нелли.

— Так он и не останавливался вовсе, сударик. Спешил шибко, искал, с кем бы лошадкою сменяться. Пускай, говорит, будет и хуже, мне лишь бы свежая. Один старичок из здешних и согласился, дал свою кобылу. Тот горячего похлебал только да ускакал, ровно Нечистый за ним гонится.

Филипп и Нелли переглянулись.

— Наш мертвоголовый друг уж успел побывать тут, и в великой спешке, — сообщил Роскоф, едва появился отец Модест. — Гостиница покойная, и, быть может, могли бы мы…

— Нет, Филипп, ни во что не имеем мы права путаться, покуда на руках у нас эти дети, — устало отвечал отец Модест, к великому возмущению Нелли и Кати. — Жаль, однако, что не обронил он своей безделки на месте преступления, ежели, конечно, это он. Однако в дому Рыльского ничего любопытного, я смотрел сам. А для нас самое разумное — следовать далее и не мешкать.

— А как быть с ученым мужем? Воистину всякое доброе дело наказуемо. Он вить нас задержит.

Однако ж беспечный Михайлов забежал вскоре лишь затем, чтобы распрощаться. В Омске повстречал он коллег, составляющих подробную карту местности вокруг Барнаула, и желал с ними общения. Параше пришлось расстаться с ботаническими безделками, не без сожаления.

— Быть может, мы еще повстречаемся весною, милое дитя! Уж тогда я научу тебя делать из трав настоящий гербарий!

Дорога в Барнаул показалась невесела. Сделалось еще морознее, хотя и представлялось, что такое вообще невозможно. Едучи верхами, тщились не разговаривать без сугубой необходимости, чтобы не застудить легких. Казалось, почти не страдал от стужи отец Модест, Роскоф же, напротив, глядел несколько ею изнуренным, но держался молодцом. Даже Катя чаще обыкновенного залезала греться в кибитку. У Нелли же дважды подгорали до едкого дыма подметки теплых сапог, когда она задремывала, пристроив ноги на жаровне, источавшей живительный жар тлеющих углей.

Но и на стоянках отец Модест сделался неразговорчив, верно, мысли его все стремились к случившейся в Омске трагедии. Не заводили рассказов и девочки — долгий путь утомил их если не телесно, то душевно. Очень хотелось хоть куда-нибудь да приехать.

За этим настроением Нелли почти не разглядела своего сверстника Барнаула, что казался уж совершенно городом, с каменными зданьями на главных улицах. В Барнауле, впрочем, не задержались, только сделали кое-какие припасы, ибо, по словам отца Модеста, сие было последним местом для цивилизованных приобретений.

— Нам осталось уж вовсе немного пути, едва ль больше недели. Одна печаль, около суток идти придется нетореными путями.

— По эдаким-то снегам?! Зачем? — Нелли сделалось не по себе.

— Очень опасаюсь, что дня через три мы доберемся до края всяких дорог, маленькая Нелли.

— А дальше?

— А дальше дороги будут. Другие, — отец Модест улыбнулся странною улыбкой. — Сюда они не ведут.

На последней стоянке бинтовали лошадям бабки тонким войлоком, чтобы те не изранились о наст.

— Но кое-где придется нам идти вперед собственных коней, готовьтесь, Филипп!

— У нас бы о подобном путешествии написали целую книгу, — развеселился Роскоф.

— На взгляд россиянина, не о чем, — отец Модест, сидючи на корточках, сдавил рукою над копытом, чтобы лошадь приподняла ногу. — Но завтра день обещает быть нелегким.

Покуда ехали по дороге, Нелли дремала в возке. Толчок остановки разбудил ее.

— Солнышко к полудню, — заметила Параша. — Никак приехали, куда ехать дальше некуда.

Зевая и потягиваясь, Нелли распахнула дверцу. Девочки выбрались на белый свет, сперва изрядно ослепивший глаза после темноты коробушки.

— Ой, маменька! — Нелли встряхнула головой, греша на зрение. Путники стояли на изгибе дороги, дугою уходящей к населенным местам. Внизу текла нимало не тронутая льдом светло-желтая широкая река, другой берег которой тянулся невероятной высоты горой с ровным верхом. Склоны казались серо-синими. — Что это за река? Отчего она не стала в такой мороз?

— Катунь. Невероятной быстроты течение не дает ее сковать. — Отец Модест, глубоко проваливаясь в снег, подошел к берегу. Нагнувшись, он подхватил тяжелый черный сук и, размахнувшись, швырнул его далеко в воду. Палка помчалась словно бешеная. — Впрочем, лед все же есть, только донный, его называют еще ледяным салом. Часто, впрочем, сверху идет наледь, но она обманчива и тонка. Проедем немного берегом, здесь нам не переправиться.

Ехал, однако, только пустой возок. Остальные шли, и люди, и лошади. Нельзя сказать, впрочем, будто дороги не было вообще. Какое-то чахлое ее подобие, изрядно занесенное снегом, уходило по берегу. Внизу прощупывалось ногой твердое, но скользкое ее основание, выше щиколотки ноги заплетались в пушистом снегу, схваченном сверху уже немного жесткой корочкой. Нелли дважды споткнулась, ведя Нарда под уздцы. Мучительное это продвижение длилось часа четыре, судя по движению солнца.

Наконец вдали показалась черная пирамидка, верхушка которой исходила дымком. Нелли не сразу сообразила даже, что сие — человеческое жилье наподобие палатки.

— Скоро мы отдохнем. Уж совсем скоро.

Но минул едва ли не час, прежде чем странная палатка приблизилась довольно, чтоб разглядеть, что цветом она не черна, а сшита из темно-серой кошмы. Снаружи казалось, что едва ли один человек в ней расположится.

До невозможности лохматая невысокая лошадка стояла рядом без видимой привязи. А из двери, похожей на четырехугольную заплату в кошме, вылез на приближающийся шум какой-то человек.

И экий странный человек! Лицом он походил, быть может, на калмыка, которых Нелли видала, хотя и не вовсе походил. Прежде всего кожа его казалась много смуглей, совсем коричневой. Угольно-черные глаза также были раскосы, а иссиня-черные волоса, жесткие и блестящие, заплетены в тугую косицу. Нет, не могла бы Нелли ответить наверное, чем отличался он от калмыка.

— Не робей, маленькая Нелли, сие не утукка, а самый обыкновенной ойрот, — подмигнул отец Модест.

Вот уж разодолжил, для Нелли все одно невесть что. И сие невесть что еще издали начало широко улыбаться и кланяться, а потом ринулось помогать с лошадьми.

Отец Модест заговорил с ойротом на незнакомом языке, а тот продолжал являть собою вид услужливости и глубокой почтительности.

— Нас приглашают под сей кров.

Внутри пирамидки оказалось куда просторней, чем можно было предположить. Пол уложен был также кошмами, а в серединке разложен был костер, дым которого и уходил в дырку наверху, бывшую к тому ж единственным окном. В котелке на костре булькало варево, к которому голодная Нелли не прикоснулась бы никогда в жизни, настолько неаппетитный запах оно издавало.

— Здешний чай замечательно восстановит наши силы.

— Ч-чай?!

— Ну да, чай, — отец Модест уселся на кошмах на необычный манер, как-то поджав под себя сложенные ноги. — Ойроты варят его с бараньим жиром, так что заодно он заменяет и бульон.

— Вот так штука! — Нелли, пробовавшая скрестить ноги так же, как отец Модест, расхохоталась. — Филипп, ты помнишь, приятель твой Алеша рассказывал, как ему сделали чаю в деревне?

— Словно сто лет назад тому сие было. — Филипп принял из рук хозяина глиняную чашку и с опаскою вдохнул пар. — Но необязательно было б отказываться.

— Чай хорошая, очень хорошая пить, — неожиданно заявил ойрот почти на русском языке.

Роскоф зажмурился и мужественно глотнул залпом.

— Не так страшно, как кажется, — изрек он. — Чай хорошая правда, благодарю. Ух ты, а вить ровно тепло по жилам пробежало.

Ободренные примером Роскофа (отец Модест только посмеивался, нарезая мясо), напитка отведали и Катя с Парашей. Нелли же уперлась: глотать черную бурду с плавающими сверху янтарными прозрачными пятнами она не согласна и под страхом смерти.

К чаю были поданы тонкие и грязные лепешки, несомненно испеченные прямо на камнях очага. Но зола не так страшна, как жир, и замечательно теплых лепешек Нелли поела. Скромную трапезу украсила горстка колотого сахару, который с великим благоговением принял у отца Модеста хозяин.

— Здесь мы и заночуем, а ойрот отгонит сегодня наших лошадей с возком в надежное место, — отец Модест с удовольствием кушал отвратительный чай.

— Как это отгонит лошадей? — взвилась Катя. — Зачем?!

— А как полагаешь ты, Катерина, переправиться на своем красавце через широкую реку без мостов, где лед только на дне, а сверху безудержное теченье? — поинтересовался отец Модест, хрустя сахаром. — К тому ж воды сии холодны чудовищным холодом, он один способен убить лошадь.

— Я не оставлю чужим людям Роха! — Катя заалелась как маков цвет. — Мне его родной отец подарил, стану я…

Не решаясь переглянуться, Нелли с Парашей перепихнулись локтями, но Катя уж прикусила язык.

— Назвался груздем, полезай в кузов. Впрочем, выбор у тебя есть. Можешь ехать вместе с ойротом и ждать нашего возвращенья на сем берегу, отнюдь не расставаясь со своим конем. Думаю, месяца через три, на худой конец четыре, мы снова встретимся.

На Катю лучше было не смотреть.

— Однако должен заметить, Ваше Преподобие, что я не совсем представляю, чем отсутствие лошадей так уж поможет нашей переправе? — вступился Роскоф. — Мостов нет, нету и поверхностного льда, пусть хрупкого для лошадей, но терпимо прочного для нас. Едва ли нам самим полезнее упомянутый Вами чудовищный холод вод.

— Есть место, где мы сможем одолеть сию преграду. Но без лошадей. Надобно нам, Филипп, еще разгрузить возок. Дальше все нужное придется тащить на себе. Так ты с нами, Катерина? Или остаешься?

— Я не останусь, — сквозь зубы процедила Катя. Теперь была она бледна.

— Завтра уж будут дороги? — спросила Нелли, чтобы как-то отвлечь всех от неприятной темы. — Вы сказали, нам один только день пробираться по целине. Уж он миновал.

— Так разве мы шли по целине? — отец Модест в искреннем изумлении приподнял бровь. — То было еще по дороге.

 

Глава VIII

Утром оказалось, что отец Модест запасся в Барнауле короткими широкими лыжами, лыжными палками, а также наплечными мешками на лямках, два из коих вышли изрядные. В один перекочевал, между прочим, ларец.

Никогда Нелли не думала, что идти по нетронутому снегу на лыжах так тяжело. Прежде ей доводилось завидовать тому, как ловко скользят на этих курносых деревяшках местные мужчины и мальчишки, и ей представлялось, что это должно быть куда легче, чем на коньках. Ничего подобного! А вить Нелли и без того, к стыду своему, шла последней, даже позади Параши. Строго говоря, Нелли шла по уже проложенной тропе и ничего не торила. Отец Модест и Филипп сменялись во главе отряда и даже иногда ненадолго пускали первой раздувавшуюся от гордости Катю. Но ни Параше, ни Нелли этой чести не выпало.

— Первым делом, не дышать ртом! Так легче идти, но можно заболеть насмерть!

Дышать ртом вправду очень хотелось. Теперь Нелли уж не видала окружающей красоты, да и не могла бы толком сказать, красиво ли вокруг.

В путь пустились в шесть часов, а к полудню маленький отряд, чуть отошед от берега, приблизился к какой-то возвышенности. Заснеженный верх ее казался впереди как бы срезан внутрь наискось, открывая в склоне три зияющих черных ямы.

— Это не берлога? — с опасением поинтересовался Роскоф.

— Пещеры. Их немало в этих краях. Внешний вывод ничем не примечателен, однако ж внутри сии каменные ходы тянутся на многие версты. Нам надобно теперь спускаться.

— Зачем?! — Черные пасти неровных дыр что-то не слишком привлекали Нелли.

— Внутри лыжи не нужны, — отец Модест высвободил ноги. — А спустимся мы вниз для того, чтобы попасть на другой берег. Пещеры пролегают много глубже русла.

— Мы под рекой пойдем?! Вот здорово! — Катя подпрыгнула, но тут же поморщилась: заплечный мешок ударил ее по спине.

— Я гляжу, лошадь ты торочишь лучше, чем себя, — хмыкнул отец Модест. — Подтяни-ко лямки.

— И далёко ж нам странствовать сим подземным царством? — Роскоф складывал палки и лыжи.

— Часа два, едва ль больше. Но отдыхать почти не придется сегодня, нам идти весь световой день. Ну что ж, в путь благословясь?

Пещера, освещенная от входа, довольно круто шла вниз. Под ногами сыпались мелкие камни: снега тут уже не было. Спуск был довольно широк, однако Нелли испытала пренеприятное чувство, когда над ее головою нависла толща свода. Пожалуй, ей не хотелось спускаться.

Сделалось темнее. В руке отца Модеста оказался смоляной факел, Нелли не заметила, откуда он взялся. Вскоре пламя взметнулось над своей палкой огненным цветком, разбросавшим повсюду ломаные причудливые тени.

Отчего таким отчетливым слышен здесь каждый шорох, звук каждого шага? Неожиданно Нелли поняла: сюда ничего не доносится снаружи. Стены, постепенно сужающиеся, слишком толсты, невероятно, немыслимо толсты холодною каменной толщиною!

Никогда Нелли не боялась высоты, дома залезала и на крышу, и на высокую голубятню, хотя верх у ней ходил ходуном, сколоченный из тоненьких дощечек. Нелли нравилось раскачиваться на них нарочно. Смотреть вниз с какого-нибудь холма или моста всегда было для нее удовольствием. На высоченный противный берег Катуни поглядывала она с несомненным интересом. Нет, высоты Нелли не боялась! Но откуда взялся теперь этот противный, унизительный страх, который растет в ее душе, словно приближающаяся тревожная музыка. Все громче, громче! Ладони в меховых перчатках противно взмокли, щекотный пот потек тонкою струйкой по позвоночнику. Чего она боится — глубины, темноты? Одно несомненно — она боится пещер.

Широкий проход уже сузился до узкого петляющего коридора, идти котором пришлось друг за другом. За Нелли шла Катя.

— Эй, ты чего мешкаешь?

Поди не замешкай, когда такая противная слабость в ногах. Но признаться, опозориться при всех… И вить все одно позориться зря, не для того они забрались так далеко, чтоб ворочаться из-за всего-то навсего страха Нелли!

— Я ногу зашибла.

Проход прекратил наконец петлять, но вышло только хуже. Пещера, в которую он вывел, оказалась довольно низкой, а снизу и сверху торчали какие-то гладкие светлые выступы. Словно зубы огромной пасти, право слово! Того и гляди, эта пасть сомкнется и начнет жевать, жевать, жевать их всех…

— Сие нечто наподобие каменных сосулек, — пояснил отец Модест, хотя Нелли было решительно все равно, как пещерные зубы называются. — Долгие годы потребны для того, чтобы они затвердели и выросли до такой длины.

Пламя факела играло на противных зубах-сосульках. Пещера закончилась вроде бы глухою стеной. Вдруг отец Модест перепутал дорогу? А вдруг они и обратно ее не найдут?!

— Пожалуй, здесь самое трудное, — отец Модест указал свободною рукою куда-то вниз. Внизу зияла отвратительная глубокая дыра. — Но только с непривычки, пожалуй. В действительности лаз довольно широк, надо только бросить мешки. Неприятно бывает, уж коли лаз уже тела.

— Как это — уже? — выдохнула Параша. У Нелли же язык прилип к гортани.

— Можно пролезть в любую щель, куда только проходит голова. Плечи и прочее можно поджимать и двигать. Но пропихивать себя силой через холодный камень, пожалуй, вправду неприятно. По щастию, нам это не надобно. Напротив, надобно слегка удерживаться руками за стенки, чтобы не слишком удариться ногами о дно. Оно немного длинней человеческого роста. Дальше надлежит встать на дно, а после ползти вперед — там идет широкое колено. А после немного проползти вперед. Глядите на меня!

В руках священника, скинувшего мешок, появилась веревка. Стянувши горловину, он отложил ношу в сторону. Затем сперва свесил ноги внутрь колодца, исчез по пояс, а потом и вовсе пропал.

— Бросайте меш-о-ок! — гулко закричала каменная труба голосом, лишь отдаленно напоминающим голос отца Модеста.

Подскочив, Катя, у коей остался факел, свободной рукою спихнула мешок в яму.

— Тя-ни-те!

Обратно веревка выскользнула уже без мешка. Роскоф подтащил свой мешок. Нелли приняла факел у Кати.

«Словно какое чудище кормим», — подумала Нелли, глядя, как исчезают один за другим в лазе мешки.

За мешками последовали связки лыж, а затем отец Модест крикнул, что может лезть следующий человек.

— Как приятственней девам? — осведомился Роскоф, косясь на Нелли. — Пожалуй, лучше я пойду последним.

— А я вторая! — Катя так и норовила прыгнуть вниз.

— Лезь, коли невтерпеж, — Нелли состроила презрительную мину.

— Ух, как здорово! — От Кати видна была уже только макушка. — Я уж сто-ю!

— Не больно-то мне охота, ну да ладно, — Параша брезгливо глянула под ноги. — Хорошо еще, коли там каменных ящерок не скачет.

— Каких еще ящерок?

— Ну, всякое про такие места говорят, — отозвалась Параша, приспосабливаясь пролезть: в женском наряде ей было неудобнее всех.

— Не бойся, Нелли, — тихо произнес Роскоф, когда они остались одни. — Ты вить храбрая девочка, я ни одной не видал храбрей тебя. Лучше подумаем вот о чем — с огнем-то придется лезть тебе. Как спустишься прямо, так я его тебе спущу на веревке. Только хватай быстро, чтоб она не успела перегореть.

От мысли, что ей доведется лезть хотя бы с огнем, Нелли стало покойнее.

И вот каменные стены заключили ее в холодные-прехолодные объятия, а когда она скользила вниз, ощущая под ногами пустоту, ей казалось, не она задерживает скольжение, но, напротив, пытается вырваться, а стены смыкаются все теснее. Еще немного — и ноги коснулись дна. Нелли огляделась: она стояла в округлой темноте, и лишь сверху, над головой, зияло красноватое пятно света.

— Филипп! Я — здесь! — крикнула она, и шершавый камень помчал ее крик вверх.

— Держи!

Факел, отчаянно качаясь, начал спускаться к ней. Стены там, где он проходил, оказывались почему-то не черными, а темно-желтыми.

Протянув руку, Нелли схватила прыгающую палку. Теперь стояла она в колодце, освещенном ярко, и желтоватый камень, отражая огонь, играл вокруг нее багровыми и алыми сполохами. Какой-то сон напомнило это Нелли, и она, торжествуя, подняла руку с факелом над головою. Когда-то она стояла уже в круге пылающего камня… Нет… Отчего ей так кажется?

— Нелли! Ты благополучна?

— Я лезу впе-ред! Можешь спус-ка-ться!

Нелли присела: довольно широкий и вовсе не страшный лаз раскрывался перед нею. Она поползла, просовывая факел вперед. Смола шипела, и огонь прыгал, словно язык дракона, пытающийся облизать своды.

Прежде всего кто-то вынул палку из ее руки, а уж затем она поняла, что добралась.

— Ура!! Свет!! — завопили вокруг, бия в ладоши.

Нелли, с Парашею, Катей и отцом Модестом, стояла в высокой зале, окруженной каменными сосульками, словно колоннами.

— Что-то ты сияешь, будто картинка с пряника, — подозрительно заметила Параша.

Под ногами что-то шумело, не сильно, словно гул дальнего ливня. Быть может, Нелли и не услыхала бы этого шуму, когда б не успела привыкнуть, что своих шумов у пещер нет.

— Что это?

— Подводная река. Много дальше она выходит на землю, но теперь ты стоишь на самой ее стремнине.

Нелли поспешно отступила.

Из щели показались руки Роскофа.

— Приятно, когда вся честная компания в сборе, — заметил отец Модест. Разобравши кладь, путники двинулись дальше. Разлучаться больше не

пришлось. Ходы и переходы, хотя б и узкие, теперь позволяли не слишком терять друг друга из виду, разве что на мгновение, когда вырастал неожиданный поворот. Теперь, когда страх прошел, миновал, исчез бесследно, словно его и не было, Нелли внимательней глядела по сторонам. Вскоре приметила она, что отец Модест, снова шедший впереди с факелом, иногда останавливается, что-то разглядывая на стенах. Нелли попыталась пристроиться поближе, и раз на третий ей повезло: прежде чем свет скользнул дальше, она успела заметить нацарапанный на камне рисунок. Ничего вразумительного, какой-то квадратик с ушками, замкнутый в кружок.

«Верно, трудно запомнить такую дорогу», — подумала она. Но сам ли отец Модест оставлял себе эти пометки?

Идти по камням было тяжело, но все же не в пример легче, чем на лыжах.

Что-то изменилось, сделалось то ли холоднее, то ли, напротив, теплей. Нелли неожиданно озябла.

— Ну, а теперь я попрошу первыми дам, — отец Модест, отодвинувшись, сделал приглашающий жест в сторону еще одного из бесчисленных коридоров, и вдруг… загасил о стену факел!

— Ох! — испуганно выдохнула Параша.

Навалившаяся тьма показалась полною слепотой. Нет, не полною! Нелли вдруг поняла и побежала вперед, и камешки фонтанами брызг летели из-под ее каблуков.

…Река, казалось, осталась далеко. Зенитное солнце, ликуя, играло в ослепительно синих небесах. С упоительною отчетливостью шелестели льдистые ветви деревьев. Снегирь, чья малиновая грудка на снегу светилась изнутри, словно китайский фонарик, подобно крошечной флейте, заводил свою горделивую песенку. Вдруг Нелли поняла, что никогда в жизни не видала более красивой птицы.

 

Глава IX

На лыжах в тот день шли немного, часа три. Передохнув после пещер, путники накипятили в котелке снега, сварили в нем странноватый чай, спасибо хоть, что без сала, невкусно перекусили вяленым мясом без хлеба.

— А говорили, батюшка, что уж близко, — ехидно промолвила Параша, тяжело опершись на палки.

— Близко, Прасковия, уж правда близко.

— Близко — до чего? — уточнила Нелли.

Отец Модест промолчал.

Все отчетливее вырисовывались сквозь легкий снегопад могучие очертания горной гряды. Настоящие, каменные и острые горы Нелли видала только на картинках. Казалось, что уж вовсе они близки, но маленький отряд шел час, другой, третий — а горы все не делались ближе. Отчетливей, да, но в гигантских своих размерах не увеличивались.

— Дорога!! — гневно вскрикнула Катя, тормозя. — Есть дороги, зачем было с лошадьми расставаться? Нешто нельзя было крюк сделать?

— Экая ты невнимательная, — отозвался отец Модест. — Я вить и говорил, что до дорог мы доберемся. Только в Россию сии дороги не ведут.

— А куда ж ведут? — Нелли перевела дыхание. Дорога была не то чтоб уж хорошо набита, и почти без колей: очевидно, что всадников езжало по ней куда больше, чем саней. Однако ж идти сделалось много легче, да и сам вид утоптанного копытами снега вселял уверенность в душу.

— В Китай и в прочие пределы.

— В Китай?!

— Ну да.

Куда ж занесла судьба маленькую Нелли Сабурову, что сказочный Китай, вовсе не существующий, утвердился на конце дороги, на коей она сама стояла? Прямо, прямо, прямо по ней — попадешь в Китай? Нелли вдруг так захотелось увидать пагоды, что рисуют на фарфоре и вышивают на подушках, мандаринов с длиннющими ногтями до полу. Вон уж жуть-то небось!

Но с дороги отец Модест свернул на лыжную тропу.

— Батюшка, а что это все тут за деревья? — спросила Параша. — Вроде и узловаты, как дубы, а на дубы не похожи.

— Сие кедры, благословение здешних краев. Они питают человека и очищают местность. Но выше нет уже сих великанов, они растут только в горной тайге. Следующая ступень — горная тундра, там деревья-карлики, березы ростом не выше сапога.

— Шутите!

— Нимало. Жаль, нету времени показать вам синие озера, что лежат в чаше гор. В них нету никакой жизни, даже летом не водятся рыбы. А выше тундры уже идет голый камень, туда нам вовсе ни к чему, да и до тундры мы не дойдем.

— А люди-карлики живут средь таких берез? — заинтересовалась Катя. Роскоф и отец Модест расхохотались. А собственно, что глупого? Если есть березы высотою с сапог, отчего не может быть людей ростом с палец? Небось просто никто не приглядывался. Бывал же в таких местах Гулливер и даже написал книгу.

Нелли с Катей переглянулись: хорошо б наловить здесь таких человечков да привезти домой. Поселить их можно будет в кукольном доме, Нелли все одно уже в куклы не играет. Право слово, крошечные деревья просто так не растут!

— А тот вон, тоже кедр? — выспрашивала Параша. — Что это на нем такое?

Дерево, не самое и большое, на каковое она указывала, стояло наособицу, и снег вокруг него был изрядно прибит. Ветви казались все обвязаны маленькими тряпицами. Некоторые из них, впрочем, были даже и не тряпицы, а шелковые яркие ленточки, Нелли приметила несколько желтых, две красных, синюю… Но больше было просто кусочков цветного ситца. Ленты и полоски материи полоскались на легком ветерке.

— Что сие?!

— Верования ойротов. По ведомым им признакам некоторые деревья почитаются как священные.

— А ленты зачем? — Катя, выскользнувшая из лыж, подпрыгивала от любопытства.

— Дары. Принося дар священному дереву, ойрот загадывает желание.

— Я тоже хочу! Только у меня нету ленты или тряпочки… Можно медную цепочку, из цыганских побрякушек осталась одна? Или нехорошо медную, дерево обидится?

— Ты меня спрашиваешь, Катерина? — отец Модест укоризненно покачал головою, но Нелли видела, что на самом деле он не сердит. — Ты, христианская девица, хочешь принять участие в языческом обряде и спрашиваешь меня, священника, что для сего подходит, а что — нет? Впрочем, мне думается, что цена даяния не имеет значения для дерева. Ойроты считают, что главное — движение души.

Покрасневшая, но решительная, Катя сняла перчатки и украсила цепочкою ближнюю ветвь. Отчего-то Нелли вспомнились Рождество и домашняя ель.

— Ты желанье-то загадала? — дернула подругу за рукав Параша.

— А ты как думаешь?

— А у меня зато есть… — Параша выпутывала уж из конца косы голубую ленту.

— И эта туда же! — Нелли видела, что отец Модест не знает, сердится ему или же смеяться.

Глядя, как голубой шелк, выскользнув из волос Параши, переселяется на ветку, Нелли обшаривала карманы. Ну не носовой же платок, в самом деле, привязывать на священное дерево? Позор, право слово! А чего же тогда? Волоса у ней, в отличье от Параши, застегнуты пряжкою. Нелли озабоченно заправила было за ухо выбившуюся из косы изрядную прядь: та покрылась из-за дыхания инеем и щекотала лицо. Ну конечно же! Где карманный нож?

— Нелли…

Ухватив левой рукою свободную прядь, Нелли поднесла нож к виску. Волоса скрипнули.

— Ох, Нелли!

Золотые нити норовили разлохматиться и путались в пальцах. Но зато как ярко засверкали они, отражая солнышко, на ветви, до коей еле дотянулась Нелли.

— Разгул поганства и полное повреждение нравов. Среди бела дня. Может, и Вы хотите последовать примеру, Филипп? — отец Модест сделал обязательный жест. — Чего уж там, не чинитесь!

— Право, не сердитесь на детей, Ваше Преподобие. Они заслужили забаву в конце столь трудного пути.

— Я вот именно, что не сердит. По-хорошему за такое драть надобно. Но закончим с отдыхом, уж полдень.

Все чаще на пути стали попадаться каменные валуны голубоватого цвета, иные с дом величиною.

— Отче, а когда ж мы дойдем до гор? Что-то они все далеко.

— Но мы уже в горах, Нелли.

— Как это?

— Да поднялись потихоньку. Знаешь, как мы высоко теперь? То же, что ты почитаешь горами, есть их голые вершины.

— Эй, касатка, а ты желанье-то не забыла загадать? — весело спросила Нелли Параша, перегоняя ее.

Экая глупость! Нелли расхохоталась. Радость сделать свой подарок дереву, связать себя невидимой нитью с ним была так сильна, что Нелли вовсе забыла о желании. Ничего она не загадала, только главное не признаться девчонкам, засмеют. Зря резала волоса.

Троп теперь стало много, они набегали друг на дружку, сплетались и расплетались вновь, словно играя в прятки меж каменными глыбами. Склоны двух гор сходились, образовывая поросшую кедровником долину. А посередине долины стоял замок. Настоящий замок, с готическими башенками и неприступными стенами, словно сошедший из сказок о рыцарях Круглого Стола. Вот только никакого знамени над ним не колыхалось.

Сколько мечтала Нелли побывать в настоящем замке! Нелли сперва замерла, опершись о палку, а потом со всех сил полетела вперед, отчаянно работая руками и ногами. Как красив замок в горах! Какой жалкою подделкою кажется в сравненьи с ним выстроенный в Санкт-Петербурге Литовский замок! (Больше Нелли сравнивать было не с чем.) Но тот — тот современный, да еще посередь города. А этот должен быть очень, очень старый, верно, построен в настоящие рыцарские времена! Что, если и вправду здесь живут настоящие рыцари? А кому ж здесь жить еще — действительному статскому советнику с семьей на покое?

— Нелли, Нелли же!! — отец Модест догонял ее, что, противу обыкновения, было ему не просто. — Куда ты несешься, погоди! Погоди, тебе говорю! Под снегом кости лошадей, ты можешь сильно пораниться!

— Зачем там кости? — спросила Нелли, недоумевая, где же въездная дорога.

— Ну я тебя прошу, остановись, наконец! Ты поранишься!

Нелли неохотно остановилась. Странно, никакой дороги к замку вроде бы не вело. Неужели он покинут? Вблизи высокие стены казались поврежденными временем. Слишком уж необитаемыми.

— Уф, не думал, что ты сможешь меня загнать, — отец Модест отер рукавом лоб. — Понимаю, Замок Духов потрясает воображение с первого взгляду.

— Замок… Духов? — выдохнула Нелли.

— Ну да, ойроты почитают сию твердыню обиталищем горных духов. Мы переняли их простодушные названия. Сие место называется Долиною Духов, а это, само собою, их замок. Здесь бытовал пренеприятный обычай — приносить горным духам в жертву лошадей. Теперь уж он в прошлом. Но кости под снегом вправду преострые.

— Но кто ж его строил? Замок? — Нелли продолжала недоумевать. -Неужели ойроты?

— Нелли, мне жалко тебя огорчать, но я, право, не думал, что ты так ошибешься. Замок Духов — скала, монолит. Его не строил никто, кроме Натуры.

— Но как же… башни? — Нелли закусила задрожавшие губы.

— Десятки столетий ветры точили сей камень, — мягко объяснил отец Модест. — Они придали ему причудливую форму. Разве менее он прекрасен оттого, что не человеческие руки его сложили?

— Не знаю, — Нелли казалось, что кто-то жестоко ее обманул. Миг, когда скала показалась ей замком, а также и целью их путешествия, был слишком прекрасен.

— Сверху дивный вид, на Замок можно взобраться, только не сейчас, — продолжал отец Модест. — Жаль, что сейчас не лето. Летом я не знаю ничего прекрасней Долины Духов, поросшей белым толстым ягелем и красным баданом. Трава растет даже на вершинах валунов. А как душиста зелень кедров! Там, чуть справа, маленькие родники, словно разбросанные круглые зеркала. Вокруг них синие цветки водосбора. Нежный цветок, как и все таежные цветы! Их нельзя поставить в вазу. Вянут в пять минут! А красная горная лилия! Ее съедобный корень видом похож на роскошный ананас, а вкусом на репу. По мне, нету на свете места прекраснее Долины Духов, маленькая Нелли.

Рука отца Модеста лежала на плече Нелли, а голос его звучал так проникновенно, что на сердце у ней полегчало.

— Эй! — крикнула, подъезжая, Катя. — Там вить скачет кто-то навстречу. И между прочим сказать — с ружьем.

 

Глава X

Фигурка размером с человечка, что обитает среди берез-карликов, приближалась. Как это Катька разглядела ружье? Да, верно, что-то торчит за плечом.

Всадник приближался. Судя по одежде и небольшому росту, это тоже был ойрот. Нелли и Катя переглянулись завистливо.

— Нетушки, без лошади и человек не человек, а недоразуменье одно! — Катя со свистом оттопырила нижнюю губу в презрительной гримасе.

— Скоро сядешь на лошадь, — отец Модест помахал рукою. Ойрот махнул крошечной ручкой в ответ.

— Так ить не на свою.

— Здешние лучше для горной местности.

— Ну, не знаю я.

Нелли могла уже видеть круглую шапку, отороченную мехом, с лисьим хвостом на макушке. Хвост развевался по ветру, словно султан над шлемом рыцаря, который не живет в Замке Духов. Там никто никогда не жил. Пустое, не надо о том.

Ойротом больше, ойротом меньше, чему улыбается отец Модест? Вот видна уже меховая короткая куртка, кожаные штаны, и видно, что облаченные в них ноги непривычно расположены на крупе. Слишком длинны стремена, что ли? Любопытно, отчего?

— Сидеть не умеет, вот тебе и кочевой народ, — фыркнула Катя самым презрительным манером.

Что за полоса яркого разноцветного шелка между курткою и шенкелями? Неужто подол? Подол восточного платья! Это женщина! Не ойротка! Нежно-розовое лицо, барбарисового цвета губы. На щеку падает завиток, льняной, как у Параши. Не женщина, девочка, скорей девушка, годами двумя старше Нелли!

— Арина! Издали я тебя узнал, княжна! — весело воскликнул отец Модест.

Роскоф изящно поклонился, вроде бы и мешок ему не помешал.

— Мудрено меня не признать издали. — Голос девушки был певучим и удивительно чистым. Казалось, она не говорит, а поет.

— Нехорошо говоришь, — отец Модест нахмурился.

— И худо приветствую гостей, — мелодично рассмеялась девушка, оглядывая его спутников с таким же интересом, что и они ее. — Добро пожаловать в Белую Крепость! С возвращением Вас, отче!

— Мы устали. Дома я представлю вас друг дружке. Ты проводишь нас?

— Не могу! Спешу к пастухам, надобно их застать. Экая досада! — Девушка рассмеялась снова и хлестнула лохматого коня ременною плеткою.

Катя с трудом удержалась: неужто трудно поработать шенкелем? Положительно, и Нелли казалось, что из девушки наездница не Бог весть какая.

— А все ж кто она? — спросила Нелли, когда та, кого отец Модест назвал Ариною, поскакала прочь.

— Княжна Арина, — отвечал отец Модест, думая о чем-то своем.

Вот уж странное упоминание. Титул не принято называть без фамилии. Нелли надулась.

— У Рюриковичей фамилий не бывает, маленькая Нелли, — улыбнулся отец Модест.

— А почему она одета как калмычка? — вмешалась Параша.

— Как ойротка, — поправил отец Модест. — Наши девы любят пользоваться этими нарядами для верховой езды. Это много удобнее амазонок, кои носят женщины в России.

Между тем оставалось, как и прежде, неясным, где же та Белая Крепость, в кою Арина столь радушно пригласила. Дорога, тропы, кедры да валуны.

Уж вовсе громадные бело-голубые валуны впереди возвышались кольцом, словно кто нарочно их так сложил. Почти впритык друг к дружке стояли огромные камни. К ним и вела дорога, на которую путники как-то незаметно выбрались вновь.

— Слава Богу, мы дома. — Отец Модест осенил себя крестным знамением.

— Что-то я не вижу никакого дома, — обеспокоилась Нелли.

— Сейчас увидишь, и не один! — Отец Модест оттолкнулся палками, устремляясь по уходящей в камни дороге.

В единственном, сколько мог охватить глаз, широком проходе меж камней под ногами, к удивлению Нелли, спружинили доски. Пройдя между камнями, дорога устремлялась к частоколу из могучих бревен.

— Кто идет? — окликнул откуда-то молодой мужской голос. Самого человека не было видно.

— Свои, Афанасий, свои, — ответил отец Модест. — Все ль благополучно?

— Сто лет не чаяли дождаться! — обрадовался молодой человек в медвежьей шубе, спускаясь по лесенке вниз. Теперь Нелли разглядела вверху крошечную воротню, похожую на потешный домок, какие рубят для забавы маленьких детей. — Все живы, отче, особых беспокойств не было. Милости просим, дорогие гости!

За частоколом начиналась улица, но таких необычных улиц Нелли отродясь не видывала. Узкая полоса деревянной мостовой была зажата сплошь строениями, срубленными с большим умением и искусством. А вот с местом здесь скупились: горницы второго жилья нависали над улицею, а третьи и вовсе сходились иногда стенами, образуя как бы жилые арки. Все украшено деревянною резьбою, фигурками, балясинами, высоко подняты затейливые крылечки и закрытые переходы между домами. Не враз и поймешь, какой переход куда ведет, какая лесенка куда поднимает. А оконца невелики, прихотливо решетчаты.

— Вот так терема! Прямо как в сказке! — воскликнула Параша.

Да, это были как раз не дома, а терема. Так, верно, строили в давней Руси. Но разглядывать было уже недосуг: нечастые прохожие, заметивши один за другим пришельцев, устремлялись к ним со всех сторон. Трудно было разглядеть их толком из-за богатых шуб и шапок.

«По крайности, можно войти теперь в теплый дом, остальное неважно», — подумала Нелли, слыша радостные возгласы и крики. Но звучали они как издалека, словно уши заложены хлопковою бумагой. Колени подогнулись, и в глазах потемнело.

… — Для отроковицы, непривычной к нашим краям, дорога была уж слишком тяжела, — произнес среднего роста худощавый господин, чья рука лежала на запястье Нелли. Господин? Не простолюдин, наверное, но обличье его вызвало у Нелли много недоумения. Острый подбородок гладко выбрит, но темно-русые волоса не напудрены и не собраны, свободно падают на плечи. Темный простой наряд из шерсти какой-то не крестьянский и не господский, что-то среднее между кафтаном и камзолом и короче того и другого. Уж слишком ненарядный наряд, хотя, быть может, и удобный. На ногах войлочные вышитые сапоги ойротской работы. — Слишком Вы спешили, не в обиду будь сказано, отче.

— У меня не было другого выхода. Только здесь она безопасна теперь, — ответил отец Модест, которого Нелли не видела из-за горы белых подушек, в которых утопала ее голова.

— Она приходит в себя? — воскликнул Филипп, также невидимый.

— Уже пришла, — доктор, как предположила Нелли, вдруг надавил указательным пальцем на кончик ее носа: от широкой его улыбки побежали к глазам лучики морщинок. Нелли не смогла не улыбнуться в ответ.

— Я Никита Артамонович, — сказал он. — Рад видеть тебя, Елена Сабурова.

Тоже, верно, Рюрикович, подумала Нелли недовольно, назвался только именами.

— Привыкай, маленькая Нелли, здесь все — в той или иной степени родня твоя, — сказал отец Модест. Нелли наскучило никого не видеть, кроме медикуса, и она попробовала поднять голову. Ох и слабость!

— Лежи уж покуда, — врач добродушно засмеялся. — Можно и нужно всем отдыхать в спокойствии. И другим двум отроковицам тоже — я чаю, найдется в доме кому ухаживать за маленькою Еленой.

Постель пахла травою, похожей на мяту. Была она так мягка, что из тела Нелли словно исчезли все кости — невозможно стало пошевелить ни ногою, ни рукой. Однако сама эта беспомощность была скорей приятна. Поскольку Никита Артамонович отошел, в поле зрения Нелли оказался один лишь невысокий деревянный потолок. Веки смежились, наскучив подобным зрелищем.

Проснувшись, Нелли поняла, что проспала, верно, сутки. Когда они прибыли в эту самую Белую Крепость, солнце стояло в зените, а сейчас шло едва к полудню. Слабость сняло, как рукой. Выскочив из постели, Нелли в одной сорочке (какой непривычною казалась эта легкость!) кинулась босиком к окну. За наборным плохой прозрачности окном ничего интересного не оказалось, под ним шла крыша какого-то навеса, зато сама горница оказалась решительно необыкновенной. Розовый ковер под ногами так и гладил пальцы. Он был вовсе без узора, только в одном углу летели два вышитых аиста. Белая мебель была тяжелая и резная, словно в сказке про тридесятое царство. Вместо платяного шкафу стоял огромный сундук, раскрытый, в коем Нелли увидела свою уже вычищенную одежду. На резном поставце стояли пресмешные статуэтки из фарфора (Нелли поняла, что китайские) и роскошные куклы в шелковых одеяниях.

В дверь постучали.

— Войдите! — спросонок крикнула Нелли, уж после спохватившись, что не одета. В мановение ока нырнула она под перину, не успев выпустить из руки куклу со спицами в высокой прическе.

— Сие горница младшей моей сестры Анастасии, — пояснил отец Модест. — Она иногда спит здесь, когда приезжает домой.

— Сестра Ваша в России? — спросила Нелли. Как странно было сознавать, что у отца Модеста есть сестра, что сей терем, похоже, его собственный дом.

— О, нет! За все века было лишь три случая, когда наши женщины покидали сии пределы. Сие мужское тягостное бремя. Сестра моя вышла замуж в Малую Крепость. Такое место у нас не одно, хотя этот — первый город Воинства на Алтае.

— Это город?

— Городок, по российским понятьям. Увидишь сама. В этом дому я родился, как ты верно обнаружила, он не находится в деревне Старая Тяга.

— А откуда так сдвинуты камни перед стенами? Чем занимаются жители Крепости? Часто ль бывают они в России?

— Так вить и это Россия, Нелли. Только покуда сама себя не знающая. Хотя Россия обитаемая уже пододвинулась к нам за эти столетья. На другие вопросы тебе отвечу не я — княжна Арина хотела бы познакомиться с тобою.

— Я рада буду.

— Нелли… — отец Модест поморщился, словно от головной боли. — Не удивляйся заметно, когда тебя что-то удивит.

— Можно ли сюда? — раздался из-за дверей веселый знакомый голос.

— Можно!

К удивлению Нелли, шаги, что доносились из коридора, были не слишком женственны. Какое там! Очень тяжелые шаги.

В дверях появились двое: юноша лет пятнадцати, несущий на руках девушку в пестром шелковом платьи и шелковых синих шальварах. Толстая льняная коса ее болталась на ходу. Это была княжна Арина.

— Благодарю, Федор, — улыбнулась она, когда юноша бережно опустил ее в резное креслице с яркими подушками. — Ты уж можешь и идти, гостья еще больна, нечего молодым людям ее стеснять. Да и Его Преподобие я, пожалуй, выгоню.

— Вот своевольная девица! — рассмеялся отец Модест. — Пойдем от греха, Федюша, кабы нам не попало на орехи. Тебе удобно здесь, Нелли?

— Мне кое-чего недостает, — ответила Нелли, пытаясь запрятать куклу в постели. Вот вить глупо вышло!

— Даже и не думай! Нелли, тебе надобно набраться сил, ты еще больна. Ты терпела долго, потерпи немного.

Отец Модест и юноша удалились. Некоторое время девушки разглядывали друг дружку молча. Не известно, чего углядела княжна, а Нелли поняла с изумлением, что сильно ошиблась в первую встречу. Арине, пожалуй, было больше восемнадцати лет, даже и двадцать. Детский овал красивого лица ее и восхитительный румянец того тона, что рисуют на полотнах у одних только англичанок, делали княжну подростком. Однако слишком умные синие глаза были глазами взрослой образованной девушки. Меж тонких русых бровей то и дело сдвигалась напряженная вертикальная складка, но Нелли поняла, что ее причина не годы.

— Я вправду спешила тогда, — прервала молчание Арина. — Табун ушел бы за день так далеко, что уж и не нагнать бы. А я хотела сторговать трех однолеток. Но вить я знала, что уж кто, а Модест… отец Модест дорогу знает. Я хотела б сойтись с тобою покороче, Елена Сабурова… Ничего, что я называю тебя на ты? Мы вить родня, а родне грех чиниться.

Нелли подумала вдруг, что слыхали б сие сейчас родители! Вот уж незавидная судьба, проходить рядом от тайн и секретов, не подозревая о них вовсе! Впрочем, хорошо ли было бы большинству людей, узнай они эти секреты? Пожалуй, и вовсе нехорошо, в отличие от Нелли.

— Пожалуй, мы сможем подружиться, — заметила она.

— Во всех случаях, кроме одного, — княжна надменно вскинула подбородок. — Коли ты не начнешь меня жалеть.

— Тебя жалеть? — Нелли возмутилась искренне. — Не жалеют тех, кто ездит верхом с больными ногами!

— Коленями-то я все ж владею, так что не столь мне трудно, — вертикальная складочка разгладилась. Княжна казалась довольною. — Меня только ступни не держат. Ну да неинтересно это, расскажу как-нибудь. Ты, поди, хочешь узнать побольше о Белой Крепости?

— Хочу, и не о ней только, обо всем! — Нелли уселась в кровати. Дурацкая кукла полетела на пол. — Только надо девчонок позвать, им тоже любопытно до смерти.

— Ну ты и глупая, — Арина засмеялась. — Да покуда ты спала, им уж по десять раз все рассказали! Думаешь, часто тут бывают те, кто вовсе ничего не знал?

 

Глава XI

— Пусть уж твои подруги на меня не обидятся, — начала Арина, — что я тебя на родственных правах у них отбираю. Им ведь вместе с тобой в Россию ворочаться, а я тебя, может, никогда больше не увижу.

— А разве ты даже не хочешь в России побывать?

— Не знаю даже, — княжна задумалась. — Верней я побываю в Китае да Монголии. В Китай-то мы не боимся ни дорог иметь, ни бродов, ни переправ.

— Отчего? А если они воевать полезут?

— Не полезут. Для китайцев-то, вишь, все русские одинаковы. Коли малая толика русских тут живет, так и вся Империя здесь, с немереным войском и силой. Откуда им догадаться, что вся наша защита — при нас? Вот и торгуем с ними, золота у нас много, оно тут в земле лежит.

— Этим золотом вы живы?

— Уж лет сто, как не только. В разных местах на нас наши богатства работают. Нескольким городкам да скитам, пусть и малым, очень многое нужно. А вот стали б мы все из России завозить, так мигом бы нас нашли.

— А коли города ближе подступят, через реки мосты наведут? — Нелли вспомнила вдруг странное выраженье в лице отца Модеста, когда речь зашла о Барнауле.

— Тогда и думать станем, — беспечно улыбнулась Арина.

— А валуны зачем вокруг города лежат?

— Сейчас просто так, а раньше хорошую службу служили. Лет тридцать первые поселенцы их стаскивали кольцом. Потому и в Крепости тесно, горницы в домах маленькие да улицы узкие, чтоб из каменного круга не выходить.

— Так зачем он был-то?

— А ты погляди потом, как камни положены. Вроде и не впритык, а лошадь либо человек не протиснется. Высота не великая, а на лошади опять же не перепрыгнешь. Можно, само собой, лестницу приставить да залезть, да только это уже другой разговор. Больше одного человека по лестнице не подымется, и сотни лестниц враз не напасешь. Опять же ров перед камнями. А сзади частокол. Он повыше будет, да только его и поджечь можно, а так поди подберись.

Все сие говорила Арина примерно так же обыденно, как стала бы дома какая из соседских девушек рассказывать, откуда выписывает она чепцы и платья. Положительно, как раз это и нравилось Нелли!

— Само собой, против настоящей армии это не оборона. А для наших краев очень даже хорошо.

— Так против кого ж оборонялись?!

— Первые сто лет очень кочевники докучали из Монголии. Им не завоевать, налететь да пограбить. Бывало, лета без набега не проходило. Сколько наших-то погибло, помыслить горестно. Теперь набеги только старики и помнят, а все одно настороже живем.

— Расскажи с начала, Арина! У меня голова кругом идет.

— Куклу-то с полу подними Настенкину, тут ить все в этой горнице с нашего младенчества так и осталось.

Нелли, покраснев, выскочила из постели и подняла куклу. У ней таких не было никогда: кукла была красавица с фарфоровыми головой, руками и ногами. Лицо, несомненно китайское, было тонко-тонко раскрашено, к голове подклеены настоящие волоса. А вышитое цветами шелковое платье!

— Ну, о царевиче Георгии ты знаешь. Как он Воинство основал, от престола царского отказался — не хотел новой смуты подымать.

— Вот только это и знаю.

— До старости царевич Георгий в бегах прожил, то в Новгороде, то где. Не зря его Иоанн-то искал. Только чем больше семья, тем скрываться сложней. А уж орден целый чтоб прятался средь людей, непременно нужно место сборное. Шесть десятков ему было, как решил царевич искать спокойное место в землях незнаемых. Сыновей, внуков и соратников было с ним без малого сто человек. И сейчас из России добираться долго да трудно, а они больше года шли. В городах-то нельзя появляться было. Потом место искали. Знака он ждал особого, а знак вовсе простой вышел. У вас, вишь, в России-то гнус всякой человека кусает летом до волдырей, особо в лесах. Сказывают, и по лесу не погуляешь вечером, эдакая гадость все испортит. Верно ведь?

— Удовольствия мало, — согласилась Нелли. — Разве когда ветер дует, сносит мошкару-то. Только сие дело обыкновенное.

— Летом они досюда дошли, — рассказывала Арина. — Еще в Сибири их гнус извел, в первую голову детей да женщин. А здесь не сразу и заметили, что вечер настал, а кровопийц нету. Сперва не поверили. На другой день тож. А уж после царевич старый и сказал: от кровопийц мы бежали, а туда притекли, где их несть. Так и порешили здесь строиться.

— А отчего Белая Крепость?

— Сперва просто Крепостью звали. Крепость и Крепость. А после у ойротов переняли. У них, вишь, легенды есть, что, покуда они сюда не пришли, здесь белые люди жили. Нас они первых за тысячу лет увидали, белых-то. Испугались, решили — духи старых хозяев воротились. Долина Духов-то почему называется, что там духи белые остались от тех, кого перебили тогда они в свое кочевье. Боятся. Тот народ сильный был, единственно числом они взяли. По-ихнему город называется Крепость Белых Людей, только это долго. Вот мы и стали говорить Белая Крепость.

— А с ойротами воевали?

— Воевали, конечно. Да, на наше щастье, всякий кочевник друг другу враг. Здешние у нас от пришлых под защитою. Тяжело первые поселенцы жили, куда как тяжело. Ну да ты еще наслушаешься тут рассказов о старых днях.

Дверь без стука распахнулась, и в комнату вихрем влетела Катя. Вихрь был сверкающий, яркий. Платье цвета само, с широкими рукавами, высокою кокеткой и отложным воротом, едва доходило до колен. По подолу шел вышитый вишневыми нитками орнамент. Синие штаны, как и у Арины, заправлены были в войлочные бисерные сапожки.

— Ну как, хороша? — воскликнула она. — Лучше мужского платья, и даже лучше цыганского!

— Узнаю платье-то, Настешка из него выросла, — улыбнулась Арина. — Тетя Олимпиада тебе дала?

— И шапку с хвостом, и тулупчик, и кожаное навершье на штаны, мехом внутрь привязывается!

— А для чего вы эту одежду носите? — заинтересовалась Нелли.

— Удобная она для этих мест. Сколько столетий кочевники ее носят, не зря же.

— Лекарь сказал, тебе лежать сегодня. Побегу Крепость смотреть, ох, любопытно тут! — Катя умчалась.

Но прошел не один день, а целых три, прежде чем Нелли довелось встать с постели. Параша с Катей, необыкновенно оживленные, то и дело появлялись, но Арина просиживала у Нелли часами, больше теперь расспрашивая о Санкт-Петербурге и других местах, где довелось побывать Нелли, чем рассказывая.

Наконец Никита Артамонович разрешил подняться.

— Оденься по-здешнему! — подначивала Катя, и ее поддерживала Олимпиада Сергеевна, высокая и статная женщина лет пятидесяти, то ли тетка, то ли двоюродная тетка отца Модеста, Нелли не совсем поняла. Княжна Арина упоминала, что тетушка Олимпиада — отчаянная охотница и еще годов десять тому осмеливалась ходить с рогатиною на медведя. Был на ее счету и редкий красный волк, чья голова украшала одну из горниц — Нелли ее покуда не видала. Как поняла Нелли, Олимпиада Сергеевна была хозяйкою дома.

От ойротской одежды Нелли отказалась, хотя круглая шапка с голубовато-белым хвостом и была соблазнительна. Быть может, неожиданно взыграло в ней воспитанье Елизаветы Федоровны, которая бы непременно напомнила, что одежда хороша не сама по себе, а в сочетании с наружностью человека. То, что играло на черноволосой яркой Кате или нежно-румяной синеглазой Арине, бледноватой Нелли с ее серыми глазами едва ли личило.

— Рад пройтись с тобою по Крепости, маленькая Нелли, — с шутливою торжественностью изрек отец Модест. К ним присоединились и Роскоф, Параша и Катя, но не Арина, и Нелли, выйдя за порог, сразу поняла почему. Узкие улицы никак не были предназначены для верховых прогулок, кроме разве что главной. Пожалуй, и был весь городок размером с большое село, но в селе дома не лепятся друг к дружке. А эти высокие терема с затейливыми многоскатными крышами, казалось, переходили один в другой. Нелли подумала невольно, что не так уж весело было б жить в этой тесноте, когда б вокруг не открывалось необозримых горных просторов.

— Некоторые живут наособицу в тайге, — заметил отец Модест. — Теперь опасности в этом нету. Кроме медведей, известно.

Однако в полуденный час улицы были почти пусты. Несколько вовсе маленьких детей катались с деревянной горки.

— Соломония!! — грозно крикнул женский голос из стукнувшей сзади двери. Нелли вздрогнула: лицо толстой черницы и царские палаты мгновенно всплыли перед ее глазами.

Девочка лет пяти, с тремя рыжими хвостиками на шапочке, съехав на заду, неохотно поднялась на ноги.

— Соломония! — Женщина так и не высунулась из сеней. — Кто тебе разрешал играть с ребятами? Или не у тебя вчера горло болело?

Девочка затопталась на месте, затем подобрала со снегу деревянную лопатку.

— Домой немедля! — Женский голос смягчился. — В другой раз подумаешь теперь, как сосульки грызть!

Девочка побрела к дому, откуда ее призывали, — медленно и все время оборачиваясь туда, где и без нее продолжалось веселье.

Заглянув Нелли в лицо, отец Модест расхохотался.

— Сие очень частое здесь имя, — пояснил он. — Немало встречается, само собой, Георгиев, но ты не встретишь тут ни Василия, ни Ивана. Почитаются нещасливыми именами, хотя сие не более чем глупый предрассудок. В самом деле, можно ли из-за какого-то мерзкого злодея отказываться от покровительства апостола Иоанна, самого юного из Евангелистов? Хотелось бы мне, чтоб эти глупости забылись.

— Глинская была Елена, — заметила Нелли.

Отец Модест смутился.

— Пожалуй, ты первая Елена в Крепости, — ответил он наконец. — И ты принесешь ей щастье.

— Отчего открыта дверь? — озаботился Филипп, указывая рукой.

— Небось детская небрежность, — отец Модест, взбежав на крыльцо, вдавил дверь в косяк. — Выстудили дом, озорники!

— Но не случилось ли чего? Отчего дверь не на замке?

— Во всем городе нету ни одного замка. К чему они нужны?

— А где ж жители крепости? — не утерпела Параша.

— Прибыли-то мы в воскресный день. Понятно, что было людно. А сей час из мужчин мало кто дома — только охранный отряд, учитель в школе да кто в вифлиофике за книгами. Здешняя жизнь суровая, маленькая Нелли, дел много у всех.

— А дамы?

— В работе домашней. Стирают, готовят, да мало ли дел.

— Стирают? — охнула Нелли. — А люди на что?

— Слуг в Крепости нету, маленькая Нелли.

— Что-то сие отдает ненавистным Вам масонством, — нахмурился Роскоф.

— Я не говорил, что здесь все равны, Филипп. Отнюдь не говорил. Но когда мы выживали, потребно было, чтобы работала каждая пара рук, способная трудиться. Труд — не унижение для благородства.

— Но откуда пополнялся сей народ?

— В различные времена по-разному. Многих стрелецких сирот приютили здесь в царствование Петра.

Нелли вовсе не знала, кто такие стрелецкие сироты, да и занимало ее мысли вовсе другое.

— Отец Модест, отчего… отчего княжна Арина…

— Не может ходить?

— Да.

— Глупость ребяческая, — лицо отца Модеста как-то странно напряглось. — Есть преданье про девочку, что спасла Крепость от монгол, спрятавшись надолго в ледяной воде. Я не люблю теперь сию историю, нету настроенья рассказывать. Арина с Анастасией, сестрою моей, надумали приучать себя к водному холоду, чтобы при случае оказаться не хуже сей героини. Слыхали они от взрослых, что привыкать ко всему надо с немногого, да только поняли неверно. Вместо того чтоб окунаться в воду на мгновение всем телом… Ну, словом сказать, Арина однажды простояла пять часов по щиколотку в ледяной воде. Приступы невыносимых болей терзают временами все ее тело, но только щиколотки отказались служить. Но довольно о том. А сейчас я покажу вам церковь, где служил первую свою Литургию.

 

Глава XII

Деревянная церковка, срубленная с таким же рачением, как и все зданья вокруг, стояла на маленькой площади. Маленькая икона над входом, изображающая повергшего змия рыцаря, указывала, что храм посвящен святому Георгию.

— Давно уж храм маловат, — заметил отец Модест, взбегая по высоким ступеням. — По дням воскресным служатся чередом по три Литургии. Был он воздвигнут в первые же десятилетья.

Внутри царил полумрак, лишь золотисто горели восковые свечки перед иконами, черными от старости и вовсе новыми, сверкающими яркой киноварью и лазурью, непотемневшим металлом окладов. Печь не топилась, и от дыхания с уст слетал легкий пар.

Только сейчас Нелли обратила вниманье, как смешно крестится Роскоф: в другую сторону и всею ладонью.

— Давненько я здесь не был, — улыбнулся отец Модест, вытаскивая из ящика свечу.

— Все не решаюсь Вас спросить, — негромко заметил Роскоф. — Вы вить ушли сюда много прежде изменений, что ввел патриарх Никон. Как могло получиться, что вы не с теми, кто зовется раскольники?

— Вопрос хорош, — усмехнулся отец Модест, затепливая свою свечку. — В двух словах не передать, какие шли тут дебаты. Коснусь сейчас самой сути. Едва ль в церкви западной могли бы проистечь такие беды из-за того, что затеял Никон. Различье уставов бывает в ней и большим. В самой сути перемены зла нету, но худо была она проведена. Мы наблюдали издали, и разум наш не был замутнен обидами. Быть может, настанет черный год, когда нам придется уйти в раскол. Но год сей не настал, ибо ереси мы тогда не нашли. Бывали на Руси времена и похуже, когда адское пламя ереси грозило опалить трон.

— Давно ли?

— Раньше Грозного.

Нелли слушала вполуха, следя, как прозрачные капельки воска твердеют, стекая, как танцует на своем стебельке крошечный огонек. Отчего такая радость охватывает душу, когда ставишь свечку?

— А я вить слышала тут уже от старухи одной про ту девочку, — шепнула Параша, слегка удержав Нелли и Катю в притворе, когда мужчины вышли.

— В которую Арина играла? — спросила Нелли.

— Ну. Случилось это, когда детьми были деды нынешних стариков.

«Больше сотни лет назад», — прикинула Нелли.

— Была она далеко в тайге, а зачем там оказалась, никто не помнит. Дуней звали девочку-то. Увидала она монголов — пришли, да остановились ночлегом на открытом берегу. Другая бы побежала лесом предупреждать своих, покуда они спят.

— Ночной тайгой можно и не добежать, — заметила Катя.

— Во всяком случае, Дуня-то иначе решила. Татарва леса не любит, вот и стали они так, чтобы все подступы издалека видать. Сами спят, а часовые стоят кругом. Дуняша-то и сообрази: под водою мимо них проплыть, так внутрь круга попадешь, где дозорных нету. С лесистого берега в воду нырнула, да подплыла к пустому. А монголы сидят пируют, спать не хотят. Радуются, что скоро Белую Крепость разграбят. Девочка затаилась за камнем, ждала, покуда они конину из котлов лопали да пьяное молоко хлебали. Долго ждала, а стоял ранний май, хотя реки здешние и летом холодные. Наконец монголы наелись да захрапели. Тогда Дуня из воды вылезла, да главного их царя ножиком своим заколола в самое сердце.

— Ай, молодец! — завистливо восхитилась Катя. — А уплыть-то успела?

— Успела. Татарва в приметы страх как верит, она знала. Решили они, что поход неудачен будет, коли так начался. Вот и повернули восвояси.

— Молодец! — согласилась и Нелли.

— Вот только не знали они тогда, Арина с Настасьей, маленьким это не любят рассказывать… — Параша помолчала. — Дуня через неделю умерла.

— Как умерла?

— Так и умерла. Застудилась насмерть. Так и не смогли ее выходить. …Напротив церкви тянулось длинное невысокое здание, стоявшее наособицу.

— Сия пустота — почетнейшее окружение здесь. Содержимое сей скорлупы должно быть уберегаемо от пожаров.

Уходящие под потолок ряды тисненых переплетов потрясли воображение Нелли и Роскофа, оставя, впрочем, вполне равнодушными Катю и Парашу.

— Какая вифлиофика! Да здесь тысячи волюмов! — Роскоф осекся, заметивши, что в зале есть люди. Молодой светловолосый монах стоял на верхних ступеньках лесенки, углубившись в раскрытую латинскую книгу так, что забыл сойти с нею за стол. За длинным же этим столом сидел высокий седобородый мужик в вязанной из грубой шерсти рубахе и меховом жилете.

— Княсь Андрей Львович! — радостно окликнул его отец Модест.

Мужик поднялся с радушною улыбкою, откладывая то, что читал: французской новостной листок.

— Прошлогодний, друг мой, за октябрь, — обернулся он к сделавшему стойку Роскофу. — Вести неотложные мы получаем голубиною почтой и иными путями, издания же регулярные добираются до сих пределов долго. Я наслышан уже о Вас и душевно рад знакомству.

Роскоф раскланялся.

— А сей отрок и есть Елена Сабурова, — князь положил руку на голову Нелли: рука была тяжелой, много тяжелей, чем, к примеру, рука Кириллы Иваныча. Но светлые глаза его под высокими бровями смотрели так цепко, словно и Нелли была новостным листком, который ему не слишком трудно было прочесть. — Обременительно, пожалуй, рисовать генеалогическое древо: для простоты я стану, коли ты не против, звать тебя племянницею.

— Благословите, отче, — снизошедший от латинских книг монах сложил ладони. — Едва ль Вы помните меня, когда Вы принимали сан, я был служкою.

— Отчего же не помню, — улыбнулся отец Модест, благословляя. — Единственно, не знаю теперешнего имени.

— Ныне я брат Сергий.

— А сие чей портрет? — перебила Нелли, оглядывавшая залу. Портрет, обративший на себя ее внимание, и вправду был примечателен. Виси он в храме, приняла бы за икону. Первое, Нелли никогда не видала, чтобы портреты писались не на холсте, а на подогнанных досках. И еще что-то в изображении пожилого бородатого мужчины напоминало икону. Быть может, то, что предметы — книги и чернильница рядом с ним на столе, на коий он опирался рукою, были странно выворочены, как не бывает в жизни. Одет мужчина был в темно-зеленый плащ, отороченный мехом, на груди его висело на крупной цепи какое-то украшение. Одеяние на потемневшей картине легче было разглядеть, чем лицо. Казалось, изображенный стоял в сумерках, так потемнели краски. Но, приглядевшись в этой темноте, можно было различить высокое чело, брови вразлет над светлыми глазами и вытянутый тонкий нос. На кого-то лицо это было похоже из знакомых.

— Больше других из нынешних похож на него княсь Андрей, — улыбнулся Нелли инок.

Теперь Нелли и сама видела сходство князя с портретом.

— Но кто он между тем?

— Ах да, откуда ж тебе знать, — брат Сергий рассмеялся. — Царевич Георгий.

— Сие, я понимаю, прижизненное изображение? — спросил Роскоф.

— Тем и ценно, не живописью же.

Филипп вглядывался с немалым интересом, меж тем как отец Модест и князь чуть отошли от других.

— С утра отправил я двоих допытчиков в Омск, но когда еще там будут, — хмурясь, негромко говорил отцу Модесту князь. — Боюсь, что прав ты в своих опасениях.

— Далеко же тянулась за беднягою сия рука.

— Россия все ближе к нам, но вместе с нею ближе ее болезни, — отвечал князь Андрей Львович. — Ну да успеется о том. Брате Сергий, чую я, заработались мы с тобою до беды!

— Ох, незадача! — Инок хлопнул себя ладонью по лбу и проворно метнулся к небольшой печи, топившейся в конце залы. — Ан нет, не прозевали покуда!

В руках его оказался медный котелок. Вскоре молодой монах уже шел обратно с уставленным чашками подносом. Чашки оказались из тончайшего китайского фарфора, а клубившийся над ними пар щекотал ноздри ни на что не похожим сладким запахом. Напиток, разлитый в них, был непрозрачного цвета, то ли коричневатого, то ли розового. Пожалуй, цвета лепестков чуть увядшего розана.

— Чаем, какой пьем мы здесь, мало кто лакомится в России, — сказал князь. — Однако ж самой изысканной китайской траве у нас предпочитают то, что само растет под ногами.

Нелли не без опаски подняла свою чашку.

— Листья бадана варятся в воде пополам с молоком, — улыбнулся ей брат Сергий. — Сей напиток очищает кровь и бодрит разум.

— Хороша трава, ой, хороша, — Параша даже зажмурилась, вдыхая. — Коли доживем здесь до лета, с собою росточков возьму.

— Завянут на чужой земле, душенька, даже и не хлопочи зря.

Нелли решилась и глотнула. Нельзя сказать, что напиток ей понравился, однако отчего-то захотелось сделать еще глоток.

— Дивное питье, — похвалил и Роскоф. — Мы, французы, знаем толк больше в винах, но начинает мне представляться, что не меньше богаты вкусовые свойства трав.

— Странно глядеть мне на тебя, племянница, — князь вздохнул. — Ты вовсе дитя на вид. Однако ж ты успела побывать в плену у опаснейшего демона, и тебе дан свыше дар, быть может, таящий его погибель.

— Отчего охотитесь вы за Венедиктовым? — смело спросила Нелли. — Зла в мире много, и, я чаю, не всякое зло вам поперек.

— Как говорит один народ, что живет подале отсюда, в тундре, в реке Зла текут два потока. — Князь Андрей Львович, казалось, не удивился. — Они не смешиваются. Одного из этих зол мы не касаемся, другое же убиваем везде, где находим. Но надобно ль тебе о том задумываться, я не знаю. Ты лишь дитя, играющее в игрушки, и гениальность твоя в том, что ты безмятежно прикасаешься к великим вещам. Играй, дитя, играй, а коли опрокинутый тобою солдатик окажется сгустком древнего Зла, что же, тем лучше.

Нелли допила остывший бадан.

— Нравится ль тебе Белая Крепость, маленькая Нелли? — спросил отец Модест, когда они вновь вышли в морозный день.

— Да, — Нелли, поколебавшись, стянула маску и запихнула ее в карман: мороз уже не был так зол. И то сказать, не за горами март, март даже не за этими горами, что обступили крошечный резной городок. — Но вить я не затем здесь, чтобы ею любоваться.

— Ларец твой уж у тебя в горнице, — ответил отец Модест. — Только не набрасывайся на него, как изголодавшийся на обильную пищу. От сего случается изрядная тяжесть в желудке.

 

Глава XIII

Вот уж странность: столько значил для Нелли ларец, а содержимое его впервые было полностью разложено на столе, и его возможно стало спокойно рассматривать столько, сколько хотелось. Не надобно ни таиться, ни торопиться. Саламандра, словно страж, весело косила красным глазком на немыслимое сверканье, словно детская светелка неведомой Насти превратилася в пещеру Аладдина. Огонь единственной восковой свечи отражался в сотнях многоцветных граней, бросающих тонкие иголочки-лучи.

Приглядевшись к сверканию, можно было увидеть, что драгоценности разложены на три кучи. Нелли, отец Модест, Параша и Катя сидели за столом, деловито перебирая камни, словно бобы для супа. Впрочем, заняты этим были трое кроме Нелли: та лишь наблюдала, не дотрагиваясь сама.

— Он наверное знал, какая вещь ему потребна, — повторяла Нелли задумчиво. — Сам признавался, что знает с тех пор, как увидал. Попыталась я тогда выведать, так он хитрый.

— Ну, понятно, нашла дурака. — Катя поднесла к лицу брошь из рубина, и в ее черных глазах заплясали багряные искорки. — А эта цацка как?

— Прошлый век, — ответил отец Модест, — хотя и начало, судя по оправе. В сторону покуда.

Катя переложила рубин из одной сверкающей груды в другую.

— Вот чудная браслетка, вроде детской, — Параша подняла сцепку похожих на маленькие яички мутно-белых полупрозрачных камушков. — Ох!

Закачавшись в пальцах девочки, яички заиграли радугою.

— Опал-арлекин, как называют такие камни итальянцы. — Отец Модест, приподняв ладонью, пригляделся внимательней к серебряным сочленениям украшенья. — Это не браслет, а нарукавье, девичье, не женское. Верно, к нему была пара, да потерялась.

— Так куда его? Оно — старое?

— Старое. Сюда.

Камешки пристроились в другую кучу.

Нелли давно уж приглядывалась, ожидая, когда из неразобранной груды извлекут восточное, видно, колье, в виде двух золотых змей, удерживающих крупный черный камень.

— Неужто золото? — обескураженно спросила Катя, наконец до него дотронувшаяся. — Экой странный цвет!

— О, нет, не золото! — Отец Модест ухватил двумя пальцами одну из змеек у головы, словно она была живой и могла укусить, выпустив из пасти черный камень. — Я встречал подобное у Платона, но вижу впервые. Сие оришалк. Право слово, настоящий оришалк! Сплав золота с медью.

— Сдается мне, что я уж слыхала это слово, батюшка, — Параша наморщила лоб. — Вот только никак не вспомню когда.

— Едва ли ты читывала Платона, Прасковия, — как-то вскользь заметил отец Модест. — Но откладываем вслед за девичьим зарукавьицем, украшение весьма старое.

— А сие что вообще такое? — Нелли еле удержала собственную руку.

— Застежка для верхнего платья, также давней работы. Сия камея никак не подходит, начало столетия нашего…

— Это бабушки Агриппины, она от Пугача нас с Орестом спасала… Дедушка брошь на годовщину свадьбы заказывал резчику в Милане.

— Она тебе рассказывала?

— Нет же, я камею надевала не раз, — пояснила Нелли нетерпеливо: ей казалось, что дело идет слишком уж медленно. — В первый раз я видала, как они молодые были, я и не поняла, что Грушенька и есть бабушка. А второй уж раз я самое себя видела, да брата маленьким…

— Ладно, брошь сия нам не надобна. — Отец Модест отложил камею вслед за рубином.

— Серьги-то какие, красота, — Катя залюбовалась изумрудами. — Только к твоим глазам к серым зеленое плохо. Не личит!

— Плохо, не личит, — передразнила Нелли. — Я что, на бал собираюсь? Что серьги, отче?

— То же, что и камея. Одного времени.

Свеча догорела до серебра, и пришлось втыкать в горячий подсвечник новую. Предвесенняя ночь за окном сгустилась до самого темного, предрассветного часа. Третья груда на столе убывала, превращалась в заметные по отдельности украшения, числом пять, три… в одно-единственное грубое золотое кольцо с мутноватым сапфиром.

— Старей много прочего, — отец Модест переложил последнее кольцо к «нужным» и поднялся.

Параша между тем принялась заботливо укладывать «ненужные» обратно в ларец.

— Ух, аж в глазах рябит, — Катя потянулась.

— Что же, маленькая Нелли, сдается, мы тебе немного помогли. Все ж таки по-настоящему старинных вещей меньше в ларце, чем других. Об одном тебя прошу, уж утро скоро. Ложись почивать с Богом!

— Я лягу, — пообещала Нелли с правдивым взором. Пора бы гостям и честь знать!

Но Параша замешкала, укладывая Нелли, расплетала косицу, взбивала постель.

— Ты, касатка, вправду не ври, ложись! — говорила она, невозможно долго расправляя перину.

— Да не вру я, это ты мне спать все не даешь! — Нелли терла пальцами покрасневшие веки.

— Да ухожу уж… — Параша, хитро глянув, загасила железным колпачком свечу. Нелли с удовольствием бы ее ущипнула! Впрочем, пустое: небо в узеньком окошке начинало понемногу синеть. Параша, тихонько ступая, выскользнула в двери.

Нелли помедлила под одеялами, поджидая, когда станет светлей. Противная дрема, обволакивая теплом нежнейших пуховиков, потихоньку овладевала ею. Ну, нетушки! Слишком долго она ждала, чтобы теперь спать! Нелли решительно спустила ноги на пол.

Нужды нет, она вить вполне разумна. Не станет она нарочно искать сейчас мрачных тайн и жестоких зрелищ. Это вправду можно отложить на завтрашний день. Поэтому почерневшее широкое кольцо, на котором и камни грубой огранки загрязнены временем, так, что и не разберешь, что они есть, Нелли надевать не станет. Давними грозами веет от сего кольца. Девичье украшенье из опалов цвета разведенного водою молока, в котором плещется веселая радуга, — вот то, что ей сейчас как раз подойдет. Радостное, теплое, безмятежное украшение.

Рукава широченной ночной рубахи, выданной Олимпиадою Сергеевной, оказались Нелли чуть длинноваты. Как раз удобно подтянуть тончайший вышитый белыми нитками лен на запястьи и скрепить. Жаль, нету пары!

Пара есть. Второе нарукавье собирает рукав льняной ночной сорочки, нет, не ночной, дневной. Поверх сорочки она надевает холстяную запону — не сшитое в боках одеянье из небеленой ткани подвязывается бисерным пояском. Жесткие чулки из пестрядки не вязаны, а шиты, очень неудобны, но привычны. Тоньше их кажутся сафьяновые зеленые башмачки. Она одета. Праздника нету, нечего и наряжаться. Осталось только заплести косу, широкую, сложную, но привычные пальцы справятся легко.

Она, Машенька, как всегда, проснулась на рассвете. Да, она Машенька. Хоть и ворчала о том бабушка Серафима, что в старину-де, в добрые времена, не называли дочерей Мариями. «Ни одной не было на Русской земле, слишком чтили святое имя, чтоб обычным девкам давать… Нет в людях теперь того благочестия. Ишь, Мария! Давеча от мамок в малину убежала, а с утра дерзит! Мыслимое ли дело?» Но матушка, дивно румяная от уже снедавшей ее тогда хвори, возражала: «Благочестие ли то было? Разве не лучшее дело родителей дать дитятке самого сильного заступника на небесах? Не успею взлелеять, так, быть может, Царица Небесная дитя убережет». Тут бабушка огорчалась и спорить переставала.

Машенька подходит к оконцу, берется за тяжелую створку, в коей больше свинца, чем слюды, отворяет. Свешивается через подоконник. Начало года, первые осенние дни. Солнечно, но золотистые клочья тумана еще не успели растаять на усыпанных красными ягодами кустах шиповника. Кое-где шиповник разросся так, что к стене старого терема не подойдешь. А подойдешь, так исхлещешься в высокой крапиве, которую давно пора б покосить. Но старый терем помнит еще, как прапрадед Никита уходил на Куликово поле. Деревянные дома стареют, как люди: осел красный угол в больших сенях, и пол сделался покат, в девичьей протекает крыша. Вместе с домом одряхлел и сад. Пруд не чищен, не покатаешься на лодке — весла увязнут у берега в густых водорослях. Большой дуб разбит молоньею по самое дупло и грозит рухнуть. Но Машеньке милы и сад и терем. Жизнь ее течет щасливо.

Не поменялась бы она ни с одной из великих княжон! Пусть горница ее мрачновата и без дорогого убранства, но разве так бы ей жилось, будь Сабуровы богаче и знатней? Разве разрешали б ей кататься с посадскими на ледянках и провожать на улицах Масленицу? Пожалуй что и писать не учили б, хоть и по старинке, стилом на бересте, а не краскою чернильной умеет она выводить буквы. Коли б научили читать, так дали б только молитвослов, а никак не любимую ее книгу о заморских зверях-бестиях. В высоких теремах девы живут в строгости, ох, в какой строгости!

А самое важное… Машенька краснеет. Разве б росла она, будучи великою княжною, вместе с нареченным своим женихом? Разве б играли они с младенчества в городки и горелки? Разве переглядывались бы за трапезой, рвали б вместе желтые кувшинки, промокнувши и перепачкавшись тиной? Вон Елена Иоанновна, сказывают, даже на обручении видала не жениха своего Александра Литовского, а пана, что его представлял.

А Борис, оставшийся сиротою после взятия ливонского города Тарваста, сызмала взят в дом опекуна своего, а Машенькиного родителя. Никто не думал скрывать от невинных детей, что предназначены они друг другу. Как, должно быть, страшно идти за чужого, а не за того, кого велено любить с младенчества!

И Машенька вправду любит темноглазого живого Бориса. Он весел и хорош собою: строен, пусть невысок, темноволос и чернобров, а лучше всего в лице его длинные ресницы да девичий яркий румянец. Машеньке скоро сравняется пятнадцать, а Борис не недоросль уж, а новик, и опека над ним кончена, скоро ждать свадьбы.

Нет, по всему хорошо, что не так уж Сабуровы и высоки!

«Маша! Сестлица!» — произносит не выговаривающий рцы голосок. В светлицу входит малютка Соломония, чьим рожденьем оборвалась матушкина жизнь. Пятилетняя девочка одета лишь в синюю рубашонку, но на распущенных волосах ее красуется какой-то сплетенный из соломы и осенних цветов венец.

«Ты в кого играешь?»

«Я иглала, что я княгиня, но тепель уж пелестала. Маша, Глазок плопал! Никто не видал его!»

Озорной щенок охранной породы неразлучен с девочкою. То-то горе ей будет, коли что случилось с глупышом! Кровные собаки долго глупы, в отличье от беспородных. Мог свалиться в звериную нору, а теперь никто не слышит, как бедняжка лает… Странно, что одна неприятная мысль вызывает другую, из темноты, куда Машенька вовсе не собиралась заглядывать! Да и пусто в той темноте! Не больше там чудовищ, чем ночью в сенях! Меньше надобно книжку про бестий на ночь читать, и не будет глупых тревог! И Глазок сыщется! И все будет хорошо!

«Скажи девкам, чтоб поискали, Соломонюшка! Я и сама выйду с вами, только урок докончу!»

Проводив девочку, Машенька решительно берется за запись прошлого занятия. Вот выведено ее рукою число «VI», на коем остановилась она переписывать. Остановилась, когда вошел Борис. Вот презрительная черта, выведенная его рукою — она пересекает цифру.

«Неразумный счет! — молвил он насмешливо. — У чисел римских своего лица нету. Не шестерка это, а лишь число, на единицу больше пятерки. Всего три числа в десятке — один, да пять, да десять. Вот что есть число настоящее!»

И рядом выведенная рукою Бориса цифра «6».

«Так это ж то же самое, только арабскою цифирью!»

«То же, да не то. Во всех языцех шестерка с звука шипящего начинается, вроде как по-змеиному. А звук тот с буквы, гляди, я рисую, „S“. Ни на что не похоже? У египтян древних он змею и означал».

«А по-нашему не с этой буквы!»

«С буквы, что похожа на букву „шин“. Так еще лучше. Смотри, как арабская шестерка, ровно змея, тож свернулась. А по-иному изогнется, девяткою станет. Значенье меняет и неизменною остается».

«Да лишь бы счислять удобно было, велика важность!»

«Ну да, ты женщина, не понять тебе», — лицо Бориса делается неприятно. Отчего сияющие карие глаза его всегда казались ей большими? Вовсе они невелики.

Машенька с досадою отстраняет исчерканную розоватую бересту. Отчего так томительно ей воспоминанье о том разговоре? Диво ли, когда вьюноша похваляется? Перед кем же ему себя ученым показать, как не перед невестою? А что ученей он ее, так и то вить правда. И прилежен Борис в учении, в том ему не откажешь. Всегда его за смышленость хвалили дьячки, а уж как стал заниматься с ним новый духовник отец Аркадий, так уж и вовсе не оторвать его от уроков. Не грамматикою с арифметикой они занимаются, а высоко парят в познании Божественного. Десятой доли ей, Маше, не понять в их разговорах о Троичности Божества. Даже и сотой. Вроде как спорят о чем, а может, отец Аркадий спорит с кем еще, да объясняет то ученику своему?

Так что ж ей, глупой, не по нраву? Что жених ее не только красив ликом, но и благочестен так, что даже дряхлая бабка Серафима умиляется сердцем?

Вот и сегодня отец Аркадий придет после полудня. Ну и хорошо, что придет. Величествен, но не суров отец Аркадий. Всегда найдет доброе слово даже для малютки Соломонии. Бывает, что бражничают святые отцы сверх меры, бывает, что в гневе и руки распускают на прихожан. А про него со всех сторон доброе слышно. А вить мог бы возгордиться, прислан из Москвы всесильным дьяком Федором Курицыным, приближенным советником самого Великого Князя Иоанна Васильевича. Хорошо, что выделяет батюшка Бориса.

Стоило б взять да подслушать, о чем наедине они говорят? Да ума она лишилась, что ли? Стыд-то какой! Зачем ей вытворять такое? Что за заноза такая засела в щасливой Машиной жизни? Что за невнятные сомнения гложут ее душу?

Она положит им конец! Чего ей грозит — положим, послушает она тайно мудреный урок, соскучится до смерти, в другой раз не захочет. А на душе станет спокойно. И больше она никогда так поступать не станет. Никогда.

 

Глава XIV

Солнце, перевалившее за полдень, играет разноцветными сполохами в снятом молоке опалов. Ветви дерут одежду, хорошо, что толстые чулки защищают от крапивы. Машенька крадется вдоль стены. День теплей летнего, утренний туман растаял без следа. Окна растворены в сад. Вот и окно горницы Бориса.

Внутри так тихо, что слышен скрип гусиного пера — в отличье от Машеньки Борис умеет выводить, не сажая сок чернильных орешков безобразными пятнами, яркие черненькие буковки. Молодец он, право, молодец!

Но вот заскрипела дверь, прекратился скрип, торопливо стукнула скамейка, отодвинутая от стола.

— Благослови… — Борис произнес какое-то несуразное слово, но Машеньке удается догадаться, что это, верно, «батюшка» на греческом либо латинском языке.

— Благословляю и хвалю, что переписываешь ты книгу «Махозор».

— А в монастыре Кирилловом так и не знают по сю пору, что сие за книга? — Борис негромко засмеялся.

— Есть уже у нас монастыри, где знают все. Советник Иоаннов и сноха его Елена держатся нашего учения, дитя мое. А вить от вдовой княгини зависит, как будет воспитан отрок Димитрий, венчанный дедом на царство. Пятнадцать лет невидимой брани — и мы побеждаем. Едва ль теперь можно нас остановить. Но не об том сейчас речь. Сын мой, по-прежнему ли сердце твое дерзновенно?

— Я ищу могущества и знания, я все отдал бы ради них!

— Отдашь, быть может. — Ласковый голос отца Аркадия стал насмешливым. — Но переступишь ли через себя самого, не побоишься ли нарушить запреты, впитанные с материнским млеком? Только избранный способен на это. Воистину, нарушить запреты — значит победить страх. Это очень страшно, вьюноша.

— Я страшусь только одного — не получить власти над живыми и мертвыми, коей ты поманил меня, учитель. Я хочу знать о людях тайное, чтобы управлять их волей! А страх — разве доселе я выказывал его? Разве не перевернуты у меня на ночь иконы? Разве не надругался я над нательным крестом?

До сего мгновения Машенька не понимает ничего. Теперь ее словно окатывает из раскрытого окна ледяной водою — кожа покрывается пупырышками озноба. Как это — надругался над крестом? Борис, ее жених? И говорит сие священнику? Нет, верно, она что-то не то подумала.

— Бросить вызов святыне — лишь полстраха. Настоящий страх — переступить через то, что кажется противным, внушено как мерзкое. Ты добыл уже собаку?

— Да, я привязал щенка в надежном месте. Он под рукою, чуть понадобится.

Щенка? Не о Глазке ли речь? Зачем Борису щенок?

— Но зачем мне собака, учитель?

— Съесть ее.

— Вы смеетеся надо мною? — Голос Бориса дрожит.

Дрожит и Машенька. Колени ее подогнулись, и она сидит под окошком на корточках. Крапива хлещет ее руки, но она не замечает жжения.

— Тебе страшно?

— Нет!!

— Все ль ты приготовил другое?

— Я нашел недавнюю могилу.

— Это хорошо. Недавние мертвецы говорят отчетливее.

— Но сока виноградного я не добыл, только вино.

— Вино? Вино не подходит, ученик, запомни это навсегда. Брожение — жизненная сила, она противна тому, кто хочет подчинить своей воле мертвое начало. Я держу у себя запас небродившего сока, и сам стряпаю недрожжевой хлеб. Все это понадобится тому, кто хочет поднять мертвеца. Ты воистину дерзновен, ведь есть иные пути овладения тайнами, чем некромантия.

— Но великий Схария, он был некромант? Ты вправду видал его самого, учитель?

— Я видал Схарию дважды, хотя сам учился у Хапуша из Литвы. Сам Хапуш не был некромантом…

Дальше Машенька не слышит. Сперва она не может подняться на ноги, но стремленье ее прочь столь велико, что она поначалу отползает от окна, помогая себе руками. Только когда голоса перестают быть слышны, она ощущает довольно силы, чтобы встать. Сперва она идет шатаясь, потом бежит, бежит не разбирая дороги.

Как она оказалась в лесу? Что она делает здесь? Ах, да: она ищет Глазка. Она будет искать, искать, искать собачку маленькой сестрицы, покуда не найдет. Жених ее оказался колдун. Она не пойдет за него, ни за что, ни за что не пойдет! Да, она скажет отцу, что хочет уйти в монастырь, отец не посмеет возразить, бабушка поддержит… Монастырь — это спасение! Спрятаться от колдуна среди добрых черниц, молиться за безопасными стенами…

Ах, нет! Тот сказал «есть уже у нас монастыри». Вдруг в такой-то монастырь она и попадет! Мать царевича Димитрия — колдунья! Дьяк Федор Курицын — колдун! Кому б ни пожаловалась Маша об услышанном, поверят священнику, а не ей! Отчего священники обучают теперь колдунов? Вить это ж страшней любого оборотня, это и есть оборотень… Искать, искать Глазка, сестрица будет плакать, если со щенком случиться беда! А с ней, с Машей, беда уже случилась, и никто не может помочь! Ей некуда идти, ее никто не спасет! Ее отдадут за колдуна замуж, а другой колдун их повенчает!

Серебряным зеркалом сверкнуло меж липами лесное озеро. Зажмуриться и прыгнуть, пусть укроет от этого ужаса добрая светлая вода! Нельзя, грешно!

Царица Небесная, спаси! Молонья разрывает с треском небо. Ледяной, совсем осенний ливень хлещет Машу по лицу, смешиваясь с ее слезами. Лен и холст промокают в мановение ока, облепляя разгоряченное тело. Как хорошо! Какой чистый, сладкий холод! Ливень все сильнее, от него некуда укрыться, даже если б она и попыталась. Потом можно будет и воротиться домой. Чистая вода все одно спасет ее. Водой полны башмачки, полны рукава сорочки, стянутые опаловыми нарукавьями.

Когда рукава успели высохнуть? В Настину горницу бьет полуденное солнце.

— Касатка, проснись!

Параша, склонившаяся над Нелли, увидала браслет.

— Да ты чего, во сне, что ль, камнями играла? Или ты просто заснула в нем? Почему поверх постели?

— Надела, а потом заснула… кажись. Только все одно во сне привиделось, да так ясно… — Нелли стянула нарукавье. Никогда она больше его не наденет, уж это наверное! Положим, самое Нелли после знакомства с Венедиктовым не испугаешь и самими говорящими мертвецами, не то что рассказом о них, но как же жалко бедную Машеньку!

— Была, оказывается, у Соломонии Сабуровой старшая сестра, — пояснила Нелли, прячась в перинах с несомненным намереньем поспать еще — уже без видений. — Умерла она, не дожив до пятнадцати годов, вроде бы от воспаления в легких.

— Нещастная!

— Не скажи, щастье ее было вовремя умереть, а то б ей худо пришлось. Вот только много чего я в толк не возьму.

— Так ты видала, маленькая Нелли, конец правленья Иоанна Третьего, — пояснил отец Модест, когда честная компания, считая на сей раз Роскофа, собралась после пира из пельменей с лосятиной, устроенного Олимпиадою Сергеевной. Аппетиту у Нелли не было вовсе, но отговорки не принимались: уж до Великого Поста рукой подать, надобно сил набираться! — Воистину страшное было время.

— Кто был тот священник?

— Еретик, волк в овечьей шкуре. О сем Аркадии я слышу впервые от тебя, но подобных ему перевертышей было куда как много. Самим Митрополитом был Зосима — тайный еретик. Помните, Филипп, я упоминал Вам, что единожды ересь немного не восторжествовала над Русью?

— Но откуда взялись сии еретики и что из себя представляли? — заинтересовался Роскоф.

— На Русь из Литвы, а там кто ведает. Лет за сто чернокнижников изрядно шуганули в Европе, не исключаю, что то были их потомки.

— Вы разумеете тамплиеров?

— Не исключаю сего. Но, быть может, то просто была ответвившаяся от иудейства секта каббалистов. Известно лишь, что весьма велики были их познания во врачевании и соблазнительны в астрологии, коей они завлекли многих. В сути же они были сатанисты, но только приоткрывались уловленным в сети не сразу, но постепенно. Ну да сие обыкновенная их манера.

Только сейчас Нелли обратила внимание, что отец Модест переоделся из привычного штатского платья в рясу, но не щегольскую, как бывало в Сабурове, а в самую простую, серой шерсти.

— А что за царевич Димитрий? Разве такой царь правил?

— Бедный отрок, о нем нельзя не сожалеть. Иоанн Васильевич был женат на Софии Палеолог, прилетевшей на Русь на двуглавых орлах. Но пред тем браком он вдовел. От первого брака с Марией Борисовной Великий Князь имел сына Иоанна Молодого. Тот успел жениться на Елене Молдавской и родить младенца Димитрия, когда заболел судорогами в ногах. Его взялся вылечить приезжий иудей Леон, но от лечения юный князь сперва слег, а затем и умер. Иоанн отрубил иудею голову, но сына тем не воротил, понятное дело.

— Не повезло бедолаге князю, хотя и иудея трудно определить в щасливцы.

— Князь получил по заслугам, как и отец его, — лицо отца Модеста странно омрачилось. — Канон запрещает лечиться у иудеев. А преступать каноны нельзя. Особливо правителям земным.

— Так что Димитрий?

— София родила Василия, который был старше племянника своего менее чем десятью годами. Все терялись в вопросе — кто законный наследник? Внук от старшего первобрачного сына либо старший сын от второго брака? Местные нравы были за первое, потребность грядущей Империи — за второе. Какой же Третий Рим без двуглавых орлов? Хотя едва ли это оправдает Василия, что чуть не отравил племянника. Государь узнал о том и изрядно разозлился на сына. Чтоб неповадно тому было в другой раз покушаться на мальчишку, дед при великом торжестве увенчал его бармами и шапкою Мономаха. Однако потом, когда раскрылись ужасы чернокнижной секты, приверженницей коей оказалась и вдовая княгиня Елена, испугался да воротил наследство Василию. И был прав, по сути. Лучше возможный убийца, чем сын еретички. Так что все бы хорошо, когда б Василий не пленился Еленою Глинской.

— Племянника он убил?

— Как ни странно, нет. Внука пожизненно заточил еще Иоанн, но по тем временам сие было решение пощадливое.

— А что за говорящие мертвецы? — вмешалась Параша, находя, что разговор отклонился.

— Наука, в которой используют мертвецов для нахождения кладов и раскрытия тайн, называется некромантией, Прасковия. Чернокнижники не всех ей обучали, тот отрок, видать, подавал большие надежды, — отец Модест усмехнулся. — Хорошо, что девица от него избавилась. А после его, верно, сожгли с другими последователями Схарии, как звался тот, кто принес ересь на Русь.

— А не вполне Вы были откровенны, Ваше Преподобие, когда говорили мне о причинах своего целибата, — сказал Роскоф уже за дверью: Параша с Катею на сей раз убежали раньше мужчин, соблазненные погожим ясным днем.

— Не вполне, Филипп, не вполне, — ответил отец Модест, но уж не так громко, ибо шаги отошли от двери, хотя и остановились потом невдалеке, верно у лестницы.

— Неужто нельзя вылечить сию болезнь?

— Можно, — Нелли вздрогнула, ибо отец Модест скрипнул зубами. — Китайские врачи лечат подобное уколами золотых иголок. Она отказалась сама. Из-за Канона. Сказала, что ей было объяснено все, когда была она здорова, а следовать понятому надо и в болезни. Видит Бог, Филипп, я женился бы на ней и так. Но уговорить не сумел. Она не пожелала, чтобы я связал судьбу с калекою. Но коли так, мог ли я взять в жены другую? Впрочем, в отношении того, что екзорсисту лучше быть целибатником, это чистая правда. Нет худа без добра. Ах, нелегкая! Филипп, ступайте, я Вас догоню.

Нелли успела отпрянуть от двери.

— У тебя вырастут длинные уши, похожие на лопухи, — отец Модест казался рассержен. — И сие заслужено теми, кто подслушивает.

— А Вы никогда не подслушивали, отче? — безмятежно спросила Нелли.

— Только когда сие было вправду нужно, — священник не смог удержать улыбки.

— Так я никогда не знаю, что мне нужно, а что нет. Я любопытна, отче, а то б не читала ни книг, ни камней. Да и посудите сами, легко ль мне разобраться: только что подслушивать вместе с Машенькою было мне простительно, а сейчас уже нет.

— Гляжу, маленькая Нелли, ты в полном порядке. — Отец Модест стремительно шагнул к двери и обернулся на пороге: — Сказать, что ли уж, какое украшенье тебе вправду нужно?

— Как… Вы это знаете?

— Знаю. Знала б и Прасковия, когда была бы внимательней. Просто хотел я, чтоб ты немного размялась, вроде как музыкант перебирает клавиши, прежде чем начать исполнять самое пиесу. Оришалк с черным камнем — это и есть смерть Венедиктова.

 

Глава XV

Так вот оно почему Роскоф даже не удосужился вчера смотреть драгоценности вместе с ними! Он знал, что отец Модест водит их за нос! Да и Парашка хороша, хотелось бы знать, когда это она могла догадаться, да прохлопала?

Золотые змеи пытались проглотить черный ночной камень, ах да, не золотые, оришалковые. Колье лежало как бы наособицу, и Нелли удивилась сама, как это она не поняла всего сразу раньше.

Нелли подошла к столу. Протянутая рука ее остановилась на полдороге. Пожалуй, впервые ощущала она странную робость. Как будто даже и не слишком хотелось ей надевать колье, вовсе не хотелось. Одно дело, когда в каком-то украшении может прятаться убийственное знание, а другое, когда, надевая украшение, наверное знаешь, что непременно в нем. Стоит только положить на плечи этих черных змей, сцепить под затылком странный замок, и все, и конец тебе, Венедиктов!

Что же, верно, ты вполне свой конец заслужил, каким бы страшным он ни был! Вот только сколь страшен твой конец для Нелли Сабуровой?

«Не боюсь!» — Нелли подняла колье, отчего-то вспоминая Клеопатру, чьи змеи были настоящими. Но эти-то ужалить не могут! Да что она, в самом деле? Металл неприятно холодил шею, словно колье было недовольно чем-то. Пальцы сомкнулись сзади, щелкнув застежкою.

Нелли поморщилась: верно, замок захватил и дернул прядку волос.

Замок захватил и дернул прядку волос. Больно, но это неважно. Все неважно теперь. Сколько пыли набилось в зеленый бархатный балдахин над кроватью. Уж неделя, как в спальне не убирают, уж неделя, как она не выходит из нее. Она часами лежит, раскинувшись на шелковых подушках, наблюдая, как солнечный луч, пробившись сквозь складки, играет в темном шатре. А в резной четырехугольной раме, что натягивает ткань над головой, завелся уже древоточец. Экой непорядок! А, пустое…

«Живая душа сильнее древней власти, Феня!»

Ах, тетушка, Настасья Петровна, зачем ты так жестоко рассудила?

Еле слышные шаги тонут в пушистых коврах. Никита отводит мягкий бархат в сторону. Яркий свет неприятно режет глаза.

«Друг мой, — лицо мужа осунулось от тревоги. — Сердце разрывается, как ты сокрушаешь себя. Знаю, Настасья Петровна заменила мать тебе, но вить года ее уж были немолоды. Все мы невечны, Федосья! Не гневи Бога чрезмерною скорбью, словно ты не веришь, что душа ее упокоилась с миром. Что с тобою, родная моя, открой мне сердце! Разве когда-либо не понимал я твоей души?»

А теперь не поймешь, и ничего тут не исправить. Балованная девчонка убежала из дому на набережную, нацепив чужой капор. Сколько ж выжидали они такого случая, сколько караулили… Не один то был человек, ох, не один… Убежала и погубила свою благодетельницу. Щасливой жизни уж не будет, не будет никогда. Что решить, как искупить грех?

Федосья дотрагивается кончиками перстов до черного каменного овала. Только одна надежда осталась, надежда, заключенная в этих словах:

«Живая душа сильнее древней власти!»

Нелли, ошарашенная и напуганная, лежала на кровати, глядя в деревянный потолок: как это не похоже на ложе княгини Федосьи! Что же случилось? Ошибся отец Модест? Нет, едва ли. По всему она слышит, что колье и есть то украшение, что было в узелочке маленькой негритяночки на пристани, о нем и упомянул Венедиктов. Значит, негритяночка, а не княгиня нужна Нелли, княгиня ничего не может знать сверх того, что тетка оставила колье ей.

Но отчего видится княгиня, а не негритяночка? Нелли дрожащими руками расцепила замок. Змейки соскользнули на подушку. Негритяночка важней, много важней княгини, негритяночка или взрослая Анастасия Петровна, неважно.

Еще раз! Никогда не надевала она украшений два раза подряд, она слишком устает. Но надобно добраться до настоящей памяти, до негритянки!

Колье надето вновь.

Колье надето, надето в последний раз. Горькая память, нещасливое украшение!

Она стоит у окна. С какой жадностью глаз останавливается на привычных подробностях! Сейчас вступит пушка. Вот! Никогда больше не услышит она этой полуденной пальбы. Как прекрасен в июньский полдень Санкт-Петербурх!

Горничная девушка Анюта, всхлипывая, возится за спиной.

— Не плачь, Анюшенька, на все Божья воля, — она оборачивается. Сундуки громоздятся по комнате, словно раскрывшие пасти чудища — большие и поменьше. — Ну куда мне столько добра? Отложи эту шубу для бедных.

— Как это бедным отложить, матушка княгиня? — Анюта сердито отирает кулаком глаза. — С собою-то всего три изволили взять, куда ж Вам с тремя шубейками?

— Богатство и мне теперь ни к чему, — строго отвечает она, Федосья. — В обитель, как на тот свет, человек голым и босым уходит. Туфли ночные положи турецкие, да еще ковровые. Серебряную чашку мою любимую далеко не клади, буду в дороге кофей кушать. Ты нашла футлярчик жемчужный для иголок?

Но пустяками житейскими, Федосья признается в том сама, она отвлекает свое волнение. Сейчас переламывается надвое вся ее жизнь. Страшно, но страх сей можно превозмочь. Сколько лет откладывала она, ради детей, сей поступок. Но птенцы оперились, пора им лететь из гнезда. Душа может отдохнуть теперь от гнета, сердце перестанет кровоточить. Ее ждет долгожданный покой.

Рука скользит по голой шее: последние дни носит она открытые платья. Пустяк, а немного жаль — плечи ее по сю пору хороши, подбородок немного полный, но сие не портит линии. Что, ах, злощастное колье! Верно, уж легче ей, что она забыла о нем.

— Сие украшение отослать для Елизаветы Федоровны, — говорит она, нащупывая замочек. Лиза сериозная девочка и не слишком увлекается драгоценностями. Но, может, оно и к лучшему, тетушка говорила, что лучше его не носить. Пусть будет ей памятью, просто памятью о крестной матери! Колье соскальзывает с шеи в ладонь.

Нелли отерла злую слезу. Что происходит, наконец?! Княгиня, опять память княгини! У нее уж и сил нету пробовать вновь!

Пробовать вновь бесполезно. Как бы смеялся сейчас над Нелли Венедиктов! Впрочем, он сам дурак, не догадался до такой простой вещи!

Негритянка Настасья Петровна была женою княгининого дяди, но своих детей они не имели. Кровного родства нету, одно свойство! Нелли видит княгиню потому, что только с нею и может связать Нелли драгоценность!

Словно кто-то выстроил перед Нелли стену, и хочется колотиться об нее головою с отчаянья, покуда не треснет что-нибудь из двух — стена или голова.

Вот оно — колье с его загадкою, а она беспомощна, как человек перед книгою на незнакомом языке. Только ей, Нелли, негде сыскать толмача!

Нелли плюхнулась с размаху на кровать и отчаянно зарыдала.

Скоро лицо ее распухло от слез, сделалось невозможно дышать через отекший нос. Нелли колотила руками и ногами по постели так, что летели перья. Не были сие приличные слезы, а какой-то ребяческий рев, как не ревывала она с пяти лет, когда обнаружила, что на псарне утопили весь помет — все шесть щенков оказались какие-то не такие. Иногда Нелли кусала себя за руку, чтобы унять невозможные эти звуки, но помогало мало.

Вовсе незачем было отцу Модесту пускаться ей на помощь, не из чего всем хлопотать, ни к чему ехать так далёко! Все поверили в ее, Нелли, силу, все ждали от нее дела! Венедиктов будет и дальше пакостить людям, а она, Нелли, безопасней для него бабочки, севшей на плечо!

Дверь отворилась, и кто-то вошел. Вошедший был один, и в этом заключалась какая-то странность. Это и заставило Нелли поднять голову.

Держась рукою за стену, на пороге стояла Арина. Лицо ее было синюшно-бледным, а вертикальная складочка между бровями казалась вдвое глубже обычного.

Вихрь смел Нелли с постели: она сама не заметила, как перелетела через комнату и подхватила княжну под свободную руку.

— Что случилось?! — испуганно выдохнула она. И впрямь должно было случиться что-то важное, страшное, быть может, чтобы заставить девушку идти на больных ногах.

— Тебя лучше спросить, — выдохнула Арина, устраиваясь в своем излюбленном кресле. — Я снизу услыхала. Щастье твое, что у меня слух самый хороший из наших охотников. Больше никто не слышал, а я уж выждала, покуда уйдут… Чего ты ревешь? Ты что, малое дитя?

— Ты не понимаешь… — отирая слезы, отвернулась Нелли.

— Понимаю, что беда с тобою приключилась, — Арина усмехнулась. — Не понимаю, как взрослая почти девушка не может себя сдержать. Тебе вить двенадцать годов, не меньше?

— Ну, двенадцать. И что? — Нелли обиделась.

— Все забываю, ты вить в настоящей России живешь, — заметила Арина примирительно: краски постепенно возвращались на ее щеки. — Неженки вы там, девицы, ну да и понятно.

— Будь я неженкою, — возмущенно возразила Нелли, — я б не ночевала в черных избах да на постоялых дворах! Знаешь, сколько я за последние месяцы спала среди тараканов и клопов! И блох!

Княжна расхохоталась — самое по себе и необидным смехом, но слишком уж было ясно, что справедливые вполне слова Нелли ну просто ужас до чего ее насмешили.

— Под крышею… среди людей!… — наконец выдохнула она. — Господи помилуй, до чего ж вы смешные, российские! Не обижайся, просто очень уж в тайге все по-другому. Вот вить Модест… отец Модест и нарочно обучался среди вас жить, а знаешь, он сказывал, чего ему по первости самое трудное было?

— А ты расскажи, — Нелли уселась на мягком ковре рядом с креслом Арины. Недавняя неудача уж не казалась такою страшной.

— Деньги он забывал… — княжна улыбнулась. — Ну, без кошелька уходил из дому. В городе. Сколько раз ворочался, покуда не привык. Понимаешь, мы не можем забыть огниво, не можем забыть трут, нож никак не забудем, ни за что… Вот ты можешь без огнива ехать лесом?

— Могу.

— А отчего? Просто ты знаешь, что куда б ни ехала, доберешься до села или сторожки хотя бы за сутки, до людей доберешься. А уж у людей огня занять не трудность. Где люди, там и огонь. Так вить?

— А у вас в тайге люди без огня живут?

— У нас их, может, и вообще нету. За месяц можешь никого не встретить. Порох, нож, огонь — все это первая для нас необходимость. А вот деньги нам нарочно надобно брать, в особых случаях, не так уж и часто. На каждый день тут все свое — дичь, ягоды, орехи. Наша жизнь не от денег зависит. Вот ты сказала давеча — тараканы, мол, блохи. А для меня ты неженка потому, что не задумывалась ни разу, будет ли ночью крыша над головой? А уж с тараканами она или без — пустяк!

— Трудно сие сразу понять, — Нелли оглядела уютную горницу. — Эвон куклы у вас какие богатые были в детстве. Мои так нянька из тряпиц шила, только одна и была с головою из фарфора, да и та, если сравнить, чурка чуркою. И ковров таких даже у маменьки в будуаре нету.

— Роскоши-то у нас, может, и больше, Китай вить близко. Только вокруг-то тайга. Она вить живая. Никогда ее человек не приручит, извести тайгу можно, приручить нет. Всегда опасной она останется. Когда б мы ее слушать не умели от рождения, разве б мы выжили? С тайгою надо заедино быть. Вот тебя, например, ночь в лесу застанет, как ночевать-то будешь?

— Как-как, попону постелю, — гордо парировала Нелли. — Так от земли хлад идет опасный телу, даже летом. А попона из кошмы, она толстая, да и змей отпугнет запахом.

— Значит, тебе для ночевки непременно попона нужна? — Княжна все веселилась. — А без попоны не поскачешь?

— Ну не знаю, можно веток наломать. Еловых.

— Хлопотно, — Арина сморщила нос. — А вот бурелома всегда вокруг бери не хочу. Надо поболе сгрести да кострище разжечь.

— Ну, костер костром, а спать-то на чем?

— Подождешь, покуда догорит. Потом угли сметешь, да и ложись себе спи, земля прогрета. Знаешь, тепло как? До утра не остывает. Много чего знать тут надобно, как воду сыскать лозой, какие травы есть можно. Так что стряслось-то с тобою?

— Не могу я тебе сказать, — Нелли запоздало всхлипнула. — Тайна, да не моя. Не выходит у меня кое-что, никак не выходит, а очень важно, чтоб вышло.

— Эх, пожить бы тебе тут, набралась бы терпенья. Выжди, может, не с того конца подходишь, остынь. И не унывай, Ленушка, сестрица моя десятиюродная. Последнее это дело.

 

Глава XVI

Все повели себя так, словно сговорились, а быть может, и сговорились на самом деле. Казалось, будто у Роскофа, отца Модеста и обеих подруг разом отшибло какой-либо интерес к дактиломантии.

Теперь и вправду представлялось, будто Нелли приехала погостить у далекой родни. Времяпрепровождение становилось приятным, особливо потому, что небеса над Крепостью с каждым днем все ярче окрашивались лазурью и в самом воздухе жило приближенье какой-то небывалой яростной весны.

Масленицу, к удивлению Нелли, не праздновали.

— Сие солнцепоклонство берендейское, — непонятно объяснил отец Модест. — Предрассудок языческой, вовсе Великому Посту не нужный. Надобно душу готовить к испытанию, а не вокруг чучелы скакать.

— Так вить все так делают, — недоумевала Нелли.

— Положи, маленькая Нелли, что живет человек долгие годы в старом дому. Накопились у него в сарае прогнившие сундуки да повозки без колес, и надо бы выбросить, да как-то руки не доходят. Но ежели соберется он в новый дом переезжать, к чему тащить за собою старый хлам?

— Сие, надо думать, аллегория, — Нелли с тщанием, но не без куражу выговорила слово, весьма частое в употреблении у родителей.

— Вот именно. Не все было хорошо, что мы в России оставили. Иное так и вовсе плохо, — отец Модест поднялся, и ветер захлопал подолом его рясы. Они сидели на вершине Замка Духов, издали показавшейся Нелли некогда площадкою для стражи.

— А что еще плохо? — Нелли подняла воротник плаща: она в первый раз вышла без теплого башлыка и теперь о том втайне жалела. Открытые треуголкою уши ломило от холода.

— Многое, Нелли, многое. Хоть бы, например, поминки — у нас их не бывает.

— Но отчего? — от удивления Нелли забыла даже о замерзших ушах.

— Да по той же причине, что не христианский сие обычай. Начало он ведет от тризны языческой. Ну посуди сама — разве похороны повод для пира?

— Но во время поминок говорят о покойном, вспоминают его, — неуверенно возразила Нелли.

— Ох, оставь! — отец Модест махнул рукою. — Когда вернешься в Россию, заметь как-нибудь сама. Сперва вспоминают, а потом и вовсе обычные застольные разговоры идут. После похорон надлежит разойтись в молчании, да молиться или плакать, а не набивать чрево какими-то глупыми опять же блинами. Хочется поговорить об усопшем — так и говори с тем, с кем душа лежит, а не с целым застольем. А хозяйке дома чаще всего надобно отдохнуть в тишине, но не тревожиться о том, не пережарилось или переварилось ли какое кушанье. К чему сии хлопоты через силу? Нет, Нелли, пируют в радости, а не в горе.

Нелли задумалась. Все по-иному было в далеком этом мире, но какая-то незнакомая правота частенько выступала из странных обычаев.

— Скоро Долина Духов вновь станет белою, — отец Модест указал рукою на заросший кедрами пологий склон. — Но не под снегом, а под пышным ягелем.

— Что такое ягель?

— Мох, просто мох.

— Мох зеленый.

— Ягель белый как снег. Хотя нет, соврал. На снег ягель не похож, цвет у снега неживой. Ягель — цвета молока, теплый, оттенком в слоновую кость. Ну да сама увидишь.

«Особливо теперь, когда непонятно, сколько мне еще гостить, покуда до дела не догощусь», — подумала Нелли, но вслух сказала другое.

— Вы, я чаю, отче, больше здешние края любите, чем те, кто тут все время живет.

— Быть может, потому, что с ребячества я знал, мне здесь не жить, — отец Модест отвел со лба седую прядь, подхваченную ветерком. Нелли в который раз спросила себя, отчего он сед. Пробовала она вызнать даже у Арины, да без толку. Княжна сказала только, что таким белоснежно-седым воротился он из первого своего странствия в Россию. Больше ей либо не было ведомо, либо не хотела она говорить.

— Так могли бы и отказаться. Коли Вы здесь щасливы, — сказала Нелли, ворочаясь мыслями к разговору.

— В жизни надобно искать дела, а не щастья, маленькая Нелли. Щастье — птица легкая, долго ее в руках не удержишь. Тот проиграл, кто на нее жизнь поставил.

— А я щаслива со своими камнями.

— Воздух для дыхания не есть щастье, — отец Модест покачал головою.

Нелли сделалося отчего-то грустно.

— Гляди, ойрот скачет. Э, да я знаю его, это младший пастух! — Отец Модест указал рукою: меж кедров сновала фигурка на мохнатом коньке, явственно держа направленье к Замку Духов. — Спустимся побеседовать.

Нелли уж заметила по здешним горам, что лезть вверх, как ни странно, куда проще, чем спускаться вниз. Когда карабкаешься наверх, высота сама как бы манит, подсовывая, за что ухватиться рукою, куда поставить ногу, — лишь бы оказаться поскорей там, откуда видна вся зажатая с двух сторон склонами горной тайги долина. Когда спускаешься, то и смотришь вниз, а сие порою неприятно. И отчего-то камни под ногою более шатки, выступы не так надежны.

Ойрот подскакал между тем к единственному месту, что Нелли в Долине Духов никак не нравилось, — лошадиному погосту. Беспомощные поломанные кости эти у самого подножия Замка, хрупкие, словно яичные скорлупки, заставляли ее сердце дрожать от гнева. Экая подлость, приносить в жертву лошадей! Лучше б хоть людей уж убивали, что ли.

Для Нелли этот ойрот ничем не отличался от первого, увиденного еще на том берегу Катуни. Немало темнолицых невысоких охотников с лоснящимися косами она повидала с тех пор, но что все это не один и тот же догадывалась потому только, что появлялись ойроты иногда по трое, по четверо. Странно, но Арина уверяла, что для ойротов свои лица все разные, а белых людей как раз им трудно различать. Шутила, верно.

Таежный обитатель между тем что-то с живостью рассказывал отцу Модесту. Пожалуй, вид его был несколько напуганным.

— Что он говорит? — спросила Нелли.

— Вообще-то вещи несуразные, — нахмурился тот. — Будто бы видал невдалеке воздушную змею.

— Какую змею? Летающую, что ли? — фыркнула Нелли.

— В определенном смысле да, летающую. Воздушными змеями монголы и прочие прозвали шелковые либо бумажные шары, кои китайцы для устрашения врагов запускают в небо.

— Как это запускают? — не поняла Нелли.

— Шары летают, наполненные горячим воздухом. Горячий воздух легче холодного, — рассеянно пояснил отец Модест. — Не хочешь ли ты, маленькая Нелли, прокатиться со мною до провала, в коем живет злой дух ойротов?

— Взаправду живет?

— Да, разумеется.

— Тогда хочу.

В который уже раз, залезая на низкорослую рыжую лошаденку, Нелли с тоскою подумала о красавце Нарде: как-то он там, незнамо где? Хорошо ль за ним ходят? Впрочем, надобно было признать, что лошадки эти, немногим выше аглицких детских понни, передвигались в гористой местности с чрезвычайною ловкостью.

Таежная полоса кончилась: они забрались уже повыше, в тундру. Карликовый лес стоял еще голым и серым, а огромные камни-валуны глядели в открытом пространстве грозно и мрачно. Отец Модест не преминул заметить, что в обрамлении золотистых цветков под названьем жарки вид станет вовсе иной.

Обогнув голый склон, они спустились в незнакомую Нелли долину. Небольшой овраг круглой формы не привлек внимания девочки.

— Сие и есть жилище Эрлика, — кивнул отец Модест. — Подъедем ближе, увидишь.

Овражек, вернее сказать, провал вблизи оказался не в шутку странен. Каменные синеватые стены в острых продольных зазубринах, оказывается, смыкались над глубоким колодцем. Очень глубоким. А внизу бурлила черная вода, неизвестно откуда вытекающая и куда уходящая. Стены подхватывали звук ее холодного кипенья.

— Там что, подземная река?

— Никто не рисковал выяснять, — отец Модест улыбнулся, но Нелли сделалось несколько неприятно.

— А кто таков Эрлик?

— Местный демон, не обремененный чрезмерно сложным разумом, — было непонятно, шутит отец Модест или же сериозен. — Местные жители вить дикари всего-навсего.

— Папенька сказывал… — Нелли замялась. — Что человек-де сам все придумывает, и чем он развитее, тем сложней у него ми-фо-ло-гия. Но Вы-то знаете Венедиктова, и не одного его небось, отчего ж тоже говорите, что у дикарей демоны проще?

— Так связь вправду есть, только не та, что видят вольнодумцы. Нечистая сила, она, Нелли, вроде клопов. Только клопы не питаются мозгом. А нечисть питается, точнее даже, мы сами ее питаем.

Вода в колодце бурлила и кипела.

— Взгляни, какая смешная гора справа! Высокая, а формою как детский куличик.

Гора стояла на ровном безлесом месте, но на самой ее макушке, вовсе небольшой площадке, росли деревья и кусты, и даже лежал валун.

— Как это она такая вышла? — Нелли засмеялась.

— Бог ее знает, — отец Модест рассмеялся тоже. — Мы в ребячестве залезли на нее с другом, а тут как набежит грозовая туча…

— Небось вы вовсе близко под ней оказались?

— Внутри. Туча села на эту горку, как шапка. Сразу темно сделалось, а уж холодно… Ох, и неприятно, маленькая Нелли, когда молнии вокруг тебя лупят. Э, да я, пожалуй, сейчас наверх залезу! Ты погоди, я быстро обернусь.

Отец Модест кинул Нелли свой повод. Она, по правде сказать, уж и так наползалась по кручам и потому без споров осталась наблюдать, как священник бежит к горке и карабкается наверх. Да у нее это бы втрое медленней и получилось. Вот он уж до середки добрался, вот ухватился за корень, подтянулся… Что ж он там позабыл, между тем? Неужто так захотелось освежить в памяти воспоминания ребяческие? Странно, вроде бы как красное пятно на разлапистой невысокой сосне. Что ж это может быть в весенних горах? Отец Модест стоял уже в крошечном лесочке на вершине. Подошел к сосне, пятно пропало. Стоит, словно думает о чем-то. Чего он там застрял? Нелли заелозила в нетерпении. Наконец отец Модест начал спускаться.

Какая-то ноша затрудняла священнику спуск. Чего ж он там подобрал?

— Отче, что у Вас? — закричала Нелли издалека.

Отец Модест не ответил, он шел задумчив, неспешными шагами. Много раньше, чем он приблизился, Нелли услыхала стук копыт. Должно быть, тот ойрот.

— День добрый, юная мадемуазель Сабурова, — произнес незнакомый мужской голос.

Нелли обернулась. Подъехавший был, несомненно, из Крепости, но лицо его Нелли также не было знакомо. Впрочем, было оно приятно и примечательно странной усталостью, какую не приводилось еще видеть девочке на здешних энергических лицах. Положительно, этот годов тридцати человек казался старше здешних стариков.

— Вы не тут родились, — произнесла она уверенно.

— В Москве, — незнакомец, перехватив повод, галантно приподнял простую войлочную шапку. — Вас все здесь знают теперь, а мне да позволено будет представиться — Илья Сергеич фон Зайниц.

— Вы, я чаю, тож не случайно подскакали? — отец Модест, несший в руках скомканное красное полотнище, уже был в десяти шагах.

— Как и Вы, за воздушною змеей. Неужто правда?

Отец Модест принялся без слов разворачивать ткань. Зайниц торопливо спешился. Полотнище оказалось не одно, а сшито из нескольких в подобие большущего мешка, собранного тесемкою у горловины. Крепкие шелковые тесемки, некоторые из коих были коротко обрезаны ножом, а некоторые длинны, были пришиты к мешку.

— Корзинка валялась там же. Никаких сомнений.

— Я слышал, ими пытаются теперь управлять. — Тень омрачила лицо Зайница не хуже, чем давняя туча — смешную гору.

— Не слишком успешно, но для того, чтобы перебраться через Катунь, и того довольно, — сквозь зубы проговорил отец Модест.

— Быть может, какой сорви, голова, отчаянный путешественник одиночка? — негромко спросил Зайниц.

— Вы сами-то в сие верите, Илья?

— Нет, Ваше Преподобие. Не верю.

— Надобно незамедлительно поднимать народ на поиски. Придется, Нелли, прервать нашу прогулку.

— Но что это за мешок? — обиженно воскликнула Нелли: кому приятно, когда другим ясно, а тебе нет.

— Помнишь, я говорил тебе про китайские изобретения? — Отец Модест, приторочивший сложенный мешок, вскочил в седло. — Последние лета их стали перенимать и в Европе, но не для устрашенья, а ради передвижения. Какой-то человек развел на том берегу костер, наполнил сей мешок горячим дымом и воздухом над огнем, да и прицепился к нему перелететь через реку.

— Дым легче человека! — Нелли не верила своим ушам. — Он не может его поднять.

— Может, Нелли, может, если дыму много. Да ему и близко было лететь.

— А зачем он сюда прилетел?

— В том-то и вопрос, маленькая Нелли.

 

Глава XVII

— Досадую, что не взбрело мне в голову предпринять таковую прогулку вчера, — говорил отец Модест. — Да и на ойротов не погрешишь, откуда им знать, сколь интересны для нас воздушные змеи, подлетевшие не с обыкновенной стороны. Между тем помыслить обидно, какие свежие вчера были следы.

— Собаки возьмут, — с надеждою проговорил Зайниц. — Шар пропах дымом, но в корзинке-то должен удержаться какой нито запах.

— Вашими бы устами да мед пить.

— Однако ж какой наглец вторгся эдак, средь бела дня?

— Отче… — Нелли поежилась, словно стало холоднее.

— Нет, сие не Венедиктов, забудь о нем покуда, Нелли. — Отец Модест поворотился на скаку к Зайницу. — Много тревог, что себе лгать.

— Все не дает мне покою судьба нещасного Алексея, — печально заговорил Зайниц. — Видит Бог, отче, я не трепещу за себя, хотя ясно, что коли до него Рука дотянулась…

— Какая такая Рука? — переспросила Нелли, представляя себе огромную кисть в черной перчатке, с исполинскими пальцами, сжимающимися в угрозе: больно уж выразительно выделил Зайниц голосом прописную букву вместо строчной.

— Прошу прощения у дамы. Я болтаю глупости.

Нелли обратила уже вниманье, что Зайниц был с нею церемонней других обитателей Крепости, и догадалась отчего: он не был ей родственник.

— При сей юной особе можно говорить свободно, — к ее удовольствию, ответил отец Модест.

— Коли Алексея беда настигла, так и мне ее ждать. Но не то меня тревожит, я и без того живу, почитай, вторую жизнь, вместо той, что оборвалася бы боле десяти лет назад. Покой Крепости, вот, что меня смущает.

— Мы знали, что рано или поздно его нарушат. Знаем и то, куда отступать. Но ласкаюсь, сие время еще не настало. В отличье от естественного хода гишторического, злокозненный интерес может быть пресечен. Но замечу меж тем, мой друг, что Вы теперь мыслите сбивчиво. Не позволяйте огорченью овладеть разумом! Подумайте, покойный Рыльский жил в Омске. Пусть это лишь новорожденный городок, но всеми своими жилами связан он с огромною державой. И животворными, и смертоносными токами связан. Ежели убийство было местью, то Вы вить живете в Крепости. Вы безопасны, а сегодняшний озорник никак с Омскою трагедией не заедино. И уж никак не может быть, что, разыскивая Вас, Рука случайно нащупает Крепость!

— Понимаю, что запрягаю телегу впереди лошади. Но отчего сия змея и страшная гибель Алексея так близки по времени? Возможно ли, что связи тут вовсе нету?

— Не столь уж и близки сии события. Рыльский убит был после Рождества, сейчас Великий Пост. Друг мой, что-то еще у Вас лежит на душе.

— Не из области логической, Ваше Преподобие. Вы правы, рассудок мой в смятении. И все оттого, что было нас двое, бежавших, нашедших приют у Воинства, а ныне остался я один. И вот внутренний взор мой туманят воспоминания далеких дней. Вспоминаю я двоих переживших ужас юношей, потекших в путь незнамо куда, без надежды, единственно потому, что не бежать значило умереть. Помню, как переоделися мы в дорогу в мещанское платье и ничего глупей не смогли бы придумать, чтобы привлечь к себе вниманье. Смешно, вить оба мы плохо знали по-русски! Чудо, что удалося нам удалиться от Москвы.

— Рыльский немного рассказывал мне о тех днях. Как же любят взрослые дети страшные сказки и как страшно бывает пробуждение!

— Да, все сие казалось сказкою, игрою. И разве не все добрые знакомые наши играли в сию игру? Она вить вправду безопасна для тех, кто не ведает правды.

— Но от кого Вы бежали с Вашим другом, сударь? — спросила Нелли.

— Ведомо ли Вашим юным летам, что такое Вольные Каменщики? — вопросом ответил фон Зайниц.

— Масоны? — неуверенно предположила Нелли. Мало что было ей известно о масонах. Кирилла Иванович отзывался о масонстве как о модном чудачестве. Как помнила Нелли, тому, кто вступает в их сообщество, масоны устраивают страшилку. Завязывают глаза и вводят в особую залу, кажется, то ли босиком, то ли в одном башмаке, что еще глупее. Колют незрячего шпагами в грудь и задают всякие вопросы. Потом выстраиваются в шеренгу, да вздымают шпаги над головою, образуя вроде как бы крышу. Называется сие «стальной свод». Повязку снимают, и новик под ним проходит. А потом надо не побояться лечь в гроб и прикинуться покойником. Вот уж гадость! Нелли не уверена была, что все запомнила верно, а уж чем там они занимаются кроме страшилок, не знала вовсе.

— Благословите ли поведать девочке сию печальную историю? — спросил фон Зайниц.

— Девица из тех, кому суждено идти по жизни с открытыми глазами, — ответил отец Модест. — Но предварю немного Ваш рассказ. Видишь ли, Нелли, Вселенна двоична. Быть может, тебе покажется это скучным, но поскучай немного. Мир живет в бореньи Добра и Зла, света и тьмы, льда и огня, серебра и золота, запада и востока. Нам, детям серебра и льда, надлежит с величайшей осторожностью глядеть на все, что идет из теплых земель. Знаешь ли ты о походах за освобожденье Гроба Господня?

— Крестовых? Понятно, знаю!

— Был рыцарский орден, приобщившийся тайн восточных, что звался тамплиерами, сиречь храмовниками. Слово «тампль» и означает храм. Тамплиеры искали тайн храма Соломона. Искали они тайн ветхозаветных, но многое взяли и от первых врагов христианства — сарацин. Когда Святая Земля была утрачена, а королевство Иерусалимское пало, храмовники только возросли в могуществе. Они воздвигли по всей Европе неприступные замки, где лелеяли свои тайные знания, сделалися востоком на западе. Земным христианским государям храмовники не покорялись, единственно своим старшим. Не приносили они и присяги, что не случай. Втайне храмовники отошли от христианской веры, и посвящаемый в орден попирал ногами святое Распятие.

— Постойте! — Нелли приподнялась в стременах. — Я недавно видала… У нас в России тамплиеры вить тоже были?

— Не было, Нелли. Видала ты тогда либо стригольников, либо жидовствующих. Скорей вторых. Но не в имени дело. Там, где пали семена черной магии, прорастает восток.

— Глумленье над христианскими святынями…. о том говорилось… Помните? Тот юноша… Хотел для чего-то над мертвыми командирствовать… А учил его священник!

Нелли заметила вдруг, что Зайниц поглядывает на нее исподволь как бы даже с некоторой испугою.

— Давние дела. Русь тогда мало не погибла. Заставлять мертвых служить себе, Нелли, это черное колдовство, именуемое некромантией. Но мертвые служат некроманту ради власти над живыми. Власть же сия столь соблазнительна, что вкусившие ее легко соглашаются на поругание святынь.

— А для чего им сие, просто из злобы? — спросила Нелли.

— Нет, разумеется, нет. Вера языческая — чем сильней поруганье святыни, тем крепче волхование.

— А это взаправду так?

— Нет, это вовсе не так, маленькая Нелли. Но воротимся к храмовникам. Как говорится, не было щастья, так нещастье помогло. Случился во Франции король, не слишком храбрый, но зато такой жадный, что велел даже обрезать края золотых монет, кои обрезки сдавать в казну, чтоб лить новое золото. Имя его Филипп Капет, по прозванью Красивый. Богатство тамплиеров лишило его сна. И до того шли слухи о черном колдовстве храмовников, но никто из власть предержащих их не слушал. А король Филипп решил дать делу ход, лишь бы погубить орден и присвоить его казну. Было сие, сказать к слову, за шесть десятков лет до того, как жидовствующие объявились на Руси.

— А Вы полагаете, отче?.. — В лице фон Зайница проступило напряженное вниманье.

— Я не могу вовсе то отринуть. Но кто ведает. Таким образом храмовники были застигнуты врасплох и арестованы королевскою стражей, причем не только во Франции, но и в других королевствах, с чьими государями Филипп сговорился. Храмовников судили. Главу их ордена сожгли за колдовство, несомненно поделом. Жадный Филипп обогатился, но недолго длилось его благоденствие. Он умер в тот же год, и говорили, что сие была месть тех храмовников, что избежали ареста. Ни один из сыновей его не правил долго, и это также была месть. Быть может, она и по сю пору не завершена. Бывшие же храмовники спрятались под одеяньями ремесленников и торговцев, но сохранили свою тайную связь. Только называться они стали не храмовниками, а братством каменщиков. Давали бывшие рыцари тем понять, что тщатся отстроить заново храм былого величия своего. Ненависть к освященной Церковью власти царской столь велика у них, что они готовы сокрушить ее всеми своими силами. Первое, как внушает каменщик человеку, им уловленному, что люди должны быть-де равны во всем. Девиз их — Равенство, Братство и Свобода.

— Я помню! — Нелли рассмеялась. — Папенька мне говорил, что такое республика! Про новгородцев, как они торговали и были равными!

— Да, идеи равенства давно уж растут в сословьи торговом.

— А папенька рассердился, когда я сказала, что тогда тож все будут неравны, но по богатству!

Отец Модест и фон Зайниц расхохотались.

— Ты сама додумалась до сего, маленькая Нелли? Там, где нету царей, люди — подданные Златого Тельца. Только не думай, что сие аллегория. В Библии аллегорий нету. На том и погиб Великий Новгород, что вовремя того не понял.

— Отчего ж тогда новгородцы наши секреты хранят? — удивилась Нелли, вспоминая гостеприимный дом купца Микитина.

— Союз из ненависти к Иоанну Грозному. Сложно плетение наше по стране, маленькая Нелли. Однако ж оборотимся теперь к Вашей печальной истории, сын мой.

Отчего-то подумалось вдруг Нелли, что, верно, священникам трудно называть сыновьями даже и тех, кто их старше. А фон Зайниц казался уж никак не моложе отца Модеста.

— Мы с бедным Рыльским, другом моим, могли бы всю жизнь играть в завлекательные игры масонов, как делают многие, но нам не пощасливилось узнать больше. Или пощасливилось, как посмотреть. Вить что значит быть масоном для большинства жителей обеих столиц? Носить перстень с мертвою головою, обмениваться тайными значками и паролями, обедать в ложе, витийствовать в обществе о тиранстве тронов земных, да чувствовать себя пресмелою персоной. Но единожды нас с Алексеем потревожил запискою мастер ложи «Геката», где оба мы состояли. «Прибудет просвещенный наш брат из Санкт-Петербурга, — начал мастер, добрейший толстяк и душа бальных сборищ, когда мы явились на зов, — коему надлежит посетить Серпухов и кое-какие другие места. Добродетель осмотрительности побудила его покинуть столицу в одиночку, однако ж допустим ли мы, здешние каменщики, чтобы такой человек странствовал без охраны? Вы оба молоды, братья, и, я чаю, путешествие для вас не в тягость, а на послушие и скромность ваши можно рассчитывать». С великим жаром дали мы согласие. Вскоре гость прибыл. Оказался он невысоким толстоватым человечком с прегустою смолисто-черной растительностью на лице. Черны были разлохмаченные бакенбарды, шевелюра, еле сдерживаемая пряжкою, кустистые брови. Впрочем, первое мненье составилося мельком, нам с нещасным другом моим не довелось даже посудачить меж собою о новом знакомце. В путь мы пустились почти немедля, во всяком случае, утром того дня нас представили друг другу, а вечером мы уж выехали. Добравшись до хорошего постоялого двора, где удалося взять по комнате каждому, мы отужинали припасенной холодною бараниной. Стоял Петров пост, и разжиться в дороге чем-либо, кроме каши или пареной репы, представлялося сложно. И то хозяева недобро косились и отзывали детей, завидя, что господа кушают «скором», дабы уберечь невинные очи от нечестивого зрелища. Мы, разумеется, глядели свысока на «предрассудки» невежественного народа, со стыдом скажу, смущение простолюдинов словно бы прибавляло нам аппетиту. Вицы на сей предмет оживляли нашу трапезу, и мы с Алексеем были в том куда резвей нашего спутника, представившегося нам как господин Игнотус. Увы, души наши уж тронула та проказа, что может быть излеченной, но навсегда оставляет безобразные шрамы… Но — пустое. Поутру мы готовы были ехать, но господин Игнотус все не шел. Не единожды стукали мы в дверь, да что-то сон его был крепок. Тревога наша усилилась присутствием в общей зале незнамо чем занятого проезжего, каковой не торопился выступать в дорогу. Без дела слонялся незнакомец из угла в угол, и нам успела наскучить его заурядная наружность: лысая голова, не покрытая париком, востренькое лицо. «Не надобно было спать в разных горницах, — озабоченно шепнул мне Рыльский. — Наше будет бесчестье, коли с доверенной нам особою случиться беда. Пойти постучать еще раз?» — «Нужды нет, — влез вдруг в разговор проезжий. — Уж можем мы выступать». — «Что хотите Вы сказать, сударь? — вспыхнул от гнева Алексей. — Разве одна у нас дорога и разве прилично человеку порядочному подслушивать чужие разговоры?» — «Полно, разговор ваш мне не чужой, — незнакомый тоненько засмеялся. — Я проснулся ране вашего, и я Игнотус». Мы отпрянули в изумлении. Незнакомец положительно нес несуразицу. Ясное дело, можно сменить накладную шевелюру, однако ж у господина Игнотуса нос был толст, а у незнакомца востер, боле того, тот говорил голосом густым и звучным, а сей — пискляво. Сам он был тощ, а Игнотус плотен. Откуда ж тогда сделалось ему известным прозванье Игнотуса? Руки наши сами собою потянулись к эфесам. Посмеиваясь, незнакомец нас удержал жестом руки: назвал он наши имена и тайные масонские прозванья, напомнил в самых подробностях разговор за ужином, который никто подслушать не мог, ибо сидели мы не у стены. Приходилось верить, хотя разум отказывался. Мы выступили в путь. Три дни Игнотус был худощав, лыс и пискляв, и мы уж забыли о толстоголосом лохматом брюнете, однако на четвертые сутки, хоть и спали мы в одном помещении, пробудясь, нашли мы новую перемену. Теперь Игнотус был огненно-рыж, говорил не так пискляво, но заикался ик тому ж обзавелся вдруг изрядным брюшком, пребезобразно нависшим над тощими его ногами. Очень вскоре удостоверились мы, что ничто не остается в Игнотусе неизменно, кроме двух примет: серо-зеленых, с легкою желтинкой, глаз, удивительно теплых взглядом, да маленького росту. Но даже проведши с ним столько времени, я не смог бы признать Игнотуса никогда: тьмы людей на свете такого цвету глаз при невысоком росте!

— Нет, сын мой, что-то Вы знаете, позволившее бы Вам его признать, — возразил отец Модест. — Не во внешности, так в манере.

— Манеры его менялись, — вздохнул Зайниц.

— Менялись те, что нарочно он менял. Верней сказать, он придумывал себе каждый раз новую манеру. У каждого человека есть ухватки, коих он не примечает в себе сам. У каждого! Знаете ль Вы, например, что не можете пройти мимо елки, не общипав горстки иголок? Вы их жуете.

Брови Зайница в изумлении полезли на лоб.

— Вправду вкус хвои мне приятен с младенчества, — растерянно произнес он. — Но чтоб я при честной публике жевал иголки… Я чаял, разве наедине…

— Вы ни одной елки не пропускаете, — отец Модест расхохотался. — У каждого человека есть таковые особенные обыкновения. Если они не противуречат правилам приличия, от них не отучивают, попросту не примечают. А теперь вспомните, какова особливая манера у Игнотуса?

— …Пожалуй… нет, вовсе пустяк, но пустяк неприятный… А вить, пожалуй, я такого не встречал у иных… Дело в том, что он…

Отец Модест, приподнявшийся в стременах, жестом руки остановил его.

— Прервемся ненадолго в нашей беседе, вон уж скачет Федор, и готов биться об заклад, что он выехал из Крепости, уж зная, в чем дело!

 

Глава XVIII

Впереди лошади юного Федора по прозванью Лучник (Нелли уж привыкла, что фамильи были в Крепости только у нерюриковичей, и для отлички жители часто прибавляли чего-нибудь к имени…) мчалась свора собак. Здешние собаки, коих впервые Нелли заметила еще после Перми, вовсе не походили на тех борзых, что благоденствуют в России на любой псарне. Скорей были они похожи на волков, только волки обыкновенно серы. А эти, с короткою шерстью и ушами торчком, всего чаще были белы, черны или черно-белы. Необыкновенно быстр казался их бег — летящими прыжками, словно бы собака рассекает воздух могучей грудью, как нос корабля — водную гладь.

— Я гляжу, отче, змея-то у Вас! — крикнул юноша, поправляя на скаку застившую глаза прядь соломенных волос.

— Дымом пропахла, Федя! — отозвался отец Модест. — Ты вот чего, скачи на гору Куличик, она там упала! Корзинку я руками не трогал, там и валяется под сосенкой. Много уж народу в поиски выступило?

— Я — первый, а с дюжину за мною будут.

— Ладно, мы с Ильею сейчас проводим девочку и тож вдогонку!

— Встретимся! — Юноша поскакал дальше во весь опор.

Разговор уж не складывался: вслед за Федором на равнине показались еще два всадника с собаками, и вид их вверг Нелли в негодование. Это были княжна Арина и Катя, первая с ружьем, а вторая с пистолетами.

— С чего бы им в погоню, а меня домой провожать? — поинтересовалась она.

— Нелли, Арина местная жительница, — возразил отец Модест примирительно.

— А Катька?!

— Ох уж мне эта Катерина. Ладно, будь по-твоему.

— У вас змея? — как и Федор, крикнула издали Арина.

— На Куличик упала! — Ветер относил слова, и отцу Модесту пришлось кричать. — Федины собаки, может, след возьмут, а может, и нет. Уж и не знаю, как лучше: то ли к Куличику ворочаться, то ль просто лес чесать.

— Княсь Андрей Львович велел всем разбиться по округе, а кто первый наткнется, чтоб два выстрела дал. Он и сам поехал, а с ним франк, тот в вифлиофике сидел, не поспел с нами.

— Ладно, княжна, уж возьмите в свой отряд амазонок маленькую Нелли, а мы с Ильей Сергеичем поскачем вправо от Эрликова логова.

— Хорошо, а мы уж тогда слева, — Арина хлестнула лошадь.

Нелли, разворачиваясь на скаку, успела еще озадачиться вопросом, что делал Филипп в вифлиофике. Потом стало не до того.

— Ленушка, конь у тебя не устал? — Арина усмехнулась. — Вишь каков, он вить тебя с нами определил, думал, если кто и найдет лазутчика, так не мы. А еще поглядим!

— Конь не устал, мы мало галопом скакали.

— А они ж без собак, — удивилась Катя.

— Так еще неизвестно, пригодятся ль собаки-то? Некогда лясы точить, вперед!

И весенний голый отлог понесся внизу под стук копыт.

— Самоуверенной, как пень, и всегда таким был, — бормотала себе под нос Арина, и Нелли прыснула, когда наконец уразумела, что сие относится к отцу Модесту. — А поспорю, что не все ты уж помнишь под горою, ох, не все…

Всадницы миновали священный кедр, но то был не первый Неллин знакомец, а другой, выше и старше: уж мало оставалось ветвей, до коих можно было дотянуться хоть бы и с лошади. Некоторые ленты опоясывали ствол.

— Отсюда свернем за валуном к ручью, — распорядилась Арина. — Небось коли и была у него фляжка, да опустела.

Еще не спрятанный травою родничок бился о камни, разбрызгивая вокруг себя влагу сплошной сверкающей на солнце пеленою.

— След! — возбужденно крикнула Катя, указывая хлыстом.

На мокрой земле по другую сторону ручья виднелась четко выдавленная подошва мужского сапога.

— Ай, хорош след, хоть вынимай! — У Кати разгорелись щеки. — Молодец ты, княжна!

— Не здешней работы сапог, — нагнувшись с седла, заметила Арина. — Наши носят ойротские.

— След, Белоух, след!!

Собаки залились лаем. Лошади перескочили ручей.

— Взял! Ей-же-ей, Белоушка взял след! Ах ты, умница! — звонко кричала Арина. — Волчек! Лобан! Ну же, вперед, яхонтовые мои!

Лошади мчались за собаками, собаки летели вперед лошадей. Сердце в груди Нелли отчаянно колотилось. Собаки скрылись в кедровом молодняке. Исхлестываясь ветками, всадницы последовали за ними. Лай звенел все громче.

— На помощь! — отчаянно закричал мужской голос в глубине зарослей. — Помогите кто-нибудь!

— Теперь не уйдешь! — Арина засвистала, отзывая собак. — Катюха, второй пистолет Ленушке отдай!

Катя перекинула оружие на скаку, и Нелли успела его поймать.

Вскинув ружье в небо, Арина выстрелила. Переждала немного, затем выстрел повторила.

— Тихо! Тихо!

Возбужденные, дрожащие от ярости собаки никак не могли уняться, обступив кольцом молодого человека в дорожном наряде. Наряд сей между тем пострадал: кровь выступила на лохмотьях штанины, где только что прошлись собачьи зубы. Рядом валялся на земле дорожный мешок, сам же незнакомец стоял нагнувшись к ране и с усилием выпрямился, только когда всадницы подскакали.

— Для чего травите людей собаками? — укоризненным, хоть и ослабшим голосом спросил он, поднимая лицо. Нелли не без изумленья узнала московского студента Сирина. — И из чего ты, мальчик, грозишь мне пистолетом?

Катя вправду держала свой пистолет нацеленным в грудь пришельца.

— Человече, — со сдерживаемым гневом ответила с седла Арина, — разве тебя сюда кто-нибудь звал?

— Я много странствую по этим краям, — с достоинством отвечал студент, — и везде доводилось мне доселе убеждаться, что нечаянному гостю ради.

— Те пределы ты уже прошел, — сурово произнесла Арина. — Россия позади, впереди дикия орды. А между ними — мы. Здесь правит наш закон, и он карает любопытствующих.

— Неужто вправду вы не выдумка? — Сирин впился глазами в лицо княжны, затем перевел взгляд на лица Нелли и Кати. — Похоже, что так, юная дева, ты кажешься не чужеземкою, но и не русской. В России таких, как ты, нету. Ты не крестьянка и не барышня и слишком повелительна для полу твоего и для твоих лет. Ты словно явилась из прошлого, верней сказать, я ехал в другие места, а попал в другие времена. Но этих мальчиков я встречал прежде, хоть и не помню где… Нет, не помню.

Катя, как Нелли приметила, давно уж неудобно шарила левою рукою по карманам. В лице девочки проступило недоброе торжество.

— Чего б ты ни искал в этих краях, — воскликнула она, — а нас повстречал там, где потерял вот это! Признаешь свою вещицу?

В пальцах ее оказался зажат ободок, украшенный мертвою головою.

Сирин с отвращением отшатнулся.

— Ты — франкмасон! — воскликнула Нелли, обратившись мыслями к незаконченному рассказу фон Зайница. — И ты сие скрывал, иначе б носил кольцо на пальце, а не в кармане!

— Видит Бог, мне есть чего скрывать, — хрипло прошептал Сирин.

Нелли услышала между тем за спиною треск и шорох ветвей: за ними следом пробивался всадник, но лица она, обернувшись, не различила.

— Худо, что ты знаешь о нас, — морщинка меж бровями Арины углубилась. — Хуже того, что ты каменщик.

— Никак поймали змеиного наездника? — Роскоф, а это был он, расхохотался, но тут же помрачнел. — Стало быть, сударь, Вы нашли то, не знали что.

— Вон оно как, мы видались на дороге, где вас заснежило! — вспомнил Сирин. — Вы француз. И мальчики были там же, теперь я вспомнил наверное.

— Мы чуть было не повстречались в Омске, — хмуро добавил Роскоф. — Ненамного разминулись.

— В Омске? — Сирин, наклонившийся было вновь к кровоточащей ноге, поднял лицо. — Вот этого не припомню.

— Вы весьма поспешали. Даже сменялись с кем-то лошадью. Сей путник опасен, княжна. Как бы доставить его в Крепость? Вы сильно поранены, сударь?

— Идти я могу, ведите, куда почтете нужным, — с непонятным выраженьем ответил Сирин.

— Далеко, — Роскоф задумался. — Вот что, сударь, залезайте-ко позади меня. Сия тамплиеровская символика, Вам, должно быть, не вовсе незнакома. Думаю, Вы довольно благоразумны, чтобы удержаться от попыток побегу. Девицы поскачут вокруг нас с собаками.

— Девицы? — Сирин прежде, чем поднять свой мешок, кинул еще взгляд на Нелли и Катю. — Вот уж вправду я попал в страну чудес.

— Лезьте! — поторопил Роскоф, протягивая руку. Сирин, опершись на стремя, ухватился за нее.

Обратно ехали медленнее, жалея лошадь Филиппа. Других сысковых отрядов по дороге не встретилось, верно, были слишком далеко от выстрелов Арины.

Странным показалось Нелли лицо пленника, когда, миновав оградительные валуны, они въехали в Белую Крепость. В нем было изумление пробудившегося ото сна, который обнаружил вдруг, что помнившиеся ему диковины наяву не исчезли.

— Савелий! Ермил! — окликнула Арина сторожевых, и без того поспешавших вниз.

— Неужто вправду лазутчик?

— Куда ж его покуда?

— Да в поруб, куда прежде ордынцев саживали, — определился широкобородый Ермил.

— Там, я чаю, трухляво, сколько уж лет не пользовались, — усомнилась Арина. — Ну да глядите сами. Ты бы, Савельюшка, послал мальчишек пострелять в лесу, что поймали уже. А я к нему лекарку Василису тем временем отправлю.

— Спасибо за твою доброту, дева-греза, — Сирин поклонился, покорно следуя по улице меж стражами. С лица его не сходило изумление, и он все вертел головою по сторонам.

— Эк он колечка-то испугался! — самодовольно шепнула Катя на ухо Нелли. — А вить я и сама не знаю, чего в нем такого.

— Расспрошу я одного из здешних, так и будем толком знать, — ответила Нелли, вспомнив о фон Зайнице.

Однако ж поговорить с последним в тот же день не удалось. Слишком большое оживленье воцарилось в Крепости, мужчины, возвращавшиеся по двое и по трое, толковали меж собою.

— Отчего все так озаботились? — спросила Нелли Арину уже в горницах.

— Как ты думаешь, многих лазутчиков до него ловили? — вопросом ответила та.

— Откуда мне знать, — Нелли пожала плечами. — Верно, мало, раз такая суматоха.

— Ни одного.

— А поглядеть со стороны, вы уж не одну сотню лет их ловите, — удивилась Нелли.

— Не одну сотню лет ждем, — поправила княжна невесело. — Вот и дождались теперь. Пойми, столько дел мы в России творим, что поздно иль рано кто-нибудь должен был на след натолкнуться. И скорей всего, худые людишки по нему пустятся. Так оно и вышло. Допросят лазутчика, потом большой совет держать станут. Больно близко к нам города придвинулись, не пришлось бы сниматься с насиженных мест. А там снова с дикими воевать, куда ни кинь, все неладно.

— Крепость же Катунь защищает! — При мысли о том, что таежная обитель может опустеть, сердце Нелли сжалось.

— Где город вырос да дороги легли, там уж мост перекинуть не трудность. Ладно, рано покуда горевать. Малый-то назад не вернется и ничего не расскажет.

— Его убьют? — спросила Нелли тихо. Веселого студента, что с песнею орудовал тогда лопатою, было жалко. Впрочем, он вить и сам убивец.

— Зачем убьют? — Княжна недобро усмехнулась.

— Затем, что пленник всегда может сбежать, хоть бы и через десять лет! А сторожить? Зачем такое бремя?

— Не вчера эту загадку разгадывали, — ответила княжна туманно. — А убивать нам не пристало, хоть иной раз и покажется, что было б оно пощадливее.

 

Глава XIX

Фон Зайница Нелли нашла на другое утро в вифлиофике. На сей раз там было пусто, зато узкие деревянные улицы противу обыкновения оказались людны. Словно все сговорились забросить дела и не ходить в тайгу, подумала Нелли, пробираясь меж столами и полками волюмов. Человека три на расспросы послали ее сюда, однако ж не ошиблись ли?

Илья Сергеич сидел близ портрета царевича Георгия, углубленный, казалось, в разлохмаченную рукопись, кою читал… нет! Перед ним стояла открыта пузатая стеклянная чернильница, а по столешнице разбросаны были перья. Одно из них застыло в руке безо всякого движения, отчего Нелли и не поняла сразу, чем он занят. Даже не подняв головы на постук шагов, Зайниц вглядывался в чистый еще лист, словно наблюдая в его белизне тайное движение мыслей и событий.

— Извините ль Вы, коли я отвлеку Вас, сударь? — спросила Нелли, усаживаясь за узкий стол напротив Зайница.

— Мадемуазель Сабурова, — Зайниц улыбнулся. — Вы не можете меня отвлечь, ибо Ваши вопросы и мое занятие совпадают. Давешние события послужили мне предостереженьем поторопиться излить на бумагу события давних лет, кои я начал было описывать, но по сю пору не закончил. О, милое дитя, да простительно мне будет так называть Вас, когда б Вы знали, сколько портретов многоликого Зла сосредоточено здесь на полках, под сим добрым портретом! Займет место средь них и моя повесть, тем паче что Рыльский ничего уж не напишет! Я — нерадивый свидетель, увы! Но быть может, интерес Ваш меня подстегнет.

— Прервались мы на том, как Игнотус все менял обличье, — Нелли, подперевши подбородок кулаком, внимательно уставилась на Зайница. — А свой лик Зла я тож повидала.

— Коли б я того не понял, разве стал бы рассказывать? — Пальцы Зайница расщипывали белое перо. — Меж тем достигли мы Воронежа, но словно бы чего-то там ожидали, сидя без толку на постоялом дворе. Тут уж Игнотус, теперь конопатый горбун со светлою косицей, меняться перестал, чтоб не вызывать подозрений у содержателей. Нрав его сделался раздражен, словно бы от разлития желчи. Даже обыкновенная теплота испарилась из его глаз, и сделалось вдруг заметно, что они малы. И маленькие эти глазки сверлами впивались в ужинавших путников, но ни на ком не задерживались надолго. Вьюноши по младости робкие, мы норовили побыстрей закончить с трапезою, дабы не ощущать неудовольствия нашего подопечного. Неожиданно он засмеялся. «Что-то вы приуныли, друзья мои! — воскликнул он, хотя упрек следовало бы оборотить вспять. — Прочь от нас все, что несет отпечаток меланхолии! Долой эту немецкую напыщенность, погруженную в „увы“! Будем скакать и плясать! Хозяин, подать вина получше, какое только сыщется!» Принесли рейнвейн. Надобно тут признаться в странном моем недостатке, причинявшем мне в юности немало конфузу. Есть недуг под названьем сенная лихорадка, приключающийся от самых различных причин. На некоторых нападает она в пору весеннего цветения, некоторым тяжек запах собачьей либо кошачьей шерсти. Мне же, к смеху знакомцев, не показан виноград и все из него изготовленное, особливо вино. Стоит мне сделать глоток-другой, как нос мой печальным образом краснеет и распухает, а из глаз прыщут слезы. К тому ж начинается и мучительный кашель. Зная о сем изъяне, я уж приноровился тогда в обществе подносить бокал к губам и отставлять незвначай, хотя иногда все же выходило неловко. Послужив мишенью насмешек, я тщился не признаваться прямо в сем недуге. Рыльский хвалил рейнвейн, а Игнотус потчевал нас с таким усердием, что даже уличил меня в том, что я еще не прикончил бокала. Рыльскому беда моя была известна, и он, улыбнувшись мне глазами, пару раз отвлекал вниманье Игнотуса, дабы я смог выплеснуть вино свое под стол.

— А как же… — Нелли замялась: вопрос ее был слишком уж короток, да и не имел прямого отношения к делу.

— Как я подхожу к святому Причастию, милое дитя? — угадал ее мысли фон Зайниц. — Я к нему подхожу. И недуга моего со мною не случается. Это вить уже не вино, не забывай.

— Я не хотела спрашивать, да не удержалась.

— Пустое. Меж тем заметил я, что безделье и сытный обед с обильным возлиянием сморили моего Алексея. Запасшись сальной свечою, мы поднялись в спальню. Постоялый двор в Воронеже был переполнен, и, к неудовольствию, какого Игнотус отнюдь не выражал в дороге, нам досталась одна комната на троих. Рыльский очень скоро захрапел, затих и Игнотус. Меня же Морфей бежал в ту ночь. Долго лежал я в смутной тревоге, слушая доброго сверчка. Неожиданно заскрипели половицы. У половиц есть привычка скрипеть особенно сильно всегда, как кто старается не шуметь. Ступая осторожно, Игнотус подошел к кровати Рыльского и склонился над ним. Затем шаги его направились ко мне. Не ведаю по сю пору, что побудило меня притвориться спящим! Быть может, обыкновенное человеческое любопытство как раз к тому, что от нас хотят скрыть.

— Мне не объясняйте, я всегда подслушиваю, — Нелли хмыкнула.

— Во всяком случае, я сомкнул веки и постарался дышать ровно. Скрип половиц приближался, и я на мгновение уловил чужое дыхание на своей щеке. Затем Игнотус отошел, и я, разжмурясь уже, увидал в отворенной им двери скачущий свет свечи. Кто-то вошел в комнату. «Другого места говорить нету», — произнес Игнотус. «Не хотел бы я говорить пусть и при своих», — ответил вошедший. Сквозняк подхватил пламя, и осветилось лицо неприметного человека, что ужинал в одной зале с нами. Тогда они не обменялись ни единым знаком. «Я укрепил их сон», — Игнотус хихикнул. Сие показалось мне гадким. Положим, вправду не по чину было слушать нам какой-нито разговор, но что мешало ему удалить нас, взявши слово чести? Так нет, надобно было сыпать какую-то дрянь в вино братьям! Не было сомнений, что дело в вине: я оставался бодр, а Рыльский спал непробудно. Злость разобрала меня. Когда мне не доверяют, нечего и от меня ждать, что я заткну уши! Совесть моя в рассуждении подслушивания успокоилась совершенно. «Ладно, коли Вы за сие в ответе», — отозвался гость. Собеседники уселись на лавке и теперь не были мне видны, хотя свеча отбрасывала на стену их черные тени. Горбатая тень Игнотуса отчего-то наполнила мою душу томительным хладом, хоть и превосходно я знал, что горб накладной, да и много ли страшного в настоящем? «Слажено ли дело? — спросил Игнотус. — Я устал уж ждать без толку известий в сей дыре». — «Задержка приключилась из-за того, что молодого человека увязалась проводить его старая бабка. Пришлось ждать, чтоб она спокойно отправилась восвояси, нето вышли б ненужные хлопоты». — «Мне ручались, что молодой человек — сирота, — недовольно сказал Игнотус. — Затем его и выбрали средь прочих». — «Наверное он сирота, да бабка взялась невесть откуда, выползла из деревни. По щастью, старуха неграмотна, так что писем ждать не станет». — «Жду услышать в подробностях, как все произошло», — черная тень горбуна качнулась. «Все сложилось наилучшим образом, — отвечал его собеседник. — Уже мы знали, что сей вьюноша, именем Викентий Козьмодемьянский, после получения сана направлен будет в дальний приход под Казань. Никто его там знать не может. Мы с братом, коего я не назову, хоть и доверяю Вашим людям и сонным зельям, ибо имя его Вам известно без того, присоединились к нему на большой дороге чуть дальше, чем предполагали, когда тот расстался с престарелою родственницей. Робкое сердце вчерашнего семинариста смутилось нарочитыми нашими россказнями о разбойниках. Уж сам он был бы рад напроситься в компанию, а нам того и надо. Проезжая в сумерки болотами, мы замешкались под удобным предлогом. Я вылез из повозки, а брат наш, накинувши шнурок ему сзади на шею, тщательно его удушил. Бедняга не успел даже пикнуть! Зато разорался возница, коего пришлось утихомирить из пистолету. Все бумаги оказались в скудном его сундучонке и были совершенно исправны. С ними наш брат и проследовал дале после того, как мы покидали тела в трясину».

— Они убили молодого священника? — содрогнулась Нелли. — Но зачем?

— И я не мог найти ответу на сей вопрос, лежа в темноте, когда слабый огонь свечи удалился вместе с собеседниками. Мне мнилось, не только комната, самая душа моя погрузилась во мрак. Чудовищное, вероломное злодейство обсуждали Игнотус и его гость так, словно речь шла о подготовке званого обеда в ложе. Быть может, разум мой помутился? Ужасная сама по себе мысль показалась спасительною. Положительно, лучше самому сойти с ума, чем жить в разуме, видя преступников в тех, кого почитал лучшими из людей! Я нашарил в темноте верхнее свое платье и оделся. В это мгновение воротился Игнотус. «Так ты не спал, брат?» — воскликнул он с досадою. «Я не пил рейнвейну», — отвечал я. «Коли ты говоришь о рейнвейне, стало быть, слышал все». — «Да, это так». — «Пусть, — Игнотус стал вдруг спокоен. — А помнишь ли ты клятву каменщика, страшную клятву?» Увы мне, я ее помнил. Я помнил, как сам же призывал братьев ослепить меня, вырезать мне язык, замуровать меня заживо в каменной стене, если выдам чужим тайны каменщиков! «Я не требую, но умоляю, — в действительном отчаяньи воззвал я. — Зачем было совершать злодеяние над неповинным священником?» — «Хорошо, я прочищу тебе мозги, больно уж много в них мусору, — словно бы сжалился Игнотус. — Нам надобно было поставить на его место не священника». — «Но зачем?!» Казалось, доски пола ходили подо мною ходуном. «Затем, чтоб он служил Литургию». — «Но какая тайная цель в том, чтобы наш человек служил Литургию под видом священника?» — «Более никакой». — «Я не вижу смысла и потому не могу поверить. Вы не хотите сказать мне, что он должен содержать при церкви тайное убежище, ибо там его трудней всего заподозрить, либо…» — «Никаких этих целей у него действительно нет». — «Но зачем тогда притворяться священником?» — «Чтобы служить Литургию. — Голос Игнотуса сделался резок, словно вороний крик. — Цель сия очень важна. Дело в том, что при ненастоящем священнике ненастоящей будет и Литургия. Хлеб останется хлебом и вино — вином». — «Но вить превращенье хлеба в плоть — не боле чем нецивилизованный предрассудок! Разве вы веруете в него?!» — «Веруем и трепещем, — отвечал Игнотус шепотом, от коего зашевелились волосы на моей голове. — Со времен храмовников тщимся мы оборвать цепочку живых рук. Первыми были руки Петра, и он возложил их на первую голову. Так и идет с тех пор: руки — голова, голова — руки. Так передается дар делать хлеб и вино Плотью и Кровью. Но довольно перерубить лишь одно звено сей цепи — и она оборвется навсегда. Так сделали наши братья в странах, что зовутся теперь лютеранскими. Что христианство без этой магии — пустая говорильня! Почему бы не оставить дурачкам такой игрушки на потеху?» — «Но из чего молодых людей учат, что Бог лишь аллегория сил Натуры, что земная жизнь — конечна?» — вскричал я. «Сие лишь другие игрушки для других дурачков, — усмехнулся Игнотус. — Мы, посвященные в высокие степени каменщики, в Бога веруем. Веруем и трепещем». Я стоял потрясен, убит, уничтожен. Таким разумным представился мне взгляд материалистический, что от веры в Божество я отказался с такою же легкостью, как от веры в русалок и леших из нянькиных сказок. И вот оказалось, те, кто обучил меня видеть таким образом мирозданье, сами в действительности мыслят вовсе иначе. Но другой вопрос уже зарождался в моей голове, наполняя ужасом все мое нутро. «Но коли Бог есть — для чего идти против Его уставлений?!» — «Ты еще глуп, коли сам не понял ответа, — холодно сказал Игнотус. — Так и не с чего торопить события. Главное, не забывай о клятве».

— Так Вы не поняли сразу, что они служили Дьяволу? — спросила Нелли, опустив глаза на безобразно разлохмаченное гусиное перо. Вроде бы, когда она брала его в руки только что, было оно гладко.

— Сдается мне, что понял уже, хоть и не смел в том признаться, — Зайниц вздохнул. — Утром я улучил возможность без надзору рассказать все Алексею. Скорей, чем слова, убедили его лихорадочный вид мой и отчаянье в лице. «Прочь от преступников! — воскликнул он. — Бежим, покуда сами не запятнаны в кромешных делах!» — «Но куда нам бежать? — вопросил я. — Масонские ложи есть в любом городе, мщение постигнет нас неизбежно». — «Должно бросить все, наше имущество теперь — капкан, — Алексея всегда отличала решимость. — Мы молоды и смелы, мы можем начать жизнь с чистого листа. Подадимся на новые земли, мы придумаем что-нибудь до того, как Братство придет туда! В крайнем случае мы выиграем несколько лет жизни, прежде чем все одно погибнем». Я был с ним согласен. Мы бросили Игнотуса по обратной дороге в Москву. Ребяческое веселье нас охватило, и приличие не позволяет мне сейчас поведать, чем был тот занят, когда мы бежали. Одно дело почли мы своим долгом совершить по пути: мы выслали ближайшей почтою письмо, оповещающие власти о том, что священник Козьмодемьянский подменен своим убийцею. Мы знали, что сгущаем тучу над собственными головами, но поступить иначе не могли. По великой удаче, а верней сказать, Божьим произволом мы повстречались под Пермью с человеком, что оказался из Воинства. Он почувствовал, что за нами идет беда, и сумел повести так, что мы ему доверились. Таким образом нам пощасливилось прожить немало деятельных и щасливых лет, прежде чем мщение настигло Рыльского.

— А теперь лазутчик пойман близ Белой Крепости, — проговорила Нелли задумчиво.

— Да, сдается, что дни безмятежные в Крепости опять пресеклись, — ответил Зайниц, вновь обращаясь взглядом к белому листу бумаги.

 

Глава XX

— Куда это все спешат? — глянув в окно, спросила Нелли Катю на следующее утро. Для того чтобы разглядеть однонаправленное оживленье на улице, пришлось упереться носом в холодное стекло. Окна в Белой Крепости были совсем как в каменных рассказах о старине — наборные. Разве только прозрачней, не из камня-слюды, а все же из стеклышек. Не было в Крепости и зеркал в рост. Оно и понятно, как все это сюда доставлять?

— В книжную избу, — буркнула Катя сердито.

— В вифлиофику? — удивилась Нелли. — А что там всем враз понадобилось?

— Совет держать станут, пленнику допрос делать.

— Ух ты, а мы чего ж сидим?! — Нелли метнулась от окна. — Я тож слушать хочу!

— Ишь, разбежалась. Недорослей никто не звал, тебя в том числе. Уж я спрашивала.

От этакой безумной несправедливости у Нелли сперло дыханье.

— Где отец Модест? — еле выговорила она.

— Не поможет. Он и сказал мне, чтоб ты-де губу не раскатывала. Порядки тут строгие.

— Мы ж его и поймали!

— Поймала-то, положим, княжна Арина, так она там. Она ж взрослая уже по правде.

— Ну так она нам и расскажет. — Нелли чуть успокоилась, однако обида не ушла. — Парашку ты не видала?

— В тайге опять, ей теперь вовсе ни до чего дела нету.

— Так там же не растет ничего.

— Говорит, начинает, — Катя передернула плечом.

— Пойдем хоть, глянем, что да как, — Нелли вздохнула.

Единственной любопытною переменой оказалось то, что взрослые мужчины сняты были с караула, вместо них дозор несли сверстники девочек.

— Видала? — продолжала негодовать Катя. — Сторожить так можно, а на совет нельзя.

Ноги сами привели девочек на крошечную площадь меж вифлиофикою и храмом.

— А я вчера ойротам помогала табун гнать, — Катя мечтательно улыбнулась. — Ох, хорошо! Лошадей много, мчатся тесно, словно река здешняя. Гривы по ветру плещут, ровно волны. Кажется, все на своем пути снесет, закружит, умчит! А копыта стучат, словно камни. Только одно — водную реку своей воле не подчинишь, а табун направишь куда захочешь, коли ловок да смел! Эх, мне б еще Роха сюда!

— Можно подумать, я по Нарду не соскучилась, — ответила было Нелли, да сама себя оборвала: стукнула тяжелая низкая дверь вифлиофики. По очереди вышли трое: два стражника и Сирин между ними. Руки пленного были стянуты за спиною веревкой.

Вид нещасного казался жалок. Серая бледность покрывала его чело и ланиты, красивый маленький рот кривился, словно у дитяти, готового заплакать. Шел он, словно не видя перед собою дороги, и дважды оступался.

— Эк его разобрало, — усмехнулась Катя. — Завершили они, что ль, свое толковище?

Больше, однако, наружу никто не выходил. Стражи повлекли пленника в противуположную от подруг сторону, но прежде чем шагнуть в узкий переулочек, тот зачем-то обернулся через плечо. Взгляд Сирина встретился со взглядом Нелли и неожиданно ожил, словно тот пробудился ото сна. Глаза его, полные печали, не имели просящего выраженья, какое обыкновенно бывает у людей, коим остается лишь уповать на чужое милосердие. Напротив того, он глядел сурово.

— Как с ним поступят? — негромко спросила Нелли. — Арина сказывала, что не убьют.

— Продадут в рабство монголам, — осведомленно ответила Катя. — Оттуда возврату нет. Дикие они, монголы-то, ужас. Не моются никогда, а одежу носят, покуда на теле не истлеет. Нужных мест у них нету, пакостят где приспичит, даже на людях. К шатрам их пешком не пройдешь, так загажено вокруг. И родственной приязни промеж собою вовсе не знают. Всякому человеку ничего так не свято, как мать с отцом. У монголов же другое. Как кто в семье в дряхлость вошел, везут его в овражище особый, Золотой Люлькою прозывается. Там старика и оставят, только еды-питья на первое время дадут немного. Вся овражина костьми человечьими устелена. И живут в той Люльке особые стаи собак, что человечиной кормятся. Так они, монголы-то, тех собак за священных почитают, надевают им ошейники с красными шелковыми лоскутьями. Так-то вот.

— Неужто там все-все так делают? — Нелли поежилась. — Со всей страны в один овраг свозят?

Только сейчас Нелли заметила, что они уж перешли площадь и следуют за Сириным и его стражами, чьи спины маячили в другом конце переулка.

— Не знаю, мне так местные сказывали. Может, не везде такое, а может, и яруг не один. Все одно радости мало у монголов жить. Скот пасти станет небось.

— Нельзя человека отдавать в руки диким! — возмутилась Нелли.

— Не отдавать, а продавать, — поправила Катя. — Коли дикий деньги заплатил, так нипочем от него не сбежишь.

— Уж лучше убить.

— Может, и лучше, только здешние убивать не любят очень.

— Нельзя так поступать! Гадко это!

Нелли заметила, как идущие впереди свернули налево.

— Здесь не в бирюльки играют. — Вид Кати был на редкость рассудителен и благоразумен. — Что ж, через него всему Воинству гибнуть?

— Катька, а коли вдруг он не виноват?

— Ну, скажешь. А зачем он на змеюке летел? А из Омска для чего мчал сломя голову? И кто ж там тогда душегубствовал, коли не он?

Что говорить, доводы были основательны. Миновав проулок, подруги повернули налево и вновь увидели три спины.

— Так о чем ты говорить-то с ним хочешь?

— С кем? — Нелли вздрогнула.

— С кем, с кем? — передразнила Катя. — С убивцем.

— С чего ты взяла? — Нелли приостановилась. Вдалеке видно было, как трое остановились перед зданьем, противу бережливого здешнего строительства низким и воздвигнутым наособицу. Вроде бы даже и без окон. — Зачем это мне с ним говорить?

— Вот уж чего не знаю, того не знаю. Только чего ж мы за ними тащимся, ровно нитка за иголкой? Хочешь ты знать, где его держат. Уж узнала. Вишь, запирают на засов снаружи. А то, может, доброе дело сделать — самим зарезать, чтоб у монголов не мучился? — Катя расхохоталась.

— Вот уж умная шутка, — отбилась Нелли, но голос ее прозвучал скорей задумчиво, чем сердито. И впрямь, с какой напасти ей с негодяем разговоры разговаривать? Разве только необычный взгляд, кинутый ей через плечо…

— Вот что, Катька, — задумчиво проговорила Нелли, глядя, как две спины удаляются от домка-недоростка. — Постережешь рядом?

— Знамо дело.

Дом оказался даже не в одно жилье, а в половинку. Застреха пришлась Нелли по брови. Нелли удивилась было, но, взглянув в окно, которое все ж было, только узкое и у самой земли, поняла, в чем дело: внутри строение глубоко уходило в землю. Присев на корточки, она пригляделась: на земляном полу валялся покрытый шкурами тюфяк, стояли скамья и стол с какою-то посудою. Самого пленника видно не было.

— Эй, господин Сирин! — тихонько позвала Нелли.

Верно, заточенный находился где-то близ окна, поскольку бледное лицо его тотчас явилось почти под самой кованой решеткою. Он взялся за прут свободной теперь рукою.

— Кто спрашивает меня?

— Я.

— А, мальчик-девочка, — Сирин слабо улыбнулся.

— Мне показалось, Вы хотели мне сказать что-то. — Нелли, сидя на корточках, глядела на Сирина сверху вниз.

— Глупо, быть может… Глупей некуда. Теперь уж ничего не изменишь. Никто не поверил мне, ни одна душа, да и сам я, повествуя, слышал словно бы со стороны, сколь нелеп мой рассказ. Сам я предстал опасностью, от коей столь наивно тщился предостеречь. Мне объявили ужасную мою участь. Но отчего легче мне будет покориться ей, если хоть одна живая душа уверится в моей невиновности? Сейчас передо мною последний мой судия на земле. Дитя, ты сможешь мне поверить?

— Быть может, да. — Нелли задумалась. — Но даже коли я поверю, я не стану отворять этого засова. Я мало еще знаю в жизни, худо понимаю людей. Меня проще обвести вокруг пальца, чем тех, кто борется со Злом всю жизнь. А здесь вить нету замка даже на двери узилища. Выходит, всякому, кто по другую сторону двери, в стенах Крепости полная вера. Важней всего для меня ее не обмануть.

— Так вить я не прошу помощи! — с горячностью воскликнул Сирин. — Мыслимо ли отягчить бременем подобной ответственности неокрепшие рамены?! Но ты обяжешь меня, коли выслушаешь, а если вдруг и поверишь мне, подаришь великую радость. Ты выслушаешь мою историю?

— Говори! — Нелли подумала невольно о том, что ее странствие началося с истории Филиппа, тогда как Парашино — с истории княгини. Сколько же всяких рассказов довелось им выслушать с минувшего лета! Пожалуй, люди не меньше иной раз интересны, чем камни. Вот уж странная мысль! Впрочем, вить и камни тож говорят о людях.

— Дай только собрать мысли, — отозвался из полумрака Сирин. — Там, на суде, я говорил лишь то, что представлялося важным. Теперь же хотелось бы мне раскрыть душу.

Последовало молчание. Нелли огляделась по сторонам: улица казалась пустою, только слышно было, как кто-то невдалеке колет дрова. Бродили пестренькие куры, поклевывая что-то в ярко-изумрудной первой траве: Нелли только сейчас приметила, что она уж появилась.

 

Глава XXI

— Батюшка мой, Василий Сирин, был человек старый, лучшие годы свои положивший на службе, и лямку начал тянуть еще при Государыне Елисавете Петровне, — начал Сирин, как показалось Нелли, уж слишком издалека. — Младший сын в семье, он ничего не имел за душою, кроме положенного жалованья, и не помышлял о браке, полагая жизнь при казармах нелегкою для прекрасного полу. Быть может, судьба бобыля и вовсе его не страшила. Был он человеком простых привычек, ревностен к службе и скромен в тратах, а также начисто лишен предосудительного стремления к картам и пирушкам. Не презирал он ни чиненого мундира, ни латаных сапог и редко справлял обновы, хотя кошелек его всегда был для товарищей завязан не туго. Сообразно тем временам, не мог он похвалиться ученостью. С такими людьми и скушновато, да надежно. Дослужившись до секунд-маиора, батюшка захотел отставки. Тут-то и обнаружилось вдруг, что за долгие годы скопилось изрядное состояньице. По солдатской манере долго не раздумывать, он тут же приобрел небольшое именье Груздево под Серпуховом. Барский дом стоял наполовину заколочен и изрядно обветшал, однако ж рукой было подать до Оки — местное же уженье голавлей превозносили до небес. Сущий парадиз для холостяка! Однако ж вскоре отцу стало не до голавлей. Шестнадцатилетняя Сонюшка, сирота-бесприданница, приживавшая в соседнем имении, заставила убеленного сединами воина забыть и псарню с голубятней, пасеку и прочие непритязательные приятства сельской жизни. Сие и была моя мать. В отличье от отца, она находила большое утешение от подневольного своего положения в книгах. Пересчитавши простыни, спешила она спрятаться в укромном уголке с «Памелою» либо другим чувствительным чтеньем. Немудреные повествованья батюшки о тяготах военных походов тронули ее сердце. Родственники ж, хоть и не рады были терять услужливую помощницу, чинить препятств не стали, и вскоре чета стояла уж под венцом. Заброшенный дом переменился, словно по волшебству! Стучали топоры и молотки, пахло краскою и побелкой, заросший крапивою цветник ожил и благоухал. Вскоре в благоустроенных горницах раздался и детский плач — родился я. Слуги рассказывали, что батюшка, увидевши наследника, плакал и молился сутки напролет, сам не веря, что Господь послал ему на старости лет столь полное щастье. Однако длилось оно недолго.

— Что же нарушило его? — спросила Нелли.

Рука Сирина по-прежнему с силою то сжимала, то разжимала прут решетки, и она отчего-то не могла оторвать взгляда от напряженного движения пальцев молодого человека.

— Ни что, кроме естественного порядка вещей. Я делал первые шаги по земле, когда ноги перестали носить отца. Все рассказанное известно мне лишь с чужих слов, ибо возможности составить собственное представленье о натуре и характере моего родителя я не получил. Ранняя память доносит лишь грузную фигуру в кожаном кресле, белые волоса да толстый халат. Я игрывал кистями того халата, сидючи на коленях, покрытых еще и медвежьей полстью. Но однажды в горницах запахло ладаном и послышалось печальное пенье, невнятное разуму дитяти, но сжимающее сердце ледяной рукою печали. Помню еще, что не сразу признал матушку в черном ее наряде и отказывался идти на руки. Однако ж цену своей утраты я постиг позже, а тогда младенчество мое продолжалось безмятежным своим чередом. Я удил рыбу со старым Егорычем, слугою и соратником покойного отца по военной службе, у него ж учился верховой езде. Когда ж подошел черед книг, то не наемные равнодушные руки дьячка, а любящие руки матери раскрыли предо мною их страницы.

Надобно заметить тут, что матушка осталась полновольною хозяйкою и моей опекуншей. Двоюродные братья мои, годившиеся по возрасту в дядья, жили далеко под Казанью. Не слишком и привлекало их заниматься судьбою сына в жизни не виданного ими родственника: военная служба изрядно ослабляет родственные узы. Не зря принято говорить — полк что семья.

Седьмой день рождения моего переменил мою жизнь. Помню, как залезши в полудень на скрипучую голубятню, я нашел лучшего моего голубка бездыханным на сером от сухого помету полу. Горько плача по нещасной птичке, я бросился в гостиную, где матушка обыкновенно читала в этот час. Однако ж она не читала, но беседовала с незнакомым человеком в черном парике, меж тем как усы и брови его, равно как и белая рябая кожа, изобличали масть ярко-рыжую. Увидавши меня заплаканным, матушка не бросилась, по обыкновению, выспрашивать о причине огорчения, но покраснела и смутилась. «Вот и мой Никита, единственная радость моих дней», — сказала она рыжему. «Для существа столь юного жизнь готовит еще немало радостей», — отозвался тот. Тут же было мне сказано, что предо мною новый сосед наш, господин Мортов.

Вскоре сделалось привычным, что сосед стал сопровождать матушку в ее летних прогулках по полям и рощам. Кроме полевых букетов в руках их можно было увидеть также и книги. Нередко читывали они вместе, сидя на дерновой скамье либо под сенью беседки. Иной раз теперь мать предпочитала сии приятные чтения даже воскресным посещениям церкви, коих прежде почти не пропускала. В мае составилось знакомство, а к сентябрю дело уж сладилось. Решено было, что молодые жить будут в Груздеве, где мягче и суше был климат, свое ж именье Мортов решил сдать в аренду. Старухи-мамки плакали надо мною по углам, что теперь будет у меня вотчим. Я же не огорчался, ибо мне новый избранник матушки скорее попустительствовал. Прежде нудили меня, пробуждаясь и отходя ко сну, приступая к трапезе и завершая ее, читать молитвы, но Мортов изрядно на то осерчал пару раз, сказавши, чтоб дитя не томили зря. От меня понемногу отстали, я же был только доволен.

«Он возрастет лучшим, чем Эмиль!» — непонятно восклицала теперь моя мать, обнимаючи меня. В дому появилась теперь подаренная женихом бронзовая голова похожего на обезьяну и, как обезьяна развеселого человека, имени коего я о ту пору, само собою, не знал.

— А как же его зовут? — спросила Нелли, припоминая похожего в отцовском кабинете.

— То Вольтер, гнуснейший надсмешник надо всем, что есть в жизни святого и благородного, — отвечал Сирин.

«Ворочусь — потоплю бюст ночью в пруду», — решила Нелли.

— Через неделю после свадьбы, — продолжал Сирин, — столкнулся я с первою неожиданностью. Надо сказать, что при усадьбе нашей не было собственного храма, благо изрядный стоял в селе. Однако ж отец мой, полюбивши на старости лет удобства, приказал сложить в саду каменную часовенку, дабы, коли придет настроенье для благочестивого уединения, не пришлось бы далеко ходить. Нередко забегал я в оную с нелепыми ребяческими чаяньями, чтоб зажила лапка у щенка либо чтоб матушка приготовила миндальное блюдо. Однако ж не забывал я испросить у Господа, чтоб матушка и старый Егорыч были здоровы. Выбеленные известкою стены, лампада, иконы местного письма да скамеечка для коленопреклонений — вот что составляло скромное ее убранство. В то утро же я попросту гнал мимо свое серсо, когда вдруг заметил, что дверь часовни забита накрест досками. Трудно объяснить, сколь мало дорожил я сим скромным прибежищем, покуда оно было доступно! Неприступность же его уязвила ребяческое сердце. Я побежал к матушке, хлопотавшей на кухне. «Твой новый тятенька думает, что сие строение безобразно в штиле, а верней сказать, в отсутствии оного», — равнодушно пояснила она, отсылая меня прочь. Раздосадованный и огорченный, я направился теперь в каморку Егорыча. Старый инвалид был у себя, но я застиг его за странным занятием: он разбирал свои вещи. Сундучок в медной оковке да мешок-сидор извлечены были на Божий свет впервые за долгие годы. «Егорыч, Егорыч, что такое штиль?! — воскликнул я. — Матушка говорит, что из-за этого штилю велено забить часовню!» — «Не токмо забить, а и вовсе порушить, — отозвался старик, хмуря кустистые брови. — Что ж за штиль таков, сдается мне, честным христианам знать незачем. Жили при покойнике-барине без штиля, как дай Господь всякому». При этих словах он бережно уложил в сидор изрядный запас табаку в вощеной бумаге. «А что ты делаешь, Егорыч?» — удивился я. «Ухожу, мой свет, куда глаза глядят. Я вить человек вольный. Небось наймусь сторожем в Серпухове али в Москве, оно и ладно». — «Егорыч, я без тебя скучать стану! Зачем ты собрался куда-то?» — взмолился я. «Эх, не трави душу, мой свет! Сам не ведаю, как тебя кину без призору, да только никак мне не ужиться с твоим вотчимом. Хрен знает, что за человек, вроде и русской, а копни поглубже — турка туркою. Мало мы их бивали!» — «Да отчего же турка, Егорыч?» — «Турка и есть, — уперся старик. — Ишь выдумал — штиль! Замутил голову молоденькой дуре, не жди добра! Все одно сживет он меня отсюда, уж лучше самому уходить». Я обиделся, что Егорыч назвал матушку дурою, и боле не упрашивал. Что-то однако ж охолодило мне душу, когда я увидал из верхнего окна, как старый инвалид бредет к воротам с мешком за спиною и сундучком под мышкою. Сбежавши по лестнице, я догнал старика и бросился ему на шею. Егорыч отер слезу и ласково меня перекрестил.

К моему удивленью, уход старого ворчуна оставил матушку решительно равнодушною. «Скоро уж будет у тебя стоящий берейтор, — небрежно пояснила она. — Старый дурак уж позабыл о красивой вольтижировке». Таким образом выходило, что тот и другая обласкали друг друга дураками взаимно, только кто ж из них был прав? Понять я не мог и терялся. Опять же и берейторы не растут в нашей сельской глуши под лопухами, сам же Мортов, как успел я приметить, предпочитал седлу покойную карету. Но сия загадка вскоре прояснилась. Дома все чаще говорили о переезде в старую столицу, где вотчим купил особняк. Прибыл вскоре немец Иоганн Карлович, говоривший по-русски худо и курьезно. Было мне кстати объяснено значенье нового слова управляющий. «Худая жизнь теперь станет, — толковали мужики. — Немчин по три шкуры сдерет с нашего брата. Эх, раньше-то барыня была пощадлива!» — «Вольно ж тебе слушать, что болтают темные люди, — говорила матушка. — Ежели Иван Карлыч и станет с мужичками строг, так для их же пользы». Но новая жизнь в Первопрестольной манила и меня. Резвому осьмилетнему шалуну уж казались скучны отчий дом да развалины часовни, принявшие за зиму вовсе неприглядный вид. А сколь заманчивы казались рассказы о шумных московских стогнах! Но я боюсь утомить тебя незначительными воспоминаньями, милое дитя. Однако ж прошу простить меня затем, что ты, быть может, последний живой человек, с коим я говорю.

— Последний русский человек, — невольно поправила Нелли, оглядываясь по сторонам. Улица будто вымерла. Катя с угрюмым видом подпинывала шагах в десяти носком сапога забытую кем-то из детей посеревшую бабку. У Нелли же затекли от сиденья на корточках ноги, и она опустилась на коленки.

— Последний живой, — сериозно поправил Сирин. — Дикие тож люди, то есть у них такое же тело, что и у нас. Однако они не живые человеки.

— Ну не мертвые же, покуда не покойники? — Нелли хмыкнула.

— Таких людей называют кадаверы. Они не осознают сами себя, их разум подобен разуму муравья либо бобра, кои созидают сложнейшие сооружения, но не являются людьми. Проще говоря, у них нету души. Кадаверы — не непременно дикие, их можно встретить в самых цивилизованных краях.

— То есть среди крещеных? — Нелли нахмурилась. — Но разве Церковь разрешила бы крестить тех, у кого души нету? Так не бывает!

— О, сколь ты права! — Сирин выпустил прут и с силою ударил кулаком по косяку. — Мне ненавистно полученною мною воспитанье, однако ж оно цепко когтит мой разум!

— Что ж сие за воспитанье?

— Имя ему Просвещение, — печально ответил Сирин. — Но воротимся к моей истории. Мортов не был зол со мною, напротив, баловал меня подарками. Однако ж я вскоре начал испытывать к нему неприязнь, переросшую затем в ненависть. Причина того крылась в моей матери, кою я вскоре отвык называть матушкой! Лишь воспоминанье о ранних годах вызывает в моей памяти сие нежное прозванье! Сердце ее очерствело, язык сделался остер, но зол. Чем больше говорила она о природном равенстве людей, тем бездушнее делалась с крепостными рабами. Окончательно отвратился я от той, что дала мне жизнь, после того, как бровью не поведя, продала она в неуважаемое семейство отроковицу Симу, дочь моей кормилицы, молочную сестру мою! Попытки мои вступиться за нещасную оборотила она в комическую сторону. Чем больше отдалялась от меня мать, тем ласковее ко мне делался вотчим. Однако ж щедроты его расточались напрасно. Не могучи возненавидеть родшую меня, я лелеял неприязнь к Мортову. Сердце подсказывало мне, что он — виновник сей перемены. Когда был я меньше, я сочинял порою, что Мортов — чародей, заколдовавший матушку, а то и вовсе подменивший ее. Детские сны рисовали самое любимое существо на свете в тайном подземельи, в ржавых цепях, облаченну в отрепья. Я пробуждался от рыданий. Но рано ребяческие фантазии сменились пониманьем того, что суть нравственное падение человека. Однако ж смутный страх побуждал меня таить подобные мысли. Я казался послушен, ибо не знал, что делать.

В Москве зажили мы на широкую ногу. Рос я в кругу глумливом, что, может статься, восхитил бы человека неискушенного остротою, мне же представлялся подобным обезьяннику. Как пасынок Мортова, я рано вступил в ложу «Геката», а сие сулило доступ во многие важные двери. Грядущее мое представлялось завидным, и иной раз я сам себя в том тщился убедить. Да и что мог бедный мой разум противупоставить знаньям искушенного моего окружения? Ребяческая вера моя в Бога была разрушена. Сталкиваясь с сословием духовным, я с горечью понимал, что невежественным, боязливым, а то и запойным священникам не по силам ее возродить. Я явственно видел, что в обществе просвещенном духовенство самое смирилось с презираемым своим положением. Лишь воспоминанья об испарившейся, словно дивный аромат, доброте матери, да о цветке василька, выросшем на развалинах построенной отцом часовни — я увидал его перед отъездом в Москву, хотел сорвать на память, да не решился, но очень потом жалел — вот и все, что было у меня за душой. Но сие держало меня от растворения в киническом обществе вотчима и матери — я оставался средь многих сам по себе.

Два события приключились одновременно. С некоторого времени моя мать глядела нездоровою, что встревожило было меня, покуда не сделалось ясным, что недуг ее не является болезнью. Надежда, что святое событие заставит зазвучать вновь лучшие струны ее души, переменило мое обращение. Солнечным утром я нес ей пучок фиалок, возвращаясь с обыкновенных моих лекций. У ворот околачивался старый нищий с повязанным черною тафтою левым глазом, с лицом вовсе скрытым сивой бородою, усами и лохмами. Хоть у нас в дому нищих и не привечали, однако ж этого я встречал уж с неделю — какой-то хитрою манерой он пролез в поварню. «Погоди, свет, молодой барин», — шепнул он, предерзко ухвативши меня за полу. «Кто тебе позволил пачкать господам платье грязными лапами!» — воскликнул я, уж размахнувшись тросточкою. «Не признаёшь, Микитушка?» — старик оборотился боязливо на окна, а затем сорвал свою повязку. Трость моя упала: я признал Егорыча. «Егорыч, неужто это ты? — воскликнул я. — Что ж ты сразу не обратился ко мне? Как ты скатился до эдакой нищеты?» — «Экой ты немудреный, — усмехнулся старый инвалид. — Дела мои вовсе не плохи, я держу теперь москательную торговлишку. Здесь же я кручуся волчком ради тебя. За годы прошедшие, что превратили тебя из дитяти в молодого повесу, я не терял тебя из виду — не то как гляну на том свете в глаза доброму моему командиру?» — «Но пристал ли твоим летам сей машкерад и какой в нем смысл?» — «Сорока донесла на хвосте, что уж пора вмешаться. В жизни семейства твоего произошла перемена. Чего сулит тебе рожденье брата?» — «Отчего ж брата, а не сестры?» — засмеялся я беспечно. — «По всем их вострологиям выходит мужеской пол, — сурово отвечал старик, недовольный моей веселостью. — Может статься, оно и не так, да только они в то верят, а сие самое важное. Дожидаться ж, угадали или нет, они не станут, им надобно действовать спешно. Ты небось знать не знаешь, что сия вся роскошь заведена на твои деньги? Вотчим твой пустозвон, именье его стоит гроши — ни лесу, ни крестьян. Было сие неважным, покуда отчаивались они долгие годы в собственном потомстве. На их век хватало, а тебя, младня, обвести легко! Я чаю, ты и не думал даже, что хозяйское право — не материно. К тому ж вотчим надеялся тебя пообломать на свой лад. Теперь же ждут своего сына, который супротив тебя — убогой бедняк! И ты стоишь на дороге». Я затрепетал — боле от возмущения, нежели со страху. «Не хочешь ли ты, старик, чтоб я поверил, будто мать, сколь бы ни была суемудра, покусится на ею же дарованную жизнь?!» Теперь уж засмеялся Егорыч, неприятным старческим скрипучим смешком. «Нянькины сказки из головы не выветрились, а поди уж бороду бреешь! Кому надобно тебя убивать? А не бывало ль в гостях дохтуров?» Тут он был прав, знакомые медики зачастили в наш дом. Я приписывал долгие секретничанья с ними состоянию матери — дело самое заурядное. «Тебя заявят больным душевно, безумцем. Безумец же не вправе ничего иметь, за него распоряжаются родные». — «Даже найдись бесчестные лекари — легко ль ославить разумного умалишенным?! Разве не всяк убедится по мне, что рассудок мой здоров?!» — «Здоров-то здоров, да сколько важных вельмож числятся в окаянной вашей лжи? (Не сразу сообразил я, что старик подразумевает ложу.) Много чего удалось мне тут вынюхать». — «Егорыч, но коли ты прав, то уж мне нету спасения! Верно, что у вотчима влияние в свете!» — «Спасенье всегда есть, мой свет. Вот чего я надумал. Хоть и в силах Мортов сладить худое дело, да живем мы не среди диких, а в христианской стране. Все должно делаться хоть с видимостью закона. Для признанья неполноты ума тебя надобно затребовать в присутствие. Небось без тебя тебя не поженят со смирительной рубахою! Возьми день на сборы, да будь немей рыбы, а после, не заходя домой, зайди к своим учителям попрощаться, мол-де вынужден по своим срочным делам покуда отстать от ученья. Пусть видят тебя и товарищи, спокойного да разумного. А уж попрощаешься, так мчи сломя голову прочь. Потом же спишись со мною, собственный дом на Разгуляе, я стану сообщать тебе, что да как. При благоприятном повороте ты вернешься». — «Егорыч, но куда ж я…» Старик шмыгнул в подворотню: из флигеля вышла мать. Худую бессонную ночь провел я в нерешительности: ужасы желтого дома мерещились мне в темноте. Поутру вотчим и мать уехали гостить в Дмитров. Отсутствие их не принесло мне облегчения: привычный дом казался огромною мышеловкой, готовой со стуком захлопнуться. Но прежде чем заняться сборами, я посетил кабинет Мортова. Опасаться было уж нечего: секретов я не знал, но разломать секретер оказалось легко. Найденные средь бумаг доклады о моем здравии, составленные знакомыми докторами, подтверждали слова старика. Я швырнул их в пламя камина. Просеивая бумаги в поисках относящихся ко мне, я нашел объемистую рукопись, верней, множество прошитых вместе бумаг, исписанных не одною рукой. Случайно заглянув в них, я уж не смог оторваться. Вотчим, верно, составлял записку о странной силе, противустоящей делам каменщиков. По ней выходило, что сердце ее бьется где-то на Алтае. Я задумался. Мне все едино, куда бежать от цивилизации, так отчего ж не уведомить неизвестных делателей Добра о том, что покровы над их тайнами начали уж приподыматься? К тому ж не скрою — любопытство мое было возбуждено до крайней степени. Мне хотелось увидеть тайный град в лесах. И вот я увидел его — представ тем, от кого тщился предостеречь. Какой горький гумор, милое дитя!

 

Глава XXII

— Но рукопись! Ужели она не показалася убедительной? — воскликнула Нелли.

— Видно, таков мой жребий, — Сирин усмехнулся. — Вечно я оставляю что-то, о чем мне доводится пожалеть. Я не сорвал василька, я не взял с собою рукописи. Я сжег ее вместе со своими бумагами. Только после пришло мне в голову, что поступок сей был глупей глупого.

— А отчего ж было так поспешать в Омске? — сомненья все еще не оставляли Нелли.

— В Омске? — Сирин задумался. — Ах, в Омске-то… Отчего-то и те, на совете, все спрашивали про Омск. Там повстречал я знакомца, верней сказать, не моего, но вотчимова. Часто бывал он у нас в Москве. Глупость, право слово, только мне помнилось с перепугу, будто он за мною и гонится. Уж на дороге я смекнул, что свалял дурака. Хотя как сказать. Все незачем ему знать, что я тут, а не в Тавриде. Даже и теперь незачем. Пусть и кто другой, кроме меня неповинного, в те же силки угодит.

— А разве тот шпионил?

— Едва ль. Мало ль у братьев дел в Омске? Но, воротившись в Москву, он бы донес на меня. Просто связать пропажу рукописи с моим путешествием в сии края. Пусть покуда не знают, что здешние обитатели уж настороже.

Коленкам сделалось холодно от непрогретой еще земли. Нелли вновь устроилась на корточках. Никто не поверил, кроме нее. Неужто она, Нелли, самая тут острая? Ох, едва ли!

— А с Рыльским вы тож встречалися в дому Мортова? — спросила она, внимательно вглядываясь в белеющее за решеткою лицо. Имя Мортов определенно что-то напоминало ей, только никак не вспоминалось, чего.

— Я не знаю, кто сей таков, дитя, — отвечал Сирин спокойно. Простенькая ловушка не сработала: понятно, Рыльский слишком долго жил в бегах, и знаком с ним Сирин быть не мог, коли рассказ его правдив. Однако ж без толку — неповинен Сирин либо просто сметлив?

Пущенный камешек больно ударил по спине. Катя строила отчаянные мины и махала рукою.

— Прощай покуда! — Нелли проворно вскочила на ноги. — Я еще ворочусь.

— Чего он тебе плел? — отдышавшись, спросила Катя, когда подруги довольно отдалились, нырнув в проулок, от узилища. — Долго вы болтали, хорошо еще, стены супротив глухие, без окон.

— Верю я ему, — тихо ответила Нелли. — Сдуру он сюда полез, а Рыльского в Омске не он убил, другой кто-то. И сей неизвестный, покуда студент томится у монгол, быть может, кружит где-то рядом.

— Худо, — Катя свела тонкие черные бровки. — Одно только ладно — на чем еще, кроме змеи, можно Катунь одолеть? Первую змею заприметили, вторую тем паче не пропустят.

— Может, с отцом Модестом поговорить? — нерешительно предложила Нелли. — Бедному Сирину все одно хуже не будет.

— Говори, — Катя словно бы задумалась о чем-то другом.

— Не стану, без толку, — Нелли опустила голову. — Уж коли я верю, да не выпущу, он тем паче. Смущенье одно. А вторую змею и без нас увидят.

Все ж такая-то тяжесть легла на душу. Пользоваться отменным днем не хотелось, Нелли воротилась к себе. В сравненьи с порубом, где остался томиться нещасный Сирин, горница с ее розовым ковром на гладком полу и куклами-статуэтками глядела особенно уютною. Э, да что поруб! Все ж вокруг люди, а не монгольцы. Бедняга Сирин!

Нелли не враз поняла, что не находит себе места. Малы помещенья в Крепости, а когда меришь горницу шагами из угла в угол, так и вовсе малы. Жизнь добровольных робинзонов оборотилася к ней нынче самой жестокою своей стороною. Бедняга Сирин! Зачем он только сюда полез, чай тут не в городки игра идет! Игра со Злом, без пощады. И его угонят к диким, а она, Нелли, останется себе тут, в розово-дубовой горенке с восковыми свечами, игрушками и любимым своим ларцом.

Саламандра на ларце посверкивала красными глазками невесело. Ларец-ларец, ты только раченьями Параши не в пыли на палец! Давненько ж не доводилось тебя открывать. Крепость захватила Нелли, втянула в себя, сделалось увлекательно жить не чужой, а своей же жизнью. Но сегодня сия жизнь глядит сурово. Так отчего бы и нет? Не ради близкой, как локоть, недоступной Венедиктовой смерти, что таится в оришалке с черным камнем, а как в прежни дни, просто так.

Мешочек-кроха, некогда сафьяновый, а теперь даже не поймешь, какого цвету была кожа, трещины на коей готовы вот-вот сделаться дырами, закатился в самый угол. Вынимали ли его, когда искали яичко с Кощеевой смертью? Верней сказать, думали, что ищут. Отец Модест знал. Ну и Бог с ним, с отцом Модестом! Тесемки, некогда стягивавшие край, давно истлели, висят обрывками. Нелли попросту перевернула мешочек над ладонью.

В ложбинку руки вывалилось кольцо — такое грязное и неказистое, что Нелли б не нагнулась подобрать с земли. Верно, не одну сотню лет никто его не надевал, заросло так, что взрослый палец не пролез бы, даже женский. Другие старые украшенья чищены и протерты. Но на них красивы камни, а это не пойми с чем. В черноте налета поблескивают круглые точечки металла. Нет, не точечки, шарики со след булавочного укола величиною, круглые шарики. Все кольцо спаяно из них, а она и не разглядела! Как красиво переливаются, отражая свет!

Горница расступилась, впуская солнечный день белой светлой зимы в последней своей трети. Коса вытянулась до пояса, отяжелила затылок. Глаза слепит от яркой небесной лазури — после полумрака крутой лесенки, по коей долго взбиралась на звонницу маленькая Верхуслава. Вера, крещеным именем, да только кто ж так маленькую Верхуславу станет звать? Маленькая она ростом, не годами — уж сравнялось двенадцать. Да рост шутит свои шутки — о летах забывают, то подарят ученой девице младенческих несуразиц — тележку на колесиках, катать на узорной тесемочке, как в прошлый приезд дядя Олег, то начнут объяснять без них понятное: «Атилла, ягодка, был злое чудище из далеких болот, куда прогнали злых ведьм, а они повышли замуж за водяных…» — «В Мэотиде, я читала у Иордана…» — «Да неужто ты уже читаешь, Верхуслава? В какое ж лето дочка родилась, Василько? За год до великой засухи? Так тому уж двенадцать годов!» И так всегда. Меж тем любопытно ей, что поминали в минувшую пятницу гуннов — половцы сказывают, что явилась адова нечисть еще страшней — тартары прямо из-под земли. Уж больше десятка лет, как половцы столкнулись с ними. Столкнулись, да перетрусили, прибежали за помощью. А потом струсили еще раз, в бою. И погиб лютой смертью на Калке-реке князь Мстислав Удалой. Не в бою погиб, то не диво. Попал в полон, поверил предателю Плоскине, воеводе бродников, обитателей низовий донских. Переметнулись тогда завистливые бродники к тартарам. Нехристям веры нету, а Плоскиня крест целовал, что убивать те сдавшихся не станут, честно отпустят за выкуп. На криве крест целовал. Уж тартары доски натесали помост для победного пира ладить. А поставили сей помост на живых полонян связанных. Взгромоздились на него пировать великим числом, видно, слаще им было под треск ребер да стоны предсмертные хлебать поганое забродившее кобылиное молоко. Половцы сказывают, едят тартары хуже медведей либо свиней. И дохлятину едят, и лошадей, и собачатину-волчатину, коли больше нечего. А хуже всего, что они людоеды. Коли припаса в награбленной земле мало возьмут, так нарочно людей с собою гонят — на мясо. Да не сырьем едят мясо врагов убитых, как бывало варяги-берсерки в ярости после боя, а в котлах варят, ровно говяд. Больше всего любят девами да детьми лакомиться. Верхуслава им сойдет и как дева, и как дитя. Дважды, положим, им ее не съесть, зато страшно вдвойне.

Верхуслава трясет головою, тяжеленная коса бьет по спине, как плеть: пустые то страхи, неумные. Отсюда, с колокольни, видно, какая глупость у ней в голове. Далеко за посад видать. Хоть и немного разглядишь в сплошной белизне полей и лесов, таких разноцветных во всякое время, кроме зимы. Даже дерева спрятаны под снежными шатрами. Укрыта снегом речная гладь, безопасная для саней и человека. Селенья опознаешь лишь по колоколенкам, дымок на крышами отсюда не разглядишь… Зато дороги, большие да малые, вьются, как серые змеи, уходят в далекую даль.

Тартаркан, главное чудище, пожрал много царств в теплых краях и родил Чиркана, Чиркан же родил Тесирикана, Куртикана и Бататаркана. В три стороны они пошли. Бататаркан хочет идти на Русь, готовит войска, так говорят половцы. За тридцать девять лет хотят они разорить весь мир.

Атилла, Бич Божий, разорял христианские земли, когда Русь была еще поганой. Не выпало ему тридцати девяти годов власти, дерзнул он взять в жены юницу холодной северной крови, с серыми глазами и льняной косой. Перед шатром Атиллы обыскали ее гадкие старухи, искали, нет ли оружия. А дева накинула на шею поганому уроду льняную косу, да придушила его. А потом выбралась из шатра, прыгнула в реку Дунай да уплыла живая-невредимая. А теперь русские земли христианские, неужто ад на них разверзнется? Неужто не сказка страшная — Бататаркан, внук Тартаркана?

Пальцы Верхуславы закоченели, ледяной металл кольца обжигает, словно раскаленный в кузне. Промерзший дощатый настил уходит из-под зеленых востроносых сапожек. Зимний день меркнет… Нет! Нелли, погруженная в серую душную тьму, словно зренье ее меркнет, препятствует правой руке дотронуться до левой. Нету Нелли, нету и Верхуславы. Только душа, объятая ужасом в сером сумраке.

Ужас привиделся во сне, она пробудилась от крика. Только и явь сейчас страшна не меньше. Верхуслава ощупью находит в темноте теплый колючий плат, тканный из овечьей шерсти. Светает, но окошко горницы выходит в разросшийся старый сад, толстые стволы и спутанные гривы голых еще весенних ветвей медлят впустить вовнутрь свет. Свечу затеплить нельзя — свечи надобно беречь: от греческого огня сгорели склады воскового запаса. Верхуслава видела в тот день сама, как летели, впиваясь в кровли, несмертельные легкие стрелы, отягченные комьями жира. «Поджигать станут», — объяснил дядя Олег, работая лопатою, словно простой смерд. Лопаты опускались и поднимались в руках десятков мужчин, разломавших деревянную мостовую. То там, то здесь, посередь улицы подымались горы рыхлой земли. «Греческий огнь водою не зальешь, легче землей закидывать», — в отличье от отца, дядя Олег был в тот день с Верхуславой разговорчив. Мальчишки вытаскивали стрелы, со странной осторожностью поглубже швыряли в ямы, что зияли теперь рядом с земельными сыпкими холмами. «А жир зачем?» — «Хотят, чтоб лучше горело». — «Так зачем его в ямы бросать? Ежели тартары такие глупые, что нам припас посылают?» — подивилась Верхуслава. И мудрено было не подивиться, когда каждая горстка зерна на счету. «Нельзя его есть», — отводя глаза, проговорил дядя. «Он отравлен?» — «Отравлен? Да… отравлен. Ты, дитятко, ступай с Богом к бабушке». Разговаривать дяде вдруг отхотелось. Но тут как раз свистнуло в воздухе — и о покатую крышу складов ударился обычный глиняный горшок, разлетелся вдребезги, брызнув черной жижей с едким незнакомым запахом. За ним — другой. И тут уже запищало отовсюду — следующие стрелы несли не жир, а огонь. Один из срубов полыхал так, что горожане, отступившись, взялись за соседние, еле тронутые огнем. Из рук в руки бежали наполненные ведра, опрокидываясь на алые прозрачные языки, только из ведер лилась не вода, а земля.

Давно уж не поднимается Верхуслава на колокольню: стаявшие снега не обнажили привычных крыш. На незатянутой еще свежей травою, серой земле чернеют пепелища, торчат мертвые остовы печей. Куда ж делись жители? Удалось ли кому бежать? Полонены? Убиты? Вырублены ближние леса. Не воротились птицы с зимовий, взамен их пенья пронзительно звучит тишина. Только изгиб реки и дает узнать знакомую местность. Пусто, пусто вокруг. Лишь подходит и подходит вражья сила. Взамен сожженных селений явились селенья тартар — только странные они, не стоят на месте. Дым вьется над острыми крышами — там готовят еду. Там же обогреваются. Не сразу и заметишь, что тартарские дома — на колесах. Как все степняки, тартары не знают ни лавок, ни столов. Богачество убранства для них — ковры, а коврам есть место и в конной кибитке. Впереди поселенья бежит табун — не только на смену усталых коней, это и пища на своих ногах. Тартарские мохнатые лошади питаются самой чахлой травою и остаются сильны, овса они не знают. А теперь, покуда нету травы, едят они сено из разоренных поселений.

Вблизи же тартарина Верхуслава видала только один раз, да и то не живьем. Одетый в синее платье, и не разберешь какой ткани, до того лоснистое от жира, он безвольно мотался по спине храпящей лошадки, жестко захваченной в веревочную петлю. Верхуслава не удержалась, побежала с детьми следом, хоть и не по годам ей, да иной раз и малый рост пригодится. Протащив немного от ворот, вылазчики петлю ослабили. Низкорослая лошадка тут же взвилась на дыбы, всадник вывалился навзничь на землю. Короткая шея оказалась пробита стрелою насквозь, чуть левей позвонков — торчал лишь оперенный конец. Вторая стрела торчала из груди. Лицо у тартарина показалось плоским, куда площе половецкого, и не смуглым, а цвету воска, с тем лишь различьем, что воск доселе казался Верхуславе красив. Быть может, потому, что воск пахнет цветочною пыльцою, от тартарина же разило много хуже, чем из отхожего места. Должно быть, так в Инферне и пахнет, подумала Верхуслава. Мужчины обступили тело, разглядывая кривой меч об одно острие, копье с крюком для, Верхуслава уж знала, вытаскиванья противника из седла, пилку для заточки стрел. Длинен при нем оказался и запас вервия — всадники большим числом таскают тяжелые пороки для долбежки стен, Гуляй-города, колесные башни, хитрые камнеметы, в которых огромные булыжники укладывают в великаньи ложки, что взлетают будто сами собою. Дивятся взрослые — откуда у диких мудрые орудия осады, кто их обучил такое ладить? Верно, то знанье побежденных народов. Народов, что слизнул с лица земли черный язык подземного чудовища, вырвавшегося на волю. Канули в пустоту книги их любомудров, сказки их детей, своды их зодчих, только злое знанье пережило творцов. Ужели и русских больше не станет?

Только одного тартарина видала Верхуслава, зато слышит многих и часто. В мертвом пространстве, что опоясало теперь город, далеко-далеко разносятся визгливые крики, пронзительные, бесовские. Раньше начинало ее знобить, когда ветер доносил тартарский клич. Теперь он словно все время звучит в ушах, словно гул кровопивных мошек. Есть ли он сейчас, нет, бесовский вой, все одно слышно. Иной раз он привычен и вовсе даже не страшен, а иной раз невыносим, вот как сейчас, когда охота головой биться о стену, лишь бы его заглушить. Верхуслава, свернувшись в постели, изо всех сил зажимает уши руками так, что кольца впиваются в кожу…

Кончики пальцев окрасились кровью: Нелли не сразу заметила ссадину на щеке. Поцарапала перстнем. Что ж за город это был? Ни разу не мелькнуло названья. Как же удалось уцелеть Верхуславе, Неллиной ровеснице? А вить она не только осталась жива, даже на чужбину не попала. Как бы иначе перстенек попал в ларец? А ей, Нелли, удалось то, чего не получалось ране: задержаться в виденьи по собственной воле. Быть может, потому она слабее обыкновенного, и вой, напугавший Верхуславу, все еще отдается в ее ушах? Экая гадость!

Хлопнув дверью, влетела Параша. Без стука, соломенные волоса растрепались вокруг раскрасневшегося лица.

— Спишь, что ль?! Неужто не слышишь?

— Да чего я слышать-то должна? — справляясь с головокруженьем, Нелли приподнялась на локте. — Случилось что?

— Случилось, случилось, жаркое сварилось! Ордынцы под Крепостью!

— Погоди? Как ордынцы?

— Сто лет не нападали, а теперь опять! — Параша со злостью стукнула себя сжатым кулачком по руке. — А Катька…

— Чего Катька?! — Нелли в один миг вскочила на ноги.

— Катька одна в тайге.

 

Глава XXIII

Виденья и явь сплелись над душою Нелли, словно сомкнутые в замок ладони. Визги, пугавшие Верхуславу, никак не стихли, напротив, сделались громче. Не сразу заметила она, что пытается надеть привычный мальчишеский сюртучок, никак не попадая в рукава.

— Уж все под стенами, — пояснила Параша, помогая. — Чего ищешь-то?

— Пистолеты! — Нелли крутилась по горнице волчком. Хоть что-то ей надобно было делать, чтобы не слишком ушибаться мыслями о происшедшее. Глупое чувство вины терзало сердце: словно бы и не через горы подошли тартары к Крепости, а вырвались на волю из милого ее ларца. Ну нет, Нелли не Пандора, да и на ларец незачем возводить напраслину! — Здесь они лежали, на лавке.

— Да Катька и забрала.

— Постой! — Нелли понемногу приходила в себя. — Ты вить сказала сейчас, что Катька за стенами?

— Ну. Да не белей ты так, Катька, она спрячется… — В голосе Параши было куда меньше уверенности, чем в словах. — Еле совет закончился, как дозорные прискакали.

То-то дивилась Нелли, что так долго никто не нарушал теченья их с Сириным беседы. А просто не до него стало, да и проулок, видать, далеко от стен. Но Катька-то как же умудрилась не узнавши уйти?

— Да она не воротами, а пешею калиткой, — поймала ее мысль Параша. — Я оттудова шла, из тайги, а она мне навстречу. Чего ж ты, говорю, не с ружьецом? Кремень полетел, отвечает. Ну и шасть в калитку-то! Я себе дальше. А шагов через двадцать уж бегут в ту же сторону парни караульные. Они и сказали. Тут уж мы вместе помчались за ней, да куда там! След простыл. Ордынцы-то с другой стороны пришли. Теперь-то, понятно, со всех сторон окружают.

Девочки бежали уже по деревянной мостовой, покуда еще не разломанной, целой. Нелли замотала на бегу головой, словно лошадь, досаждаемая слепнями. Неужто сейчас вновь увидит она, как трещит настил, и отец Модест с Филиппом возьмутся за лопаты, ровно пейзане? А вот уж и они!

— Нелли! Я так и думал, что ты в дому не усидишь! — Роскоф сгреб Нелли в охапку: вышло неудачно, поскольку она хорошенько приложилась лбом к ружейному ложу. Как пить дать, вскочит шишка. Но все же успокоительно было оказаться в руках Филиппа, последнее время он как-то от Нелли отдалился.

— Отче, а что ж землю рыхлить мешкают? — не вылезая из покойных объятий, Нелли повернула голову к отцу Модесту. Чем ближе к стенам, тем делалось люднее. Казалось, на улицы высыпали все, кого Нелли только видала в Крепости: зато малых детей словно Крысолов увел всех до единого. Фон Зайниц с Федором толкали небольшую пушку в налете ржавчины.

— Эка кулеврина-то опаршивела! — Отец Модест, приналегши третьим перед взгорком, выпрямился и похлопал рукою по лафету. — Никакого к старости уваженья! Так зачем рыхлить землю, Нелли?

Выскользнув из-под плеча Филиппа, Нелли ухватила отца Модеста за рукав. Так оно и есть, все позабыли!

— Греческий огнь землей гасят, не водой! — сбивчиво говорила она, не выпуская обшлага, за который оказался заткнут белоснежный платок. — Лучше заране накопать!

Хотя бы жиром для пущего пламени им негде напастись, стиснула зубы Нелли. Чем-то она взрослей Верхуславы, та не поняла, а Нелли, после знакомства с Венедиктовым, многое теперь такое ловит на лету. Как-то само получается. Они ведь не из того крепят к стрелам извлеченное из тел человечьих, что им так веселей. Расчет-то сугубо практического свойства. Зачем убивать скот, взятый близ города, коли его можно угнать? А вот людей надо всех поубивать перед осадою, чтоб окружить город мертвой землею. Так чего ж телам зря пропадать? Катька, Катька, ну куда тебя понесло?

— Не тревожься, Нелли, — черные глаза отца Модеста проницательно сощурились. — Много столетий прошло со времен Ига. Теперь ордынцы знают куда меньше способов нападения. Греческий огнь им уже неведом. Как и многое другое, очень многое.

Нелли всю жизнь научали, что, чем старей делается род людской, тем больше изобретений знают народы. У отца Модеста же выходило что-то противуположное.

— Орда теперь не та, что прежде, — усмехнулся отец Модест, прислушиваясь к многоголосому вою вдалеке. — Это лишь жалкие племена дикарские, не объединенные меж собою. Они боле не одержимы Великим Злом. А раз так, прежние учители их позабыли.

Нелли хотела было спросить, что за учители такие водились прежде у ордынцев, да вниманье ее отвлекла медная коленчатая подзорная труба в руках поспешавшего к валу княсь Андрея. Поглядеть бы на тартар вблизи! Нет, необязательно сейчас просить, людям не до нее. Ей забава, им дело.

Параша меж тем упорхнула, заприметив вдали высокую худую старуху по имени Харитина. Похоже, она и есть лекарка, во всяком случае, Парашка за ней вьется хвостиком.

— Хоть на стену-то мне можно подняться? — насупившись, спросила Нелли.

— Да, вполне можно, — рассеянно ответил отец Модест, поправляя белую прядь. — Монголы теперь не подступаются на выстрел. Выжидают.

— Так их же слышно! — изумилась Нелли. По охотам в Сабурове она с малолетства знала, что лет пули длинней крика.

— Здесь горы, звук многажды усилен. — Отец Модест ступил уж носком сапога на деревянную ступеньку подступающей к стене лестницы.

— Выжидают — чего, Ваше Преподобие? — Роскоф перекинул из руки в руку ружье, по вине коего над бровью Нелли уже вздувался изрядный бугор. Между тем самого этого ружья Нелли у Филиппа раньше не видала: было оно с необычайно тонким стволом, длинным, словно удилище.

— Опасаюсь, подтяжки новых сил.

— Филипп, а что сие за ружье смешное?

— Это ты смешная, Нелли, арнаутскому же ружью я не знают равных, особо с того времени, как заменили ударный замок кремневым. Но у нас в дому было и старое ударное, с узором из кораллов, батюшкиной юности. Я с ним стрелять учился. Хорош здесь арсенал, Ваше Преподобие!

— Шибко разные масти, — отозвался отец Модест. — За два-то с половиною столетья чего только не накопилось.

Нелли с наслаждением вдохнула ветер распахнувшегося пространства. Теперь стало наконец видно, что воют и свистят не дух Эрлик со своею бесовской свитой, но существа во плоти. Хоть и были те существа, сказать по правде, немногим больше Орестовых оловянных солдатиков, кои в свое время унаследовала Нелли. В темно-синих, неприятного колеру, одеждах, похожих на короткие кафтаны, шапках с длинными звериными хвостами, стелющимися на скаку, маленькие всадники перемещались туда-сюда, на первый взгляд безо всякого смысла. Ни пороков, ни Гуляй-полей, Нелли, к своему довольству, не приметила, были лишь длинные лестницы. Не нашлось у ордынцев и хитрого коромысла, с корзиною для людей на одном конце и мешком для камней на другом: коромысло крепится посередине на столбе, а чем больше камней нагрузят, тем выше поднимаются люди. А когда корзина поднялась до высоты стен, край коромысла к ним подводят. Тут уж штурмующие сыплются на стены, как горох. Что же, прав отец Модест, измельчали окаянные.

— С чего ж они полезли, впервой-то за сто лет? — задумчиво произнес княсь Андрей, облокотившийся рядом о деревянные перилы. — Хочешь поглядеть в подзорное стекло, дитя?

Нелли от неожиданности только кивнула. Андрей Львович протянул ей трубу. Плоское восковое лицо тартарина, с чертами неподвижными, как у статуи, подпрыгнуло вдруг так близко, что Нелли едва не выронила тяжелую медяшку. Косая застежка синей одежды, войлочная шапка с хвостом, похожая на ойротскую. Глаза — будто прорезанные ножиком щели, в которые набилась грязь. Статуя из воска.

При седле с острой лукою у тартарина был шест, на который он прицепил длинную полоску алого шелка. Лоскут заметался в воздухе — туда-сюда.

— Чего размахался? — Нелли возвратила трубу. От стремительного отдаления картины нахлынула слабость и пошла кругом голова. Нелли подзнабливало немного, язык во рту сделался шершав. Ох, как охота пить. Не шутка перепрыгнуть через несколько столетий, да еще из огня в полымя.

— Команды передает, сейчас потянутся на приступ, — пояснил отец Модест. — Одно худо, княсь. Неубивающих-то среди мужчин сейчас вдвое больше, чем сто лет назад. Тогда сей баланс нас больше беспокоил. Разнежила нас мирная жизнь.

У Нелли все вертелось на пересохшем языке сказать, что Катя в тайге, но она сдерживалась. Ничем тут не поможешь, и нельзя перед боем отягчать мужчин лишнею тревогой.

— А чего ж мы просто так тут стоим? — спросила она вместо этого.

— Так делать покуда нечего, — засмеялся отец Модест, отрываясь от трубы, коей в свой черед завладел. Ее тут же перехватил Роскоф, которому, Нелли приметила, давно уж было невтерпеж.

— И со стен было видно, что, когда они ели человечину, ненасытные птицы-стервятники брезгуют клевать за ними с костей остатки плоти, — задумчиво проговорил он, жмуря невооруженный глаз. — Мог ли я думать, с неохотою одолевая страницы великого хрониста аглицкого Матфея Парижского…

Только Филипп и может так опростоволоситься. Нелли хихикнула втихаря: аглицкий хронист из Парижа!

— В каком изданьи? — поинтересовался отец Модест таким тоном, словно вел светскую беседу в столичной гостиной, а не стоял на свежем ветру над готовящейся к нападению ордой.

Решил, верно, не конфузить Роскофа его ошибкою, решила Нелли.

— Цюрихском одна тысяча шестьсот шестого году, — Роскоф все вглядывался. — Мог ли я помыслить тогда, что скушный урок обернется явью? Воистину непостижны уму ветры, что гонят по морю житейскому утлый челн судьбы!

— Бывают растенья, коим бури надобны для произрастания. Знал бы родитель Ваш, что в свое время всплывут с неохотою приобретенные знанья… А вить они всплывают, Филипп, не первую уж неделю всплывают… Однако ж медлят они выстроиться для приступа.

— Некого гнать на стены вперед себя по трусливой их манере, — недобро усмехнулся княсь Андрей. — Ойроты-то, чаю, рассыпались во все стороны. Надобно самим лезть, а неохота.

— Как это вперед себя? — заинтересовалась Нелли.

— Ордынцы никогда не любили идти на приступ сами. Гнали они вперед плененное населенье, понуждая драться. Человек слаб — в бою есть шанс выжить, отказ же от боя был смертью неминуемой. — Давши Нелли сие разъяснение, княсь Андрей повернулся к отцу Модесту. — Не то удивляет меня, отче, что впервой за столетие они напали. Мы вить живем подобно тем, кто селится близ Везувия. Странно другое — любят они пускаться в поход осенью, когда лошади в хорошем теле.

Нелли, соскучась, отошла к ближней башне. Высокий человек, сидевший на настиле, привлек ее взгляд. Собственно, и не сам он, но объемистая фляга, из крышечки коей он пил.

— Не вода ли в Вашей фляге, сударь? — спросила она, облизывая губы.

— Вода, — отвечал тот, не глядя на Нелли. Немолодой, годов сорока, показался он странен: худ, как Кощей, с бородою и спутавшимися из-за собственной длины волосами: ничем не собранные, доходили они едва не до пояса, словно он никогда не стриг их. Кроме того, Нелли думала доселе, что уж всех обитателей Крепости знает в лицо. Сего ж видела впервые, небось такого лешего не забудешь.

— Как славно, я умираю от жажды! — засмеялась она. — Не поделитесь ли со мною?

— Нет, — отвечал волосатый, угрюмо отводя взгляд.

Хорош политес! Нелли состроила оскорбленную мину, но поскольку волосатый на нее по-прежнему не смотрел (глядел он теперь на флягу, которую завинтил и повесил на бок…), демонстрация вышла напрасной. Оставалось только повернуться спиною и отойти, что Нелли и сделала.

— Нелли!! — Отец Модест махал ей рукою. — Немедля спускайся вниз да ступай к себе! Приступ начинается!

 

Глава XXIV

Пришлось вправду спуститься, рачительно выражая притом неудовольствие. Над каждою ступенькой Нелли раздумывала, прежде чем опустить ногу, и отец Модест наверху начал уж терять терпение.

— Дитя, я зряшно трачу время, за тобой надзирая! — воскликнул наконец он. — Будь же разумна, ступай к себе без понуждения. Попросил бы я тебя пойти в церковь молиться за защитников христианской твердыни, да не твоя вина, что молитве ты толком не обучена.

— Да уж ухожу, — буркнула Нелли, спускаясь чуть быстрее. Еще с родителями сей фокус был отшлифован. Коли вперед поупираться как следует, увидевши, что ты наконец поддаешься, человек с таким облегченьем вздохнет, что уж проверять не станет.

А стена вокруг Крепости велика, и в общей сумятице на нее вниманья не обратят. Ну еще из одного места прогонят, экое огорчение.

Прошед немного улицею вглубь, Нелли свернула в переулок. Вскоре она вновь оказалась у стены, только шагов за сотню от своих опекунов. Тут ее даже и прогонять не стали, Соломония с непонятным прозваньем Чага, девица годов шестнадцати, что подбрасывала дрова под булькающий черным варевом котел, напротив, велела принести из пристройки ковшей.

Ковши на длинных ручках, что Нелли приволокла охапкою, были темно-зелеными, словно мхом поросли, так окислилась старая медь.

— Ничего, не варенье варить, — недобро улыбнулась девушка. — Я чаю, дорогие гости не отравятся угощеньем. Спроси поди Аринушку, скоро ль подавать.

— Арина там? — обрадовалась Нелли, запрыгивая на лесенку.

— Нет, в горнице сидит, рушники крестиком вышивает, — Соломония сунула в котел длинную палку и принялась вращать ею, будто кипятила белье.

Сей ответ Нелли восприняла как положительный и не ошиблась. Княжна сидела наверху, налаживая странное оружье: было это нечто вроде наборного из рога лука на палке, палка же казалась длиною не менее трех локтей.

— Война-то у нас вперемешку, и старая, и новая, — Арина накручивала что-то наподобие ручки музыкального варганчика. Кабы Нелли не знала, что война пришла впервые за сто лет, она подумала бы, что для княжны привычна она не меньше, чем охота. — Арбалет сие называется. По мне, так лучше ружья. Церковный запрет был в доружейны времена — противу христиан его пользовать. А на неверных разрешалось. И поделом.

— Соломония спрашивала, когда смолу снимать.

— Погодим покуда. Хотя уж скоро, вишь подтягиваются.

Нелли свесилась через перилы. Гладкие мощные бревна сизо-серебристого цвета возвышались над пустой землей, что лежала меж частоколом и гигантским хороводом голубоватых валунов, показавшихся Нелли чем-то наподобие яиц сказочной птицы Рох. Только были эти великаньи яйца полуврыты в землю. Сколько раз Нелли весело скакала мимо! И только сейчас задумалась она о нерадостном их предназначении.

— Отчего отсюда, со стен, далеко видать, а стен из-за валунов не видно? — спросила она, указывая на мечущиеся туда-сюда синие фигурки.

— Строили с умом, — княжна повернула какой-то рычажок. — Хорошая штука, спусковой-то крючок. Император Максимилиан его придумал, когда его самого чуть не зашибло ошибкою.

— Бросила б ты свою игрушку, княжна! — крикнул широкоплечий отрок, стоявший с ружьем шагах в десяти. Кажется, звали его Сергием.

— Еще чего! — певуче откликнулась Арина. — А ты, Ленушка, примечай. С валунами-то с этими сам царевич придумал. Таран противу них бессилен, это тебе не стена. Их можно только подкопать да откатить, так вить сколько на то времени надобно. И стены деревянные от огня защищены. Да и к стенам-то у нас дома вплотную стоят, а после камней пусто. Хоть и переберешься через них, а будешь как в мышеловке. У греков такая пустота называлась перибол, полоса смерти. Только у них между двух стен крепости.

— А мост въездной?

— Деревянный он. Наши уж его сожгли, чуешь гарью слева доносит? Теперь там только яма глубоченная промеж двух валунов.

— Княжна, а там на стене человек такой, — Нелли нахмурилась, вдруг вспомнив невежу. — Раньше я его не видала. Водою меня не угостил из фляжки своей. Тощий телом, с лохмами до пояса.

— Так это Нифонт.

Если по мненью Арины имя жадобы-грубияна и являлось исчерпывающим объясненьем, то Нелли с тем не была согласна. Ну Нифонт, а не Степан или Ермил. Так и что с того, дамам грубить? Однако ж ничего прибавить к сказанному княжна, очевидно, не намеревалась.

— Идут! — весело воскликнула она, раздувая тонкие ноздри, словно нюхая опасность. — Ленушка, кубарем вниз, Соломке скажи, чтоб снимала котел, да кликни Евсея с Владимиром, они в амбаре шахматами баловаться затеяли, скажи — пора!

На взгляд Нелли, никаких изменений не проистекло. Визги, сделавшиеся настолько привычны, что она перестала их слышать, не стали громче, длинные хвосты шапок метались по-прежнему за всадниками, мелькали цветные шелка на длинных шестах.

Но спорить Нелли не стала, а поспешила спуститься.

Евсей, рьяный охотник годов тридцати, и черноволосый кудрявый недоросль Владимир уже, как оказалось, отстали от шахмат и были с Соломонией. Владимир мешал теперь варево вместо нее.

— Арина сказала, пора! — крикнула Нелли, донельзя довольная, что здесь ее никто не гонит.

Тащить вверх по лестнице тяжелый котел, наполненный жидкою, словно вода, черной кипящей смолою, оказалось делом непростым. Евсей подымался задом, нащупывая ступени ногою в ойротском поношенном сапоге с невероятною осторожностью, такой, что Нелли, затаив дыханье, не могла оторвать взгляда от его рачьей переступи. Владимир же старался попадать в такт, словно они с Евсеем танцовали. И страшная скорлупа с далеко отстающими прихватами плыла вверх недвижима, словно стояла на месте.

А Соломония Чага уж катила к кострищу второй котел, будто обруч, и ей помогала незнамо откуда выскочившая худенькая и темнокосая Соломония Пятница, Неллина ровесница. Она-то и поделилась только что с Нелли глотком воды из своей фляжки: больше там не было.

— Тебя за смертью посылать, — Арина подгребла к себе поближе запас железных стрел, мало похожих на стрелы.

Нелли не успела подосадовать на зряшное нетерпенье княжны, как на верхушке камня-валуна оказался вдруг монгол.

— Лестницы снаружи подперли, — пояснила Арина, приноравливаясь стрелять. Однако ж не успела: правее ухнул ружейный выстрел, и ордынец отправился туда, куда было изготовился, но только головою вниз.

— Похлебай овсяного киселя, — Сергий опустил ручницу.

Через камень слева появился еще один монгол, а на соседнем справа аж трое. Арина мелодично засмеялась где-то рядом, и одинокий по-куриному захлопал вдруг на месте руками и, откинувшись со стрелою в горле, канул обратно, словно его и не было. Но справа, соскользнув спиною, ордынец мягко приземлился. Второй не поспешил за ним, а принял что-то снаружи и успел кинуть внутрь прежде, чем его достиг один из трех прогремевших выстрелов.

Чуть выше человеческого роста, не сколоченная, а связанная ремнями, лестница валялась теперь поперек убитого монгола. От семи выстрелов упали трое, но Нелли уж не могла уследить за всеми, кто достиг перибола — мертвой земли.

Лестница многоного бежала к частоколу. Некоторые из несущих лестницу падали, но их тут же заменяли другие. Еще одна, как заметила Нелли краем глаза, упала из-за валунов.

Более редкие выстрелы доносились снизу, частые — сверху. Летело все — и пули, и стрелы. Оглушительно заухала кулеврина, но ядра падали вне Неллиной видимости.

— Аринушка, дай мне выстрелить! — взмолилась Нелли.

— Не дам. Бери вон ковш, станешь смолой поливать, покуда Модест тебя не согнал.

— Но почему? Почему тебе можно, а мне нет?

— Ты из другого мира, — нахмурилась княжна. — Мы вить тут, почитай, в шестнадцатом столетии зажились.

— А я что, из парадизу какого? — вспыхнула Нелли. — Меня в младенчестве чуть Пугач не погубил, только бабушка спасла.

— Это другое. Некогда спорить, лей!

Одну из лестниц, теперь их было много, уж подтаскивали внизу к стене. Две верхние почерневшие палки стукнулись о настил пола прямо рядом с Нелли.

С натугою зачерпнув, Нелли завела подале и опрокинула тяжелый ковш. Послышался гортанный вскрик, палки под ногами Нелли качнулись вдруг, снова стукнулись о настил, оторвались от него второй раз и полетели прочь, открывая глазу часть лестницы. Согнувшись вдвое, Нелли разглядела ее целиком — лестница валялась на земле, а рядом корчился, пытаясь высвободиться из перекладин, обожженный тартарин. Когда черный поток настиг его, он успел вскарабкаться до половины.

И тут сама Нелли оказалась в воздухе. Чьи-то руки железными тисками сжимали ее под мышками. Отчаянно болтая ногами, Нелли силилась либо достичь опоры, либо лягнуть сзади нежданного врага.

— Теперь каждый воин на счету, а на тебя в такую минуту положиться нельзя! — прошипел около ее уха голос отца Модеста. — А от тебя, княжна, не ждал такого ребячества!

Когда частокол сделался немного выше макушки, Нелли ощутила под ногами ступеньку. Трудно было не ощутить — отец Модест не поставил, а скорей швырнул ее на ноги. Нелли вывернулась из рук и оборотилась: лицо его разрумянилось от гнева.

— Чем я лучше других или же чем я их хуже?! — воскликнула она в свой черед возмущенно.

— Сие не твоя жизнь, — ответил отец Модест, сам не ведая, что повторяет за разруганной им только что Ариной. — Но препираться о том с тобою я не намерен. Не хочешь понять по-хорошему, поймешь по-плохому. Коли сию минуту не будет тебя в безопасной горнице, сразу после монгол отправлю тебя с подругами домой. С рук на руки родителям твоим! Даю в том слово чести! И наплевать на Венедиктова!

Нелли, не отвечая, круто развернулась на низких каблуках верховых сапог.

— Да ступай не к себе, далеко! — крикнул ей вслед отец Модест. — Иди в дом к Арине!

Обида, казалось, стучала в висках и застила дорогу. Нелли даже подивилась, что ноги донесли ее до терема княжны, а не на сыроварню или к порубу. По обыкновению Крепости дом был незаперт, да и запирать его было не на что. Нелли вошла: ни души! Небось даже старенькая бабушка дома не осталась. Только что была она в гуще самого настоящего бою, что оказалось и вовсе не страшно, а теперь бредет себе в домашней тишине привычных сеней, заходит в знакомую гостиную, где так смешно перемешаны предметы китайской роскоши с немануфактурными тканями и домашней работы утварью. Вот тоска-то, вот обида! А с него вить станется, в самом деле отправит домой!

Нелли решила подняться уж в Аринину горницу, там хоть книги есть, впрочем, едва ли можно читать себе книгу, когда все нормальные люди вокруг сражаются. Парашка-то небось пристроилась к своей старухе, лекарства варить для раненых. А Катька… Ладно, о Катьке сейчас думать не надобно, она выкрутится. И вообще всем сейчас веселей, чем ей, Нелли!

В горнице княжны было такое множество охотничьих трофеев, что Нелли никогда не могла упомнить хоть половину. Роскошная медвежья шкура покрывала сверху бирюзовый шелковый ковер, вешалками же для ручниц, луков и ножей служили рога.

С одного из них Нелли сняла от нечего делать булатную саблю в красиво окованных серебром ножнах. Шпаги в Крепости не были в ходу, фехтовать на них, строго говоря, учились лишь те из мужчин, кто бывал хоть изредка в России. И собственная же Неллина шпага пылилась в горнице — пришлась не к месту. Перешел на саблю даже Роскоф. А все ж шпага чем-то милей душе, подумала Нелли, вытаскивая из ножен сверкающий булат. Шпага либо уж меч, как в старину. Что-то чужое, коварное кроется в этой односторонней выгнутой полосе.

Стукнула створка окна. Арина даже больше других любит студить комнаты свежим ветром. В Сабурове климат куда мягче, а в такую раннюю весеннюю пору оконные рамы еще не выставлены, окна учиханы кудельными оческами. Нелли обернулась с саблею в руке.

На глубоком узком подоконнике, обитом рысьим мехом, стоял тартарин.

 

Глава XXV

Как он только здесь оказался? Нелли не успела даже испугаться, хотя стоило бы. Не монгол, глупое, ничего не говорящее слово, а тартарин из памяти Верхуславы. В синем полукафтане и кожаных штанах, колченогий и низкорослый, с окровавленной саблею в руке. Восковое лицо мертвенно отливало изнутри свинцом и не являло ни возраста, ни чувств, однако ж в черных щелочках очей явственно вспыхнуло торжество при виде некрепкого на вид недоросля, пусть и вооруженного.

Кануло лишь несколько мгновений, прежде чем ордынец упруго спрыгнул на пол с подоконника, как только успели глаза приметить столько подробностей, как промелькнуло столько мыслей в голове?

Пистолеты у Катьки, хорошо хоть, что в руках Аринина сабля, хотя чего хорошего? Биться на режущем оружье дело совсем иное, чем на колющем. Для сей утехи шляхетской нужна не только ловкость, но и сила.

А тартарин уж шел на Нелли. Саблю он, ухмыльнувшись, опустил, верно не сочтя, что понадобиться, а другою рукой начал вытаскивать из-за пояса сизую волосяную веревку.

Ах ты, нежить, чего захотел! Нелли чуть отступила назад, поднимая саблю обеими руками, словно меч. Благо рукоять оказалась никак не на ее руку, стало быть, сабля не Аринина, чья-то мужская.

Ордынец заквохтал мелким смехом, будто рот полоскал. Однако ж остановился, даже в свой черед отступил, прикидывая, как бы половчее метнуть свой аркан. А ведь метнет, окаянец! И чего тогда? Нелли на мгновение зажмурилась, угадывая, как просвистит сейчас жирная веревка, захватит руки или ноги, потянет…

Но веревка все не свистела. Тартарин стоял с напрягшеюся для броска рукой, между тем как за его спиною что-то мелькнуло в окне. Бесшумно, совсем бесшумно, еще кто-то проскользнул в окно, не успевши даже поставить на подоконник вторую ногу, вскинул руку с коротким ножом и изготовился к прыжку. Нелли не видела его толком, не будучи в силах оторвать глаз от веревки. И веревка метнулась к ней, но вполовину силы, упала на ходу, как умершая в прыжке змея. Словно пытаясь ее нагнать, ордынец рухнул головою вперед, стукнулся об пол шагах в трех от ног Нелли. Войлочная серая шапка при этом не слетела с его головы, да и не могла б слететь, пришпиленная прямо под затылком. Намертво пришпиленная, торчала только самая рукоять ножа.

— Заметил я, куда он проскочил. — Голос Неллиного спасителя звучал со странною хрипотой, словно говорить ему было трудно. Спутанные длинные волосы лезли ему в лицо, он небрежно откинул их рукою за спину. Так это ж давешний грубиян, как бишь его, Нифонт!

— Вовремя Вы подоспели, саблей мне рубиться несподручно. — Нелли силилась говорить ровно, но предатель-голос дрожал. — Он вить поранить кого-то успел.

— Не насмерть, — непонятный Нифонт шагнул к телу, нагнулся, вытягивая из толстой шапки окровавленный нож. О шапку же и вытер лезвие, она не вся успела пропитаться кровью.

Нелли не могла не пожалеть отливающего мягким блеском шелка бирюзового ковра. Нифонт же со спокойной деловитостью перевернул тело лицом кверху (смерть не изменила гадкого цвета кожи, только наполнила щели глаз тусклым свинцом.) постоял, размышляя, вытащил нож из голенища сапога, а от толстого пояса отцепил ножны сабли и что-то вроде большого черного кошеля. Тесемки он развязал: вывалились огниво, небольшая пилка, моток нитей и круглая золотая пластинка с затейливой чеканкою. Сам кошель и прочее невежа швырнул рядом с трупом, пластинку же отложил отдельно к взятому оружию. Затем с обеих сторон набросил на тело испачканный ковер и перехватил концы в узел, верно, чтоб удобней было тащить.

Оскорбленная пренебрежением, Нелли, скроив такую же, как во всяком случае ей представлялось, деловито-безразличную мину, распахнула дверь.

— Зачем еще? — Нифонт свел брови.

— Что ж, так и оставлять падаль в Арининой горнице? — холодно поинтересовалась Нелли. — Вы разве не намеревались, сударь, избавить княжну от столь неприятного сюрпризу?

— Так не через дверь же, — пожал плечами Нифонт.

— А как же еще? — Нелли опешила.

— После осквернения порога весь дом разбирают до бревнышка, а бревна сжигают.

Не глядя на приоткрывшийся рот Нелли, Нифонт поволок труп в ковре к окну. Да что ж он такое делает?! А делал Нифонт между тем вот чего — взваливал отвратительный узел на подоконник. Взваливши, с силою толкнул: снаружи застучало и шмякнуло.

Сама не зная зачем, Нелли подлетела к окну. Стремительно, Нифонт отпрянул в сторону, как от огня, Нелли просунулась в оконницу. Тело тартарина валялось на дворе, раскинувшись бессмысленною куклой.

— Глядеть надо! Еще б чуток, и не ровен час до меня дотронуться, — Нифонт казался сердит, впрочем, сердитость и без того была его свойством.

— Ну и что с того?

— Из каких же ты краев, когда не ведаешь того, что малый ребенок знает? — Нифонт поднял золотое украшенье, повертел, чтобы игра света отчетливей выявила рисунок.

— Да хоть бы из алеутских, — возмутилась Нелли. — Но в моих краях принято объяснять чужеземцу обычаи.

— Твоя правда, отрок, — Нифонт поднял глаза от украшения на Нелли. Глаза его были холодного цвету, похожего на легкий пепел, и черные зрачки головешками выглядывали из этого пепла. — Чего тебе растолковать, спрашивай.

Отрок?! Вот так кунштюк! Да вить вся Крепость знает, кто такова Нелли Сабурова! Сколько раз догадывались те, кто еще не был с нею знаком! Если он не знает, что Нелли Сабурова гостит в Крепости, отчего ж не поинтересуется, откуда взялся чужой отрок? Здесь вить нету чужих! Ну, не хочешь знать, так и не надобно.

— Его пришлось выкинуть в окно из-за того, что он через окно сюда пролез? — спросила она для начала.

— Глупости мелешь. Коли враг убит в доме, запрет есть выносить его через дверь.

— Почему? — не в шутку заинтересовалась Нелли.

— Мне неведомо, да и до меня уж давно никто того не знал. Старый то обычай, боле тысячи лет ему. Но оттого ль в России его забыли, что давно не убивали врагов? — Нифонт неожиданно усмехнулся, и словно бы крошечная искра вспыхнула на мгновение в головешках его зрачков.

— Боюсь, не от этого, — Нелли посерьезнела. — Там много чего забыто теперь такого, что к телу и душе, к соединяющей их нити касается. А откуда ты понял, что я из России?

— Догадался. На здешних не походишь.

— А отчего не спросишь, чего я здесь делаю?

— Без дела здесь российские не бывают. — Нелли не оставляло ощущение, что Нифонту трудно говорить.

— Тебе никто не рассказал, кто я?

— Со мною пустых разговоров не ведут.

Нелли хотела было спросить, почему до Нифонта нельзя дотрагиваться, но не решилась.

— А кого поранил ордынец? — поинтересовалась она вместо того.

— Меня, — послышалось из растворенной двери. В горницу легкою походкою вошел Никита Сирин.

Дорожный его сюртук, без того драный, был теперь рассечен на правом боку. Взрезанные края потемнели. Впрочем, глядел он молодцом, похоже, задело неглубоко.

— Задело неглубоко, — сказал Сирин. — Трое их свалилось на меня, окаянцев, немудрено, что один таки рубанул да убежал. Ну силен по крышам скакать, что твоя обезьяна.

— А как же ты выбрался, Никита? — Нелли рада была старому знакомцу, тем паче разбавившему своим появлением компанию Нифонта, каковая пусть и не была неприятна, однако ж настораживала.

— Так они же и выпустили, — засмеялся Сирин. — Чаяли поди, спасибо скажу.

Нелли засмеялась тоже, однако ж Нифонт глянул на Сирина исподлобья — не весьма приветливо.

— Ну бой вокруг кипит, — Сирин покачал головою. — Покуда сидел взаперти, думал, скончанье дней наступило.

— А другие двое — в Крепости? — обеспокоилась Нелли.

— Куда ж им деваться. Да не тревожься зря, милое дитя, они уж ни на кого не набросятся. Там и валяются, возле темницы.

— Так ты их поубивал?!

— Вестимо. Не так уж и плохо для мирного москвитянина. Саблю выхватил у ближнего, бедняга от неожиданности опешил. Вот собственною саблей и прикончил, а затем второго.

В Сирине проистекла явственная перемена: убитый отчаяньем в предыдущую встречу, он теперь вновь походил на прежнего весельчака-студиозуса.

— Не думай, надежды не питаю, что меня теперь сии недоверчивые горцы отпустят с миром, — усмехнулся Сирин, верно уловил мысль Нелли в ее лице. — Но все веселей, что не столь глупо сгинул.

— Так тебя и должен я был к монгольцам везти? — хмуро спросил Нифонт. — Я вить ради того и в Крепость пришел — весточку мне примчали.

— Доподлинно не отвечу, но едва ли кого-то еще, — Сирин изящно поклонился.

— А орда-то сама пожаловала, — Нифонт, казалось, размышлял. — Верно, иначе с тобой решат теперь. Обратно в поруб можешь не ворочаться, но и не дури под переполох. Бежать-то отсюда все одно некуда, сгинешь в пути. А верней, опять догонят.

Еще одна странность, отметила Нелли. Что делать с Сириным, решали все взрослые мужчины наверное, а еще некоторые из женщин. Нифонт же говорил так, словно его решенье судьбы Сирина никак не касалось. Быть может, потому, что он был не в Крепости тогда? Но вить знали же, где искать, раз прислали вестового.

— А ты не в Крепости живешь? — спросила она.

— Нет.

— Мудреная штука, — Сирин присел на корточки и поднял золотую пластинку. — Рисунок сюжетной. Мне читывать доводилось, тамошние обитатели все больше узоры пишут.

— Ладно, недосуг мне теперь, — Нифонт скрылся в дверях. Похоже, сию фразу следовало принять за прощание.

— Пожалуй, и я тож поспешу, — Сирин поднялся с украшением в руках. — Небось и руки негодяя соглядатая в сей час не лишни. А ты меж тем погляди, милое дитя, картинка любопытная. Каналией буду, ежели из здешней жизни.

Принявши украшение, Нелли не стала, само собой, удерживать Сирина. Пускай сражается. Поймут, может, тогда, что никакой он не убивец и соглядатай. А вот ей и вправду только и остается, что картинки разглядывать.

Тончайшей работы рисунок на пластине настолько изобиловал деталями, что основной сюжет выглядывался не враз — тонул в переплетениях деревьев с цветами, насекомых размером с людей, а сами люди были друг с дружкою словно лилипуты с Гулливерами. Гулливеры при том глядели горделиво, лилипуты же кланялись, ежели вообще не валялись на земле. И те и другие были занятные — одетые, словно древние египтяне, но при том несомненной принадлежности к черной расе. Губы у них были широки, а волосы курчавы. Надо ж уместить столько всего на штуковине величиною в ладонь! Не сразу и разглядишь, что устремлены все изображенные к молодой женщине, скорей даже девице — должно быть, царице или богине. Да, девица, и немногим старше Нелли. Сидит себе на чем-то наподобие легкого трона, удерживая в обеих руках змею-кобру. И хоть бы что ей! А на кудрях высоко поднятой головы еще две змеи, нет, скорей корона в виде змей, сжимающих что-то ртами. Что сжимают, непонятно, на пластинке щербинка. Должно быть, от вправленного некогда камешка.

Черного камешка!

Нелли аж застонала, прислонившись к косяку: вот дура-то набитая! С чего ей помстилось, будто оришалковое украшение было колье?! Это ж надобно умудриться — носить корону на шее!

Как она ее только не удушила от обиды — негритянская корона?

 

Глава XXVI

В бледно-голубых небесах вспыхнула еле различимой блесткой Цыганская звезда. И то ладно, что скоро ночь. Сидеть на Замке Духов, таясь меж каменных рваных зубьев его стен, Кате порядком наскучило.

Буханье пушек со стороны Крепости доносилось все реже, бой, верно, подходил к концу.

Орда, за которой Катя увязалась лесом, разбила лагерь не в самой Долине Духов, верно, побоялись, наслушавшись ойротов, но рядышком: с Замка он обозревался хорошо. Лошади паслись, выпряженные из шатров-кибиток. Ни старух, ни детей Катя не углядела — значит, шли набегом. В лагере оставались весь день лишь мужчины да несколько молодых женщин. Они ломали-таскали бурелом, сухой, как трут, сам просящийся в костер. Костров же развели без одного дюжину — взгромоздили на каждый огромные котлы, куда покидали мясо двух только что забитых жеребят. Зрелище недостойной гибели резвых стригунков было невыносимо. Нелли б на ее месте не стала и смотреть, но для Кати то было б предательство. Лошадь — воплощение бога странствий. Лошадь священна. Катя смотрела, бормоча монголам проклятия, самые страшные, заплетая в них, как положено, имена умерших людей, не замечая сама, что бьет мелким камнем по крупному, обдирая пальцы в кровь.

Но вот уж жеребят не стало, только поднялся над котлами пар. Катя заставила сердце биться ровнее. Одиннадцать котлов — не так уж это и много народу. Набег изрядный, но не войско. Так, разбойники.

Да и откуда взяться войску, Орды-то давно уж нету. Есть только земля Монгол, где жители живут в ордынской дикости, но без прежней силы.

Лагерь разбили не у реки, близ малого ручья. Катя закусила губу: неужто старое предание забрало над ней такую силу? Белая Крепость была новостроенной, когда девочка Дуняша проплыла ледяной водою через сторожевых и заколола монгольского голову под покровом ночи. Ордынцы были сильнее, куда сильнее. У этих небось и дозора такого нету, чтоб непременно в реку прыгать. Мечтанье пустое! А все ж пробраться в темноте в становище надобно. Хотя бы нож в сапоге, славный нож, отцов подарок, и у нее найдется.

Катя с досадою провела ладонью по инкрустированным рукоятям. Вот уж от чего толку сейчас мало, так это от пистолетов. Ну да ладно.

Один человек, державшийся наособицу, привлек взгляд девочки. Прежде всего, был он одет не в синее, а в серое, вроде бы с зеленым. Затем не принимал он участия в общих хлопотах — сидел себе на кочке, ровно не его дело. Чем-то себя занимал, удерживая занятье свое на колене, но разглядеть было никак невозможно. Кто таков? Главный? Нет, никакого ему внимания от остальных. Тож ходят мимо, будто его нету. Ну да ладно, проберется она в лагерь, поймет что к чему.

Со стороны Крепости по двое, по трое, потянулись верховые. И тут понятно. В Крепость не прорвались, да и куда им прорваться, убивцам лошадиным, но и уходить покуда не хотят. Решились до второго штурма отдохнуть.

А что, если не голову убить, а многих, насколько ножа хватит? Бить в сердце, так шума и не будет. Пробираться тихо она может лучше и не надобно. А собаки? Собак в лагере Катя покуда не видела, но днем они, быть может, спят. Две собаки было с пастухом — но табун от лагеря на расстояньи. Не лагерь они охраняют, а помогают загонять лошадей. Это не страшно.

Ничего не страшно, когда сидишь на Замке Духов, то ли будет внизу? Нелли и Парашка не знают, но она, Катя, давно уж поняла. Место Силы — вот что такое Замок Духов. Глупые ойроты не могли не почуять обитающих здесь сил, но прозвали их духами. А силы — не духи, силы это и есть силы. Силы долины, поросшей уже нежным молочным ягелем, силы голубых валунов, силы узловатых серебристых кедров, силы родниковых глаз в ресницах водосбора, силы запахов и ветров. Если лечь прямо на острые камни площадки (Парашка сказала б, что нельзя лежать на камнях, может, и нельзя на любых других, кроме этих!), раскинуть в стороны руки и смотреть в небо, тело словно бы начнет приподниматься само, а душа растворится в Долине, словно кусочек сахара, брошенный в чайный кипяток.

Как это она не заметила, что стемнело? Катя засмеялась. Никогда еще не удавалось ей так хорошо полетать, верно, опасность заставляет лучше слышать силы.

Опасность она там, внизу, вовсе не страшная. Ловко избегая осыпей, Катя начала спускаться. Не такое легкое дело, когда вокруг — хоть глаз выколи, лезть вниз по острым, местами и обкрошившимся камням. Но ойротский сапожок с гибкою подошвой (ох, дурит Нелли, местная одежа куда удобней!) уверенно находил опору: Катя только веселилась.

Темнота дышала влажными запахами просыпающейся Долины. Лагерь, как на ладошке различимый сверху, теперь отступил, говоря о себе лишь запахом дотлевающих кострищ. Катя скользила, как собственная тень, время от времени бежала с тенью наперегонки.

Запах гари и варева сделался слышнее. Катя осторожно перебегала от дерева к дереву, но деревья стояли все реже. Теперь пришлось идти, пригибаясь, по открытому месту.

Из всех костров осталось лишь три, далеко друг от дружки, остальные дотлевали, невидимые. Дозор, как Катя и ждала, оказался слабоват. Всего трое обходило лагерь по краю, да со стороны пастбища доносилось заунывное пенье дудочки. Пролежав немного, вжавшись в землю за валуном, Катя выждала, пока дозорные пройдут. Пешим ходом ордынцы двигались медленно, потешно выставляя кривые ноги. Мало сказать, кривые, дуга прямее!

Нелли вычитала в какой-то книжке, будто кости у конных народов с малолетства кривятся ради удобства езды, но теперь-то Катя наверное знала, что уродство — цена не вовсе неизбежная. Разве цыганы худшие лошадники, чем эти… (Катя задохлась от злости, вспомнив стригунков) …эти окаянцы?! Куда как получше! А кто ж такое видал, чтоб цыган ходил враскоряку?! Свои на то секреты есть, особые.

Проковыляли! Катя вскочила, не разгибая спины, и рванулась вперед. У-фф! Можно отдышаться, теперь она в безопасности, если, конечно,

можно назвать безопасностью пребывание среди спящих ордынцев. Во всяком случае, она в становище. Дозорные, если углядят снаружи, примут ее за ойрота. Отчего б ойроту здесь не быть? Ворон ворону глаз не выклюет.

Катя огляделась. Ордынцы не сделали себе труда залезать ради отдыха в кибитки, валялись как попало — кто на кошме, кто на седле головой, а кто и прямо на земле. Ничем особо от ойротов спящие не отличались. Ближе к костру грудами валялись обглоданные кости. Зачем им собаки, подумала Катя злобно, сами хуже псов!

Ох, любопытно разглядеть получше кибитку. Верх, оказывается, обтянут тонкою кошмой. Кожа, набранная в несколько слоев, заменяет дерево везде, где только можно, а порою и где вовсе бы нельзя. Твердая, будто рог. Но больше трех человек в такую не заберется, где ж внутри место для походного очага? И как он устроен, что самое повозка не загорается?

Но Катя удержала себя, внутрь не полезла. Осторожно обойдя кибитку, она очутилась около самого костра, медленно, словно бы уже и нехотя, доедавшего последние бревна.

А шагах в трех, в угасающем малиновом мареве, сидел, спиною к Кате, тот самый человек, коего она приметила еще сверху. Вот те на! Не ордынец и не ойрот, в европейском платьи, с пегими волосами, забранными лентой в хвосток. Теперь было видно, что он пишет что-то на колене грифельком в толстенькой книжке с застежками.

Как же он здесь оказался? Вроде не похож на пленника, слишком уж спокоен. Делом вон занимается. Хотя, с другой стороны — волоса ему на себе рвать, что ли? Не связан. А куда ж ему, развязанному, тут бежать-то? Небось про Крепость и слыхом не слыхивал, думает, места необитаемые. Да и по хлипкому сложенью сразу видно, человек смирный, не вояка. Вот и не связали, пренебрегли.

Катя застыла в досаде. Шелестит и шелестит страничками, горя ему мало. Еще вить и вскрикнет, когда обернется, с такого бумагомараки станется. А ей выбирай между тем: либо выручай глупого бедолагу, либо ордынцев убивай. То и другое не получится.

Между тем второе занятие представлялося Кате куда как соблазнительнее. Давняя девочка Авдотья, быть может, и умела отличить, кто у ордынцев главный, Катя же просто поубивает сколько получится спящих. Хорошо бы так всех! Вот бы в Крепости подивились.

Но всех поубивать едва ль бы вышло, а многих — пожалуй. Замеченная же, она стрелой полетела бы к табуну — где за ней угнаться колченогим! — вскочила бы на первую лошадь — в Крепости говорят, ордынские лошадки только хозяина слушают, да найдется ль такая лошадь, чтоб не услышала цыганского слова? И поминай ее как звали, не Катю, а Кандилехо!

А теперь этот несвязанный по рукам и ногам ее вяжет. Катя наморщила нос со злости. Хочешь не хочешь, а выручать придется. Да как бы ему еще знак-то подать, чтоб не выдал?

Бесшумно переступая по безжалостно вытоптанным росткам первой травы, Катя со спины же и приблизилась к сидящему.

Ровно кто подсказал, как надобно сделать: единовременно Катя ухватилась одною рукой за куцый хвост, оказавшийся хвостом парика, ладонью же другой крепко зажала рот сидящего.

— Одно слово, и оба сгинем! — прошипела она в самое ухо, прежде чем тот успел даже дернуться. — Я тебя выручу!

Едва Катя опустила руки, как незнакомец оборотился к ней с выражением величайшего изумления в лице. Чертами и росточком оказался он еще меньше, чем представилось издали, лет же казался средних. Лицо его, заросшее несколькодневною щетиной, было незначительно, из тех, что не разберешь — видал человека когда или отродясь нет.

Прижимая палец к губам, Катя выразительно перемялась на месте, изображая походку: ступай, мол, за мною.

Пленник вскочил на ноги на удивленье тихо, не забывши запихнуть книжечку свою за обшлаг.

Вдвоем шли тою же дорогой, хотя на сей раз Кате было не так безбоязненно. Заслышав дозорных, она припадала к земле или затаивалась за камнем или кибиткою. Незнакомец следовал ее примеру.

Лишь достигнув лесной сени, спасительной во мраке даже и без листвы, сумели неожиданные спутники остановиться и вновь взглянуть друг на друга.

— Вот так вышел жуков насобирать. — Голос ордынского пленника был хрипловато-приятен и показался Кате знаком. — Самого чуть на булавку не накололи.

— Да ты ж, барин, до Омска с нами ехал! — Катя, не могучи вскрикнуть, хлопнула себя ладонью по лбу. — Как тебя только бишь…

— Михайлов, мой юный дружок, Михайлов.

— И верно! Ты и тот раз в переделку-то попал, на дороге. С таким щастьем дома сидеть. На печи. Однако идем не спеша.

Спешить действительно не приходилось: бурелом и темнота являли опасное для путников содружество. Катя, однако ж, нарочно взяла в чащу поглубже, чем давеча. Небось не захотят гнаться-то.

— Скажи мне, мой спаситель, с кем сии башибузуки могли изготовляться для драки в сем безлюдном краю? Я, сдается мне, слышал даже пушечную пальбу.

— Может, первая гроза прошла? — Катя придержала ветку, чтобы ученого не задело.

— Едва ли, — Михайлов споткнулся было, но устоял. — Я думал, в здешних краях гарнизонов нету.

Катя призадумалась не на шутку. Спасти незадачливого барина-травника, конечно, следовало, только вот что с ним теперь делать? Не тащить же с собою в Крепость? Обратно в Россию его долго не выпустят, да и выпустят-то только ежели доверятся. А можно ль доверяться такому недотепе? С другой стороны, в Крепости пленником жить не в пример лучше, чем в рабстве у монгол. Будет себе букашек ловить да в книжной избе сидеть. Так его отпустить, пропадет, да и через Катунь не переберется. Кстати сказать, сюда-то он как попал?

— А как тебя, барин, угораздило через реку перемахнуть? — Катя остановилась.

— Не спрашивай, дружок, вспомнить жутко, — Михайлов засмеялся, но как-то жалко.

— А все ж таки?

— Ох, моченьки нет… Я и не собирался на другой берег-то. А башибузуки меня с этой стороны заприметили. А и не подумал худого… — Михайлов засмеялся опять, глядя на Катю ласковым, вроде бы даже согревающим взглядом. — Стою себе на косе да любуюсь, эка ловко ойроты переплавляются. Ухватятся за лошадиные хвосты, а лошадь плывет за них, хоть ее и сносит. В одёже кожаной, чтоб не околеть в холодной воде-то… Еще рукою помахал, вроде как поприветствовал на достигнутом бреге. Тут они меня как хвать арканом! А после этим арканом и увязали в вонючую шкуру, ровно поклажу. Лежу спеленатый, ровно гусеница в куколе, ничего не видать. Эка, думаю, ойротов-то мне хвалили как народец миролюбивый. Тут как потянет меня за ноги, камни затылком считать. К лошади, стало быть, привязали. Так и въехал в воду. Ох и лихо, вьюноша. Сам в слепоте, вокруг бурны волны. Под конец уж дыханье сперло, не чаял живым остаться. Все ж таки не задохся, раскутали поганцы. Это уж я потом скумекал, что монгольцы, не ойроты то были. Однако ж, юный мой спаситель, направляем ли мы стопы дале и ежели направляем, то куда?

— В одно место, — Катя, наконец, решилась. — Там, барин, люди поумней меня, разберутся, как с тобою быть.

Михайлов улыбнулся одними глазами — с выражением довольства в лице.

 

Глава XXVII

— Как же я виноват перед тобою, маленькая Нелли, — сокрушался отец Модест. — Но кто ж мог помыслить, что трое ордынцев прорвутся в Крепость?! Экий позор! Предки б нам сегодни в глаза наплевали.

К ночи тартары оттянулись от стен, но, по кострам судя, не ушли далеко. Князь Андрей Львович предрекал, что после второго приступа поганые повернут-таки восвояси, и с вылазкою решено было повременить.

— Отче, а из чего Нифонт столь странен? — спросила Нелли. Золотой щиток словно бы прожигал ей карман сюртучка, но вытаскивать его она медлила. Пусть колье не корона, только кровною родней от сего обстоятельства негритянка Настасья Петровна ей не сделалась. Она проверит сперва одна, во всяком случае, незачем обнадеживать отца Модеста.

— Странен? — Отец Модест поднял бровь. — Чем же?

— Правил приличия не блюдет.

— Блюдет, и еще как. Только применительно к такому человеку, как он, прилично совсем иное, чем для прочих.

— Он мне воды не дал, хотя сам пил из фляжки.

— Было б большим неприличием с его стороны предлагать к пользованию свою посуду. Приличие скорей нарушила ты, Нелли, никто из наших не попросил бы. Ох, Нелли, Нелли… Долго тебе пришлось здесь прогостить, и узнать ты узнала куда больше, чем мне представлялось заране. Как-то у тебя хватит силы духа до конца дней таить в груди наши секреты? А вить должно хватить — не зря ты одна из нас. Ладно уж, расскажу.

Они прогуливались по вечерней фортеции, мало самое на себя похожей. Обыкновенно в такой час узкие улочки погружались в темноту, разве в тереме-другом бросит косой лучик наружу одинокое окошко засидевшегося над книгою полунощника. Прохожие были куда как редки — ложились спать в Крепости рано. Теперь же восковые витые факелы торчали на каждом перекрестке из предназначенных для них железных крепежей, на кои Нелли не обращала ране внимания. Светились и многие окна — гулять было светло, как по гостиной. По деревянным мостовым там и здесь звучал постук шагов, казалось, спали в эту ночь только малые дети.

— Ты, верно, никогда не слыхала о том, как умер царевич Георгий? — спросил отец Модест.

Нелли о том нето, что не слыхала, но сроду не задумывалась. Белую Крепость сказочный родственник закладывал с внуками, а кажется, и с правнуками. Отчего ж ему умереть, как не от старости лет?

— Царевич, в отличие от узурпатора-брата, был благословен редкостным телесным здоровьем, — словно бы угадал ее мысль отец Модест. — Было оно не просто отменным, каким похвалятся многие старцы, избегавшие в младости своей излишеств. Нет! Было оно воистину достойно изумления. Казалось, самое старость шла к нему с опаскою, делая шаг там, где обыкновенно делает три. На девятом десятке царевич не только сохранил ясный разум, но и хаживал на медведя с рогатиной. Как гласят наши летописи, многие почитали то особою метой свыше. Тогда тут не вся еще возведена была стена из валунов, а нападали не только что монгольцы, но даже и ойроты. Бывало, каждую ночь вскакивали по тревоге. Дозорные не только вокруг Крепости ходили, но и по тайге. Со старых времен присловье осталось — редкий гребень, да частый гребень. Разумелось, тайгу чесать обыкновенным дозором либо усиленным. И себя самого царевич от сей обязанности не высвобождал. И вот, уж когда царевичу восемьдесят седьмой год шел, зашевелились ранней осенью ойроты. Принялись наши чесать тайгу частым гребнем, чтоб набега до Крепости не допустить. Были уж у них и ручницы в немалом числе, большею частью мушкеты. Из тех мушкетов, по здешнему обычаю, сговорились дозорные подавать сигнал, когда обнаружат подозрительные поводы. Был среди прочих и человек по имени Мелентий, преданного новгородского роду. В четверти дня пешего ходу от Крепости наткнулся он на изрядное кострище и потоптанную поляну. Охотники таким числом не ездят по тайге. Однако ж по направлению к Крепости большой след развивался, словно веревка по волокнам.

— Ойроты разбились небольшими отрядами, чтоб пройти незамеченными? — спросила Нелли: никогда она не уставала слушать рассказы о прошлом Воинства и Крепости, даже и в день, что сам войдет в летопись, как, скорей всего, «последний набег ордынский».

— Не только разбились, чтоб пройти, но и прошли. Мелентий понял, что пора подавать тревожный сигнал. Выстрелил он один раз в воздух, зарядил мушкет вновь. А как стал стрелять второй раз, соскользнул ногою в звериную норку, да и послал пулю не в небо, а в лес. Вскоре слева ответный выстрел послышался. А справа тихо. Мелентий встревожился, пошел в сторону своего второго выстрела. Вскоре видит, меж деревьями что-то белое, много белей ягеля. Еще на кулижку не успел выбежать нещасный, как признал царевичеву епанчу белого сукна, расшитую лазоревыми цветами. А один цветок — красней красного, алей алого, рудей рудого. Положительно занятно, маленькая Нелли, сколь сильна в человеке младенческая память. Повествуя тебе о сем вполне гишторическом факте, я сбиваюсь невольно на штиль моей бабушки, коя мне, четырехлетке, рассказывала сие как сказку.

— Он убил царевича?! — штиль Нелли сейчас не слишком занимал.

— Ранил смертельно. Жутко вообразить все сие вживе. Мелентий обезумел было от горя. Позабывши об ойротах, стрелял, покуда не вышли у него нето пули, нето порох, а затем принялся кричать. Легенда доносит, будто ойроты, заслышавши жуткий сей вопль, ужаснулись, что наружу вырвался Эрлик, и в страхе бежали. Во всяком случае, все ближние воины поспешили на крик. Вообрази только, как несли они раненого на носилках из стволов свежесломанных деревцев и сбруйных ремней, пробираясь тропами, чреватыми недружественными дикими! Тревога тогдашних обитателей Крепости была столь велика, что уж и сами они не заметили, как отразили набег. Царевича же смотрел в то время лекарь, молвивший без сомнения, что уж не часы, но мгновения Государя Крепости сочтены. Сразу после соборования царевич Георгий велел вынести себя к народу. В терем бы все не вместились, кто желал увидать его живым, понятное дело. Поднялся плач и стон, однако ж все услышали, как царевич слабым голосом велел подвести к нему Мелентия. Тот подошел, рыдая, и все шарахались от него, как от прокаженного. «Чада мои любимые! — с улыбкою изрек старец. — Надлежало бы мне произнести поучительную речь, прощаясь с вами, да по мне будет лучше напоследок сладить еще одно укрепление для нашей твердыни. — На сем он оборотился к Мелентию, что стоял на коленах, посыпая волоса прахом. — Знаю, дитя, что ты не сумеешь вовсе простить себя, как прощаю тебе я. Вижу, ты с радостью принял бы любую казнь. Но пусть не будет тебе казни, такова моя воля. Возьмись искупать грех иначе. Здесь мы братья и вольные люди. Но живем мы на грешной земле, и никто не избавит нас порою от черной работы, необходимой, чтобы защитить себя. Освободи же братью свою от грязи, прими ее на себя вместе с детьми своими, внуками и правнуками. Жестокость разъедает душу, словно козлиная кровь — твердь алмаза. Но обет жестокости, принятый во искупление, души не погубит». С этими словами царевич отпустил Мелентия и благословил тех, кто был особо ему дорог, — говорить ему уж недоставало сил.

— То был предок Нифонта? — спросила Нелли.

— Прапраитакдальше дед, — отец Модест изящно махнул рукою, приветствуя появившихся в конце ярко освещенной бревенчатой улицы Роскофа и фон Зайница.

— Но кто ж такой Нифонт? — поторопилась спросить Нелли, подозревая, что столь любопытный разговор будет сейчас прерван.

— Кат, — ответил отец Модест просто.

— Чем он таким занимается? — подошла с иного конца Нелли, коей слово кат решительным образом ничего не говорило.

— Пожалуй, при своей жизни он ничем и не занимался. Однако ж он знает много чего такого, что человеку лучше бы и вовсе не знать. Недобрые знания передаются в сей семье от отца к сыну, таков их крест. Однако ж, — отец Модест поморщился, — сдается мне, его знаниям суждено вскоре оборотиться практической стороной. С чего ордынцы разговелись вдруг впервой за сто лет? Придется сие выведывать.

— Пыткою? — Нелли передернула плечами.

— Пытошное дело осталось в России и просвещенной Европе, — гневно возразил отец Модест. — У нас не рвут людей каленым железом и не дергают на дыбе. Однако в человеческом теле есть малые места, одним прикосновением к коим можно выведать любой секрет. Есть бреши и в мозге человека. Всем скверным этим искусствам род Нифонта обучался у китайцев.

Нелли хотела еще спросить, кто ж шел замуж за потомков нещасного Мелентия, однако ж не успела.

— Хорошие новости, но и куриозные, Ваше Преподобие, — Роскоф казался весел. — Первое, Катерина вернулась цела-невредима.

— Ну и Богу слава, — облегченно вздохнул отец Модест.

— Так вы знали разве, что она в тайге? — подивилась Нелли.

— Хорош порядок воинский, когда начальники не знают, кто в нетях. Но второе, Филипп?

— Девица воротилась с гостем, — отозвался вместо Роскофа Зайниц. — Ордынцы взяли пленника, и вроде бы не вовсе Вам незнакомого. Он теперь в гостевой горнице княсь Андрея. Бедняга на человека не похож.

— Жили в тиши, не тужили, — отец Модест казался раздосадован. — Я чаю, многовато событий для нашей глухомани. Да кто сей таков?

— Человек ученый, безобидный. Собиратель травок да жучков.

— Ах, вот оно что! Ботаник! — Отец Модест расхохотался. — Как его бишь, Силантий, вру, Леонтий… Михайлов! Запретил бы я эдаким чудакам проводить свои изыскания без солдатской охраны!

— Вот вить что занятно, монгольцы до того обнаглели, что уж на том берегу его сцапали. Ну да сам он расскажет.

— Что ж, послушаем рассказов, все одно ночь не почивать.

Князь Андрей Львович оказался там же, его-то первого и увидала Нелли, которую, впрочем, никто к Михайлову не звал. Князь стоял у окошка, оборотившись лицом к собравшимся, и весь вид его изобличал задумчивость. Был в горнице и лекарь Никита Артамонович, вооруженный слуховою трубкой из кости, торчавшей из верхнего карману. Натуралист же сидел в удобных креслах у самой печи. Самодовольная до невозможности Катя прихлебывала из толстой чашки дымящийся взвар бадана с молоком.

— Мы тут извелись из-за тебя! — бросилась к ней Нелли.

— Ну и ничего со мной не сделалось, — отозвалась та преспокойно. Нелли только рукой махнула.

Горница была самая изрядная в Крепости, и, когда вошли отец Модест, фон Зайниц и Роскоф, а к ним и Нелли в привесок, все ж осталось просторно.

— Щаслив видеть знакомые лица, — Михайлов, хоть и не без усилия, поднялся и отвесил учтивый поклон. — Равно, впрочем, и мое щастие видеть лица покуда новые.

Зайниц поклонился.

— Воистину не был бы я удивлен столь безмерно, обнаруживши под сим нещедрым солнцем рощу кокосовых пальм, — продолжил Михайлов, согревая пальцы о кружку, стоявшую также и перед ним. — Вроде уж и май-травень настает, а намерзся в тайге. Вить и не намок, когда через реку-то меня волокли, а кости хлад почуяли. Тако все и зябну. Но, быть может, дрожу также из опасений за дальнейшую судьбу свою.

— Хуже было б Вам угодить в Монголию, тут девица права, — ответил князь Андрей Львович. Нелли заметила, что при слове «девица» Михайлов кинул быстрый взгляд на Катю, но промолчал.

— Не сомневаюсь, жребий мой был бы плачевен, — отозвался Михайлов, жадно приникая к кружке. — Однако ж ныне он темен. Робинзонада сия, сдается мне, добровольная. Добровольным уединением человек дорожит. Вижу, что едва ль меня отпустят восвояси, хоть бы и под слово чести.

— Не тревожьте зря душу, — ответил князь Андрей. — Быть может, Вас и выпустят отсюда под слово, однако ж не сразу. Мы должны знать, кому доверяемся. Покудова почитайте себя нашим гостем, а там Бог весть.

Вошла, с деревянною миской в руках, женщина, которую Нелли по имени не помнила.

— Чаю, уморили человека расспросами, не успел от поганых опамятоваться, — с добродушною усмешкою произнесла она, ставя миску на стол и снимая полотенце. По горнице разнесся приятнейше щекочущий обоняние масляный пар. — Вот уж пирожки горячие.

— Да не из чего так хлопотать, Федора Силовна, — князь не без удовольствия прихватил теплый коржик.

— Какие хлопоты, — отмахнулась женщина. — Всю ночь стряпаем. Коли нехристи утром на приступ пойдут, не сидеть же голодом на стенах.

— Греки весьма предписывали воевать натощак, для лучшего заживления ранений в области чрева, — Никита Артамонович последовал примеру князя.

— Типун тебе на язык, покуда никто из наших сильно не поранен.

Женщина вышла.

Нелли, вспомнив неприятную манеру ученого мужа тискать съестное из общей вазы пальцами, поторопилась запастись полной горстью сдобы.

— Почту за честь быть невольным гостем в сем необычном граде, — Михайлов тут же ухватил за гребешок небольшой пирог. — Ласкаюсь хотя бы заслужить достаточное доверие для изысканий в лесу. Все одно мне не переправиться одному через Катунь.

— Сперва с провожатыми — извольте.

Нелли обратила вдруг внимание, что отец Модест не произнес до сих пор ни единого слова.

— Мне так только лучше, — Михайлов выпустил прежний пирожок и надкусил, разумеется, другой. — Не ровен час заплутать, а вновь угодить в лапы к достоуважаемым представителям желтой расы я б не хотел.

— Сударь, опасность сериозна вполне, — Зайниц говорил самым любезным тоном, однако ж странное напряжение звучало в его голосе. — Дело не в ордынцах, сие обстоятельство исключительное, но в первый год моей жизни здесь я заблудился и чуть не погиб. Так что сопровождение Вам не к обиде.

— Ну, рано говорить об изучении растений, покуда не разогнали монгольцев, — засмеялся Роскоф.

Михайлов меж тем вновь обмял и выпустил коржик. Вот вить невежа! Казалось, и фон Зайницу сие не понравилось, отвращение исказило подвижную его физиогномию. И, как новая волна по воде гонит прежнюю, отвращение захлестнул и смыл настоящий ужас. Глаза его не отрывались меж тем от пальцев Леонтия Михайлова.

— Вам худо, Илья Сергеич? — встрепенулся было лекарь.

Фон Зайниц не отвечал. Губы его шевелились беззвучно, а глаза, перебежав было с пальцев Михайлова на его лицо, воротились обратно.

— Игнотус, — с усилием проговорил он наконец.

 

Глава XXVIII

— Приятно услыхать язык, коим единственно говорит наука, но отчего Вы так смотрите на меня, сударь? — Михайлов невольно привстал с кресел навстречу шагнувшему к нему Зайницу.

— Я узнал тебя, убийца! Ты виноват и в гибели Алексея, у меня нет в том сомнения! Ты усыпил его, так это у вас называется! — На Зайница жутко было смотреть: такая бледность окатила лицо его, что губы казались сизы. Пальцы с силою сжали большую роговую пуговицу у ворота и отодрали с мясом, словно прицепившийся репейник. Казалось, всеми силами удерживает он себя, чтобы не броситься на Михайлова.

— Вы говорили с ним уже дважды, — с колебанием заговорил князь, — но только сейчас заподозрили давнего врага своего. Коли лицо его так переменилось, не жертва ли Вы заблуждения?

— Говорю, я не знаю настоящего его лица! — Фон Зайниц в отчаяньи прижал ладони к вискам. — Я не уверен даже в голосе! Ваше Преподобие, Вы говорили о манере бессознательной, присущей каждому человеку, вспомните!

— Я помню, — отец Модест словно чего-то ждал.

— Сударь, мне сдается, Вы спутали меня с человеком, причинившим Вам немало горестей! — заговорил Михайлов: хрипловатый голос его звучал с необыкновенной сердечностью. — Невнятно другое. Вы сами признаетесь, что лицо мое Вам знакомо не наверное. На чем основывается уверенность Ваша?

— На манере трогать перстами пищу, — плечи Зайница поникли.

— На чем?! — с невероятным изумлением воскликнул Михайлов.

— Сего не довольно для доказательства вины, — покачал головою князь. Пробираясь потихоньку к двери, Нелли не без удовольствия отметила, с

каким изумлением глядит на нее Катя: поди в толк не возьмет, с каких это пирогов она бежит самого любопытного. А что делать, коли только у Нелли тут и есть голова на плечах.

Ночь между тем сгустилась в преддверьи рассвета. Бег Неллиных шагов в направлении стены гулко звучал по дереву.

Навстречу попался Федор.

— Ну, что там тартары? — спросила Нелли весело.

— Кобылятины нарубились да спят небось, — отвечал тот, со всей силы натирая кулаками глаза.

— А не видал ли ты, Федор, давешнего пленника? — невинно спросила Нелли.

— Изрядный оказался малый, — Федор зевнул теперь в ладонь. — Мочи нету, хоть как в сказке палец режь да соль в ранку сыпь.

— Это еще зачем?

— Попробуй сама, разом поймешь. Лучше того питья арабского, что вы там, в России, сказывают, для бодрости хлещете вместо китайского чаю. Кофей он, что ли, прозывается? Я не пробовал отродясь. А пленник теперь под Большими воротами. Да для чего он тебе?

Но Нелли уж бежала дальше, словно бы не успела услыхать вопроса.

Сирин тоже боролся с дремотою, выделывая артикулы со стареньким мушкетом. Сам себе бормотал он при этом под нос команды, словно на плацу.

— Ружье, вишь, дали, — сказал он с усмешкою, увидя перед собою Нелли.

— Никита! — в другое время знак доверия к Сирину порадовал бы Нелли, но теперь не то было важно. — Помнишь, рассказывал ты, что в Омске видал каменщика, с коим в дому вотчима сталкивался?

— Вестимо помню.

— Так идем скорей со мною! — Нелли ухватила молодого человека за рукав.

— Погоди, — недовольно высвободился Сирин. — Я ж тут не зазнобу поджидаю!

— Шла б ты почивать, маленькая Сабурова, тебе-то можно, — вмешался подошедший Федор.

— Да ты хоть о чем-нибудь, кроме перины, можешь думать? — рассердилась Нелли.

— Не могу, — честно ответил юноша. — Слабина моя, будь оно неладно. Не есть три дни могу, один раз довелось в тайге, так хоть бы чего. А вот ночи не поспать для меня беда.

— А все ж ты побудь вместо Никиты. Княсь Андрей Львович за ним посылал по срочному делу.

— Ладно уж, ступайте, — Федор отчаянно встряхнул головою.

— Зачем он за мною посылал? — с беспокойством спросил Сирин, еле поспевая за Нелли. — И пошто ты сразу не сказала?

— Да ничего он за тобой не посылал!

— Что ж ты за игры тогда затеваешь?

— Увидишь, так сам поймешь, — Нелли увлекала уж студента в терем.

В горнице меж тем все оставалось без видимых изменений. Присутствовали те же: князь, отец Модест, лекарь, фон Зайниц, Филипп и Михайлов, перед которым теперь стыла миска с печеньями, уже переставшая источать пар. Не до угощенья было теперь и остальным, хоть их-то и не пугали манерою трогать лакомства.

Сирин уперся было входить, особенно поймавши недоуменный взгляд князя, но Нелли тащила его, словно муравей гусеницу. По губам же отца Модеста пробежала легкая улыбка.

— Не чинитесь, господин Сирин, — оборотился он. — Может статься, у девочки и были свои резоны Вас позвать. Все одно хуже, чем до Вашего появления, здесь уж наверное не будет.

Взгляд смущенного Сирина переходил с одного присутствующего на другого, однако ж, дойдя до Михайлова, глаза его остановились, расширясь от изумления.

— Никита?! — Михайлов вскочил, как показалось Нелли, с сугубою торопливостью. — Тебя ль я вижу пред собою? Отчего ж ты здесь вместо Тавриды? Любящие родители твои туда посылали тебя искать, не находя себе места от тревоги! Экое горе ты им причинил!

— Признаетесь ли Вы, господин Сирин, что сей перед Вами — знакомец вотчима Вашего, коего Вы видали в Омске зимою? — звонко воскликнула Нелли, чувствуя все взгляды обращенными на себя, а даже не на Михайлова с Сириным.

— Мне того незачем скрывать, — недоуменно отвечал Сирин.

— А в том, что вотчим Ваш — каменщик, также признаетесь? — допытывалась Нелли.

— Сие я все здесь говорил, но искренность моя послужила лишь доказательством вины, — молодой человек гордо вскинул голову.

— Так и я не стал бы таиться в том, что добрый друг мой Мортов — каменщик, но и уважаемый в обществе человек, — торопливо ответил Михайлов. Нелли все казалось, что он норовит упредить какое-то слово Сирина, потому и сделался так говорлив.

Фон Зайниц приблизился к Нелли, ступая как лунатик. Впрочем, лунатиков Нелли сроду не видала, но какая-то осторожность отчаянья, словно каждый шаг грозил ему горным обвалом, была в походке Ильи Сергеевича.

Катя залилась краскою, уставясь на Михайлова во все глаза.

— А вить рассказ-то юного друга нашего начинает подтверждаться, а, княсь? — заметил отец Модест. — Не зря просил я ему верить.

— Никита, разве ты возьмешь грех на душу утвердить, что видал меня в ложе? — Голос Михайлова выразительно дрогнул.

— Не видал, — Сирин обернулся к Нелли. — Ты, верно, не так поняла меня. Я боялся встречи с любым из знакомцев родителей моих, чтоб не дошло до тех, в каких я краях. Но никогда не видал я Диодора Леонтьевича на собраниях масонских, только у родителей частым гостем. Скажу больше, он держался от каменщиков в стороне.

— Какое имя этого человека Вы назвали? — быстро спросил отец Модест.

В глазах Михайлова что-то мелькнуло, и они показались Нелли невыразительны и вовсе малы.

— Это Диодор Леонтьевич Танатов, — спокойно ответил Сирин.

— А кто таков Михайлов? — так же споро, как и священник, спросил князь Андрей.

— Не припомню никакого Михайлова средь тех, кого знаю, — Сирин пожал плечами. — Хотя нет, вру. Есть на факультете нашем некий Михайлов, ассистент профессора по физическим опытам. Только он уж стар вовсе и…

— Ну и что из того?! — Голос ботаника вдруг взлетел до фальцету. — Никому не возбраняется странствовать под псевдонимом, взятым из обстоятельств семейных!

— Уж вторая гирька на весы, — вскользь уронил отец Модест, адресуясь к Андрею Львовичу.

— Однако ж непонятно, — вмешался Никита Артамонович. — Теска мой, не в обиду будь сказано, сам до нас искал и переправился через Катунь посредством горячего воздуху. Из того как раз исходило неблагоприятное суждение. Сей же многоименный господин увлечен через реку насильственно, и ежели он лжет, то как тогда мог здесь оказаться? Ойроты нипочем не помогут чужому.

— И зачем он увязался со мною, а не остался тогда с ордынцами? — Катя переминалась с пятки на носок: волнение всегда побуждало ее к движению.

— Ну, дитя, это уж проще простого, — срывающимся голосом проговорил Зайниц. — Мог ли он ждать тут меня или господина Сирина? Ты бы так, пожалуй, оказала ему изрядную услугу.

— Я чаю, и монгольцы хотели мне услужить, — Михайлов, он же Танатов, взглянул на фон Зайница язвительно.

— Первое, все одно Никита не виновен, — воскликнула Нелли. — Подтвердилося, что от родителей он бежал. Виновен Михайлов или нет, а уж меж собою они не сговаривались, нето б не разошлись в именах.

— Жалею, маленькая Нелли, что прекрасну полу нету дороги к Фемиде, — улыбка отца Модеста проглянула в озабоченном лице, словно лучик солнечный в грозовом небе. — Адвокат бы из тебя вышел изрядный. Но не терзайся о господине Сирине, он уж почти оправдан.

— Не ране ему будет оправдание, отче, чем станет явно, как второй оказался на нашем берегу, — внушительно произнес князь Андрей Львович.

— Единственное я вижу средство сыскать правды, — отец Модест высоко вскинул голову. Нелли показалось, будто вся фигура его подобралась, словно он собрался фехтовать.

— Семь десятков лет мы без того обходились, — лекарь облизнул губы, словно его истомила вдруг жажда.

— Сто лет Крепости ничего не грозило, — парировал священник.

Глаза Михайлова, тьфу, Танатова забегали по лицам присутствующих, ровно встревоженные мыши, потерявшие вход в забитую нору. Нелли один раз видала такое в амбаре. Наконец взгляд его остановился на князе, чье чело бороздило морщинами какое-то тяжелое сомнение.

— Молю Вас, сударь, ужели здесь призывают к насилию над путешественником, без того пострадавшим безвинно? — слезно произнес он. — Ради человечности! Допустите меня пожить среди вас, убедитесь в моей искренности! К чему спешить, все одно мне некуда бежать отсюда!

— Когда б мы были в том уверены, — решился наконец князь Андрей. — Ошибка слишком дорога. Никита Артамоныч, вить Его Преподобие прав. Сделай милость, распорядись.

Лекарь, побледневший в лице, кивнул головою и вышел.

— По какому праву здесь творится какой-то самосуд над подданным Ее Императорского Величества?! — вскрикнул Танатов, спиною отступая в самый угол горницы.

— Самое время вспомянуть о бренных порфирах, — неприятно засмеялся фон Зайниц.

— Сударь, имея честь сразиться бок о бок с Вами, я, чего бы то ни было, обрел к Вам полную доверенность, — сердечно произнес Роскоф, с протянутыми руками подходя к Сирину. — Щаслив стану считать Вас середь своих друзей.

Молодые люди обнялись.

— Я послал оповестить Нифонта, — сухо объявил Никита Артамонович, явившись в дверях.

— Могу ли я взять сего человека на поруки моим гостем? — спросил отец Модест, кивнув на Сирина.

— Бери под свой ответ, — Андрей Львович глядел неласково.

Танатов имел вид самый недоуменный. Нелли же, напротив, никаких пояснений не требовалось.

 

Глава XXIX

К полудню уж утомились ждать нападения. Ордынцы все медлили, и защитники Крепости, кроме невеликого числа караульных, разошлись отдыхать. Нелли же, после бессонной ночи, оставалась вполне бодра, хотя зеркальце и показывало лицо осунувшееся, с огромными полукружьями синяков под глазами. Больше всего ей хотелось бы теперь заседлать лошадку на конюшне и скакать часа три по просыпающейся весенней тайге. Однако как раз этого и нельзя было сделать. Только сейчас она понимала, чем была в старые времена осада для здешних жителей. Осада, оказывается, не только опасность и кровь, нет! Нелли вспомнилось вдруг, как в десять лет выздоравливала она после коклюша. Весна, пусть и поскромней этой, таежной и яркой, гуляла за стеклами окошка, пробиваясь травою, одевая деревья в зеленый туман. Но в горнице весны не наступало: ни потрогать, ни понюхать, ни пробежать в легких туфлях по изменившемуся саду. Чем-то вроде опостылевшей тогда горницы предстала ей Крепость. Горы видны отовсюду — и так недоступны! Как же, оказывается, тесны улицы и дома, сжатые безопасным кругом валунов и кольцом частокола!

Арина, к которой забежала Нелли в ее горницу, лишенную теперь своего ковра и прохладную от мытого мокрого пола, чувства эти вполне разделяла.

— Только мне еще все мнится, будто я уж знавала такое раньше, — призналась она. — Да и не странно. С детства все здешние старины наизусть знаю. Живут они во мне, вот и помнят то, чего я сама помнить не могу.

— Как мои камни, — задумалась Нелли.

— У каждого свои собеседники. Только эта осада не прежним чета, пустяк. Мне так сдается, ордынцы и вовсе не воротятся. Сунулись оттого, что давно не биты. Спокойствие приграничное, оно памятью стариков кормится. Теперь небось померли все, кто сам знал, что Крепость сильна сделалась. Вот молодые и расхрабрились.

— Думаешь, другой причины нету? — Нелли все колебалась, рассказать ли Арине про Верхуславу или погодить. Сомнения нету, Арине такой рассказ куда как интересен, только для самое Нелли недавние события давность заслонили.

— Да откуда ж ей быть, другой причине? — Арина с трудом поднялась, опершись на резную палочку. Перебирая свободной рукою по стене, добрела до окошка. — Не идут на приступ-то, а мы с Соломкою спор держали на китайского болванчика, что и не сунутся! Ну и кто прав вышел?

Права вышла Арина, час спустя вылазка разведчиков донесла, что лагерь снялся. Верно, поутру, посчитавши потери, ордынцы решили не нападать, а развернуться восвояси.

Решено было не догонять, только пустить за врагами следопытов.

Катя на радостях умчалась в горы, а Нелли, замешкавшаяся, оказалась поймана близ ворот некстати подвернувшимся Роскофом.

— Ну как сия ящерица хвост поблизости сбросила, — рассуждал он, заворачивая под уздцы Неллину лошадку. Невысокая лохматка была смирная, не Нарду чета, слушалась всех. — Бродят такие отставшие в лесу в надежде на поживу. Да и само отступление может быть вовсе ложное, такое случается нередко.

Разозленную Нелли встретила в тереме Параша, такая довольная, что хоть нарочно ей все порти.

— Ты пропадаешь-то где? — недовольно спросила Нелли, швыряя треуголку на большой ларь в изголовье кровати. — Небось и не знаешь, кого тут Катька в гости притащила.

— Знаю, — Параша хитро усмехнулась. По весеннему холоду и она ходила еще с покрытою головой, но не в платке, как прежде, а в странном сером уборе, немного похожем на монашеский, что назывался убрус. Нелли уж и забыла, когда смешенье ойротских мод со старомосковскими и китайскими, господствовавшее в Крепости, сделалось для нее привычно. — Может, и поболе твоего знаю, Нифонт-то с утра до тетки Харитины приходил. Ну а я как раз у нее была, чагу толкла в ступе.

— А чего у нее-то Нифонту нужно?

— Что ж он, по-твоему, сам кощеево зелье варить станет? Шалишь, этого ему не сладить.

— Какое зелье? — поперхнулась Нелли.

— Кощей, по-старому раб. Вроде как вольной воли человек лишается, как изопьет.

— Для ботаника, что ли? — Нелли аж подпрыгнула.

— Для кого ж еще.

— То-то узнает, какие здешние травы. Хотя нешто он дурак, хлебать такую дрянь?

— От жажды помереть не захочет, так небось выпьет, — Параша улыбнулась ласковою улыбкой. Положительно, сей старый убор личил ей больше деревенского плата или мещанской шали. Или не в уборе было дело? — Ох и зла Харитина-то, варить не хочет. Я уж убежала от нее, не ровен час под руку попасть.

— Неужто такое зелье подзатыльника не стоит? — не поверила подруге Нелли.

— Так она и станет мне рассказывать-показывать.

— Чего ж ты тогда именинницей глядишь?

— Да денек больно хорош, на небе, глянь, ни облачка… — Параша заботливо отдернула занавеску.

Нелли, не обращая вниманья на сие несомненное притворство, подтащила тяжелый табурет в красный угол. Обернутое носовым платком украшение мирно таилось за образами.

— Что за срам такой в святом месте прячешь? — Параша уже заглядывала Нелли через плечо. — Бабы ровно из бани, да еще какие страхолюдные.

— А где ж мне прятать? — резонно возразила Нелли, любуясь солнечною игрою на золотых фигурках. — Нифонт снял с тартарина убитого, а потом Сирин пришел, да все и забыли о нем. Я сперва в кармане таскала, да неудобно в нем, большое слишком. Ты получше гляди, может, еще чего заметишь, кроме срама-то.

— Быть того не может, касатка! — Параша в изумлении поднесла ладонь к губам, словно хотела зажать себе рот. — На страшиле-то на голой — твое украшенье из меди-золота!

— Да не страшила это, а негритянка просто! У них не только кожа черная, еще и губы широки, а волос курчав. Негритянка, чуешь, как та, как Настасья Петровна, и носит не на шее, на голове!

— Так откуда ж княгине было знать, на чем такое носят?! Небось тетка при ней в эдаком виде не разгуливала! Это вить, касатка, ихняя басурманская корона! Катьке показывала?

— Не успела. — Пальцы Нелли вдруг задрожали, и солнечные блики так и запрыгали по щитку. — Она уж ускакала. А больше никому и не хочу показывать. Ну как опять без толку.

— Без толку, нет ли, а ты корону-то царскую примерь, — рассудительно заговорила Параша, оглаживая Нелли по плечам. — А я за дверью-то постерегу, авось в окно никто на сей раз не сунется.

Девочки засмеялись: давешний тартарин теперь вовсе не казался страшен даже Нелли.

Дубовая резная дверь даже не скрипнула, закрывшись за Парашей.

Золотая пластинка, как только раньше в голову не пришло, пристроилась как дома. Зачем было другие тайники выдумывать? Честно-то сказать, украшение не Неллино, в ларце ему вроде и не место. С другой стороны, тартарин на кого напал? На Нелли, значит, и вещица тож Неллина. Неужто все другое, что тут лежит, пращурами в ювелирных лавках покупалось? Небось не первая то добыча с остывающего тела.

Зато сие первый Неллин вклад в фамильный ларец, так-то!

Оришалк грустно блеснул на самом дне. Ничего, глядишь, мы сейчас с тобою развеселимся. Поднявши свившихся змей обеими руками, Нелли осторожно возложила ее на голову, словно самое себя коронуя царицею негритянской страны.

Черный камень приятною тяжестью лег на лоб, змеи бережно, словно подлаживаясь под Неллину голову, изогнулись на висках, подхватили хвостами затылок. И как могла вспасть в голову такая блажь, будто это колье?

Нелли так и потянуло к зеркалу — небольшому старинному зеркальцу со створками, как у окошка. Представшее ей зрелище было куриозно: из окошка выглядывал мальчишка-недоросль с небрежно заплетенною, даже не напудренною косой, с неприлично тронутыми горным загаром щеками. Верх коришневого сюртучка (в зеркало влезли только голова да плечи) казался до того видавшим виды, что годился разве на слугу. А на голове у мальчишки сидела горделивая корона негритянских царей.

Нет, не царей, только цариц! Нелли не сомневалась отчего-то, что корона была единственно женская. Слишком уж изящно и плавно изгибались змеи, споря своим сверканием с более светлым блеском ее собственных волос. Улыбнувшись сама себе, Нелли торопливо расплела вовсе ненужную косу. Слава Богу, мальчишка исчез! Густые пряди заструились из-под змеиного кольца, укрывши жалкое сукно одежи. Странное дело! Они слегка завивались теперь, ее волоса, словно научились у змей! Волосы и змеи были теперь заедино, всего лишь сверкающим обрамленьем черного каменного глаза. Что ж ты видишь перед собою, каменный глаз?

Стекло вдруг странно потускнело, окрасившись красно-коришневым маревом, словно зеркальце проложили сзади медным листом. Или то в глазах зарябило от оришалка?

Нелли все не могла оторвать взгляда от себя самой, пусть и плывущей сквозь рыжий туман, от своих расширившихся глаз, казалось глядевших теперь одними зрачками, черными, словно камень, от камня, пульсирующего, как ее зрачки. Три черных глаза.

Голова пошла кругом, и Нелли на мгновение прикрыла ладонью глаза. Странно, вся горница была полна зеркальных отсветов — медью, золотом, медом, ромашковым настоем, залившим темные углы. И в самом дальнем углу, за лежанкою, играла на полу чернокожая девочка годов трех. У нее тоже была змея, одна, но живая, и малютка, белозубо улыбаясь, норовила свить ее в кольцо на своих непослушных кудрях. Змея недовольно шипела, широко разевая пасть, но девочка перехватывала ее полупрозрачною голой рукою за хвост, трясла головою вниз, цеплялась кулачком под самую челюсть, вновь бесстрашно пыталась заплести змею, словно невинный венок…

Нелли кинулась к маленькой негритянке, споткнулась носком сапога о ковер, пошатнулась было, удержалась на месте. Никакой малютки, само собой, в светлице не было. Жаркие отблески таяли, словно лед на солнце. Вот уж нету ни ромашки, ни меди, ни меда, и корона слишком тяжела для тяжелой головы.

— Парашка! — слабо окликнула она, высвобождаясь из тяжелого украшения.

Подруга появилась почти сразу, словно стояла под самой дверью, впрочем, так оно, вполне вероятно, что и было. С испугою в лице Параша кинулась к Нелли, опустившейся прямо на ковер посередь горницы, там же, где и споткнулась.

— Ты помнишь… Ехали мы сюда зимой… Сельцо Браслетово? — Нелли говорила почти шепотом.

— Девочка в корнях деревьев? — Параша тоже понизила голос, верно за компанию. — Ты ее увидала тогда.

— Почти увидала… Не так, как из ларца по-настоящему. Я сама собой оставалась, и вроде как помнилось мне. Прозрачное все, ровно на кисее нарисовано…

— Касатка, не кручинься. Тогда вить я тебе помогла немножко, а нонче ты сама! — Параша успокаивающе дотронулась теплыми ладошками до рук Нелли, которые все играли, играли, не переставая, со змеями короны. — Сладишь ты с этим убором, знаю, что сладишь!

— Мне тож так представляться начинает, слажу. — Нелли легко поднялась и захлопнула ларец, утаивший до поры корону. — Катьку дождемся. Будем думать втроем. Отцу Модесту покуда — ни словечка.

— Экой ты растрепою, — Параша окинула Нелли осуждающим взглядом. — Дай, заплести-то помогу.

— Незачем, — Нелли тряхнула головою, наслаждаясь шелковистой упругостью недлинных волос. — Мы теперь не в России, да и мальчиком прикидываться мне не перед кем. Так ходить буду.

 

Глава XXX

К изумлению, больше сказать, оторопи Нелли, отец Модест вовсе не возражал противу присутствия ее на сыске.

— Час расставания уж не за горами, маленькая Нелли, посему не страшно мне обременять твою душу не по летам. Долгие годы твои будут, ласкаюсь, безмятежны. Из копилки нынешних воспоминаний пригодится тебе брать понемногу.

Нелли насторожилась: догадался ли священник, что с оришалковым убором начало что-то получаться, либо, напротив, совершенно в том отчаялся, но мысль о возвращении домой явилась для нее новостью. Странствия, а затем Белая Крепость, казалось, составляли всю ее жизнь, а тихое житье в Сабурове представлялось далеким сном. Словно не она, Нелли, носила платьица белой кисеи, сиживала за скучными уроками. Разве не любит она маменьку с папенькой? Они тоже как приснились, кажутся вовсе ненастоящими.

Впрочем, тужить было некогда. Успеется еще! Куда как важней узнать, кто такой Михайлов-Танатов, чего хотел, а главное, как из него вытянуть всю правду.

В пустую сырую подклеть втащили стол, а уж на нем словно сама выросла придавленная подсвечником кипа чистой бумаги. За него сел молодой брат Сергий, которого Нелли давно уж не видала. Кроме князя Андрея Львовича да Нелли с Роскофом, казалось, дело Танатова занимало лишь духовных лиц. Из всех Нелли знала высокого пожилого отца Иеремию, со смоляными волосами и узким длинным лицом, прорезанным глубокими морщинами. Из-за них мрачная угрюмость казалась единственным его расположением, но так ли оно, Нелли не знала. Хотя на сей раз было на то похоже. Словно никого не заметив, отец Иеремия вошел и уселся в дальнем углу: узловатые персты его перебирали черную лествицу.

Ни с кем не поздоровавшись, вошел и Нифонт с рогожным свертком в руках. Сложивши свою ношу на лавку, он приблизился к глухой каменной стене, из коей, оказывается, торчали на расстоянии локтя друг от друга три ржавых крюка, средний повыше крайних. Сосредоточенно отмеривши от среднего крюка шесть шагов, Нифонт стукнул ногою, выдавивши в земляном полу метку каблуком, а затем поставил на нее тяжелый табурет.

— Леший теперь разберет, те ли крюки, сколько годов тут восковые запасы складывали, — пробормотал он себе под нос. — Ну как заново все высчитывать?

— Для чего это все, как думаешь? — шепнула Нелли Филиппу.

— Не понимаю твоего любопытства, — с досадою ответил молодой француз. Однако ж и сам он не сводил с Нифонта глаз.

Наконец двое молодых послушников ввели Танатова. Руки его были свободны, но зрачки глаз казались странно сужены, невзирая на темноту подклети. По четырем некрутым каменным ступеням он спустился с великою осторожностью, словно по ледянке.

Был он теперь без обыкновенного своего замурзанного паричка, и пегие волосы топорщились ежовой щетиной.

При виде темного помещения, куда более мрачного, чем поруб, в котором он сменил Сирина, Танатов содрогнулся всем телом.

— Кто тут вправе чинить беззаконную пытку? — воскликнул он, скользя глазами с Андрея Львовича на отца Иеремию, чей вид заставил его вздрогнуть вновь и перевести взгляд на Нифонта. Зато уж на последнего пленник уставился так, словно прилип мухою к меду. Да, именно эдак, подумала Нелли: изо всей силы тщится вытащить лапки, да не может.

— В тайге с медведями есть лишь право силы, — усмехнулся отец Модест. — Властей российских тут нету, да и едва ли пытка законная Вас бы больше обрадовала. Но шутки в сторону. Подчинитесь этому человеку, и большого вреда не будет.

— Я уже поврежден телесно! — взвизгнул Танатов. — Меня опоили какой-то отравою, я словно во сне! Что он делает, сей злодей?! Я не желаю!..

Нифонт меж тем делал нечто вправду несуразное. Из рогожи явились три металлических овала, нет, три зеркала из металла! Отшлифованные гладко, но куда, само собою, хуже стеклянных. То, что побольше и покруглей, водрузил он на центральный крюк, два узких по бокам, к первому немного наискось.

Танатов упал на землю, скрючился, закрывши руками глаза. Нелли заметила, что только так он смог оторвать взгляд от Нифонта, к которому, однако, не смел обращаться прямо.

— Приступай, — кивнул князь Андрей Львович.

Шагнув к Танатову, Нифонт поднял его за ворот с легкостью, словно куренка, хоть тот и лягался ногами в каком-то отчаяньи. Водрузивши незадачливого ботаника на табурет, Нифонт встряхнул его за плечи.

— Ты не можешь сойти с места, злые травы не велят, — веско заговорил он. — Злые травы велят смотреть в окна Сюань-ди. Спи!

Танатов дрожал и раньше, но дрожь, прошедшая по его телу теперь, была особой. Медленное, необычайно медленное содрогание всех членов прошло от его ног до шеи, словно он оборотился большою змеей.

— Я не могу подняться. Я смотрю, — тускло проговорил он.

Теперь Нелли приметила, что зеркала расположены напротив сидящего так, что на того глядят разом как бы три собственных лика.

— Кто смотрит на тебя? — спросил Нифонт. Казалось, негромкий голос его занимает все помещение, боле под сводами не раздается ни единого звука. Ни единого звука не доносилось и снаружи, словно Нелли оглохла на все, кроме голоса Нифонта.

— Танатов, — напряженно ответил допрашиваемый.

— Как его имя? — настаивал Нифонт. — Настоящее имя, под коим он крещен?

— Только Танатов. У меня нету имени, я не крещен.

Бесшумною кошачьей походкой отец Модест подошел к Нифонту, вставши с ним рядом, что-то шепнул на ухо.

— Кто ж были твои родители, что так могло получиться? — продолжал Нифонт.

— Посвященные в Ничто. Запись в приходской книге трудности не составила, — Танатов хихикнул. — Старый пьяница поп уж одной ногой стоял в могиле, отчего б ему не испить тухлой водки на радостях перед крестинами? Нового попа прислали через месяца три. С чего б он стал разглядывать, чьею рукой запечатлено крещение господского ребенка? Хоть ему пальцем тычь, не посмел бы вглядываться! Духовенство на Руси забитое, темное, нето в тех странах, где в попы идет меньший сын сеньора, так что Церковь властвует по крови!

Лицо отца Модеста потемнело — заметно было даже в полумраке. Нелли поняла, что ему не по душе правда. А вить Танатов не лжет — хоть родители и не обзывали духовенство «жеребячьим сословием», в отличье от соседа Гоморова, однако ж почитали себя куда образованнее всяких там священников. Теперь Нелли понимала, что появление отца Модеста потому и заставило их оробеть, что новый «батюшка» уж какие угодно мог вызвать чувства, кроме привычного снисхождения.

Да уж, снисхождение — вот обыкновенное отношение дворянства к духовенству! И духовенство самое виновато, вне сомнения, отец Модест горько его винит! Разве корпят священники над языками древними, чтобы читать на тех древние книги, разве знают немецкий язык, чтоб знать, какая на самом деле ересь лютеран, разве знают язык французский, чтобы не понаслышке разбираться с враками мартышки Вольтера? Придет к такому батюшке дворянин, да начнет его гонять вопросами. И увидит вскоре, что науки физической либо химической поп знать не знает, а о том, что ересь и почему, положил в младости готовое мнение в голову. Да еще, того гляди, сморкнется в рукав. Дворянину и смех. А потом повстречает он масона-каменщика, модного да галантного, да в науках шустрого, ну и как не ему о сериозных-то вещах поверить?

Никогда б не подумала Нелли, что станет о таком рассуждать. Между тем отец Модест вновь шепнул что-то Нифонту.

— Кто ты есть, Танатов? — спросил тот своим особенным голосом.

— Мое прозванье Игнотус, Рыцарь Царской Секиры, Капитула Тамплиерской системы Строгого Наблюдения, — горделиво отозвался Танатов. В нем заметна стала перемена: больше он не дрожал, напротив, казался доволен и отвечал охотно. — Сие великая тайна, кою я, разумеется, никому не выдам.

Князь Андрей что-то показал отцу Модесту перебором перстов, тот же наклонился к уху Нифонта. Сейчас Нифонт опять заговорит — сие напомнило игру в «лгунишку», когда дети садятся рядком да шепчут друг дружке слова цепочкою. Хоть сто раз сговаривайся честно играть, а все одно коли первый скажет «вишня», так у последнего получится «лопух». Но похоже, ни князь Андрей, ни отец Модест такого результату не опасались.

— Но как же столь важная персона, двадцать второго градуса посвящения, сама странствует в одиночестве? — спросил словами отца Модеста Нифонт. — Разве некого послать? К чему подвергать драгоценную особу превратностям дороги?

— Что ты можешь понимать, профан? — важно ответил Танатов, закладывая ногу за ногу. — Дело сугубой важности, невелика печаль отбить собственные ягодицы. К тому ж был я с юности мастак на всякие выдумки. Вот вить, к примеру, тот поп-то все не давал никак к себе прибиться безобидному ученому мужу! Однако ж сумел обвести! Поди сообрази до точности, когда они проедут! А и с тем сладил. В Перми ложи покуда нету, да и там соглядатаев у меня довольно! А уж как знак-то мне подали, так еще ямщика убить да под лед отволочь, поди успей на моем месте!

— Отчего священник так был важен? — Кто говорит, Нелли уж перестала обращать внимание.

— Уж казалось, вовсе забили с Петра-батюшки долгополых, — Танатов глядел теперь обеспокоенным. — После Тартарщины они даром что темные были, а все вес имели. А как уж во времена просвещенные пообщипали у них колокола со звонниц, словно лепестки у ромашки, так уж стали сидеть тихо за печкою. Еще б немного, и вовсе их вымаривай. А тут вдруг то там, то здесь донос пошел — незнамо откуда берутся попы новой складки, ровно их подкидывает кто! Как грибы после дождя лезут! Отчего из некоторых именитых родов ни единого человечка к нам не идет? А ну как долгополые тож в орден какой сбились на манер нашего? Тогда как? Сперва и не верил никто. Откуда деньги на такое сообщество, без них небось ничего не сладишь. Где средоточенье его, сердце тайное? Все говорили, не может такого быть, один я решил — может! Ну и кто прав оказался?

— Так и где ж выходило им быть?

— Где, как не в землях необжитых, неведомых. Лет десять пришлось по крохам слухи собирать. И по всему выходило, что либо в Сибири где, на Урале иль Алтае. А тут едет себе долгополый из тех самых, из подкинутых, да еще местность куда как хорошо знает! Как было к нему не прибиться?

Отец Модест сгорал со стыда, уставясь в земляной пол, но слушал внимательно.

— Верно ль то, что тщитесь оборвать Цепь Святого Петра?

Вздрогнула, похоже, не одна только Нелли: голос отца Иеремии громогласно прозвучал под низкими сводами. Нифонт с недовольною миной кинулся к зеркалам, ни на мгновение не заслоняя от пленника, повернул немного то, что справа.

— Не мытьем, так катаньем, — Танатов, казалось, не обратил внимания на то, что вопрошающий голос переменился. — В нескольких местах уж сии цепи надпилены. Только б разобраться со священниками теми, откуда ж они только взялись?

— Как добрался ты сюда? — вновь взялся за дело Нифонт.

— Ходом подземным, — Танатов подмигнул незнамо кому. — Ох уж ободрался да страху натерпелся-то!

— Откуда карта?! — теперь уж не сдержался отец Модест. — Неужто добыта на теле Рыльского?

— Так вить не признал меня дурачина-то. И то сказать, лица сроду не видал, ох ловок я был на машкерады в молодые годы! Впрямь за натуралиста принял, приветил как родного. Уши у меня повяли от россказней про град новорожденный! Ан чую, знает что-нито, нюхом чую. Он в дверь банькою распорядиться, а я за бумаги. Только неловок оказался, споткнулся да ящик-то из скрыни выворотил на пол. По полу бумаги разлетелись, не собрать. А этот и воротись некстати. Ох уж у меня поджилки затряслись, не слажу, думаю, эк вить он в Сибири-то омедвежел!

— Как ты его одолел? — Словно трещина была в красивом голосе отца Модеста.

— Страх убивает не только разум, но также силу телесную. Уж на что я сам трусил, так мой страх был неглубокой, минутный. Его страх рос в нем десятилетие бессонных ночей. Не успел он вознегодовать, как я завопил: «Неверный брат, красная рука тебя настигла!» Он аж побелел, да и прикрыл на мгновение лицо ладонью. Тут уж я кубарем ему в ноги, сбились-покатились. Единого мгновения не хватило ему с собою совладать, оно все и решило. Сильней я вышел. А уж как прирезал его, с бумагами разобрался. Очень карта пещерная меня разохотила.

— Воистину нещасное стечение обстоятельств, — задумчиво произнес князь Андрей Львович. — Из всех только Рыльскому и разрешено было иметь такую карту: вить не уроженец здешний заблудится насмерть, но даже Зайницу она не надобна, он в Крепости живет.

Со свойственною ему, но не его летам легкостью князь поднялся и подошел к Нифонту. Верно, настал его черед спрашивать.

— Ордынцы приветили тебя как своего, — спросил Нифонт впрямь уже за княсь Андрея. — В чем тому причина?

— Причина давняя, в годе сто двадцать третьем, когда тартары были великим народом, сотрясающим мир.

— А вить он считает по летосчислению анно ординис, — негромко сказал отцу Модесту Роскоф, также уже подошедший поближе. Вокруг Танатова образовалась уж изрядная толчея, но Нифонт, верно, устал с тем бороться, только делал свирепые мины, когда кто мог заслонить зеркала.

— А потом заявляют, что не от храмовников пошли, — усмехнулся священник. — Так что содеялось в сто двадцать третьем годе?

— Никто не приметил из профанов, что самый дикой и бешеной народ нуждается в золотом металле для большой войны. Либо же в том, что можно на сей купить, что не растет в нищих степях. Добрые мудрецы через всю Европу везли оружие под видом вина. Кельнские мечи, боевые ножи, уложенные так, что ничто не могло брякнуть! Оружие для тартар, с коими надеялись поступить как с хазарами. Только дюжина бочек не дошла, хоть глупцы и думали, не дошло ничего! Когда б не сторож у моста в Аллемании, что проколол своим копьем одну из бочек, из коей не пролилось ни капли жидкости, никто б вообще не узнал, что у тартар были покровители. Хазары не оправдали надежд, хоть и были приручены. Тартары казались крепче, но дело не задалось. Однако ж их языки до сей поры знают посвященные. Знаю и я! И на сем языке есть слова, напоминающие о благодарности, что передаются из рода в род пусть и утратившими былую силу дикарями. Я напомнил их главным такие слова. — Игнотус словно любовался своим отражением в главном зеркале. — Мысль же натравить диких на эту негодную Крепость родилася експромтом. Хоть немного, а отвлекутся от наших дел на свои! Дикие еще воротятся, беспременно воротятся!

— Раз-другой, не боле, — усмехнулся князь Андрей Львович. — Своя рубаха ближе к телу. Они уж и сейчас вспомянули, каково быть битыми.

Игнотус меж тем принялся выделывать что-то несуразное: выворачивать ступни своих длинных не росту ног то внутрь, то наружу, причем почти по прямой линии. Голова его стала клониться то к правому, то к левому плечу. Нифонт, заметивши это, зачем-то взял руку Игнотуса за запястье, словно доктор, собирающийся считать пульс. Положительно, именно это он и делал!

— Пора выводить из окон Сюань-ди, — произнес он веско. — Ежели нету надобности, чтобы сей помер в полчаса.

— Покуда пусть будет жив, — ответил отец Иеремия. — Участь его важнее, чем он сам. Тут еще надобно думать. Выводи!

Нифонт подошел к зеркалам и, по-прежнему их не загораживая, снял два боковых, коими грохотнул друг о дружку с оглушительным звоном. Танатов-Игнотус вздрогнул, словно человек, чей сон прервался от резкого звука. После этого Нифонт, уже не заботясь, чтобы зеркало было незаслоненным, снял то, что было в середине.

Глаза Игнотуса забегали в испуге по подземелью, словно что-то потеряли. Никогда Нелли не видала, чтобы взгляд человеческий метался так бессмысленно и невидяще — словно курица с отрезанною головой, которую ей довелось увидеть на постоялом дворе в Перми.

— Я задержусь еще, пожалуй, — ответил отец Модест князю Андрею, направившемуся к ступеням наверх. Тот лишь пожал плечами.

Брат Сергий свернул трубкою записи и куда-то унес. Отец Иеремия с двумя священниками помоложе также удалился. Нифонт замешкался лишь для того, чтобы собрать свои зеркала.

В подклети остались только Игнотус, отец Модест с Нелли и Роскофом да два монаха в опущенных на лица черных куколях.

 

Глава XXXI

Глаза Танатова (Нелли так и не определилась, как же называть каменщика — Михайловым, Танатовым либо же Игнотусом…) бегали уж не так быстро. Теперь то походило на обыкновенную манеру, с коей человек озирается по сторонам в незнакомом ему месте.

— Где я? — хрипло спросил каменщик, словно и впрямь еще не видал помещения.

— Все там же, — отец Модест, взявши стул, уселся напротив него.

— Куда ушли те… другие? — каменщику было словно бы тяжело говорить. — Я лишился чувств от ваших угроз? Вы все ж не дерзнули меня пытать?

— Мы никого не пытаем, здесь не Капитул Тамплиерской системы Строгого Наблюдения, — брезгливо поморщился отец Модест. — Здесь даже не Висмарская ложа Трех Львов, из коей он выполз.

— Нет! — Игнотус вскочил. — Я не мог! Не мог!

— Могли, — лицо отца Модеста было холодным и недобрым — никогда Нелли таким его не видала. Еще холоднее был его голос.

— Как я враз не догадался, — Игнотус застонал, верней, даже заскулил собачонкою, подшибшей лапу. — То был не кат, а магнетизер! Зеркала… действуют словно блестящий шар, да небось и сильней! Вот уж воистину гуманистический способ!

— Мы себя к господам гуманистам не причисляем. Однако, как оно водится всегда, мы человечнее гуманистов.

— Теократы! — Игнотус боязливо повертел головою на неподвижных, точно изваяния, монахов, стоявших от него по обеи стороны. — Целое гнездовье, а мне никакой радости, что был я прав, оных здесь предполагая! Напротив того, искал на вашу голову, а нашел на свою! Что ж вам теперь ведомо?

— Да все, что надобно для безопасности. Но мне нужно еще кое-что, то, что можно открыть по доброй воле.

— Так с какой же радости стану я откровенничать, нешто мало меня тут выпотрошили без того? — огрызнулся каменщик. — С какой стати я буду говорить по доброй воле?

— Да просто так, — отец Модест усмехнулся. — Человеки, совлеченные на черную стезю, мне всегда любопытнее, чем самое нечисть. Но им вить иной раз и хочется напоследок откровенности. Собственная тьма порою тяжела для самой черной души. Вас же заставили идти по черной стезе прежде, чем Вы научились ходить. И бредете уже лет сорок.

— Больше, — неожиданно ответил Игнотус. — Я родился вить в шестьсот двадцать третьем годе.

Нелли охнула: этому заморышу боле тысячи годов?! Разве можно такое — он вить не демон, а человек. Вот уж должно быть сильное колдовство тут замешано.

— Он разумеет год одна тысяча семьсот… сорок первый, — засмеялся Роскоф. — Анно ординис. Нелли, люди не живут так долго даже с помощью нечисти!

Нелли обиделась: откуда ж ей знать, что значит это глупое анно ординис.

— За три месяца перед смертию Вольтера триумфировали в Париже, — отец Модест, словно утративши вдруг интерес к Танатову, повернулся к Роскофу. — Отец Ваш не упоминал ли о том, Филипп?

— Я был изрядно юн, — с живостью отозвался Роскоф, и в голосе его зазвучала печаль воспоминания. — Однако ж хорошо помню сей март. Отец не просто говорил о том, он сам ходил смотреть на сие неистовство и меня брал с собою. Сперва были мы в Академии, где все ученые мужи вышли Вольтеру навстречу и единодушным восклицанием посадили того на должность директора. Затем вся Лютеция перетекла в театр, на подмостках коего шла трагедийка «Ирена». Я чуть челюсть не сломал от зевоты, однако ж весь зал, к моему изумлению, рукоплескал беспрестанно. «Неужто всем так нравится?» — недоуменно вопросил я отца. «Толпа никогда не судит произведение художественное по истинным достоинствам, — отвечал он. — Погляди на сих собравшихся — они присвояют лжецу имя божества. Могут ли они не восхищаться, когда так разогревают друг дружку?»

— Глупцы восхищаются фразою «мненье Ваше мне противно, но за право Ваше его выразить я пожертвую жизнию», — казалось, отец Модест и Филипп вовсе забыли про Игнотуса и говорили теперь между собою. Вот и теперь отец Модест адресовался только к Роскофу. — Но помимо абсурда, в ней самой заключенного, и тут есть ложь. Обожание общественное вынудило слабое правительство к немыслимому указу: запрет был наложен печатать все, что Вольтеру предосудительно быть может. Что же сей радетель свободы — вознегодовал на подобную привилегию? Как бы не так! С радостию ухватился за ножницы для стрижки мыслей.

— После того как мадам Вестрис с месье Бизаром, исполнители главных ролей, увенчали лаврами и Вольтера, и бюст его, на подмостках же водруженный, толпа потребовала факелов и, славословя, проводила карету Вольтерову до самого дому, — продолжал вспоминать Роскоф. — «Запомни сей позор, дитя мое, — молвил отец. — Ежели грядут великие беды, Париж сам взлелеял сегодни их всходы. Не скажу, что легкомыслие единственный виновник. Есть руки, что сеют дурные семена, но отчего так мало рук, что готово их выполоть? Взгляни на того человека, что швыряет вверх свою шляпу — вот он уж ее теперь не достанет обратно, Филипп, вить сей — франк! Взгляни, как белокуры его волоса! Вот что хуже всего».

— Между тем вместо иконы в Вольтеровом дому висел собственный его поясной портрет, редкостно дурной работы. Говорили даже, что малевал его рисовальщик трактирных вывесок. И правду сказать, был он писан на досках, а не на холсте. Впрочем, быть может, в досках-то и дело. Иконы на них писали. А на смертном же одре, когда мы вкушаем Святые Дары, он с жадностью ел из-под себя собственное свое… Эх я непутевой, тут вить Нелли.

— Чего ел Вольтер на одре? — Нелли тотчас встряла.

— Не могу… гм… припомнить наверное, Нелли, — замялся отец Модест. — Сдается, то были краденые леденцы.

— У кого ж он мог их украсть, умираючи? — усомнилась Нелли, косясь на Роскофа: тот, фыркнувши не хуже лошади, зажимал себе рукою рот.

— Над чем вы смеетесь, глупцы? — Гневливо взметнувшийся голос Игнотуса поднялся до фальцету. — Разве Вы видали чудеса своего Бога? Хожденья по водам, мироточенья икон, исцеленья слепорожденных? Священник, видал ли ты хоть одно чудо из тех, о коих пишут в житиях?

— Не приводилось, — с улыбкою отвечал отец Модест. — Зато демонов, бесов, бесенят, порчи со сглазом перевидал в избытке. Ты вить к этому клонишь, каменщик?

— К этому, да только тебе не из чего улыбаться, — Танатов как-то странно облизнул губы — словно язык его сделался быстр, как змеиное жало. — Ваш Бог мертв, ничто не доказывает его екзистенции, между тем как все свидетельствует острому глазу екзистенцию Сияющего!

— Не могу не припомнить занятный один случай, — заговорил лениво отец Модест, и Нелли подумала, что уж сталкивалась с его манерою при самых неподходящих к тому обстоятельствах вести разговор так, словно сидит в модной гостиной. Только вот когда такое было в прошлый раз? — Жил в столетии, кажется, пятом либо шестом в сирийских пустынях некий отшельник, прославившийся подвигами святости. Десятка два годов стяжал он безмятежно, но затем начали докучать ему паломники. Другие подвижники, бывало, переселялись еще подале от такой напасти, но сей положил запастись терпением и терпел визитеров с не меньшею кротостью, чем терпел жестокую живность под власяницею. Но вот однажды пришел к нему вьюноша благороднейшего обличья, босой и в лохмотьях, хотя с одного взгляду было видно, что непривычные его ступни сбиты и изнеженное тело страдает. «Авва, — молвил молодой человек, — дозволь мне подвизаться с тобою!» Видя его искренность, отшельник не стал гнать младня прочь. «Я назначу тебе срок испытать свое решение, — сказал он. — Коли ты не убоишься тягот — оставайся». Молодой человек остался в пещере. Каждое утро он вставал с зарею, молился долгие часы вместе с праведником, собирал коренья и акрид для скудной их трапезы, носил с отдаленного источника воду. Безропотно спал он на камнях, покрытых лишь драною шкурой. Со все большею благосклонностью взирал на молодого человека отшельник, почти уж положив оставить его для дальнейшего подвижничества. И вот срок минул. «Не отвратили ль тебя тяготы пустынной жизни от твоего намеренья, дитя мое?» — вопросил отшельник. «Авва, — отвечал молодой человек, — я готов нести сии лишения до конца дней. Готов я и принять кончину мученика, если начнутся гонения на святую веру. Одно лишь нужно мне для того, чтобы укрепить мой дух. Прошу тебя, сотвори чудо, чтобы сомнения не могли меня смутить! Многие говорят, что ты можешь творить чудеса». — «Но для чего ты боишься сомнений? — спросил отшельник. — Разве не долг наш ратоборствовать с соблазном?» — «Авва, — умолял молодой человек, — я чувствую в себе силу к великим подвигам. Но убей мои сомнения, чтобы я уверовал без колебаний!» Отшельник взял пустой кувшин для воды, прочел над ним молитву, и вода наполнила его до краев и даже выплеснулась на стол. Отшельник взял миску, на дне коей оставалась жалкая горстка злаков, прочел над нею молитву, и отборное зерно посыпалось через край наполнившейся миски. Младень в неизъяснимом восторге упал на колени, лобызая край одежд пустынника. «Авва, — воскликнул он, — теперь я могу терпеть лишения до конца моих дней, теперь у меня на все достанет сил!» — «Нет, — печально отвечал отшельник, — ступай в мир. Здесь ты теперь не надобен».

— Удобная сказка для собственного утешения, — ощерился Танатов. — Отменно бы сия помогла тебе, священник, когда бы ты узрел Сияющего воочию?

— Уж так и воочию, — отец Модест вытащил из обшлага белейший батистовый платок, надушенный лавандовым маслом, и обмахнул лицо.

— Так я тебе скажу больше, чем ты хотел! — Танатов подскочил и встал, глядя на отца Модеста снизу вверх, опершися одним коленом о табурет. — Жалей потом об этом всю жизнь! Я видал ЕГО во плоти, так же, как сейчас вижу тебя! Многие почитали его лишь одним из посвященных братьев, но я, я часто гляжу вперед других! Мне бросилося в глаза иными не замеченное, и я догадался поднять старые архивы донесений! Он жил там же полвека назад, неизменный, даже графитный портрет его совпал с нынешним видом! Но приметил я и другое. Иная куафюра, иной наряд, сообразно отличию дней теперешних от тогдашних, поменялись решительно все приметы времени! Но неужто не наскучило за столько лет на одно и тож место лепить мушку?!

— Что ж скрывает под мушкою господин Венедиктов? — поинтересовался отец Модест довольно небрежно.

Танатов вздрогнул, но совладал с собою. Глаза его, как они только могли казаться большими, впивались в отца Модеста двумя буравчиками.

— Коли ты видал его, так не из чего хорохориться! Спрятано ЧИСЛО, коему не время еще быть открыту!

— Что за гиль, я решительно запутался, что, впрочем, вполне позволительно профану. — Отец Модест, Нелли начинала понимать, насмешничал нарочно, чтоб вывести Танатова из себя. — Числом Зверя должен быть помечен, коли память мне не изменяет, Антихрист, то есть сын нарушившего обет духовного лица и падшей женщины. Сияющий, сиречь Люкифер, вовсе иная персона. Так кто ж из двоих Венедиктов?

— Сие не моего разумения дело и не твоего! — с присвистом прошептал Танатов. — Я уразумел, что ЧИСЛО есть, коль скоро что ж еще может скрывать в лице человек, когда само лицо его десятилетьями не меняется? А его свита? Девка, выдающая себя за собственную внучку! Слуги, кои никак не калмыки, как думают профаны, но вовсе другое! Я открылся ему, и он признал мою правоту! Он уже меж нами, но только ждет своего часу! Пусть о том знают кроме меня лишь Рыцарь Кадош да Превосходный Князь Царской Тайны, прибывающую силу чувствуют все! Уж скоро нам не трепетать, Сияющий отыграл сей мир у вашего Бога!

И тут глаза Игнотуса, устремленные на отца Модеста, сверкнули торжеством, расширились, снова показались велики. Переведя взгляд, Нелли испугалась до ледяных перстов. С отцом Модестом происходило нечто странное. Сидючи по-прежнему на стуле супротив Игнотуса, он наклонился вперед так, что сложился вдвое. Платком, коим небрежно игрывал до того, он зажал теперь лицо, словно пытаясь удержать звуки, похожие то ли на кашель, то ли на икоту. Плечи его тряслись.

В лице Роскофа Нелли уловила отражение собственной испуги.

— Плачь, плачь! Самое время теперь! — Игнотус выпятил грудь, словно голубь-дутыш.

Отец Модест, наконец, распрямился. Камень размером с Крепость упал с души Нелли. По щекам его, точно, струились слезы, но глаза были веселы. Откинувши теперь голову назад, отец Модест, уже не сдерживаясь, расхохотался. Хохотал он минут пять — всхлипывая и отирая слезы руками. Нелли, Роскоф и Танатов в изумлении наблюдали за весельем священника.

— Мочи нет… вовсе из приличия вышел… — наконец выговорил отец Модест. — Но не одно поколенье екзорсистов после меня сия штука развлечет! Ох, не могу! Надобно же так опростоволоситься, чтобы принять за Сатану безработного финикийского демонишку!

 

Глава XXXII

Невиданная ослепительная весна праздновала свою победу. На горных лугах зацвела горная лилея, под местным названьем саранка. Как и рассказывали здешние, корень ее вправду оказался наборным из ромбических кусочков, ополчившихся наружу крошечными щитками. Роскоф сравнил его с ягодою-ананасом, но Нелли ананасов видать не доводилось даже у Венедиктова. Тундра засверкала крошечными костерками жарков, а ручьи сплошь изукрасились вокруг темно-синим водосбором. Слишком нежные, алтайские цветы, будучи сорваны, не жили получасу, хоть ставь их в воду, хоть нет.

— Букеты у нас не в моде, — шутила Арина.

Было еще холодно, много холодней, чем этою порой в России, в особенности по ночам. И все ж весна здесь ликовала сильнее. Нелли невольно подумала, что, верно, так получается оттого, что здешней весне больше пришлось потрудиться, сбивая ледяные оковы и топя глубоченные снега. Всегда вить больше радуешься, как что труднее далось.

Но сие были размышления решительно праздные, и надлежало гнать их из головы, покуда Параша с Катькой не заприметили, что у ней в голове пустяки.

Подруги сидели на склоне Долины Духов, поросшем молодыми кедрами. Кедры прятались стволами за голубые валуны, а серебристые корни просовывали то там, то здесь сквозь мох, словно медные прутья, которыми в домах держат ковер. А ковер молочного ягеля был на диво пушистым и мягким — на нем девочки и сидели, утопая вершка на два.

— Негоже где ни попадя корону ту надевать, — Катя вонзила зубы в дольку лилейного корня: общипанный больше чем наполовину, он был зажат в ладони девочки, словно яблоко.

— Да брось ты эту гадость, — поморщилась Нелли. — Все одно что сырую репу грызть.

— Да и репа неплохо. Ты лучше слушай, я дело говорю. Особое место нужно для короны-то царской.

— Какое такое место? — Нелли нахмурилась.

— Вот и я думаю, какое? По моему разуменью, лучше не найдешь, чем Замок Духов. Чтобы самое место особую силу имело.

— С чего ты взяла, что Замок Духов такую силу имеет? — Параша нахмурилась в свою очередь, сведя брови, уже успевшие вовсе побелеть на загоревшем лице. А вить в России-то она, как и Нелли, даже полуденным летом загорала слабенько.

— А как у тебя лоза воду находит? — возразила Катя. — Словами такое не объяснишь, тут чуять надо. Да и ойроты, когда б издавна не знали, что Замок Духов — место Силы, с какой бы стати жертвы под ним забивали? Еще луну надо в нужное время увидеть, дни через три. Это ты дурью вить маялась, что днем корону нацепила. А коли в нужном месте да в нужное время — глядишь, Черный Камень лучше раскроется.

Не сговариваясь, Катя и Нелли оборотились на Парашу.

— Не хотелось мне того, касатка, — опустив голову и наглаживая загорелыми пальцами белых мох, словно был он живою зверушкой, тихо сказала Параша. — Я вить сама вроде как Нифонт…

— Что за гиль? — опешила Нелли, в ярких же Катиных глазах просверкнуло понимание.

— Ведовство, оно такое, не зря на деревне люди нашу избу обходили, — нерешительно продолжила девочка. — Бабка вить одно добро и делала. Иродиад выгонять, руду унять, в бессилии подсобить, утерянное найти — разве оно не добро? Только знаешь ли, касатка, чтобы сглаз снять, надобно его и навести уметь. О двух лезвиях нож-то. Бабка, я чаю, за всю жисть никого не сглазила, но как сглаз наводить — очень даже хорошо знала. Злое знанье у человека всю жизнь пролежать может в запертом сундуке, а все ж наотличку он от того, кто его не держит.

— Ты к чему клонишь? — Теперь уже и Нелли начинала понимать.

— Растенье тут добывают, золотым корнем названо. Много пользы от него человеку, а все ж золото оно золото и есть. Коли надобно, пособлю, касатка, только побожись, что другой раз о таком никогда не попросишь. Не дело это.

— О чем не попрошу? — Нелли начала уж терять терпение.

— Зелье я сварю к Катькиной луне, — Параша подняла голубые глаза и твердо взглянула на Нелли. — Пусть золоту травяное золото поможет, а меди — травяная медь. Найдется тут и для Черного Камня своя трава, ну да то пустое, тебе и знать не надобно. Не побоишься зелья испить?

— Небось не побоюсь.

— А зря, — Параша поджала губы. — Есть чего бояться-то. Ох, не лежит у меня душа. Побожись, что вдругорядь не попросишь.

— Божиться глупо, сколько раз говорила. Ну да леший с тобой, ей-богу! — Нелли старательно перекрестилась.

Солнце стояло в своем зените. Подругам почудилось отчего-то, что их словно бы меньше чем трое. Многие слова сделались ни к чему. Безмолвно поглядев друг на дружку, девочки направились к Крепости тремя различными путями. Сапожки их тонули по щиколотку в белом ягеле, но идти по нему, пружинистому, было куда легче, чем по снегу. Да он и не походил на снег.

Два дни, воспоследовавших сему совету, они почти не видались. Параша пропадала в тайге, Катя отчего-то в кузнице, а Нелли не покидала горницы, отговариваясь ото всех мигренью. По правде ей не хотелось разговаривать ни с Филиппом, ни с княжною Ариной. Но и ларец, странное дело, сейчас ее ничуть не привлекал.

Сбросивши сапоги, Нелли часами валялась на своей кровати, впрочем, то, пожалуй, делал Роман, а не Нелли. Что сказала б Елизавета Федоровна, увидавши такое неприличие?

«Даже и мужчине непристойно валяться одетым на кровати средь бела дня, нето, что девице, — вот с чего бы она начала. — Воспитанный человек, даже желая спокойства, сядет разве на диван, но и при том не станет подпирать его спинку своею спиною. Из достойных уважения разве какой пиит либо живописец может упасть на постелю в порыве простительной для творца меланхолии! Но ты вить не живописец, да женщины живописцами и не бывают. Хотя надобно признаться, что бабушка твоя Екатерина Панфиловна превосходно писала на кости миниатюры. Но то забава».

Впервые, пожалуй, за минувшие десять месяцев Сабурово вспоминалось Нелли. Вспоминались те скушные годы, что были до ларца, и задним числом напоминали ей длиннющее предисловие к какому рыцарскому либо просто гишторическому роману. Бывало, заглянешь в гравюрные картинки — а там рубятся на мечах, девица спускается по тонкой веревке из окна каменной башни, злодейского виду особы грузят под покровом ночи на отплывающий корабль тюк, в коем угадывается человеческое тело… Так нет! Сочинитель, вместо того чтоб сразу повествовать посуленное, пойдет на дюжину страниц рассуждать, какова суть в его понимании общественная добродетель. Скулы сведет, покуда одолеешь. Так и воспоминания детские, с тем лишь различием, что не знала она — еще малую толику поскучать, и уж оживут картинки.

Но вдруг сами по себе ценны показались те годы. Вот их Нелли четыре, и сидят они с папенькой в солнечный день на ветхих мосточках у пруда, удят рыбу. И все не может Нелли понять, как несколько волосьев из лошадиного хвоста скручиваются в папенькиных ловких пальцах в крепчайшую лесу, способную удержать изрядного голавля. Нелли же держит удочку обеими руками, но занимает ее вниманье не рыба, что все одно у ней не клюет, а лазоревые-изумрудные крылья стрекоз, скачущих над водой. Очень хочется содрать с головы неудобный белый чепец, что нахлобучили на нее в рассуждении зноя. Да нельзя — такое уж условье маменьки: хочешь удить, так сиди с покрытою головой. Неважной удильщик из Нелли, хоть и папенька, признаться, и сам мог быть лучше. Над рыбою положено молчать, так говорит старик Варфоломеич. Папенька ж все напевает себе под нос свое любимое.

Песня хороша, Нелли, ее вить наши ребяты сами складывали. Одно плохо, слова всяк поет на свой лад, хоть бы кто взял да свел воедино…» Папенька вдруг закусывает губу: рука его скользит по сизой ткани домашнего сюртучка к правой стороне груди. Рука остановилась, пальцы растопырились, словно хотят что-то удержать. «Пустое, Нелли, — он замечает испугу малютки. — В сердце ить метили, сено-солома, деревенщина неученая. А я живехонек!» Папенька наконец отводит правую руку от правой груди и щелкает пальцем по носику Нелли. А вить потом сие прошло. Только в самых ранних воспоминаньях Нелли Кирилла Иваныч эдак морщился вдруг и зажимал что-то невидимое рукою. Хорошо, что память у ней ранняя. Хорошо, что воспоминаний много, самых житейских, обыденных. Это вить для нее, Нелли, они обыденные, а для девушки, живущей столетии в двадцатом, сделаются волшебными картинами из ларца. А когда б она только и делала, что перебирала содержимое ларца, ей бы самой нечего туда оказалось положить. Вот и выходит, что скушная жизнь людская тож ценна. Странные мысли!

Прочь их теперь! Пойти узнать, может, Парашка вернулась. Как там у ней с зельем? Куда она запихнула сапоги? Нелли подскочила на постеле и сунула ноги в ойротские некрасивые туфли из войлока, что нашивала в тереме. Как-то раз она спросила княжну Арину, отчего средь стольких нежных вещей из Китая у женщин Крепости не водится и красивых туфелек? Княжна хохотала, как незнамо кто. «Не заказываем мы тех туфель, Ленушка. Бедные китаянки обувь носят некрасивую. А те туфли, что у знатных и богатых в ходу, нам без надобности. Они и на семилетнюю девчушку не налезут». — «Неужто у китаянок такие ножки маленькие?» — Нелли сделалось обидно: всю жизнь в Сендерелы определяли только ее самое. Нето, чтоб она гордилась, но приобвыкла. И тут вдруг нате. «От рождения-то ножки у ихних девочек такие, как у всех прочих, — с непонятной миною ответила тогда Арина. — Только годочков с пяти начинают их бинтовать». — «Зачем бинтовать?» — не поняла Нелли. «Для препятства росту, — отвечала Арина, уже вовсе помрачнев. — Обматывают их грубыми портянками, кои подолгу не снимают. Ножки у малюток натираются, кровоточат, гноятся иной раз до червей, девочки плачут день и ночь. А взрослая женщина ходит хуже моего. Не держат ее крошечные-то ноги. Идет, качается, ровно пьяная. Руками плещет для равновесия. Пииты китайские такую походку зовут лилейным колебаньем на ветру. Башку бы таким пиитам сворачивать!» Тут Нелли была положительно согласна. «Аринушка, только по справедливости прежде башку надобно свернуть тому, кто первый придумал так богоданное тело уродовать». — «Золотой дух все сие, небось Модест тебе сказывал. Столько в мире уродства на тело живое напридумано, что перечислить дня не хватит. Книга есть в вифлиофике, но лучше не читай, меня так тошнило три дни».

Ну вот и сапоги нашлись. Да что, право, творится с ней, с Нелли? То Сабурово в голову вспадет, то страна Китай. Словно мысль крутится незваным гостем у заветной двери: то на крылечко подымется, то на дюжину шагов отбежит. Слишком затянулась история с Венедиктовым, вот Нелли и трусит. Даже занозу вытащить, и то сразу не так боязно, как погодя. А уж Венедиктов — заноза не в пальце, а во всей Неллиной судьбе. А выдирать надобно. Надобно расцепить их связь. И трусить не след. Впрочем, может, оттого она и страшиться так, что знает: уж теперь — наверное.

Нелли рванула край сапога вверх, поправляя голенище.

— Я не умру, но убью, — прошептала она.

 

Глава XXXIII

Параша, как, впрочем, и Катя, жила не с Нелли, а в другом тереме. Не мудрено — двух гостевых горниц в одном дому по здешней тесноте не бывало. Предоставивший девочке гостеприимство дом стоял проулка за три. Параша б охотней спала на оттоманке в светлице Нелли, да вить со своим уставом в чужой монастырь не лезь. Нету тут слуг, так уж у всех нету. Трудненько будет перевыкнуть к старым правилам, подумала Нелли, шагая по ровной, словно пол, деревянной мостовой. Еще трудней, чем отвыкнуть от здешней кухни, где нету яблок и картофели, а хлеб — самое лакомое лакомство, и пирог из пшеничной муки — украшенье праздничного застолья, а к завтраку чаще подают рисовые лепешки. С рисом же едят дичину — куда чаще, чем домашнюю убоину, хотя свой скот тут все ж есть. Заскучается и без кедровых орехов — из коих тут делают все — от постного молока до конфект.

О съестном Нелли вспомнила, как в воду глядела. Хозяйка, почтенная Соломония Иринеевна, месила тесто на огромном столе, сверкающем белыми скоблеными досками. Перед нею стояло три горшочка — из большего щедро сыпался смолотый в муку рис, из среднего — ореховая мука, а из меньшего, с осторожностью — пшеничная. Шел в дело и мед, верно, пирог готовился сладкий.

— Так все и охота мальчиком тебя назвать, — в ответ на приветствие улыбнулась Соломония, отводя локтем выбившуюся на лоб прядь волос — руки были в муке.

Парашу Нелли не сразу приметила — она расположилась в дальнем конце огромного стола. Как сперва показалось — помогала стряпать.

Кивнувши Нелли, Параша забила дальше острым ножиком, кроша что-то вроде петрушки на тоненькие кусочки. Нет, не петрушку — очищенный корень был странного, темно розоватого цвета.

— Золотой корень, — пояснила хозяйка, поймавши Неллин взгляд, и оборотилась уже к Параше: — Гляди, Панюшка, помни, злоупотреблять им не след. И то сказать, напасти побольше надо — где ж у вас в России такое возьмешь?

— Отчего он золотой, когда розовый, — заспорила Нелли: Парашины хитрости сделались ей ясны. Чем таиться по углам, лучше приврать, да делать все открыто. Тут Парашка сказала, что в Россию напасается, затем ей так много и нужно.

— Так уж говорят, золотой да золотой, — Соломония озабоченно подняла дощечку, закрывавшую плошку с опарой. — Останься, Олёнка, коржики кушать. Уж печь горячая.

Параша тихонько кивнула.

Лакомясь сытною сметанной сдобой, девочки тихонько переглядывались. Параша улучила мгновенье показать, что пышущая жаром печь интересна ей и в другом, нехозяйственном, смысле. Без особого труда удалось уговорить Соломонию Иринеевну предоставить мытье посуды и кухни подругам. Нелли показалось лишь странно, до чего ж доброй женщине не придет в голову удивиться, что она, Нелли, намерена выскребать тесто из горшков вместе с собственною служанкой. Дома после такого предлога уж наверное надзирали б во все глаза.

Самое правда оказалась, впрочем, еще куриозней, ибо чашки-плошки достались одной только Нелли.

— Через час уж охотники воротятся из тайги, — Параша, покосившись на дверь, наполнила водою медную ендову гривенки на две весом. — Поспешать надо. Хорошо упреть должно зелье-то, на костре эдак не сваришь.

Парашин сосуд пошел на длинном ухватце в дышащую жаром пещеру, а Нелли кое-как упихнула посуду в большую лохань. Тесто при том ничуть не отмылось, окаченное кипятком, а даже стало прилипчивей.

— Ножом его сперва сними, а потом мочалкою! — Параша набрала две полных горсти нарубленного корня и забормотала под нос: — Еду я из поля в поле, в зеленые луга, в дальние места, по утренним и вечерним зарям; умываюсь ледяною росою, утираюсь, облекаюсь облаками, опоясываюсь чистыми звездами. Еду я во чистом поле, а во чистом поле растет ОДОЛЕНЬ-трава. Одолень-трава! Не я тебя поливала, не я тебя породила; породила тебя мать сыра-земля, поливали тебя девки простоволосыя, бабы-самокрутки! Одолень-трава! Одолей мне горы высокия, долы низкие, озера синия, берега крутые, леса темные, пеньки и колоды. Иду я с тобою, одолень трава, к Окиян-морю, к реке Иордану, а в Окиян-море, в реке Иордане, лежит бел горючь камень Алатырь. Как он крепко лежит предо мною, так бы у злых язык не поворотился, руки не поднимались, а лежать бы им крепко, как лежит бел горюч камень Алатырь.

Под тыльною стороною ножа, скользящей по миске, тесто вправду отставало легко. Нелли плеснула еще кипятку.

Параша, приплясывая от жара, высыпала розовый корень в кипящую ендовку. Не розовый, золотой. Отчего ж бы и не розовый?

— За морем за синим, за морем за Хвалынским, — забормотала она вновь, — посередине Окиян моря лежит остров Буян, на том острове Буяне стоит дуб, под тем дубом живут седмерицею семь старцев, ни скованных, ни связанных. Приходил к ним старец, приводил к ним тьму тем черных муриев. Возьмите вы, старцы, по три железных рожна, колите, рубите черных муриев на семьдесят семь частей!

За морем за синим, за морем за Хвалынским, посередине Окиян моря лежит остров Буян, на том острове Буяне стоит дом, а в том доме стоят кади железныя, а в тех кадях лежат тенета шелковыя. Вы старцы ни скованные, ни связанные, соберите черных муриев в кади железныя, в тенета шелковыя, от рабы Парасковии.

За морем за синим, за морем за Хвалынским, посередине Окиян моря лежит остров Буян, на том острове Буяне сидит птица Гагана, с железным носом, с медными когтями. Ты, птица Гагана, сядь у дома, где стоят кади железныя, а в кадях лежат черные мурии, в шелковых тенетах. Сиди дружно и крепко, никого не подпускай, всех отгоняй, всех кусай. Заговариваю я сим заговором рабу Елену от черных муриев, по сей день, по сей час, по ее век, а будь мой заговор долог и крепок. Кто его нарушит, того черные мурии съедят. Слово мое крепко!

Параша вытянула из-за пазухи тряпицу, растянула зубами узелок. В малом узелке оказались невзрачные на вид сухие ягоды, всего-то на горстку. Однако ж, прежде, чем отправить ягоды вслед за корнем, Параша боязливо обернулась на низкую дверь поварни. Быть может от волнения, девочка на сей раз обожгла ладонь о металлическую оковку печного нутра. Пришлось прикладывать лед, добытый из ледника. Подруги проделывали все это молча, Параша не вскрикнула, даже ожегшись.

Нелли поняла, что заговор потихоньку набирает силу: вначале вить Параша разговаривала как ни в чем не бывало.

Глиняные бока меж тем засверкали чистотою под мочалом. Нелли принялась расставлять посуду на сушилах.

— Плакун! Плакун! — Параша немного возвысила голос. — Плакал ты долго и много, а наплакал мало. Не катись твои слезы по чистому полю, не разносись твой вой по синему морю, будь ты страшен бесам и полубесам, старым ведьмам Киевским; а не дадут тебе покорища, утопи их в слезах, да убегут от твоего позорища; замкни в ямы преисподния. Будь мое слово при тебе крепко и твердо век веком, аминь!

Теперь из подвязанного к переднику кармана появились блеклые, колючие даже на вид листья. Их Параша швырнула в варево быстро, даже слегка отвернувшись от Нелли.

Нелли повела носом: по поварне плыл терпкий, непривычный запах, но скорей приятный, чем нет.

— Эх ты, еле успела! — Параша загородила спиною печь: снаружи, не из терема, стучали шаги.

Дверь бухнула, отворенная сапогом. В обеих руках Катя держала лубяной коробок, из коего подымался тонкою струйкой дымок.

— Наварила? — спросила она, тяжело переводя дыхание.

— Только что, — Параша, успокоившись, взялась вновь за самый малый из ухватов. Ендовка, источая пар, вышла наружу. — Хорошо, медная посудина нашлась для золотого корня. А у тебя это чего горит-то?

— Лубки прожигает. Ох, торопилась я успеть, покуда не простыло. Бежала, ровно с собаками за мной гнались.

— Да чего успеть-то? Что у тебя? — возмутилась Нелли.

— Подкова для черного жеребца. — Катя поставила коробок на стол, а затем, не успели Нелли с Парашей охнуть, проделала изрядный кунштюк: сунула голую ладонь внутрь и вытащила нечто, впрямь оказавшееся подковою. Хуже того, с одного краю подкова была не черна, а как бы красновата. Словно не испытывая боли, Катя промедлила мгновение, а затем бултыхнула подкову в сосуд.

Угомонившееся было варево забулькало вновь.

— Вот теперь можно и пить, — Катя сгибала и разгибала пальцы — гладкие, без следа ожога. — Сегодня вечером пойдем. Луна-то в силу вошла.

— Сегодни так сегодни, — теперь уж Нелли не хотелось гулять мыслями подале от оришалковой короны. — Только из Крепости к вечеру просто так не выйдешь — после тартар-то вон как караулят.

— Не выйдешь, — согласилась Катя, к удивленью Нелли, ожидавшей, что подруга предложит какой нито лаз. — Идти сейчас надобно, да налегке, вроде как ненадолго. Уж до ночи придется наруже покуковать.

— Ты чего, хватятся! Как это могут не заметить, что мы ночевать не пришли?!

— Знамо дело, хватятся, — Катя все шевелила пальцами. — Влетит нам по первое число — ото всех сразу. Но так вить оно после влетит. Когда мы либо дело сделаем, либо…

— Либо семь бед один ответ! — Нелли решительно кивнула.

В хозяйстве Соломонии Иринеевны нашлась луженая сулея с наворотной крышечкой и цепочкою, чтоб подвешивать к поясу. В нее Параша и отцедила зелье, запихнувши гущу в самое топку, к остывающим углям. Ничто теперь не свидетельствовало о колдовской стряпне, кроме разве остывшей подковы. Подкову же Катя сунула в карман, и, когда подруги вышли из прибранной поварни, остановилась и присела на корточки под самой стеною. В руках ее, словно сам выскочил, оказался нож. Катя вонзила его в землю.

— Ты чего, клад, что ль, откопать собралась?

— А это мне что, так и таскать при себе? — Катя вытащила подкову. — Могилку ей сейчас выкопаю, да пойдем.

— А как же черный жеребец обойдется? — хмыкнула Нелли. — Это ж для него подкова была.

— Была для него, — согласилась Катя, вырубая блестящим лезвием ровные кусочки земли. — А теперь эта подкова в дело не годится. Я из нее силу-то вынула, мертвая теперь подкова. Тяжело на такой бегать. Лучше пусть другую скуют. Я вить чего из кузни-то не вылазила. Все ждала, когда для подходящего коня подкову-то закажут. А уж своровать дело плевое.

С этими словами Катя уложила подкову в ямку и, засыпавши, прибила ладонью.

— Ну вот, дождичек пройдет раз, и ничегошеньки не заметно. Одно тут плохо, почти нету голой земли — все улицы досками замощены.

Нелли кивнула, хотя мысли ее были уже далеко. Зелье так зелье, подкова так подкова. Самым главным была негритянская корона, и за нею надобно было скорей бежать к ларцу.

 

Глава XXXIV

Солнце, уходящее в полупрозрачные кисейные облака, озаряло Замок Духов багряными отсветами. Кедры карабкались по белому от ягеля склону горы по одну сторону, а по другую проблескивали круглые родники. В их зерцальцах тоже отражался закат. А луна меж тем уж плавала в голубом небе, белая, словно круглый кусочек облачка.

— Уж скоро теперь, — Катя, усевшаяся, свесив ноги, на каменной башенке, незнамо в который раз подняла глаза на бледную тень луны.

Корона лежала за пазухой и тяжело давила на грудь: в кармане она не поместилась, а проходить со свертком мимо дозорных не хотелось. Но теперь ее уж можно было вынуть, что Нелли и сделала.

— Космы-то прибери, — Параша протянула ей деревянный гребень. — Страх глядеть.

Нелли только мотнула головою, наслаждаясь приятной упругостью свободных локонов. Знать бы наверное, это только здесь волосы будут так виться или все же останутся кудрявыми насовсем?

— Ей теперь вправду так краше, чем с косой, — заметила Катя. — Парашка, твое варево-то быстро пробирает?

— Не враз, а на шесть «Верую», — Параша, словно через силу, отцепила сулею от пояса. — Можно уж пить.

Нелли почти силою высвободила сосуд из рук подруги.

— В три глотка пей! — испуганно шепнула Параша.

Зелье напоминало на вкус ягоды жимолости, только было терпче. Впрочем, последний глоток был терпким уж слишком — язык даже немного занемел.

Звякая по камням, отброшенная сулея покатилась от Нелли. Нелли поморщилась — медный грохот был не из приятных. Подруги глядели на нее во все глаза, словно Нелли по меньшей мере должна была самое оборотиться эфиопкою. Благо уж и волосы курчавятся. Нелли принялась разглядывать белые кости лошадей, рассыпанные внизу. Экие вострые! Странно, раньше ей отсюда не так хорошо видно было разломы, пробитые жертвенными кувалдами в давние времена.

— Надевай, слышь! Пора! — Катя не кричала, но голос ее звучал слишком громко.

— Какой пора? — удивилась Нелли. — Ты ж говорила в полночь.

— Глупость говорила, вовремя одумалась. Не полночь тут нужна, сумерки, сход солнца с луною.

Не споря больше, Нелли расправила корону: змеи казались теперь ручными в ее ладонях. Ладони сами, словно и не по воле Нелли, подняли корону и возложили на голову. Ласково изогнулись на висках тулова змей. Меж бровей заломило — черный камень словно врастал в лоб, делаясь зрячим, словно глаза…

Нет, Черный Камень видит сейчас лучше, чем глаза Нмбеле, глаза вовсе не видят. Она не видит, где находится, не видит людей со странной кожей, какая бывает у рабов, вылезших на поверхность из золотого рудника. Нмбеле сроду тех рабов не видала — это бывает уж слишком редко, чтобы кому из них разрешили выбраться из мрака копей, где живут они со своими женщинами, и те рожают им детей, не видавших солнца. Да и каков смысл выпускать рабов из рудника — они почти сразу слепнут, как ослепла сейчас Нмбеле. Но прабабушка рассказывала о светлокожих рабах, за долгую жизнь она видала двоих — мужчину и маленького мальчика, который долго кричал и корчился на солнечном свету. Мальчик вскоре умер, даже не успев ослепнуть, а мужчина долго еще жил слепым и плел корзины. Прабабушка говорила, что кожа его была неприятной, как у больного, совсем белой. Хотя у этих людей кожа скорей восковая, чем белая. И они не рабы. Они враги.

Но Нмбеле не видит восковых людей, окружающих ее со всех сторон. Черный Глаз смотрит далеко, очень далеко, он видит все родное селение Нмбеле, селение на берегу Соленой воды. Видит дома, сложенные из прозрачных, голубоватых соляных камней. Соляные камни не тают под дождем, но когда нету хорошей соли, эту можно все же толочь в пищу. Сквозь стены видно все, что делается в домах, это и хорошо! Нету такого доброго дела, которое человек стал бы прятать от соседей. Готовить и вкушать пищу, работать, спать, давать жизнь детям — все то добрые дела. А за непрозрачными стенами могут жить злые колдуны. Пресная вода далеко — женщины носят ее в высоких головных кувшинах. Есть источники и ближе — но женщины арада не ходят к ним. Прабабушка говорила Нмбеле, что у девочек других народов прабабушек не бывает. Другие народы живут меньше ста лет. Все потому, что пьют они тяжелую воду, воду, в коей не тонет дерево. Такой водой можно мыться, но нельзя пить ее. В легкой же воде заветного источника тонет не только дерево, но и лепесток цветка. Арада ходят к нему со всех селений. А светлокожие, коих Нмбеле сейчас не видит, живут меньше ста лет.

Вот и родной дом, вот перед порогом плошка со сладким молоком для любимой старой змеи. Змея уже еле волочит по земле свое толстое тело, которое так приятно в жару укручивать вокруг головы.

Крылатые лодки светлокожих людей приходят уже давно — на памяти прабабки, когда была она девочкою. Светлокожие живут в Соленой воде, на крылатых тех больших лодках. Верно, что лодки с детьми и женами светлокожих никогда не подходят к берегу, быть может, они просто и боятся земли. Сперва светлокожие высаживались на землю только торговать. Выложивши товар — бусы, пеструю ткань, браслеты из настоящей чистой меди — светлокожие разводили дымный костер и прятались обратно на свои большие лодки. Надлежало положить напротив товара золота из рудников — и развести костер в ответ. Увидевши, что людей нету, светлокожие высаживались вновь: если золота было довольно, они забирали его и уплывали, но чаще оставляли все как есть и дымили вновь. Это значило, что золота надлежит добавить. И арада добавляли золотых слитков, иногда по два, по три раза. Когда же золото исчезало наконец, а лодки светлокожих снимались с якорей, можно было забирать ткани и медь. Но никто не видал светлокожих, и никто не знал, что они таковы.

Но затем, когда девочкою была бабка, светлокожие стали красть людей. Но исчезнувшие не возвращались, чтобы рассказать о том, что их похитители светлокожи, словно рабы из рудника.

Когда девочкою была мать, немногие из похищенных вернулись. Их боялись — уж слишком они походили на мертвецов, оживленных злыми колдунами себе в услужение. Скорей всего, они и были мертвецами, хотя и не совсем такими, как мертвецы, оживленные колдунами арада. Старики запретили подпускать их к источнику с легкой водою, дабы источник не оказался осквернен. Мертвецы ничего не сказали о том, что похитившие их люди светлокожи, но много говорили о их грозном божестве, что дышит огнем и пожирает маленьких детей. Мертвецы сказали, что хотят, чтобы арада покорились их хозяевам, и служили им, и питали их божество своими детьми, ибо оно грозно. Старики размышляли три ночи и решили, что надлежит покориться народу грозного божества. Тогда мертвецы исчезли, а следом появились их хозяева. Тогда-то Нмбеле и увидала, что они светлокожи, светлокожи, как рудничные рабы.

Все ближе видит глаз камня, теперь уж не устремленный в прошлое. Или то вновь прозрели глаза Нмбеле? Она видит шатер, сложенный из больших циновок, дурной шатер с непрозрачными стенами. Циновкам место на полу. Но пол выложен голым камнем. Вокруг стоят светлокожие. Они богаты — тканями они украшают не только запястья и бедра, но и все тело. Ноги их закрыты длинными складчатыми юбками до полу, быть может, они так безобразны, что их нельзя увидеть и не умереть? Так чего же надо светлокожим от Нмбеле, тринадцатилетней девушки, царевны арада?

— Дева! — произносит крючконосый светлокожий с прямыми, вовсе прямыми безобразными волосами. Но отчего Нмбеле понимает его, только что светлокожие говорили меж собою на непонятном наречии? Она не понимала ни слова. Между тем они много говорили меж собою, когда двое слуг внесли в шатер корону прабабушки — доброй прабабушки, которую уж никогда Нмбеле не увидит. — Дева, да будет благословенна душистая трава, на коей паслась корова, что давала молоко, напитавшее твою красоту!

Нмбеле никогда не думала, что наденет эту корону, с куском священного камня. Камень — остывший уголек из того круглого костра, который разводят на небесах предки, чтобы люди не мерзли в темноте, а растения цвели. Змеи, что его поддерживают, отлиты не из простого золота, в него добавлено довольно много меди. Это царская корона, но ее принесли для Нмбеле и заставили надеть.

— Дева, — говорит крючконосый, уставясь на нее черными глазами, лишенными блеска, словно глаза мертвеца. Как потешно он выговаривает слова! — Дева, ты должна напитать того, кто оказывает нашему народу большую услугу. Сей перевозит нас, когда мы умираем, с живого берега на мертвый берег, и мы платим ему последним дыханием, кое он пьет для своего пропитания. Но скоро, очень скоро, через две или три сотни лет, он перевезет всех. Перевозчику нечего будет пить с губ умирающих, и он станет голодать. Но если мы не накормим его после нашей смерти, он не перевезет нас в небытие, и души наши будут стенать, летая, между жизнью и смертью. Нет участи печальней, чем участь неупокоенной души! Это лишь сделка, ибо мы торговый народ. Он хочет вотелеситься, чтобы искать себе пропитания среди живых. Любую из наших дочерей мы отдали бы напитать его, но их страдание его не насытит. Ты видишь его?

В глубине шатра высится глиняный столб. На верхней части столба Нмбеле видит лицо идола, но, странно, оно не выдается наружу, а вогнуто внутрь. Лицо есть, и вместе с тем его нету — оно словно след ноги в высохшей после дождя глине. След лица, лица, слепленного грубо и просто.

— Он обращен туда, где покуда существует, — говорит злой колдун, ибо это колдун, и колдуны светлокожих все злые. Злых надлежит слушаться, тут уж ничего не поделаешь. — Но если ты накормишь его, он прогнется наружу. Подойди к нему и обойди вокруг против солнца, но только ступай осторожно, не наступи на тень.

Нмбеле обходит вокруг столба, бережно перешагивая через скошенную темную полосу. По знаку колдуна она останавливается.

— Хомутабал! — громко зовет колдун.

Двое колдунов подходят к Нмбеле справа и слева. Один хватает ее за левую руку, другой за правую, главный же бьет длинною палкой, неизвестно когда появившейся в его руке, по ее подколенкам. Нмбеле падает спиною на холодный пол, но колдуны не выпускают ее рук.

Не палка, в руках колдуна посох, увенчанный золотым молотком. Посох поднимается над грудью девочки и падает — вовсе не сильно. Боль белою молнией вспыхивает в ребрах. Теперь Нмбеле уже знает, что будет дальше — долго, очень долго молоток будет бить по ее печени, желудку и сердцу, покуда не разрушатся жизненные жилы. Удары будут все слабей — а боль все сильнее. Она умрет не от удара, а от боли.

— Хомутабал! — взывает жрец. — Сбереги тень свою, уязвимую, и никто не уязвит твоего тела! Тело здесь, но тень там. Жизнь обретает в тени! Хомутабал!

Золотой молоток на длинной палке вздымается и опускается в соединение ребер. Нмбеле кричит от страшной боли и уже ничего не видит и не слышит…

— Господи помилуй, мы уж думали помрешь! — прошептала белыми губами Катя. Корона звенела в ее дрожащих руках.

— Корона… вы чего, сами ее сняли? — выдохнула Нелли. Говорить было трудно: сердце, как бешеное, рвалось из груди, кровь стучала в висках. Она была теперь отчего-то не там, где надевала корону. Даже в темноте, сгустившейся, покуда Нелли не было на скале, заметно было, что одежда так угваздана о камни, словно Нелли по ним каталась.

— Еще б не снять, — Параша утерла рукавом бисерины пота. — Тебя аж корчить начало, то дугой изогнет, то выпрямит. Ох, натерпелись мы страху-то, знала я, что худо будет, да не знала, что этак…

— Но хоть не попусту?.. — не вытерпела Катя. — Не попусту, скажи?

Нелли, без чрезмерного успеху, попыталась улыбнуться.

— Эге, ну, выйдет сейчас дело… — Катя свесилась вниз. Два всадника мчались собранным галопом по направлению к замку. — Кто б то могли быть, а?

— Парашка… прячь… Жбан прячь в камнях, — Нелли попыталась подняться.

Времени на захоронку, впрочем, хватало. Всадники спешились, первый, с белоснежною косицей, взлез на камень. Но прежде чем его перестанет быть видно сверху, пройдет не так мало времени. А еще больше пройдет его, покуда забирающиеся невидимы.

Сулея давно уж исчезла под большим куском камня, когда прямо под ногами Параши появилась голова Филиппа — а вить первый полез отец Модест. Тот, впрочем, вылез почти вслед за ним — на другой стороне площадки.

— Венедиктов, он развернут в другой мир, — Нелли опережающе подняла руку. — Тело разить бесполезно. Надобно бить по тени. Тень и есть его настоящее-то тело!

 

Глава XXXV

— Откуда у ордынца оказалась золотая пластина из негритянской жизни? — Отец Модест поднялся, чтобы подкинуть сухого валежника в костер. Путники не спешили ворочаться в Крепость. Они сидели теперь невдалеке от подножия Замка Духов. Нелли страх как хотелось развести костер на самой его вершине, но остальные решительно воспротивились таскать туда дрова. — Великие пути древности извилисты. Кто знает, сколько столетий странствовала сия безделка, в скольких руках перебывала? Верно, дикому она служила чем-то вроде талисмана, сиречь амулета. Завтрашний день мы возьмем на сборы и, коли ты не разболеешься, Нелли, тронемся в обратный путь.

— С чего я разболеюсь? — Нелли смело вскинула глаза на отца Модеста, чье лицо казалось красным сквозь разделяющее их пламя, а седины были розовы. В глазах его плясали багряные искорки.

— Да хоть бы с этой белены, — отец Модест засмеялся, и эмаль его зубов блеснула пунцовыми бликами. — Сидишь на ярком свету, разве в костер не лезешь, а зрачки-то вона как расширены! Гляньте, как забавно, Филипп — Нелли нонче черноглазая! Чем ты ее накормила, Прасковия?

Роскоф, задумчиво ворошивший костер кривой палкою, кинул грозный взгляд на Парашу.

— Надобно было прознать Кощееву смерть иль не надобно? — вскинула подбородок Нелли. — Или мы для плезиру сюда путь держали?

— Нет, маленькая Нелли, не для плезиру. Только я б такого вам не разрешил, кабы, дурень, вовремя спохватился. Ты б вить все одно не отступилась, Нелли, не мытьем, так катаньем. Зелья штука страшная, вспомни хоть Танатова.

— Сами же, батюшка, говорили в монастыре, что мы с Катькою должны барышне помочь, — обиделась Параша.

— Не единственный то был путь для помощи, ну да ладно, — отец Модест вздохнул.

— Отче, а что станется с Игнотусом? — спросил Роскоф. — Его-то небось не имеет смыслу продавать монгольцам, больно уж он того, хорошо с ними ладит.

— Он умрет, — ответил отец Модест безразличным тоном. — Только не тут, а в Москве.

— Тащить его в Москву, чтоб там убить? — Катя присвистнула.

— Не убить, а казнить, Катерина, ибо убийство есть произвол, а казнь — закон. Зачем его тащить, сам доедет.

— Один?! — Нелли поворотилась столь резво, что отливающий багрянцем черный сук, угодивши под ее сапог, оборотился рычагом, и на ее одежду обрушился целый фейерверк алых головешек.

— Да чего ж ты творишь? — Параша, вскочив, отряхнула подол.

— А тебе уж терять нечего, небось новое платье справлять в Барнауле, — Катя, озорно сверкнув глазами, вытащила голыми перстами два алых угля, завалившиеся за обшлаг Неллиного рукава.

— Ох, Нелли, худо ж ты поняла, что такое Нифонт, — усмехнулся отец Модест. — Много скопилось в его дому вещей наподобие тех зеркал, а еще больше недобрых знаний в памяти их рода. Он проникнет в самое средоточие разума Танатова, он начертает там свою волю железными буквами. И та воля суть воля Воинства. Танатов не должен сгинуть в сих краях, ибо тогда за ним придут другие. Он воротится в столицы и развеет все подозрения относительно сих пределов. Он станет доказывать ошибку свою, говорить, что тайный союз священнический — пустые сказки. Затем он переберет бумаги, что у него есть, так, что, коли в другой раз заподозрят правду, нас пустятся искать в каком другом месте. Мне так по душе дикий Кавказ — пускай там и рыскают. Коли надо, он сам составит нужные записки, чтоб следующие охотники искали на Кавказе. А затем он умрет.

— Как? — быстро спросила Катя.

— Повесится, подобно Иуде, Лютеру и прочим христопродавцам. Нифонту тем проще будет его принудить ко всему тому, что теперь бедняга решительно раздавлен. Вы, Филипп, знаете, что каменщики подобны термитам либо осам — опасны и сильны числом. В какой бы тюрьме не оказался каменщик, в какую бы даль не заехал — он допрежь всего рыщет глазами в поисках своего брата. И всегда находит оного. Здесь же искать некого — и привыкший к круговой поруке с младых ногтей человек растерян. Сил душевных опереться на себя самого у него недостает. Его беда, не наша! — Отец Модест, глядевший на Роскофа, теперь обвел строгими глазами трех подруг. — Вы вправе были о том знать, дети, но теперь забудьте Игнотуса навсегда. Он не стоит, чтоб о нем помнить.

Устав от жара пляшущих языков, Нелли закинула лицо к небу. Звезды, крупные, как ягоды, были ярки, небывало ярки для России. Казалось, им тяжело на черном своем пологе, еще немного, и их сверкающий хрусталь начнет падать на землю ослепительным дождем. Ледяная тоска сжала ее сердце, словно чья-то безжалостная ладонь, — а разжимать не торопилась, все держала и давила.

И поутру ледяная ладонь не разжалась — хотя за хлопотами объятие ее ощущалось слабее. А хлопот вышло немало. Каким-то непостижимым образом вся Крепость уж знала поутру, что Нелли уедет. Перевидаться напоследок заходили почти все, и кабы не было известно, что изрядную часть пути странники пройдут пешком по непрохожим местам, их погребли бы под грудою прощальных подарков. Но все ж досталась Нелли китайская куколка размером с ладонь, в сплошь шитом шелковой гладью платьице и с бриллиантиками в глазах. Кате достался костяной веер, а Параше зеленый с золотом платок, легко умещавшийся в кулаке.

Одним из первых к Нелли забежал Сирин, впрочем просидевший недолго.

— Надобно успеть порадовать письмами вотчима и прочих, а главное стряпчего, кому поручу управленье моим имуществом, — весело пояснил он. — Княсь Андрей сказал, что придут мои эпистолы якобы из Тавриды. Я вить проживу здесь год-другой, покуда не устроятся мои дела. Сдается мне — еще и покуда здешние решительно уверятся, что я никого не выдам. Ну да Бог с этим совсем — я не в обиде. Уж больно любопытно тут пожить, да и сменить дурные знания настоящими. Только одно знай, мальчик с девичьим именем, девочка в мальчишеском наряде, — Сирин, не отводя от Нелли глаз, прижал левую руку к сердцу, а правой коснулся руки Нелли, — я твой должник по гроб жизни. Ласкаюсь встретиться с тобою вновь и оказаться полезну.

— Глядишь и встретимся. — Нелли вздохнула. — Мы вить не этого мира жильцы, а того, и долго нам еще в нем жить. Только уж коли встретимся, ты для меня сладь еще одну змею воздушную — страсть охота прокатиться.

Княжна Арина же покуда прощаться не собиралась.

— Провожу уж вас завтра за Замок Духов, — решительно заявила она. — Я первая оказалась, мне и быть последней.

К вечеру у Нелли уж голова пошла кругом от разговоров и прощаний. Нет, довольно с нее! Как только они все в ум не возьмут, что еще одно слово, и уж никуда она отсюда не уедет! А ей меж тем еще с Венедиктовым разбираться, тож не пустяк!

Нелли не враз заметила, что бормочет эти обиды себе под нос, уж сбегая по крутой лестнице на улицу. Но куда бежать? Повсюду люди, что в вифлиофике, что на стогне, повсюду опечаленные взгляды, повсюду речи о том, как жалко расставаться с маленькою Нелли Сабуровой.

Ну, хоть здесь-то она никого, даст Бог, не встретит! Нелли толкнула тяжелую дверь церковного притвора. Благодетельная темнота, рассеянная лишь источающими запах воска золотыми огоньками, коснулась ее разгоряченного чела, словно речная вода, в кою ныряешь в июльский полдень.

В церкви вправду было пусто. Очень странная Богоматерь смотрела на Нелли из серебряной тонкой ризы. На приподнятых ладонях у ней были шесть мечей, стоявших на собственных остриях — три на деснице, и три на шуйце.

«Умягчение злых сердец», — с трудом разобрала убористую надпись Нелли. Ей показалось, что уж где-то видала она такую икону, быть может — в одном из каменных снов? Во всяком случае, больше всего ей нравится, что икона эта — с мечами.

Нелли неловко, по-мальчишески, преклонила одно колено.

— Богородице Дево, — прошептала она и остановилась, поняв вдруг, что молитвы не помнит. С «Отче наш», сдается, тож не вполне благополучно. Единственною молитвой, слова коей вертелись в голове, был стишок, который заставляла годика в три повторять перед сном Елизавета Федоровна:

Экой стыд! Неужто впрямь так плачевно? Но вроде был учил с нею отец Паисий и «Богородицу» и «Верую»… Слова молитв знакомы, но сама она, выходит, их не скажет без подсказки. И то признаться, все последние годы Нелли разве успевала скороговоркою прошептать перед сном: «Господи, благослови маменьку и папеньку», да и то не всякий раз.

Получалось, что дело плохо.

— Господи, Иисусе Христе и Богородица, — твердо проговорила Нелли, вглядываясь в темный строгий лик. — Простите меня все, что я, оказывается, не умею молиться, и не сердитесь на тех, кто меня не научил. Верно, худо, когда детей не учат молиться не дурные люди, а хорошие. Что ж поделать, коли в такое время я живу. Я не хочу быть беззащитна, я молитвы выучу теперь. А Ты, Пресвятая Дева, дай мне под сенью всех шести Твоих мечей силы, чтоб одолеть гадкого Венедиктова. Аминь!

Нелли вскочила на ноги: ей было весело. Теперь знала она, что сможет без слез проехать мимо Замка Духов, хотя ей, скорей всего, не взобраться больше на него никогда по осыпающимся под ногами голубым камням. Спокойно простится она с гордою Ариной и ни капельки не уронит своей фамилии — хоть она, Нелли, и не из Рюриковичей, но быть в родстве с матерью царевича Георгия дорогого стоит.

Отговорившись предстоящей поутру дальнею дорогой, Нелли рано улеглась спать и как ни странно в самом деле быстро уснула. Во сне ей приснилась Катя, бегущая по заливному лугу навстречу Роху. Ржанье коня было как раскаты грома. Луг медно озаряло заходящее солнце, и Катя, спотыкаясь, что-то делала на бегу со своими волосами.

Еще нянька Матреша, нянчившая Нелли до мадам Рампон, давным-давно рассказывала ей про особые сны, что бегают с явью наперегонки. Обыкновенно снятся они за несколько дней до какой-то встречи, иногда вовсе и неважной. Сны те отличны от вещих. Вещий сон всегда важен, и он скорей подсказка, чем рассказ. Так, привидится человеку, что на кого напустился коршун, и ну клевать в сердце. А вскоре у приснившегося сердечная болезнь приключится. Коршун тут аллегория болезни, как смекнула Нелли позже, поскольку нянька Матреша таких слов, как аллегория, понятное дело, не знала. В вещие сны Нелли верила, а в сны-перегонки нет. Так, семейное преданье доносило, как бабушка Екатерина Панфиловна увидала однажды, что стряпуха, испугавшись осы, опрокинет таз вишневого варенья с огня, да изрядно ошпарится. Бабушка посмеялась, а вскоре так оно и вышло, даже от осы стряпуха отбивалась, как во сне, деревянною ложкой. Ну разве бывают такие глупые чудеса?

Однако через два дни Нелли, изрядно утомленная переходом по пещерам и пешей дорогою, встала как вкопанная, когда Катя, дико вскрикнувши, бросилась бежать напрямик по траве. В ответ на ее вскрик громко, оглушительно громко заржал вороной жеребец. Катя пустилась быстрее, и ноги ее запутала высокая трава, вот она упала было, поднялась, на бегу запустила руку в косу, теребя ленту. Лента исчезла в траве, и Катя тряхнула освобожденными волосами.

— А Катька-то оказывается… Катька-то… — изумленно выдохнула Параша.

Никогда б Нелли не подумала, что волосы подруги, всегда натуго стянутые в косу, кудрявы. Не просто кудрявы — копна черных крупных локонов, изогнутых с прихотливою природною грацией, какой никогда не придаст волосам куафер, решительно изменила весь облик девочки, превратив ее в яркую красавицу.

А Катя была уж в двух шагах от Роха, вскинувшегося на дыбы, и, не дожидаясь, покуда он опустится наземь передними ногами, скользнула меж его копытами, словно девочка и конь танцовали вместе причудливой дикой танец. Порыв ветра подхватил гриву жеребца и волосы девочки, на мгновенье спутав их в единое черное трепещущее крыло.

В следующее мгновенье конь стоял уже на четырех ногах, а Катя сидела на нем без седла и стремян. Позабывши о друзьях, девочка присвистнула, ударила ногами и умчалась вперед.

Ойрот-пастух одобрительно зацокал языком. Можно было уж и Нелли искать в табуне Нарда.

Белая Крепость осталась за Катунью.

 

Глава XXXVI

Добыть в Барнауле пристойной рессорной кареты не удалось: до Перми пришлось ехать в тарантасе, хоть один вид чудовищных шестов, к коим крепились и кузов и колеса, кинул Нелли в дрожь.

— Верно, у феи поломался волшебный жезл, и тыква оборотилась каретою не до конца, — хохотал Роскоф.

И наверное кузов был тыква тыквой, выдолбленной изнутри. Сидений вовсе не было — предполагалось, верно, столько клади, что на ней и устраивайся. Быть может, для помещиков, что любят ехать не спеша и все свое везут с собой (сей перифразой из греческого любомудра Бианта развлекался уже отец Модест), то было скорей достоинство, чем неудобство, но сидеть на полу все ж не хотелось. В конце концов было куплено несколько больших ивовых корзин, с грехом пополам заменивших сиденья.

Такая езда изрядно растрясала бока, так что Нелли несказанно радовалась вновь обретенному Нарду еще и потому, что верховая езда казалась в сравненьи с этим мучением сущим отдыхом. Катя же почти не покидала спины Роха. Что до мужчин, то им приходилось чередоваться — лошадь отца Модеста пала на ойротском пастбище.

В Перми с ненавистным рыдваном наконец распрощались, и сие событие было самым существенным в их пути. Одетые майской зеленью поселки и города мелькали в окнах, дурные постоялые дворы сменялись хорошими гостиницами, а затем наоборот, но весь этот привычный мир казался Нелли нереальным, как сновидение.

Поначалу трудно было от многого отвыкнуть и ко многому привыкнуть. К примеру, деньги. В несколько месяцев, проведенных за Катунью, Нелли безусловно приучилась выходить из дому только имея в кармане огниво с трутом, а также нож. Кошелек же вскоре завалился в ларь среди вещей меньше чем необходимых. Обитатели Крепости, понятное дело, жили не в какой-нибудь гадкой Утопии — знали и деньги, и счет им, но в руки брали по необходимости особо — ради вылазки «в Россию» либо поездок за покупками в Китай. Нелли же просидела конец зимы и всю весну безвылазно в заповедном крае и теперь уж не один раз оказывалась в конфузе, посещая торговые лавки. Сперва она приказывала завернуть ей полотняных платков либо бутылку кёльнской воды, а затем уж лезла за кошельком. Лавочники начинали браниться, предположивши ребяческие шалости. А чем отговоришься? «Прошу, мол, прощенья, но там, где я долго прожил, нету ни денег, ни магазинов»? Хорошенькое дело!

Другая трудность была привыкнуть, что в России никто ее, Нелли, знать не знает. В Крепости о Елене Сабуровой слышали все от мала до велика, и теперь ей каждый раз приходилось напоминать себе не раскланиваться с незнакомыми, особенно из простого сословия. Так, в Омске крестьянская девочка ее лет, напомнившая горделивою осанкой девушек Крепости, закрылась рукавом, зардевшись как маков цвет, когда с нею приветливо поздоровался чужой юный барин на улице. Глядя вослед убегающей девчонке, Нелли, сгорая со стыда, вновь напомнила себе, что она уж в России.

Но где-то после Перми Нелли пообвыклась. На остановках развлекались фехтовальными упражнениями: участвовали в них, кроме Роскофа, отец Модест, благо ехал в штатском, Нелли, благо и новое платье справила мальчишеское, и Катя, благо теперь сие не могло показаться зазорным Филиппу, в отличье от того давнего времени, когда он почитал ее слугою-мальчишкой при маленьком Романе Сабурове. Проще сказать, не фехтовала одна только Параша.

На большой переправе подругам довелось раз испугаться, когда подъехал на бричке Танатов. Однако взглянувши на путешественников безразличным взором, словно сроду с ними не встречался, он только начал кичливо требовать, чтоб единственную свободную завозню предоставили в первый черед для его экипажа. Спорить с ним никто не стал.

— Боится Игнотус показать, что нас знает? — спросила Нелли, глядя, как плот с бричкою и нахохлившимся в черном пыльнике масоном поднимается по течению на шестах, чтоб меньше снесло на противном берегу.

— Нет, Нелли, он и вправду нас не помнит, — ответил отец Модест.

Нелли попыталась было представить себе, каково это — не помнить людей, чай не склонения со спряжениями, но у ней ничего не получилось.

— Куда мы теперь держим путь, Ваше Преподобие? — спросил Роскоф, глядя, как бревна завозни (наконец доставшейся им) утюжат сзади желто-зеленую непрозрачную воду. На гребнях волн вздымались белые гребешки пены, которые мужики так и называли беляками. — Где искать Венедиктова — в Санкт-Петербурге ли, в странном ли том имении, куда похищал он Нелли?

— В Москву, Венедиктов теперь в Москве, — отвечал отец Модест. — А искать сего особо не придется, он вить думает, что мы от него бежали. А значит, он и не боится.

— Не боится, зная, что в руках у Нелли корона с Кощеевой смертью? — Катя недоверчиво встряхнула волосами, без того пляшущими на речном ветру. Всю дорогу она так их и носила, разве немного обрезав. Нелли же, напротив, вынуждена была в цивилизованных краях собрать косу — простоволосой она уж больно не походила на мальчика. Выходило, что подруги поменялись местами, и Нелли завидовала.

— Что ж Венедиктов, Катерина, вовсе, по-твоему, дурак? — отец Модест улыбнулся. — Превосходно помнит он, что Нелли негритянке не родня. Чего-то узнать ему хотелось с Неллиной помощью в сей короне, не знаю покуда чего. Только сам бы он ей помог тут, собственной своей силою. Но откуда ж Венедиктову догадаться, что еще кто-то может помочь Нелли надеть корону, к тому ж две девчонки? Нет, Катерина, он уверен, что корона в руках у Нелли немая и слепая сейчас. Вот и пусть его.

— Странно, где заговорили мы о Венедиктове, — заметила Нелли. — На переправе. Он вить сам перевозчик, во всяком случае, был перевозчиком.

Странность в том впрямь была, особо если учесть то, что сей разговор о Венедиктове был за все путешествие первый. До сей поры путники толковать о финикийском демоне избегали, словно сговорившись.

— А вить ты права, Нелли, сие не просто так, — отец Модест сделался вдруг сериозен, и Нелли показалось, что он к чему-то прислушивается. — Уж Тверь недалека, ежели он терял нас на больших расстояниях, то теперь может вновь почуять. Прежде всего, конечно, тебя. Незримые связи покуда не оборваны.

— Венедиктов может прознать, где мы? — затревожилась Параша, кутаясь в шаль.

— Не узнать, а почуять. Едва ль он может сказать — едет, мол, Нелли с утра от села Пискарево, а заночует в Косматове. Но, чтоб слышать-чуять, ему того не надобно. Помнишь, как он на Катерину чары навел? У демонов чутье, как бы тебе объяснить, вроде собачьего. Как собака за тридевять земель следа не возьмет, так и Венедиктов не нащупает. Затем и надо было в Крепость ехать так далеко.

«А Вы-то сами, отче, откуда знаете, что он в Москве?» — подумала Нелли, но не успела решить, станет ли о том спрашивать, еле удержавшись на ногах: плот стукнуло о прибрежную мель.

С каждой преодоленной переправою, с каждым новым городом все увеличивалось непредставимое для таежных краев многолюдство, все сказочнее и неправдоподобнее представлялось таежное житье.

Летняя Тверь шумела ярмаркою. Нарочно ради последней останавливаться бы не стали, но отец Модест ждал какого-то письма, а письмо медлило. Ну а коли так, не сидеть же в нумерах?

По щастью, ярмарка была не того рода, что устраиваются в конце августа — нето дороги оказались бы забиты на всех подступах телегами и экипажами — до невозможности проехать. В июне не свозят хлеба на долгий торг промеж помещиками и купцами, однако ж последних наехало немало на радость горожанам. В сбитых из досок временных шалашах выставлялась всякого рода галантерея и бакалея, а над тремя балаганами зазывно вертелись флюгера и хлопали на ветру цветные флажки. Глядеть на укрощенных нещасных хищников Нелли не хотелось, да и разило от зверинца за версту. Параше однако ж до смерти хотелось поглядеть льва, между тем как Роскоф заинтересовался вовсе даже неприличным для человека взрослого представлением Петрушки. Он один, к досаде Нелли, стоял в толпе ребятишек и простолюдинов и превесело хохотал, любуясь, как дурацкая тряпичная кукла с деревянною башкой колотит дубинкой такого ж полицейского солдата.

Что до Кати, то она почти сразу куда-то подевалась.

Свернув подале от докучливого Петрушки, Нелли оказалась в москательном ряду, что не улучшило расположения ее духа. К тому ж и покупатели тут бродили все больше мужики да мастеровые и на юного барина поглядывали не без удивления. Пришлось ворочаться.

Петрушка, прогнавши солдата, теперь выплясывал камаринского с Матрешкой.

— Тысяча извинений, сударь, — чуть не сшиб Нелли с ног молодой человек, рванувший со всей силы в сторону цветастых ширм, за коими прятались кукловоды. Еще один любитель вульгарных забав простонародья!

Протиснувшись через стайку ребятишек, молодой человек, не умея обойти толстенную бабу в красной шали, вытянул шею, кого-то выглядывая.

— Так и есть! — Он рванулся было вперед, но увлеченную представлением бабу было нето, что не обойти, а пожалуй, и не объехать. Молодой человек замахал рукою, силясь привлечь чье-то вниманье. — Филипп!! Филиппушка!

Роскоф обернулся и просиял дружелюбною улыбкой. В следующее мгновение он уж выбирался из толпы.

— Гляжу, ты, не ты, — взволнованно обнимаясь, говорил Алексей Ивелин. Нелли не сразу и вспомнила давнего приятеля Роскофа, первого из русских, с кем тот свел коли не дружбу, то знакомство. — Вот уж не чаял я тебя застать в Твери!

— Я говорил тебе, Алексис, что у батюшки моего есть финансовые корреспонденты в Новгороде, — отозвался Роскоф, оглядывая расфранченную фигуру товарища. — Сам ты здесь какими судьбами? Ласкаюсь, тебя опять не сослали за шалости?

— Я уж теперь не тот, — отозвался Ивелин интригующе. — Другое занимает мои мысли…

— Да помнишь ли ты, Алексис, юного Романа Сабурова? — перебил его Роскоф, указывая рукою на подошедшую Нелли.

— Нипочем бы не признал! — воскликнул Ивелин, вглядываясь в лицо Нелли. Но и Нелли в свой черед его разглядывала. Природные каштановые кудри Ивелина лежали теперь почти гладко, придавленные толстым слоем душистой помады. В остальном изменился он мало, хотя… Странное дело, молодой человек глядел нездоровым. Румяные щеки его поблекли, две тонкие морщинки легли около рта. — Никак не признал бы! Вы, сударь мой, вытянулись на добрый вершок, да и повзрослели. Право, хоть сейчас к службе! Вы к какому полку приписаны?

— Синих Кирасир, — бухнула Нелли наобум Лазаря. Надо ж быть такою тупой! Имя себе придумала сразу, а о полку вовсе забыла. Меж тем чистое везенье, что за одиннадцать месяцев ее о том спросили впервые. Надобно было назвать Орестов полк, самое бы вышло разумное. С чего ей эти Кирасиры в голову вспали? А, папенька как-то рассказывал, что пошел весь полк с фельдмаршалом Минихом в опалу за верность покойному Государю Петру Третьему. А куда пошел? Ну как и по сю пору полк незнамо где? То-то Ивелин так странно поглядывает.

— Немалые у родителей Ваших знакомства при дворе, — заметил последний вскользь.

— Так каким ветром занесло тебя в Тверь? — спросил Роскоф, выручая Нелли. Едва ль лучше ее разбирался он в русских полках, но, верно, заметил, что она завралась.

— Проездом в Москву, — Ивелин приосанился.

— Неужто? — Роскоф приподнял бровь. — Некий знакомец мой о прошлый год клялся, что в старой столице делать человеку со вкусом положительно нечего.

Ивелин рассмеялся несколько принужденно.

— В Первопрестольную несут меня крылы Амура, а не случайный ветер, — проговорил он, опуская глаза на свой жилет, шитый белыми кринами по лазоревому. — Так случилось, что без моей Псишеи блистательный Петербург уныл, а скушная Москва блистательна, осиянная ее присутствием. Друг мой, я влюблен не в шутку. Видал бы ты сию девицу! Она едва вышла из младенческих лет, а меж тем так востра! Сему, впрочем, дивиться не в пору: французское воспитание!

— Не мог бы я сказать, что одного этого довольно для востроты, ибо видывал и тупых немало, — расхохотался Роскоф.

— Э, не скажи! Тьфу ты! — Ивелин хлопнул себя по лбу ладонью. — Вовсе позабыл, с кем говорю! Ну ты, брат, вовсе русаком заделался, трудно и поверить, кто ты есть. Эдак, пожалуй, не дождешься в свете успеха у девиц.

— Не гонюсь, — равнодушно ответил Филипп. — Однако ж повествуй дальше о своей Псишее.

— Так или иначе, воспитывалась она во Франции у дальней родни, — с охотою продолжил Ивелин. — В Россию воротилась только минувшей зимою, с этой же поры ездит в свет. Круглая сирота, живет ради прилику с одной старухою из обедневших. Богата, да таким, как она, бедными быть и невозможно! Полевой цветок растет где попало, оранжерейный нуждается в теплицах и садовниках! Право, она б зачахла до смерти, доведись ей хоть раз постирать белье!

— Да наверно ль твоя пассия воспитывалась во Франции? — нахмурился Роскоф. — Наших дворянок обучают стряпать и стирать — вдруг Господь пошлет испытание бедностью? Ну да оставим сие. Богатая красавица сиротка должна собирать вокруг себя сонмы искателей в любой столице. Наверное ль ты продвинулся средь прочих, как можно предположить по довольству, тобою выказываемому?

— Я и сам тому не верю порою… — На щеки Ивелина воротился румянец. — Не вноси сомнения в сердце щасливое, хоть бы и ошибкою! Однако ж бывают авансы несомненные. О прошлой неделе, хотя бы… Веришь ли, я только молвил во время полонезу, что, мол, должно явиться новому Фидию и новому Тициану, чтоб запечатлеть навеки дивные черты. Псишея ж моя глянула на меня эдак особенно и молвила, что живописцы так любят отражать женскую красоту потому, что всего лишь через несколько лет самое модель уж не соперница их творению. Женщины, дескать, подобны легкокрылым ярким мотылькам, не чающим, что скоро их обдаст мертвенный холод зимы. Тонко, не правда ли? А потом еще один взгляд — испытующий, застывший в ожиданьи… И спрашивает: «А Вы, друг мой, согласились бы самому на несколько лет состариться, чтоб моя красота жила дольше? Да или нет?» Понимаешь ли ты, что, когда женщина под шутливым предлогом спрашивает, готов ли ты на жертву ради нее… Заметь, заметь, как оно неспроста! Спроси она прямо, готов ли ради нее драться, — пожалуй, выйдет и нескромно для девицы, вроде как сама набивается. А в шутку, в сказку, потому, можно одному человеку стариться вместо другого…. И все же намек, Филиппушка, намек-то… Ах, сбиваюсь, невпопад повествую. А я тож вроде как в шутку, готов-де отдать годы собственной младости…. Рада-де слышать сие, отвечает пресериозно…. Ах, мон шер, может ли такое быть спроста?

— Не может, я думаю, — серые глаза Роскофа потемнели, сделались похожи на черные глаза отца Модеста из-за того внимания, с каким он для чего-то впился в осунувшееся лицо Ивелина. — Так как, я забыл, зовут твою чаровницу, Алексис?

— Разве я уж тебе говорил? — с охотою откликнулся Ивелин. — Мне, было, казалось, еще нет. Звать мою зазнобу мадемуазель Гамаюнова. Лидия Гамаюнова, уж мне дозволено звать ее Лидией.

 

Глава XXXVIII

— Все уж вместе и до Москвы доедем, оно веселей, — Роскоф под руку увлекал Ивелина с ярмарки к гостинице, благо двухэтажное зданье под новехонькою гонтовой крышей стояло прямо через пыльную улицу. Сторонний наблюдатель увидал бы в его манере исключительно дружелюбие, однако ж Нелли угадала с дружелюбием не вязавшуюся деловитость. Самое Нелли чуть не охнула вслух, услыхавши имя Гамаюновой, Филипп же сохранил в лице безмятежность. — Тут еще приятель мой, славный малый, помещик из Камска. Я вас познакомлю.

Роскоф обернулся через плечо на отставшую Нелли и кивнул ей в сторону ярмарки. Ясно дело, разыскивай теперь Парашку с Катькой.

Нелли вновь нырнула в пеструю толпу.

— А я самого настоящего царя зверей видала! — восхищенно выдохнула запыхавшаяся Параша, подлетая к ней. В кулаке подруги был зажат малиновый сахарный петух на лучинке, позабытый за лицезреньем льва. — Ох и грива-то у него! Вроде воротника, не как у прочих! А клыки-то, клыки! Пойдем еще глядеть!

— Недосуг, собираться пора, — отрезала Нелли. — Скоро Гамаюнову увидим, коли я верно поняла.

— Не шутишь? — Параша испуганно огляделась по сторонам, но увидала, понятно, не Гамаюнову, а только удиравшего чернокудрого мальчишку, выхватившего ее леденец.

— Ах ты, анчутка! — рассердилась Параша. — Небось цыганенок. Где ярмарка, там и цыганы.

— Катька небось за ними увязалась. Не знаешь, куда?

— В шатерку к гадалке, — Параша показала на сооруженье из до невероятия грязных ковров, растянутых на жердях. Оттуда как раз выбиралась молодка из мещанок, раскрасневшаяся не хуже собственной нарядной кофты из блестящего нестираного сатина. Верно, разговор с ворожеей изрядно ее смутил.

— Ты за ней сходи, что ли, — Нелли наморщила нос. — В меня небось старуха вцепится, не оторвешь — известно, барин даст больше девки.

— Ишь умный барин, сам-то год назад цыганов впервой увидал! — Катя выскользнула не из палатки, а с бакалейного ряду. Черные кудри ее вились вовсе бешено, ниспадая на плечи, обтянутые серым суконцем сюртучка, а глаза весело посверкивали.

— После будем лясы-то точить, Платошка, — ответила Нелли нетерпеливо. — Пора ворочаться, такие тут дела пошли. Помнишь Ивелина Алешу, что с Филиппом мы впервой в кабаке встретили? Здесь он, а уж какая с ним штука приключилась…

Дорога до гостиницы была явственно короче рассказа, и подруги присели на скамеечку под большим ясенем. Нелли рассказала услышанное от простака Ивелина, обрисовала и происшедшую с ним печальную перемену в наружности.

— К отцу Модесту Филипп его потащил, — закончила она. — Наврал при том, что тот помещик из Камска, стало быть, фамилью другую сочинит. Не бывает, чай, Преображенских помещиков.

— Вот удача-то! — Катя, весь рассказ рисовавшая прутиком завитушки в придорожной пыли, подняла глаза. — Помнишь про барыню Трясовицу, а, Парашка? Теперь ясно, чего ей Венедиктов-то дозволил делать, чтоб молодеть!

— Ясней ясного, — отозвалась Параша.

Нелли же ясным ничего не было.

— Просто так ничего не бывает, — Катя поймала недоуменный взгляд подруги. — Если где прибыль, в другом месте должна быть непременно убыль. Может, бенгам и дана власть слагать-вычитать, а из пустого полное делать они не вольны.

— Толком говори, — Нелли начала сердиться.

— Дети в роду рождаются оттого, что старики умирают, — Параша примирительно коснулась руки Нелли мягкою ладонью. — Мы все гадали, как она, негодница, молодеет? Сладить, чтоб лета минувшие пропали, Венедиктов не может. Одно из двух. Либо ничего она не молодеет, а взаправду старая, только он ей помогает морок навести, не такой, как есть, прикинуться. Если ж тело у ней впрямь молодо, то кто-то из-за этого должен не ко времени состариться. Второе и выходит по всему. Нечистому-то духу нужно добровольное согласье. Эвон она его окрутила, он и согласился вместо нее стареть.

— Где ж согласился? — возмутилась Нелли. — Он же думает, шутка.

— А коли папенька твой подумает, что в шутку бумагу ростовщику подписывает, неужто тот с него денег не сдерет? — хмыкнула Катя. — Так и с нечистью. Согласье есть, значит, все.

— Вот любопытно, как Венедиктов это делает? — заинтересовалась Нелли.

— Надобно будет, так дознаемся. — Катя поднялась со скамеечки, отшвыривая прутик. — Главное дело, дурачина в руки достался. Так еще лучше, чем будь он внуком своего деда.

Сие была уж полная околесица.

— Словом, так, — Нелли поднялась тоже, — отца Модеста никак не называть, покуда не услышим, чего Филипп напридумывал.

— Да уж ясно.

Сени и лестница в гостинице оказались осыпаны соломою. Со здоровенными охапками соломы в руках бегали по дверям нумеров лакеи. Нелли не враз догадалась, что сие устраивают дополнительные постели. Повезло, право, что въехали с утра поране: отцу Модесту с Филиппом и Нелли с Катей достались по комнатенке на двоих, Параша же, якобы единственная особа женского полу в их компании, поместилась в большой горнице с пятью богомолками из простых.

Один громадный соломенный пук на ногах, щеголяющих латаными сапогами, к удивлению подруг, вбежал в нумер, из коего доносился голос Роскофа.

Недоумевая, Нелли сделала подругам рукою знак погодить, стукнула костяшками пальцев в дверь и вошла, не дожидаясь ответа.

— Несказанно обязан я Вашей доброте, — разглагольствовал Ивелин, меж тем как латаные сапоги, обретшие туловище в серой ливрее и стриженную под горшок голову, хлопотали в углу, сбивая солому в кучу. — У Филиппушки уж мог бы я просить по старому приятельству разделить со мною кров, но не имея удовольствия знать Вас прежде…

— Пустое, сударь, право, пустое, — весело воскликнул отец Модест. — Ярмарки сии — сущее бедствие для мирных путешественников! Помню, как однажды в Ростове довелось мне почивать на биллиарде, укрываясь собственным плащом! Но превратности дороги — веселая память путешествия! Коли ты не из домоседов, так они и не страшат! Выпьем за дорогу!

Только сейчас Нелли приметила между всеми троими черную полбутылку шампанского вина на столике.

— Тебе не положено, юный Роман, — отец Модест лукаво глянул на Нелли. — Покуда усы не выросли!

— Ну уж, один бокал не повредит и недорослю, — вступился Ивелин. — А надолго вы в старую столицу?

— Коли Москва весела нынче, так надолго! — засмеялся Роскоф, пригубив вино. — Едем без дела, развлекаться. Ласкаюсь, ты представишь нас той… Ты, чай, догадываешься, о ком я говорю! У ней, поди, лучшее общество!

— Только самое лучшее! — горячо поддакнул Ивелин.

Лучше уж тогда не мешаться, решила Нелли, выскальзывая в дверь вослед лакею. Вино явилось не зря. Пусть их сами разбираются с Ивелиным за веселым бокалом.

Рано поутру Тверь кивнула вослед полосатою будкой, укрывавшей от мелкого дождичка хмурого инвалида. Небо тож было хмуро, но лица мужчин веселы. Ивелин ехал в бричке на казенных лошадях, и Роскоф уселся с ним.

Дождь зарядил на два оставшихся дни пути. Но ни Городня, ни Клин, пускай в прошлый раз и невиденные, не вызывали любопытства Нелли. Вероломно бросив Нарда, она забралась в карету к Параше и продремала три перегона под дорожную тряску. Все одно по стеклам струились серые водные струйки, размывая пейзаж. Теплая одежда отсырела, легкий пар вился из уст. Обрадованные сыростью, в кузов набились комары.

— Здесь тебе не Алтай! — бормотала Нелли, лупя себя по волосам — гадкий пискун кружил где-то у виска.

— Зато Москва скоро, — отвечала Параша, почесывая руку.

Однако Нелли давно уж приметила, что стоит испортиться погоде, как путешествие растягивается вдвое. Она дремала и просыпалась, а Москвы все не было, и во сне гремели золотые волны чистых и прекрасных звуков, соединявшихся в единый стройный хор. Ах, как красивы были золотые эти волны! То было не злое, а доброе золото, золото солнечного света.

— Да просыпайся же наконец! — В голосе теребившей ее Параши звучали едва не слезы. — Не слышишь, что ли?!

Нелли подскочила на жестковатом сиденьи. Отчего ей показалось сперва, что дождь закончился наконец? В окошках было все так же серо. А стройные звуки били и гремели, громче, чем во сне, отовсюду.

— Я думала, врут люди, — Параша восхищенно вслушивалась. — А выходит, не врали, сорок сороков в Москве-то… На многие версты звон, со всех концов, над городом стоит… Нигде больше такого нету! Вот везенье-то нам, перед вечерней въехали!

— Так это благовест здесь такой? — Нелли решительно пробудилась. Ткнувшись носом в стекло, она ничего не разглядела, кроме серой волнистой пелены: морось перешла в ливень. Однако колеса теперь точно не месили дорожной грязи, но стучали по мостовой. Причем мостовая была куда ухабистее, чем в Петербурге.

Протрясшись еще немного под проливным дождем, девочки услыхали, как последний из наемных кучеров, подряженный в Клину, громко затрукал лошадей. Карета остановилась.

— Ну, слава Богу, доехали! — Роскоф, откинувший дверцу, успел промокнуть до ниточки. — Сегодни на постоялом дворе остановимся, а с утра уж возьмем квартиру.

Все словно плыло в серой воде, ровно попали они не в Москву, а на дно пруда. Отец Модест договаривался с работниками, принимавшими верховых лошадей, там же крутилась Катя. Высокое крыльцо под резным козырьком заманчиво зияло распахнутой дверью, где по темноте погоды горели уж свечи. Второго экипажа не было видно.

— Где ж Ивелин? — спросила Нелли, вытаскивая платок отереть водную морось с лица, хоть Параша и говорила ей сто раз, что влага дождевая должна высыхать на коже.

— Расстались до завтрашнего вечеру, направился в дом своей сестры, — Филипп нагнулся помочь кучеру опустить заклинившую ступеньку. — Да он и не надобен сейчас, что хотели, то узнали, теперь все без него обсудить. Да небось и Его Преподобию наскучило третьи сутки ходить помещиком Шемаханским.

Нелли, засмеявшись, выпрыгнула на мокрые камни мостовой. Ах, удобны же мужские сапоги! Угодила правым прямо в лужу, а все нипочем. Параша выбиралась следом за нею с осторожностью, приподымая подол и осторожно ступая своими мещанскими козловыми башмачками.

— Платошка, Нардушку тож устрой сам, ты все одно мокрый! — крикнула Нелли вслед Кате, проводившей под узцы Роха.

— Ладно уж, — отозвалась та: волоса девочки, обрамлявшие побледневшее от холода личико, смешно распрямились от воды. Это опять делало Катю какой-то новой, в который уж раз.

Гостиница оказалась совсем нето, что по дорожному тракту. Писанные маслом картины висели над внутренней лестницей, повествуя о жизни Древней Греции столь подробно, словно путешественники прибыли в Афины. Голоногие греки чествовали олимпиоников оливковыми венками, дралися на море с крючконосыми персами, нудили Сократа глотать отраву. По потолкам шла золоченая лепнина, ступени покрывали прихваченные медными прутьями красные дорожки. Уж небось тут никто на соломе не спит.

— Скоро уж конец наших странствий, маленькая Нелли, — негромко произнес отец Модест, нагнав ее на лестнице, когда Нелли поднималась вслед за нагруженным слугою. — Осталось только сладить два дела, из коих одно уж наполовину решено.

Да, всего-то навсего. Притом, надо полагать, что одно из дел — расправиться с Венедиктовым, дело целого года приключений и далеких странствий.

 

Глава XXXIX

Дом Гамаюновой располагался в месте под ничего не говорящим Нелли названьем Колымажный двор. Особа с такими претензиями могла б выбрать и что-нибудь поизящнее. Уж стояли сумерки, когда на другой день по приезде карета, стуча по булыжникам, приблизилась к особнячку в раковинном штиле, штукатуренному в желтый цвет, как и остальные дома вокруг. Нелли, впрочем, уж прослышала, что на Москве есть улица, именуемая Арбатом, — и там уж каждый владелец вправе красить свой дом как захочет. Не так уж много, да все ж на одну вольную улицу больше, чем в Санкт-Петербурге.

Весело было то мчаться под гору, то карабкаться в гору — и так всю дорогу. Неужто Москва впрямь стоит только на семи холмах? Мышцам кажется, что их куда больше.

— Вроде бы нету съезда карет, ласкаюсь, Ивелин не напутал, — озабоченно произнес Роскоф. В карете кроме него сидели Нелли с отцом Модестом, все трое экипированные днем по последней моде в лавках на Кузнецком Мосту. Парашу пришлось оставить — даже переодень ее опять барышней, слишком сильно бы подивился Ивелин: барышень-тринадцатилеток не вывозят. С неохотою, но пришлось остаться и Кате, коль скоро она не могла сойти за дворянина, да и Ивелин знал ее как слугу. Меж тем Ивелина до поры удивлять не стоило.

Тот был уж легок на помине — приветливо махал от подъезда рукою, спешившись с превосходной серой в яблоках кобылы.

Кучер спрыгнул с козел: был он нанят только поутру здесь же, покуда Нелли еще спала. Такого кучера ей еще не доводилось встречать. Совсем еще молодой, не старше двадцати годов, он был строен и гибок сложением, словно дворянин, с младенчества занятый фехтовальной наукою и танцами. Борода, волоса под горшок, приглаженные квасом, одежда — все было точно таким, как и у прочих кучеров, однако ж казалось отчего-то ненастоящим, а глаза глядели слишком уж зорко из-под разлетевшихся по-соболиному бровей.

— Твоя Венера наверное добросердечна и не осердится, что юного Романа я прихватил с нами, — весело обратился к Ивелину Роскоф.

— Ни Боже мой! — воскликнул тот живо. Кружева, отделанные алыми лентами, изрядно бледнили молодого человека или же он подурнел еще за те сутки, что они не видались? — Нонешний вечер оставлен за нами, как я и просил.

Лакеи, к великому удовольствию Нелли, в доме оказались не утукками, а самыми заурядными детинами с вечной заспанностью в физиогномиях. Самый шустрый побежал докладывать в ту сторону дома, откуда доносилась игра на клавирах. Кроме того, звучало и пение — женское и мужское. Ивелин нахмурился.

— Наверное ж обещалась не звать других, — недовольно пробормотал он.

— Просят пожаловать господина Ивелина с друзьями, — почтительно согнулся лакей в оливковой ливрее.

Весь дом, казалось, пах сандалом и пачулями, впрочем также и розовым маслом. Утонченные признаки роскоши, присущей молодой даме света, глядели отовсюду. То был и хрусталь, разноцветно дробящий сиянье восковых свечей, и розовое дерево, и нежные шелка. Бросилось Нелли в глаза одно: в дому не нашлось бы ни единой неновой вещи. Казалось, Гамаюнова боится явить посторонним глазам хоть один привычный предмет, опасаясь здраво, как бы он ни оказался уж слишком немоден.

Лидия, в платьи цвета перванш, с волосами, украшенными единственно цветком белоснежного крина, полуобернулась от клавикорд, но не вглядываясь в вошедших. Стоявший рядом молодой мужчина, напротив, поклонился с изящной учтивостью, и что-то знакомое смутно показалось Нелли в его облике.

— Сердечно рада, но без церемоний! — озорно воскликнула она. — Мочи нет, только что доставили наимоднейшие ноты. Покуда не выслушаете, господа, не желаю и представлений! Так что прошу садиться и внимать!

— Все покоряются с охотою, — с восхищенною улыбкой вымолвил Ивелин.

запел молодой человек наиприятнейшим тенором, едва гости расселись на скользких атласных стульях.

отозвалась Лидия из-за клавир.

подхватил молодой человек. Решительно, Нелли видала уж когда-то эти рыжие волосы, присыпанные голубоватою пудрой до малинового оттенка.

Голос у Гамаюновой, как ни крути, был поставлен превосходно.

и веснушки певца также казались Нелли знакомы. А само лицо, пожалуй, нет, право, не ошиблась ли она?

локоны Лидии задорно качались в такт музыке: Ивелин не сводил с нее глаз.

тенор певца делался все чувствительнее. Курносный нос, осыпанный веснушками, оборотился в профиль. Индриков! Тот, что проигрался в тот карточный вечер у Венедиктова, проигрался в дым!

В голосе Гамаюновой плескалось торжество.

немудрено, что Нелли не враз Индрикова признала. Простодушное лицо его сделалось как-то вострее, словно кожа сильнее на нем натянулась, крылья носа и губы странно утончились. В отличье от Ивелина, вид его, впрочем, дышал отменным здоровьем.

Отец Модест неслышно приподнялся со стула и прошел по вощеному паркету к трехстворчатому окну.

Индриков галантно склонился, переворачивая для Лидии страницу.

Лидия расхохоталась, сама себя перебив.

Нелли поймала взгляд Роскофа, и тот улыбнулся ей одними уголками губ.

воодушевлялся Индриков.

Лидия заиграла усерднее.

Голос Индрикова взлетел энергически.

Лидия рассмеялась, отталкиваясь от клавир на крутящемся табурете. — Экая прелесть, это вить эклога! Поют поселянин и поселянка на лугу.

Ивелин, отец Модест и Роскоф встретили конец эклоги рукоплесканиями, к коим, помявшись, присоединилась и Нелли.

— А теперь знакомьте меня с Вашими друзьями, Алексис! — воскликнула Гамаюнова. Сияющие ее черные глаза остановились на Роскове и расширились вдруг, отпрыгнули к отцу Модесту, словно испуганные зверки, скользнули по Нелли. Бледность залила лицо Лидии.

— Давний знакомец мой Филипп де Роскоф, дворянин из Франции, — радостно отозвался Ивелин. — Макар Игнатьич Шемаханский, помещик Тверской губернии. Наконец, юный наш друг Роман Сабуров, недоросль.

— Представлю в свой черед Федора Индрикова, — отозвалась Гамаюнова деревянным голосом. — Жаль, что уж он должен ворочать ноты господину Безыменскому, нето б остался с нами еще.

— Душевно бы рад, моя повелительница, да, право, не могу, — Индриков принялся свертывать ноты в трубу.

Отец Модест, пройдя до средней створки окна, остановился, поворотясь к окну в профиль.

Раскланиваясь на ходу, Индриков юркнул в двери так резво, что лакей едва успел их растворить перед ним.

— Теперь может поговорить средь коротких друзей, — Роскоф отчего-то дотронулся до своей щеки. — Вить люди сторонние нам, право, ни к чему.

— Боюсь, не такой уж и сторонний человек господин Индриков, — сквозь зубы проговорила Нелли. — В последнюю встречу нашу он проигрался в дым Венедиктову, хотел топиться в Неве, а нынче свеж, как розан. Не стоило б давать ему уйти.

— Что ты плетешь, девочка-мальчик? — Грудь Лидии тяжело вздымалась, выступая из голубых кружав. — Жаль, не скормили тебя тогда асаккам, а только сейчас мне и пугаться не след! Посередь Москвы в собственном дому я от вас безопасна! А Индриков тебе дался вовсе зря, тогда проигрался, после отыгрался, экое большое дело!

— Будто тут беленою кто накурил! — Ивелин кинулся к Лидии. — Уж наверное мои друзья не хотят причинить тебе беспокойства, душа моя, хоть и мелют невнятно. Не угар ли от камина, надо б кликнуть слуг! С чего зовешь ты юного Романа девочкою?

— А Роман и впрямь девочка, о коей Ваша голубиной души подруга только что пожалела, что не бросила ее на съеденье диким тварям наподобие крокодилов, — усмехнулся отец Модест. — Она б так и сделала, да некто иной запретил.

Лидия взглянула на отца Модеста так, словно намеревалась его укусить. Нелли засмеялась: вот дурища-то! Не сообразила сразу отпираться при Ивелине, теперь готова лопнуть со злости.

— Нето странно, что я девица, а то, что возлюбленная Ваша — старуха, — Нелли насмешливо медлительною походкой приблизилась к Ивелину и Гамаюновой.

— Друг мой, оберегите меня от сих умалишенных, — молящим голоском обратилась Лидия к Ивелину, касаясь ручкою его рукава. Опомнилась теперь, подумала Нелли.

— Господа, неужто вы и впрямь лишились всякого разумения, мальчик или девица сие дитя, только оно бредит! — в великой тревоге воскликнул Ивелин. — Столь юная особа, как мадемуазель Гамаюнова, мнится ему старухою!

— Как же нам такое понять, Алеша, коли мы все помешались разом, — улыбнулся Роскоф. — Тебе, поди, известно, что помешанным надобно угождать, дабы они не впали в опасное буйство. А ты выполни одну просьбу умалишенных людей, решительно безобидную, так мы и уйдем отсюда, даю в том слово.

— Не слушайте его! Не слушайте! — Лидия вцепилась в камзол Ивелина обеими руками, не примечая, что раздирает кружева.

— Так вить просьба-то самая невинная, Алеша, дама напрасно напугана, — настаивал Роскоф. — Нето гляди, в буйство впадем. Един безумец в Дрездене затоптал о прошлый год ногами десять человек, а еще перекусил горло двоим — полицейскому и почтенной старушке купеческого сословия. А нас-то трое. Прояви благоразумье! У дамы припадок истерический, что весьма понятно, вся надежа на тебя.

— Больно складно ты говоришь для безумного, — у Ивелина дрожали губы.

— Так ты только просьбу мою выслушай, мигом поймешь, что я душевнобольной, — парировал Филипп.

— Так в чем твоя просьба? — спросил Ивелин, силясь обнять Лидию, но та не давалась в волнении, конвульсивно сама за него цепляясь.

— Помнишь, говорил ты, что красавица спросила тебя, согласился б ты состариться ради долголетия ее красоты? — спросил Роскоф настойчиво.

— Ты глумишься над сокровенными тайнами моего сердца, выставляя трепетные секреты напоказ! — Ивелин вспыхнул.

— Так я ж умалишенный, Алешенька. Коли сомневаешься еще, так вот тебе и самое просьба. Скажи ей, чтоб отдала тебе годы младости обратно!

— Да ты ума лишился! — оторопело вымолвил Ивелин.

— А я о чем толкую? Алексис, опасное дело, глянь, как мы перепугали девицу! — Роскоф кивнул на Лидию, бившуюся в руках Ивелина. — Уж после вымолишь у ней прощенья за неучтивость, но только у тебя тут есть голова на плечах ноне. Посуди сам, какой вред от такого пустяка? Она сама ж согласится, когда очухается от испуги. Между тем нормальные люди не стали б такую нелепицу выторговывать. Значит, мы вправду умалишенные, а у нас в Бретани, как было мне семь годов, умалишенная соседка, особа прехрупкого телосложения, насмерть затоптала здоровяка мужа за то только, что не соглашался признать, будто голова у ней фаянсовая. Нас трое, так мы дюжину лакеев перетопчем, коли не ублажить! Никто не спасет, кроме команды с цепями, а покуда ту вызовут, что от тебя останется, равно как и от нее?!

— Алексис, не смей! Я разлюблю тебя, коль ты от признанья своего откажешься! — выкрикнула Лидия, задыхаясь и трепеща в конвульсиях.

Ивелин колебался: на осунувшемся лице его отображалась самая мучительная борьба.

— Так и чую, что от безумия сила телесная прибывает, — покинувши свое место у окна, отец Модест поднял каминные щипцы и на мгновенье, казалось, задумался, на них глядючи. Палевый атлас его нарядного камзола зашевелился под напором вздувшихся мышц. Отец Модест согнул сперва щипцы, а затем завязал их узлом.

— Я согласен, согласен! — закричал Ивелин, прижимая к себе Лидию. Та, вырываясь, ударила его ладонью по лицу, и на щеке обозначился кровавый след ногтей. — Говорите, что мне надобно сказать, только оставьте сей кров!

— Повторяй следом за мною, слово в слово, — сериозно проговорил отец Модест, швырнув безобразный железный узел на персидский ковер. — Я, раб Божий Алексей, в праве жертвы твоего зла…

— Я, раб Божий Алексей, в праве жертвы твоего зла… — повторил Ивелин, морщась, как от зубной боли.

— За себя и за других жертв твоего зла требую от тебя, Лидия… — продолжал отец Модест, четко выговаривая слова.

— За себя и за других жертв требую от тебя, Лидия… — повторил Ивелин.

— Хомутабал, да где ж ты?! Чего ты медлишь?! — вырвавшись, Лидия заметалась по комнате, словно залетевшая на свет бабочка-ночница.

— Да не тревожьтесь, сударыня, Индриков-то не дошел его упредить, — скороговоркою заметил отец Модест и вновь повелительно возвысил голос. — Вороти то, что не твое, мне и прочим жертвам твоего зла.

— Вороти то, что не твое, мне и прочим жертвам твоего зла, — закончил Ивелин. — Господи, да когда ж конец сему кошмару?!

— Конец уж наступил, — спокойно ответил отец Модест. — Прости, что мы обманом вынудили тебя совершить нечто для твоей же пользы, нещасный юноша. А теперь зри самое ужасное, что выпало на твою долю.

— Он не дошел… Не упредил… — прошептала Лидия, без сил опускаясь на ковер. — Я пропала.

— Грех Ваш огромен, сударыня, — заговорил отец Модест вновь. — Младость есть не токмо багрянец ланит, блеск очей и гладкость чела. Младость есть энергия деяния. Сколь много несвершенных дел канули в ничто из того, что рожденные их сотворить увяли до срока. Пусть заслуженное воздаяние свершится над Вами!

— Нет! — Лидия рыдала, закрывая лицо прекрасными руками.

Не вполне понимая, что должно случиться, Нелли глядела на Гамаюнову во все глаза. Отняв руки от лица, та принялась в отчаяньи ломать их, вскидывая прекрасное лицо кверху. Только сейчас заметила Нелли, что волоса ее припудрены не белой, а золотою пудрой, красиво оттенявшей их смоляную черноту. Или не такие уж они черные, как казалось? Скорей сизые. Но вот в сизых волосах промелькнула белая, вовсе белая прядь, еще одна…

— Боже, ума лишился я, я брежу! — простонал Ивелин.

В лице Лидии творилась метаморфоза: ему словно бы сделалась вдруг велика кожа. Она собралась морщинами над бровями, опустилась длинными складками на шею. Глаза ее отекли и покраснели, утратив блеск. С жутким всхлипом Лидия поднесла вдруг ладонь ко рту, но несколько жемчужных зубов упали прямо на платье. Лидия отняла руку в невольном желании увидеть то, что попало в ее ладонь, — там словно бы посверкивала горсть жемчужин. Лидия закричала звериным невнятным криком, разевая ввалившийся пустой рот. Жемчужины вывалились из ладони, напоминающей теперь морщинистую лапку курицы.

Ивелин стоял застывши соляным столбом, бледный как смерть, однако ж морщинки на нем разгладились. Это было смертельно испуганное, но теперь по-прежнему юное лицо.

— Убейте меня! — простонала Лидия, кривя впалый рот. — Убейте же кто-нибудь!

— Никто здесь и не помыслит убивать Вас, не надейтесь! — гневно обернулся к ней отец Модест. — Живите, сколько Вам отпущено еще на земле. Вырвано лишь ядовитое жало украденной красоты.

Гамаюнова все рыдала на полу, но никто не обернулся на нее в дверях. Отец Модест с Роскофом вели под руки Ивелина. Вслед странной сей процессии таращили глаза ошеломленные лакеи.

Оказавшись на улице, Ивелин вдруг громко заплакал, по-ребячески размазывая слезы кулаками.

— Дело худо, Филипп, — хмурясь, сказал Роскофу отец Модест. — Чаю, придется мне заняться приятелем Вашим. А вить следовало бросить дурачину горевать, виноват-то сам! Нашел где искать идеалу, будто неизвестно, что кокетка лишь одною буквою отлична от… Ладно, что теперь! Езжайте с Нелли, Филипп. Только не обессудьте, придется Вам за кучера.

Нелли подняла глаза на карету: на козлах никого не было.

 

Глава XL

— Отчего так страшатся люди умалишенных? — спросила Нелли. Чем скучать одной, она влезла на козлы рядом с Роскофом. Отсюда высоко было глядеть на незнакомый еще город, хоть и погрузившийся в легкую тьму летней ночи. Экой веселый разнобой царил на горбатых улицах, ничем не похожих на ровные линейки младшей столицы! Дома то подступали к мостовой, так, что деревянный тротуар казался узок для дамских подолов, то вдруг взбирались на холмик или прятались в саду. Сразу признала Нелли их уловку, знакомую по отчему дому: рустр и штукатурка с лепниною облачали зданья в элегантный каменный наряд, а по правде были они деревянными. Приглядись, заметишь: кусок «гранита» отломился, и торчит из-под него тесовая обшивка.

— Быть может, по той же причине, по какой сторонятся они любого нещастия? — предположил Филипп, ловко управляясь с вожжами. — Люди иной раз и милостыню подают не по доброте, а чтоб только скорей отошли от них калека либо вдовица с детьми. Думается мне иной раз, что они верят, будто нещастье передается через прикосновенье, словно чума, а то и пуще — через зренье.

— Нето, — возразила Нелли. — Безумья боятся больше. Когда человек руку или ногу потерял, о том не шепотом рассказывают и по сторонам не озираются. И с тем вместе калечество либо бедность любопытства к себе не вызывают. А так вроде и прочь готовы бежать, а вроде и оглядываются. Непонятно мне, между тем. То говорят безумец, с ума сшедший, то душевнобольной. Так душа на самом деле болит или ум утратился?

— А никто не знает. Верно то и страшно, то и любопытно, что и есть загадка. В каком мраке нещасный блуждает, потерявши себя? Тр-ру! Уж мы и приехали.

Небольшой домик с мезонином стоял в заросли самых нелюбимых Нелли деревьев — тополей. Тополи же были в самой нелюбимой ею поре — сыпали во все стороны надоедливым пухом. Вчерашний сильный дождь изрядно прибил его, однако ж корявые старые деревья уже успели вновь взяться за свое — и даже лужицы на дворе подернулись как бы сероватым тюлем.

На крыльцо выскочила Катя с танцующим в руке фонарем — верно, заслышала стук кареты.

— Все мы сладили! — воскликнула Нелли, спрыгивая. — Старуха уж неопасна!

— Да знаю, — откликнулась Катя, растворяя скрипучие двери просевшей на один бок конюшни.

— Откуда это ты знаешь?

— А поди в горницу, там тебе нечаянный интерес. — Катя слегка стукнула ладонью по фонарю, и ветви тополей закачались, словно свет был ветром.

Нелли взбежала по высокому крылечку и влетела в дом. Самая безмятежная картина представилась ее взору. Параша, сдвинув со стола скатерть, гладила в глубине полутемной комнаты ее сорочки. Багряные угли весело поблескивали сквозь узорные прорези скользившего по белому полотну утюга. По одну сторону потихоньку росла стопка глаженого белья, по другую сугробился ворох неглаженого. Что-то громоздкое лежало еще подальше в темноте на беспружинном кожаном диване с высоченною спинкой.

— Те, что братнины, тебе вовсе малы, — заметила Параша вместо приветствия. — Гляди, уж швы расползаются.

— Чего Катька говорила за сюрприз… — начала было Нелли, но осеклась: на диване лежал человек, связанный чем-то вроде широкого синего пояса. Украшенные бахромою концы торчали у него изо рта.

— Это еще кто таков? — Филипп вошел вслед за Нелли.

— Давешний кучер приволок, — пояснила Параша, ловко направляя по оборке пыщущий жаром кораблик. — Для отца Модеста, мол, а больше ничего не разъяснял.

Ухватив оплывший салом оловянный подсвечник, Нелли кинулась к лежащему.

— Ба! Да сие наш певун! — засмеялся Роскоф.

И вправду то был Индриков, только рыжей обыкновенного, поскольку с куафюры его изрядно осыпалась пудра. Нелли не могла и вообразить, насколько выразительней делаются глаза, когда человек лишен дара речи. Зеленоватые, они, казалось, побелели от злости, и Нелли могла бы поклясться, что глаза сии обзывают их с Филиппом такими страдными словами, что половину из них она не знает вовсе. И вместе с тем на донышке их плескалась испуга. Зубы молодого человека с яростью впивались в жесткий узел, словно в надежде его перекусить.

— Ну так пусть Его Преподобие с ним и беседует, — беспечно сказал Роскоф, отходя от увязанного пленника. — Прасковия, не найдется ль у тебя чего для тех, кто ворочается голодными из гостей?

— Пирогов с капустой напекла, — Параша поставила утюг на чугунную подставу и принялась складывать белье. — Потом уж доглажу, мы с Катькою тож не вечеряли. Батюшку, я чаю, не ждем?

— Все шансы умереть с голоду, коли ждем.

— Ну чего, каков подарочек? — Катя, хлопнув дверью, вбежала в дом.

— Эка невидаль, пришел кучер да связанного притащил, — Нелли принюхалась, но пирогами не пахло. Ах да, поварня-то на дворе. — Вот мы чего расскажем, жуть!

— Ну и не похваляйся! — Катя надулась. — Нам, небось, не меньше твоего хотелось поглядеть, как старуху прихлопнут.

— Да никто ее не убивал вовсе!

— Как это не убивал? — возмутилась Катя.

Параша вошла, бережно неся большую глиняную мису, укрытую полотенцем. Из-под него повеяло наконец заманчивым маслянистым жаром.

Нелли начала рассказ, едва сели за стол. С дивана доносилось беспокойное ворочанье. Нелли же не знала, чем наслаждается больше: теплым желтым пирожком, защипанным петушиным гребешком вдоль спинки (кажется, пятым по счету), или же ужасом и восхищением подруг. Даже у Кати интерес к повествованию Нелли переборол самолюбие.

— А волоса-то, волоса, только поседели или повыпали частью? — стонала почти она. — Хоть одним бы глазочком глянуть, как морщины поползли!

— Чего этот колотится-то? — обернулась Нелли, протягивая руку к мисе. — Неужто тож пирожка захотел?

— Хрен ему, а не пирожок, — заметила Катя. — Неча бесенятам прислуживать. Проигрался, так пулю в лоб, как хорошие господа делают.

— С первым положением не согласиться трудно, Катерина, но второе спорно, — Роскоф с сожалением заглянул в опустевшую на треть посудину. — Надо вить и Его Преподобию оставить. Ох и вкусно, Прасковия!

— Благодарствую на добром слове, Филипп Антоныч. А в печи-то еще столько же томится.

После сего утверждения миса опустела.

Но оставленные для отца Модеста пирожки успели уж подостыть, когда тот наконец застучал в ворота.

— Неужто пешком добирался? — Нелли глянула в темное окошко: кое-как можно было разглядеть, что Катя отворяет только калитку.

— Здешние извозчики нето, что в Петербурхе, — многозначительно заметила Параша. — Тамошние народ лихой, хоть ночью на кладбище просись — повезут, только заплати. А здешние, говорят, по ночам спят.

— Кто это тебе успел наговорить? — усомнилась Нелли.

— Да уж успела с людьми перемолвиться.

Отец Модест, вошедший вслед за Катей, глядел уставшим, лицо его осунулось.

— Ваше Преподобие, неужто впрямь на своих двоих добирались? — встревожился Роскоф.

— Ну, Ивелин, слава Богу, не тамплиер какой, чтоб со мною лошадь делить, — как-то невесело отшутился отец Модест. — О, злощасная глупость молодости! А, этот вот он где. Вот уж сообразил брат Илларион, мог бы хоть Вас, Филипп, обождать! Нешто дело такого молодчика с двумя девчонками оставлять?

— Так он увязан как хорошо, подумаешь, боимся мы его, что ли? — вступилась Катя.

— Ох, храбрые вы мои, — отец Модест вздохнул, тяжело опускаясь за стол. — Благодарю, Прасковия, не хлопочи. И не голоден я, и с этим фертом разобраться надобно.

— Ваше Преподобие, что Алексис? — нерешительно осведомился Роскоф.

— Ласкаюсь, юность лет поможет перебороть потрясение, — ответил священник. — Но было оно велико. Поражено не только сердце, сотрясен разум, блуждавший в сумерках неверия. О, век материалистической! Сколь беспомощны его дети пред силами Зла!

— А с этим что нам теперь делать? — Роскоф кивнул на Индрикова.

— Сперва пусть расскажет все, что знает о Венедиктове.

— Есть ли у нас средство его убедить рассказать без утайки?

— Да какие такие особые средства нам надобны, Филипп? — пожал плечами отец Модест. — Пригрозим пистолетом, коли начнет петлять, да и все.

— Пригрозим? — Чело Роскофа омрачилось. — Но вить он дворянин. Ну как он предпочтет умереть, лишь бы не сдаться?

— Дворянин? — Отец Модест недобро рассмеялся. — Сие бывший дворянин, а не настоящий! Сословья стран европейских — порождение христианское.

— Как это бывший?

— Почему христианское?

Вопросы Нелли и Роскофа прозвучали одновременно.

— В Риме языческом было сословье всадников. Кому какое есть дело теперь до того? — Вопросом, притом вопросом странным, ответил отец Модест.

— Что-то припоминаю из школярских времен… Кажется, знаком сословия был перстень. Но…

— А вить сословье рыцарское тоже кануло в прошлое, — прервал Роскофа отец Модест. — Никто уж не странствует по свету в поисках несправедливости, и сама сия благородная цель обсмеяна в романе «Дон Кишот». С появленьем неблагородного оружия, кстати, порох боевой изобрели европейцы, но первыми применили тартары, ушел благородный устав ведения боя, отменился Господен мир…

— Что такое Господен мир? — встряла Нелли.

— Дни, когда воевать было запрещено. Но что осталось нам от рыцарства?

— Прекрасный идеал, — еле слышно произнес Филипп.

— Контур благородной идеи, что прикладываем мы к собственному жалкому обличью! — В черных глазах отца Модеста вспыхнул огонек. — С детских лет мы помним, как юноши былых времен проводили ночь в церкви, молясь пред посвящением в рыцари! Никогда не станет для нас пустым звуком, подобно словам «римский всадник», слово «рыцарь»! Нынешние дворяне не дают обетов христианской добродетели, но присягают монарху. Монарх же — не деспотический царек Востока, но Помазанник Божий, его власть освящена свыше.

— Да помилует Господь республики, — уронил Роскоф.

— Не уверен. Так или иначе, друзья мои, но и современное дворянство все ж ничто без христианства. Весь европейский институт общественный выстроен именем Господним. О, как жаль, что он не успел принять на Руси всей совершенной своей формы из-за нашествия ордынского!

Нелли подумала невольно, что отец Модест, выросший в Белой Крепости, ненавидит тартар не только в гишторическом ключе. Другая мысль была вовсе не о том, хоть и пришла сразу за первой: вот уж они отужинали, теперь беседуют на всякие сложные темы, а рыжий Индриков все валяется с завязанным ртом и спутанными руками-ногами. Впрочем, случайно ли то? Разве не слабеет воля от ожидания, когда ж наконец неприятели обратят на тебя вниманье?

— Проще сказать, — продолжал меж тем отец Модест, — что все, ставимое дворянином выше собственной жизни, замешано на христианстве. Сие конструкция несущая. Когда она подкошена, дворянство рушится. Человек делается червем, трясущимся от страха за свою жалкую жизнь. Однако ж пора за него приняться.

До последнего мгновения Нелли опасалась, что отец Модест их погонит по своей обыкновенной гадкой манере. Однако он ничего не сказал девочкам, а просто приблизился к дивану, Роскоф с ним вместе.

Нелли от греха подальше кивнула подругам на дальний от дивана угол комнаты, загороженный отчасти столом. В него они и отступили по возможности бесшумно.

Роскоф распутал меж тем верх шарфа, оставя связанными руки и ноги Индрикова. Отец Модест же просто уселся напротив него на табурете.

Выплюнув намокшую ткань, Индриков долго кашлял.

— Ты, я чаю, служишь бесу ради фортуны в игре? — спросил отец Модест почти без вопроса.

Докашливая, Индриков замотал головою, верно, чтоб размять онемевшие мышцы, но рука стоявшего рядом Роскофа упреждающе сжала его плечо. Вот хорошо, что один оловянный подсвечник стоял на колченогом столике в изголовьи дивана: из темного угла было все видно, словно в ящике панорамы.

— Служу я, милостивый государь, свитским секунд-ротмистром, и беззаконие надо мною не останется безнаказанным, — прокашлял Индриков.

Катя возмущенно зашипела сквозь зубы, навалясь обеими локтями на столешницу и изо всех сил вытягивая вперед шею, чтоб ничего не упустить. Нелли дернула ее за рукав, слишком уж шипенье вышло громким.

— Ушей Вам тут не завязывали, господин свитский, — отец Модест улыбнулся. — Надобно ж быть так глупу, чтоб ломать комедию, зная, что уж все ведомо даже детям. Уж все карты открыты, и сие последний кон. К тому ж и нету у меня времени церемониться с подбеском. Слыхал ты, как я определил тебя боле не дворянином, и утверждаю, что страх свил гнездо в твоей жалкой душе. Можешь лгать мне, да себя не обманешь. Умирать тебе страшно. Думаешь, потому, что важны твои секреты, тебя тут не убьют? Разуверься. Допрежь приезда нашего за домом на Собачьей Площадке установлена слежка. Кое-что слежкою не узнаешь, но время сейчас дороже. Не станешь отвечать — удавка на шею и упокоишься под капустными грядками.

— Да он и не знает ничего, — раздумчиво проговорил Роскоф. — Пойти, впрямь, выкопать яму-то на огороде, покуда ночь?

Нелли куснула собственную ладонь, чтоб не захихикать. Одно плохо: не слишком ли грубо они дурят Индрикова, не круглый же он дурак. Пойду яму копать, пока, мол, темно. Неужто поверит? При прыгающем огне сальной свечи трудно было разобрать, испугался ли Индриков, впрочем, лицо его вдруг осыпало черными точками — будто баранку маком. Так вить делаются заметны веснушки, когда бледнеют рыжие.

А раз испугался, значит, по себе меряет. Живо бы побежал копать яму под капустою, кабы все сложилось наоборот.

— В дому утукки и асакки либо еще что-нибудь? — спросил отец Модест, словно никакого препирательства и не шло.

— К-карла, — зубы Индрикова лязгнули.

— Потешный карла? — переспросил отец Модест. — Давно ль завелся и что в нем особого?

— С месяц, — зубы Индрикова все выбивали дробь, но отчего-то Нелли показалось наверное, что боится он не немедленной смерти, а теперь уж того, о чем рассказывает. — Уродов-то он много жалует, да только сей не как прочие. С длинным туловом, да на коротких ногах, без горба. Голова кувшином. При гостях пляшет, кривляется, как все карлы. А без гостей так часами стоит болваном, в одну сторону глядит. А чем питается, неведомо. Только одно, что не в поварне.

— Неужто еще один пиявец? — шепнула на ухо Нелли Катя.

Однако ж впадающий в столбняк карла мало заинтересовал отца Модеста, который лишь насмешливо приподнял бровь.

Очень скоро Нелли принялась тайком позевывать в ладошку: вопросов у отца Модеста к Индрикову была тьма, но все прескучные. Так, занимало его, к примеру, только ли холостяцкие вечера у Венедиктова в Москве, либо бывают и балы. Выяснилось, что балы Венедиктов дает, но вить не плясать же с ним.

— А заседлать бы лошадей, — Катя давно уж убрала локти со стола и, свесившись со стула, поигрывала ножиком, который то вытаскивала из голенища, то прятала снова. — Москвы еще посмотреть не успели.

Когда отец Модест как раз пошел выяснять, бывает ли на тех балах старая княгиня Китоврасова, Нелли склонилась к Катиной правоте. Сколько ж можно подслушивать то, что вовсе и неинтересно?

— Нелли, постой! — уловив краем глаза движение, отец Модест предостерегающе поднял руку. — Этого я сейчас отпущу, а по городу кататься без дела нам покуда ни к чему.

— Отпустите?! — в один голос закричали Нелли и Катя, а Параша распахнула глаза в безмолвном изумлении.

— А куда ж его, не впрямь же в капусту? Нехорошо выйдет чужие овощи портить.

— А ну-ка к Венедиктову побежит?! — Нелли было не до шуток.

— Прокаженная душа, сколько ж от тебя останется, коли соскрести коросту златолюбия и азарта? — отец Модест с суровым сожалением разглядывал Индрикова. — Не больше горошины, я чаю. И все ж таки горошина есть. Я дам тебе единственный шанс. Ты слыхал, что сделалося с приятельницей твоею или же хочешь поглядеть сам?

— Дети говорили меж собою… Я слышал… Я знаю… — Индриков облизнул сухие губы. — Я был нужен ему молодым, потому избег ее сетей. А избегнуть их тщеславный кавалер мог, лишь зная правду. Он мне ее сказал.

— И тогда ты устрашился, — продолжил отец Модест. — Но равно страшно было прервать и продолжить. А теперь слушай. Где твои деревни?

— Под Пензою, — прошептал Индриков.

— Так и гони на почтовых под Пензу, а прошенье об отставке вышлешь почтою, — приказал отец Модест. — Сиди в деревне тише воды ниже травы, да радуйся, что отделался щасливо. Быть может, ток мирных струй невеликой реки и треск сверчка за печкою очистят твою душу, если ж нет, то пусть удержит тебя страх. Ступай!

Освобожденный от своих пут, Индриков резво вскочил на ноги и, ни на кого не обернувшись, не прощаясь, метнулся к дверям. На пороге он споткнулся, упал на одно колено, но тут же поднялся. Стук его шагов затих.

— Об этом мы больше не услышим, — сказал вслед отец Модест.

 

Глава XLI

— Ох, моченьки нету, сейчас свалюсь! — Нелли, хохоча, пробежала еще полдюжины шагов и упала на оттоманку. — Какой враг натуры только выдумал такую несуразность?

— Мне доводилось слышать, то была маркиза де Помпадур, красавица минувших лет. — Роскоф, усевшийся по-мальчишески на подоконнике, не без интереса наблюдал за мучениями Нелли, учившейся ковылять в туфельках с высоченными красными каблуками. — Рост наделенной всеми прочими совершенствами чаровницы был слишком уж мал, вот уж она и нашла способ сие исправить. Другие ж начали подражать ей бездумно, поскольку Помпадур слыла первою модницей.

— Вот подлая китаянка! — Нелли, переведя дух, поднялась. Ноги, привыкшие к сапогам, гудели.

— Отчего же китаянка? — удивился Роскоф. — Француженка.

— Китайцы тож думают, что калечить ноги красиво, — Нелли осторожно ступала, тщась не размахивать руками, чтоб вовсе не уподобиться «лилеям на ветру».

— Но форма ноги от каблука не страдает, — возразил Роскоф. — Вреда тут не боле, чем от корсета, просто у тебя нету привычки.

— Ну, не скажи, Филипп Антоныч, — Катя, по обыкновенью своему не помогавшая Параше, разбиравшей присланные с Кузнецкого Мосту короба, нахмурилась. — Привыкнешь эдак щеголять, скажи прости-прощай лошадкам. Глянь только, пятка как над носком поднялась! А хорошему наезднику первое правило привыкнуть пятку вниз оттягивать.

— Так-то вот! — Нелли споткнулась, но не упала. — Скажешь, не права она? Вить носят и взрослые туфли на гладкой-то подошве, и на бал носят, чего мудрить?

— Взрослые-то носят низкие туфли, — Роскоф не удержал улыбки. — Да зато дети не нашивают каблуков в два вершка. Стоит человеку лишь постук каблучный услыхать, как уж думает он, что идет взрослая дама. И уж приглядываться не станет, чего нам и надобно.

Право, жаль, что нету на стенах зеркала, подумала Нелли и рассмеялась. Дорого бы дать взглянуть на себя со стороны — на ногах дурацкие туфли из белого атласа, на красных столбиках, да шелковые чулки, а сверху мещанское платье в синий цветочек, заимствованное у Параши. Сама же Параша обдирает слой за слоем серую бумагу с настоящего наряда, словно чистит огромную луковицу.

— Ох уж красота-то! — избавивши наряд от последнего слоя шелухи, девочка аж зажмурилась, словно белое атласное платье слепило глаза. Скорей цвета слоновой кости, чем белое, как и туфли. Слоновой же кости подобран веер, расходящийся розовым шелком. Веером в случае чего можно закрыть лицо до половины, если уж слишком кто станет приглядываться. Шелковые розы в цвет веера — маленькие и нераскрывшиеся из бутонов — окаймляют вырез платья, полураспустившиеся и покрупней — сбегают наискосок от ворота к тальи, крупные — сыплются по подолу до полу. А узкие до локтя рукава, расходящиеся чуть ниже пышным цветком вьюнка, однотонны и украшены только блондами. Ах, красота! Было б еще чем дышать и на чем ходить.

— Чтобы быть красивой, надобно страдать, — Роскоф словно бы угадал недовольство Нелли.

— Ну и уходи отсюда, нам мерить сейчас, — надулась она.

Примерка заняла куда больше времени, чем думалось. Быть может, оттого, что ни Катя, ни Параша сроду не прислуживали даже Елизавете Федоровне, которая одевалась много скромней. До летнего бала у Венедиктова, билеты на какой прислала неведомая княгиня Китоврасова, оставалось три дни. Нелли училась ходить на каблуках и обмахиваться веером. Осталось два дни. Пришел куафер, Сила Еремеев, слывший в большей моде, нежели французские умельцы. Вот уж воистину сапожник всегда босой! Сила Еремеев оказался лыс, словно биллиардовый шарик, и нимало не тщился скрыть сего печального обстоятельства париком.

— Благодарите Их Сиятельство, что наистрожайше велела идти к Вам не ране сегодняшнего дни, юная барышня, — приговаривал он, вертясь вокруг Нелли, жмурившейся из-за рисовой муки. — Одну лишь ночку просидеть в креслах невелик труд. Которые барышни без протекции, так тех я еще позавчера чесал. Что сделаешь, в один день до всех руки-то не дойдут, у меня их всего две!

Голос куафера журчал в темноте, а щека либо темя то и дело ощущали приближающийся жар — Нелли боялась шелохнуться. Нестерпимо щекотал ноздри запах паленого. Нет уж, никогда Нелли не станет так мучить бедные волоса, когда вправду станет взрослой!

Ночь перед балом оборотилась сущим кошмаром. Ни одной мысли о Венедиктове не нашлось места в тяжелой, невыносимо тяжелой голове, которую Параша и Катя бережно устроили на спинке высокого кресла, так, чтобы на нее и пришлась тяжесть куафюры в добрых полпуда весом. И все ж мученье вышло невыносимое. Господи, как-то эту напасть целый вечер таскать да еще шеи не гнуть?!

Накладных локонов Неллиного цвету у куафера не нашлось, к великому достойного умельца огорчению. Оно и к лучшему — чужими волосами Нелли брезговала. Зато уж ее собственные он начесал и до невозможности разукрасил лентами и блондами. Немало недовольства вызвало у Силы Еремеева тяжелое украшение, предложенное для того, чтобы вплести его в куафюру. Уж как сетовал бедняга, что такое теперь не носят, прежде, чем покорился. Однако ж на прическу без странной цепи со змеями упрямая мадемуазель никак не соглашалась.

Премудрое сооружение распирал кверху китовый ус — такой упругий, что ныли корни волос. Невольно вспомнилось рассказанное как-то по дороге отцом Модестом: в юных летах Государь Алексей Михайлович пожелал жениться на бедной дворянке Ефимии Всеволодской, ради коей отверг дочерей знатнейших московских бояр. Была юная Ефимия из-под городка Касимова красоты сказочной, ни одна девица на Москве не могла с нею равняться. Но приближенные бояре, сватавшие вьюноше Государю Марию дочь Милославскую, сговорились щастия его не допустить. И перед свадьбою подкупленная прислужница так туго заплела Ефимии косы, что девица упала без чувств прямо в храме. И царскую невесту ославили больною падучей болезнью. Ничего не смог Государь поделать, Ефимия отправилась в дальнюю ссылку. Вот и женился Алексей Михайлович, как хотели бояре, на Милославской. После уж, овдовев, взял Государь Настасью Нарышкину, что родила Великого Петра. А были б дети от Ефимии Всеволодской, так и Петра б не было, от большой любви дети живучие родятся, вздыхал отец Модест. Тут Нелли уж переставала понимать. Все, кому привыкла она верить с младенчества, пришли б в ужас от одной мысли, что Государя Петра Алексеевича могло и вовсе не родиться на свет. О чем же тут сокрушаться?

Однако ж бедную Ефимию было жалко, в особенности теперь, когда так мучительно приливала кровь к голове у самое Нелли. Ей-то небось во много раз больней было!

Темнота таяла потихоньку, будто кто-то подливал воды в чернила. Малютка-негритяночка то выглядывала из-за вороха одежды, сваленной на стульях, то пряталась под столом. Впрочем, ее присутствию удивляться теперь не приходилось.

Только когда небо сделалось вовсе прозрачным, Нелли удалось задремать. Но не успела она смежить веки, так ей, во всяком случае, показалось, как Параша начала тормошить, пробуждая. Белые занавески на окнах были уж полны сияющего полуденного солнца.

— Я уж и не стала тебя раньше-то тревожить, касатка, — Параша поставила перед Нелли большую чашку дымящегося кофею. — Выспаться надобно было, до петухов вить тебе плясать у окаянца.

— Оно самое, что до петухов, — Нелли сдула противную молочную пенку. — Только едва ль Венедиктов от одного только их крика пропадет.

Параша прыснула.

— А до петухов-то я и сегодни не спала, — пожаловалась Нелли. — Все с башней с этой Вавилонской маялась. А еще сутки ее таскать на голове-то!

— Не говори, жалко тебя, — Параша сокрушенно вздохнула. — Еще вить талью затягивать да личико марать.

— Ох, — Нелли поморщилась. — Давай хоть поем чего, покуда не размалевана.

Запасенные заране стклянки с золочеными пробками, одна круглая, поболе, другая граненая, поменьше, были полны доверху. Заглядывая в зеркальце, удерживамое Катей, Нелли, зачерпывая перстами, провела по лицу полоску чем-то подозрительно похожим на белую глину. Глина тут же высыхала, противно стягивая кожу.

— Наша-то барыня, Елизавета Федоровна, отродясь не белилась, — вздохнула Параша. — Впору детишкам на Маслену так баловаться.

Наконец мучения Нелли подошли к концу. Из зеркала выглядывала теперь мелкая телесным сложением, но несомненно взрослая дама с тальей в рюмочку и огромной из-за высоко поднятых локонов головою. Нелли Венедиктов не узнает, ей и самой трудно себя признать! Однако ж как вывернутся до поры Филипп и отец Модест?

Оба вышли из положения по-веницейски — серебряный парчовый камзол отца Модеста и лиловый атласный наряд Роскофа дополняли шелковые полумаски. Что ж, по вечернему времени позволительно.

— Так вот ты какая станешь, когда вырастешь! — воскликнул Филипп: глаза его весело сверкнули в прорезях черного шелка.

— В жизни не вырасту в этакую дурацкую куклу! — возразила Нелли недовольно.

Все тот же кучер сидел уж на козлах и показался вдруг Нелли похож на монаха, мельком виденного в Новгороде, давно, минувшей осенью.

— Не жил ли наш нынешний возница в дому купца Микитина в другом наряде? — спросила она, когда колеса кареты застучали по ухабистой мостовой.

— Хороша у тебя память на лица, — отозвался отец Модест с неодобрением. — Но сего человека лучше позабудь, тебе с ним никогда не водить знакомства.

— Отчего так? — Нелли обернулась в заднее оконце: Параша, бежавшая вослед, махая рукой, уже отстала. — Вы же, отче, со мною хороши.

— Сей — монах из ордена Безликих, — ответил отец Модест тихо. — Его обет иной и дела также иные, нежели мои. Но довольно о том.

Мрачноватый дом в мавританско-готическом штиле, только что отстроенный, казался старым: очень уж мрачны были красно-кирпичные стены в белых кружевах лепнины.

Экипажи теснились у парадного подъезда, освещенного яркими фонарями, перед коими отступала и без того светлая июньская ночь.

— Племянница… племянница господина Венедиктова, молодая

Гамаюнова… — вполголоса говорил один из разряженных в пух и прах гостей другому, вылезая из кареты. Нелли навострила уши. — Внезапный недуг, уж говорили, что отменят бал. Кому ж принимать дам?

— Однако ж хозяйка нашлась?

— И вовсе отдаленная родственница, как бишь… Забыл. А что сделать, уж не отменишь. Столько званных…

— Жалею о Гамаюновой, прелестнейшая девица. Ласкаюсь, у ней не оспа, ничто не безобразит женского лица хуже оспин.

— Но не станем и хаять заране новую хозяйку, ну как и она хороша?

— Ты все о своем…

Молодые люди, хохоча, скрылись в дверях. Поднимаясь за ними следом по ступеням, Нелли чувствовала себя каким-то ожившим колоколом. Тугие прутья, растянувшие атлас, словно бы отделяли ее от собственных вовсе невидимых ног. Еще немного, и рука какого-нибудь великана подымет ее с земли, ухватив за жесткую талью, и ноги зазвенят изнутри о подол, мотаясь, словно язык. Экая глупость лезет в голову!

Двери растворились, открывая широкую лестницу, освещенную свечами розового воска в бронзовых канделябрах. Слуг-утукков не было видно, верно, Венедиктов сделался осторожней.

— Однако ж он неосторожен ныне, — негромко заметил отец Модест Роскофу.

Белокурая красавица, приветствовавшая гостей на площадке лестницы, ничуть не походила на Лидию, да и на любую другую девушку, хоть старую, хоть нормальную. Безупречное лицо ее было уж слишком безупречно, а потому вовсе неинтересно. Зеленый бархат ее платья сверкал изумрудами, но движениям недоставало изящества, приличествующего воспитанной особе. Руки ее двигались, словно на шарнирах, когда она делала приветственные жесты или обмахивалась веером из черных перьев.

— Сколь обязательно было приехать, — мелодически произнесла она, устремляя голубоглазый взор не то на Нелли, не то на Роскофа: понять было трудно. — Ласкаюсь, бал вам понравится.

— Да ты не нравишься, дурацкий болван, — грациозно кланяясь, ответил отец Модест.

Нелли чуть не охнула, однако ж красавица любезно улыбнулась.

— Благодарю, нонче будет превесело, — наклонив голову, сказала она.

— Сия плохо говорит по-русски? — спросил Филипп, когда они вступали в первый из залов анфилады.

— Не хуже, чем на любом другом языке, — ответил отец Модест. — Она ж восковая. Нахально с его стороны лепить големов да выставлять публично. Однако ж еще из россказней Индрикова прояснилось, что Венедиктов тем занялся. Вить и карла голем, только попроще. Вон, гляньте!

Карлик на коротких ногах бегал меж собравшимися колесом, и довольно резво. Трудно было разглядеть лицо преемника бедного Псойки, так что Нелли не вовсе понимала, о чем идет речь.

— Что такое големы? — сердито прошипела она, обмахиваясь веером. — Говорите, нето враз споткнусь на сих ходулях.

— Искусственные люди, верней сказать, видимость человека, лишенная души, — сериозно ответил отец Модест, вглядываясь в пеструю толпу. — Нечистая сила часто использует таковых, чему известно много случаев. Но только один раз подобное сделал человек. То был иудей, раввин в Праге. Тот голем был неуклюж, слеплен кое-как из глины, а сугубых дарований ваятеля у раввина не было. Приказания создателя, тот, впрочем, выполнял плохо и вскоре разрушился. Останки монстра хранятся в Праге и ныне.

— А больше люди големов не делали? — и не место расспрашивать, да уж так Нелли сделалось любопытно.

— Покуда не делали, — отец Модест вздохнул, поправляя аметистовую булавку в жабо. — Но перед Скончанием Дней едва не каждый из дюжины сможет создать голема, способного ходить, говорить и выполнять приказания. Но не станем отвлекаться на пустое. Вон тот, за кем мы пришли.

Высокий зал, расширенный к окнам и суженный к внутренней стене, поражал сияньем восковых свечей в хрустале и гирляндами красных кринов, свисавших с потолка. Танцы еще не начались, и сладковатая музыка лишь приветствовала входящих. Венедиктов, в бархате лимонного цвету, отороченном черными кружевами, в белокуром своем парике (в точности как волосы хозяйки-големихи, отметила Нелли), стоял в веселой группе гостей. Когда Нелли увидела его, он набивал нос табаком из сплошь выложенной перлами табакерки и превесело смеялся. Перлами поблескивали мелкие его зубы.

— А дело-то трудней, чем казалось, — уронил отец Модест.

— Это Вы к тому, что он не отбрасывает тени? — спросила Нелли.

 

Глава XLII

— Как же мог я ранее не приметить? — сокрушался отец Модест, растирая тонкими перстами висок, словно его терзала жестокая мигрень. — Непростительное небрежение! Нет, не можем мы допустить, чтоб из такой безделицы дело отложилось опять! Ах, сколь я виноват!

— Но без тени он неуязвим, — озабоченно заметил Роскоф.

— Да он не без тени, Филипп, — досадливо поморщился отец Модест. — Его оболочка плотская, стало быть, подчинена законам физического естества. Есть объем и вес, не можно и без тени. Он прячет ее. Но КАК он ее прячет?

— Я заприметил нечто, могущее принесть нам пользу, — Роскоф вытянул шею, что-то выискивая в толпе. — Побудь покуда тут, Нелли.

Людское море тут же сомкнулось за спинами удаляющихся друзей: теперь она осталась одна. Пустое, не страшно.

Звуки полонеза уж гремели под сводами, и Нелли спряталась за огромною напольной вазой, расписанной морскими растениями: еще недоставало, чтоб кто-нибудь сдуру пригласил танцовать. Ваза стояла в изрядной нише, и по одну сторону из-за нее просматривалась стена, у которой на стульях восседали важные старухи, вооруженные зрительными стеклами на золоченых палочках. С другой стороны просматривался крайний ряд танцующих. Отчасти их, впрочем, загораживала огромная эпернь, ярусы коей только что не гнулись под тяжестью угощений. Чередующиеся грозды янтарного и черного винограда нависали над строем вазочек со взбитыми сливками, конфекты в прорезных бумажках взлезли на самый верх, меж тем как внизу румянились сдобные пирожки. Ничья небрежная рука не нарушила еще этой роскоши, но было явным, что красоваться ей недолго.

— Гляди, Поликсена, кто-то прячется в углу за вазоном! — прошептала девица лет шестнадцати. Две ярких птички колибри сидели в ее голубоватой куафюре, а третья парила на тоненькой проволочке, раскинув крылышки, над ними.

— Небось Аглая Минская, она нонче в розах, — ответила ей другая, коротенькая толстушка, украсившая голову незабудками. — Горюет небось — преображенец-то в столицу укатил. Но тише, кабы не услыхала.

Подруги, а по всему судя девицы были таковыми, взяли по вазочке сливок. Резво замелькали костяные ложечки.

— На твоем месте, Поликсена, я б сбежала с гусаром, — решительно заявила девица с колибри, облизываясь. — Кабы меня хотели выдать за старика судейского, так чего терять.

— Хорошо тебе говорить, Татьяна, — вздохнула толстенькая Поликсена. — Алтынов беден, как церковная мышь. Куда он меня может увезть, до ближайшей долговой ямы? Хошь не хошь, а идти мне за судейского.

— Кабы еще не так он плебейски звался, — вздохнула ее подруга, хотя с именем Татьяна едва ль ей было к лицу рассуждать, что плебейски звучит, а что нет. — Подумай, станешь ты госпожа Панкратова.

Нелли навострила уши. Никак это старый знакомец Пафнутий Пантелеймонов собрался жениться?

— Он все дела ведет у одного только господина Венедиктова, — рассудительно продолжала Поликсена. — Очень это папеньке с маменькой по нраву. Папенька говорит, небось только к рукам тысячи по две в год прилипает. А при муже-старикашке жена интересна.

— Ах, душка Венедиктов! — воскликнула Татьяна. — Вот уж кто лучше любого военного! Но кому ты обещалась танцовать менувет? Я оставляла его за Индриковым, а Индрикова еще не видно. Кабы не остаться мне без кавалера.

«Останешься», — подумала Нелли. Отсутствие Индрикова радовало: выходит, он отправился прямиком под Пензу, как и предполагал отец Модест. Однако ж ни тепло ни холодно не делалось от того, что Панкратов также здесь и процветает. Что-то разыскивают отец Модест с Филиппом?

Таиться в укрытии наскучило, Нелли выбралась на белый свет.

Полонез завершился, и на смену ему медленно и величаво вступил менувет. Любимый танец Нелли, невольно залюбовавшейся первой заскользившей по паркету парой — черноволосым высоким офицером-семеновцем и дамою в бирюзовом шелке. Офицер изогнулся в поклоне, дама присела с незримым букетом в руках.

— Свободен ли у Вас сей танец?

Венедиктов стоял перед Нелли, приятно улыбаясь.

Но неулыбчивы были светло-желтые глаза его, с черными, как камень в волосах Нелли, зрачками. На камень-то они и глядели, весьма пристально. Что ж, так вить оно и задумывалось. Так что пускай его глядит. Вот только никак Нелли не ожидала, что окажется одна в этакую минуту. Где ж их носит?

— Танец свободен.

Пусть знает, что Нелли перед ним не трусит!

Они пошли второю парой. Венедиктов поклонился, Нелли присела.

— Я тебя признал, Елена, — лицо Венедиктова словно разделилось на две части, каждая из которых жила сама по себе. Губы улыбались сердечно и лучезарно, а глаза кололи ледяным холодом. — Имя твое к тебе личит, запамятовал тогда сказать. Иль не запамятовал, но слишком ты быстро меня покинула. Ты небось думаешь, оно греческое. О, нет. Оно куда как древней.

— Имя как имя, велика важность какое, — Нелли обернулась медленным волчком под поднятою рукою Венедиктова.

— Уж будто ты не знаешь, что сочетанье звуков — основа любого колдовства. Имя суть мантрам. — Теперь шли они уже в длинной веренице присоединившихся пар. Холодные желтые глаза не отрывались от короны, хотя Венедиктов ни слова о ней не говорил. — Слуги мои разбегаются либо умирают, я утомлен. Лидия сделалась ни для чего не пригодна, Индриков сбежал, но мне лень его преследовать. На днях воротился еще один, и покуда он пользуется отменным здоровьем. Но по особым приметам, что опытный глаз читает в лицах так же явно, как буквы алфавита, мне явно, что дни его сочтены. Но смерть проистечет не от физического недуга, сломана его воля. Средь твоих друзей есть хорошие умельцы.

— Танатов уж в Москве? — Нелли улыбнулась. Ей приятно было, чтоб Венедиктов знал — и они могут быть жестоки, когда надобно. — Впрочем, он и должен был нас опередить.

— Каменщики — глупцы, полузабывшие знанья храмовников, заменившие позабытое детскими игрушками. Но рядом с ними всегда есть где прокормиться подобным мне, — Венедиктов вздохнул, но легко, словно сокрушался о пустяке. — В недалеком грядущем они готовят настоящий пир, досадно б мне было на него не попасть. Силы мои почти иссякли, но я бы напитался. Так вить вы хотите меня истребить, как будто не сами люди сеют зубья драконовы. Я лишь кормлюсь около, ибо для моей екзистенции потребны эманации людских страданий.

— Хочешь сказать, ты вроде глиста? — Нелли засмеялась, укрываясь веером. — Паразитируешь на человеках?

— Как всякой, мне подобный, — Венедиктов не обиделся. — Лучше б ваш жрец следил за людским злом, за теми ж каменщиками.

— Врешь ты все, вконец заврался! — возмутилась Нелли. — Злоба людская питает тебя, но и ты раздуваешь ее, чтобы быть сыту!

— И все же моя мать — человечья злоба. Она творит подобных мне, обрекая на скитанья рядом с людским миром. Иная душа, отлетев от тела, мечется в страхе, ибо собственные порождения ведут вокруг нее хоровод. Ей надобно пройти сквозь них, чтоб улететь, а смелости недостает. И то сказать — там ловит ее злобное чудовище, тут высовывается алчное, тут уж хватает любострастное. А человек и не ведал, что всю-то жизнь рожал монстров. Потешно! Нет, мой народ был разумней, они творили и питали подобных мне сознательно и смотрели в том себе выгоды. Да не хочешь ли и сама поглядеть?

— Как то есть поглядеть самое?

Менувет закончился. Нелли и Венедиктов стояли под опоясывающей зал галереей, рядом с низкою дверкой. Дверь, верно, была для прислуги, но все ж странно, что не выкрашена белою краской и не вызолочена.

— Да попросту, взять и поглядеть, — Венедиктов был в хорошем расположении духа.

— Отчего бы и нет. Уж Вы всегда найдете, чем распотешить.

Не стоило бы одной с ним связываться, но другого такого случая не будет. Только сейчас он полагает себя безопасным, потому что… Нелли в испуге оборвала мысль, чтоб Венедиктов ее не услыхал.

— Коли так, прошу, — Венедиктов взялся за ручку маленькой двери. — Проходи первая. Заметь, что сия дверь деревянная.

А какая ж еще может быть дверь? Железная, что ли?

Куда заходить, Нелли не видела, поскольку из-за куафюры пришлось низко наклонить голову. Прутья под юбками согнулись в узком проеме. Атлас хлопнул, растягиваясь обратно, словно парус под ветром.

Нелли стояла в низкой полутемной комнате, совсем темной после сверкающего огнями зала. Дверь скрипнула: Венедиктов вошел следом. Нелли и знала, что он войдет, а не станет запирать ее в каких-нибудь предурацких тайниках.

Комната оказалась не вовсе темная. В дальней стене зияли под потолком два оконца без стекол, бросавшие внутрь лучики света. Ой, маменька! Свет-то дневной, а вить стемнело, еще когда они подъезжали к дому.

— Ночь наружи осталась, — произнес сзади Венедиктов.

Теперь Нелли пригляделась. Странное место, не сарай, но и не жилье. Высокий кувшин в углу, очень большой, а вокруг него несколько маленьких, словно цыплята вокруг курицы. Чуть подальше блюдо с какими-то незнакомыми плодами. Где такое видано, чтобы посуда стояла прямо на полу? Больше ничего и нет, только проем двери, занавешенный чем-то вроде коврика, сплетенного из лубков.

Нелли сделала несколько шагов, и они прозвучали странно и гулко — не по дереву, но и не по камню. Пол из глины! И стены, кажется, тоже. Чудно, словно находишься еще в одном кувшине.

— Коли хозяева дома сберутся в далекую поездку, посуду они оставят в доме, но дверь, через кою мы вошли, снимут с петель и увезут с собой, — пояснил Венедиктов. — Я не шучу. Сие глиняный мир. Понятно, что деревянная дверь лишь одна — входная. Внутри дома то была бы царская роскошь.

Нелли тихонько подошла к дверному проему и приподняла край лыковой занавеси. Ей открылась галерея, опоясывавшая дворик, закрытый со всех четырех сторон. Голый дворик с прибитою землей, лишь несколько пыльных акаций с желтыми цветочками бросали в него чахлую тень. Затем и галерейка, что от солнца такие деревья не защитят. Слабый дымок шел кверху из открытого очага, возле которого сидела спиною к Нелли женщина в синей одежде. А в пыли копошился ребенок, малютка годов двух.

— Они не могут тебя увидеть! — шепнул сзади Венедиктов. — Подойди поближе, коли есть охота.

Нелли вышла во двор. Даже в самом чудном из ее снов не было таких странных людей! Хотя нет, где-то она уже видела такой цвет кожи. Женщина обернулась, поглядев куда-то сквозь Нелли, поправила рукою черные тусклые волоса, собранные узорчатой тесьмою. Глаза ее также были черны, а узкое лицо крючконосо. Даже и дома стоило б одеться сообразнее приличию! Вовсе голые руки прикрыты лишь тремя рядами браслетов, а подол при движеньи приникал к ногам, позволяя различить то линию бедра, то колено. А из подола выглядывали по щиколотку ноги в туфлях из узких ремешков, под которыми не было чулок. Что до малютки, гонявшегося на карачках за крупным жуком, то он был вовсе наг, наг до того, что можно было определить в нем мальчика. Срам, да и только!

С другой стороны, и люди античные, столь восхваляемые взрослыми, бегали безобразниками. Верно, приличье зависит от климата. Легко не выставлять голых пальцев на ногах там, где тенек древесный найдешь в самый зной. От любопытства Нелли забыла о Венедиктове вовсе.

Женщина, оказывается, месила тесто в большой миске. Отчего во дворе, не лучше ль в комнатах, в прохладе? А, вот оно что: готовые лепешки она тут же шлепала на горячие плоские камни вокруг очага, в коем тлело не пойми что, но только не дрова.

— Здесь бы убили того, кто жжет дерево для приготовления пищи, — сказал Венедиктов.

— А что тогда горит?

— Сухой козий навоз.

— Фу, экая гадость! И как оно можно есть пищу, состряпанную на навозе?!

— Так и ныне делают степные народы.

— А здесь степь?

— Нет, здесь море. Взгляни!

В одном месте камни забора были соединены глиною неплотно, и Нелли пересекла двор. Туфельки ее, как успела она притом заметить, нисколько не пострадали от пыли. Прошла она в двух шагах от стряпающей женщины, чуть не задев ту кринолином. Вот бы она удивилась, увидев Нелли!

Прильнув к проему, Нелли в следующее же мгновенье отпрянула, так ярко ударило в глаза темно-лазоревое движенье просвеченной солнечными лучами воды. Лес корабельных мачт вздымался над морем, устремляясь в безоблачные небеса. Невысокие пузатые корабли качались на якорях. Носы их увенчивали конские резные головы, вроде огромных шахматных фигур.

— Мы куда раньше северного народа назвали свои суда КОНЯМИ ВОЛН, только теперь об этом никто не помнит! Лучшие ливанские кедры идут на постройку сих коней, уж на них здесь дерева не жалеют. Корабли — самая большая наша ценность.

— Они ходят в торговые странствия?

— Когда как, — Венедиктов рассмеялся. — Там, внизу, под конскими мордами, таятся в лазури вод осиные жала. Корабль подходит к чужому кораблю вплотную — и грудь его бьет чужой борт в щепы. Корабль тонет. Только мы торгуем в этих морях!

— Для вас деньги самое главное, — Нелли оборотилась наконец на Венедиктова. Оборотилась и охнула. То был не Венедиктов! Перед нею стоял отвратительнейший незнакомец с кожей влажной и серою, словно речной ил. Продолговатый череп его был лыс, а лицо обвисало складками морщин. Особо безобразны казались уши с необычайно длинными мочками. Единственной одеждою его оказалась широкая серая юбка, перевязанная вышитым бисером поясом. Видя испугу Нелли, монстр усмехнулся алыми тонкими губами, обнажив длинные зубы. Желтые глаза его сверкнули. Стало быть, только глаза настоящие, хотя теперь они и без ресниц.

— Да мы вовсе не знаем денег, — продолжал веселиться урод.

— Посмотрю я на торгашей, что не знают денег, — презрительно возразила Нелли.

— Поймал бы тебя на слове, да ладно. Денег у моего народа нету, их еще не выдумали. Заменою им служат металлы, которыми рассчитываются на вес. Нет, не деньгам мы служим… Да не хочешь ли послушать, о чем толкуют люди?

— Я по-финикийски не разумею.

— Пустое.

Из дому вышла девочка годов десяти, тоже в синем платьи. В обеих руках она старательно тащила кожаный мешок, видимо тяжелый.

— Глупая, отсыпала бы сколько нужно в чашку! — озаботилась женщина, добавляя муку из мешка в свою миску. Верно, во все времена люди одинаковы, так ли важно, во что они одеты и на чем готовят. Матери всегда хлопочут об обеде и любят детей, даже у злых финикийцев.

— Я побегу играть с подругами! — воскликнула девочка.

— Даже и не думай, — возразила женщина, шлепая тестом о камни. — Разве ты не знаешь, какой сегодня праздник? В доме много дела.

— Знаю, знаю! — воскликнула девочка, оборачиваясь на малютку. — Моего братика скушает Молох. И нам подарят трех рабов для хозяйства!

— Мне надобно еще готовить сонное зелье, — недовольно сказала женщина. — Дети так противно кричат, когда падают в огонь. Старухи подсказали, чтоб не испортить церемонии.

— А мы будем кушать сегодня сонь, сваренных в меду? — спросила девочка.

Нелли прижала руку к горлу: только недоставало, чтоб ее стошнило при гадком монстре! Хомутабал хохотал так, что тень его ходила ходуном.

— Люди моего народа неуязвимы, ибо им неведомы ваши слабости. Вы — сырая глина, любовь, что вас питает, это вода в ней. Страх за близких-любимых позволит лепить из вас что захочешь. Мой народ — глина, обожженная злом. Сухая, вовсе сухая глина твердой формы. Любовь мягчит человека, он ничего не стоит с нею, он слаб.

Экой негодник! Нелли отступила на шаг, чтобы тень демона не касалась ее туфельки. Тень! Вот она, тень! Лежит себе, ничего ей не делается.

— Твой народ разбился на черепки! — напала Нелли, чтоб скрыть волнение.

Но Хомутабал ничего не ответил на ее выпад. Полуобернувшись, он прислушался к чему-то в комнате, откуда они вышли во двор. Слабый шум ему не понравился, это по всему было видно.

Тень на прибитой земле вдруг начала стремительнейшим образом укорачиваться. Нелли вскинула глаза. Хомутабал стоял как бы в раздумьи, упершись указательным пальцем в высокую скулу.

Во двор выбежали отец Модест и Роскоф. В руке последнего отчего-то горела толстая свеча, верно вывороченная из канделябра.

 

Глава XLIII

— Темнотища, впору ноги поломать! — Роскоф шел навстречу Нелли по гладкой земле, однако ж под его ногой что-то вдруг загрохотало. — Верно, в кладовку попали, что для метел и прочего хлама. Не ошибся ли Ваш наблюдатель, отче? Сюда ли они ушли?

— Светите получше, они тут, — ответил отец Модест. — Нелли, ты меня слышишь?

— Разве Вы меня не видите? — Нелли зажмурилась: Филипп ткнул ей свечою почти в глаза.

— Вот она!! Слава Богу!

Словно бы вдруг, безо всякого предупреждения, наступила ночь: темнота упала на маленький дворик и галерею.

Сперва Нелли увидела лицо Роскофа, освещенное прыгающим огнем. За ним угадывалась еще одна фигура, верно отец Модест. Сквозь темноту постепенно проступали предметы, коих раньше вовсе не было. Притом предметы самые дурацкие. У стены громоздились складные лесенки и длинные палки с колпачками, какими тушат свечи. Задетые Неллиным подолом, посыпались щетки, остро пахнущие паркетным воском.

— Что за гиль, я-то думала, сия дверь в древнюю Финикию, а не в кладовку, — заметила Нелли обескураженно.

— В известном смысле, в известном смысле, — произнес Венедиктов. Теперь это уж был Венедиктов: мушка чернела в темноте на белом его тонком лице. — Разве не по нраву тебе пришлась моя родина? Загробный ее мир вполне отражал земной.

— Гадость твоя родина, — Нелли сосчитала пляшущие на стене тени: одна женская, с вавилонской башней куафюры, и две мужских. Маловато.

— Но довольно. Я, как сумел, потешил дитя, хоть нянька из меня и вправду неважнецкая. — Венедиктов, сложив руки на груди, надменно обернулся к отцу Модесту. — Вить главный игрок за сим столом ты, жрец. И ты вообразил, верно, что сел противу меня с полными руками козырей.

— Довольно будет и одного туза, — отец Модест жестко улыбнулся.

— Глупец! — воскликнул Венедиктов. Тонкие ноздри его раздувались, словно гнев был табаком, который он с наслаждением вдыхал. — Ты мнишь, я хоть каплю обеспокоился, когда вы бежали с покражей?! И то сказать, было отчего! Полугода не прошло, как ты сумел прознать, что в ларце Сабуровых мне надобна была единственно корона. Это правда, правда и то, что ради нее я погубил мальчишку. Что сделать, молодой Сабуров был не из тех, которые могут быть мне слугами. Да, в сей короне моя погибель. Да только понимал бы ты, уж одно то, что вы ею мне грозите, — веский резон мне быть спокойну. Знали б — не грозили, верней сказать, грозили б не ею!

— А отчего б тебе просто не уничтожить корону, заполучивши в руки? — спокойно спросил отец Модест. Лицо его странно напряглось, и не вязалось это с легкою речью. Он ищет последнее звено, но еще не нашел его, поняла Нелли. Надобно думать и самой, покуда бес проведен за нос.

Куда делась тень? Куда он ее дел?

— А я вить не из того ее искал, что боялся через ту корону погибнуть! Вот тебе и ответ. Надобно мне было разгадать одну загадку. Но даже девчонка-оракул без меня не способна проникнуться памятью короны. С первого взгляда видать, что она негритянке не кровная внучка, — собственная шутка Венедиктову понравилась. — Я мог и хотел ей помочь надеть корону не без толку. Что поделаешь, смерть мою она б тоже увидала заодно, так что после пришлось бы ее убить. Корону б я расплавил, а камень разбил, но это уж потом. Ну да не в том дело. Дело в том, что у тебя одни шестерки без козырей. Сознаешь ли ты, нещасный, какой глупостью было заявляться ко мне с такими картами?

Нечего слушать, что там бес болтает, подумала Нелли. Вне сомненья, и отец Модест не слушает. Но отец Модест не видал того, чего она, Нелли, только что видела. А видела она, как тень сперва была, а затем исчезла. И падала сия тень тогда, когда Венедиктов был в настоящем своем облике, не Венедиктовым, а Хомутабалом. Значит, исчезла тень, а верней сказать, спрятал он ее, когда превращался из Хомутабала обратно в Венедиктова. Ах незадача, вить то было в темноте! Ан нет!! Превращенье-то началось как раз с исчезновения тени! Сказал ли он что-нибудь заклинательное? Нет, вовсе ничего не говорил. И ничего не делал, стоял себе, уперевши палец в скулу, и сей изящный жест куда больше подходил светлокудрому Венедиктову, чем уроду с мокрой серой кожей! Ни мушки, ни кружева лысым монстрам не личат, как и изящные жесты. Мушка!

Нелли не сдержалась от резкого движенья, и вощеные щетки опять застучали по полу.

— Так ты вить не знаешь, чего мне от тебя надобно. Вдруг есть о чем поторговаться? — Голос отца Модеста звучал словно издалека. Пустое, он так болтает, зря.

Хомутабал коснулся лица как раз там, где у Венедиктова прилеплена мушка! Всегда в том же самом месте, хотя у модников есть вить какой-то язык, куда клеить мушки смотря по уморасположению!

Угадала она или нет? Ах, кабы знать!

— Уж будто ты не боишься меня, когда я в негритянской короне? — спросила Нелли предерзким голоском. — Коли человек, что ее носит, посмотрит тебе близко прямо в глаза, твоя жизнь уйдет в черный камень! Я знаю, было у меня виденье! Глаза в глаза, попробуй, погляди!

— И ты, жрец, веришь отроковице настолько, чтоб с ее слов противу меня идти? — Венедиктов все веселился. — Посудил бы сам, корона, хоть и царская, да народ тех царей был нам рабы! Пусть та, что ее надела, стала царицею арада, да только чего мне бояться царицы рабов?

— Сказать всякое можно, слова ничего не значат. А вот сделай, как она просит, небось не хочешь?

Он понял, отец Модест ее понял! Нелли запрыгала бы, когда б не эти ходули. Впрочем, и лучше, что ходули, прыгать-то рано.

— Хочешь поглядеть мне в глаза? Ну так добро, подойди поближе! — Венедиктов быстрым, змеиным движением языка облизнул губы.

Не боюсь, сказала себе Нелли, делая шаг вперед. Страх убивает разум, а кто не страшится, тот и не подвластен воле демона.

Словно не Нелли приблизилась, а глаза Венедиктова сделались больше. Они слились в один глаз, похожий на желтое небо с черной луною.

Страх убивает разум. Сие не луна, но черное солнце подземного мира. Оно светит над волнами желтой реки, у песчаного серого берега которой колышется утлый челнок. Но у кормы стоит с веслом не безобразный Хомутабал, а Венедиктов в мокром плаще. Когда-то она видела его таким, ах да, в Петербурге. Желтые тени гонятся за Нелли, настигая ее. Это мертвые финикийцы. Венедиктов может спасти ее, перевезти с берега мертвых на берег живых.

Нет! Он выпьет дыхание с ее губ! Нельзя страшиться желтых теней. Но они хотят пройти сквозь Нелли, а это страшно. Страх убивает разум.

Филипп учил ее быстроте движения, первой покровительнице каждого фехтовальщика. Была ль Нелли-Роман хорошим учеником?

Я не умру, но убью!

Ладонь Нелли полетела вперед. Пальцы, смыкаясь в полете, коснулись обжигающе ледяной щеки Венедиктова и содрали мушку.

И желтый мир под черным солнцем, увиденный в глазах Венедиктова, растаял. Глаза его побелели, нето от ярости, нето с испуги, а рот некрасиво приоткрылся. Ледяные пальцы ухватили Нелли за плечи и стиснули так, что показалось, кости сейчас хрустнут, как яичные скорлупки.

— Свети, Филипп!! Свети!! — завопила Нелли: не было ей видно в темноте, выросла ли тень, а обернуться на стену мешали руки Венедиктова.

— Тень!! Нелли, щастье мое, тень! Видите, Ваше Преподобие?!

Нелли выскользнула, оставя в руках Венедиктова куски кружева. Хватать ее снова он не стал, а метнулся к двери, спотыкаясь о палки-гасильники. Теперь было видно: по стене метались уж три мужских тени. Они ломались из-за того, что свеча двигалась.

— Держи скорей! — Роскоф сунул свечу Нелли.

Венедиктова он настиг уж у самой двери, и оба покатились по полу, борясь средь падающих на обоих ведер и тряпок.

— Ох… — запыхавшимся голосом выдохнул Роскоф. — Жизненну жилу перекусить метил, озорник!! Ничего, теперь не вывернешься!

— Филипп! — испуганно вскричала Нелли. — У него сила равна человеческой, когда полудень! А теперь ночь! Он тебя сильней!

— Только не при мне, — спокойно произнес в темноте отец Модест. — Есть в сей вселенной нечто, что умеряет бесовскую силу.

Воск плакал на пальцы, обжигая. Стоило б оборвать кусок фитиля, свернувшегося от излишней длины в петельку. А нельзя. Еще загасишь ненароком. В темноте тень исчезнет.

Теперь Венедиктов, не подымаясь с полу, тащил на себе Роскофа по направлению к Нелли. Верно, и он сообразил, что свечу можно загасить. Нелли отпрянула.

— Врешь! — Филипп рывком вскочил на ноги, увлекая за собою Венедиктова. Теперь Нелли различила, что Роскоф стоит у беса за спиною, заломив его руки назад. Венедиктов гибко, словно кости его стали гнуться, как ивовые прутья, рвался на свободу. — Огонь, береги огонь, Нелли!

Венедиктов пытался склониться вперед, изогнуться направо или налево. Он топтал Роскофа ногами по ногам, силился угодить ему затылком в подбородок. Но Филипп стоял недвижимой скалою, препятствуя и Венедиктову сделать хотя бы полшага. Даже при свечном пламени видны были крупные капли пота, осыпавшие его чело, но хватка тренированного фехтовальщика оставалась надежней любых оков.

Будто бы поняв это, Венедиктов постепенно затих. Хоть, может, и выжидает, когда бдительность Филиппа ослабеет вместе с объятиями, подумала Нелли.

— Ну, и кто из нас дурень, бес? — веско спросил отец Модест, выступая из темноты. — Неужто ты дал бы нам приблизиться просто так? Корона арада надобна нам не больше, чем прочтенная книга. Не в ней самой, но лишь в ее памяти таится твоя смерть. Вот мы и надумали, чтоб ты взял нас за дураков. Для того девица Сабурова и надела корону.

— Понял, бенг? — спросила Нелли с торжеством, жалея, что нету Кати.

— Грубое слово для царицы арада, — подавив похожий на всхлип вдох, прошептал Венедиктов. — А ты вить царица, только царицы ее носят. И лишь запах царской крови мог дать мне сию плоть, кою вы чаете нонче разрушить. Как же ты сумела ее увидеть и услышать?

— С ним нельзя вступать в долгий разговор, Нелли, — заметил отец Модест. — Первое, Филиппу тяжко удерживать эдакого здоровяка, а затем он вить тянет для того, чтоб высвободиться. Как и мы тянули для того, чтоб найти тень.

— Проклятье, вы не знали наверное?! — Венедиктов рванулся так, что на лбу Роскофа вздулась жила.

— Знали, что погибель в тени, но не знали, где ты ее прячешь. Экая ты сегодни умница, Нелли. Но довольно тянуть.

— Девочка-смерть, — Венедиктов криво усмехнулся. — Та, на пристани, тож знала, что надобно сделать. Но искал я ее не потому. Коли ты надевала корону, так ответь мне на один лишь вопрос. Какая сила, какое колдовство помогли негритянке вырваться из пут ДРЕВНЕЙ ВЛАСТИ? Скажи, отчего она сумела восстать против меня? Мой народ повелевал ее народом, наши боги повелевали их богами. Какую тайну арада мы проглядели? Потешь напоследок мое любопытство!

— Там ничего такого не было, — Нелли смешалась.

— Скажи, — в шепоте Венедиктова послышалось змеиное шипенье. — Зачем ты лжешь теперь?

— Бес, она не лжет, — отец Модест вытаскивал из обшлага какой-то укутанный в тряпицу предмет. — Память арада не дала Анастасии никаких секретов, кои могла бы нещасная противу тебя оборотить.

— Что же помогло ей? — воскликнул Венедиктов.

— Живая душа. Но тебе того не понять, ибо сам такой не имеешь. — Голос отца Модеста возвысился. — Полное небытие поглотит тебя, едва бренная оболочка распадется. А распадется она сейчас.

— Трепещи приближаться к небытию! — выкрикнул Венедиктов. — Ничто охватывает пустыми щупальцами всякого, кто дерзает его тревожить! Постигаешь ли ты, сколь близко подступишься к небытию, отправляя в него меня? Ну как я уволоку тебя за собой? Растревоженное небытие подобно водной воронке! Не трогай меня — ради собственного живота!

Явленный наружу небольшой предмет оказался игрушечной шпагой. Нет, не игрушечной, а непонятно какой. Игрушечная шпага вся была б маленькая, а у этой самая обыкновенная рукоять, удобная для руки. А вот лезвие длиною с ладонь. Несуразица какая-то.

Однако Венедиктову оная штуковина вовсе не показалась несуразной. Он вновь рванулся, вскрикнув пронзительно, скорей это был не вскрик даже, а взвизг. Лицо Роскофа окаменело от немыслимого телесного напряжения. У Нелли даже дрогнула в руке свеча, заставив тени танцовать. Ну нетушки! Коли Филипп не шевелится теперь, когда у него чуть не лопаются жилы, так и ей нечего поддаваться испуге. За огнем надобно смотреть хорошенько.

— Я утащу тебя, утащу за собой!! — Венедиктов кричал пронзительным, почти женским голосом. Красивое лицо его было теперь безобразней рожи Хомутабала: черты словно двигались, то заостряясь, то размякая. — Я тебя зацеплю, я не отлипну!

Отец Модест, приблизившись на шаг, наклонился, примериваясь к тени Венедиктова на полу. Губы его шевелились, словно у школяра, складывающего в уме трудные числа.

Венедиктов рвался так, что Нелли казалось, ввинченные в пол ноги Филиппа гудят натянутыми, словно струны, мышцами.

— Именем Господа, я велю тебе, порожденье древнего зла, сгинь навек! — Отец Модест ударил тень в грудь. Лезвие впилось в деревянный пол. Венедиктов закричал так, что Нелли захотелось зажать уши.

Отец Модест ударил тень в голову, пригвоздив к полу валявшийся веник.

Крики Венедиктова сделались глуше.

Третий стукнувший о доски пола удар пришелся тени туда, где у человека сходятся нижние ребра.

Крики Венедиктова звучали теперь словно издалека, гулко, но глухо, как если бы он сидел глубоко в колодце.

— Пустите его, Филипп, — сказал священник негромко.

Не прежде ли времени? Вить Венедиктов живехонек!

Роскоф разжал железное кольцо объятий. Невольный стон слетел с губ молодого человека. По челу его струился пот, но он медлил отереть его, быть может, просто не был в силах вынуть платок и поднять руку.

Вся сила сопротивления покинула, казалось, Венедиктова. Не успев распрямиться, он шагнул вперед и зашатался. Затем опустился на колени и замер.

Отец Модест бережно заворачивал свой странный клинок.

— В каком жалком месте кончается длинное мое странствие, — прошелестел Венедиктов все тем же странным голосом. — Что было тебе, жрец, подыскать для эдакого подвига места получше грязной каморки?

— Мне разницы нету, — ответил отец Модест. — Должность моя разгребать грязь, чего уж тут. Для изничтожения зла всякое место подходит, хоть будь то ретирад.

— Ох, как же мне страшно, жрец, — проговорил Венедиктов вовсе по-ребячески. — Сделаться прахом, но что прах для вас, юных народов? Для вас прах земля, а для нас глина. Ваши тела рвутся из земли цветами-незабудками и молодыми деревьями, чьи корни переплетаются с вашими костями.

Нелли показалось вдруг, что Венедиктов, говоря, с усилием шевелит губами.

— Но там, где твердь выжжена и бесплодна, тело смешивается с нею. А гончар черпает горстью чей-то глаз, чье-то сердце и бросает его, омочив водою, на свой беспощадный круг. Ваша земля остается за порогом дома, в коем припасы держат в деревянных кадушках и коробах из коры. А наша глина входит в дом, и глаза мертвых глядят на живых из стенок каждого кувшина, наши губы пьют из чужих уст… Смерть всюду и во всем…

Венедиктов поднес персты ко лбу: рука его шла медленно, словно неохотно повинуясь. Огонь свечи, верно, сделался тускл, поскольку лицо и руки Венедиктова окрасила темнота. Но было ли то лицо Венедиктова? Пожалуй что нет. Но вместе с тем не сделалось оно и лицом Хомутабала. Просто погрубело и расплылось, стало никаким и ничьим, словно лицо вылепленной из глины куклы.

Рука упала. Венедиктов не подымался с колен. Не шевелился.

Не сразу Нелли поняла, что глядит на глиняного болвана, облаченного в парик и наряд из желтого бархата.

Глаза ее столкнулись со взглядом Филиппа, и тот попытался ободряюще улыбнуться, хотя губы дрожали у него самого.

Некоторое время никто не нарушал безмолвия. Филипп принял у Нелли свечу, что стала теперь просто-напросто свечою.

— Он таким и останется? — шепотом произнесла наконец Нелли.

— Сей прах слишком стар, — отец Модест взял ее за руку: рука священника была успокоительно тепла. — Он скоро рассыплется вовсе, разве одежа и уцелеет. Рассыплется, станет пылью, но что нам до того? Поспешим прочь.

Дверь со скрипом растворилась. Музыка опять гремела менуветом в сверкающем зале.

Человек в шелковом домино присоединился к ним, едва лишь Роскоф, шедший последним, шагнул из двери на зеркальный паркет. Нелли отчего-то поняла, что сей брат Илларион.

Четверо гостей покинули балу незаметно, не привлекши внимания празднующих. Праздник же продолжался, и никто из ликующей толпы не мог бы даже помыслить, что все, оставшееся от хозяина этого великолепия, слуги соберут поутру щеткою в совок.

Разве что подивятся, откуда взялась на полу одежда.

 

Глава XLIV

— Как я только не растерзал Вас на месте, Филипп! — смеялся отец Модест. — Каким манером вспала Вам в голову такая глупая мысль?

— Сам не пойму, — смущенно отозвался Роскоф. — Как увидал Пафнутия Панкратова, так и порешил — прижать крысу как следует, мигом расскажет, где Венедиктов тень прячет. И как я только не сообразил, что он того всего скорее знать не знает? Не вем.

Карета сперва громыхала по мостовой, но вскоре пошла мягко: мощеные улицы кончились. Параша дремала под мерный ход в уголке кареты, Катя же, по обыкновению, скакала верхом.

Нелли не отрывалась от окошка: они покидали Москву, между тем она так и не успела разглядеть лица древней столицы. Что б задержаться еще на денек!

— Да ладно, конец — делу венец. Но кабы брат Илларион не соглядал, искать бы нам и искать, куда подевалась Нелли, покуда мы гонялись за судейским.

— Хоть бы храм Покрова поглядеть, — буркнула Нелли тихо.

— Да нечего его глядеть, Нелли, — отец Модест обмахнулся надушенным вербеною платком. Жара и впрямь тяготила. И то, июль настает. — Сие строенье тартарское.

— Разве тартары могли христианский храм строить? — поразилась Нелли. — Это вить запрещено.

— Строили сию храмину русские, слишком долго в тартарском рабстве протомившиеся. Набралися азиатчины, величье простоты позабыли. Там одних куполов не разбери поймешь сколько, один полосат, другой шишковат. Кабы такое из пряников с леденцами соорудить ребятишкам на радость — так оно и ладно. Но уж из камня… Нет, не русское то, не наше. Настоящий наш дух — один купол да белый камень резной. Впрочем, и теперь неплохо строят, с античными колоннами.

— А мне теперь не согласиться и не поспорить, коли сама не повидала, — сердилась Нелли.

— Еще повидаешь, друг мой. Но теперь мешкать нам нечего.

К раннему вечеру подъехали к станции. Дорога образовывала здесь развилку, верней сказать, от основного тракта ответвлялся рукав направо. Низкий сизый домишко, притаившийся за ивовым плетнем под кудрявыми купами кленов, казался жалок, однако ж был внутри просторней, чем с виду. Путешественникам досталось даже отдельное помещение.

— Вот и славно в последний вечер посидеть без стороннего люда, — отец Модест вошел со свечою, кою, чтоб не возиться с огнивом, затеплил в зале. Покуда, впрочем, было видно и без огня: летняя легкая тьма медлила сгущаться.

— Как то есть в последний? — не поняла Нелли, перерывая суму в поисках розового уксуса: может, хоть немного спасет от комаров, начавших зудеть в вечернем тумане. Руки хоть перчатки спасают, а лицо уже распухло.

— Вам дальше по тракту, а мне в сторону, — уронил отец Модест.

— Вы отъедете? Надолго ль? — Нелли все не понимала, а верней сказать, не хотела понимать. Ей словно бы казалось всегда, что отец Модест так и останется служить в Сабурове. Если б она вдумалась, то давно бы поняла: с какой ему стати? Дело только в том, что вдумываться не хотелось.

— Филипп доставит вас почти до самого дому, — вместо ответа сказал отец Модест. — Я же должен выехать поутру, мне пришло важное письмо.

— Письмо? Какое письмо? — Голос Нелли задрожал. — О чем?

— Все о том же, — отец Модест приблизился к девочке и ласково положил руку на ее волоса. Словно в первый раз видя, глядела Нелли на белоснежные седины, спорившие с румяным лицом о его годах. Взгляд угольно-черных глаз излучал тепло, а в уголках губ таилась улыбка. — Мне очень жаль, маленькая Нелли.

Дверь стукнула: насвистывая песенку о кукушке, вошел Роскоф.

— Жена смотрителя грозилась натопить белую баню, — весело провозгласил он. — Угодно ль Вашему Преподобию отмыться после черной работы?

— Филипп! — Нелли метнулась к нему. — Он уедет завтра, вовсе уедет! Насовсем!

— Я знаю, — Роскоф обнял Нелли за плечи, что позволял себе редко и строго, если был на ней мальчишеский наряд.

— Мне очень жаль, маленькая Нелли, — повторил отец Модест. — Но уж новые зубья дракона посеяны в землю. Надобно торопиться, покуда они не очень выросли. В горячих песках, где на вес золота глоток воды, я буду вспоминать тот пруд в Сабурове, что со львом на бережке. Ты же, когда станешь там гулять, знай, что я думаю о тебе.

— Не стану! Не стану я нигде гулять и знать мне нечего! — выкрикнула Нелли, высвободившись из-под руки Филиппа. Горячие слезы брызнули уже из глаз, она еле успела проскочить в дверь.

Ничего не разбирая перед собою, словно под дождем, Нелли пробежала сени и выскочила на двор. Обогнула конюшню, где, верно, возилась со скребницами Катька, зашибла ногу о долбленую колоду для водопоя домашней живности.

Ну и куда дальше бежать? Некуда убежать от мысли, что отец Модест покидает их навсегда.

Нелли уселась на серый плетень, до половины заросший огромными лопухами, белесыми в темноте. В небе висела первая звездочка, та, что Катька называет цыганской.

Все верно, и ничего другого ждать не приходилось, однако ж отчего душу раздирает такая обида?

Слезы все текли и текли.

Была нужна Неллина, как ее бишь, дактиломантия, был Венедиктов живой да пакостил на свободе, Нелли нужна была отцу Модесту. Дело сделано, так и с плеч долой. Теперь ему станут помогать вовсе другие люди, еще незнакомые. Обидно, как же невыносимо обидно!

— Ворочалась бы ты в избу, комарье-то лютует, — Параша подошла вовсе неслышно.

— Ну и пускай! — Нелли, только сейчас заметившая, что выскочила без перчаток, хлопнула по руке. Размазалось темное пятнышко.

— Думаешь, тебе одной кисло? — В голосе Параши прозвучала степенная деревенская строгость. — У всех тяжесть на душу легла, и у него тож. Брось дурью-то маяться, идем в избу.

— Позже, — ответила Нелли, всхлипнув.

Параша поняла ее без слов. Некоторое время девочки молчали — Нелли качаясь на неудобном плетне, гнувшемся под ее тяжестью, Параша — прислонясь к столбу. Наконец слезы пересохли.

В комнате появилась между тем и Катя, нахохлившаяся и сердитая. Филипп стоял у оконца, а отец Модест, сидя за столом, мял в руке свечные натеки.

— Ты, Нелли, я чаю, нагулялась, — поднимаясь при виде девочек, произнес он. — Жалко, я хотел было тебе предложить пройтись немного по дороге перед ужином.

— Пойдемте, — ответила Нелли безразлично. Щекам было щекотно от высохших соленых дорожек.

Темнота сгустилась наконец, комариный звон стих. Вовсю орали лягушки, изобличая близость открытой воды, и белели под сапогами мягкие пыльные колеи дороги.

— Знаешь, о чем я жалею сейчас, маленькая Нелли? — заговорил наконец отец Модест. — Обет мой запрещает иметь своих детей.

Нелли шла молча, изо всех сил удерживая рыдания. Она вить царская родня, надобно уметь расставаться достойно.

— Никогда я так о том не печалился, как познакомившись с тобою. Нет, не напрасно в нас одна кровь, и как я хотел бы, чтоб ты была моей дочерью. Хотя как знать, все к лучшему, — отец Модест широко улыбнулся. — Будь у меня родная дочь, могла б она оказаться вовсе не такой, как ты. Дети редко отражают родительские чаянья. Вот оказалась бы она трусихой да жеманницей либо вышивала бы на пяльцах дни напролет!

Нелли рассмеялась весело, хоть сквозь смех ее еще лезли всхлипывания.

— Что ни делается, все к лучшему, Нелли, — повторил отец Модест без улыбки. — Только иной раз трудно сразу сие понять.

Немного прошли они молча по дороге.

— Вы как поедете, отче? — спросила вдруг Нелли.

— Мне теперь не по тракту, — отец Модест пожал плечами. — Протрясусь дня два на обывательских повозках, а на первом же торге по пути куплю коня. Досадно, что лошадь моя пала тогда, ойрот говорил, наелась дурной травы.

— Что ни делается, все к лучшему, — печально улыбнулась Нелли. — Возьмите себе Нарда, отче.

— С чего тебе такое пришло в голову? — удивился отец Модест. — Это вить конь твоего брата.

— В том-то и дело. Я уж голову себе сломала, все пыталась выдумать, как бы на нем к родителям-то воротиться. Никак не складывается. Конь небось не ларец, в горнице его не спрячешь. Мы вить с Катькой из конюшни лошадей увели, уж после как вроде бы уехали. Все, конечно, на конокрадов думают. Катькина лошадь обычная была, ей после цыганы Роха подарили. А как это получится, коли увели Нардушку конокрады, а ворочусь на нем я? И без того много врак выходит. А кроме того, я так хочу.

— Будь по-твоему, Нелли, — не сразу ответил отец Модест. — Но уж и я отдарюсь, коли так. Когда не знаю, но однажды получишь ты подарок из дальних краев.

— Я страх как охоча до подарков, — Нелли сделалось теплей на душе. — Чуть спросить не забыла, вон, как Вы собрались-то быстро! Мог ли Венедиктов заране знать, что я к нему еду?

— Нет, не мог. — Отец Модест прислушался. — Вот вить что любопытно, народы вьетнамские почитают лягушачье кваканье не меньше красивым, нежели мы соловьиные трели.

— Уж будто? — Нелли прыснула.

— А прислушайся. С детских лет внушают нам, что пение соловья изысканно, а лягушачий крик смешон. Не принимай ничего готового, маленькая Нелли. Думай своей головою. Во всем, до той границы, где бедный наш разум отступает и начинается вера.

— Хорошо. Так отчего же Венедиктов мне приснился в самом начале, как только мы из Сабурова уехали? Такой, как взаправду, а вить я его еще не видала. И он во сне меня пугал-страшил как мог, верно, хотел, чтоб я воротилась.

— Не он. То лишь вела ты разговор со своим высшим чутьем, что от опасности пробудилось. Собственное тайное зрение нарисовало тебе Венедиктова. Не наделяй зло большим могуществом, чем оно имеет. Ну да уж довольно с тебя моих моралей. Вон Филипп идет, чаю, Прасковия заждалась нас вечерять.

Молодой француз шел им навстречу обыкновенною своей грациозной походкой фехтовальщика.

— Все из-за нас голодные сидят? — весело окликнул его отец Модест.

— По чести сказать, все сидят грустные, — ответил Филипп, поравнявшись. — Не будь себялюбива, Нелли.

— Да мы уж ворочаемся. — Нелли круто развернулась на низких каблуках и, опередив спутников шага на три, обернулась. — Вы вовсе никогда больше не появитесь в Сабурове, отче? Мы наверное больше не встретимся?

— Я не знаю, Нелли. Никто не может того знать.

Нелли показалось, что отец Модест с Роскофом обменялись каким-то особым взглядом. Или то было игрою ночных теней?

Как довлеет раннему июлю, рассвет наступил часа через четыре. Наливающийся розовыми отсветами небосвод был ясен, суля погожий день.

Отец Модест заседлывал Нарда. Кроме арчимаков вышел и небольшой мешок, в котором угадывались книги: его священник приторочил сзади седла.

Роскоф, Параша и Катя стояли у крыльца.

— Прощай, Нардушка! — Нелли обняла обеими руками конскую морду, прижалась щекою к гладкой шерсти. Конь скосил влажный агатовый глаз, словно все понимая.

Отец Модест уже благословлял Филиппа: тот показался Нелли необычно бледен и, сам не замечая, закусывал губу — капля крови текла по подбородку. Благословил он Парашу, затем, с сугубою улыбкой, Катю.

Нелли все не отходила от Нарда. Отец Модест обеими ладонями обнял ее за голову и поцеловал в волоса.

— Мне надобно торопиться, маленькая Нелли. Прощай!

— Прощайте!

— Доброй дороги, Ваше Преподобие!

— Филипп, Прасковия, Катерина — доброго пути и вам!

Отец Модест вскочил в седло. Ударили шенкеля, Нард стрелою сорвался с места. Очень скоро всадник и конь исчезли в розоватом утреннем тумане.

 

Глава XLV

Прощанье же с Роскофом вышло веселым. Случилось оно две седмицы спустя, когда лето перевалило зенит, а Сабурово приблизилось на полдня пути.

— Вознице я за неболтливость заплатил, да и кто поверит, что вез он двоих мальчиков да одну девочку, а привез троих девиц? Решат, что детина перепил браги, — веселился Филипп. В окнах кареты лиловел по обеи стороны высокий иван-чай, нелюбимый Нелли признак завершения зеленых святок. — А вот чтоб крестьяне твоего батюшки видали с вами чужого, так то вовсе ни к чему. Так что оставлю я вас, не доезжая до границы. А уж полутора месяцев не пройдет, как познакомимся мы наново.

— Как ты это сладишь? — поинтересовалась Нелли.

— Как мы повстречались с тобою, я собирался именье покупать, да не решил еще где. Теперь скажу поверенному, чтоб подыскивал в соседстве от родителей твоих. А уж соседи всегда дружатся.

— Подружишься ты с ними, как же, — проворчала Нелли. — Они знаешь, вольтерианцы какие. С ними разговаривать, сколько каши наесться надобно.

— Я буду есть очень много каши перед каждым визитом, — веселился Филипп. — Ладно, пора мне поворачивать.

Карета остановилась под развесистым дубом. Нелли с Парашей выскочили на землю, Катя принялась помогать Филиппу вьючить лошадь.

— Красивы дубы, — задирая голову под шатром кудрявой листвы, произнес Филипп. — Выберу, где их много, раз уж кедров тут не растет. Ты помнишь кедры алтайские, Нелли? Я не я буду, коли Прасковия не напоит нас еще баданом из тайного запасу.

— Может статься, что и напою, — хитро улыбнулась Параша.

— Слышь, Филипп Антоныч, правую заднюю в ближней же кузне перекуй, — деловито окликнула Катя.

— Непременно перекую, — Филипп по-прежнему оставался весел, безмятежно весел. — Прощай покуда, Нелли! Будь здорова, Прасковия!

— И тебе доброго здоровья, Филипп Антоныч.

— Катерина, покуда прощай!

Катя, подтягивавшая заднюю подпругу, ответила не сразу. Затем, взглянув чуть исподлобья на Роскофа карими своими глазами, вдруг, к изумлению Нелли и Параши, подбежала к молодому французу, обняла его, вскинув руки, за шею и трижды расцеловала в обе щеки.

— Будь благополучна, дружок, — Филипп, чуть смущенный, занес ногу в стремя. — До встречи! И гляди, негодяй, довезешь не покойно, сыщу тебя и сдеру семь шкур!

Последние слова относились уже к долговязому вознице, зевавшему на козлах.

— Зачем худое слово, будьте наипокойны, барин, — отозвался тот, крестя рот. — О Петровом посту старую барыню вез из Запрудья, больные кости в столицах лечить. Так и та не жаловалась, что растряс.

И снова конский топ смолк вдалеке. Вот и остались они втроем, как были.

— Из чего ты огорчилась, Катька? — спросила Нелли, утешая и себя в том числе. — Филипп же сказал, станет он бывать в Сабурове, уже с осени, коли не раньше.

Девочка не ответила, приноравливаясь вскочить на Роха.

— Погоди, — остановила подругу Нелли. — Чем два раз останавливать, тут и переоденемся. Вот нам и будуар на колесах.

Пришлось сгружать еще часть поклажи, однако ж решение Нелли было разумным. Ну как повстречается кто из соседей? Время самое разъезжее, час полудня.

— Чур я первая! — Нелли прыгнула на ступеньку. — Парашка, поможешь?

— Да уж не от нее ж помоги ждать, — Параша кивнула на Катю, ожидавшую своего череда на обочине, грызя стебель ромашки. — Вовсе от женской-то работы отбилась, каково будет перевыкать?

Однако ж от обращения с господским женским платьем отвыкла и Параша. Только вывалив все содержимое сундучка на сиденье, они разложили необходимое по порядку: сорочку, лифик, чулки, панталоны, юбки, легкую кисею — все, купленное в последнем по пути городе.

— Поковыляй теперь, как я ковыляла о прошлое лето, — злорадно бормотала Параша, затягивая ленты туфельки.

Параше решено было наряда на крестьянский не менять, чем таковым разжиться в дороге, проще сказать, что пожаловала-де княгиня. Из тех же мыслей мещанское платье должна была купить и Катя.

Покуда Параша возилась со всеми шнуровками, Нелли распустила косу. Волоса уж не кучерявились, как на Алтае, однако сделались из вовсе прямых волнисты, а под затылком ладонь все ж нащупывала единственную пружинящую прядь.

— Уф, готово дело!

Нелли вылезла на яркое солнце, бившее сквозь корявые ветви могучего дерева. Одно было легче: платье девичье, при всех его неудобствах, все ж не сравнить было с бальным нарядом взрослой дамы.

Возница ошарашенно таращился с козел. А и правда никто не поверит, подумала Нелли.

— Катька, теперь ты!

— Ну я так я.

— А сарафан твой где?

— Вот, — коротко ответила Катя, вытаскивая какой-то узел.

Только букеты составлять в эдаком-то виде, подумала Нелли, осторожно ступая по траве. Что ж, пройдет сколько-то времени, и сие занятие уж не покажется ей таким несуразным. Наряд вить тоже делает человека, понуждая его вести себя так, а не иначе.

— Скоро ты там?

— Да сейчас! — сердито ответила Параше Катя, но выйти медлила.

Нелли же торопиться не хотелось. Нетерпенье, мучившее ее три дни перед тем, ушло без следа. В душе затеплилось что-то, похожее на страх. Нелли не сумела бы сказать, что ее страшило — перемена ли жизни, опасения ли, благополучно дома или нет — как-никак целый год не имела она о родных никаких вестей. Просто ей хотелось, чтоб Катька возилась подольше.

Дверца стукнула. Катя вышла из кареты.

Нелли и Параша охнули одновременно.

— Медлила я с этим при батюшке да при Филиппе Антоныче, — сказала она ровным голосом. — Не их то дело, только до нас касается.

Юбка, затканная пестрыми цветами, волочилась за девочкой по земле. Черные кудри, схваченные повязкою желтого шелка, свободно падали на окутавшую плечи красную шаль. Из-под шали выглядывала расшитая стеклянными блестками жакетка черного бархата.

— Катька, да ты чего… — наконец выдохнула Нелли. — Дома ж все рехнутся от такого-то наряду!

— Не рехнутся, — ответила Катя, оправляя зеленый кушак.

— Да это ж все равно, чтоб я в Орестовом платьи воротилась!

— Может, и так, да только в Сабурове никто меня такой не увидит, — возразила Катя все так же ровно. — Не ворочусь я в Сабурово.

— А куда ж ты денешься?

— Помнишь цыгана, что Роха подарил? То вить отец мой был, барон цыганский.

— Отец?! Что ж ты ничего не рассказала нам? Разве такое честно?

— А для чего было рассказывать, покуда с Венедиктовым дело не слажено? — губы Кати дрогнули, но она глядела на подруг, не опуская глаз. — Даже не в том дело, что отец. Никогда душа моя не лежала к оседлой жизни, да терпела я, покуда кочевой не спознала. Вроде как зверь, что в клетке вырос. А теперь уж обратно в клетку не могу, в воду кинусь, руки на себя наложу. Надо мне к своим. В таборе я потом замуж выйду, нового барона цыганского рожу, отец сказывал, нашей крови мало цыганов осталось. Да и у старух мне по-настоящему колдовству учиться надобно, я всурьез еще неумеха.

— А что ж я дома скажу? — брякнула Нелли, понимая, что уж это и вовсе глупость.

— Да скажешь чего-нибудь, врать тебя не учить, — усмехнулась Катя.

— Мы всегда втроем были, с малолетства, — еле слышно сказала Параша. — Что ж ты теперь, нарушишь складень?

— Не нарушу, — Катя вскинула голову. — Как знать, чему еще в жизни случитрся. Надобно будет, первой встречной цыганке скажите, что нужна, и будь я проклята, если не откликнусь.

— Неужто тебе на Сабурово даже глянуть неохота? — схитрила Параша. — Пожила б немножко, все дом родной. Потом бы и шла к своим цыганам, через месяц либо два.

— Не дури меня, — Катя начинала сердиться: дыханье ее сделалось отрывистым, щеки залил румянец. — Охота мне в Сабурове побывать, куда как охота. Охота и проверить один пустяк, а то все в толк не возьму… Ну да незачем. Уходить так уходить, нечего и сердце рвать.

— Ладно, ступай, коли так. — Нелли огляделась по сторонам: вот здесь, стало быть, распадется их, как бишь отец Модест говорил, тернер: разлапистый дуб с могучим шатром, лесной молодняк, утопающий в лиловой дымке иван-чая по обеи стороны белой пыльной дороги.

— Не будет никакого складня, коли одна из нас своего пути не пройдет! — горячо воскликнула Катя. — Развалится все, карточным домиком развалится! Мы еще недоростки, а так Бог весть. Вся жизнь впереди. Не держите обиды на меня, подружки, и так тошнехонько на душе!

— Ступай с Богом, — Нелли, забывши о девичьем своем наряде, по-мальчишески протянула Кате руку, сильно сжала.

— Ступай, да помни, как обещалась, — Параша потянулась за Нелли и накрыла своей ладонью руки подруг.

Девочки молча глядели друг на дружку. Соединенные руки их были тверды и теплы. Наконец живое сплетенье расцепилось.

— Первой встречной цыганке! Хоть через двадцать годов! — Прикрепив к седлу небольшой мешок, Катя ловко вскочила на коня. Длинный подол нимало ей не помешал.

Нелли отвернулась. Не из того, чтобы скрыть слезы. Но довольно с нее наблюдать, как взметается облако пыли вслед друзьям, довольно слушать, как затихают вдалеке копыта. Эдак может показаться, что все, кого она любит, всю жизнь будут ее покидать. А это неправда, вовсе неправда! Она поплотнее затворила дверцу кареты, падая на сиденье. Ничего отсюда не слышно, ну и прекрасно.

Вскоре дверца открылась вновь: Параша заглядывала внутрь.

— Ускакала? — спросила Нелли сердито.

— Да.

— Ну так и садись, скажи только этому, чтоб трогал.

Вскоре карета, без единой теперь лошади в авангарде, катила дальше.

 

Глава XLVI

Душа словно пробуждалась ото сна, покуда глаза узнавали места, казалось вовсе выброшенные памятью, незначимые. Вот этот взгорок посередь скошенного луга, с единственной кривою березкой. Он всегда представлялся маленькой Нелли островком среди волн скошенного сена, она играла на нем в морские плаванья. Березка была мачтою, а парусом служил обыкновенно кушак. И как такое могло быть, что взгорок этот за год не вспомнился ей ни разу?

А теперь, за зарослями бузины, дорога повернет налево.

— Прости, касатка, мочи нету, — Параша уж минут пять елозила на сиденьи. — После в дом приду вещи разбирать! Побегу теперь до деревни, как-то там мои живы? Ох, подивятся, такой я щеголихой-то, в козловых башмаках!

Нелли глядела вслед, как козловые башмаки сапогами-скороходами несут девочку по стерне к сереющим вдалеке крышам.

Навстречу уж приближалась роща, где обрел печальное нехристианское пристанище Орест: деревца над могилой давали теперь больше тени. Нелли хотела было остановить карету, но передумала. После, она придет сюда после. С покоем и миром на душе. Незачем нести к могиле смятенное, тревожное, грозящее выскочить из груди сердце.

Чтобы унять невыносимый сей стук, Нелли глубоко вздохнула и обернулась: крашенный зеленою краской новенький дорожный сундук был превосходно виден через заднее окошко. На самом дне, под шпагою, пистолетами и мальчишеским платьем, прикрытым для прилику вышитыми сорочками, лежал себе ларец. Что же, она вить добилась своего. Дом она покинула ради того, чтоб вернуть сии камни, с ними и возвращается теперь обратно. Все тайны прошлых лет дремлют под вишневою крышкой, суля Нелли самые восхитительные прогулки. Предки, чей прах давно истлел под могильными плитами, снова сделаются ее живыми собеседниками. Не то ли важней для Нелли всего на свете?

Но сердце вновь ухнуло, подпрыгнуло и куда-то упало: легкая озерная гладь поблескивала жидким серебром в лучах знойного солнца. Вот уж и лев Протесилай виден на другом берегу.

Сделалось полутемно: небо над каретою закрыл сомкнувшийся свод липовой аллеи. Вот уж дворня побежала со всех сторон с дикими криками за каретой, словно оповещая о пожаре или чуме.

Кирилла Иваныч, в сюртуке табачного цвету, в сапогах, с удилищем в руке, бегом поднимался от мостков.

Нелли, соскочив на ходу, бросилась ему навстречу.

— Папенька!!

— Нелли!!

Кирилла Иванович, швырнув удочку прямо в траву, подхватил дочь на руки и, как бывало в детстве, закружил.

Нелли, наконец, высвободилась, соскользнула на землю, чтобы увидать отцовское лицо: как она, оказывается, по нему соскучилась!

Но откуда взялась эта морщина над бровями? И в волосах чуть больше серебристых нитей. Да и складки около рта сделались глубже. И все ж папенька еще молодой, молодой и красивый!

— А выросла-то, выросла! — задыхаясь от волнения, приговаривал Кирилла Иваныч, привлекая Нелли к груди. — О прошлое-то лето только до этой пуговицы макушкой доставала, а теперь вон до которой! Подите, да подите же все! После! После поздороваетесь с барышней вашей! Фавл, займися каретою! Экую роскошную княгинюшка отрядила, мог бы я и свой экипаж выслать. Баловство!

Покуда внимание папеньки отвлеклося на карету, Нелли нашла взглядом Фавушку среди толпившейся на почтительном расстоянии дворни. Парень, без кровинки в лице, глядел на нее во все глаза. Нелли медленно, значительно кивнула.

Добивалась я того или нет, только молочный твой брат отомщен.

Фавушка вздрогнул и заплакал как дитя, растирая кулачищами слезы. Щастье, никто не обратил внимания среди общей сумятицы.

— Ах, Нелли, Нелли, — повторял Кирилла Иванович, увлекая дочь по направлению к дому. — Полный год по обителям! Уж как тревожились мы с матерью твоей, что сманят тебя вовсе в монахини! Того ль мы для тебя желаем, чтоб замуровать юность и таланты в каменной келье! Уж как тревожились! До поздней-то осени нет, только радовались, что от горя тебе отвлечение. Но уж как ты после Рождества не воротилась… В другое время я б за тобой сам помчал, хоть бы и в наиотдаленнейший скит!

Нелли обомлела. Хороши б они все вышли, вместе с княгиней. Впрочем, кажется, мужчин в тот скит не пускают вовсе. Но все ж.

— Так вить тут, сама знаешь, каковы обстоятельства-то были, — продолжал папенька. — Веришь ли, за полгода я до Грачевки ни разу не доехал! Боялся! Так мне сердце и рвало на две части. И от дому не отойдешь, и за тебя истревожился.

Почему не отойдешь от дому? Предполагается между тем, что Нелли должна сие знать из писем. Спрашивать нельзя, только поскорей бы все прояснилось, нето как-то не по себе.

— Много и других новостей, — как на грех, вспомнил Кирилла Иваныч. — Первое, даже и писать я тебе не хотел, боялся опечалить. Конька-то любимого Орестушкиного конокрады свели, в ту ж ночь, как ты уехала. Но уж что тут сделаешь, искали, конечно.

Вот уж новость так новость! Лучше б сказал наконец, чего ж у них тут приключилось без Нелли.

— А кроме того, батюшка теперь у нас новый, — продолжал Кирилла Иваныч. — Отец Захария. Священник он хороший, в летах, правда, но худого слова не скажу. Хотя, по правде, до отца Модеста ему далеко. Тот, вишь, поехал в конце лета по делам приходским, да после уж пришла бумага, что срочно отзывают его от нас. Видать, в гору пошел. И то, такому просвещенному человеку место ли в деревенской глуши? А все жаль.

Нелли предосудительнейшим образом захотелось стукнуть собственного родителя. Долго он еще намерен ее потчевать такими свежими новостями?

Каменные львы Пелий и Нелей улыбнулись, дом уже стелил под ноги белые свои ступени. Какой же он, однако ж, бедный да маленькой! А все лучше любого дворца.

Кирилла Иванович глубоко вздохнул, и сердце Нелли сжала холодная рука. Что за мука! Расспрашивать нельзя, надлежит терпеть, покуда все само не прояснится.

— Тяжелый вышел год после Ореста, куда тяжелей. И вить всегда сыщутся в таких обстоятельствах доброхоты злоязычные, — Кирилла Иванович в сердцах хрустнул перстами. — Всю зиму дудели в уши, поздно-де, добра не жди. Чтоб их колика прихватила! Прости, Нелли. Ну да теперь все позади, вашими с княгинюшкою молитвами. Теперь радоваться надобно! Все в считанны дни развязалось, и это, и ты воротилась. Как же щаслив я сегодни, Нелли!

От сердца немного отлегло. К тому ж, вне сомнений, из дальних покоев доносился голос Елизаветы Федоровны. Маменька пела. Вот уж ясны были слова.

Старая песенка, сочиненная папенькой, когда родился Орест! Нелли побежала было, но Кирилла Иванович удержал ее за рукав и отчего-то пошел на цыпочках. Верно, хочет сделать маменьке сюрприз, поняла Нелли.

Елизавета Федоровна, в слоновой кости шелковом капоте и вязаном чепце, сидела боком к дверям, лицом к тому, чего Нелли никак не ждала увидеть. То была спущенная, верно, с чердака резная колыбель, в коей сперва спал Орест, а потом самое Нелли.

— Лиза, — тихонько позвал Кирилла Иванович.

Елизавета Федоровна, оборотясь, при виде Нелли не вымолвила ни слова, только взгляд ее лучезарно просиял, словно бы озарил все лицо ее неземным, волшебным светом.

— Уснул? — прошептал Кирилла Иванович.

— Только сейчас, — Елизавета Федоровна говорила не шепотом, но голос ее звучал необычайно мягко. Она поднялась с кресел и приподняла край невесомого полога. — Поди, Нелли, погляди на братца.

В кружевах и оборках лежал вовсе крохотный малютка, не сразу его можно было и разглядеть средь обильной этой белоснежной пены. К высокому лобику прилипла единственная золотистая прядка волос, а цвет глазок оставался неявен, ибо они были закрыты.

— Он уж большой такой стал, — сказала Елизавета Федоровна. — Вовсе великан. И то, завтра будет три недели. Да ты вить еще не знаешь, как братца звать! Мы отписали после крестин, да ты, выходит, как раз в дороге была! Звать его Роман. Сами не знаем отчего, никого из родни так не звали. А только как я на него взглянула, сразу и поняла — Роман да и только!

— Маленькой Роман Сабуров, — улыбнулся Кирилла Иванович.

Нелли положила руку на край колыбели и легонько ее качнула.

Март 2001— 9 сентября 2002

(по замыслу 1997 года)

Москва