Копыта Пандоры мягко ступали по выжженной земле. Сущий поклеп был прозвать Пандорою кобылу такого доброго нрава! Но кто ж мог знать, что стригунья, некогда куснувшая до кровавого синяка маленького Романа, вырастет в лошадь на диво миролюбивую и послушную?
Сквозь золу уже пробивались кое-где прозрачные изумрудные травинки. Казалось, лошадь и та боится ступать на эти нежные веселые ростки. Экая глупость придет иной раз в голову!
А вот и граница пожарища - крутой склон ручейка. Ручей можно перепрыгнуть, и, когда бы огонь сам не начал слабеть под благодетельными струями дождя, он не явился бы преградою. Пожар перепрыгнул бы ручеек не хуже человека, швырнул бы вперед себя на траву золотой фейерверк искр, выгнулся бы по ветру пламенем, задев те два кустика плакучей ивы, или вон ту кривую корягу. И помчался бы, поскакал дальше.
Елена Роскова соскользнула из неудобного дамского седла: вовек она не приобвыкнет к этой дурацкой штуке!
Зыбкое зеркало вод отразило то, что ему и должно было отразить: склонившуюся над ручьем молодую женщину в бирюзовой амазонке. Золотистые волосы убраны назад, только несколько непослушных прядей соскользнули на бледный высокий лоб. Серые глаза кажутся очень велики из-за синеватых теней, что проступили под ними еще в детские годы. Наискось прикрепленная изумрудная шляпа с узкими полями украшена лишь одним серым перышком. Такою изобразил ее, Нелли, нонешней весной столичный живописец.
Навсегда останется она такою - глядеть со стены на внуков и правнуков. И никогда не узнают они, чем была она взаправду. Лучше б написать ее такой, какая бывает она, когда по старой памяти наряжается в мужское платье, чтобы пофехтовать с мужем: белые кюлоты и голландская сорочка с отложным воротом, мальчишеские сапоги, распущенные по плечам волоса, шпага в руке. «Живописец бы рехнулся первой, Нелли, - смеялся Филипп. - А уж что подумали б о нашем без того легкомысленном веке потомки?» Что б оные подумали непонятно, только все одно б не узнали, что Нелли Сабурова десять лет назад прожила в мужском наряде целый год. Разве какая-нибудь правнучка одарена будет, как самое Нелли, способностью извлекать видения прошлого из фамильных драгоценностей.
Вот тогда и узнает она, примерив кольца-браслеты-фермуары, о том, как двенадцатилетняя ее прабабка о тот год повстречалася с Воинством, тайным орденом священников, узнала секрет злого самозванца Ивана Грозного, сразилась с финикийским демоном Хомутабалом. Многое поведают камни далекой правнучке…
Но тех, кто идет по жизни в неведеньи, великое большинство. И неведенье неведающих есть фундамент, на коем зиждится мирострой. Так что пусть смотрят люди на самую обычную молодую женщину двадцати двух годов в бирюзовой амазонке, каждую пуговицу коей художник выписал с таким же великим тщанием, что и бледное сероглазое лицо - тончайшею кистью. Вот она, Елена Кирилловна Роскова, урожденная Сабурова, щасливая жена и мать. Заурядная особа, каких тринадцать в каждой дюжине. А все прочее - берник!
Нелли засмеялась, и, стянув замшевую серую перчатку, разбила ударом ладони свое отражение.
Пандора, коей препятствовал повод, наброшенный на раздвоенный обгоревший ствол, тянула морду к воде.
- Сейчас тебе! - сердито прикрикнула Нелли. Так и есть, подпруга ослабла. Однако ж до дому добраться можно. Оно и хорошо, лень. К тому же уж она все объехала: ущерб от пожара невелик, как и говорил управляющий. Выгорели только рощица да луг. И то многие деревья живы под почерневшею корой. И не прошло недели, как случился пожар, не заставший хозяев в имении, а сквозь золу полезли первые живые травинки. Теперь май, все растет и лезет из земли. Никакая ночная гроза, ударившая молоньею в трухлявый дуб, этого не переборет.
Так и душа человеческая, подумала Елена, вновь пуская лошадь неспешным шагом. Пожарище - черней черного, четыре страшных года, которые им с Филиппом довелось пережить.
Когда обстоятельства свели двенадцатилетнюю Нелли по дороге в Санкт-Петербург с грядущим супругом ее Филиппом де Роскофом, для того было горькой тайною изгнание, на кое обрек его любимый родитель. Для чего понадобилось убеленному сединами ученому мужу Антуану де Роскофу взять с единственного сына страшную клятву, что никогда не воротится тот во Францию? Для чего требовал, чтобы Филипп обрел новую родину в отдаленной России?
Но уж третий год запоздалые листки газетные жгут мужу руки. Недоуменье и тревога - что за беспорядки трясут страну, сменились неизбывным отчаяньем. Воздвиглась над Францией черная тень омерзительной гильотины. Сделалась преступлением самое принадлежность к дворянству - и по улицам Парижа загрохотали тележки с женщинами, стариками и детьми, коих влекли под нож.
Нелли видела, как терзает Филиппа данная отцу клятва, такая понятная теперь: сломя голову помчался б он в ином случае на родину. Какова судьба родителей его, добровольно оставшихся пред разверстою пучиною бед? Письма перестали приходить еще о позапрошлом годе. Нету сомнения, что уж едва ли они в числе живых.
Шаги мужа сделались бесшумны, словно он превратился в собственную тень. Охочий до разговоров весельчак - он лишь отвечал на вопросы, но никогда не заговаривал первый. Взявшись было за запись хозяйственных расходов либо чистку ружья, Филипп часто забывал вдруг о начатом - и сидел неподвижно, глядя невидящим взором на шомпол или перо.
Лишь рождение малютки Платона развеяло зловещее оцепенение его души.
«А вить лоб в точности как у его деда, - проговорил он, принимая дитя на руки. - Он похож на батюшку, Нелли».
«Хочешь, наречем его Антоном?» - спросила Нелли, приподнимаясь в подушках.
«Нет, пусть будет как ты всегда хотела. Каждый должен прожить свою жизнь, любовь моя, а жизнь его деда была проникнута скорбью познания. Я не желаю сыну моему такой горькой доли. Но как же я благодарен Господу за сие сходство!» - бережно передав малютку кормилице, что стояла рядом, наряженная в кумачовый шелковый сарафан и богатую кику, Филипп опустился перед кроватью на колени и, уронивши лицо в простыни, зарыдал.
Слезы те оказались благодетельны. После рождения сына Филипп словно очнулся, хотя печаль и не покинула его вовсе.
Седло все ж съезжало. Перетянуть таки подпругу? Не стоит того, вон уж показалась крыша дома, утопающего в яркой зелени кленов.
Когда же девять лет назад Филипп увидел сие место впервые, стоял поздний сентябрь. Никакое дерево не встречает осень наряднее, чем клен. Жалкий домишко времен Государыни Елисаветы Петровны стоял несказанно роскошен в ризах листвы, переливающейся багрянцем и янтарем.
«Решено! Я куплю сию лачугу ради красоты рощи! Только что ж за название такое для поместья?»
Имение, отошедшее в казну из отсутствия наследников, звалося вправду потешно - Подовое.
«Нет уж, не надобно мне ни Подового, ни Тельного, ни Курникова, ни Кислых Квасов, - веселился Филипп. - Пусть кленовое золото даст названье моему новому жилищу. Как твое мнение, Нелли?»
О ту осень, когда Филипп, выполняя обещанье, поселился по соседству, Нелли было тринадцать лет. Однако ж ее мненья он начал спрашивать обо всем, что касалось обустройства, еще с тех времен. Сие получалось само собою.
Нелли, спешившаяся, чтобы подтянуть таки подпругу, задумчиво улыбнулась Пандоре. Что же, в ее жизни не было жгучих любовных бурь, о коих так хорошо пишет столичная стихотворица.
Тщетно я скрываю сердца скорби люты,
Тщетно я спокойною кажусь.
Не могу спокойна быть я ни минуты,
Не могу, сколь много я ни тщусь.
Сердце тяжким стоном,
Очи током слезным
Извлекают тайну муки сей:
Ты мое страданье сделал бесполезным,
Ты, о хищник вольности моей!
Ввергнута тобою я в сию злу долю,
Ты спокойный дух мой возмутил.
Ты мою свободу пременил в неволю,
Ты утехи в горесть обратил.
И к лютейшей муке, ты, того не зная,
Может быть страдаешь об иной,
Может быть, бесплодной страстию сгорая,
Страждешь ею так, как я тобой.
Зреть тебя желаю, а узрев мятуся,
И страшусь, чтоб взор не изменил,
При тебе смущаюсь, без тебя крушуся,
Что не знаешь, сколько ты мне мил.
Стыд из сердца выгнать страсть мою стремится,
А любовь стремится выгнать стыд.
В сей жестоко брани мой рассудок тмится,
Сердце рвется, страждет и горит.
Так из муки в муку я себя ввергаю,
И хочу открыться, и стыжусь,
И не знаю прямо, я чего желаю,
Знаю только то, что я крушусь.
Хороши вирши, ох, как хороши, подумала Елена, ставя в стремя ногу. Так и видишь перед собою юную девицу, растревоженную первым чувством любви, погруженную в грезы - мучительные и сладкие единовременно. А ей, Нелли, не довелось ни прятать под подушкою драгоценный трофей - какой-нито букетик либо записку, не довелось бросаться к окну при стуке подъехавшей кареты, не довелось ревновать, видя, как предмет танцует с другою на бале. Филипп вошел в ее жизнь, когда она, подросток, почитала всякую там любовь отменной глупостью. Когда полюбил ее он - Нелли не ведает по сю пору, быть может, и с самого начала, едва начал подозревать, что недоросль Роман Сабуров - переодетая девочка. Но что б то ни было, он оставался ее товарищем, ее учителем фехтования, ее другом, тая в глубине сердца остальное. Просто и ясно все и всегда было между ними.
На месте снесенной мурьи стали подыматься потихоньку стены новейшей постройки в испугавшем всю округу раковинном штиле, веселые дорожки легли между кленами, в чьей листве затаились, словно стыдясь наготы, мраморные статуи. Единственным недостатком Кленова Злата оказался недостаток большой воды - вить для русского помещичьего дому так привычен красивый пруд, исправный поставщик постного стола. Однако ж вокруг дома било много родников, чей ток Филипп распорядился направить по каменным горкам и выемкам на украшение парка.
И когда через три года строительство завершилось, было как-то уже само собою ясным, что шестнадцатилетняя Елена вступит в него хозяйкою.
А все ж прав Филипп, каждый должен прожить свою жизнь. Ну их вовсе, любовные бури, еще так ли хороши те в жизни, как в романах? У них свои были радости. Как весело было, к примеру, наново знакомиться с Филиппом в глазах родителей. Целая комедия как есть! Не во всем, правда, удавалось удерживать роль.
«Вот вить странность, Сириль, - говорила Елизавета Федоровна, как всегда полагая, что Нелли не слышит. - Девочка так дичится обыкновенно чужих, а к этому французу просто прилипла. Надобно мне поговорить с нею. В ее летах довлеет большая скромность в обращении с мужчинами. Не вовсе же она дитя».
«Пустое, мой ангел, - отвечал Кирилла Иванович. - С такою доброй улыбкою молодой человек ее появленье встречает каждый раз! Поручусь, Нелли не кажется ему невоспитанною. Славный юноша, ей же ей, славный».
Сколь щасливы были б все минувшие годы, когда б не было столько горя.
Появление Платона развеяло Филиппа в его сердечной тоске, но судьба уж уготовила новые испытания. Сколь странным было их начало!
Платону не было и трех месяцев, как Нелли засобиралась в Сабурово. Заране было уговорено, что приедет она гостить на Апостола Андрея.
Однако, когда сундуки уж заняли позицию посередь гардеробной, пришло письмецо от Елизаветы Федоровны. Принес его родительский лакей Карпушка, долголягий малый годов пятнадцати, все мечтавший в солдаты. Лакей из него впрямь курам на смех, в который раз подумала Елена, принимая письмо с поданного горничною девушкой подносика. Вот сейчас, к примеру, ускакал не дождавшись, будет ли ответ.
В следующее мгновенье мысли о Карпушке позабылись. Письмо, что держала Нелли в руках, благоухало ароматическим уксусом.
Но что из того, что маменька отстала вдруг от своего обыкновения пренебрегать духами? Разве немного фиалковой пудры на волоса - вот все, что могла позволить себе Елизавета Федоровна, ревностная приверженица естественных идей. Душить же письма она почитала дурным вкусом.
Елена торопливо сломала печатку. Письмо оказалось писано не пером, но грифелем. Развернутое, оно благоухало еще сильнее.
«Папенька твой посередь ноября затеял перестраиваться, - писала Елизавета Федоровна. - Хочет левую угольную разделить на две горницы, да двери в столовую расширить, да еще всякое. Так что, ангел мой, не в обиду, а не зову. По всему дому опилки да бадейки с известкою, а сору хоть соседям в долг давай. Уж и Романа к попадье отправила, а с твоими слабыми легкими мигом закашляешь».
Беда невелика, можно и к Рождеству приехать. Но отчего письмо надушено?
Пустяк этот впился занозою, тревожа Нелли. Ах, не отпросись Параша по каким-то загадочным своим надобностям на всю седмицу! Стало б легче, коли обсудить сие с детской подругою. Филипп не поймет, он все ж француз. Эка важность, пожмет он плечами. Женщины - создания переменчивые. Отчего бы красавице теще да не полюбить благовония? Да и к чему беспокоить Филиппа, когда только начал он приходить в себя. Кабы могла она объяснить толком, что не нравится ей в надушенном письме! А так - гиль.
Нелли держалась три дни. На четвертый не выдержала. Горничная Дашенька ушла в деревню, и Нелли, обуянная нетерпением, сама натянула амазонку. Казалось невозможным ждать девушку, невозможным оставлять записку Филиппу. Выведя из стойла мужнина жеребца Ворона, самого скорого на галопе, Нелли вскочила в седло.
Дороги до Сабурова она не заметила. Должно быть, скакала обычною дорогою, а может и нашла путь покороче.
Дворовые разбежались при ее появлении, как куры из-под ног. Несомненный испуг обуял их - в виде кого, господской дочери, что выросла на их глазах! Нелли стрелою влетела в дом.
Никаких следов строительства, о коем писала маменька, не было в нем.
Ни расширенных створок, ни известки, ни теса. Нелли бежала, распахивая двери. Родительская спальня зияла ременною основой рамы, с которой отчего-то снята была постеля. Промозглый ветер задувал внутрь, хлопая широко распахнутыми фортками. Ладонь прикоснулась к холодным изразцам печи.
«Барыня приказала, барыня, - лепетал кто-то, кого она, кажется, трясла за ворот, непонятно даже кто, женщина или мужчина. - Барыня не велела…»
Словно через мгновение Нелли стояла уже за церковью, перед двумя свежими холмиками. Первый снег едва припорошил комья сухой земли.
С инфлюэнцей слегли также две домашние девушки и кухонный мальчишка, но тех удалось выходить. Теперь Елена вспоминала, что бумага благоухающего письма как-то странно коробилась. Оттого и писано было грифелем, чтоб буквы не поплыли, когда Елизавета Федоровна вылила на свое посланье добрых полфлакона уксуса.
Маменька боялась заразы. Оттого и Карпушке велено было мчаться назад, не дожидаясь ответа.
Нелли засмеялась - но как же затейливая ложь? Никогда маменька не была на оную горазда. Даже безобидный светский обман приводил ее в замешательство. Между тем, единственная, похоже, правда в письме, сводилась к тому, что маленькой Роман отослан под крылышко попадьи, верно едва в доме стали явны первые зловещие признаки хвори. Как же она сумела все сие измыслить? Подумать только, угловую на две горницы, да сор, да опилки. Как тут можно не поверить?
Ноги сделались ровно тряпичные. Нелли сперва опустилась на колени, а затем упала в снег между двумя могилами.
Иногда из темноты появлялось лицо Параши, а следом к губам приникала чашка с горячим питьем. От питья делалось покойней, и переставало казаться, что отовсюду струится тревожный запах ароматического уксуса. Откуда-то Нелли знала, что Филипп все время рядом - днем и ночью, хотя ночь и день для нее смешались.
«Они вить не благословили меня, Филипп, не благословили перед смертью!» - Была ночь, но Нелли не лежала в постели: Филипп носил ее по комнате на руках, словно она была ребенком, а он - укачивающей дитя нянькою.
«Десятки благословений посылали они тебе на смертном одре, но будь ты рядом, телесные страдания родителей твоих умножила бы сердечная тревога».
«Роман? Где Роман?» - теперь были солнечные лучи в белом шелке портьер, и Параша спала в креслах, уронив на руку голову.
«Ему незачем видеть тебя больною, Нелли, - с мягкою непреклонностью возражал Филипп. - Он не видал родителей больными, но знает вить, что они умерли».
Платона же иногда клали ей на постелю, и от копошения в подушках и бессмысленного лепета делалось не меньше покойно, чем от зелий Параши.
Оправляясь от нервной горячки, Нелли примечала, что Филипп вновь стал собою прежним - веселым и ровным, каким был всегда, покуда не обрушились страшные вести из Франции. Не поддался он отчаянью даже зимою, когда народ втащил на гильотину самого короля, и помазанная мирром голова пала в плетеную корзину под рев толпы.
«Вот галльская кровь и возобладала над франкской, - только и произнес он, отирая тылом ладони побелевшее чело. - Франция не подымется никогда. Неспроста отец пожелал увидеть моею новою родиной ту страну, где никогда не вспенится грязная пена».
«Но вить у нас был Пугач, ты помнишь, меня могли убить маленькою, - возразила Нелли. - Только за то, что я была дворянским дитятею. Убили б и Государыню, кабы до нее добрались».
«Так в том и дело, что не добралися, Нелли, - убежденно ответил муж. - Бунты народные - обыкновенное дело, порожденное несправедливостью миростроя. Но справедливости на земле быть не может, хоть каждому из нас и долженствует к ней стремиться в своих делах. Но бунты захлебываются сами в себе там, где в людях нету внутреннего борения крови».
«Но тартары… Разве они не подмешали дурной крови нам?» - Елена спорила лишь затем, чтоб отогнать мучительное видение: венценосца, для чьей шеи нарочно была подобрана не в пору позорная деревянная колодка. Санкюлоты похвалялись безболезненностью своей адской машины. Однако ж король Людовик умирал, теша толпу своими муками.
«Русская кровь все переборет Нелли, в том нету сомнений. Лишь те могут повредить ей, кто сам не захотел влиться в великую реку. Ну да то едва ль произойдет».
Тяжелые, тяжелые годы. Но из любого пожарища прорастает трава. Теперь все станет хорошо, подумала Нелли, пускаясь через рощицу, окутанную зеленым туманом свежей листвы, напрямик. Слишком уж несправедливо, что лучшие годы их были так мрачны. Вырастет Роман, и вновь оживет покинутый за ненадобностью дом в Сабурове. Забитые досками окна заиграют вымытыми стеклами, вылезет из серого холста чехлов мебель, засверкают бронза и серебро. Пусть то станется еще не скоро, но щасливы вновь они с Филиппом сделаются скорей. А Франция… что ж, она вить далеко, и Филипп никогда не воротится на старую родину.
Грудь Пандоры раздвинула кленовые ветви. Вот и лужайка. А Роман легонек на помине.
Осьмилетний мальчик, сидючи на корточках над родником, ладил водяную мельничку.
- Лена, ты пожарище глядела? - окликнул он, не отрываясь от дела. Белые струганные лопасти разбрасывали хрустальные брызги. Кружевной ворот сорочки походил на мокрую тряпку. - Я говорил, пустое! Я вить сразу все обежал, после пожара.
- Кто ж тебя пускал? - спросила с седла Нелли. Без толку и спрашивать, как без толку сердиться на глупейшее прозванье. Если шурина Роман еще называл дядею Филиппом, не столько из почтенья к различию в летах, сколько восхищаяся фехтовальным мастерством, то сестра была у него Леной. Сперва Леней, в младенческую пору. Недостатки речи ушли, но нрав лучше не сделался. Надо ж измыслить такую несуразицу - не Алёна и не Нелли, но Лена!
Роман Сабуров с первого взгляду повергал взрослых в умиление, однако ж более пристальный второй взгляд сие чувство развеивал. Чертами лица, куда правильней сестриных, яркими синими глазами, а всего прежде золотыми длинными локонами, он напоминал ангела с живописной картины. Чего только ни делала с волосами в отрочестве Нелли, чтоб те хоть немного вились! Волоса же Романа ниспадали на плечи, играя при каждом движении солнечными зайчиками, затаившимися в их прихотливых изгибах.
Но слишком широки для ангела обещали быть прямые плечи, слишком дерзко глядели синие глаза, слишком много своеволия таил маленький подбородок. Ступня в два с половиною вершка, уже такая ж, как у самое Нелли, сулила высокий рост.
- Ось крива, вот чего, - Роман уже забыл о выгоревшей земле. Кроме воротника мокры казались полы сюртучка, а коленки панталон были вдобавок измазаны черной тиной. Нет, так не испачкаешься на усыпанном незабудками чистом ручейке.
- Ты не бегал на гать?
- Сказал же, что не побегу. - Роман нахмурился, как бы невзначай наступив ногою на черную камышину.
Заболоченная и полусгнившая дорога через болото, единственное, что осталось с тех времен, когда усадьба звалась Подовое, чинила Нелли немало беспокойства. Право, надо поторопить Филиппа все засыпать! Все ж, хоть и шутит муж, что не уберешь всего режущего, колющего, глубокого и топкого со всей округи, а слишком Роман сорванец, чтоб оставлять под боком болото.
Нелли качнула повод. Пандора, учуявшая конюшню, побежала веселою рысью.
Пожарища зарастают травою. Грядущее не сулит беды.