1

«Сапсан» шёл на большой скорости, которая однако же совсем не ощущалась, и тем не менее я многое успел разглядеть. Сначала внимание было приковано к тем местам, где прошла моя жизнь — к утопающим в густой августовской зелени зданию школы и окружавшим её домам широко раскинувшихся по обеим сторонам железной дороги посёлков, затем к воспоминаниям. Воспоминания подтолкнули к размышлениям. Для чего, собственно, надо было проделать такой жизненный путь, чтобы в итоге отправиться в далёкий, ещё никем неразгаданный и никому непонятный Китай — одни же относительно его статуса предположения и догадки? Завоюют-де хитростью, заставив наконец спившегося русского мужичка трудится за похлёбку, и даже якобы приберут Россию к рукам аж до Урала, и тогда, как поётся в одной популярной песенке, все будут говорить уже на свайём ратном языкъе. Я думал совершенно иначе, а как именно, сформулировать пока не мог, поскольку совсем недавно увидел в интернете китайский мультфильм, в котором был дан прозрачный намёк на то, что якобы бесследно исчезнувший архив Берии находится в Китае, о чём тот почему-то именно сейчас да ещё таким странным образом решил намекнуть всему миру. Впрочем, и без этого забот хватало. Три года назад, в автомобильной катастрофе погибла моя Аня, и в течение двух лет я не находил себе места, и только недавно начал приходить в себя, а теперь, увидев родные Палестины, опять вспомнил мою славную, мою единственную, мою первую и последнюю любовь.

Я так разволновался, что сидевшая напротив дочь сочла необходимым поинтересоваться:

— Что-то случилось?

— Что?

— У тебя такой взгляд.

— Да-да, взгляд… Вот именно, взгляд… — сказал я и при виде одухотворённых, полных самых радужных надежд глаз дочери, у меня ещё сильнее сдавило сердце.

Когда-то с гордостью и достоинством молодого папы я носил Женю на руках, и в эти минуты лица наши светились счастьем, равного которому я не знал.

О чём думала, о чём мечтала в эту минуту дочь, догадаться было нетрудно. Но именно потому, что я понимал её несложный мир, а также то, что на меня сейчас навалилось, в очередной раз навело непроходимую тоску.

Да неужели же и дальше так будет?

И я то сидел, безучастно созерцая заоконные пространства, а то стоял в тамбуре, слушая ритмичное постукивание колёс.

Когда вышли со своими огромными чемоданами на колёсиках на платформу, к нам тут же привязался носильщик — не обычный, какие раньше ходили с тележками вдоль состава, а простой мужичок в синей спецовке, предложивший проводить общественным транспортом до аэропорта. А это означало, сначала подземным переходом до метро, затем до Белорусского вокзала, и далее аэроэкспрессом до Шереметьева. Я прикинул в уме все эти подземные и надземные переходы, спуски и подъёмы на эскалаторах, вечно набитые до отказа вагоны метро, духоту, толкотню, томительные ожидания, и отказался.

На подходе к подземному выходу с платформы, один здоровенный, прилично одетый детина, догнав другого, плохо одетого, нанёс ему несколько ударов по лицу. Тот упал, и когда преследователь удалился, быстро поднялся и, воровато склонив голову, юркнул вместе с потоком пассажиров вниз.

Потрясённая увиденным, Женя спросила:

— За что он его?

— Очевидно, карманник. Попытался украсть — и не получилось.

Внизу встретила небольшая группа «бомбил» с самодельными ламинированными карточками «Taxi» в руках.

— Домодедово, Внуково, Шереметьево… — механически повторял один. Наши глаза встретились: — Куда ехать?

— Почём?

— Смотря — куда.

— Шереметьево.

— Какое?

— Второе.

Стоявший рядом мужик заметил:

— Международный!

— Две с половиной.

— Две.

— Две двести.

— Ладно.

— Чья очередь?

— Николая.

— Николай — Шереметьево два!

И мы направились следом за крепким, среднего роста мужичком по тоннелю к выходу в город. Этот тип крепышей мне хорошо знаком. При любом государственном устройстве эти люди находят выход из положения, никогда не бунтуют, осторожно, по-умному обходя существующие препоны, чтобы не просто выжить, а вполне безбедно существовать. Домы их всегда — полная чаша, машина хоть и не представительская, но надёжная и ухоженная. Сами они хоть и скромно, но всегда чисто одеты, тщательно выбриты, наодеколонены, с вымытыми мускулистыми волосатыми руками. Они не любят говорить о политике, высказываний относительно власть имущих предпочитают избегать. В критической ситуации легко расстаются с нажитым, в стандартной — до последней возможности стоят за свои интересы. Их невозможно ни перевоспитать, ни заманить в какую-либо партию. От партийных и всяких иных дрязг они всегда в стороне, но в нужный момент оказываются первыми в очереди. Они непонятны ни Востоку, ни Западу, а потому их не поработит никто и никогда.

Какими-то задворками мы вышли к тупику хозяйственных построек, где было плотно наставлено десятка полтора иномарок. Наша оказалась японским праворуким минивеном, с чистеньким салоном, и даже с кондиционером, в жаркое лето вещью действительно незаменимой, да вот беда, ещё Пушкин заметил, что наше северное лето — карикатура южных зим.

Погода хмурилась с самого утра и меленький дождичек, пока мы выбирались на Ленинградский проспект и двигались в сторону МКАДа, лениво сеял на лобовое стекло, на мокрый асфальт, на чахлую зелень.

Было воскресенье, а стало быть, относительное затишье транспортных потоков самого большого и беспокойного города России. Даже северная столица в сравнении с белокаменной казалась провинцией. Ширина и длина проспектов, название улиц (Неглинная, Волхонка, Малая Бронная, Сретенка, Охотный ряд, Садово-Каретная, Цветной и прочие бульвары) поражали воображение всякого впервые прибывшего, как и моё в тот далёкий памятный день. За время учёбы в Москве ко всему этому я, разумеется, привык и вскоре совершенно спокойно, без прежнего глазастого любопытства передвигался в людских потоках. Не поражали уже ни отделанные мрамором и мозаикой станции метро, с бронзовыми статуями строителей коммунизма, ни количество соревнующихся друг с другом театров, ни столичный шик ресторанов, в которых приходилось играть, ни ломившийся от обилия продуктов, вечно забитый покупателями Елисеевский гастроном, ни обилие и скорость распространения сплетен. Москва быстро надоедала, порою до изжоги, до наплевать на всё, но стоило уехать, и буквально на третий день тебя начинало тянуть к этому непрестанному движению, погоне за ускользающей из рук удачей, за очередной премьерой спектакля или фильма, за потрясающей новостью, статьёй, за газетным или журнальным бумом, за всякой свежей песней, пластинкой (как справедливо заметила Цветаева, а дочь с музыкальною торжественностью воспроизвела: «Москва — какой огромный / странноприимный дом! /Всяк на Руси бездомный — / Мы все к тебе придём…»). Казалось, тебе не достаёт какого-то механического завода, с которого начинался каждый новый день («Вставай, вставай, кудрявая… страна встаёт со славою…»). А какое удовольствие доставляло радение на концертах тогдашних кумиров отечественного рока, а потом самому заводить толпу децибелами и закидонистыми текстами популярных песен! И всё это когда-то была моя Москва!

Добирались до Шереметьева чуть больше часа и за всё время пути, практически, ни о чём не разговаривали. Дочь, чутко уловив во мне ностальгическое настроение, ни о чём не спрашивая, во все глаза смотрела по сторонам. Москва в её представлении, как и в моём когда-то, была городом больших надежд. Увы, и тогда, и теперь только через Москву можно было выбиться в люди, прорваться на большую сцену. Весь шоу-бизнес крутился тут. Только в отличие от прежнего времени, финансовыми делами теперь заправляли продюсеры. Иначе деньги. Как, впрочем, и во всех остальных сферах искусства. Представители бизнеса жировали, производители культурных благ если не нищенствовали, то были целиком и полностью зависимы от распорядителей капитала. К ним мы пока не совались, хотя имелся среди них один мой хороший знакомый, да и не с чем было пока. Женя, понятно, так не считала. Несовершенство до поры до времени неспособно видеть своего несовершенства. И пока несколько раз подряд не опалит крылья, не успокоится, всё-то кажется ему, обходят его другие, бездарные, с набитыми карманами денег. На самом же деле — это далеко не так. Я знал это по собственному опыту. Но кого и когда из молодых интересовал чужой, а тем более родительский опыт?

И вот мы летели в далёкий Китай, чтобы, может быть, в очередной раз обжечь крылья самонадеянности и мнимой самодостаточности.

И это не пустые слова. Накануне поездки у нас произошла очередная ссора. И даже дошло до того, что я готов был отказаться от поездки — пропадай посланный на оформление заявки хоть и небольшой, но всё-таки аванс, проживание, слава Богу, оплатить ещё не успел, а также и билеты, — и всё из-за пресловутой самоуверенности. «Буду петь «Сказку», — науськанная провинциальным «кульковским» режиссёром, вопреки моему совету упрямо твердила дочь. И тогда я сказал: «Хорошо, пой, но только без моего участия». «Как?» — «Так! Я в Китай не лечу». «Ну почему?» — «Извини, я не нанимался оплачивать чьи-либо амбиции». И тогда Женя завелась всерьёз: «Да? Тогда я возьму кредит и полечу одна!» — «Да ради Бога». В тот же день я получил по электронной почте совершенно безграмотное, написанное в горячке письмо, что-то вроде: «Я готова отказаться от всех богатств мира ради вспыхнувшей в моём сердце надежды». И далее: «Ты просто должен в меня верить, как верил до сих пор. Ты только верь, и увидишь, я подыму Россию с колен». «Эка, — подумал, — куда их занесло (в одиночку она бы до такого никогда не додумалась). Да тут прямо дурдомом пахнет». И написал обстоятельный ответ, что подымать Россию с колен удел Жириновских. И потом, кто знает, в каком положении ей лучше быть — на коленях перед Богом или плотно стоящей в теплушках по прихоти очередного спасателя человечества? И чем это, интересно, ты собираешься поднять Россию с колен — уж не десятком ли недовведённых до ума ученических опусов? Два дня стояло гробовое молчание. Вселенная как будто замерла в тревожном ожидании вместе с томящейся от июльской жары природой. Я даже облегчённо вздохнул — глядишь, и денежки останутся целыми и невредимыми, тем более, нам их катастрофически не хватало, — как вдруг появляется укрощённая буря — на себя непохожая, отводящая в сторону глаза. «Па, ну прости-и». Сколько раз приходилось слышать эти слова из детских уст прежде! «Ладно, иди поцелуемся», — отвечал я в былые времена. И, полные неизбывной вины детские глазки, преображаясь в одно мгновение, сияли счастьем. Но теперь я не знал, что на это ответить. Во всяком случае, нужны были хотя бы какие-то гарантии. И прекрасно понимая это, дочь на моё молчание откликнулась предложением: «Ну, можно же встретиться и всё вместе обсудить». «Что именно?» — «Что петь». «Я уже сказал своё слово. Никакой зауми китайцам не надо. Нужна лирика и здоровый оптимизм, типа есенинского «Коня»». На этот раз Жена промолчала. Я принял это за согласие и буквально за несколько дней до последнего срока оплаты перечислил деньги за проживание и оплатил с помощью банковской карты электронные билеты на прямой самолёт до Пекина и обратно через Киев (так оказалось на треть дешевле). Когда же перед отъездом спросил, какие фонограммы взяла, Женя ответила: «Все». Мол, на месте виднее будет, какие лучше.

И это была уже не первая наша стычка, как и не первое участие в конкурсе.

А всё началось года назад, когда, можно сказать, от безысходности я занялся неблагодарным шоу-бизнесом, а конкретнее, продвижением дочери на эстраду. Всё сошлось к одному: гибель Ани и, как вспышка молнии в беспросветной тьме, яркий сочинительский талант Жени, тогда как перед этим всё как-то вяло перетекало из поиска одной формы самовыражения в другую. Натерпевшаяся за свою хоть и недолгую супружескую жизнь, Женя шла, как буря, напролом и, казалось, не было силы, которая могла бы её остановить. Я даже поначалу испугался, даже пытался отговорить, пока, наконец, не понял, что не отговаривать надо, а помогать. И с не меньшим, чем у дочери, рвением занялся налаживанием прежних связей. Не так и много их осталось. Можно сказать, почти ничего. Так что вся надежда была на талант, который надо было ещё развивать и развивать, а время для развития, казалось, было упущено. У дочери было только музыкальное училище. И это бы ладно, да имелась более существенная причина, препятствовавшая обучению, — четырёхлетняя дочь, а это означало, только заочная форма обучения оставалась единственно возможной. И надо такому случиться, как назло, именно в тот год в нашей консерватории отменили заочный факультет по классу композиции. Попробовали мы сунуться в оконченный мною московский «кулёк», но тут всё упёрлось в проживание, и тогда я посоветовал Жене поступить в местный «кулёк» на заочное отделение режиссуры театрализованных представлений и заняться частными уроками вокала у опытного педагога. Постепенно вышли и на хорошего аранжировщика — песни буквально на глазах преобразились. Теперь не стыдно было показаться с ними на любом конкурсе, и тут как раз подвернулся первый, проходивший в одном из ночных клубов. Еженедельно результаты конкурса освещались одним из областных телевизионных каналов. Я посмотрел пару передач — совершенное убожество, и всё-таки сказал дочери: «Съезди». И хотя конкурс подходил к концу, после прослушивания Женю сразу ввели в финал и два раз показали по телевизору.

Так впервые после длительного перерыва я вновь оказался лицом к лицу с эстрадой, а точнее, на гала-концерте. Случилось это в конце декабря прошлого года. Заваленные непрекращающимися снегопадами улицы стояли в задымлённых морозным туманом огнях. Убирать снег не поспевали, а потому мы долго не могли припарковаться. Наконец, пробили дорожку в глубоком снегу. Выбрались на кое-как утоптанный тротуар и направились к клубу.

Женино выступление, без всяких сомнений, было самым ярким. И вечернее, в зебру, чёрное платье было как никогда к лицу. Была Женя, как уверяли все, в маму — красавицей. Да ещё так получилось, что гала-концерт совпал с её днём рождения. Узнав об этом, хозяева заведения после записи телевидением концерта организовали презент. Когда после отъезда телевидения мы поднялись, арт-директор, довольно милый и скромный молодой человек, вдруг объявил в микрофон, что среди участниц гала-концерта находится именинница, и назвал Женю по имени. Послышались аплодисменты, притушили свет, и через весь зал официант пронёс на подносе торт с зажженными свечами. Свечи Женя задувала в полной тишине, и когда погасла последняя, тишину погружённого в полумрак зала вновь всколыхнули аплодисменты. А потом арт-директор объявил: «А ещё в подарок имениннице будет исполнена песня». И когда стоявшие во время концерта на подпевке девчата спустились с низких подмостков и, став рядом с нашим столиком, запели, я обратил внимание на руки одной из них. И только ночью понял, кого напомнили они мне: такое же чувство острой жалости и нежности в свое время вызвал во мне контраст самого прекрасного для меня на свете лица и сбитых рук после стирки в корыте моей Ани, когда мы после рождения Жени на лето выехали в деревню моих родителей. И это было более чем странно, потому что долгое время мне казалось, что всё это я забыл, и на тебе…

Второй прилив прежних впечатлений случился в Петербурге, хотя до этого мы побывали ещё на Международном конкурсе «Чёрная роза» в Иванове. От международности, правда, в нём оказалось одно название, хотя были представители даже из Германии — из последней волны эмигрантов. Уровень, судя по некоторым выступлениям, был солидный, но оказалось ширмой жюри. Всё решал, как выяснилось потом, один человек. Представлялся этакий междусобойчик с провинциальными амбициями на значительность. И тогда, полазив по Интернету, я наткнулся на проводимый в северной столице фестиваль-конкурс «Золотой феникс».

Мероприятие оказалось намного солиднее. Со всех концов России съехались молодые дарования (из Якутии и Дальнего Востока даже представители были), выпестованные в стенах музыкальных школ, училищ, институтов культуры. Нас поселили в знаменитой Пулковской гостинице.

Мы заняли второе место в эстрадном вокале среди ста пятидесяти претендентов.

Попробовали мы себя тогда и в народном вокале, а всё оттого, что дочь, перепутав фолкрок с народным вокалом, записалась на народный вокал — отсылкой документов на конкурс занималась она. И когда по прибытии в Питер я узнал об этом, тут же переписал заявку, объяснив дочери, что ничего общего с народным вокалом её творчество не имеет. Но, как говорится, нет пророка в своём отечестве, дочь упрямо твердила, что «имеет и ещё какое», и чтобы в очередной раз доказать упрямице свою компетентность, я согласился на участие и в конкурсе народного вокала, который проводился вместе с академическим в стенах солидного музыкального заведения, с обычным для таких мест консерваторским залом.

После выступления в эстрадном вокале мы поехали на народный. Прослушивание происходило при совершенно пустом зале, пели, разумеется, без микрофонов. И это было первым, что округлило глаза дочери. Акустика всё же имелась, но самая примитивная, обработки голоса никакого, и звукорежиссёр, как кинооператор в кинозале, находился где-то под потолком за задней стеной. Заметив, что с дочери спала спесь, я подошёл и сказал: «Что?» Она отвернулась и упрямо заявила: «Всё равно буду выступать». «Ну-ну…» И я стал устанавливать за столиком жюри на штатив видеокамеру. Мы были единственные с камерой, и на это члены жюри сразу обратили внимание, объявив для солидности, что производится запись выступлений, и желающие их получить могут обратиться к организаторам конкурса. Я не стал возражать, и ко мне подошло несколько человек с вопросом о получении записи выступлений. Я сказал, что съёмка никакого отношения к организации конкурса не имеет, но всё же дал свою визитку, пообещав выслать по почте выступления.

Не знаю, как это получилось, но поначалу я даже не обратил внимания на прошелестевших мимо в длинных декольтированных платьях двух барышень как будто из прошлого века. Не знаю почему, но поначалу они показались мне гораздо старше своих лет: рослые, на старинный манер завитые, с роскошными плечами, с крупными, но очень выразительными чертами лица. Пройдя мимо меня, они остановились и разговорились о чём-то с Женей. Когда же запели, я вспомнил слова московского приятеля по прежнему ансамблю о том, что в столице теперь на классику, практически, невозможно собрать зал. Даже бесплатно не ходят. Со всей Москвы в лучшем случае соберётся человек тридцать в консерваторском зале, редко когда пятьдесят. Не наш формат, продолжал я развивать мысль дальше? Как бы то ни было, а дворянская культура к широким массам так и не привилась. И то, что московский приятель нахваливал Америку, уверяя, что только в одном Нью-Йорке около семидесяти симфонических оркестров, говорило лишь о том, что Америка — это Америка, а Россия — это Россия. Простому народу всегда была ближе эстрада. А вот академическое пение совершенно чуждо. Даже народный вокал многими воспринимался как анахронизм. В форме выражения, конечно, а не в смысле тем. Удивительно, как быстро мы охладеваем к устоявшимся формам и готовы до бесконечности экспериментировать в подаче материала, чем занимается, например, теперь та же Пелагия.

Что «барышни» близняшки, я тоже не сразу заметил. А когда заметил, из чистого любопытства стал к ним присматриваться. Действительно, на первый взгляд они казались на одно лицо и отличались только по цвету платьев — на одной было красное, на другой синее. После них выступала их сорокалетняя преподавательница, изображавшая заводную куклу. Потом смотрели народный вокал.

Последней выступала Женя. И хотя прекрасно понимала, что не в ту оперу забралась, всё-таки не упустила случая себя показать.

На мастер-класс я пошёл только потому, что до подачи автобуса была масса времени. И когда проводивший мастер-класс педагог дошла до разбора нашего выступления, я охотно согласился с ней, что выступление наше «всё-таки ближе к эстраде».

По прибытии в гостиницу, перед ужином, близняшки сами подошли к нам, как к знакомым и только тут я понял, что они совсем ещё молоденькие. Разговорились. По фрикационному «г» я сразу догадался, что они южанки, и когда спросил, откуда будут, ответили, с Ростова-на-Дону. «Донские казачки?» Они улыбнулись. Действительно, своеобразная казачья красота. Телесная зрелость и почти детская наивность. Открытость в глазах и улыбке первой и затаённая грусть в глазах и в осторожной улыбке второй. Я невольно залюбовался ими. Казалось бы, без всякой задней мысли. И пока стояли в ожидании лифта, а затем подымались на свой этаж и шли по коридору, они вели разговор то о сегодняшних выступлениях, то о своих дальнейших планах — куда-то они собирались поступать. Слушая краем уха, я был, казалось, совершенно спокоен, но стоило разойтись по номерам, я почувствовал сначала приступ скуки, потом желание чем-нибудь развлечься и уже хотел включить телевизор, когда Женя предложила отметить выступление.

Мы оделись и вышли на улицу. Холодный ветер пронизывал насквозь. И хотя снега было немного, ничто не напоминало о весне. Да и какая весна в начале марта? С утра, кстати, шёл мокрый снег, потом ветер гонял по безликому небу клочья облаков, изредка выглядывало холодное солнце, а к вечеру опять всё затянуло серым туманом. Вечером обещали вывесить списки победителей, а на другой вечер, после экскурсии по городу, раздать награды и провести гала-концерт.

Когда, отмотав пару километров в поисках магазина, вернулись в гостиницу, списка победителей ещё не было вывешено. Поднявшись на лифте, направились, было, в свой номер, когда увидели выходивших из своего номера казачек. «Вы снизу?» — спросили они. Женя сказала, что списки ещё не вывесили, и пригласила их в гости. Они переглянулись, улыбнулись и сказали, что придут. И как только они это сказали, я почувствовал сначала радость, потом приятное, как перед началом концерта, волнение, а затем всякая чушь полезла в голову. Попробовал усовестить себя — бесполезно. Просто спасу нет, лезет и лезет.

Меж; тем всё было приготовлено к приходу гостей. Плотно задёрнуты шторы. Потушен основной свет, включена настольная лампа — эдакий таинственный, располагающий к интимности получался полумрак. На журнальном столике у окна стояла откупоренная бутылка сухого вина, шоколад, фрукты, пластиковые стаканы.

Когда постучали в дверь, у меня замерло сердце.

Но это оказались не они, а соседи, пришедшие попросить запись выступления с сегодняшнего концерта. Я записал адрес.

Прошло ещё минут десять. Я предложил начать. Женя согласно кивнула. Я налил. Мы молча прикоснулись пластиковыми стаканами и выпили. И как только выпили, опять постучали в дверь.

Кровь ударила мне в голову.

Но это были очередные просители.

Ещё через полчаса стало ясно, что казачки не придут. И к нашему маленькому фуршету я потерял интерес. И когда Женя предложила пошататься по гостинице, я охотно согласился.

Забыл сказать, что гостиница была огромной, и в ней обычно останавливались иностранцы, которых и на этот раз оказалось немало. В основном — финны, немцы и японцы. Немцы, как и подобает немцам, как будто на чём-то всё время сосредоточенные, курили и тянули из высоких стеклянных бокалов янтарное пенное пиво. Японцы кучковались в своём особом, с восточной кухней, баре, а вот в ресторане, с живой, кстати, музыкой, когда мы туда вошли, кого только не было. Когда мы проходили мимо музыкантов в поисках свободного места, один, как выяснилось потом, узнал меня. Особенно как-то посмотрел и, кивнув в мою сторону, что-то сказал стоявшему рядом гитаристу. Я сделал вид, что ничего не заметил. И тут нас окликнули казачки. Они сидели в нише, у окна, и ели мороженое. Мы, разумеется, к ним присоединились.

Женя сказала:

— А мы ждали-ждали, да так почти половину бутылки и выпили.

Сестры, словно виноватые, со сдержанными улыбками переглянулись.

Я взял меню. И когда подошла официантка, спросил:

— Теперь-то, надеюсь, не откажетесь с нами выпить?

— Нет, что вы, мы не пьём, — почти в один голос возразили они.

— Тогда и мы не пьём, — заключил я и заказал дочери коктейль, а себе чёрный кофе.

Когда заиграла музыка, я сказал:

— Это хорошо, что вы не пьёте. Надеюсь, не курите тоже. Что поёте, мы уже знаем. А вот танцуете ли? Как, кстати, вас зовут? Мы до сих пор не познакомились.

Весёлая, прямо как в «Евгении Онегине», оказалась Олей, грустная Таней.

— Танюш, а пойдёмте танцевать?

И она, мило покраснев и переглянувшись с сестрой, поднялась.

И что меня дёрнуло пригласить её на танец? Не иначе — вино. Будь я трезвым, ни за что бы не пригласил. А стоило пригласить, столько вдруг нахлынуло, казалось бы, навсегда похороненных ощущений. Было такое впечатление, что впервые в жизни веду девушку на танец. Сто лет я ни с кем не танцевал и думал, уже никогда не буду, и надо такому случиться!

Приходилось видеть мне, когда между гастролей играли на свадьбах в ресторанах и кафе, как танцуют надоевшие друг другу люди, случалось наблюдать, как танцует только что познакомившаяся пара, но никогда ещё не видел такой откровенной застенчивости и волнения на лице на столько лет моложе меня девушки, да ещё такой красивой донской казачки. Такого волнения я не испытывал, казалось, тысячу лет. И кем только в эти минуты себя не чувствовал, и только совершенно не чувствовал своего возраста, а мне буквально месяц назад исполнилось сорок пять. Голова плыла, уши заложило, я был полон самых невозможных чувств и желаний и не мог вымолвить ни слова. Да и о чём, собственно, говорить? Помнится, во время танца мне ужасно хотелось пожать и даже поцеловать Тане руку, и не сделал этого только благодаря невероятному усилию над собой. И, слава Богу, что не сделал. Ещё не известно, как бы она к этому отнеслась. Могла бы и обидеться.

Когда окончился танец и под инквизиторским взглядом дочери мы вернулись на место, ко мне подошёл узнавший меня музыкант.

— Простите, — сказал он, — вы не тот самый Евдокимов?

— Тот самый, — кивнул я.

— Не желаете что-нибудь исполнить?

— Почему бы и нет?

И когда поднялся, уловил удивлённо-восхищённый Танин взгляд. Таким знакомым и так много сказавшим показался мне он.

Пригласивший меня музыкант объявил в микрофон, что у них в гостях «тот самый» Евдокимов, который… и так далее. За некоторыми столиками в нашу сторону с недоумением обернулись. Но когда я запел один из своих прежних хитов, послышались сначала робкие, а потом дружные рукоплескания, из чего я понял, что меня узнали по песне. Потом я спел ещё две и, поблагодарив ребят, вернулся за свой столик. Меня сразу же осадили пьяные поклонницы с просьбами расписаться на пачках сигарет, клочках бумаги, в развёрнутых записных книжках. Мне, конечно, было приятно, и только для виду я хмурился.

— Теперь и посидеть не дадут. Может, всё-таки поднимемся в номер?

На этот раз сёстры согласились без колебаний.

Я расплатился за заказ, и мы пошли на выход. И как-то само собой получилось, что Женя пошла впереди с Олей, а мы с Таней следом за ними.

— Хорошо поёте, — осторожно улыбнувшись, искоса глянула на меня Таня.

— Вы тоже. Кстати, не заглянуть ли — может, вывесили списки?

— А, правда, пошлите?

И мы потащились длиннющим коридором, который опоясывал гостиницу кольцом и даже выходил на улицу, соединяя прерванные здания остеклённым проездом с внешней на внутреннюю территорию.

Списки ещё не вывесили, и свет в ординаторской горел.

— Неужели всё заседают? — удивилась Женя.

— А что ты хочешь — столько народу выступало?

И мы направились к лифту.

В номере сёстры удобно расположились по обе стороны журнального столика в креслах, мы с Женей устроились на кровати напротив. Я налил всем вина, поднял стакан, сказал:

— За надежду.

— Которая умирает последней, — продолжила Женя.

— И рождает терпение, — добавил я.

— Которого всегда не хватает, — ехидно заключила дочь.

— Будем надеяться.

— Короче, замкнутый круг.

И Женя весело рассмеялась. Сёстры улыбнулись тоже — Оля открыто, обнажив ровные крепкие зубы, Таня едва ими блеснув. Все по глотку выпили, не опуская стаканы, потянулись к фруктам и шоколаду.

Разговор зашёл о моей концертной деятельности, и я стал охотно рассказывать, как пробивался на эстраду. Не только сёстры, но и сама Женя слушала рассказ с большим интересом. Особенно забавной показалась им история о моём первом концерте.

— Когда открыли занавес, и я увидел такое количество устремлённых на меня глаз, у меня даже поджилки задрожали. Ну всё, думаю, сейчас опозорюсь! И, главное, совершенно вылетело из головы, что будем петь. Ударник отсчитывает палочками счёт, а я лихорадочно соображаю, какая же это песня.

— И что? — поинтересовалась Женя.

— Не уронил честь мундира. Пару куплетов, правда, от волнения проглотил.

— Пару куплетов?

— Пару слов, разумеется.

Не знаю, сколько времени мы так просидели, помню только, что, когда кончилось вино, нас опять потянуло смотреть списки.

Но их так и не вывесили, и жюри ещё заседало.

— Вообще! — возмутилась дочь.

И мы, не сговариваясь, побрели по длинному коридору в сторону холла. В холле ещё находился народ, хотя час был уже поздний, где-то около двенадцати. Я предложил сухого вина, Женя согласилась, а сёстры на этот раз отказались.

— Тогда и мы не будем.

— Ну, почему, выпейте, — сказала Таня, посмотрев мне прямо в глаза.

Не совсем спокойно выдержав её взгляд, я возразил:

— Что-то не хочется без вас.

И тогда Женя, которую уже стало всё это раздражать, не терпящим возражения тоном заявила:

— Тогда бай-бай!

— Да, пожалуй, — согласились сестры, — тем более что завтра же на экскурсию рано вставать.

И мы направились к лифту. Кто бы знал, как не хотелось мне расставаться, но всё понимающая и желающая прекратить это дочь решительно направилась к лифту. При расставании мы ещё раз обменялись с Таней взглядами. Даже досадно стало на дочь. Но я проглотил досаду и, войдя в номер, тут же ушёл в душ.

Глядя на себя в зеркало, помнится, всё недоумевал: «И чем тут прельщаться?» А в уме все крутилась и крутилась картина неосуществившегося романа. Даже после принятого душа уснул не скоро. Мучился и глупостями, и от глупости. Но только опять же ночью понял: казачки определённо оживили или разбудили во мне что-то. На экскурсию они не поднялись. И я сначала пожалел об этом. Но потом, подвергнув всё анализу холодного рассудка, решил, что это к лучшему.

Списки, наконец, вывесили. И мы не без удовольствия обнаружили себя в числе победителей. Стало быть, к 16–00 надо было вернуться на гала-концерт и награждение. Толпившийся возле стенда народ вслух комментировал результаты.

Старый Питер, в отличие от Москвы, во многом сохранил свой исторический облик. Как и полагается Питеру, то светило солнце, а то валил мокрый снег. В плотном потоке транспорта мы не спеша пробирались по узким улочкам то вдоль каналов, а то пересекая их по горбатым с красивыми чугунными перилами мостам. Останавливались на набережной Невы, у Сфинкса, напротив Дворцовой площади; река ещё стояла во льдах. Побывали у Зимненго дворца, у Медного всадника, у Петропавловского собора, обогнули Исаакий, проехали мимо Александро-Невской лавры и последнюю остановку сделали у Николо-Богоявленского собора. Площадь перед собором была в снегу, и вся усыпана резвящейся детворой. Вообще, остановок было немного. И не только мокрый снег и холодный ветер были тому причиной, но и запруженность узких питерских улиц. Многие фасады нуждались в косметическом ремонте.

Когда вернулись в гостиницу, было уже далеко за полдень. Казалось, за поездку я совсем остыл, как вдруг у лифта, нос к носу мы столкнулись с казачками. Быстро глянули друг другу с Таней в глаза, и во мне опять всё возмутилось.

Спросив, почему не были на экскурсии, и, выслушав ответ, Женя сказала:

— А у нас столько впечатлений! Вы вниз? Видели списки?

— Да.

— И что?

— Ничего. А у вас?

— Второе место в эстрадном. В народном ничего тоже. Когда уезжаете?

— После гала-концерта. А вы?

— Завтра.

— Значит, увидимся?

И мы разошлись. Пока шёл этот разговор, мы несколько раз обменялись с Таней взглядами. Даже подумал, не взять ли адрес электронной почты, мол, выступление чтобы послать, и так, мало ли, но всё же пересилил себя, вот если сами предложат. Но дочь как будто специально ни словом не обмолвилась о продолжении отношений.

После получения наград (кубков и грамот) и гала-концерта мы ещё пяток минут постояли с казачками в коридоре и, наконец, пожелав друг другу счастливого пути и дальнейших успехов, расстались.

Домой тоже ехали на «Сапсане». И даже не верилось, что появились такие скоростные поезда. Прежде дорога до Питера на фирменном поезде отнимала вечер и ночь, а тут всего семь часов пути.

За дорогу я не сразу, но всё-таки успокоился. Поезд, плавно покачиваясь, летел со скоростью винтового самолёта. За широким окном, пока не стемнело, проплывали заснеженные, но уже с весенними проплешинами, поля и леса. Когда стемнело, включили свет, и мы, отложив книги, разговорились о нашей любимой музыке.

И вот, наконец, Китай.

Из ностальгического состояния вывел таксист.

— Какой терминал?

— F.

И вскоре мы свернули на развилке направо, затем поднялись по крутому въезду наверх и остановились у огромного стеклянного фасада здания аэровокзала. Такого величия и размаха я ещё не видел.

 

2

Достав из багажника наши чемоданы, зачехлённый штатив для камеры, таксист пожелал мягкой посадки. Мы поблагодарили и вошли в стеклянные двери аэровокзала.

На входе наши вещи пропустили через специальное просвечивающее устройство, нас через магнитную дугообразную рамку. Сразу пришло на память Домодедово. И всё-таки трудно было представить, что всё это великолепие в считанные секунды может превратиться в руины, а мирно сидящие и гуляющие в ожидании рейса взрослые и дети в убитых и раненых.

В середине здания, на противоположной от входа стене висело огромное табло с номерами рейсов, маршрутами и временем вылета. Первое, что удивило, постоянное перемещение списка. Неужели такая большая загруженность? Где-то в самом низу отыскал номер нашего рейса. И, когда расположились за крайним столиком небольшого кафе, заказал воды и подошёл к кассам.

— Скажите, пожалуйста, электронный билет надо менять на обычный?

— Нет.

— А в какой стороне выход на посадку?

Махнули рукой. Я сходил в левое крыло, где за обычными рядами сидений, за сплошной стеной из органического стека начиналась зона приёма багажа и таможенного контроля. Слева от выхода висел стенд с правилами заполнения таможенных деклараций, под стендом на столе лежали бланки. Неужели и нам заполнять? И, пробежав глазами по невнятно составленному тексту инструкции, я обратился в стоявшей рядом в бриджах и футболке коротко стриженой женщине средних лет:

— Простите, а что, надо ещё и декларацию заполнять?

Угадав во мне новичка, она объяснила, что если не вывозим антиквариат и сумму больше трёх тысяч долларов США, ничего заполнять не надо.

Ни антиквариата, ни трёх тысяч долларов у нас, разумеется, не было. Я поблагодарил и, вернувшись к сидевшей за столиком дочери, сказал, что надо бы приобрести в обменном пункте юаней.

— Вдруг никто не встретит, а нам даже добраться до места будет не на что. Ты хоть выяснила название отеля?

— Да они сами пока не знают. Завтра утром их поезд из Владивостока в Пекин прибывает, а нас должна встретить какая-то Ирина.

— А если не встретит?

— Должна.

— А если? И как нарочно, ни по-китайски, ни по-английски, ни ты, ни я — ни слова.

— Почему? Я знаю несколько.

— Например?

— Сори. Плиз. Сеньк ю. Ай лав ю. И это, как его?.. Сейчас вспомню…

— Не трудись, и этих слов вполне достаточно, чтобы свободно передвигаться и даже комфортно жить в чужой стране. Держи «керенки», на две тысячи юаней, думаю, хватит. Ступай. Там, кажется, обменный пункт.

Когда в моих руках очутилась пачка юаней сотенного достоинства, я сразу вспомнил советские рубли «с Ильичём», только в отличие от нашего «бессмертного», китайский изображён анфас, как на американских долларах. Обыкновенное лицо самого обыкновенного человека, такого же невысокого роста, как и наш, а каких почестей при жизни и после смерти оба удостоились! И хотя первого с денег убрали, тела обоих до сих пор находились в единственных во всём мире мавзолеях. У них — понятно, у нас — для чего? Когда-то, как и многие, я неоднократно задавался этим вопросом, наталкиваясь на самые различные версии, типа, «не принимает земля», «никто не станет отпевать» (с начала же перестройки все попы вдруг стали такими храбрыми!), даже наткнулся на такое соображение, что идола может вынести только идол, а его ещё не родила «мнимая дева». Потом стали доходить слухи, что родила, и даже голливудский фильм на эту тему показали. Но фильм — ладно (чего не покажут в кино?), с горящими глазами заговорщиков передавали из уст в уста, что ему уже двадцать, затем двадцать пять и даже вот-вот стукнет тридцать. В общем, старая история: ещё в прошлом веке не то в США, не то в Англии, не то в Италии, под боком Понтифика, уже рождался и тайно воспитывался самый последний друг человечества. Н-да…

Я убрал юани в один из множества застёгивающихся молнией карманов хлопкового жилета.

Регистрацию начали за два с половиной часа. И народ сразу стеснился у входа. Кроме китайцев в Пекин летела солидная группа соотечественников — человек пятьдесят — то ли туристов, то ли деловых людей, и это придало уверенности, всё-таки не одни, если что, свои-то уж не оставят в беде, помогут.

Перед первой стойкой, где вторично пропускали через рентген и принимали багаж, женщина в серой форме просматривала билеты и паспорта. Глянув в приготовленный мною билет и оба паспорта, она спросила:

— Вы провожающий?

Я с удивлением ответил:

— Нет, лечу.

Она кивнула, и я повёз багаж дальше. Интересно, почему она меня это спросила? Я глянул в распечатку электронного билета, присланного по электронной почте, и всё понял — это был Женин билет туда и обратно, а я думал, что один билет на нас двоих туда, а второй назад, и, поспешно достав из кармана второй, сунул в свой паспорт.

Но женщина за стойкой их даже смотреть не стала. Провела нашими развёрнутыми паспортами по считывающему информацию устройству — и выдала талоны на посадку.

— Сорок четвёртая секция.

Далее надо было пройти зону пограничного контроля. Проходных или секций было несколько. 42-я, как было написано над входом, для дипломатов и безнес-класса, которым летели одни китайцы, мы же, как и все остальные, летели эконом-классом. К открытому окошку стеклянной кабины, в которой с той и другой стороны сидело по человеку, подходили строго по одному. На полу было даже обозначено, далее какой черты прежде команды не должна ступать нога очередного пассажира.

Когда подал в окно паспорт с посадочным талоном, молодая женщина, не переставая болтать с молодым человеком, сидевшим на другой стороне и механически просматривающим и отмечавшим подаваемые документы, вдруг на секунду, глянув на экран, замерла, изобразила на лице удивление и спросила:

— Год рождения.

Я ответил.

— Правильно.

И отдала документы. Я так понял, показала видимость работы, а может, пожалела, что не разоблачила очередного шпиона. Странно, подумал, неужели я не похож; на своего?

Далее находилась зона беспошлинной торговли. Хочешь спиртное любых марок мира по дешёвке и самого лучшего качества покупай, хочешь золото и бриллианты, хочешь, парфюмерию, в общем, всё, что хочешь и на что хочешь — рубли, доллары, евро. Рублей у нас уже не было, а немного долларов в заначке имелись. И мы купили коробку шоколадных конфет, и по бутылке армянского коньяка и ирландского ликёра (Женя сказала «очень вкусный», и главное, «чуть ли не в два раза дешевле, чем у нас»). Всё это нам упаковали в целлофановый пакет.

Когда сели напротив стеклянной стены, открывшей вид на взлётное поле, я понял, почему так быстро двигался список табло: несмотря на ненастье, самолёты взлетали и садились один за другим. Взлетающие мели за собой облако дождевой пыли.

Посадка осуществлялась не через трап, а через рукав прямо из здания аэровокзала. Не надо было как прежде садиться в автобус и ехать к трапу самолёта. Таких рукавов было несколько. К ним по очереди подтаскивали самолёты и соединяли рукава с посадочной дверью. Когда подали наш аэробус, я не поверил своим глазам. Это был внушительных размеров «Боинг», с длиннющими крыльями, под которыми висели по одной огромной турбине.

Наконец объявили посадку, возле входа выросла толпа. Я почтительно пропустил немолодую, коротко стриженую (и все остальные были такими же) китайку. Она сказала: «Сеньк ю», — и в улыбке обнажила редкие жёлтые зубы. Я кивнул. На входе в салон, на раскладном столике лежала стопа газет, судя по шрифту, китайских, что-то вроде нашей советской «Правды», и каждый китаец обязательно по одной газете брал. Не думаю, что могло быть что-нибудь интересного в китайской «Правде». Правду, а тем более китайцы, как и наши когда-то, про себя писать не имели права. На ходу глянул на фотографию очередного лидера — как на юанях, оптимистически вперёд смотрящее лицо. При нём экономика коммунистического Китая по-прежнему продолжала набирать обороты.

Чудо техники поразило и внутри: девять сидений в ряду, пять посередине и по два у иллюминаторов. Я прикинул примерное количество рядов, умножил и получил число больше пяти сотен. Наши места оказались у иллюминатора, напротив крыла. Наконец расположились все. Кто-то шелестел газетой, кто-то разговаривал. Время тянулось. Уже давно прошло время вылета, а самолёт по-прежнему стоял на месте без движения. Я поминутно посматривал на часы сотового телефона, вопреки инструкции, отключив только звонок. Выключить телефон совсем я не мог потому, что не помнил «пин кода». Остаться без связи в чужой стране мне совсем не импонировало. Самолёт меж; тем продолжал стоять, а я нервничать. Прошло пятнадцать, двадцать, тридцать минут. Затем нас всё-таки взяли на буксир и оттащили от здания аэровокзала. Далее предстоял самостоятельный выход на взлётную полосу. Наконец, двинулись. Минут пять выруливали и, наконец, застыли у стартовой черты.

Когда пустили во всю мощь турбины, я подумал, что оглохну. Самолёт, наконец, сорвался с места и, набирая скорость, стремительно понёсся по мокрой взлётной полосе. Капли дождя струйками побежали по стеклу иллюминатора назад. Самолёт продолжал разгоняться, не отрываясь от земли, постоянно вздрагивая на стыках. И всё бежал и бежал, пока, наконец, тяжело, с трудом, не оторвался от полосы и стал медленно набирать высоту. При резком наборе высоты при такой массе, казалось, могли бы обломиться крылья. Как бы в подтверждение моей догадки они и во время набора высоты и во время полёта время от времени дрожали и качались. Наблюдать это было неприятно.

Конечно, мне приходилось летать прежде, во времена бесшабашной молодости, когда ни в одной из советских газет никогда не печатали о крушениях самолётов, а это означало, что не было катастроф, и потому летать было одно удовольствие. Теперь, когда правда стала доступной, и крушения самолётов происходили постоянно, даже целую хоккейную команду умудрились угробить, полёты перестали доставлять удовольствие, и если бы не крайняя необходимость, я бы ни за что не полетел.

О приятности полёта не могло быть и речи, хотя похожие на картинки из киножурналов китайские (поскольку экипаж был китайский) стюардессы и попытались его всячески скрасить, сразу же после набора высоты, начав развозить на тележках соки, воды, вино. Мы попросили светлого вина. Вино оказалось китайским, ужасно противным — и мы не стали пить. На ужин наобум взяли похожее на конину сильно перчёное мясо, нарезанное дециметровыми квадратиками. Возможно, это был шашлык, усердно жуя который, я так и проглотил его недожеванным — не до конца же полёта жевать?

Разница во времени была четыре часа, а лететь предстояло семь с половиной, таким образом в семь тридцать утра по местному времени мы должны были приземлиться в Пекине.

— У них 42 градуса, па, представляешь?

Сорок два градуса я, конечно, себе представить не мог.

После того, как пробились через дождевые облака, открылось идеальной голубизны небо. И по крылу самолёта, если бы не болтался элерон, невозможно было определить, что летим. Поскольку летели навстречу солнцу, стемнело быстро и как-то вдруг. Было всё ничего-ничего — и вдруг стало темно.

После ужина дочь немного поболтала, повозилась и, опустив шторку, заснула.

Я же заснуть, даже чуть-чуть вздремнуть так и не смог. Я или забыл, или просто не обращал внимания раньше, что в какие-то периоды самолёт трясёт, точнее встряхивает. Летит, летит, и вдруг всем корпусом начинает дрожать. И тогда начинал молиться. Молитвенник из меня ещё тот! Как в пословице: гром не вдарит, мужик не перекрестится. Однако и навернуться с такой высоты в мои планы не входило (можно подумать, в чьи-то планы это когда-либо входило). А вообще такой зависимости от висения в районе стратосферы буквально на волоске я никогда ещё не испытывал. Ну и лепетал чего-то.

Ради справедливости надо заметить, что не всё время я молился и, глядя на беспечно спящих пассажиров, время от времени смотрел на светящийся экран не выключаемого во время всего полёта телевизора. Шла какая-то китайская дребедень. Кто-то за кем-то гонялся, висел на мизинце над пропастью, стоял, как балерина, на крышке фарфорового чайника, взмывал в небо или коршуном падал вниз, разя толпы недругов направо и налево мечом. Похоже, им это нравилось. Этакое развлекательное зрелище для подростков. Хотя бы йота правды, хотя бы капля действительности. И я отводил в сторону глаза, старался не смотреть, а сам через некоторое время невидяще смотрел опять, и наконец закрыл глаза.

Как же всё-таки это с нами случилось?

И я опять провалился в прошлое. Я проваливался в него постоянно, словно пытаясь уцепиться за спасительную соломинку, а соломинка всё обрывалась и обрывалась…

 

3

Мы познакомились с Аней на новогоднем вечере на втором курсе музыкального училища. Я тогда сыграл одного из самых забавных персонажей по имени Калибан в сценке из шекспировской «Бури». Представление прошло с большим успехом. У меня, понятно, не случайно сохранился экземпляр, который и привожу. Имена участников сцены заменены на русские.

Сцена из «БУРИ» Шекспира место действия — необитаемый остров в океане.

Действующие лица:

Болван (у Шекспира Калибан), местное чудище.

Стёпка и Тишка (Стефано и Тринкуло), матросы, спасшиеся после кораблекрушения.

У новогодней ёлки стоят Тишка, Стёпка с бутылкой в руке, перед ними на четвереньках Болван. Они пьют по очереди из горлышка

Степка. А ты, Тишка, горевал, где нам взять третьего. Смотри, как лакает?

Тишка. За неимением нормальных людей, приходится пить с уродами. И много у тебя этого добра?

Стёпка. Целая бочка. Мой винный погреб под скалой. Если бы не эта бочка с хересом, ни за что бы не уцелел после кораблекрушения.

Тишка. Или, заболев от простуды, дрожал от лихорадки, как этот Болван. Смотри, а ему понравился херес. Эй, дурачина, хочешь ещё? Стёп, дай ему ещё глотнуть.

Стёпка даёт Болвану глотнуть

Стёпка. Ну как?

Болван. О-о, владыка, скажи, на остров с неба ты сошёл?

Стёпка. А ты как думал! Прямиком с луны свалился. Ведь прежде жил я на луне. А ты не знал?

Болван. О-о, ты — мой бог!

Стёпка. Да? Тогда приложись к моему евангелию.

Даёт Болвану глотнуть

Тишка. Да он сейчас её опустошит!

Стёпка. Ничего, я без труда наполню её новым содержанием. А ты неплохо лакаешь, чудо в перьях!

Болван. Пойдём, я покажу тебе весь остров! Отныне я буду ноги целовать тебе. Прошу тебя, будь моим богом!

Тишка. Клянусь, этот Болван — хитрец и пьянчуга. Как только его бог уснёт, он тут же выкрадет у него евангелие.

Болван. Постой! Хочу тебе я в верности поклясться!

Стёпка. Да? Тогда целуй евангелие (даёт поцеловать бутылку). Ну, а теперь клянись.

Болван. Клянусь, отныне за тобой пойду в огонь и в воду, о, мой человекобог!

Тишка. Вот умора! Ай да Болван! Из ничтожного пьянчужки бога себе сотворил!

Болван. Почему он надо мной смеётся?

Стёпка. Не слушай его, Болвашка! Хочешь, назначу тебя главнокомандующим… или моим знаменосцем?

Тишка. Главнокомандующим, ещё куда ни шло, поскольку командовать тут некем, а вот знамя ему точно не удержать. Смотри, как его разобрало, на четвереньках еле держится!

Стёпка. Перестань! Дай сказать слово болвано-человеку.

Болван. О, мой бог, позволь лизнуть тебе сапог?

Тишка. А больше ничего лизнуть не хочешь?

Болван. Это ты на что намекаешь?

Тишка. Я намекаю на то, на чём сидят (в сторону) на горшке.

Болван. О-о, майн Гот, я готов лизать тебе всё, что ты прикажешь!

Тишка. Сразу видно искренне верующего и беззаветно преданного человека. Дай ему за это ещё разок приложиться к твоему евангелию.

Стёпка даёт глотнуть Болвану

Болван. А этому насмешнику служить не стану. Не дай меня в обиду, государь!

Тишка. Ха! Я не ослышался, этот дурак сказал — «государь?»

Болван. Да он опять смеётся надо мной? Убей его!

Стёпка. Тишка, предупреждаю, если не перестанешь издеваться над этим ангелом, мне придётся посчитать твои рёбра.

Болван. Спасибо, государь! Клянусь… дай приложиться к твоему евангелию… (лакает).

О-о, божественный напиток! Не знаю, на небе я уже или ещё на земле!

Тишка. Ты вроде бы хотел поклясться?

Болван. Знаю без тебя!

Тишка. Тогда клянись. Стёп, пусть клянётся на твоём евангелии.

Болван(кладёт лапу на бутылку). Клянусь, отныне на острове ты для меня бог, поп и государь, а я покорный лизальщик твоих сапог!

Тишка. Аминь.

Стёпка. Ну, а теперь споём наш гимн.

Поют:

Занавес.

Потом начались танцы. Я костюм не снимал и ходил героем. И далеко не сразу заметил, как одна чернявая девица, как только глянет на меня, сразу закрывает рот ладошкой и отворачивается. Мне это, наконец, надоело. И тогда я подошёл и грозно заявил:

— Давно не ел я маленьких детей — особенно, таких смешливых!

— Ой, а сам-то! Тебе шестнадцать есть ли?

— Мне? Да мне давно уже нацать.

— Сколько-сколько?

— Нацать!

— Правда что — Болван!

— Ах так! Ну всё! Где мой наган?

— Ой напугал.

— А если нет, тогда, может, станцуем? — и я в такт музыка стал выкаблучиваться перед ней: — «Ты мне не снишься, я тебе тоже, и ничего мы сделать не можем…» Идём?

— С болванами не танцую!

— Ой, пожале-ешь!

— Пожалела уже. Иди!

— А вот и не уйду!

— Ну и стой, жалко, что ли.

Я примирительно протянул руку.

— Толя.

Она презрительно усмехнулась:

— И радуйся.

— А тебя как?

— Никак.

— Гитара.

— Пристанет же!

И она перешла на другую сторону зала. Меня задело. И после вечера я увязался за ней. Всю дорогу она делала вид, что меня не замечает, а перед тем, как войти в подъезд пятиэтажки, показала мне язык и скрылась за дверью.

Так началось наше знакомство. Уже со второго курса я играл, как говорили тогда, в вокально-инструментальном ансамбле местного ДК на гитаре и пел. В училище занимался на два года назад созданном факультете «Музыкального искусства эстрады», Аня — фортепьяно и академическим вокалом. Особыми данными она не располагала и, понимая это, подумывала о преподавательской работе. Я же напротив, был одним из лучших в училище и по его окончании поступил на третий курс Московского института Культуры по классу композиции, который закончить так и не удалось по причине свалившейся на меня сначала подпольной, а потом, благодаря перестройке, всероссийской известности. А вот Аня институт закончила. Это было время самых драматичных наших отношений. В институт мы поступили в один год и жили в общежитии. И вот там, в одну из вечеринок с застольем, разумеется, в нетрезвом виде, в одной из комнат общежития, между нами всё это и произошло. И для меня и для неё это было впервые и, разумеется, ничего, кроме, отвращения и разочарования, ни мне, ни ей не принесло. Ни в ту ночь, ни потом о случившемся между нами не было сказано ни слова. Как бы само собой за всё время нашей совместной учёбы подразумевалось, что рано или поздно мы поженимся. И так бы, наверное, вскоре и произошло, не подхвати меня вихрь славы, а вместе с нею и дурные деньги, и богемное окружение, и море поклонниц. Я практически перестал появляться в общежитии. Да и гастроли вскоре начались. В отличие от меня после того, что с нами тогда произошло, Аня из прежней заносчивой девчонки превратилась в какую-то безгласную, покорную и готовую на всё ради меня рабыню. Надо ли говорить, как сразу упала она в моих глазах. Не то, чтобы разонравилась, нет, меня к ней всегда тянуло, но после той ночи в наши отношения вошло нечто пресное, невзрачное и обывательское. И всё это на фоне шума и грома эстрады, визга толпы, поклонниц, некоторые из которых были куда эффектней как бы забившейся в угол Ани.

Это продолжалось около года, во время которого я, можно сказать, только ноги о неё не вытирал. Вспомнить стыдно. Верёвки из неё вил. Всё терпела. И даже не терпела, а как должное принимала. Как собачонка за мной таскалась повсюду. Не в том смыл, что проходу не давала, а свисну, прибежит, топну ногой, в конуру спрячется и носа не высовывает, пока опять не позову. Как умерла. И это меня тоже бесило.

Даже кричал на неё не раз, в том смысле, а если скажу, чтобы глаза мои тебя больше не видели, тоже буквально исполнишь? «Да». И так это «да» скажет, просто взял бы и задушил! Даже проучить её за это хотел. Было время, когда я не появлялся у неё месяцами. И она по моему приказу не появлялась мне на глаза всё это время. И первый же этих разлук не выносил. Сначала вроде бы ничего, свобода, что хочу, то и ворочу, а потом, словно сосать изнутри что начинает. Как представлю, что ею уже владеет кто-нибудь, раз такая безответная она, мало ли таких, как я, и нехорошо станет. До того аж, что места себе не нахожу. Со всеми в ансамбле из-за ерунды перецапаюсь. Вот так вот сожму челюсти: не пойду! А как приму на грудь, и тащусь в общежитие. Спускается вниз. Вахтерша нас уже давно поженила. Подымает свои глазищи. И я с какою-то даже злобою скажу ей: собирайся. Ни слова не говоря, оденется, выйдет. Идём. Едем. И всё между нами опять происходит. Уже на квартире у приятеля. А потом снова как баран упрусь: рано, не хочу, и вообще всё это не то…

А как предложение сделал! Скажи кому, не поверят. После очередного разрыва, весь на взводе, злой как черт, прихожу. Собирайся, говорю. Собралась. Идем. Спускаемся в метро. Одну пересадку сделали, вторую. Выходим на Воробьевых горах. Ночь, улицы почти пусты, идем рядом, а как будто чужие. Долго идем. Вдоль чугунной ограды шли. Останавливаюсь, наконец. Замирает в шаге от меня и она, как тень. В глазах ужас. Призналась потом: думала, говорит, убивать меня собрался. А я с такой злобой, с такой, знаете ли, ненавистью, оттого что ничего с собой сделать не могу: «Вот что, говорю, хватит! Замуж; за меня выходи!» И ничего она мне на это не ответила. Да и отвечать было не нужно. На другой же день и подали заявление. Боже, в каком раздрае я до самой регистрации находился! Драгоценной свободушки незнамо как было жаль! Как перед казнью. Жуть внутри, жуть впереди, и в эту жуть тебя как на цепи лебедкой тянут…

Ну а потом началась совсем другая жизнь. Родилась Женя. Тогда уже переродился я. А вскоре завязал и с эстрадой. Да и не хотелось работать на паханов. Они тогда, практически, весь шоу-бизнес данью обложили, и кто не хотел платить, жестоко расправлялись. Да и другие интересы в обществе появились. Мы вернулись на родину. На заработанные мною деньги купили двухкомнатную квартиру. Аня устроилась в музыкальную школу и стала петь в архиерейском хоре. Потом и я стал ходить в хор. Но не регулярно, потому что занимался бизнесом, семью надо было кормить, и я торговал компьютерами и оргтехникой.

Ещё во время учёбы в нашем училище по классу фортепьяно, Аня стала брать Женю с собой на спевки архиерейского хора, а потом ввела в состав. Тогда в кафедральном соборе постоянно появлялись молодые ребята, готовящиеся к принятию сана. И вот с одним из них Женя завела знакомство, и буквально через месяц заявила, что выходит замуж, потому что владыка её избраннику велел срочно подбирать будущую матушку. Мы так были поражены этим известием, что даже не подумали о том, что они же совершенно друг друга не знают, да и, сами понимаете, тогда в таком замужестве была своеобразная честь. Священники были в почёте, в этакой ауре, и казались людьми не от мира сего. Разумеется, мира куда лучшего, чем тот, который нас окружал. И так накануне своего совершеннолетия Женя стала матушкой. В дьяконах зятя продержали недолго. Недели три. Затем иерейская хиротония, и ещё через две недели на приход, которые тогда открывались один за другим. И хотя это были не руины, однако далеко ещё и не то, что мы привыкли видеть.

Дело прошлое. Не хочу никого судить, и виню только самого себя. Ладно Аня, у неё от храмовой идиллии, в которой все они пребывали тогда, мог помутится разум, но у меня, человека трезвого и много чего повидавшего, почему не возникло подозрения на то, как при первой же встрече с зятем, я заметил странное подёргивание головы? Подумал, может, волнуется, бывает. Да и стали бы больного человека рукополагать? Но такое было время. Хватали чуть ли не первых попавшихся прямо улицы и рукополагали, лишь бы поскорее решить проблему катастрофической нехватки священства. А потом и началось. Разумеется, не сразу. Сначала родилась Mania. И когда ей исполнился год, вдруг у неё оказалась вывихнутой правая рука. Я, к сожалению, не умел и до сих пор не умею водить машину, зато Аня, а потом и Женя, как только появилась возможность, сразу же выучились на права. Поскольку я был занят бизнесом, Аня частенько навещала дочь одна. Да и ехать до районного центра, где жили наши молодые, не больше часу. И вскоре после этих поездок, а они становились всё чаще, Аня стала привозить нерадостные известия. Это ещё до вывернутой Машиной ручки. Сначала у Жени появился запудренный синяк под одним глазом, затем под другим, потом ноги и руки оказались в синяках. На всё это следовали невероятные объяснения: споткнулась, запнулась, нечаянно задела о косяк двери… Мне это сразу показалось странным. И так продолжалось до того момента, когда был изувечен ребёнок. Женя приехала ночью с Машей на машине вся в слезах и рассказала всё. Это уже при новом молодом архиерее происходило. Оказалось, что зять не только постоянно избивал дочь, но и совершенно запугал её, так что приезд её был последним криком отчаяния и страха не столько за себя, сколько за малолетнюю дочь. Мы тут же пожаловались архиерею. Зятя направили на медкомиссию и обнаружили какую-то мерцающую шизофрению. Над дочерью, над ребёнком, как только он эти два года не измывался. Мне бы и в кошмарном сне такое не приснилось. Я готов был его убить. И убил бы, не случись буквально вскоре после этого гибели Ани. Не исключаю, что попала она в аварию из-за того, что слишком много думала о постигшем нас несчастье. Она даже спать перестала, так её всё это мучило. Я несколько раз советовал ей обратиться к врачу да она и слушать не хотела. И однажды, видимо, в таком взвинченном состоянии на красный свет выскочила на перекрёсток, и её на полном ходу сбил джип. Умерла в реанимации. Травмы, как мне сказали в больнице, были не совместимы с жизнью. Таким образом мы остались втроём, если не считать моих и Аниных родителей.

 

4

О том, что наступило утро, я узнал по свету, просочившемуся через не до конца опущенную шторку. И не мог поверить — так рано? Приподнял шторку — и чуть не ослеп.

— Закройте, пожалуйста! — тут же послышалось за спиной.

Я опустил. Но и этой минуты хватило, чтобы разбудить во мне начало нового дня. Правда, только в сознании. Тело продолжало пребывать в напряжении.

А вскоре меж; кресел повезли завтрак. Народ стал просыпаться, подымать шторки, и салон залил яркий солнечный свет. При дневном свете лететь было не так страшно.

Женя открыла глаза.

— Мы уже прилетели? Уже так светло?

— Что ты хочешь — навстречу солнцу летим.

Но мы летели уже не на встречу, а на юг. И было видно, что над горами.

Спустя час после завтрака самолёт потихоньку пошёл на снижение.

Сначала я переносил это без особых ощущений, но когда снижаться стали интенсивнее, как в затяжном падении, у меня заложило уши, а правое стало ломить. Я открывал рот, сглатывал слюну — ничего не помогало. Положил под язык таблетку валидола — напрасно. К лицу, к голове всё приливала и приливала кровь. Это уже походило на муку. Наконец, я совсем оглох на правое ухо, а левым слышал как из-под воды. Женя что-то спрашивала, я не понимал. Говорил, что ничего не слышу. А самолёт всё продолжал и продолжал снижаться. Стали видны ровные кварталы строений, но всё в лёгкой дымке, как будто внизу горели торфяники. Опять провалились. Я поморщился и стал массировать за ухом. Это уже была пытка настоящая. Чтобы я когда-нибудь ещё полетел! И в это время самолёт, словно остановив турбины, стал падать. Ниже, ниже, ещё ниже, и только у самой земли вдруг, подхватившись, взревел и всею тяжёлою массою ударился колёсами шасси о взлётную полосу. Как из другой комнаты послышались дружные аплодисменты. Напряжение в груди спало, но глухота так и не прошла. Да и бессонная ночь дала о себе знать. Я туго соображал, хотя и понимал, что мы приземлились, мы в Пекине, мы в совершенно чужой стране.

Афанасий Никитин побывал в Персии, в Индии, во многих других странах, о чём и написал. Я нигде, кроме Китая, не был и, может быть, больше нигде не буду, а потому с самого начала решил всё хорошенько запомнить и отснять.

На этот раз спускались по обычному трапу. Было раннее утро — самая приятная в наших широтах пора: свежесть, непалящее солнце, роса. Но это у нас, тут же мы вышли как в парную, хотя небо было сплошь затянуто дымкой.

— Вот это да!

Спускаясь по качающемуся трапу, я почувствовал, как меня начинает угнетать жара. И пока шёл к автобусу, думал: да разве можно в таких условиях жить? Лежать на пляже, купаться, сидеть в тёмном винном погребке — да, но жить и работать — не представляю.

Когда повезли мимо стеклянного здания аэровокзала, я сразу почувствовал существенную разницу. Это была громадина ни с какими Шереметьевыми несравнимая. После высадки, следом за всеми мы вошли в остеклённое здание аэровокзала и очень долго куда-то шли, шли и шли, затем по широкой лестнице поднялись на второй уровень и опять шли, пока, наконец, не пришли к зоне пограничного контроля. Пропускных стоек было несколько. За стойками сидели женщины. Пограничники или полиция (не разглядел) стояли или ходили за их спиной.

Визы у нас не было, только присланные по электронной почте приглашения от какой-то китайской организации с красными печатями. Печати у китайцев почему-то были только красные, с пятиконечными звёздами посередине. Наши организаторы сказали, что в аэропорту нас встретит китаец и за сто долларов поможет оформить визы. И в самом деле, мы тут же наткнулись на китайца (подавляющее большинство из них были невысокого роста), державшего в руках тетрадный лист, на котором, как в загранпаспорте, на английском языке были написаны наши имена и фамилии.

Мы жестами дали понять, что это мы. И тогда китаец повёл нас за собой. Говорил он на русском очень плохо, но всё-таки что-то говорил. Когда подошли к остеклённой стойке, он попросил наши паспорта с фотографиями, заполнил бланки, обрамил специальным устройством фотографии, приклеил, спросил: «Сыкока дыней»? Тисло? Какой тисло назат?» — «А-a! Через неделю. Семь дней». Он кивнул и поставил срок пребывания две недели. С запасом. Подал вместе с паспортами одетой в форму «китаёзе», как мы с дочерью сразу китайских женщин стали меж; собой называть, поскольку слово китайка, ассоциируясь с яблоками, почему-то показалось нам оскорбительным. Та вклеила в наши паспорта визы. Китаец сказал: «Сыто долалов». Я достал. Он небрежно сунул их в боковой карман. «Высё». И сразу куда-то исчез.

Но это оказалось ещё не «высё». Когда мы встали в очередь и подали свои паспорта, другая «китаёза» стала требовать от нас ещё чего-то. Разумеется, не на нашем языке. Я достал приглашение, потом электронные билеты — на всё она отрицательно мотала головой. Потом жестом попросила у стоявшего за нами мужчины бумагу, которую тот держал в руке. Это была какая-то карточка. И тогда стоявшие сзади жестами показали нам, где такую нужно заполнить. По-русски в очереди уже никто не говорил. Пока мы получали визы, прилетевшие с нами соотечественники уже просочились на китайскую территорию.

Мы подошли к специальной стойке с карточками. Карточек оказалось две. И обе на английском.

— Ну, знаток английского языка, которую заполнять? Да не морщи лоб, всё равно не знаешь. Так, видишь, «Дэпортэ»? Это для убывающих. Держи «аривэйную». Пиши.

— Что?

— Ну ты же у нас знаток английского языка.

— Ну па!

— Ладно. Пиши. Английскими буквами только… «Номе» — это имя и фамилия, кажется. Пиши, как в паспорте. А это что? Нет, объяснит нам кто-нибудь, что это может означать?

Я покрутил головой, прислушивался к речи — ничего близкого. Но, как говорится, безвыходных ситуаций не бывает. Обнаружилась на краю стойки заполненная, но, видимо, не понадобившаяся карточка. По ней мы быстренько заполнили свои. И только в единственной графе (место проживания) не знали, что писать. Телефон мой на китайской территории работать не захотел, зато телефон дочери вдруг неожиданно заработал. Позвонив Ирине, выяснили название отеля, а также узнали, что встретит нас, к сожалению, другой человек. После этого телефон отключился, и уже навсегда. Таким образом мы остались без мобильной связи.

— Главное, нас встретят, а там — как-нибудь. Тебе не кажется странным название отеля — «Четыре сезона»?

Женя дёрнула плечами, и вскоре мы тоже просочились на китайскую территорию. Теперь можно было заняться шпионажем, жаль только, рации не работали. Но для начала неплохо бы узнать: а дальше куда?

По широченной лестнице спустились на безлюдную платформу. Вернее, бродила с задумчивым лицом всего одна девица. В её облике я с радостью узнал свою. Спросил: «Не подскажите, куда дальше?» — «На поезде в багажное отделение».

«Ого! — подумал. — На поезде! Вот это да-а!» И тут же увидел табло с номером нашего рейса, напротив которого стоял номер нашей багажной секции — 75.

На платформу прилила новая партия прибывших пассажиров.

Подошёл поезд — такой же, как в московском метро. Из первого вагона вышла одетая в форму железнодорожницы «китаёза», с красным семафорным кружком на палочке. Пассажиры вошли в вагон. «Китаёза» просемафорила машинисту и вошла в вагон. Тронулись. Ехали минут десять, с остановками, и всё в замкнутом пространстве аэровокзала. И когда прибыли на конечную станцию и вышли в новые грандиозные по масштабам пространства того же здания, я решил держаться русской девушки, которая, повернув налево, не спеша направилась вдоль разных стоек, секций, очень длинного и высоченного помещения из стекла и бетона. Не доходя до его окончания, она повернула направо. Я посмотрел на указательную стрелку — это был выход. А нам надо было ещё получить багаж. Двинулись дальше и вскоре набрели на багажную секцию № 75. Только два наших чемодана и катались по круглому эскалатору.

Сняв их, мы направились к выходу. Опять долго шли, пока, наконец, не вышли в ещё более внушительный по размеру зал ожидания. За металлическим, по пояс из хромированной трубы, ограждением стояла толпа встречающих с планшетами, развёрнутыми листочками, на одном из которых я увидел название нашего конкурса. Держал листок китаец, только в отличие от первого, рослый. Жестами дали ему понять, что это мы. Для убедительности он ещё раз ткнул пальцем в название. Мы утвердительно кивнули.

Увы, но этот вообще ни слова не понимал и не говорил по-русски. На первый же мой вопрос ответил: «Сори» и, достав сотовый и набрав номер, сунул мне в руку. Я прислонил аппарат к левому уху (правое так ничего и не слышало) и с минуту слушал набор ужасно исковерканных русских слов, как будто на той стороне захлёбывались от радости, пока, наконец, не понял, что надо кого-то ещё «забарат», и уж только потом нас доставят в отель.

На стеклянном лифте мы поднялись на третий этаж, и следом за провожатым по навесному мосту подошли к выходу. Жара при этом стояла просто невыносимая. В стеклянные двери, к которым один за другим подъезжали микроавтобусы, потоком втекали и вытекали толпы с копчёными лицами и узкими глазами, и все без панам. Мы одни с дочерью, как вьетнамцы на плантациях, были в панамах, а дочь, в отличие от всех без исключения коротко стриженых «китаёз», ещё и с длинной косой.

Встречающий, дав знак рукой пождать, ушёл по навесному мосту назад, но через пятнадцать минут вернулся, и мы потащились за ним по тому же мосту вниз, подошли опять к лифту. Спустились на самый нижний этаж и по наклонной, очень длинной дорожке стали спускаться ещё ниже, пока не вышли к гигантской подземной автостоянке, ужасно загазованной от такого количества транспорта. Пройдя вдоль нескончаемых рядов автомобилей, сели в одну из них и, пробравшись по узким проездам, выскочили, наконец, на свет Божий. Перед управляемым очередной «китаёзой» шлагбаумом становились. Водитель (он же встречающий) опустил стекло, заплатил и нас пропустили. Стекло тотчас же было поднято, и вскоре я с облегчением почувствовал дуновение кондиционера. Ещё когда мы стояли у выхода, я, сняв плёнку со своего чемодана, достал камеру и как только оказались в машине, сразу включил. Всё казалось необычным. И я снимал.

Выехали мы для того, чтобы переехать на территорию другого терминала. Минут пятнадцать или двадцать ехали, пока не нырнули под своды очередной подземной стоянки. Пришлось покинуть салон и по загазованной духоте и жаре идти вдоль других нескончаемых рядов машин.

На этот раз вышли к стоянке такси, контролируемой полицейским. Никаких «бомбил», одинакового мышиного цвета и марки такси медленно двигались в длинной очереди по три в ряду. У пешеходного перехода нас пропустили. Мы вошли под бетонные своды и сразу увидели своих — женщину лет сорока, с двумя девицами примерно Жениного возраста, а дочери месяц назад исполнилось двадцать. Коллеги прибыли из Владивостока — вместе с делегацией на поезде поехать не смогли.

Водитель достал сотовый, набрал номер, и, подойдя к полицейскому, передал тому телефон. Когда вопрос был решён, мы опять перешли на другую сторону. Остановились. Буквально через минуту подкатило такси. Шофером оказалась женщина. Вновь прибывшие уложили багаж, сели. Мы направились к своей машине. На выезде опять заплатили за пользование стоянкой. И, наконец, выбравшись за территорию аэропорта, эскортом двинулись в плотном потоке. Светофоров не было. Кругом были развязки, подземные пешеходные переходы, поэтому транспорта было хоть и много (Москва со своими постоянными пробками казалась провинцией), двигался он без остановок. Я, разумеется, снимал. Не всё, но то, что особенно привлекало внимание.

Постепенно современные высотки американской архитектуры сменили дома, очевидно, советских времён — огромные кварталы знакомых по родному городу блочных пятиэтажек. Но все даже самые старые дома были с подвешенным под каждое окно кондиционером.

Очевидно, мы двигались от центра. И чем дальше удалялись, тем больше стало появляться зелёных насаждений — обычная тропическая природа. Наконец, свернули с основной магистрали, и машин сразу стало меньше, дороги стали уже, потом ещё уже, и тогда я увидел первый светофор. Повернув на перекрёстке налево и проехав с полкилометра вдоль аллеи тропического леса, свернули направо и въехали под выложенную из дикого камня арку на территорию гостиничного комплекса, очевидно, всё расширяющегося, поскольку с правой стороны дороги велось какое-то грандиозное по размаху, как, впрочем, и всё в Китае, строительство.

Гостиница выросла на экране камеры внезапно. Этакий восточной архитектуры дворец с драконьими изгибами черепичной крыши и представительным красочным фасадом, расписанным иероглифами.

У стеклянных дверей входа стояли два швейцара в красных мундирах и такого же цвета котелках. У колонн из огромных каменных чаш росли карликовые пальмы.

На площади перед гостиницей, вокруг своеобразного, отделанного белым гранитом молчащего фонтана, под зонтиками стояли круглые столики кафе без единого посетителя, что, в общем-то, и понятно — даже под зонтиком не высидеть в такой духоте.

Вестибюль оказался просторным, с мраморным полом, с кожаными креслами вокруг журнальных столиков. С левой стороны находилась стойка администрации, справа небольшая стойка бара.

Нас встретила Ирина — светловолосая, с угнетённым от жары лицом женщина лет сорока, в висевшем на завязках лёгком светленьком платьице чуть ниже колен. Она взяла наши паспорта и пошла оформлять. Через пять минут вернулась и повела в номера.

Ресепшен находился на балконе огромного холла. Внизу в окружении пальм было десятка три круглых столов, которые обрамляли зачехлённые в красный цвет стулья. Напротив столовой, если её можно так назвать, возвышалась широкая площадка, на которую можно было подняться по отделанным, как и сама площадка, жёлтым мрамором ступеням (восемь или девять их было) или спуститься с обеих сторон находящегося на уровне ресепшена второго этажа. Задняя стена площадки была из скальных глыб. И было такое впечатление, что их сюда не привезли, а вокруг них построили отель. Этакие грандиозные скальные образования. Но и они не доставали до остеклённой крыши — гостиница была в пять или в шесть этажей. Имелся тут, правда, за отдельную плату бассейн.

Нас поселили на втором этаже. Ключ номера оказался электронным. Он же был и ключом, подающим свет. Для этого его нужно было вставить в специальный кармашек на стене. Ирина показала, как пользоваться кондиционером, и повела прибывших вместе с нами дальше.

Номер был с двумя двуспальными кроватями, с плазменным телевизором, телефоном, журнальным столиком с настольной лампой, с окном во всю ширину, занавешенным тюлем и раздвинутыми шторами.

Мы по очереди приняли душ и плюхнулись на кровати.

Вожделенная прохлада, смертельная усталость (ровно сутки я провёл без сна) вырубили меня мгновенно. Но сказать, что я сладко спал, нельзя. В провальном сне я всё время куда-то падал, падал и падал. И падал до тех пор, пока не приземлился, что ознаменовалось стуком в дверь. Стучала Ирина, звала на обед.

— Почему не позвонили по телефону? Или не работает?

— Да я полчаса вам звонила! Сколько же можно звонить?

И она посмотрела на нас по очереди каким-то странным взглядом.

«Да это же моя дочь», — уже хотел сказать я, но Ирина, обронив: «Через пять минут у ресепшена», — ушла.

Но и такой сон оказался целебным — отошли глухота, усталость. Мы быстренько ополоснули лица и вышли. В шесть вечера в том самом холле, на площадке у скал, было запланировано открытие конкурса. И когда мы вышли на балкон, внизу уже вовсю шла подготовительная суета. Расставляли звуковую и световую аппаратуру, установили задник, исписанный иероглифами и закрывший нижнюю часть скал, покрыли серым ковролином площадку, слева от сцены поставили приличного размера монитор, убрали обеденные столы, расставили рядами стулья, а перед первым рядом, отделённым от остальных проходом, поставили накрытые кумачом столы для представителей власти и конкурсного жюри. Семь или восемь стран принимали участие. Нам сказали, что прибыло около сотни участников в эстрадном, народном, академическом вокале, несколько хореографических и классических инструментальных ансамблей (скрипки, виолончели), пианисты. До этого чуть ли не полгода шёл отборочный конкурс. Для россиян он проходил по представленным в конкурсное жюри клипам-песням. Мы этот конкурс прошли с успехом. Теперь предстояла борьба вживую. Говорили, будет телевидение и что мероприятие, кроме Китая, будет освещаться ещё и в Японии, и в Южной Корее, и ещё где-то. Будет пресса, а на гала концерте даже продюсеры из азиатских стран.

Обедать повели в оранжерею, находившуюся в ста метрах от отеля. Прямо напротив остеклённого входа на фоне таких же, как и в холле, но гораздо меньшего размера гранитных скал, на деревянном постаменте стояло изображение китайского «изверга» — иначе не могу это с озверелым лицом, тонкоусое чудовище в доспехах назвать. Не исключаю, что это было изображение Чингисхана, а может быть, какого-нибудь китайского императора, не спросил, да и спросить, собственно, было не у кого. Ирина не знала сама.

Оранжерея вся в зелени, с искусственными каналами, через которые перекинуты деревянные мостки с резными перилами. Вдоль левой стены тянулась длинная поварская стойка, а немного не доходя её в больших аквариумах плавали стерляди и другие рыбы, некоторые животом кверху. В сухом аквариуме находилась целая груда ползающих друг по дружке жирных розовых пауков или миниатюрных крабов.

Женя на ходу обернулась ко мне:

— Нас ими будут кормить?

— И может быть, даже живыми.

— Фу!

Официанты с подносами в руках лихо передвигались на роликах. Действительно, преодолевать такие расстояния пешком, сколько бы времени понадобилось? В оранжерее, однако, кроме нас, не оказалось больше ни одной живой души, разве что тропический попугайчик, когда мы входили на свою площадку, обнесённую резным заборчиком, подал голос. Тут и там стояли шикарные беседки из красного и чёрного дерева. И если бы не жара, сидеть тут было бы одно удовольствие.

Столы, разумеется, были круглыми, и не просто: в отличие от обычных круглых столов так называемого шведского стола, эти были с двумя столешницами и верхняя, меньшая размером, крутилась. Захотел что-то положить, крутанул, подъехало блюдо, наложил, крути дальше.

Само собой основным блюдом был рис. Не верьте тому, что показывают в кино. Рис был клёклый, слипшийся в единый кусок, так что отделять порцию приходилось с трудом. И я только сначала не понял, для чего так, когда же взял в руки пластмассовые чёрные палочки, которые в моей руке ничего не хотели держать, сразу всё понял. Куски склеенного риса держать ими было гораздо удобнее.

Рис оказался совершенно не солёным, а соли на столе не имелось, а вот разных подливок, может быть, из тех самых пауков, на любой вкус, и все, как одна, голимый перец. Кроме риса, было ещё что вроде, как мама его называла, «кудрявого супа», только без картофеля, с разболтанным яйцом да плавающими кожурками от помидоров. Тоже совершенно несолёный. И это говорило о том, что тут в первую очередь заботятся о своём здоровье, не то что мы — и солим, и солим… И есть было бы совершенно нечего, кабы не принесли манты — подобие наших пельменей, которые принято было есть, как японские суши, макая в острый чёрный соус. Я не макал, поскольку у меня и так полость рта горела от подливок. На третье не было ничего (его просто в природе не было) — ни сока, ни киселя, ни молока, ни компота, ни кефира, ни кофе, ни чаю, ни даже самой простой воды. Просто не принято было запивать пишу. И правильно. А то обопьёшься. И для здоровья, я где-то читал, запивать еду неполезно. Зная это, устроители заранее принесли целые упаковки воды. И наказали взять с собой в номер. Из-под крана воду пить было нельзя даже кипячёную, хотя вроде бы светленькая такая текла. Забыл сказать, что ел я больше из любопытства, чем от голода, никакого голода я не чувствовал и вообще в такой жаре не хотелось есть.

Рядом со мной, правда, не за столом, а на отдельном стуле, сидела наша переводчица, по имени Эля (для облегчения общения с русскими китайцы предпочитают брать наши сокращённые имена — Коля, Саша, Толя, поскольку большинство их имён трудно выговариваемы), та самая, которая разговаривала со мной утром по телефону. Она ела огромный персик. Персики вместе с водой принесли наши организаторы и раздали всем по одному. Мы свои решили взять с собой в номер. Так эта Эля поведала нам, что в Китае, оказывается, не принято знакомиться с девушками на улице. «Нада читоба кыто-ни-путь иззазанакомых пиритставил». Не было обращения — девушка, гражданин, молодой человек и тому подобное. «Высем каварят: эй, эй». Кто-то из мужчин спросил:

— А как по-китайски «девушка»?

— Куня.

Произнесено было с ударением на первый слог.

— Куничка! Кунька! Кунюшка!

Шутка Элею была не понята, а стало быть, не принята. Никаких ласкательных производных от коренных слов, видимо, у китайцев не было. «Куня» — и всё. И если «дурак», то дурак, никаких дурашек или дуралеев. Аналога сказочного дурачины («дурачина ты, простофиля») тоже не было. У нас слово «глупый» или «глупенький» имеет, по крайней мере, два значения. У них мало того, что нет ласкательного «глупенький», у них и «глупый» — глупый и есть. Никаких подтекстов, никакой иносказательности — только наличная конкретика, так сказать, внешняя оболочка, без всяких задних мыслей. Они если и имеются, эти мысли, то в отличие от нас или европейцев, тотчас же появляются на лице. Кто-то заметил, ничего умозрительного китайцы представить себе не могут. Не понимают, почему в наших литературных произведениях (например, в «Белой гвардии» Михаила Булгакова или в «Живи и помни» Валентина Распутина) плохие персонажи, а попросту враги народа, оказываются хорошими. У них такого не бывает. У них это друг, а это враг, этот злодей, а этот герой. Даже малейших колебаний не допускается. Либо «за», либо «против», никаких «воздержавшихся». Это и по фильмам их можно понять. И я подумал: действительно, как заметил кто-то, больше всех в раю будет именно китайцев. Даже первый день пребывания показал послушный, трудолюбивый, приученный к чистоте и порядку народ. На огромной территории гостиничного комплекса нигде не валялось ни одной мусоринки. Положим, и в Европе порядок и чистота идеальные, но в отличие от китайцев, в европейцах нет той непосредственности, открытости, напоминающей наших простых сельских тружеников, отсутствия дежурных улыбок. Как и наш народ, улыбались китайцы только по необходимости и подавляющее большинство было простолюдинами. И разве только чиновникам по статусу приходилось скалить свои редкие зубы перед телекамерами, дескать, у нас всё «о кэй».

Вышли мы из оранжереи, как после бани — с распаренными лицами, с прилипшими к телам рубашками и платьями. А и вышли опять в такой же, только гораздо большего размера, парник. Я, например, с одной только мыслью — скорее бы в номер. Нет, летом в Пекине делать совершенно нечего. И я не представлял, как в такой жаре будет проходить конкурс. И это притом, что над охлаждением холла постоянно трудились мощные кондиционеры, бившие из стен через большие отверстия. Но разве такую махину охладишь?

По входе в отель получили информацию о том, где будут кормить ужином.

— Не в оранжерее, — сказала Ирина, — есть тут внизу ещё одна столовая. После ужина — открытие конкурса. — И, что называется, огорошила: — Евгения, а ты знаешь, что на открытии поёшь?

— Я?!

— Ну не я же. С Элей с фонограммой подойдите к организаторам.

— И что лучше спеть?

— Всё равно, только порви их на части!

— Это всегда — пожалуйста, — сказал я. — А мне можно?

— Вам?

— А что вы так удивлены?

— И что вы, например, могли бы спеть?

— Могу изобразить.

— Прямо сейчас? Без микрофона?

— Да на что он мне?

Оглядев мою весьма не богатырскую фигурку, она, с недоумением хмыкнув, согласилась:

— Ну хорошо, спойте…

И я лемишевским тенором запел:

И по мере того, как пел, всё объёмнее и сильнее мой голос заполнял это огромное, но всё-таки замкнутое пространство. Все находившиеся в вестибюле, отложив дела, во всё время исполнения не отводили от меня удивлённых глаз. И когда я кончил петь, раздались дружные рукоплескания со стороны нашей делегации. Ирина сказала, что, так уж и быть, поговорит с организаторами.

— Ну что вы, не надо. Это я так, для знакомства.

— А-a… Ну, познакомиться у нас ещё будет время. Все слышат? Каждый вечер после ужина собираемся у фонтана.

Ко мне подошла изящная молодая женщина и сказала, что, если бы знать заранее, они бы могли разучить несколько песен, чтобы составить мне аккомпанемент во время наших встреч у фонтана.

— А вы — это кто?

— Наш квартет — три скрипки и виолончель: Валя, Света, Ксения и я, Таня.

Стоявшие за ней не менее изящные молодые женщины одна за другой мило присели. Я представился тоже, представил дочь, сказав, что она ещё и композитор. Таня спросила: «Может быть, дадите нам что-нибудь для разучивания, я распишу на партии, нам частенько приходится выступать в разных местах. Будем ваше творчество продвигать».

— А что вы окончили — консерваторию?

— Консерватории во Владивостоке нет.

— Училище?

— У нас это образование считается высшим.

 

5

И вот тут опять началось… Как-то само собой, непроизвольно… Но почему-то не Таня, начавшая со мною разговор, привлекла моё внимание, и не самая симпатичная, наверное, из всех Ксения, а Света. Может быть, потому, что во всё время разговора она смотрела на меня с каким-то обаятельным любопытством, будто разгадывая загадку или что-то приятное вспоминая. Я сначала не обращал внимания, потом заметил, бегло глянув раз, другой и, наконец, взгляды наши встретились, как бы в удивлении, замерли, поняли друг друга и тотчас разошлись. А потом во всё время разговора встречались только на самые короткие мгновения, точно мы оба прекрасно понимая, что это нехорошо, тем не менее ничего не могли с собой поделать, смотреть друг другу в глаза нас неудержимо влекло.

Когда, наконец, расстались, и мы направились в свой номер, я стал убеждать себя, что всё это, конечно, как и в Питере, только минутное и вскоре пройдёт, что такое бывает при первом знакомстве, но потом, когда друг к другу присмотришься да ещё вступишь в обычные, так сказать, нейтральные разговоры, всё это бесследно проходит, просто не надо об этом думать, и всё постепенно прекратится. И даже показалось, что прекратилось, когда, войдя в спасительную прохладу номера, я с размаху плюхнулся в подражание дочери поперёк широкой кровати, и сказал:

— Это надо, а! Приехать за тридевять земель, чтобы вместо того, чтобы как можно больше всего увидеть, проваляться в номере! До ужина ещё масса времени, можно было бы поехать в центр или просто побродить по окрестностям — живописнейшая же местность — но по такой жаре… просто издевательство какое-то.

— По программе в четверг после завтрака экскурсия по Пекину. Как уж эта их знаменитая площадь называется, что наподобие нашей Красной, с мавзолеем?

— Тянь-ань-мэнь, — произнёс я по складам.

— И не выговоришь даже.

— У них тут ничего не выговоришь, а между тем все прекрасно общаются.

— Кричат.

— Что?

— Как будто всё время радуются — сплошные междометия.

— Или хотят друг дружку испугать или удивить, — и я попытался изобразить: — У-унь ё! Ти-и ю! Му-унь ю! Э-энь ё! Ху-у ю! Ху-ун хо! И всё с ударением на последнюю букву. Если они также поют — немудрено в неврастеника превратиться. Приедем с тобой домой, и будем, как эпилептики, дёргаться. А что ты смеёшься? Мне кажется, у них и колыбельных песен-то нет. Ну сама представь. То-олько малыш задремал, и вдруг над его ухом: «У-унь ё! Ти-и ю!» И он как обезьяний дитёныш (смотрела «Маугли»?), вскидывается, суча руками и ногами от страха. А объяснения в любви с такими воплями ты себе представляешь? Я когда их слушаю, мне всё время кажется, они сейчас подерутся. Очень похоже на разборки соседей за стеной. И потом, такому крайне несимпатичному, мягко говоря, рылу ты бы, например, могла в любви объясниться? Да перестань ты хохотать, я совершенно серьёзно! Вот скажи, тебе хоть одно… ну хорошо, пусть лицо, в аэропорту приглянулось? Кроме, разумеется, стюардесс — как говорится, нет правил без исключений, из полуторамиллиардного населения уж сотню-то красавиц можно найти, да и те больше похожи на метисок. Вроде и красивые, а что-то кукольное, отталкивающее в их красоте. И это, заметь, всего лишь беглое наблюдение. В их лицах совершенно нет очаровательных выражений, а только какие-то гримасы или маски, а то и вообще, как деревенские дурачки, раззявят рты и на тебя пялятся. На тебя, кстати, в аэропорту многие таким образом пялились. Не обратила внимание? Ну переста-ань, ну ты же взрослая женщина…

И так мы около получаса забавлялись.

Потом включили телевизор. Каналов, как и у нас, была тьма, только, в отличие от наших — все государственные, а стало быть, допущенные цензурой. У нас прежде занималось этим КГБ. Передачи, спектакли, фильмы, книжки — всё проверялось на вшивость. У них, говорят, ещё строже. Поэтому не только вшей, но и гнид, ни в одной китайской передаче не было. Артистки, как и стюардессы, все до одной были красивыми, лишь отдалённо напоминая принадлежность к своей нации. И все со вставными зубами. Своих ровных, например, как у моей Ани или у Женя, тут от сотворения мира, вероятно, не было. Такими редкозубыми, видимо, они с самого начала были запланированы. Кто же знал, что и у них появятся телевизоры? Ну и пришлось подгонять под общепринятый голливудский образец. Во всяком случае (я это сразу понял), даже на многолюдных пекинских улицах встретить подобную красоту просто немыслимо, а стало быть, никогда не появится у них, скажем, нечто подобное такому стихотворению:

По Пекину в этом плане можно ходить спокойно. Опять же, любовная лирика. Что-то ничего подобного я не слышал и ничего, кроме сборника китайской лирики о бесправии бедных девушек и женщин, под названием Шицзын, не читал. И потом та же Эля, когда возвращались после обеда, сказала, что юноша не имеет права жениться, пока не купит квартиру. И что родившую незамужнюю девушку, если она работает, тотчас же увольняют и никуда не принимают на работу. За рождение второго ребёнка полагалось платить штраф в пятьдесят тысяч юаней. Размер нашего пресловутого материнского капитала, кстати, который довольно трудно получить. Каких только препон не устраивают. Либо покупай жильё (а что на эти деньги купишь?), либо закладывай фундамент будущего дома (а на какие, спрашивается, шиши?), а потом эту сумму тебе погасят. На руки же никоим образом не дадут. Чтобы не пропили. Молодые же мамы у нас все сплошь алкоголички. Правда, с потерей тысяч в шестьдесят кое-кому и удавалось этот капитал выцарапать, но, говорят, махинации эти нередко разоблачались и за проявленную инициативу, понятно, давали ордена и медали. И получается, на словах призывают рожать, а на деле вынуждают не рожать, и постоянно нуждающихся в средствах молодых пап и мам вместе с детьми стараются всячески загнобить. Ну, и чем вы хвалитесь, президенты? Нечто подобное, правда, было и у китайцев, судя по тем же Элиным рассказам, поскольку, даже если бы кто и захотел эти пятьдесят тысяч заплатить, если он не простой смерд (а простой смерд, получающий зарплату в две, две с половиной тысячи юаней, а многие и вообще, как сказала Эля, всего восемьсот, заплатить такую сумму просто не в состоянии), а, скажем, интеллигент, инженер, преподаватель вуза, чиновник (их зарплаты на несколько порядков выше), его бы тут же уволили с работы, как подающего плохой пример.

Что касается других передач, параллельно шли два сериала: один про жизнь китайских императоров — бесконечный, второй, как нам сказали, двенадцатисерийный — про Мао Цзе Дуна. Императоры, понятно, угнетали народ, жируя в роскошных дворцах в окружении наложниц. И самым красивым из них такое житьё-бытьё, разумеется, было не по душе, и они хоть сейчас убежали бы к милому в какой-нибудь, ветхий шалаш, да злодей не пускал, вот они и переходили, вызывая жалость зрителей, из серии в серию с грустными набеленными, как в пекинской опере, лицами. Мао, естественно, был хорошим, поскольку воевал за счастье всего народа, и когда, наконец, установил справедливый строй (почему-то без нашей помощи), стал регулярно посещать больных, говорить с трибуны партийных съездов цитаты, которые издавали специальными брошюрками и заучивали наизусть; при этом, понятно, ни слова о наложницах, в которых, кроме культа личности, когда дружба с Китаем окончилась, упрекали китайского лидера наши центральные газеты: какой же, мол, это коммунизм, это же, мол, какое-то средневековье. Про китайских воробьёв тоже ни слова. В отличие от наших, например, они вместо того, чтобы клевать гусениц, выклёвывали посевы. Поэтому по призыву непогрешимого Мао их быстро вывели всех до одного. Я даже помню документальные кадры, как бедных пташек толпы народа (в одной руке палка в другой таз) гоняли по улицам до тех пор, пока обессиленные птицы не падали замертво и их не увозили на мясокомбинат целыми грузовиками. Может быть, поэтому не только воробьёёв, а вообще никаких птиц я пока не заметил. Никакой живности вообще, ни кошек, ни собак беспризорных — ничего подобного на мои глаза пока не попалось. Ответ напрашивался один — съели. Ну, если у них имеются блюда из змей, крокодилов, голубей, пауков, червяков… Наших ручных голубей, кстати, Эля рассказывала, её китайские сокурсники по иркутскому университету, регулярно отлавливали и ели. Так что, когда китайцы нас завоюют, голубей в России уже не будет.

Листая программы, неожиданно наткнулся на китайский конкурс «Алло, мы ищем таланты». Как и у нас, просмотр происходил в присутствии зрителей, только в жюри сидело всего двое — он, иногда со смаком произносивший в конце очередного выступления «ес» и она, понятно, красавица, всё время с ним соглашалась. И ничего бы особенного в этом не было, кабы не таблички. Как заключённые в лагере, каждый новый претендент на роль будущей китайской звёзды выходил с табличкой на шее, на которой был написан номер, скажем, 400621-ый. И я сначала своим глазам не поверил.

— Вот это да! Похоже, у них это годами длится! Такое количество народу прослушать — это же сколько времени надо! И все — большие таланты! Послушай, как пронзительно воют, прямо до дрожи пробирает, а воют потому, что назвать это пением язык не поворачивается, а посему вывожу заключение, судя по этому унылому завыванию, что поют китайцы исключительно от безысходности. Серьёзно. Сама прикинь, пришёл, например, я домой с работы, есть нечего, одни только пауки да червяки, понятно, ничего другого не остаётся, как только завыть от безысходности, что на их языке обозначает запеть. А что ты опять смеёшься? Обрати внимание, нет, ты послушай, даже эти таланты из народа в большинстве своём предпочитают петь все-таки не свои, а английские песни. А посмотри, как реагирует на это зал. Буря аплодисментов. А ещё говорят, у китайцев не принято аплодировать.

— Почему?

— Ты разве не слышала, что Ирина рассказывала? Нет? Приехали, говорит, мы первый раз сюда с концертом, народу полный зал, и все как один семечки лузгают да прямо на пол скорлупки плюют. Говорит, чем больше намусорят, тем сильнее, значит, разобрало. Что же относительно аплодисментов — ни одного хлопка. Пластиковые бутылки на деревянных палочках держат и ими вместо аплодисментов гремят. Нет, конечно, могут и поаплодировать, но тогда уже семечки не погрызёшь, а без этого им, видимо, смотреть не в кайф, да и есть же постоянно, сама понимаешь, хочется. Говорят, хлопают только по команде. Встаёт сбоку сцены человек и все как один на него, а не на то, что на сцене происходит, смотрят, и стоит ему подать знак, все тотчас начинают хлопать. Прямо как в анекдоте, смеются не оттого, что смешно, а потому что сказали — можно. Я понимаю, конечно, что во всём этом есть доля иронии, но даже эти семечки не напоминают тебе наши деревенские посиделки? Сядут на лавочку и весь вечер лузгают, в том числе и в избах — только выметай.

— Такая забитая нация?

— Не забитая, а простая… Ба-а, никак фильм про современную любовь. Ты посмотри, что делают!

Двое в верхней одежде в предгорье совершали половой акт. Видно было только головы. Затем они долго и нудно бродят, взявшись за руки, между чахлых кустов по этой каменистой невзрачной местности. Всё какое-то бледно-жёлтое и пего-серое, даже листва на деревьях как будто жёлтая. Потом вдруг он оказывается идущим по шпалам, а она наблюдает за ним издалека, как он по ним от неё удаляется. Сзади него появляется поезд, свистит, гудит, он ноль внимания. Всё это показывается не сбоку, а под углом сзади, с большого расстояния. Она в ужасе, кричит, поезд со свистом налетает. Она закрывает глаза. Когда открывает, видит только хвост поезда, и совершенно чистое железнодорожное полотно. Она в недоумении, и вдруг совсем рядом появляется со пшанливой улыбкой он — дескать, пошутил. Сменяется сцена. Из какого-то сарая её вытаскивает не то брат, не то отец и ставит на позор перед горсткой сельчан. Размахивает руками, указывая на неё, очевидно, позорит. Она стоит, опустив голову, любовник в стороне, не находит нужным вмешиваться, поскольку не ему рожать. Наконец, все расходятся. Опять меняется сцена. Они лежат на широкой кровати. Опять в одежде. Хижина убогая. Только широкий топчан — и больше ничего. Жить, похоже не на что, есть нечего. На работу, видимо, нигде не берут, раз днём лежат. Вот, мол, до чего доводит преступная любовь. Кто-то стучит в дверь. Он выходит. Пришедший мужик кидает ему в лицо какие-то красного цвета карточки и уходит. Чем закончилось изгойство, мы не досмотрели. Позвонила Ирина и велела дочери лететь на репетицию. «Ты что, забыла, что я тебе велела сделать? А ну бегом! Эля тебя там целый час ждёт! И я подойду!»

Я тоже решил сходить. И пока шли, опять поссорились. Оказывается, упрямица решила петь «Сказку».

— Да почему не «Коня»?

И тут она меня просто убила:

— Мне не будет её петь хотеться.

— Что?

— Мне не будет её петь хотеться.

— Что называется, по-русски — «петь хотеться»! Ещё кому-нибудь не скажи, чурка ты этакая!

— Я не чурка.

— Ты не чурка, ты хуже!

— А ты ничего не понимаешь…

— В твоей «Сказке»! — подхватил я. — Как, впрочем, и все китайцы совершенно ничегошеньки не поймут, а потому прошу тебя, нет, настаиваю, петь «Коня» или «То ли с неба ясного…»

— И это же — на конкурсе?

— Тогда пой «Перстенёчек». На сто процентов уверен, им понравятся озорные возгласы на припевах. Ничего же подобного у них нет.

Насилу уговорил. И оказался прав. Даже на репетиции задорный «Перстенёчек», картинка русских народных игрищ, всем понравился.

— А если ко всему этому приложить ещё сарафан? Всё мужское население Пекина будет у твоих ног! — сказал я.

— Это уж точно! — поддержала Ирина.

А Эля возразила:

— У нас на каныцэрытах ни лазаца.

— Ничего, будут.

— Неты, ни будут.

— Посмотрим.

И Эля так и не поняла, почему мы дружно рассмеялись. Даже поинтересовалась:

— Патиму сымисно? Савысем ни сымисно.

— Такие, Эль, мы, русские, смешливые, — пояснил я ей, — ну всё нам смешно. Ну никому не смешно, а нам смешно.

— Та-а?

— Да.

— Па-атумать толика!

— Слушай его больше, — заметила Ирина.

— Та-а! Буту впольше слуша-ать!

— Не в Польше, а в Китае.

Это было выше её возможностей. И тогда Ирина пояснила:

— Он шутит. Понимаешь? Шутит.

— Шу-утит? А-а!

— Всё, расходимся до ужина! — отрезала Ирина.

И мы разошлись по номерам. Тип гостиницы был такой же, как в Питере — можно было ходить по коридорам кругами, и, практически, на каждом этаже, как нам сообщили, был свой довольно солидный по размеру конференц-зал. В них и намечалось проводить прослушивание по номинациям. Списки с очерёдностью выступлений обещали повесить на входных дверях залов с утра, а кто на каком этаже выступать будет, должны были сообщить после торжественной части на собрании руководителей или когда все соберутся у фонтана.

 

6

Ужинали на первом этаже, в довольно тесной столовой, с китаизированным «шведским столом», который в отличие от Питерского (там у нас тоже был «шведский стол»), оказался просто убогим. Для незнающих, что такое «шведский стол», поясняю: посредине или на краю обеденного зала в специальной посуде на столах или на передвижных поварских тумбах выставляют ассортимент блюд; подходи и накладывай, чего хочешь и сколько хочешь, хоть десять раз подходи и накладывай. И в Питере, например, чего только на этих поварских стойках не было — и несколько первых блюд, и множество вторых, и разные колбасные изделия, и ветчина, и варёные яйца, и омлет, и натуральное молоко, и кефир, и компот, и сок, и кофе, и чай, и вода в бутылках прямо на столах, и яблоки, и арбузы, и дыни, и апельсины, и выпечка, — а тут, кроме того же клёклого риса и сильно перчёных подливок неизвестно из каких земноводных, была разве что тонко настроганная (нарезанная нельзя сказать), обжаренная в сухарях курица (разумеется, без костей), шашлык — на тонкой, примерно в две зубочистки длинной, палочке шесть дециметровых квадратиков какого-то мяса, какого именно, я так и не понял, миниатюрные, как впрочем и все порции, сосиски белого цвета да длинная серо-коричневая соломка, взяв которую, по причине недостатка места за столами пристроившись за стойкой, я просто измучился пластмассовыми палочками есть, и так и эдак наматывал, соскальзывает и всё, пока, наконец, кухарка или уборщица, с откровенным смехом простолюдинки наблюдавшая за мной, не принесла мне откуда-то вилку. И что бы, подумал, не положить их рядом с палочками? Просто издевательство какое-то! Или в этом пятизвёздочном отеле не бывает русских и мы первые? Тогда откуда у них вилки? Или они только для вип-персон? В конце трапезы неожиданно принесли тонко нарезанные арбузы, и наши сразу на них налетели, в том числе и мы с дочерью, но оказались они несладкими, как будто недозрелыми, и тем не менее их с жадностью поглощали все. Увидев это, официанты, следившие за нашей трапезой, оперативно принесли ещё. Мы и эти съели. Хлеба, кстати, ни в обед, ни в ужин не было. Интересно, что подадут на завтрак? Но до завтрака ещё надо было дожить. И мы не сказать, что сытые, но и не очень голодные, пошли готовиться к открытию конкурса.

— Теперь я понял, почему они все такие поджарые, — рассуждал я вслух, когда мы следом за инструментальным квартетом шли по коридору к шикарному зеркальному лифту. — С такой пищи не растолстеешь. И это бы ладно — французская худоба теперь и у нас в почёте, но тут немудрено и одичать. Ещё немного, и я буду есть прямо руками, как папуас. Как тебе, кстати, земноводные? Не пробовала? И я смотрел на них с подозрением. Что-то они мне такое напоминают. Кажется, при копании картошки нечто подобное попадалось, примерно с мизинец толщиной и сантиметра три длиной, состоящее из таких жирных желтых колечек.

Дочь вся изморщилась, а шедшая впереди Таня, оглянувшись, заметила:

— Не очень уместные ассоциации.

— А подслушивать нехорошо.

— Да у вас голос, как у Джельсомино. Вы и дома так разговариваете? Или у вас от соседей секретов нет?

— Секреты есть. Могу, кстати, поделиться… по секрету.

Они засмеялись. И в это время мы подошли к лифту. Таня спросила:

— Что будете петь?

— Секрет.

И в эту минуту мы обменялись со Светой взглядами. Какое-то мгновение, но и его было достаточно. Нас обоих как будто сковало. И теперь, как и я, она специально старалась смотреть не на меня, а на Таню или на Женю, но боковым зрением мы видели только друг друга. Остальные словно сделались прозрачными. Время как будто остановилось.

Когда подошёл лифт, мы неторопливо вошли в него, двери сомкнулись, лифт плавно тронулся — роскошный зеркальный лифт. Эта окружная зеркальность делала всех и открытыми и закрытыми, потому что благодаря зеркалам невозможно было понять, кто на кого смотрит, и можно было не стесняясь чужого присутствия посмотреть друг другу в глаза, что мы и сделали, оказавшись со Светой напротив зеркал. Раз, два, три и лифт остановился, нам надо было выходить, им подниматься выше, на какой именно этаж я ещё не знал. Выходя из лифта, я постарался никого не задеть, а по выходе не оглянуться.

В номере я с минуту с любопытством рассматривал себя в зеркале ванной комнаты и, разумеется, в очередной раз не понимал, чем тут можно было прельститься такой молодой привлекательной женщине. В том, что она была замужем, я даже не сомневался. Разве что внимания со стороны мужа ей не хватало. Или, может быть, он у неё был загульным, и она, как это нередко бывает, хотела ему при удобном случае отомстить? И вот, наконец, такой случай представился вдали (уж куда дальше?) от дома и совершенно никакого контроля над тобой — подруги по ансамблю не в счёт, они всё прекрасно понимают, и человек, судя по обоюдной симпатии, подходящий подвернулся, правда, немолодой, но и не сказать, чтобы совсем старый, разве у стариков бывают такие громкие голоса и бесстыжие глаза? Но, может быть, хватит об этом? Зачем прежде времени накручивать? Хватило же силы воли взяться за ум в Питере, хватит и теперь.

Нагнетание атмосферы началось ещё за полчаса до открытия конкурса. Забыл упомянуть, что с правой стороны от ресепшена вниз спускалась широкая отделанная серым мрамором лестница, а полы коридоров, как и номеров, были покрыты серым ковролином, и порою, идя по коридору, не слышно было, как тебя кто-нибудь, настигая, неожиданно обгонял.

Женя была внизу, я с установленной кинокамерой наверху. На груди у меня висела выданная каждому участнику ламинированная карточка с названием фестиваля, именем и фамилией, вернее, сначала шла фамилия, а потом имя, как в заграничном паспорте, с цветной фотографией и красной печатью со звездой. С этими карточками велено было ходить и ездить везде.

Рядом со мной расположился оператор китайского телевидения, судя по всему, собиравшийся снимать общий план, средние и крупные должны были снимать операторы, находящиеся внизу. Стоял обычный гул от множества голосов. Вокруг меня было полно народа — вдоль всего ограждения находились журнальные столики с удобными кожаными креслами по бокам, на которых, как и у перил, расположились зрители. Народ сидел и на других креслах, хотя оттуда ничего не было видно. И всё это несмотря на невыносимую жару, которая с наступлением сумерек, казалось, ничуть не спала. Девчата и парни из узбекского хореографического ансамбля, которые, как и Женя, должны были выступать на открытии конкурса, просто истомились в своих национальных шёлковых костюмах. Узбекским в ансамбле было только название да эти красочные яркие костюмы — жёлтые длинные платья девушек и красные подпоясанные рубашки парней, расшивные тюбетейки, длинные змеевидные (множество змей) косы — и ни одного узбека, все русские.

Начали ровно в 19–30, как и полагается, весьма торжественно. Даже наверху оставили только дежурный свет, поэтому сияла во мраке одна сцена. Зачин сделал узбекский ансамбль. Затем под звуки фанфар вышли ведущие и, объявив (по-китайски, разумеется) открытие конкурса, стали представлять почётных гостей и жюри. Это отняло немало времени. Затем на сцену по одному стали подниматься представители власти и произносить речи. До того длинные и по манере произношения своеобразные, как будто читали по складам, с длинными паузами между слов, и можно было подумать, в этом заключался смысл жизни. Всё это тщательно снимали, фотографировали, записывали на диктофоны. Сняли и сфотографировали и меня — как представителя Российского телевидения. И я не ударил в грязь лицом, приняв деловой вид. Потом молодой китаец покривлялся на сцене под «плюс»: то есть заученно изобразил поющего человека, на самом деле только открывая рот под соответствующие современной эстраде телодвижения. Песня была на китайском, но не китайская, интернациональная какая-то песня, как мне объяснили, про море, про солнце, про то, как хорошо на свете жить. Затем опять завели говорильню и утомили до невозможности.

Атмосфера становилась просто невыносимой, как вдруг выпустили Женю, и всё, как от дуновения свежего ветерка, в одно мгновение преобразилось. В белой блузке от разделённого для удобства и быстроты переодевания на расстёгивающийся на спине жилет и укороченную, на резинке юбку от красного расшивного сарафана, с широким поясом, с золотистой пряжкой, придававшем особенную стройность фигуре, в белых сапожках-казачёк, с выпущенной на грудь толстой косой Женя смотрелась настоящей русской красавицей. Лицо сияло радостью, озорно блестели глаза, очаровательная улыбка обнажала ровненькие зубки.

От каждого озорного возгласа «ой» на припевах просто хотелось пуститься в пляс. Да что там! Стоило ей запеть, как тотчас в такт музыке стал прихлопывать весь зал.

И разразился бурей аплодисментов и воем после того, как тем же озорным «ой» была поставлена точка.

— Браво! — вместе с аплодисментами послышалось за моей спиной.

Я обернулся — и замер от неожиданности. Одетые в одинаковые длинные вечерние платья прямо за моей спиной стояли Таня, Валя, Ксения и Света, причём Света смотрела на меня так, как будто это я, а не моя дочь только что исполнила песню.

— И остальные песни у неё такие — имею в виду, в стиле фолк-рока? — спросила Таня.

— Ну почему… Есть и в стиле современной эстрады, всякие есть: и гимны, и военные марши, и колыбельные, и даже романсы.

— Талантливая, видно, девочка.

— У девочки своей девочке четыре года.

— Нашим, кстати, тоже по пять, по шесть. У Ксении только дочери года нет.

— И с кем оставила?

— С мамой.

Таня спросила:

— Она у вас одна?

— Увы. И так же, как я, теперь одинока. Ну да это отношения к делу не имеет. А вы на посиделки так нарядились?

— Да это наши костюмы. Надели, чтобы сфотографироваться. Фотографировать же в конце всех вместе будут. А завтра, сегодня уж не будем, и так всё затянулось, как вы изволили выразиться, на посиделках что-нибудь исполним. В самом деле нравится?

— Да! И очень, кстати, вам идёт. Обратите внимание, как на вас китайцы смотрят.

— Мы заметили. Особенно на Свету. Она же единственная из нас светленькая да голубоглазая, да ещё с такой пышной косой. Настоящая русская красавица! Не находите?

— Ну! Даже влюбиться хочется!

Они все разом заулыбались, и Таня сказала:

— Ну, это никому не возбраняется.

— Правда? Учту.

Они дружно рассмеялись.

— Вот, кажется, и конец, — сказала Таня. — Идёмте фотографироваться?

— Не могу, я на работе.

Фотографировались сидя и стоя во всю ширину ступенек и сцены, а двое из ребят узбекского ансамбля даже посадили своих девушек на плечи. Женя оказалась вверху, между струнным квартетом, в окружении узбекского ансамбля, и на фоне стильных вечерних платьев и ярких национальных костюмов очень гармонично смотрелся её сарафан, и как-то особенно выделялась на ослепительной белизне блузки тёмная коса.

 

7

На посиделки у фонтана Женя одела короткое телесного цвета платье, распустила косу и сразу стала похожа на девочку. Я даже поснимал её для будущих клипов на фоне стеклянного входа, у карликовых пальм подъезда.

Шёл десятый час, и если бы не гирлянды обыкновенных лампочек, обрамлявших площадку кафе вокруг фонтана, тьма была бы просто кромешной. Если и опустилась температура, то буквально до тридцати двух, тридцати пяти градусов, поэтому нельзя было сказать, что с наступлением темноты посвежело. Разве что невидимое солнце сверху не давило. Не веяло прохладой и от бьющих строго вверх, подсвеченных с боков разноцветными огнями, струй прямоугольного фонтана, обложенного белым мрамором и состоявшего из таких же мраморных, в виде газетного ребуса, тропинок. За пределами кафе буквально в нескольких шагах уже ничего не было видно, лишь на фасаде пятизвёздочного отеля драконовой премудростью вызывающе горели китайские письмена, да едва желтели окрашенные тусклым светом дежурных фонарей стёкла входа в вестибюль.

Очевидно, ввиду позднего часа, дорожной усталости, неожиданно затянувшейся торжественной части к фонтану вышли далеко не все. Узбекского ансамбля (двенадцать человек и тринадцатый руководитель), как выяснилось, не было потому, что они поселились в другом отеле, зато, кроме инструментального квартета, успевшего переодеться в лёгкие светлые платьица, за соседним столиком рядом с нахмуренной Ириной, деловито шелестевшей судьбоносными бумагами, сидела Эля, а за её спиной, с фотоаппаратом на груди, стоял высокий симпатичный китаец лет тридцати пяти по имени Ли, который рядом со мной фотографировал церемонию, и сфотографировал меня, приняв, как я уже сказал, за представителя Российского телевидения. Ли неплохо говорил по-русски. Как представители похожего жанра мы с ним тут же сошлись.

— Ли, наверное, учился в России? — спросил я, когда мы оказались за одним столом.

Принесли пива. Кружки оказались из органики, лёгкие, необычные, как, впрочем, и само пиво на вкус, как будто разведённое дистиллированной водой.

— Нет. Но я ещё со школы задался целью изучить русский. И уже двадцать лет читаю русские книги.

— Двадцать лет — большой срок. За это время у вас произошли большие перемены.

— У вас тоже.

— У нас, как всегда, через пень-колоду.

— Русская пословица? Я пословиц мало знаю. Что значит — пень через колоду?

— Хреново.

— Хреново — знаю! Значит, плохо, да? Но почему? Эля без ума от Путина.

И Эля, услышав знакомую фамилию, подтвердила:

— Пу-утин — о-о! Самый люпи-имый!

— Он тебе нравится как мужчина или как президент?

— Мущина? Та-а! И пиризидент!

— Такая безответная любовь, понятно, — заключил я.

Ли улыбнулся, а Эля, покопавшись в закромах памяти, выдала:

— Та-а, такой писопитный люпофь!

Тут уже не только за нашим, но и за соседними столиками послышался смех. Ли повторил вопрос:

— Так почему — плохо?

— Чем больше изучаю историю других государств, тем больше прихожу к выводу, что только у нас, во всяком случае с начала революции, правительство ведёт планомерную войну с собственным народом.

— И теперь?

— Всегда.

— Но раньше бы вы не смогли поехать в Китай, а теперь можете ехать, куда угодно.

— Только для этого надо было пожертвовать горстке олигархов все природные богатства, заводы, фабрики, разрушить военную промышленность, деморализовать армию (правда, сейчас взялись за её восстановление), на корню загубить сельское хозяйство (ты не представляешь, сколько у нас брошенных полей) и много чего ещё, чтобы наконец под лозунгом демократических свобод поставить народ на грань выживания. Процветает у нас только крупный бизнес, Ли. Среднего нет вообще. Малый едва сводит концы с концами.

— Мы сюда приехали не для того, чтобы вести политические разговоры, — не отрываясь от дела, строго заметила Ирина.

— Понятно, Ли? Мы, оказывается, сюда приехали не для этого. Благодарю за напоминание, гражданин начальник. Позвольте поинтересоваться, в каком вы звании?

— Но это же, в конце концов, никому не интересно!

— Тебе не интересно, Ли?

— Мне интересно.

— Ну и идите за другой стол, а нас избавьте от вашей долбаной политики.

— Ли, не будем дамам портить вечер. Я думаю, у нас ещё будет время поговорить.

— Та-а, портить ни ната! — подхватила Эля.

— А может быть, всё-таки перейдём за другой стол? Вон их сколько свободных, — возразил Ли.

— Прошу заметить, не я это предложил.

И, поднявшись со своими кружками пива, мы направились за другой столик. Женя осталась на месте. Света проводила меня внимательным взглядом. И я чуть было не обронил на ходу: «Не желаете присоединиться?» Но тут же и осадил себя: «Что-то вы, дорогой товарищ, не в меру раздухарились. Не с пива ли?»

И я специально сел так, чтобы предмет соблазна остался позади, как бы давая тем понять, что я человек серьёзный.

— Ли, а что ты вообще о нас знаешь? Я, например, о вас не знаю ничего.

— Я знаю, Толя, что вы начинаете вставать на ноги, и с этим одни связывают большие надежды, другие большие опасения.

— А вы как на это смотрите?

— С надеждой.

— Спасибо. Только не у меня одного, Ли, есть по этому поводу сомнения. И потом, нас уже не раз обводили вокруг пальца. Достаточно указать на весь этот перестроечный бардака. И особенно, на всё время Елицынского правления, когда нас обманывали на каждом шагу и обирали самым беззастенчивым образом. Мне почему-то кажется, что и теперь всё это может быть одним лишь спектаклем, хотя и питаю надежду на лучшее. Ли, скажи, а ты слышал что-нибудь про архив Берии, я недавно ваш мультфильм на эту тему посмотрел. Не видел, кстати?

— Это про то, как девочка домик построила, а её мама, проходя мимо, нечаянно задела платьем, и он рухнул, а утка…

— Он самый, Ли, — остановил его я. — И что ты по этому поводу думаешь?

Ли обернулся, посмотрел, нет ли кого рядом и сказал:

— Давай не будем об этом.

— Это почему же?

— Ещё не время.

— Но ты же понял, о чём речь?

— Не очень. Но знаю людей, которые понимают, в чем дело.

— И что говорят?

— Давай, не будем.

— Ты меня прямо заинтриговал… Ну хорошо, не хочешь, не говори, а я всё-таки скажу, что думаю. Мне, по крайней мере, это ничем не грозит. А ты, я смотрю, боишься. Ну, ладно, ладно, не дуйся, это я к слову. Так вот моя мысль. То, что у вас происходит, начиная с Дэн Сяопина, каким-то образом связано с архивом Берии, в этом я почему-то абсолютно уверен. Мне кажется, что и наша ссора после смерти Сталина была запланирована, не зря же Сталин всё время советовал Мао искать помощи у Американцев. А как это можно было устроить, прежде не поссорившись с главным источником мирового зла, то есть нами? Если бы это не было спектаклем, давно бы уже с вами воевали. У нас теперь только ленивые не говорят, что надо было идти по вашему пути и вас в пример ставят. Локомотив мировой экономики! Что-то настораживает меня этот локомотив. А тебя?

— Не одного меня.

— Вот как! Почему?

Ли опять обернулся, не подслушивает ли кто.

— Такой торговли детьми, как у нас, нет больше ни в одной стране мира. Знаешь, сколько стоит девочка, а сколько мальчик на чёрном рынке? Мальчик пять, шесть тысяч юаней, а девочка всего пятьсот. Продают сами родители от крайней нужды. А «триады» какую силу набрали! Правда, считают, что только благодаря им иностранцы находятся в полной безопасности, но разве это выход из положения? Хочешь, свожу тебя завтра или после завтра в свою деревню? И тогда ты сам, своими глазами увидишь, как в северных районах живут крестьяне.

— Да? А я видел в интернете одну деревню, там даже гостиница высотою в небоскрёб посередине села или сёл, я точно не помню, и такие шикарные дома у жителей, и машины у каждого дома, и у всех счета в банке…

— Всего одна, на весь Китай. А более шестисот миллионов живут за чертой бедности. А какое разделение на бедных и богатых! Ты думаешь, почему у нас запустили сериал о Мао?

— Почему?

— И я думаю, почему… Неспроста это… Ты думаешь, мы экономикой держимся? Да спроси любого китайца, из бедных, и он тебе скажет, что верит в то, что справедливость вернётся.

— Ты это про что?

— Соображай.

— Так это…

— Вот именно, — перебил он. — И больше я тебе ничего не скажу.

— А в деревню-то свозишь?

— В деревню свожу.

И мы замолчали. Наши уже разошлись. И дочь ушла вместе со всеми. И когда, наконец, выключили фонтан и погасили гирлянды, освещавшие кафе, наступила такая тишина, а нас объяла такая тьма, которая была разве только перед первым днём творения. На небе не было ни одной звезды. Его как будто и не было этого неба. И только драконовой премудростью горели на слившимся с небом фасаде пятизвёздочного отеля таинственные китайские письмена.

 

8

Электронный ключ от номера выдавался в одном экземпляре, и чтобы я мог попасть в номер, дочь оставила приоткрытой дверь… Доверчивая душа. И наивная. И чистая. От Жени всегда исходило благоухания чистоты. И это несмотря на пережитые ужасы замужества.

Увидев приоткрытую дверь, я в первую минуту испугался. Потихоньку открыл, прислушался. В номере было темно и тихо.

Я вошёл.

Дочь безмятежно спала. И это было более чем странно, поскольку прямо под нами оказался ночной ресторан и какой-то пьяный китайский мужлан так пронзительно завывал в микрофон, будто его три дня не кормили, и он знал, что и завтра, и послезавтра тоже кормить не будут. И я в очередной раз утвердился в мысли, что поют китайцы исключительно от безысходности. Нечего сказать — удружили поселить прямо над ночным рестораном! И до каких, интересно, пор это пьяное чудовище намерено надо мной измываться? Я глянул на табло сотового телефона — было половина второго. Ого! Впрочем, что до шума сну младенца? И, поправив под головой дочери подушку, убрав с лица прядь волос, я ушёл в душевую.

Душевая кабина была вровень с полом, стеклянная. Я долго полоскался, стараясь смыть пивной пот, которым, казалось, насквозь пропиталась рубашка. Постирав её и нижнее бельё, я всё это аккуратно накинул на стеклянное ограждение душевой кабины и, просушив феном волосы, лёг в постель. Оставалось только погрузиться в глубокий сон, как вдруг опять взвыл голодный волк, и я разве что только не засучил руками и ногами, как обезьяний детёныш в мультфильме про Маугли. Нет, это просто издевательство какое-то, пятизвёздочный отель называется! Как будто услышав меня, китайский соловей умолк. И молчал долго. Сначала я выжидал: вот сейчас, вот-вот… Но всё было тихо. Я облегчённо вздохнул, и уже начал проваливаться в сладкую истому вожделенного сна, как вдруг опять, словно над ухом, взорвалось это пьяное чудовище. И издевалось над бедным Йориком аж до трёх утра, причём в шесть надо было идти на завтрак, а в восемь начинался конкурс, завтра продолжение, послезавтра, перед гала-концертом, объявление результатов и награждение победителей. И это притом, что по нашему времени шесть часов утра — это два часа ночи, и мой не успевший ещё адаптироваться организм, это прекрасно чувствовал, по этой же причине, видимо, я легко просидел до половины второго ночи, а по-нашему всего до половины десятого вечера с Ли у фонтана.

Стоит ли говорить, что вышел я к завтраку как варёная курица.

И ладно если бы выйти в освежительную прохладу раннего утра (в шесть утра у нас всегда свежо), а то всё наоборот: из прохлады номера — в баню.

Шведский стол на этот раз устроили в холле, где вчера был зал, расставив вокруг больших круглых столов, покрытых белыми скатертями, зачехлённые кумачом стулья, а перед сценой расположили стойки с едой. В отличие от ужина, на завтрак был подан тонко нарезанный из круглых караваев пшеничный хлеб, но сколько я не смотрел, нигде не нашёл сливочного масла. Было только клубничное варенье и многие китайцы намазывали его на хлеб, которым покрывали небольшие пиалы с молоком — в отличие от грандиозных сооружений и посуда, и порции были миниатюрными. Увидев молоко, я даже обрадовался. Было оно горячим, но без пенки. Я налил в пиалу, положив сверху четыре склеенных между собой по два вареньем куска хлеба — наконец-то хоть душеньку отведу! Но молоко оказалось вовсе не молоком, а какою-то безвкусной жидкостью, может быть, разведенной соевой мукой или уж очень обезжиренным. Насилу выпил. Затем опять помучился с вермишелью — на этот раз никто вилки не предложил, обглодал какие-то косточки, может быть, утиные, съел несколько кусков несладкого арбуза и следом за дочерью поднялся. Она вообще съела только кусок хлеба с двумя кусками арбуза.

— С такой пищи немного напоёшь, — сказал я.

— Зато мне кажется, я уже похудела.

— А через три дня будешь говорить, дошла.

Она улыбнулась. И тут мы нос к носу столкнулись с инструментальным квартетом. Лица их были сонными, волосы прибраны кое-как, движения тягуче-вялыми, но от этой домашней растрёпанности на меня как будто пахнуло притягательностью супружеской постели.

Остановились.

— На каком этаже выступаете? — спросила Таня.

Я ответил:

— На третьем. А вы?

— На первом. Списки уже вывесили. Мы выступаем восемнадцатыми и сорок пятыми. До вечера, видимо, сидеть придётся.

— Сразу по два номера? Говорили же — по одному, — сказал я.

— Китайцы опять всё переиначили. За один день решили прогнать всех. Завтра отдых. Послезавтра перед гала-концертом объявление результатов и награждение.

— Ничего себе новости! Ну что — удачи!

— И вам.

И мы разошлись. Разговаривая с Таней, я специально старался не смотреть на Свету, но именно оттого что не смотрел, то грозовое и влекущее, что началось между нами вчера, лишь усугубилось. Когда симпатизирующие друг другу люди постоянно общаются, как правило, стирается первая острота обоюдного влечения, но если на пути поставить плотину, вряд ли она долго устоит. Нечто похожее происходило и с нами. Чем упорнее мы старались избегать встречаться взглядами, тем сильнее нас друг к другу влекло. Очевидно поднявшаяся вчера во время разговора с Ли буря, обнажив фланги, сделала меня уязвимым, образно выражаясь, для стихий мира сего. А может, это климат китайский, благоприятствующий размножению, на меня так одурманивающе действовал. Как бы то ни было, а спокойствия в душе после этой минутной встречи не осталось нисколько. И всё вставал и вставал перед глазами с какою-то навязчивой очаровательностью образ голубоглазой блондинки, на которую вчера с таким неприкрытым восхищением смотрели китайцы.

Разумеется, я себя и укорял, и осуждал, и чего только не делал, но всё это лишь усиливало эффект запретного плода. Да ведь ничего ещё и не произошло, говорил я себе, и скорее всего, не произойдёт, и потом, что такого предосудительного в том, что мы друг другу понравились, это же ведь так естественно восхищаться прекрасным. А что может быть прекраснее молодой красивой женщины? Всё это было бесспорно. И было только одно маленькое «но». И оно уже не первый раз вставало передо мною. И вся разница была лишь в том, что тогда, в Питере, была совершенно иная, как бы недостаточно удобная ситуация, теперь более удобного случая, казалось, и придумать нельзя. И если тех молоденьких девчонок влекло ко мне чистое любопытство, а может быть, просто льстило внимание (молодой эгоизм, к сожалению, требует внимания только к себе, даже есть в нём нечто воинственное, что-то вроде, ах так, ну и катись), теперь было совсем другое — передо мною оказалась не просто всё прекрасно понимающая молодая женщина, но ещё и прекрасно сознающая силу и обаяние своей красоты.

Между тем мы поднялись на третий этаж. Наши номера оказались 37 и 51. Всего было около ста участников.

Но вот чего мы никак не ожидали, так это того, что прослушивание сделают закрытым. И по этому поводу сразу поползли слухи, что китайцы хотят протащить на первые места своих, поскольку жюри состояло в основном из них. Ирина так прямо и сказала: «Золота не ждите. Заберут китайцы».

— Именно поэтому ты должна выложиться на полную, — сказал я дочери, когда мы вошли в номер. — И это очень хорошо, что ты выступаешь не с самого утра, когда ещё не проснулся голос. Ложись и лежи. И ни с кем не разговаривай. Внутренне настройся. В том числе и на победу. Нужно как можно больше сохранить сил для выступления.

— Я не могу лежать, я уже сейчас как на взводе.

— А я говорю, лежи. Я буду следить за очередью.

Она начала кривиться.

— Опять?

— Лежи, лежи… — недовольно пробурчала дочь, уходя в туалет.

— Через десять минут приду, и чтобы лежала в постели! — крикнул я ей вслед. — Пойду посмотреть аппаратуру и спрошу, будет ли репетиция.

Но спросить было не у кого, установкой аппаратуры занимались китайцы. И тогда я поднялся к нашему руководству на пятый этаж.

— Какая репетиция — столько народу? — вытаращила на меня бешеные глаза Ирина. — Вы профессионалы или кто?

— А если — «или кто», что тогда?

— Тогда нечего было сюда приезжать.

— Я смотрю, вы заодно с китайцами.

— Мы просто рядом живём, а значит, лучше друг друга понимаем. И для нас, для всей Сибири и Дальнего Востока, вы все там с вашей долбаной политикой хуже китайцев. Благодаря им и японцам мы теперь только и живём, а вы мало того, что отняли у нас всё, все привилегии, все надбавки, но ещё и этой последней возможности существования пытаетесь лишить.

— Это я пытаюсь лишить?

— И вы в том числе!

— Ну спасибо.

И мы расстались друзьями. Неудивительно, почему, несмотря на её искусственную осветлённость, китайцы совершенно не обращали на неё внимания. А вчера она даже выдала… Это когда кто-то завёл разговор о китайской семье. «Обычный день китайской семьи, — рассказывал кто-то. — Муж; встаёт раньше, готовит завтрак, отводит или отвозит ребёнка в школу. После работы забирает. И, придя домой, готовит обед или ужин». «А жена?» — «Жена после трудового дня отдыхает». И тогда эта злыдня выдала: «О-о, хотя бы на один день стать китайской женой!» На что я не преминул возразить: «Почему же на один? Это не так уж трудно устроить: в Китае двадцать миллионов свободных мужчин». И тогда она с несокрушимым достоинством старшей пионервожатой поставила меня на место: «Это вам, может быть, нетрудно, а я сюда приехала не за этим». К тому же она меня всё-таки, наконец, узнала. За завтраком поинтересовалась: «Всё смотрю на вас и не могу вспомнить, где я вас уже видела. Евдокимов… Евдокимов… Уж не тот ли вы самый Евдокимов?..» И когда я подтвердил, что тот самый, с каким-то полунамёком обронила: «А! Ну тогда понятно…» И я так и не понял, что именно. Понятно, что я владею академическим вокалом, или что смог предоставить возможность дочери принять участие в таком солидном конкурсе? Для простого смертного деньги действительно немалые, в общей сложности, понадобилось почти сто тысяч. Но какою ценою достались мне эти сто тысяч, она же ведь не спрашивала. А достались они мне в результате моей изворотливости, в подробности которой вдаваться не намерен. Иначе говоря, поехали мы чуть ли не на последние сбережения. И на тебе — дождались. А потому я решил при удобном случае с Ириной объясниться, чтобы наше пребывание не превратилось в подобие очередной гражданской войны.

Когда я вернулся, дочь занималась причёской. На моей кровати лежали юбка от красного сарафана, блузка, жилет и широкий пояс, рядом с кроватью стояли сапоги.

— Я прикинул. Первое выступление примерно в половине десятого, второе сразу после обеда, часа в два. А что у тебя щёки красные? Пела?

— Да это от волнения. У меня и по груди, и по шее пятна пошли, вот, посмотри. Я когда волнуюсь, всегда покрываюсь пятнами. Связки только немного погрела — и все.

— Накапать валерьянки?

— Лучше таблетку приму. Выпила — и всё до лампочки.

— Не вздумай. Лучше валерьянки. Наличие волнения необходимо. Оно придаёт исполнению определённый шарм.

Камеру я уже приготовил. Фонограммы были с собой. И тут опять выяснилось, что дочь приготовила пресловутую «Сказку».

— Только попробуй!

— Мне сейчас лучше ничего не говорить. Потом можешь меня хоть помоями облить, а сейчас не говори ничего. Я уже настроилась — «Коня» и «Сказку».

— Тогда наоборот. Сначала медленную, потом быструю. Отработанный приём.

Она подумала и согласилась.

Сказать, что я волновался, значит, ничего не сказать. Я поднимался на лифте наверх, подходил к истомившейся от жары и от ожидания толпе, спрашивал, какой номер ушёл и, прикидывая в уме, возвращался назад. Дочь подымала испуганный взгляд, я отвечал, ещё только двадцатый, стало быть, минут сорок ещё, и она опускалась на кровать. Но когда я пришёл в очередной раз, она была уже в полном облачении.

— Ещё минут двадцать.

— Я уже не могу, я лучше туда пойду.

— В сарафане? Ты же спаришься.

— Но я не могу тут больше сидеть!

И тогда мы пошли вместе. Я с установленной на штатив камерой на плече.

Выступившие на обычный вопрос «ну как», глядя отсутствующим взглядом, только пожимали плечами. И это ещё больше придавало волнения. Стоявшая у двери на страже китайская девушка не позволяла приоткрывать дверь, чтобы хоть краем уха послушать, а звукоизоляция оказалась на высоте, слышно было только содрогание от низких звуков и отдалённый бой ударника.

Наконец запустили нас. Запускали по двое, по трое. Я тут же сориентировался, где лучше встать с камерой. Перед нами пели прибывшие вместе с нами девушки из Владивостока. Спели неплохо, но сценического поведения явно не хватало, не доставало и драматизма, который теперь принято называть драйвом. «Это не конкуренты», — подумал я и приготовился снимать.

Чего я никак не ожидал, «Сказка» даже меня задела. Задела той интонационно точно переданной жутью, с которой подобно древней ведунье Женя ворожила над книгой судьбы. И всё остальное исполнила без единой ошибки. Жюри смотрело не отрываясь. Особенно, когда подняв над головой в руке раскрытую книгу, она медленно её закрыла, а затем опустила вниз.

— Ну как? — спросили нас, когда мы вышли.

— Не знаю… Хотя… в какую-то минуту мне показалось, жюри стало моим зрителем.

И мы уже хотели уйти, как вышедшая из двери Ирина (она вошла вместе с нами), сказала:

— Евгения, если желаешь, через десять минут можешь исполнить второй номер.

— А может, так и лучше, а то перегоришь, — сказал я.

И мы дали согласие, сказав, что сейчас переоденемся и придём.

Второй костюм состоял из всего ослепительно белого — комбинезона, сапог, длинных перчаток, и расшитой золотом накидки.

Когда мы появились в нём наверху, все просто ахнули. Обратило внимание и жюри. И сидевший с правого края китаец, обернувшись на меня, что-то спросил у стоявшей рядом с ним со списком и с микрофоном в руках Эли. Она утвердительно кивнула.

Выступление прошло на одном дыхании, как будто пронеслась освежающая буря, подняла в увлекающем вихре всё и вся и гармонично завершилась торжественным аккордом.

Аплодировать было некому. Мы вышли. Но на этот раз следом за нами вышла Эля и протянула мне визитку.

— Эта исвесный вы Китаи паратюсар, каторый работает са Рассией.

Визитка была с одной стороны на китайском, с другой на русском языке. Я сразу всё понял и, достав из кармана свою визитку, попросил Элю передать продюсеру.

Когда вернулись в номер, Женя сказала:

— Хочу выпить.

— Давай повременим до объявления результатов.

Но она упрямо повторила:

— А я хочу!

Пришлось открывать бутылку коньяка и разливать по чайным чашкам. Выпили, зажевав шоколадными конфетами, которые я убрал в холодильник. Конфет, кстати, и вообще сладостей за китайским «шведским столом» не было тоже.

— Как думаешь, что мне дадут?

— Десять лет без права переписки.

— Нет, правда.

— Ты же слышала: золото будет у китайцев. Они, кстати, и на Олимпиаде, говорят, почти всё золото забрали. И вообще, всё. Говорят, куда не сунутся с бизнесом, в любом конце планеты уже китайцы сидят.

— Почему?

— На международном сельскохозяйственном симпозиуме страны делятся опытом. Наши говорят, у нашей картошки такой-то инкубационный период, американцы, а у нашей такой-то. Доходит очередь до китайцев. Они уверяют, что сегодня сажают, а завтра копают. Это что, спрашивают, за сорт такой? А они: «Отинь кусить хотица». Так вот поэтому.

До обеда оставалось совсем немного. Не буду подробно описывать его, скажу только, что, кроме поданного опять же кудрявого супа, который китайцы пили прямо из пиал, поскольку ложек тоже не было, да упомянутым выше мною игрушечным шашлыком, он ничем не отличался. Мы поклевали и убрались отдыхать. И, неожиданно уснув, проспали до вечера. Вернее узнали, что уже вечер, то есть, что пора идти на ужин опять же по стуку в дверь.

— Ужинать! — послышался знакомый голос.

И мы насилу поднялись. Так нас обоих даже несмотря на комфортную температуру развезло. Не с коньяка ли? А может — переспали?

За ужином узнали, что с утра экскурсия по Пекину, посещение площади Тяньаньмэнь, Императорского дворца, затем обед в кафе, после обеда желающих могут высадить у какого-нибудь рынка, именуемого шопингом, или кто куда хочет, иначе после обеда до вечера свободное время, но вечером и, само собой, сейчас после ужина, чтобы все как один были у фонтана, «будем знакомиться».

— А что слышно по поводу выступлений?

— Я уже сказала: лауреатов объявят перед гала-концертом. И сказала ещё, а кто не слышал, ещё раз повторяю: ничего не ждите.

И тут все разом заговорили.

— Совсем — ничего?

— Ну как это — ничего, надо надеяться.

— Понятно, надежда умирает последней.

— Затасканное изречение.

— Зато верное. Мы, во всяком случае, надеемся.

— И мы.

— Даже свиньи надеются на благополучный исход, иначе бы у них пропал аппетит.

— Вы хотите сказать, что у нас у всех из-за отсутствия надежды пропал аппетит?

— Я хочу сказать, что мы всё-таки не свиньи, хотя нас и кормят неизвестно чем.

— А вчера весь вечер во время выступлений эти государственные мужи даже матерились. Разве можно так вести себя в приличном обществе? Раз десять одно и то же нехорошее слово на букву «х» произносили. Скажут и зубы скалят. Они нас что, не уважают?

— А кого они уважают, кроме себя?

— Они нас не съедят?

— Вас не съедят. У вас есть нечего.

— Зато у вас есть чем поживиться.

— Благодарю за комплимент.

 

9

На этот раз не было Ли, зато, когда стемнело, а стемнело, как и в самолёте, мгновенно, словно на всю окрестность накинули плотный душный полог, у фонтана собралась вся наша делегация, все, кроме, опять же, узбекского ансамбля, человек около тридцати.

И начали вечер с представления струнного квартета на площадке между столов за фонтаном. Я снимал, расположившись с камерой немного левее, чтобы не загораживать обзор устроившимся у фонтана зрителям. Из любопытства подошли посмотреть прибывшие утром индусы в длиннополых хитонах, желтолицые, носатые и все, как один, некрасивые.

Благодаря камере, не стесняясь присутствия посторонних, я совершенно спокойно мог приблизиться к лицу любого выступающего, чтобы вглядеться в него с более пристальным и беззастенчивым, чем при обычном общении, вниманием. И я это делал. И чем больше вглядывался в Светино лицо, тем больше находил в нём очарования. Кто-то из великих заметил, что описывать лица — работа неблагодарная, поскольку даже самое подробное описание не даёт совершенно никакого представления. Другое дело изобразительное искусство, особенно, когда художнику удаётся уловить какое-нибудь особенное состояние. Но что можно представить из таких, например, описаний: глаза у неё были узкими, скулы широкими, кожа гладкая, а рот красиво очерчен? Очередная маска — да и только. Поэтому и я не буду описывать лицо, выражение которого могло изменяться каждую минуту и даже секунду, и при внимательном наблюдении чем-то привлекать, а чем-то отталкивать, кому-то нравиться, а кого-то оставлять совершенно равнодушным. И вот что я уже давно подметил. При возникновении симпатии впечатление привлекательности при каждой новой встрече только усиливается. Но не может усиливаться до бесконечности, и либо доводит до последней черты, преступить через которую и страшно, и хочется, либо, прерванное каким-либо опять же непреодолимой силы обстоятельством или по совершенно необъяснимой причине оставляет после себя чувство неудовлетворённости. Но что самое странное, зная наперёд обо всём этом, почему-то всегда непреодолимо тянет именно по этому проторенному пути, хотя бы только до последней черты, но непременно пройти. До мельчайших подробностей одно и то же. И до каких, спрашивается, это будет продолжаться пор? Ну, скажите, скажите же скорее, люди умные, что… пора и за ум взяться. Как будто я сам об этом не знаю. Да вся беда в том, когда подобное со мной происходит, ничего не могу с собою поделать. И говорю всё это не в оправдание, а чтобы дать понять, что происходило со мной. И потом, когда попадаешь в шторм, разве вопреки твоему желанию не мотает тебя вместе с кораблём? Или не уносит внезапно застигнутым вихрем? И вот я спрашиваю вас опять, умные люди, что нужно сделать, чтобы не мотало во время шторма на корабле и не уносило во время вихря? Совершенно справедливо: сидеть дома. Когда была такая возможность, я так и делал. Три года сидел на одном месте. Хорошо мне было? Не очень! Но безопасно. Но вот случилось с нами то, что случилось, и как теперь быть?

Проще говоря, со мною опять да ещё как творилось. И творилось с какою-то особенною изощрённостью — и во время выступления, и потом. Как выступали другие, я снимал уже хладнокровно. Собственно, выступлениями после четырёх полных номеров квартета это и назвать было нельзя: коротенькие справки, кто откуда прибыл да импровизированные выступления продолжительностью не более чем в один куплет. Так же поступила и дочь, не забыв упомянуть, хотя её об этом никто не просил, что её «папа когда-то сам был довольно известным музыкантом». И мне уже ничего не оставалось, как только выйти и спеть с нею на два голоса популярную песню из репертуара группы «Любэ».

Разумеется, нас наградили дружными аплодисментами. И так приветствовали всех.

Затем сдвинули столы, принесли пива, и, что называется, хорошо посидели. При наличии водки посидели бы ещё лучше, но мешать дорогую китайскую водку (10 юаней стограммовый пузырёк, имеющий ум да умножит) с дешёвым пивом (5 юаней литр), почему-то никому, даже самым выпивучим, не захотелось. А таковые, разумеется, тут же объявились — два рановато постаревших Вити, один из Хабаровска, другой из Иркутска, и флегматичный Вася лет сорока из Благовещенска. Скажу сразу, приходилось мне видеть любителей пива, но чтобы без сушёной рыбы, чего в Китае тоже не имелось в наличии, вообще без всякой закуски его можно было столько выпить, ещё не встречал. И это притом, что в отличие от наших широт, как я вчера уже успел заметить, китайское пиво выходило в основном потом. И потели два Вити и один Вася весьма ощутимо даже для самого слабо развитого обоняния. Понятно, что не только пили, но и пели, и говорили слова. Говорили, например, о том что, несмотря на подъёмные, китайцы, будучи теплолюбивым народом, не хотят селиться в северных городах, образовавшихся совсем недавно на наших границах; что многие наши пенсионеры, сдав квартиру, предпочитают жить в приграничном с Владивостоком городе, который буквально за десять лет превратился в мегаполис с десятимиллионным населением, поскольку аренда квартиры (а в Китае всё жильё принадлежит государству и продаётся только в аренду на пятьдесят лет), цены на тряпки и продукты питания намного ниже наших. И при всём, в отличие от вечного бардака России — железный порядок. Не сказать, чтобы в Китае все были такими уж законопослушными, но железный порядок тем и хорош, что в любую минуту может показать зубы. И хотя, как уверяла Эля, в Китае все взяточники (у нас, кстати, то, что она имела ввиду, называют калымом), только в Китае всенародно показательно расстреливали крупных коррупционеров, как из верхних, так и из низших эшелонов власти.

— Расстреливают только тех, у кого не хватает денег откупиться, — пояснил кто-то, на что хабаровский Вася возразил:

— И что? У нас, кроме стрелочников, вообще никого никогда не судят, хотя только и разговоров, что о борьбе с коррупцией.

И тут опять началось.

— Это о каких стрелочниках вы упомянули? Не об учителях ли, которые нашим замордованным фурсенками детям помогают сдавать ЕГЭ?

— Что верно, то верно: я вон институт с красным дипломом окончила, а чуть голову не сломала над вопросами этого ЕГЭ.

— У многих детей (и писали, и по телевизору показывали), даже нервные срывы на экзаменах и после экзаменов были!

— Тоже мне, аттестация знаний — угадал, не угадал! Прямо какая-то карточная игра получается.

— И я, убейте меня, не понимаю, чем это лучше живого общения ученика с экзаменующим учителем, который состояние каждого отдельно взятого ребёнка прекрасно понимает и видит.

— А мне дочь рассказывала, что некоторые из неучей из их класса методом тыка получили высокие баллы, а потом, поступив в вузы, не смогли учиться.

— Если бы только детей! И бизнес, и всё производство налогами задушили!

— А квартплаты! А коммунальные услуги!

— Да вообще цены на всё!

И остановить это было уже невозможно даже критически настроенной к разговорам о политике Ирине. А потому, ещё немного посидев, она поднялась и ушла, а следом за ней и больше половины группы. И вскоре за двумя столиками в довольно тесной компании остались только любители пива, мы с дочерью да струнный квартет. После своего выступления, пока представлялись другие, они успели отнести инструменты и переодеться в лёгкие платья. Несмотря на поздний час, было очень жарко — градусов тридцать пять, не меньше. В минуты застольного затишья я напряжённо прислушивался, не застрекочет ли хотя бы один кузнечик, как это бывает в тёплые летние ночи у нас, даже оглохнуть можно, — нет, ни один не подал голоса. И вывод напрашивался только один — съели. Или, может быть, они высохли от жары. Не говорю уж о пении птиц. Ни утром, ни вечером — ни одного звука. Отсутствие птиц могло быть объяснено ещё и борьбою за сохранение урожаев, на что я обратил внимание во время перелистывания телевизионных программ, а именно — на широкую рекламу ядохимикатов. Поэтому впечатления, что сидим среди на природе, не было. Под душным пологом от мух и комаров — да, но никак не на улице, и уж тем более не на свежем воздухе.

И, тем не менее, мы упорно сидели. Любителей пива понятно, что заставляло сидеть, а что держало остальных? Что заставляло томиться в этой парилке меня, я уже объяснил выше, то же самое можно было сказать про Свету. Дочь могла сидеть не только за компанию, но и как бдительный часовой — после горького опыта замужества кое-что в жизни она понимала. А что заставляло сидеть трёх остальных? Положим, чтобы поддержать компанию. Но не до такого же позднего часа? Вывод напрашивается один — увлекательное кино про любовь, которое не только можно было бесплатно смотреть, но ещё и принять в нём участие. Я давно уже заметил, что женщины очень чутки ко всякому даже самому малейшему проявлению чужой симпатии, и не могу сказать, из каких побуждений всячески стараются развитию очередного сюжета всячески способствовать.

И когда тёзки, наконец, допив остатки пива, ушли, следом за ними поднялись и Валя с Ксенией. Стало быть, остались мы впятером. Давно уже погасили свет, и, практически, не о чем было разговаривать, но мы всё равно сидели. Таня, несмотря на обильное потение, рядом с Васей, дочь рядом со мной, и напротив меня Света, с которой мы уже не просто обменивались взглядами, а довольно часто прямо и подолгу смотрели друг другу в глаза. Сердце во мне уже не раз и замирало («Неужели?» — как бы вопрошал мой взгляд, и её тотчас же отвечал: «Да, очень»), и сладостно томилось в ожидании развития дальнейшего сюжета, картину которого я уже не только себе представлял, но и развивал. Например, где бы мы могли уединиться. А могли бы и в совершенно тёмном холле, у пальм, и на кожаном диване в проходе, ведущем к боковой лестнице, спускавшейся к сцене у живописных скал, и в креслах за журнальным столиком в тупике длинного коридора, даже на улице, и только не в отдельном номере, которого просто не было. А если бы он был? О-о, тут воображению моему просто не было удержу, пока, наконец, я не осадил себя, правда, не до совершенного сожжения увлекательной рукописи, а допуская всё же из чистого, так сказать, любопытства развитие фабулы до «дружеских» рукопожатий и даже до одного, разумеется, самого «мирного» поцелуя.

До каких пор это могло продолжаться, не знаю, но в самый волнительный момент дочь вдруг неожиданно поднялась и совершенно естественно, по-будничному сказала: «Ну что, пойдём?»

И мне уже ничего не оставалось, как с такою же естественной непринуждённостью поддакнуть:

— Да-да, конечно.

И тут же поймать полный сожаления, немного удивлённый взгляд: «Как, ты уже уходишь? Жаль».

— До завтра.

Нам молча кивнули.

Стоит ли говорить, с какою неохотой тащился я следом за дочерью, с каким сожалением, проходя мимо, глянул на погружённый во тьму холл, а затем на кожаный диван в тёмном проходе? В коридорах, как и в вестибюле, горел тусклый дежурный свет.

Само собой мы по очереди приняли душ, просушили феном волосы. И когда в очередной раз взвыло китайское чудище, я сказал с плохо скрываемой досадой:

— Лучше бы я ещё посидел, чем это слушать.

— Думаешь, они ещё сидят?

И я подумал, в самом деле, чего им втроём сидеть. Во всяком случае, Света, как третий лишний, уж всяко должна была удалиться. Или всё же сходить? А вдруг она ещё сидит? И, скорее всего, сидит и ждёт. А если — нет? Ну хорошо, вот я сейчас туда приду, а её, допустим, нет, и что я должен буду сделать? Сразу же извиниться и, выдав себя с головой, уйти? Или для реабилитации, посидев с полчасика за компанию, под благовидным предлогом (спать, мол, что-то захотелось) удалиться?

И я то гневался на китайского соловья («соловьи, соловьи, не тревожьте солдат, пусть солдаты немножко поспят»), то безуспешно гонялся за ушедшим поездом.

 

10

Вокруг центра Москвы четыре транспортных кольца, вокруг Пекина шесть, хотя эта «старая столица», как её в Китае называют, самая малонаселённая по сравнению, например, с Шанхаем, нынешней столицей, или другими крупными городами, а по-китайски центрами провинций. Действительно, по сравнению с Москвой, Пекин не очень крупный город — всего каких-то восемнадцать миллионов жителей, но по сравнению с пятимиллионным Питером это всё-таки громадина, которая, судя по торчащим тут и там стрелам кранов, продолжала интенсивно развиваться. Поэтому даже при отсутствии светофоров и железном порядке добраться с окраины до центра города было не так-то просто. Ровно с девяти утра мы ехали. И всё ехали и ехали, а дома, закрывая небо, по обе стороны дороги всё росли и росли. Ехали на комфортабельном туристическом автобусе с постоянно работающим кондиционером. И, как я успел заметить, исключительно все городские автобусы были оборудованы кондиционерами. По круговым развязкам виадуков, навстречу, над нами, под нами и параллельно текли нескончаемые потоки машин. Словно в насмешку нам дали гида, ни слова не говорящего по-русски, и если бы ни Эля, сами представляете, что бы это получилась за экскурсия. Переводя китайскую тарабарщину своего соотечественника, Эля сопровождала её своими комментариями, заметив, между прочим, что на площадь Тяньаньмэнь теперь просто так не попадёшь, а только через специализированную проходную, потому что, цитирую, «круппа фанатикаф атнашты аплила сипя пинсинам и паташкла. Талой прафительстфа. Хатим сфапота». «А почему нигде не писали?» — «Эта китайская тайна». И весь автобус взорвался смехом. Проехали мимо старинного протестантского храма, как сказала Эля, не действующего, но содержимого в прекрасном виде. Вообще все без исключения здания содержались в наилучшем виде. Не исключаю, что, как и в Москве, где-нибудь в глубине, были и трущобы, но мы их пока не видели. Улицы меж; тем становились всё уже, пробираться приходилось всё медленнее, часто останавливаясь, и тогда деревья со зрелыми плодами грецких орехов оказывались на расстоянии вытянутой руки. Кто-то заметил, что они у них тут по три раза в год плодоносят. Думаю, так же и всё остальное, иначе им нельзя.

Наконец прибыли. Долго выбирали место парковки и остановились напротив кафе на отходящей от площади параллельной магистральной узкой улочке, которая была, практически, вся заставлена такими же автобусами и легковым транспортом. Когда пробирались по городу, я заметил, что все нижние этажи жилых домов оборудованы витринами магазинов. Куда ни заверни, от начала и до конца улицы одни сплошные витрины. Магазины в основном были частные, но имелись и государственные, и отличить их друг от друга было проще простого — в частных магазинах, как и на рынках, не было ценников на товарах, и при покупке надо было непременно торговаться, поскольку неторгующегося покупателя в Китае не уважали. Понятно, нас с дочерью, как, впрочем, и всех остальных разбирало любопытство поскорее посмотреть, что же у них тут почём и сравнить с нашими ценами, но надо было идти на площадь Тяньанмэнь, которая из-за сорокаградусной жары издали казалась задымлённой, как, впрочем, и небо, и всё вокруг.

Стоило нам выйти из автобуса, к нам тут же привязалась торговка цветными пластмассовыми и деревянными веерами, морщинистая редкозубая старуха с бойкими глазами. Такие же торгаши сидели под деревом возле подземного перехода. Перед ними на плотной ткани были разложены те же самые вееры, брелки, статуэтки Мао. Уличная торговля, очевидно, относилась к разряду незаконных, поскольку при появлении полицейского торговцы, бросая всё, разбегались.

Желающих попасть на площадь было очень много, в основном китайцы. Как полчища Чингисхана когда-то, они шли, и шли, и шли… А поскольку пропускали через рамку, образовалась огромная плотная очередь. Однако наш гид протиснулся вдоль стены вперёд и, поговорив с полицейским, дал знак флажком, чтобы мы пробирались следом. Флажок он держал в руке для того, чтобы мы его не потеряли из виду. И это, на самом деле, было единственным его отличием от остальных китайцев, кажущихся нам, как и всякому иностранцу, одноликими. Как иностранных туристов нас пропустили без очереди помимо рамки.

Площадь оказалась огороженной метровой железной оградой, в окружении широких улиц, по которым, хотя и не так интенсивно, но всё-таки двигался транспорт. Парадный вход на площадь, теперь служивший выходом, знаменовало грандиозное сооружение, как сказала Эля, императорские ворота, очень напоминавшие часть высокой стенной башки, увенчанной своеобразной черепичной крышей с загнутыми на углах вверх карнизами. Если войти через эти ворота, а точнее через невысокий арочный проход, взору открывался вид на мавзолей, размером превосходящий наш раза в три и по высоте и по объёму, да и по архитектуре был несравненно оригинальнее, с такою же своеобразной крышей. Фасад украшали круглые колонны, напоминая заносчивую архитектуру сталинской поры. Из дверей мавзолея в несколько ручьёв вытекал народ. Вход был с левой стороны, а вот очередь, состоявшая из одних китайцев, хотя на самой площади было немало иностранцев, плотным кольцом окружавшая обрамлённое зелёными насаждениями здание мавзолея, начиналась прямо от фасада. Проход был обозначен передвижными ограждениями. В очереди стояли в основном простолюдины, некоторые были с детьми. И всё это под гнетущей жарой. Эля заметила мимоходом, что часа четыре надо стоять, чтобы попасть. Я спросил: «А ты была?» — «Та». И невозможно было понять, по влечению сердца она там была или по обязанности. Я уже успел заметить, что китайцы избегают говорить о Мао. Никогда и ничего. Вот мавзолей, в нём мумия Мао, а вот нескончаемая и притом в будний день очередь желающих на эту мумию посмотреть. Выводы делайте сами.

За мавзолеем огромное пространство площади было заполнено гуляющим народом. Стояло несколько автолавок — вода, мороженое, соки, сувениры. Собственно, кроме мавзолея да императорских ворот, тут и смотреть было нечего. Поэтому, обогнув мавзолей, мы подошли к арке, где велено было собраться рассеявшейся по всей территории группе.

Свету я потерял из виду ещё когда, оказавшись на площади, стал снимать. Куда-то они вчетвером сразу исчезли. И появились ровно к назначенному часу вместе с Элей как раз в тот момент, когда я с любопытством рассматривал одноногого нищего, сидевшего неподалёку от императорских ворот на раскладном стульчике. Рядом валялись костыли. Перед нищим стояла картонная коробка, в которой лежала горстка мелочи и кусок жареной кукурузы. По его запеченному морщинистому лицу трудно было определить возраст, а также невозможно поверить, что это именно нищий — всего лишь один единственный нищий на весь многомиллионный Пекин.

— Вы уже всё посмотрели? — Я обернулся. Весь квартет в полном составе вместе с Элей стоял за моей спиной. — А мы знаете, где были? В Императорском дворце! Там, в конце площади, переход. Вход платный. Такая красота!

— А мы и не знали, что там дворец. И даже никто не подсказал.

Валя с Ксенией ели мороженое. Таня продолжала описывать достопримечательности дворца. Эля в знак согласия кивала, а вот Света явно специально смотрела либо себе под ноги, либо по сторонам. Во время завтрака, сонные, мы вяло кивнули друг другу, в автобусе, оперативно орудуя камерой, я даже не поинтересовался, где сидела она (может быть, даже спала), при выходе на площадь мы сразу потерялись, и вдруг оказались лицом к лицу. Сказать, что всё во мне сразу взволновалось, нельзя. От трёх бессонных ночей, от угнетающей жары я едва стоял на ногах. И всё-таки приятно было отметить, что присутствия моего стесняются, а может быть, в очередной раз доказывают пристававшим по этому поводу подругам, что ничего между нами нет. Как бы то ни было, а подошли они всё-таки именно к нам, а не к другим.

Постепенно к нам присоединились все остальные. И когда выделил себя из толпы гид, мы через тот же подземный переход вернулись к автобусу. Уличные торговки нас осадили опять. И не было от них никакого спасения. Говоришь им: «Не надо! Ноу! Найн! Нон». А они: «Сикока? Тесят? Сикока? Сем? Сикока? Пят?» — «Ну, за пять-то уж можно купить, — заметил кто-то. — Человеку, может, есть нечего». «Да вы посмотрите сикока их тут».

Обедали в кафе. Кудрявый суп, клёклый рис, перчёные подливки из сои и пресмыкающихся. Так называемые узбеки вообще есть не стали и во всё время застолья только и делали, что расхваливали узбекскую кухню: «Каму жирний баран? Каму жирний баран?» И даже пронеслось по группе что-то вроде возмущения. Многие из принципа даже пошли и накупили довольно дорогих «уток по-пекински» продававшихся, практически, на каждом шагу — полуфабрикат доводился до ума в течение пятнадцати минут. Я съел несколько слипшихся кусков несолёного риса исключительно из медицинских соображений его полезности — для удаления предполагаемых солей из суставов. И, выйдя на улицу, ради любопытства побродил по пристроенным к дому ларькам. Водка, пиво, чай, отвратительнейшего, как нам сказали, качества сигареты — вот основной их ассортимент. На обратном пути, чтобы заехать на китайский рынок, а по-местному шопинг, водитель попросил взятку в тысячу юаней, и все отказались. И когда прибыли в гостиницу, организаторы ради реабилитации сводили нас в охраняемую Чингисханом оранжерею и до отвала накормили мантами.

Меня так развезло от жары, от трёх бессонных ночей, от усталости, что по возвращении в номер я принял душ и завалился спать, и как убитый проспал не только ужин, но и всё на свете.

Очнулся глубокой ночью от пения «соловья». И часа полтора или два лежал без сна, досадуя и на «соловья», и на себя, и на дочь, смутно припоминая, что несколько раз она всё-таки пыталась меня разбудить, хотя прекрасно понимал, надо же было когда-то организму взять своё и хорошенько отдохнуть. Завтра, вернее уже сегодня, объявление результатов и гала концерт. Сказать, что я внял совету Ирины и ни на что не надеялся, нельзя. Как ни крути, а выступление наше было ярким. И подаренная китайским продюсером визитка должна же была что-то значить. Поэтому хотя бы на второе, в худшем случае, на третье место я всё же рассчитывал, ни слова не сказав при этом, а также о визитке, дочери. Пусть для неё всё будет сюрпризом. Она ни на что не надеется, а ей возьмут и дадут. И покажут по китайскому, японскому и корейскому телевидению. И, может быть, даже предложат турне по Китаю. И тогда у меня будет больше возможности понять, что из себя представляет эта загадочная страна, почему власти столько времени тщательно ограждают её простой трудолюбивый и доверчивый, но все же замордованный народ от просвещения светом Истины, какая тайна на протяжении двух тысячелетий двигала и теперь ещё движет этими некогда воинственными да и теперь прекрасно организованными толпами, какую роль отведено сыграть им в развязке мировой истории, а особенно в истории моего отечества? И потом, что такое просвещённые мы и непросвещённый Китай?

 

11

Меж; тем совсем рассвело. До подъёма оставалось не больше получаса и, потихоньку поднявшись, я ушёл в ванную. Пока полоскался под душем и сушил феном волосы, проснулась Женя.

— А мы вчера так хорошо посидели у фонтана! Кто-то принёс плеер, и мы организовали великолепный концерт. Больше всех пела я. Подошли индусы. И мы потом по очереди фотографировались с ними. Оказывается, они очень любят с иностранцами фотографироваться. Просто умора! Они ни слова по-русски, мы ни слова по-индийски, они пытались нам жестами что-то объяснять. И всё время за руки хватали. Не для того, чтобы пожать или поцеловать. Я сама не знаю, зачем. У них в Индии, видимо, не принято женщинам руки целовать. И в отличие от китайцев, все такие высокие, упитанные. Они что, лучше китайцев живут? Их ведь, кажется, тоже очень много. Неужели тоже всё подряд едят? А ты, я смотрю, хорошо выспался. Посвежел. Ну, что, на завтрак? Может, смотаемся до обеда в город? Надо же домой что-нибудь купить. А то скажут, были в Китае и ничего не привезли.

— Как прикажете, сударыня.

И после завтрака, заказав такси, мы умотали в город, попросив Элю объяснить водителю, что нам надо на «шёлковый рынок». На «шёлковый» потому, что мы больше ни про какой не слышали. Эля объяснила нам, как отличить государственное такси от частного, чтобы на обратном пути не переплатить лишнего, китайцы, мол, видя, что иностранец, любят загибать цены. «И на рынка опясательно ната таргаваца. Цена нету. Вы сыпросит сыкока, вама скажут, сытока, вы каварите меньше на тесять рас. Петный такой. Нисыкока впольши ни мошет саплатит. И парататут». В общем, понятно. Только непонятно, если рынок «шёлковый», что, кроме шёлка и шёлковых изделий, можно на нём купить?

Если учесть масштабы города, ехали не очень долго — час с небольшим. И когда водитель, наконец, остановил машину, я, оглядевшись по сторонам, ничего похожего на рынок не увидел.

— Нам нужен рынок! Шёлковый рынок, понимаете?

— Линка, линка! — замотал он головой. — Та линка, та!

— Это?

— Та, та! Линка!

Мы расплатились и вышли.

— Вот так рынок!

Перед нами стояло огромное многоэтажное здание, одетое во всё блестяще-черное и сверкающе-стеклянное. В стеклянные же двери рекой втекал и вытекал народ. Было много иностранцев. Как нам объяснили потом, «шёлковый рынок» был рассчитан в основном на иностранцев, о чём свидетельствовала и европеизированная относительно ассортимента блюд столовая, расположенная на самом верхнем этаже, вход в которую, а значит, и обед стоил сто юаней. Плати сто юаней и ешь хоть три часа. Почему я это знаю? Да потому, что, пошатавшись по этажам, да ещё от острой китайской кухни за эти дни мы, видимо, так проголодались, что решили хотя бы один раз потратиться на хороший обед. Тут уже были и ложки, и вилки, и ножи, и чай, и соки, и кофе, и сладости, не говоря уж о прекрасном борще, ветчине, гуляше, бифштексе и всём прочем, что так знакомо нам по нашей европейской кухне. И мы не просто наелись, а объелись, с полчасика посидев ещё за чашечками чёрного кофе, к чему располагала комфортная температура воздуха — на всех этажах рынка работали кондиционеры. Что же касается покупок, после того, как мне на калькуляторе обозначали цену, я ужасно морщился и сразу же делал вид, что собираюсь уйти, а это, видимо, было не только позором для продавца, но и показателем его непрофессионализма. И тогда начинался концерт:

— Сикока?

Я набирал цифру ровно в десять раз меньшую. Например, вместо пятиста юаней, набирал пятьдесят.

— Сико-ока?! Не-э! Тёсава! Ситока. Финис?

Я смотрел на новую цену. Сбрасывали, скажем, двадцать юаней. Я решительно тряс головой и делал вид, что хочу уйти. Но мне опять перекрывали дорогу.

— Сикока?

Я упрямо набирал на калькуляторе прежнюю цифру.

— Ситока никака нету! Ситока. Финис?

Убавляли ещё двадцать. Я сердито махал рукой и неторопливо начинал удаляться. И тогда мне вслед летел отчаянный крик умирающего с голоду человека:

— Титылиста, тлиста, твеста. Тавай твеста? Тавай?

Я поворачивался и (чего не сделаешь для счастья ближнего?) говорил со вздохом:

— Сто.

— Сы-ы-то?! Сыто не-эт. Сыто сафсем тёсафа. Сыто — вот. Эта — сыто-о, а эта тве-еста.

— Сто.

— Сыто и пятьтесят. Тавай?

— Сто.

— И твацат. Тавай?

— Сто.

— И тесят. Тавай?

— Сто!

И как говорят только извергам, с выражением наиполнейшего неудовольствия и презрения:

— Та пири, пири са сыто!

Правда что, «отинь кусить хотица».

Не скажу, что много, у нас бы на это просто не хватило ни денег, ни времени, но кое-что необходимое и экзотическое мы всё же таким варварским способом приобрели. И весь обратный путь хохотали, парадируя китайских простодушных продавщиц, поскольку торговали в основном одни женщины. Похоже, они и в самом деле не догадывались, что я валяю ваньку.

Когда прибыли на место, оказалось, что на третьем этаже, там, где должен был проходить гала концерт, на всякий случай составляли программу, и шла генеральная репетиция. Узнали мы об этом от Ирины по телефону.

— А пораньше нельзя было вернуться? — как и полагается всякому нормальному начальнику, заорала она в трубку. — А ну живо наверх!

— Вы же сказали, что нам ничего не дадут.

— А вдруг!

— Так…

Хлоп.

— Нет, определённо ей за китайца надо было замуж выходить. А ты, кстати, не желаешь?

— Даже за деньги.

— Почему?

— А ты смог бы тут жить?

— Разве что на каторге. И это несмотря на весь этот манхеттэнский блеск и железный порядок.

— Как всё-таки хорошо, что я родилась в России.

— И я!

До начала заключительного мероприятия оставалось полтора часа. И когда мы вошли в зал, там уже полным ходом шла подготовка. На месте задника установили огромнейшего размера монитор, по бокам невысокой сцены аппаратуру, две световые пушки на высоких постаментах в конце зала. Перед сценой поставили накрытые кумачом столы для жюри. Вперемешку со звучанием фонограммы в зале было слышно непрестанное говорение, кто-то из наших время от времени под сопровождение пытался петь, туда и сюда сновала с озабоченными лицами обслуга, прокладывали через весь зал к центральной камере шнуры, кричали, спорили, наши составляли предполагаемую программу, кто что, если повезёт, будет петь. Мы решили всё-таки повторить есенинского «Коня», хотя Ирина категорически настаивала на чём-нибудь патриотическом, типа «любушка да галюбущка».

— Тогда, может, сразу «Неслышны в саду даже шорохи» или «Расцветали яблони и груши»?

— И что?

— А то, что мы приехали сюда петь свои, а не чужие песни.

— Это «Подмосковные вечера» и «Катюша» для вас чужие песни?

— Та-а! Отшэнь! Ми па-аём толика на сываём ратыном ясыкье!

Стоявшая рядом Эля засмеялась. А Ирина, водевильно закатив глаза, протянула:

— Кошма-ар!

Так ни до чего и не договорились. И когда подошло время, все ушли переодеваться.

И на этот раз снимали. И опять несчётное количество раз с каким-то издевательским садизмом было произнесено приглянувшееся китайцам всего лишь одно-единственное, но очень распространённое в России нецензурное слово на букву «х». И всё это безобразие три китайских оператора снимали, Ли время от времени фотографировал, я вместе с залом томился в ожидании, как вдруг сначала по-китайски, а потом Эллиным голосом сказали, что сейчас назовут имена победителей конкурса. Называли по каждой номинации отдельно. И сразу пошли китайцы, китайцы, китайцы… Все, кого называли, выходили на сцену и выстраивались в ряд. Когда дошла очередь до эстрадного вокала, произошла небольшая заминка, как будто уронили микрофон, и вдруг громогласно на весь зал прозвучал Эллин голос:

— А ситяс на сыцену приклашаеца аплататильница салатова приса в наминации эстратный вакал Евгения.

Я не поверил своим ушам, оглянулся на стоявшую за моей спиной дочь. Она растерянно пожала плечами. И тогда над всем залом командирским голосом пронеслось:

— Евгения, бегом на сцену! Бего-ом!

Проходя мимо, дочь с потрясённым недоумением успела ещё обронить на ходу: «Мне что, золото дали?»

Когда объявление результатов было закончено, на сцену поднялся председатель жюри и, пожимая всем по очереди руки и скаля зубы, стал вручать награды.

Затем начался заключительный концерт, точку в котором опять же, как и на открытии, поставила Женя. Само собой, поднялся вой, буря аплодисментов, которые ещё усилились, когда дочь победоносно произнесла в микрофон: «Ра-си-я! Ра-си-я!»

Ли несколько раз фотографировал дочь во время выступления, а после концерта сфотографировал нас вместе. Мы были счастливы, мы улыбались. Подошла Эля и, отведя меня в сторону, сказала, что с нами хочет поговорить тот самый продюсер.

— Где же он?

— Он путит вас штать низу. Ресепшна.

— А как мы его узнаем?

— Он сам к вам патайтёт.

Мы спустились в номер, ополоснули холодной водой горячие лица. Во время переодевания и сборов взволнованно переговаривались:

— Я чуть живая. Так я не поняла, кто с нами хочет поговорить?

И тогда я сказал, что имел удовольствие после прослушивания получить визитную карточку от известного китайского продюсера.

— А почему не сказал?

— Чтобы не расслаблялась.

— Так ты думаешь…

— Пока только надеюсь.

— А давай сегодня напьёмся?

— Не возражаю. Только, чур, с пивом не мешать, а то, пожалуй, и на Китайскую стену не попадём.

— Или с неё навернёмся. Говорят, она очень высокая.

— И длинная. Шесть, кажется, тысяч километров длиной. А что ты удивляешься? Около двух тысяч лет строили. Знаешь, почему у нас нет Китайской стены? Нет? У них каждая новая династия продолжала строить новый участок стены. Сто лет одна, сто лет другая. У нас же одни строят, другие разрушают. Поэтому у нас нет Китайской стены. Ну что, идём? Тебе очень идёт это платье! Боюсь, что вместо гастролей тебе сейчас предложат руку и сердце.

Но предложили именно гастроли, и притом с хорошими условиями. Правда, высказано было в виде обязательного условия наличие балета и приведение программы к полному единству.

— Только народный песня и танца, — сказал невысокий живой китаец, лицо которого, как и у стюардесс, отличалось отсутствием загара и морщин. Манера поведения тоже заметно отличалась. Было в ней что-то такое самоуверенное.

Договорились, что будем держать связь по электронной почте или, как он выразился, по «эйсикю», а по-нашему «аське». И тут же стали прощаться. Я проводил его до роскошного, представительского класса автомобиля, который ожидал его напротив входа. Мы пожали друг другу руки. Он проворно уселся на заднее сиденье, мягко хлопнул дверью. Блеснув чёрным лаком, машина неслышно отъехала.

На ужин мы пошли только затем, чтобы взять немного закуски. И, пообещав Ирине, что у фонтана будем непременно, направились в номер. Но у лифта столкнулись с выходящим из широко раздвинувшихся дверей квартетом.

— Вы уже поужинали?

И меня словно дернули за язык.

— Мы решили взять сухим пайком, а точнее говоря, напиться. Не желаете составить компанию?

— Я, во всяком случае, нет, — отказалась Ксения.

— И я, — поддержала Валя.

— А вы?

— А что, пошли? — глянув на Свету, сказала Таня, и та как бы нехотя согласилась:

— Разве что за вашу победу.

— Если не возражаете, я позову Ли — полчаса назад он сидел в вестибюле, — а потом все вместе пойдём к фонтану.

— Тогда и мы что-нибудь на закуску сейчас принесём — не пропадать же добру. А что у вас — сухое, водка?

— Коньяк и…

— Газированная вода, — ловко зажилила ирландский ликёр дочь.

Это было уже второе застолье в номере и по своей бесшабашности удивительно напоминало первое. Если бы мы не встретились, я бы и не подумал их пригласить, и разве что позвал бы только одного Ли, потому что я сразу решил это сделать, но словно кто специально подстроил и эту нечаянную встречу, и в решительный момент дёрнул за язык, хотя я и уверял себя, что это исключительно из желания не пить вдвоём, и потом, должен же был кто-то ещё разделить радость нашей победы, и именно так всеми это и было принято.

Пока дочь собирала нехитрый стол, я сходил за Ли. Он сидел в вестибюле на кресле, держа на коленях свою походную сумку. Разумеется, он с охотой согласился, и когда мы подходили к номеру, с другого конца коридора, оттуда, где был лифт, нам навстречу уже шли Таня со Светой, что-то неся в руках.

Мы подождали их, и вместе вошли в номер.

— Согласитесь, в номере, гораздо комфортнее, чем на улице.

— А вы знаете, что идёт дождь? — спросила Таня.

— На улице идёт дождь?

— Ливень! Отвесный! Тропический! Я специально протянула руку, чтобы потрогать, и вода оказалась теплее руки. И по всему тротуару сплошь пузыри.

— Затяжной?

— В это время не бывает затяжных ливней, — сказал Ли.

— Давайте выпьем и сходим посмотреть?

— Я думаю, к тому времени он уже пройдёт, — выразил сомнение Ли.

— Стало быть, не помешает нашим у фонтана. Всё-таки сегодня последний вечер. Завтра в девять вечера у нас поезд, — сказала Таня. — А вы когда улетаете?

— В три часа по полуночи, в воскресенье.

— И, может быть, никогда больше не увидимся.

— Ну, почему. Думаю, мы как-нибудь посетим вас с концертом.

— Правда?

— Мы на это очень надеемся.

Таня со Светой, кроме закуски, догадались прихватить третью чайную чашку для Ли. Я налил всем коньяка. Мы подняли чашки и, слегка чокнувшись ими, стоя, сказав по очереди «за победу», выпили. Я закусил шоколадной конфетой, так же и все остальные. Женя с Таней устроились в низких креслах вокруг журнального столика, Света между мной и Ли на широкой кровати. Возбуждение во мне росло.

— А вы заметили, насколько дружнее становятся соотечественники на чужбине?

— Ещё бы!

— Да ещё когда ни слова не понимаешь по-китайски.

— От их постоянного крика можно с ума сойти.

— А давайте по второй? Вы что же ничего не едите? Бережёте фигуры?

— Конфетой, видно, отбило последний аппетит. Мы от жары эти дни почти ничего не едим. Одни только арбузы.

— А нас не развезёт с коньяка?

— У нас ещё и ликёр имеется. Имеется, имеется, не жмотничай. Потрясающий, должен вам сказать, ликёр.

— Уж не «Старый ли Таллин»?

— Нет. Ирландский.

— А-a, бело-коричневый такой! Я лично ни разу не пробовала: уж больно дорогой.

— И я не пробовала, — наконец, подала голос Света.

От неё, как от печи, несло жаром. Или это от меня несло.

— Тогда давайте попробуем. Надо бы сразу наоборот.

— Почему?

— Градусы не понижают, а повышают. Ну, да, они, кажется, почти одного состава. Так сказать, тот же чёрный кофе, только со сгущённым молоком.

Я извлёк из чемодана бутылку ликёра.

— Ли, ты что будешь?

— Коньяк.

— И я коньяк.

— А мне ликёра, — сказала дочь. — Я уже пробовала. От такого спиться можно.

— Прямо заинтриговали.

Ликёр пришёлся по вкусу.

— И закусывать не надо.

— Напиток для вельможных дам.

— Что ж, хотя бы на полчаса побудем вельможными дамами.

— Ли, подтверди, участницы струнного квартета самые изящные из всех наших дам.

— О, да!

— Спасибо.

— За ваше здоровье! И за твоё, Ли! Или, как там по-старинному — «многая лета»?

— А давай споём им «многая лета»? — предложила дочь.

И мы на два голоса пропели: «Многая лета!»

— Как у вас здорово получается! Вы, случайно, не в церкви служите?

— Служили.

— Серьёзно?

— Уж куда серьёзнее. Но… это уже в прошлом.

— А я так с пятнадцати лет в архиерейском хоре с мамой пела. И муж у меня был священником.

— И что случилось?

— Это не интересно, — вклинился я. — В общем, он уехал в Иерусалим, и там пропал без вести.

— А с мамой что случилось?

— На машине разбилась.

— Женя, — сказал я с укором, — может, хватит об этом?

— Нет, а всё-таки, что произошло? — спросила Света. — Тем более что вы сказали, что это в прошлом, это что означает?

— Как вам сказать… Мы плыли на корабле и началась буря. Да-а! А во время бури кораблекрушение. У Шекспира, кстати, есть пьеса «Буря». Мы из неё даже сценку на новогоднем вечере когда-то поставили. Так в этой пьесе рассказывается о том, как во время бури, когда, скажем, я по верёвочной лестнице (видели в кино верёвочные лестницы на парусниках?), так вот, когда я полез на мачту, чтобы свернуть парус, от сильно напора ветра мачта обломилась, и я вместе с ней улетел в море, остальных, кого смыло, кто сам кинулся в пучину с гибнущего корабля. Но никто не утонул. Так заранее было задумано. Потом скажу, кем. И так кто на чём спаслись, попав на не совсем необитаемый остров, скажем, недалеко от Китая. Один матрос даже умудрился спастись на бочке с хересом. На этом острове жил чудом уцелевший от казни китайский император по имени Ли Чао — его звали так же, как и тебя, Ли. И жил он на острове не один, а с дочерью уже много лет. За это время, овладев магией, он подчинил духа по имени Ариэль. Может, кто помнит фильм про Ариэля? Нет? Ну, это неважно. Так этот Ариэль и устроил на море бурю, чтобы незаконно захвативший престол родной брат императора, плывущий на нашем корабле, наконец, попал на остров, и таким образом свершилось бы правосудие. Остальные были не причём, но, как говорится, попали под горячую руку. С высших сил не принято требовать справедливости, хотя, собственно, никто не пострадал. До появления твоего тёзки, Ли, хозяином острова было чудище по имени Калибан. Твой тёзка его тоже себе подчинил, превратив в недовольного, ропщущего на судьбу и желающего хозяину смерти, раба. Это ведь только христианским рабам запрещено желать смерти угнетателям, потому что нет власти не от Бога, ну а Калибан был созданием непросвещённым, никто ему про это спасительное смирение не рассказал, вот он и роптал. И когда спасшийся на бочке с хересом матрос дал ему глотнуть вина, Калибан тут же провозгласил его своим богом, попом, и царём, а себя — лизальщиком его сапог. У нас это сейчас в большом почёте, Ли. Так этот матрос со своим дружком научили его песне, которой я и хочу закончить свой рассказ: «Чихать на всё, плевать на всё, — свободны мысли наши!»

— И что это означает?

— А ты, как думаешь, Ли?

— Ты раньше жил во дворце, но твоего царя свергли, и ты очутился в Китае.

— Железная логика.

— Только пессимистического настроения нам не хватало, — заметила Таня.

— Я тоже считаю, что для пессимизма повода нет, — поддержал Ли.

— Вы так считаете? Тогда за победу! В том числе и над фашистами!

Я налил женщинам ликёру, нам с Ли коньяку.

— Ну, как у нас говорят, поехали? А у вас, Ли, как говорят?

— У нас, прежде чем выпить, трижды макают палец в пиалу с водкой и после каждого очередного макания возвращают пиалу тому, кто её подаёт, и только после третьего предложения делают один глоток, всего один.

— И большая пиала?

— Примерно с вашу маленькую розетку под варенье.

— Ну, такую пиалу, что одним глотком не выпить? Когда-то на проводах одноклассника я залпом выпил целый стакан. Целый гранёный стакан водки, Ли!

— Зачем?

— Чтобы доказать, что я мужчина.

— И доказал?

— О, всю ночь в блевотине валялся!

— Блевотина — это что-то очень приятное?

— Ха-ха-ха-ха! — захохотали все разом.

— Я сказал какую-нибудь глупость, да?

— Ты нас просто зарезал, Ли!

— Я? Но я никогда бы не позволил себе этого сделать.

— Верю. За русско-китайскую дружбу, Ли! За то, чего больше всего на свете боятся американцы!

— Да, у нас когда-то было отношение к вам, как к старшим братьям. Вы дали нам государственность. В Китае это помнят. Американцам у нас не верят. Даже эмигранты деньги в американских банках не хранят. Но что касается вас… Отец даже переписывался с русским до моего рождения, и они посылали друг другу подарки. Многие тогда в Китае переписывались с русскими. Мы тогда с вами дружили…

— А не пора ли к фонтану? — перебила Таня.

— Тогда ещё по чуть-чуть, так сказать, на посошок?

— По гранёному стакану?

— Здоровье не позволяют по гранёному, Ли. А вот по десять капель… Ясновельможные пани, вы как — за Родину?

— За Сталина?

— За Сталина пускай другие пьют.

— Почему ты не хочешь выпить за Сталина? — спросил Ли. — У нас считают Сталина, как и Мао, великим вождём.

— А ты как считаешь?

— Я первый спросил.

— Вот чурка узкоглазая!

— Шурка! А-a! Знаю! Русское имя — да? Или я опять что-то не то сказал?

— Ты всё правильно понял, Ли. Так вот пусть за него Шурка узкоглазая и пьёт, а я, если не возражаете, за ваше драгоценное здоровье!

— А я за Сталина — вместе с Шуркой узкоглазой!

— Ха-ха-ха-ха!

На этот раз хохотали до слёз. Насилу успокоившись, наконец, выпили и шумною толпою двинулись к фонтану.

— А чашки? — спросила Таня.

— На обратном пути заберёте. Или я с утра вам в номер принесу.

От прошедшего дождя осталась разве только влага на бетонных плитах.

При нашем появлении поднялся радостный вой, раздались нестройные аплодисменты. Столы были заставлены кружками с пивом, однако делегация была уже далеко не в полном составе. Видимо, ещё до нашего появления многие ушли, но любители пива были на месте и ощутительно потели.

— Ну сколько можно ждать, а?

— Вы к нам неровно дышите, Ирина.

— Я ко всем неровно дышу. Ваше пиво.

— Они и без пива уже хорошие, — заметил кто-то.

— Мы не хорошие, мы лучшие!

— Я и говорю.

Мы пристроились на свободные места. Ли, открыв свою походную сумку, достал из неё оригинальный плеер в виде фонарика и губную гармошку. Плеер поставил на середину стола, нажал кнопку и приложил гармошку к губам. Однако стоило заиграть музыке, все один за другим подхватили:

И я сразу понял, что был неправ: «Подмосковные вечера» всё-таки породнили нас со всей планетой. И даже как-то по-новому увиделся смысл цветаевской песни о Москве. Ведь этот «огромный странноприимный дом» кое-что в судьбе всего мира всё-таки значил. С одной стороны, вроде бы, ничего, а запели, и замаячило как в беспросветной тьме, как во время той же бури, спасительным таким маячком. И я то принимал самое активное участие в пении, то с недоумением наблюдал, что, оказывается, не все поют. Многие из молодых людей слов совершенно не знали (отучили народ в застолье петь), при этом испытывая как бы некоторое неудобство. Зато наш командир была на боевом коне, как в детском садике, прилежно и задорно кивая в такт песни головой:

А вот последний куплет всё-таки забыла. Пришлось напомнить:

Ли изобразил замечательный проигрыш на губной гармошке. И ему за это, а также за инициативу, устроили овации.

— Вы знаете, что завтра в гостиницу не возвращаемся? — спросила Ирина. — Ну да вы же не слышали, вы, не знаю только, в прямом или в переносном смысле, всё время где-то пропадаете. В общем, так. После завтрака сдаёте номера и с вещами вместе со всеми садитесь в автобус. После Китайской стены нас отвезут на вокзал, а вас в другую гостиницу. На этих китайцев, организаторов этих, у меня надежды нет, а там наши партнёры по бизнесу вам вовремя обеспечат трансфер, и я буду спокойна.

Когда Эля узнала, что у Жени есть дочь, страшно удивилась.

— Ты самушам?

— Была.

— Пыла-a? Пачиму-у?

— Если я тебе расскажу, ты поседеешь.

— Та-а? Пачиму-у?

— От страха, Эля, от страха — такая жуткая история, — пояснил я.

— А-а…

Вскоре мы опять остались в прежнем составе. Ли ушёл вместе со всеми, сказав мне отдельно:

— До свидания, Толя. Жаль, что не получилось свозить тебя в мою деревню, но я захватил альбом. Возьми на память. Я там вырос.

Мы крепко пожали друг другу руки.

По моей просьбе Женя принесла остатки коньяка с ликёром. И, время от времени наполняя разовые стаканчики кому коньяком, а кому ликёром, мы, не спеша, выпили всё. Пили ещё и ещё раз за победу, за знакомство, за Россию, за дружбу… Флегматичный Вася, скрестив на груди волосатые руки, обильно потел, Таня о чём-то разговаривала с дочерью, а мы со Светой обменивались выразительными взглядами. До сих пор мы так ни о чём и не разговорились, и вообще за всё время нашего сидения она ни разу не только со мной, а вообще ни с кем не завела речь сама. «Разве недостаточно смотреть друг другу в глаза, и нужны ещё какие-то слова?» — как бы говорил её взгляд. И это действительно было неплохо, но это было далеко не всё, потому что было только началом. Так мне, во всяком случае, казалось. А ещё казалось, что я гляжу в неё, как пел когда-то, «как в зеркало». И меня попеременно, то непреодолимо влекло к ней, то повергало в стыд.

Дочь, наконец, поднялась.

— Ну что, пойдём?

Но я, как можно естественнее изображая благоразумие, сказал:

— Ты иди. А я, пока ты душ принимаешь, ещё немножко посижу. Иди. Соловья ещё успеем наслушаться.

Таня с удивлением спросила:

— Соловья?

— Ещё какого! До утра спать не даёт.

— А почему мы ничего не слышим?

— Потому что под вами ночного ресторана нет.

— Ах, вон вы про какого соловья…

Дочь продолжала стоять над душой.

— Я одна боюсь.

— Чего?

— Идти.

— Да тут два шага всего.

Но она опять настойчиво повторила:

— А я боюсь.

И тогда я, скрепя зубами, поднялся.

— Ну пошли. Ну, где твоя дрожащая рука?

И как только поднялся, понял, как меня сильно развезло. Шёл как во сне. И скорее не я дочь, а она меня вела за руку. Поднялись по ступеням, прошли через крутящиеся стеклянные ворота, через погружённый в полумрак, совершенно пустой вестибюль. В коридоре я вдобавок ко всему на ровном месте споткнулся. Надо же так напиться! Войдя в номер, прямо в одежде ничком плюхнулся на кровать. И пока дочь принимала душ, от веяния кондиционированной прохлады всё куда-то плыл, пока надо мною не прозвучал громкий голос. Я в испуге приподнял от подушки голову.

— Что?

— Мыться, спрашиваю, пойдёшь?

— А почему ты повышаешь голос?

— Всё, я ложусь спать!

«Это чего она на меня взъелась?»

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи! — опять огрызнулась она. «Неужели догадалась? Эх ты, а ещё — па!»

Вставать не хотелось, но я всё-таки пересилил себя и, насилу поднявшись, ушёл в душ. Начал с горячего и постепенно довёл до самого холодного, совсем не ледяного, но всё-таки освежающего.

Докрасна растершись махровым полотенцем, решил посмотреть, на кого же я всё-таки стал похож, но от горячей воды зеркало успело запотеть, и тогда я тщательно его вытер. Когда, наконец, увидел себя, мне стало отчего-то опять стыдно. Оттого, может быть, что дочь, заметив мою нездоровую симпатию, решительно её пресекла. А если бы не дочь? Неужели бы я всё-таки решился? Но Света… Неужели же она… Нет, тут что-то другое… Что-то такое пришло мне в голову, когда мы смотрели друг другу в глаза, о чём-то я подумал. Кажется, о зеркале. Да-да, я подумал о зеркале. Я вспомнил слова из песни: «гляжу в тебя, как в зеркало…» И как-то это было связано с её именем… Света, свет…

Но я так и не смог разгадать этот ребус. Очевидно, для этого необходимо было состояние более трезвое.

 

12

— Майоми был крестьянка. Её муж; забрали строительство Китайский сте-ена. От него долго не был известий. Тогда Майоми поехал на сте-ена, чтобы видеть свой муж. Но он уже был неживой. Умер. На Китайский сте-ена много умер народ. Нескалька миллион ра-абов умер. Кагда Майоми узнал об этом, она заплакал. И тагда обрушился сте-ена. Адин какой-та участак. Аб этам далажили императару. Он велел пазвать Майоми. Кагда императар увидел Майоми, он прельстился её красатой. Майоми был очень красивый. Императар предложил Майоми стать ево жо-оной. Но она не захотел и бросился ре-ека. Такая легенда.

Всё это говорил гид, мой тёзка, по имени Толя, когда мы довольно медленно пробирались в потоке машин. От Пекина до Китайской стены всего сорок минут езды, но ввиду выходного дня мы ехали уже три часа. За это время я успел вздремнуть, и, наверное, многое из того, что рассказывал Толя, пропустил.

— Каждый житель Китая стремица патняца на сте-ана. В Китае считают, если патняца на самый высокий сте-ана, станешь герой. Паэтаму мы так долго едим. Сеготня выхотной день и многие едут на сте-ана. Несмотря на то, што Пикини нет светафороф, в выхотные тни часта бывают пропки, паэтаму часные машины, намера каторых аканчиваюца на семь и на два в выхотной день не пускают Пекин. Большой штраф. Такой новый закон Пикини.

— А жильё дорогое? — спросил кто-то.

— Пикине каватратный метр жилья стоит кака и Маскаве — пять тысяч долалов. Такой дарагой жилья. Я снимаю адин комнат на окраина Пекина, за две тысячи долалов. Эта читаеца дёшава. Я учусь университете и работаю, паэтаму магу пла-атить за комната.

— А машины сколько стоят?

— Новый машина стоит сыто пятьтесят тычач долалов.

— Это какую же надо иметь зарплату, чтобы купить?

— Сиретняя зарплата Китаи саставляет семьсот долалов.

— Сколько-сколько?

— Эта афициальный цифра.

— В общем, как у нас. Помните, какую цифру Путин озвучил?

— Шестнадцать?

— Шестнадцать в позапрошлом году. А в этом уже двадцать три.

— Выходит, тоже почти семьсот долларов?

— Перед самым началом перестройки нам на лекции в институте говорили, что девятьсот долларов минимальная зарплата американца, и что создание одной атомной бомбы нам обходится в такую сумму, которой хватило бы на строительство города с пятнадцатитысячным населением.

— Не может быть!

— Так нам сказали! А теперь прикиньте, судя по размаху нашей территории, сколько народу в результате гонки вооружений осталось без жилья. А ещё говорили, что интенсивный технический прогресс ведёт к перенакалению планеты, что, в свою очередь, грозит экологической катастрофой (таянием ледников, повышением уровня океана), и чтобы всего этого избежать, даже собираются создать специальную пушку, с помощью которой избыток энергии намереваются выстреливать в космос. Вроде — выход, но есть одна загвоздка: в случае аварии пушки — сгорает вся планета.

— Что вы нас всё пугаете?

— Вам не страшен серый волк?

— Нам страшен серый волк, но мы верим, что учёные обязательно что-нибудь придумают! Правильно я говорю, товарищи? — объявила в микрофон Ирина.

Послышались одиночные хлопки.

— А вот это, я считаю, совершенно излишним!

— Тогда верните микрофон человеку!

— А я, по-вашему, кто?

— Вы женщина!

— А он человек!

— Ха-ха… Хи-хи…

— Кто это сказал?

— Что значит, кто сказал? Вы что, не считаете себя женщиной?

— Хи-хи… Ха-ха…

— А мы почему стоим?

— И долго уже стоим!

— Так! Внимание! Я кому говорю — тихо! Так! Все быстренько выходим из автобуса и идём пешком! Иначе мы ещё два часа будем добираться!

— А пешком?

— А пешком за полчаса дойдём.

— В гору?

— Вы не хотите стать героем?

— Хочу, но не могу.

— Вы что, инвалид?

— Он с похмелья!

— Ха-ха… Хи-хи…

— Не надо было пить!

— Во-во, мне и жена всё время это говорит: не надо было пить. А если наливают? Мимо лить?

— Всё! Прекращаем разговорчики! Быстренько выходим!

И все нехотя стали подниматься и выходить из автобуса. Я, разумеется, прихватил камеру.

Со всех сторон нас давно уже окружали горы, местами поросшие низкорослыми деревьями, с раскидистой ветвистой, но очень жиденькой кроной. Вдоль всей асфальтированной дороги стояли туристические автобусы зелёного цвета, но почему-то вышли из своего автобуса только мы, русские. Китайцы терпеливо дожидались в кондиционированных салонах своей очереди. За порядком следили полицейские.

Подъём оказался не очень крутым, но всё-таки это была дорога в гору. Плотно зажатая с обеих сторон крутыми склонами, она змеевидно поворачивала то в одну, то в другую сторону, в одном месте даже прошла под железнодорожным полотном — очевидно, до стены можно было добраться ещё и поездом.

Даже несмотря на высокогорье, жара стояла изнуряющая. Сначала мы шли бодро, в темпе быстрого шага, потом медленнее, ещё медленнее. В зависимости от возраста группа сильно растянулась. Я, было, увязался за молодёжью, но вскоре почувствовал, что мне не хватает воздуха. Я перестал останавливаться, что делал вначале, чтобы поснимать наше шествие, забитую транспортом дорогу, горы, ввиду чего приходилось всё время то заходить вперёд, то догонять группу, и постарался идти размеренным шагом, соизмеряя его с дыханием. Не помогло. Ноги всё больше и больше слабели в коленях, сердце молотом било в грудь, от прилива крови к голове лицо горело пожаром. Поворот сменялся другим поворотом и всё круче и круче становился подъём. Хвост впереди идущих продолжал удаляться. Самым разумным было остановиться и передохнуть, но я упрямо не сбавлял шага. Прилаживаясь к шагу, в голове назойливо, как бы само по себе, как на заедающей пластинке, механически повторялось и повторялось одно и то же: «Здесь вам не равнина, здесь климат иной…», а затем без всякой логической связи: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…» В какую-то минуту даже показалось, что я вот-вот потеряю сознание, вперёд я уже не смотрел, а только под ноги, как вдруг буквально за моей спиной кто-то из наших любителей пива устало выдохнул: «Ух! Пришли, кажется».

Я поднял залитые потом глаза и метрах в ста на возвышении увидел огромную площадку, плотно заставленную зелёными туристическими автобусами.

Въезд на площадку был с дальнего конца, до которого надо было ещё шагать и шагать, поэтому мы поднялись по съезду, который оказался таким крутым, что я его едва преодолел. Пот лил градом, лицо пылало, ноги и руки мелко дрожали, плечи налились свинцовой тяжестью, удары сердца болезненно отдавались в голове.

С нагорной стороны вдоль всей площадки была цепь пахучих кафе. Ассортимент невелик — на мангалах обжаривались соевые сосиски, описанного мною размера шашлыки и початки кукурузы. По отданной команде кто-то ушёл в туалет, кто-то бродил вдоль ларьков, а кто-то стоял у подошедшего нашего автобуса (стоило тащиться!), который, постояв буквально пять минут, ввиду постоянно прибывавших автобусов, отъехал на специализированную стоянку. Выходящий из автобусов народ сначала заполнял гудящую площадь, а потом широким потоком продолжал дальнейшее восхождение. А я думал, что мы уже у цели, хотя отдельные участки стены едва угадывались, теряясь в грязной дымке на вершине далёких гор.

Вскоре двинулись и мы. Сначала вдоль цепи лавок. Потом вдоль горы. И всё круче и круче. Наконец вышли на площадь, похожую на наши базары. Крик стоял несмолкаемый. Когда миновали базар, расположенный не на террасе, а всего лишь на более пологом склоне, вышли к подножию каменной лестницы, ведущей к специализированным подъёмникам — далее за героическое восхождение нужно было платить кому пятьдесят, а кому шестьдесят юаней. Почему такая несправедливость, сбоку окошечка кассы было подробно написано — по-китайски.

Думаете, мы купили билеты и сразу поехали? Как бы не так. Мы ровно сорок минут двигались в галдящей очереди, пока, наконец, не оказались на площадке, с постоянно двигающимися по полозьям пластиковыми сиденьями, как в аквапарках на американских горках, только китайские были примитивнее — просто плоская сидушка, на которую нужно было садиться, как на железные санки с откинутой спинкой, вытянув вперёд ноги и держась за опускаемый через голову обруч. Сцепляемые с цепью, сидушки двигались в два ряда. И начинался подъём через тоннель, для более комфортного ощущения освещаемый участками сначала красным, затем синим, а потом зелёным светом. Всё это хозяйство натужно скрипело, щёлкало, дрожало. Когда вышли из тоннеля, под нами разверзлась пропасть распадка, через который была перекинута на железных сварных конструкциях дорога под навесом, потом нас окружили экзотические деревья и, наконец, мы выбрались на верхнюю площадку. Отбрасывая назад обручи, прямо на ходу с помощью обслуги все вставали.

Теперь мы были у подножия стены. Далее шли древние, выложенные из тёсаного камня лестницы, по которым когда-то подымались на стены воины. Лестница привела ко входу в сторожевую башню. На крышах самых высоких башен когда-то разводили костры, чтобы известить тыл о приближении или об отсутствии неприятеля, что можно было понять по цвету дыма.

Из башен толпы растекались по обе стороны стены. Когда мы в плотном потоке поднялись в башню и, пройдя сквозь её сумрачное освещаемое через узкие бойницы нутро, очутились на верхней площадке, я с удивлением отметил, что, покуда хватал глаз, вся верхняя часть (около четырёх метров ширины) убегавшей за далёкие горы стены была усыпана медленно текущим народом. Не стояли, а именно шли. Стена шла точно по хребту причудливо изгибающихся, опускающихся и подымающихся к самому небу гор, поэтому не только с неприятельской стороны, но и со стороны тыла подобраться к ней было не так-то просто — такая разверзалась перед глазами головокружительная крутизна. И это притом, что сама стена была довольно высокой. Такой высокой, что спускающиеся вдоль неё с тыльной стороны по узкой тропинке люди казались лилипутами. И я подумал: «Две тысячи лет они строили, как считали во всём мире, эту бесполезную стену, а теперь она приносила им колоссальный доход». Конечно, иностранцев было гораздо меньше, чем китайцев, и, практически, все они, оказавшись на верхней площадке, дальше не шли, а либо фотографировались, либо смотрели по сторонам или на утекающие в поднебесье толпы потомков Чингисхана, но одно было несомненно: и в данном случае китайцы оказались практичнее всех. Положим, ехали на стену в основном одни простолюдины, подростки, но это ещё ни о чём не говорило, а даже наоборот, свидетельствовало о непреодолимой силе традиции, и, может быть, это был их собственный, свой, китайский Фавор.

Мысль о Фаворе подтолкнула к дальнейшим размышлениям. Если всё в мире связано и нет ничего случайного, для чего тут оказался я, и не просто, а ещё с таким трудом преодолев затяжной подъём? Судя по тому, какое количество времени требовалось, чтобы без помех добраться до стены, расстояние от центра Пекина не превышало и шестидесяти километров, стало быть, уже с этой стороны стены когда-то начиналась наша территория, до нынешней границы которой было почти полтора часа лёту. Выходит, по хребту этих гор когда-то проходила граница двух совершенно полярных миров: созерцательного — и практического; совершенно не привязанного ни к чему земному, саморазрушающегося и, невзирая ни на какие призывы, вымирающего — и живущего, практически, одним земным, даже с каким-то наслаждением въедающегося в эту землю, интенсивно развивающегося и, несмотря ни на какие запреты, обильно плодящегося. Даже при наличии железного порядка и строгих законов это непрестанное движение представлялось каким-то древним, едва организованным хаосом. И, может быть, я для того тут и оказался, чтобы ощутить могущественное и устрашающее дыхание этого едва организованного древнего хаоса, для усмирения даже самого незначительного волнения которого на площади Тяньаньмэнь потребовались танки, а что будет, «когда закончится нефть и выкурим газ?»

Свету я с самого утра не видел. Может быть, они сидели где-то позади нас и даже не выходили вместе со всеми из автобуса. Собственно, и не искал. Незачем да и поздно было искать. И только вертелось назойливо в голове, пока мы снимали друг друга с дочерью на стене, это странное сочетание пришедших вчера на ум слов: Света, свет. Какая-то заключалась в этом сочетание мысль, которую я всё никак не мог понять.

Спускались вниз в два параллельно движущихся состава. Сиденья стыковали под уклоном штук по пятнадцать или двадцать. На переднем сидел управляющий скоростью катящегося самоходом под гору поезда китаец. Всё было до того примитивно, а стало быть так жутко, что стоило двинуться нашему поезду под гору, как поднялся пронзительный женский визг. Не скажу, чтобы дух захватывало от скольжения под гору, как бывало в детстве при катании на салазках, но всё-таки это было движение, сопровождаемое ужасным скрипом, дрожанием и качанием на поворотах. Спуск был подобным извивающемуся вдоль крутой горы серпантину. С другой стороны зияла пропасть. Мы летели, держась за накинутый через голову обруч, накреняясь то в одну, то в другую сторону, как в слаломе, пока с какою-то даже озорною лихостью не вылетели на нижнюю площадку. Также на ходу, с помощью обслуги, поднялись с сидений и, глупо улыбаясь от пережитого приключения, двинулись на выход.

С полчаса нам разрешили побродить по магазинам и лавкам, раскинувшимся в верхнем горном распадке, поглазеть на стоявшую словно памятник на одном месте крепкую, белого цвета монголку, на лежащего, непрестанно жующего верблюда. Мы с дочерью не упустили случая поторговаться — благо опыт уже был. И когда подошло время, пошли к месту назначенной встречи. Там никого не обнаружили. Поглазев по сторонам, сопровождаемые с обеих сторон зазывным криком продавцов («Эй! Эй!») двинулись к автобусной площадке. Но и там никого не обнаружили. Постояв минут десять, хотели уже идти назад, решив, что нас, может быть, ждут наверху, когда услышали суровый окрик главнокомандующего:

— И чего стоим? И кого ждём? Всё давно уже внизу! У автобуса! А ну бегом вниз! Там есть кто ещё?

— А мы откуда знаем?

— Кошма-ар!

Ирина двинулась вверх, а мы вниз. Судя по всему, нам можно было не торопиться. И мы шли, весело переговариваясь, делясь впечатлениями от увиденного.

Спускаться пришлось довольно долго. Все уже сидели в автобусе. Мы прошли на свои места. Буквально следом за нами поднялись ещё трое вместе с Ириной и мы, наконец, тронулись. Спуск оказался отдельным от подъёма, подобным серпантину, довольно узким, но водитель вёл автобус под гору даже с какой-то лихостью. Когда выбрались на равнину, минут сорок ещё ехали вдоль различных одноэтажных построек, железнодорожных путей. Затем петляли по окраине города и, наконец, очутились на просторной стоянке, перед сетью двухэтажных магазинов. Напоследок нас решили покормить в ресторане. И на этот раз, кроме мантов, была подана запечённая рыба под чёрным соусом, и на каждую крутящуюся столешницу опять же круглого стола поставили, как нам сказали, бесплатно, для разъедения губы, по стограммовому пузырьку китайской водки, она была 52 градуса. Все отказались, а мы с флегматичным Васей решили попробовать. Рюмки оказались из белого фарфора, размером с напёрсток. Покрутив по очереди стол, мы наполнили их всклень, подняли.

— Хун хо!

— Хо! — вяло отозвался Вася.

И мы выпили. Вернее, что-то растеклось и тут же впиталось в полость языка. Мы и дальше решили общаться по-китайски.

— И-и-и тё? — спросил я.

— Тё! — согласился он.

И мы, покрутив стол, налили и выпили ещё. И ещё раза по четыре или по пять принимались, пока не уделали весь пузырёк.

— Какие ощущения? — спросил я по-русски.

— Ничего!

С обеих сторон Васи сидели Таня со Светой. И Света смотрела хоть и устало, но всё так же внимательно и обворожительно нежно. Не буду врать, меня по-прежнему волновал её взгляд и даже начинал тревожить знакомым сожалением, но я изо всех сил старался изобразить абсолютную независимость и даже полёт, словно я был ещё там, на горе.

«Света, свет», — время от времени всё возникало в моём разгорячённом китайской водкой уме, но я и на этот раз не сумел за вертевшуюся где-то в подсознании мысль ухватиться.

Под нами, то есть под рестораном, находились не просто ювелирный и сувенирный магазин, а магазин-мастерская, где эти сувениры, фарфоровые сервизы и вазы на глазах у посетителей, правда за стеклянной перегородкой, китайские женщины в синих халатах и тёмных платочках расписывали. Магазин был государственный. И мы кое-чего с дочерью, не утерпев, уже цивилизованным образом приобрели.

К вокзалу, ввиду интенсивного из-за выходного дня движения транспорта, подъехали затемно. Дальневосточной делегации до отправления поезда осталось всего полтора часа. Я долго крепился, а потом всё-таки не выдержал и вышел проводить. Дочь осталась в автобусе. Ирина протянула мне руку. Я сказал: «Вы уж извините меня за дерзость». «Да все нарма-альна!» — ответила она, но явно была тронута. Таня протянула мне руку, как протягивают их обычно с какою-то грациозной неловкостью, наклоняя ребром держимую кисть немного вниз, все женщины. Я едва коснулся её руки, Ксения тоже протянул мне руку, потом Валя, и наконец Света. И они уже взялись за чемоданы, когда я попросил Свету на минутку остановиться. Мы остались вдвоём.

Сердце во мне колотилось, как у мальчишки. И тут в голове само собой родилось и тут же слетело с языка:

— Прежде, чем расстаться, хочу сказать вам. Вы для меня, как свет с Востока.

— Ну, во-первых, с Дальнего Востока, а во-вторых, никакой не свет, а просто Света.

— Знаете, о чём я больше всего сожалею?

— И о чём же?

Она всё пыталась и никак не могла превратить наше затянувшееся прощание в забаву.

— Что вы замужем?

— Это кто же вам об этом сказал?

— Ну как… Ребёнок…

— А что, незамужним разве запрещается иметь детей?

— Так вы…

— Све-ета-а! — напомнили о себе стоявшие в десяти шагах подруги.

Я поспешно достав визитку.

— Напиши мне… или позвони… или эсэмэску пришли… — я даже не заметил, что перешёл на «ты», как-то само собой это получилось.

— А надо?

— Это уже не мне решать.

Она вздохнула, покачала головой, взяла визитку и, внимательно посмотрев мне в глаза, сказала:

— Хорошо, я подумаю.

Я вернулся в автобус, как во сне. И как во сне просидел и промолчал всю дорогу. Дочь всё время пути внимательно ко мне присматривалась.

В гостиницу мы прибыли уже около одиннадцати, таким долгим оказался путь по забитому транспортом Пекину, а может быть, потому, что опять пришлось выбираться чуть ли не на окраину, и всё вдоль нескончаемых витрин магазинов. Фруктами, в основном очень крупными персиками, торговали прямо на улице, хотя уже было темно и поздно. Я купил пару за семь юаней, но так и не понял, дорого это или дёшево.

На этот раз отель занимал обычный многоэтажный дом, с рестораном внизу под названием «Сеня». Так же назывался и встроенный в соседний дом магазин. И это оказалось не случайностью: войдя в вестибюль, мы тут же услышали родную речь и увидели родные лица. Даже молодая китайская девушка за стойкой произнесла несколько родных слов: «Пляхатита. Патялиста. Вас номель».

В два часа нам уже предстоял подъём, а в три выезд из гостиницы. Всего за полчаса по ночному Пекину нас обещали доставить до аэропорта. Мы всего-то и успели принять освежающий душ да на пару часов погрузиться в мёртвый сон.

И вот мы уже опять в вестибюле, рядом с нами упакованные в дорогу чемоданы, в специальном чемоданчике камера, штатив.

В половине третьего против стеклянных дверей остановился микроавтобус, из него вышел шофёр и, войдя в вестибюль, глянув на меня, спросил: «Кииф, кииф?» Мы летели именно через Киев, но я всё-таки сообразил, что это не наша машина и отрицательно покачал головой. Микроавтобус отъехал. А без пятнадцати три подъехал старенький, но ухоженный легковой «фольцваген». Из него вышел шофёр и, подойдя к нам с листочком в руках, где были написаны наши имена, помог нам донести и загрузить в багажник вещи. Мы сели в машину. Водитель знаками дал понять, что кто-то ещё должен подойти, и я так понял, что гид. И пока сидели, я успел понаблюдать сцену из тайной жизни ночного Пекина. Кем бы она ни была по национальности, ночную бабочку видно сразу. И появилась она не одна, а в сопровождении молодого человека, который вошёл в гостиницу, а она осталась ждать у подъезда. Через пять минут человек этот, а может быть, уже другой человек вышел, и они, не прикасаясь друг к другу, как ходят только с людьми посторонними, прошли мимо нас и скрылись в темноте двора.

Наконец, подошёл наш гид по имени Саня, и мы двинулись по ночному Пекину. Улицы были пусты и ввиду отсутствия светофоров мы летели без остановок до самого аэропорта.

Подъехали к тому самому терминалу, где по прилёте забрали прибывших из Владивостока.

Гид ввёл нас в здание и, сказав, что ему дальше нельзя, попрощался с нами. По дороге мы успели обменяться визитками.

Далее уже предстояла знакомая канитель по упаковке чемоданов, тут это стоило сто юаней, почти в два раза дороже, чем у нас, затем прохождение через стойки приёма багажа, где нам выдали талоны на посадку, заполнение карточек убытия, щепетильный пограничный контроль (пограничники копались даже в дамских сумочках) и длительное шествие к месту посадки. Можно было не идти, а ехать на горизонтальном эскалаторе, но мы никуда не торопились и не спеша дошли до зала ожидания. Тут ничего подобного нашей беспошлинной торговле не было. На остатки юаней мы выпили по чашке кофе. И, когда пробил час, прошли на посадку в самолёт через такой же, как в Шереметьеве, рукав.

На этот раз самолёт оказался меньших размеров, всего по семь сидений в ряду, три посередине и по два по бокам, экипаж украинский, от которого сразу повеяло родным. Стюардессы прекрасно говорили по-русски, но по громкой связи обращались к пассажирам только на украинском и на английском языках.

Вылетели по местному времени в 6-30, и по местному же прилетели в 10–30, хотя летели на час дольше. На этот раз я перенёс полёт гораздо легче. По прибытии в Киев, буквально за полчаса прошли через стойку перерегистрации и пограничный контроль. Украинский пограничный контроль оказался самым щепетильным: нас не только заставили снять пиджаки, но и обувь, заставив натянуть на носки синенькие больничные бахилы. Посадка была давно объявлена, но мы всё-таки заскочили на пять минут в магазин беспошлинной торговли, чтобы купить на оставшиеся доллары коньяку, ирландского ликёра да коробку шоколадных конфет, дабы восстановить справедливость.

Второй самолёт оказался ещё компактней, всего по три сидения у иллюминаторов. И летели всего час пятнадцать. Приземлились во Внукове. И пока стояли в проходе в очереди на выход из салона самолёта, в голове у меня радостно неслось: «Вот мы и дома!» И пусть даже после Пекина Москва казалась захолустьем, всё-таки это был уже родной, наш собственный «странноприимный дом».

На Курском, в ожидании, «Сапсана», мы поднялись в кафе, которое находилось на балконе. И тут опять… В общем, когда мы подходили к барной стойке, от него отходила молода женщина, но такой удивительной красоты, что я даже от неожиданности опешил. Что-то было схожего в ней со Светой, но только схожего, скажем, в цвете пшеничных волос, серо-голубых глаз, даже в правильных чертах лица и красиво очерченных губ, но это было совершенно другое лицо. Я посторонился и тогда она, слегка нахмурившись, дрогнув бархатными ресницами, прошла мимо, даже на меня не глянув. Она была среднего роста, в перетянутом в узкой талии светлом платье. Но не это было главным. При встрече с подобного рода красотой прежде, в первую очередь я всегда думал, почему принадлежит не мне, и прилагал все усилия, чтобы добиться взаимности. И, когда это удавалось, я очень этим гордился. После женитьбы, ограждаемый соответствующей обстановкой, подобного рода отношения к женской красоте притупилось. Но вот налетела буря, корабль наш потерпел крушение. Увлекаемый обломившейся мачтой, я был низвергнут в пучину. Это неожиданное событие стало, в том числе, причиной пробуждения и этих стихий. И если бы не счастливый случай, никогда бы, наверное, не произошло того, что произошло. Теперь же, прошедшая мимо женщина, чем-то похожая на Свету, посредством своей необыкновенной красоты опять пролила на мою душу свет.

Когда мы оказались в поезде, пришла «эсэмэска»: «Мы уже дома. А вы?» Я тут же ответил, что мы ещё в поезде, и будем на месте только через четыре часа. «Счастливого пути». «Спасибо. С нетерпением жду письма». «Ок!»

— С кем это ты всё переписываешься?

— С китайским продюссером.

— Чего пишет?

— Рад нашему знакомству.

— А ты что?

— Собираюсь ответить, что мы тоже. Или нет?

— Па, ну конечно!

— Так и напишу.