Ухажер

Стояли в городе Слуцке, в Белоруссии. Наша рота располагалась в трехэтажном здании на втором этаже. Был 1944 год. В десантных войсках появились новшества – легкие танки, спускаемые на парашютах. И вот танкист, со звездой Героя Советского Союза на гимнастерке, в один из вечеров во всем блеске появился в комнате у девушек-связисток (в моей роте было 9 девушек и около сотни мальчиков). Герой, считавший себя неотразимым ухажером, «культурно», как ему казалось, представился девушкам и стал распускать павлиний хвост. Девушки сказали, что уже отбой, что после отбоя мужчинам быть в их палате запрещено, и попросили его удалиться.

– Мне можно! – возразил он не без кокетства.

– У нас порядок для всех один, – сказали девушки. – Здесь не магазин, Героям без очереди водку не отпускают.

Но герой не собирался уходить.

– Вы получили Героя за Днепр? – спросила одна из девчат.

– Да, за Днепр, – ответил он. – Я один из первых переправился на ту сторону.

– А десантники за полтора месяца до вас были за Днепром и не хвастают.

Герой обиделся.

– Да что вы из себя строите?! Подумаешь, десантницы!

– А ты когда-нибудь прыгал?

– Да ладно строить из себя… – возразил герой и грубо облапил одну из девчонок.

Но девушки были тренированные. Они мигом скрутили героя, сняли с него штаны и отхлестали ремнем по голому заду. Потом подвели к окну и сказали: прыгай. Он струсил. А девчонки свободно прыгали с такой высоты (так мы тренировали наши ноги и умение группироваться). Они выбросили его одежду в окно и выставили его, в одних кальсонах, за дверь. Благо, после отбоя никого в коридоре не было.

Утром на проверке появился замполит корпуса полковник Волков. Он подошел к строю и строго спросил меня:

– Что у вас вчера произошло?

– Не знаю…

– Почему я знаю, а вы, командир роты, не знаете? – повысил он голос.

Так начальство обычно демонстрировало свою требовательность.

Я обратился к строю.

– Ребята, что вчера у нас произошло?

Строй молчал.

– Разберитесь и доложите! – приказал Волков и мрачно удалился в штаб.

Тогда самая бойкая из девчонок, Маша Булынина, сказала:

– Пусть мальчишки уйдут. Мы вам расскажем.

Я распустил строй, оставил только девушек. И тогда Маша Булынина рассказала все в лицах, да с таким юмором, что я с трудом сдерживал смех. И сами девчонки смеялись. Я оставил строй девушек на месте, а сам пошел в штаб докладывать. Там я рассказал все, что узнал. Полковник смеялся от души. Но потом напустил на себя серьезность.

– Все-таки непорядок, – сказал он. – Герой… офицер… а его по голому заду… Непорядок. И звезда Героя пропала… Пойдем к девчонкам!

Девушки стояли и ждали.

Полковник начал с подчеркнутой строгостью:

– Командир роты мне все рассказал. Вы поступили не по уставу… Но в данном случае… – полковник не знал, как ему быть в таком деликатном случае.

Полковник задумался.

– Кстати, куда делась звезда Героя?

– Мы ее сохранили.

– Доставить в штаб.

– Есть доставить в штаб.

Волков молчал, обдумывая ситуацию. Девушки напряженно ждали.

Наконец Волков решительно приложил руку к пилотке и торжественно произнес:

– От лица службы объявляю вам благодарность!

– Служим Советскому Союзу! – дружно ответили девушки.

– Только имейте в виду, – предупредил он, – об этом не болтать! Все-таки офицер, Герой Советского Союза…

Девушки умели хранить военную тайну. Но сохранить в секрете эту военную тайну не удалось. Скоро весь корпус хохотал над случившимся.

Незадачливого ухажера перевели в другую часть.

 

Венгрия

В штурме Берлина я не участвовал. 3-й Украинский фронт был направлен на юг. Мы шли через Румынию и Венгрию к Австрии.

Помню, как, высадившись у венгерского города Сольнок, мы получили приказ захватить этот город бесшумно. Войск в городе не было. Фронт проходил за 250 километров от города.

Каждый командир знал свой участок захвата. Мне было поручено захватить и блокировать почту, телеграф, телефон (они располагались в городе компактно) Я знал, где они находятся.

Мы вошли в город в своей форме, только прикрыли ордена плащ-палатками. Было воскресенье. На улице много прохожих. Нас, видимо, приняли за каких-то немецких сателлитов (итальянцев, румын, болгар). Девушки приветственно махали нам руками. Наша рота подошла к зданию почты – оно не охранялось. Мы вошли в здание и, чтобы никто не успел сообщить о нашем появлении, скомандовали: «Всем руки вверх!» А затем объявили через переводчика, что все присутствующие временно задерживаются, но скоро будут отпущены по домам. Служащих поместили в отдельном зале и поставили охрану. Отключив все линии связи, я вышел на улицу и стал ждать прибытия начальства, чтобы доложить о выполнении задания. Почта находилась на центральной улице города. О войне здесь напоминала только разрушенная упавшей бомбой мастерская или магазин похоронных принадлежностей, находившийся через дорогу. Недалеко от почты стояла афишная тумба. Возле нее, опираясь на палку, старик-венгр рассматривал красочный плакат. Меня привлекли звезды на плакате. Я тоже подошел к тумбе. На плакате вверху были изображены силуэты летящих самолетов с красными звездами на черных крыльях. Из них на землю сыпались черные бомбы. В центре плаката располагался черный силуэт, напоминавший кошмарное привидение, с наганом в руке и красной звездой на груди. А внизу лежала убитая девочка с куклой. Девочка была похожа на куклу, а кукла – на девочку. По левому краю, сверху вниз, шла широкая полоса из черно-белых фотографий советских пленных, лица которых, изуродованные побоями, были непохожи на лица людей. «Вот такие к вам придут в случае поражения!»

Геббельсовская пропаганда внушала немцам и их союзникам, что русские будут насиловать, грабить, убивать.

Старик, рассматривающий афишу, что-то грустно сказал. По тону я понял, что он не одобряет войну.

– Да-да… – согласился я.

Старик посмотрел на меня, увидел на моей пилотке звезду и страшно побледнел. Я испугался – «умрет старик!» – выставил вперед руки и попятился назад, всем своим видом показывая, что не сделаю ему ничего плохого. Старик тоже попятился, повернулся и, прихрамывая, побежал от меня. Скоро по улице беспокойно забегали люди, и улица опустела. Казалась, город вымер. Только мимо разрушенной бомбой мастерской как ни в чем не бывало шли юноша и девушка, держа, как дети, друг друга за руки. Они не замечали, что творится вокруг, и легко перепрыгивали через могильные плиты. Мне почудилось в этом что-то символическое…

На джипе прибыло начальство. Я доложил, что задание выполнено, работники изолированы и эксцессов не наблюдалось.

– Задержанных отпустите! – был приказ.

Мы его выполнили. Задержанные были явно удивлены: они ожидали ужасной расправы.

Потом в каком-то маленьком городке жители во главе со священником заперлись от советских в костеле и решили умереть все вместе. С большим трудом их удалось убедить, что им ничто не угрожает. На костеле появилась надпись, на которой крупными буквами по-венгерски и по-русски было написано, что собор и священники находятся под охраной Советской Армии. Священник благодарил нас, а командир дивизии в порыве дружеских чувств напоил священника допьяна, и тот, не дойдя до дому, уснул на асфальте. За это командир дивизии получил порицание.

В боях за Будапешт наша дивизия была во втором эшелоне. Местечко с одноэтажными домиками было переполнено войсками. Был вечер. Все дома были заняты. Под стеклом на дверях одного домика висела записка: «Занято генералом Ивановым». Я почему-то решил, что это липа, и не ошибся. Зашел в дом со своим ординарцем Сашей Давыдовым. Хозяин и хозяйка что-то говорили, указывая на записку. Мы жестами показали, что для нас это ничего не значит. Делать нечего, хозяину пришлось уступить. Когда к дому протянули линию и поставили телефон, хозяева нас зауважали: решили, что мы важные начальники. Мы жестами показали, что хотим умыться. Хозяйка поставила таз и принесла кувшин с водой. Мы с Сашей умылись, поливая друг другу. Потом хозяева пригласили нас к столу. Я был голоден и сразу набросился на пищу. А Саша сидел и разочарованно смотрел на стол.

– Ваш солдат, видимо, стесняется, – сказал хозяин по-словацки.

В сорок четвертом три месяца я был инструктором по подготовке словацкого национального восстания. Готовил словаков 2-ой парашютно-десантной бригады к бою и за это время научился понимать по-словацки и даже складывать несложные фразы.

Я перевел Саше сказанное хозяином.

– Нет, – ответил Саша по-русски. – Я вовсе не стесняюсь, а только удивлен. Наши хозяева не знают, как следует угощать русских солдат.

Пока я переводил сказанное, Саша поднялся и принес флягу с водкой. Хозяева изобразили на своих лицах восторг, и на столе появилась бутылка венгерского вина.

Потом выяснилось, что многие венгры знали словацкий язык – Словакия до первой мировой войны входила в состав Австрийской империи. Завязался нестройный разговор. Хозяева под действием русской водки расслабились и признались, что прячут на чердаке свою дочку. Мы с Сашей возмутились:

– За кого вы нас принимаете? Мы не фашисты!

Хозяева устыдились, и вскоре за столом появилась сухощавая девица, по имени Марийка, которая жадно принялась за еду. Потом, освоившись, она стала кокетничать и даже задавать нам вопросы. Хозяин переводил их на словацкий. А наши ответы я переводил ей на немецкий (старшее поколение венгров хорошо говорило по-немецки).

– Наши офицеры должны были знать не менее трех языков, – сказала Марийка, кокетливо поглядывая на меня. – А вы только словацкий, да и то плохо.

– В нашей стране 105 языков, многие из них мы знаем, – парировал я.

– Я имею в виду европейские, – не уступала Марийка.

– Зато мы воюем лучше ваших офицеров.

Хозяин деланно расхохотался и перевел сказанное на немецкий.

К концу ужина все были настроены доброжелательно и пили за «боротшаг» (дружбу). Марийка поняла этот тост уж слишком прямолинейно. Когда мы легли спать, она появилась в моей комнате в одной нижней рубашке. Я как советский офицер сразу сообразил: готовится провокация. «Они рассчитывают, что я соблазнюсь на прелести Марийки, и поднимут шум. Но я не поддамся на провокацию», – подумал я. Да и прелести Марийки меня не прельщали – я указал ей на дверь.

На следующее утро хозяйка, ставя на стол еду, грохотала посудой.

«Нервничает. Не удалась провокация!» – подумал я.

Этой мыслью я поделился с нашим переводчиком венгром. Он расхохотался.

– Никакая это не провокация! Тебе выразили дружеское расположение, а ты им пренебрег. Теперь тебя в этом доме за человека не считают. Тебе надо переходить на другую квартиру!

– А зачем они прятали дочь на чердаке?

– Они боялись насилия. У нас принято, что девушка, прежде чем войти в брак, с одобрения родителей может испытать близость со многими мужчинами. У нас говорят: кошку в завязанном мешке не покупают.

Мне не пришлось искать места у других хозяев. Война требовала от нас участвовать в новых битвах.

Здесь мне придется прервать свой рассказ и вновь объяснить, почему я избегаю описания боев. Я люблю свою армию, горжусь ее славными победами, но ненавижу войну. Мне тошно рассказывать, как люди тратят свои лучшие качества – ум, волю, сноровку, смелость – на убийство друг друга. Да и бои мало чем отличаются один от другого. Разве что битва у озера Балатон отличалась от других битв своей напряженностью. Немцы наскребли последние свои резервы: сосредоточили здесь 11 танковых дивизий и надеялись повторить еще одну попытку переломить ход войны. Гитлеру было нужно выиграть время. В Австрии, в горах, секретные лаборатории работали над созданием атомной бомбы. Это была последняя надежда Гитлера. На это он намекал, когда говорил: «Я уйду, но так хлопну дверью, что мир содрогнется!» К счастью, ему не удалось осуществить эту угрозу.

В этих боях мы потеряли много своих товарищей, а мне повезло: я остался невредим, хотя несколько раз попадал в тяжелые ситуации. Но когда битва окончилась и мы устремились к границе с Австрией, ночью, под городом Папа, мы попали в засаду. На нас обрушились град мин и огонь автоматчиков. Я был ранен в левую ногу (осколком мины была раздроблена головка берцовой кости). Но я продолжал отстреливаться и, только получив ранение в грудь, с проколотым штыком правым боком, передал командование ротой лейтенанту Переломову и разрешил вынести себя из боя. Дальше помню все, как в прерывающемся темнотой кошмаре.

…Я лежу на земле в крестьянском дворе и слышу голос Саши. Саша клянется, что вернет коня. Венгр плачет и умоляет оставить коня… «Коня… коня… коня!..» – звучит у меня в голове.

Потом темнота и отсутствие боли…

Очнулся я в каком-то венгерском селе, в крестьянском доме. Рядом со мной на полу лежал солдат Краснов. Он был без памяти, и только правая кисть руки дергалась, как при работе на ключе. Он продолжал «передавать шифровку».

Потом снова темнота…

Сколько я пролежал так, не знаю. Говорили, что долго. Кто-то послал письмо моей маме, что я геройски погиб. Саша Давыдов гнался на машине, чтобы перехватить письмо, но не догнал почту. Это я узнал потом, когда пришел в себя. Теперь я лежал на кровати, и первое, что я увидел, была дешевая люстра со стеклянными плафончиками в виде цветка. «Заграничная», – думал я. По одну сторону от меня лежит лейтенант Маковоз, а по другую – Володя Савченко. Оба из нашей дивизии. Они были ранены в том же бою, что и я. А дальше на кроватях лежали не знакомые мне бойцы. Маковоз мечется в жару. Его раненая нога вспухла и лежала поверх одеяла. У него начиналась газовая гангрена. Мы с Володей стали звать врача. Сестра посмотрела на ногу Маковоза и сказала:

– Необходима срочная операция. Пойду скажу врачу. Но она вряд ли сможет подняться: у нее высокая температура. Она, бедняжка, тяжело заболела.

Но через несколько минут Маковоза увезли в операционную.

Сестра рассказывала, что пожилая женщина-врач встала с постели, с трудом доплелась до операционной и расчистила рану.

Скоро Маковоз стал поправляться. Он оказался неунывающим парнем, с добрым хохлацким юмором, и все время развлекал нас.

И тем не менее раненым требовались хирург и нормальная операционная. Надо было доставить нас в госпиталь, а транспорта не было. Тогда предприимчевая сестра мобилизовала местный деревенский транспорт – круторогих венгерских волов, запряженных в длинные возы, в которых перевозят сено.

Нас погрузили в эти возы и довезли до города Веспрем. По дороге мы останавливались в каком-то селе. Наши возы окружили венгерские женщины, поили нас молоком со свежим душистым хлебом. Сочувственно смотрели на нас, качали головами, спрашивали:

– Лабод фай (болит нога)?

Они не видели в нас врагов.

В Веспреме я пробыл недолго и помню совсем мало. Помню трудную ночь. Я кашляю и выплевываю кровь, а женщина врач дает мне лекарство. Мне хочется спать, а она рассказывает мне о своем несчастье. Ее муж, капитан, был ранен в голову. Боялись, что он умрет, но он выжил. Недавно она ездила к нему. Большой сильный мужчина, как ребенок, играл, пересыпая песок из одной баночки в другую. Жену он не узнал.

– Как ребенок! Как малый ребенок! – повторяла она и плакала.

Помню, что в Веспреме скончались от ран Володя Корень и Яша Шевинер. Володю я знал плохо, а Яша был из Днепропетровска и писал хорошие стихи. «Будет великим поэтом», – думал я про него. Они скончались ночью, когда все спали. Утром проснулись, а их койки пустые…

Из Веспрема меня и Володю Савченко перевели в другой госпиталь, в венгерский город Кечкемет. В этом госпитале мне пришлось пережить много разочарований.

Привезли меня в Кечкемет ночью и положили на перепачканную кровью и гноем раскладушку.

– Сейчас все спят, – сказала молоденькая сестра. – Утром заменим все на чистое.

Я согласился и стал знакомиться с обстановкой. В большой палате, кроме раскладушек, стояли двухэтажные нары. На них прямо на досках лежали казахи. Там же несколько легкораненых и, видимо, пьяных играли в карты. Нары ходили ходуном. Тяжелораненые просили:

– Братцы, потише! Не трясите нары. Больно!

На полу бился в эпилептическом припадке молоденький солдат. Чтобы он не разбился, сестра легла на него и подложила под голову свои руки, а ногами держала ноги больного. С нар какой-то пьяный мерзавец, грязно комментировал эту картину. Недалеко от моей раскладушки лежал Гоша Кириллов. Я его узнал – он был ранен еще у Балатона.

– Гоша! – позвал я.

Он посмотрел и узнал меня.

– Что с тобой? – спросил я.

– Плохо… – простонал он. – Отняли руку по локоть, а сейчас началась гангрена. Прошу врача, а он не приходит.

– Я уже два раза ходила к ней. Она не идет. Говорит: пусть дождется утра, ничего с ним не станется.

– Пойдите еще раз. Скажите, что офицер просит ее в палату.

Сестра ушла и скоро возвратилась, вытирая слезы.

– Сейчас придет, – сказала она.

Минут через десять в палату вошла пожилая женщина с помятым от сна недовольным лицом.

– Что с вами?

– У раненого начинается гангрена. Он нуждается в помощи.

– Это не ваше дело. На фронте вы командир, а здесь вы никто. Вы раненый.

– Я и на смертном одре командир! – повысив голос, возразил я. – Мы вместе шли в бой… Почему у вас раненые лежат на голых нарах?

– Нам не прислали матрацев.

– Сказали бы венграм, они забросали бы вас перинами.

– Перины не стерильны.

– А постель, в которой я лежу, стерильна?

– Утром вам заменят постель.

– А как быть с Кирилловым? У него гангрена.

– Сестра, сделайте ему гипертоническую повязку.

Я знал, что гипертоническая повязка в данном случае отговорка. И не столько ее слова, сколько пренебрежительный тон и кислое выражение лица, с которым это было сказано, возмутили меня.

Я выругался и, схватив свою полевую сумку, хотел запустить ее в голову ненавистной бабе. Но сил у мня было мало, и сумка, не долетев до цели, упала на пол. Мне стало обидно и я, к стыду своему, заплакал.

 

На следующее утро

Утром Гошу Кириллова увезли в операционную. Меня перевели в офицерскую палату, поменяли белье и уложили в чистую постель, а в полдень заместитель начальника госпиталя по медицинской части производил плановый осмотр.

– Теперь-то вы, надеюсь, довольны? – спросил он меня.

– Нет! Пока раненые лежат на голых нарах, я не успокоюсь!

– Нас это тоже волнует. Но оскорблять опытного врача, тем более женщину, некрасиво.

– Советуете мириться с недостатками?

– Нет. Но такая форма борьбы не делает вам чести. Мне было не по себе. «Начмед прав», – думал я. Но как я должен был поступать? Предать тех, с кем шел в бой? Спокойно смотреть на безобразия? Смириться с ними за то, что меня поместили в эту палату?

– Не верьте ему, – сказал мой сосед по койке, когда начмед ушел. – Им сейчас не до нас. Война идет к концу. Они скупают у венгров все что могут. Разговоры только о том, где и что можно урвать. А на нас им наплевать… Я здесь третий месяц. Книг нет. Радио – только одна точка в коридоре. Нечем заняться. Тяжело раненых, особенно ампутантов, одолевают горькие мысли. Никто с ними не работает. А выздоравливающие чувствуют прилив энергии. Применить ее некуда. Уходят в самоволку в город, покупают вино и безобразничают… Да что говорить! Плохо…

Сказанное соседом взволновало меня. Я подумал: «А что, если собрать группу из самих раненых, скажем, учителей истории и литературы, и прямо в палатах организовать беседы на исторические и литературные темы? Это может отвлечь раненых от тяжелых дум, да и те, кто будут проводить такие беседы, не будут томиться бездельем».

Вечером от Гоши Кириллова из общей палаты пришел выздоравливающий и рассказал мне, что на нарах появились матрацы и что Кириллов чувствует себя лучше.

«Зашевелились!» – подумал я и утвердился в мысли, что нам надо самим быть активнее. Я попросил выздоравливающих выяснить, есть ли среди нас желающие и, главное, умеющие проводить подобные беседы. Скоро в нашей палате появились несколько человек добровольных лекторов. Мы договорились при отсутствии интереса у слушателей немедленно менять темы, не утомлять слушателей, учитывать состояние здоровья и интеллект палаты. Провели несколько бесед и оказалось, что наша затея понравилась раненым. Нашлись два историка. Они рассказывали о нашей отечественной истории: о Иоанне Грозном, Петре Первом, Суворове. Другие читали стихи Пушкина, Лермонтова, Есенина, Маяковского. Пересказывали содержание рассказов и романов. Их с удовольствием слушали. Среди наших активистов был аспирант Казанского университета Добровещенский. До войны он готовил диссертацию об английской внешнеполитической доктрине. Но окончить ее не удалось. Тему посчитали вредной и закрыли (тогда Сталин натравливал Гитлера на буржуазный Запад). Но теперь англичане были нашими союзниками, и тема приобрела актуальность. На одной из бесед присутствовал сам парторг госпиталя Костин. После этого высокого посещения, начальство госпиталя выразило мне и лектору благодарность.

Аспирант был влюблен в Англию и не скрывал этого. В нашей палате его с удовольствием слушали. А на меня его беседы произвели большое впечатление.

– Англичане в своей внешней политике предпочитали не ввязываться в войны с сильным противником! – увлеченно говорил он. – У них всегда была сильная дипломатия. Они сталкивали между собой своих противников и делали все, чтобы война между ними длилась как можно дольше. Пусть противники уничтожают друг друга, пусть доводят себя до изнеможения! Если один из противников оказывался слабым и возникала опасность победы одной из сторон, они помогали слабым, и война разгоралась с новой силой. Если тот, кому они помогали, начинал побеждать, они прекращали помощь. Они умели поддерживать «горение». Но всякая война кончается миром. Когда это происходило, Англия, сохранив свои силы, диктовала условия мира. Разумеется, в своих интересах.

В подтверждение своих слов он приводил увлекательные примеры из истории Англии.

К сожалению, его беседы продолжались недолго, рука его зажила, и его отправили в часть. Мы добрым словом вспоминали его беседы.

Состояние мое улучшалось, я «стал на костыли» и тоже приходил в другие палаты и читал стихи.

Война катилась к концу. Из нашей палаты выписались два офицера: один в часть, другой, по инвалидности, домой в Армению. Их кровати только сутки были свободны. Потом на их место положили двух раненых. Оба они только окончили офицерскую школу, оба подорвались на мине, оба не приходили в сознание. Смотря на них я думал: «Мальчишки! Они и повоевать-то как следует не успели и вот так тяжко ранены». Я на своем веку видел сотни раненых и уже мог определить, жилец или не жилец. Но этим умирать было рано, и я гнал от себя тяжелые предчувствия.

Сам я ходил на костылях и уже смирился с мыслью, что нога моя не будет сгибаться в колене. Меня беспокоили осколки, проникшие в грудь. Кашляя, я выплевывал сгустки крови.

В госпитале появился новый доктор. Худенькая, невзрачная, но талантливая. Я сразу поверил ей. Она долго рассматривала мои рентгеновские снимки и наконец сказала:

– Тот осколок, что у вас в диафрагме, меня не тревожит. А маленький, который проник в правое легкое, очень зловредный. От него можно ждать неприятностей. Он остренький и ранит легочную ткань. Но будем надеяться… А ногу я вам спасу, если, конечно, вы согласитесь рискнуть.

Обещание спасти ногу овладело мной всецело, и я уже ни о чем другом не мог думать.

Начмед и пожилой хирург отговаривали меня:

– Осколок раздробил большую берцовую область колена. Он лежит как раз под нервом. Нерв частично поврежден. При хирургическом вмешательстве он может быть порван, и тогда у вас повиснет пята.

– Какая разница: так и так калека! – возражал я.

– Вы не представляете, какое неудобство протез. И она не представляет. У нее нет опыта. Она недавно окончила институт…

Но я поверил ей и согласился.

А в госпитале продолжались непонятные мне процессы, и на них я реагировал остро.

Говорили, что в туалете по щиколотку вода. Я был возмущен. «И это госпиталь! – думал я. – Все заняты барахлом, а навести порядок в туалете некому». Рассуждая так, я спускался по лестнице вниз и на лестничной площадке увидел стоящие на полу носилки. В них лежал наш раненый, а два пленных немца (их в госпитале использовали как рабочую силу, они переносили носилки) стояли над ним и курили.

– Браток, дай закурить, – сказал солдат, когда я подошел ближе. – Хочется закурить, а просить у немцев стыдно.

Я не курил, но табачок у меня был. Раненые просили меня свернуть им «бычка». Я свернул ему тоже.

– Но почему ты здесь лежишь?

– Меня носили в два отделения. Везде места нет, принесли сюда – и здесь нет места, а теперь они не знают, куда еще нести.

Немцы посмеивались. Я задрожал от возмущения – немцы посмеивались над нашими «порядками»!

– Погоди, сейчас я все улажу…

Разъяренный, я влетел в кабинет доктора. За письменным столом сидела Лия Семеновна, та, в которую я кинул полевую сумку.

– Почему ранбольной лежит на лестничной площадке? – закричал я.

– В нашем отделении нет места.

– А позаботиться о раненом вам не пришло в голову?

– Не вмешивайтесь не в свои дела.

Я не знаю, что со мной произошло. Я ударил костылем по столу. Настольное стекло разбилось, полетели осколки, чернильница опрокинулась и обрызгала белый халат и лицо ненавистной мне Лии Семеновны. Она испуганно завизжала.

– Если ты, падаль, через пять минут не найдешь раненому места – убью! – сказал я и вышел из кабинета.

И место нашлось. А я отдал парню весь табачок, который у меня был.

– А ты, оказывается, хулиган! – отчитал меня парторг Костин.

– Нет сил дальше терпеть. Я требую собрать партийное собрание!

Между тем по репродуктору, висевшему в коридоре, объявили, что будет передаваться важное правительственное сообщение. В указанное время все кто мог, собрались у репродуктора. Репродуктор долго молчал, слышан был только треск атмосферных разрядов. И вдруг – голос Левитана. Он торжественно объявил о безоговорочной капитуляции немцев.

Мы все уже давно ждали это сообщение, но тогда оно прозвучало для нас как гром среди ясного неба, как чудо, как нечто невероятное. И, оглушенные, задыхаясь от счастья, мы молчали. У многих на глазах были слезы. Потом раздался радостный крик: «Победа!!!» Кто-то, подняв в стороны костыли, плясал на одной ноге. Кто-то побежал в палаты сообщать радостную весть. Кто-то, оглушенный, остался у репродуктора. Из палат доносилось «ура!». В этом крике были и радость и горечь. «Наконец!» «Победили!» «Выстрадали!!!» Я не мог поверить в то, что война кончилась, а я еще жив. Вспомнилось, как после тяжелого боя в Большой излучине Дона мы хоронили своих товарищей. Когда возвратились в окопы, кто-то мечтательно сказал:

– А ведь будут люди, которые доживут до конца войны.

Это казалось невероятным. Наступила долгая пауза.

– А кто-то доживет до сорока лет! – послышался в темноте другой голос.

И все мы стали хохотать – так это было невероятно.

И вот война кончилась, а мы живы – и это не мечта, не сказка, а явь!

В палатах, не знаю уж как, но появилось вино. Мы всю ночь пили, веселились, радовались, произносили шумные тосты. В эту ночь всеобщей радости скончались, не приходя в сознание, два наших раненых.

 

Домой!

Выписали меня из госпиталя только в октябре.

Прежде чем явиться в расположение штаба дивизии, я решил посетить свою часть. Не терпелось узнать, что сталось с моими товарищами. Когда, опираясь на палку, тащился к лесу в окрестностях Будапешта, в котором располагалась наша часть, я увидел полуторку, едущую мне навстречу. Поравнявшись со мной, полуторка резко затормозила, из нее выскочил шофер и бросился меня обнимать. Затем, успокоившись, он сообщил мне печально:

– Товарищ старший лейтенант, а Катю убили!

Я знал, что у этого парня с Катей был роман.

– Как это случилось?

И Миша, шофер, рассказал мне (фамилию нового командира моей роты я не могу вспомнить – назовем его Зубовым):

– Зубов, новый командир вашей роты, выстроил роту на виду у немцев – война-то уже кончилась. А немцы запустили несколько мин прямо в строй. И сразу семи человек не стало. Среди них три девчонки… – Он назвал фамилии убитых.

Мне было невероятно жаль ребят и девчат, доживших до конца войны и погибших из-за глупости командира.

Зубов был сынком генерала и, опасаясь за его жизнь, хитрый генерал, пристроил его в военное училище. Когда срок обучения подходил к концу, генерал устроил его в училище другого профиля, а потом в третье. Но в конце войны он решил все-таки отправить сына на фронт зарабатывать ордена (сыны Сталина, Хрущева и тысяч других большевиков воевали и погибали наравне со всеми). Так Зубов-младший стал командиром нашей роты. Возмущение мое было так велико, что если бы я нашел его – непременно избил бы. Но он, по всей вероятности, прятался от меня.

В штабе дивизии меня назначили командиром радио-роты дивизии и вместе с Марком Степановым послали в командировку в Чехословакию, в Прагу, на завод за запасными деталями. Мы приехали к вокзалу. Поезда в Чехословакию надо было ждать полтора часа. Напротив вокзала был магазин фото и кинопринадлежностей, и я решил забежать в него. Я долго рассматривал осветительные приборы и кинокамеры. А хозяин магазина внимательно наблюдал за мной, не хочу ли я что-то стащить. Наконец он спросил меня по-немецки:

– Тебе это интересно?

Я ответил утвердительно.

– А кто ты по специальности?

– Студент киноинститута.

Хозяин почему-то решил, что я его обманываю. Его лицо приняло выражение, как бы говорящее: «Мальчишка! И ты решил обмануть пожилого человека!» Отчасти он был прав, я еще не был студентом, но не сомневался, что буду им.

Дорогу из Венгрии в Чехословакию я не помню. Должно быть, это было ночью. Но несколько дней, проведенных в Праге, запомнились мне на всю жизнь. Люди принимали нас как друзей. Останавливали на улице, затаскивали к себе в дом, чтобы угостить, говорили приятные слова, благодарили за освобождение. Наша дивизия действительно освобождала Прагу. Когда чехи объявили по радио: «Прага восстала! Спасите Прагу!» – к Праге были направлены от Польши танки маршала Рыбалко, а нашу дивизию из Австрии повернули на Чехословакию. Так Прага была спасена. Авторитет нашей армии и страны в то время был невероятно высок. Мы были любимцами Европы. Мы были освободителями. Потом, когда я смотрел кадры кинохроник, как нас встречали в освобожденных странах, я вспоминал Прагу и так же волновался – мне казалось, что и я на танке въезжаю в освобожденные города, и меня с восторгом и благодарностью встречает местное население, и что вместе со всеми незримо присутствуют мои товарищи и друзья, погибшие за свободу этих людей. Великая честь быть освободителем. Великая честь и великое счастье. Не всем оно дается судьбой. Нам оно досталось полной чашей. Мы знаем ее сладко-горький вкус – счастье пополам со слезами.

Наши головы ласкал ветер истории. Он шумел над могилами погибших. Вечная им память!

…В самом конце сорок пятого года медицинская комиссия признала меня негодным к воинской службе. Я возвращался на родину. Я был не одинок. Сотни, тысячи солдат возвращались домой, полные самых светлых надежд. Ехали через Венгрию, через Югославию (на вагонах читали надписи: «Сталин – Тито»), через Румынию (в витринах магазинов – портреты королевы-матери и рядом Сталин в форме генералиссимуса).

На одной из станций к нашей компании подошел старик.

– Здравия желаю! – сказал он по-русски. – Поздравляю вас с блестящей победой! Откинул в сторону седую прядь волос и обнажил череп со следом сабельного удара. – Брусиловский прорыв… – объяснил он и попросил денег. – Хочу поесть борщика…

Мы дали старику денег на борщик не скупясь.

Вот и последняя румынская станция перед нашей границей. Демобилизованных тьма-тьмущая. Пробиваемся сквозь толпу к коменданту станции.

– Когда будет состав?

Бедный комендант охрип, отвечая на вопросы демобилизованных.

– Не знаю! Я же вам сказал русским языком! – хрипит он. – Товарищи, я составами не распоряжаюсь!

Кто-то шепчет мне в ухо:

– Выйдем. Важное сообщение…

Выходим. Разведка доносит под большим секретом:

– Там, за вагонами, платформа с демонтированным заводом. Можно сесть и через 15 минут пересечь границу. Только это надо делать незаметно.

Соблюдая конспирацию, пролезаем под вагонами первого состава… второго… третьего… Вот, наконец, и платформы. На них какие-то станки и между ними… полно солдат. Стать негде. Бежим вдоль состава от паровоза к хвосту, ищем место. Находим платформу, на которой не так густо, просим:

– Потеснитесь, братцы!

Солдаты теснее прижимаются друг к другу, кое-кто снимает с себя вещмешок – становится еще свободнее. Залезаем на платформу, и только одному из нас, Мише Гуревичу, не хватило места. Он растерянно стоит на земле, опираясь на палку.

– Братва, чьи чемоданы? Человеку стать негде! Только теперь замечаем два больших чемодана. Все молчат.

– Чье барахло? – повторяет коренастый сержант с багровым шрамом на щеке (касательное ранение).

Сержант хватает чемоданы и сбрасывает их с платформы.

– Ты что? Хулиган! – какой-то капитан расталкивает рядом стоящих и спрыгивает за чемоданами.

– Нахватал трофеев, барахольщик! – отвечает коренастый.

Паровоз подал назад, застучали буфера. Мы все помогаем Мише залезть на платформу. Состав постоял и тронулся, постепенно набирая скорость.

Декабрьский ветер, который, пока мы были на земле казалось, щадил нас, теперь пронизывал нас насквозь. Чем больше состав набирал скорость, тем нестерпимее становился холод. Мои товарищи, зная, что мне нужно беречь легкие, стали так, чтобы заслонить меня от ветра. Кто-то из незнакомых солдат сказал.

– Ничего, потерпим! Скоро мост, а за ним уже наша земля.

Все мы молча смотрели вперед, ожидая появления моста. Он появился, но не впереди, а где-то слева. Состав, изогнувшись дугой, приближался к нему. Мы с волнением ждали этой минуты. Наконец паровоз влетел на мост и оттуда, с головы эшелона к хвосту, прогремело мощное «ура!», а затем – «Интернационал». Мы подхватили этот прекрасный и дорогой для нас гимн. Мы пели его вдохновенно, душой, задыхаясь от радости и слез, а наша платформа уже летела, громыхая по железному мосту, к новой, счастливой жизни. Мы верили в это.