Страшное открытие

Убедившись, что их попытки выбраться наружу безуспешны, Чугунов растянулся на шкуре медведя и мгновенно заснул, а Лейтес подошел к столу, выдвинул все ящики и стал рыться в бумагах.

И вдруг он вздрогнул:

— Невероятно! Немыслимо! Как могло попасть в этот ящик письмо, подписанное: Иван Бородуля. Неужели Чугунов не ошибся? Неужели эта могила — действительно Бородулин тайник? Если так, то откуда же взялся Голопуп?

Лейтес начал читать письмо. У него помутилось в глазах. Это был ужасный документ, уличавший Бородулю в таком бесчеловечном преступлении, перед которым бледнели все злодейства.

Лейтес схватился за голову. Что делать? Что делать?

— Чугунов! Чугунов! Вставайте! Мы должны предупредить преступление! Если мы промедлим хоть час, все пропало! Мы должны во что бы то ни стало разбить эту железную дверь, иначе случится такое несчастье, от которого содрогнется мир.

Дверь не поддавалась, но они продолжали стучать. Они надеялись, что там, наверху, какой-нибудь случайный прохожий услышит их стук и придет им на помощь. Но кто же гуляет в осенние ночи по кладбищам! Утомленные, разбитые, спустились они в подземелье, отчаяние овладело ими. И как бы для того, чтобы оно стало еще безысходнее, вдруг погасла электрическая лампочка, освещавшая склеп, и наступила тьма. В оцепенении упали несчастные узники на пол и, не говоря ни слова, застыли в могильной тоске.

Сколько времени пролежали они — час или два — неизвестно.

Но вдруг загрохотала железная дверь, повеяло свежим воздухом и в комнату вошел Соломон Розенштейн.

В руке у Розенштейна был автомобильный фонарь.

Розенштейн вошел как ни в чем не бывало. Как будто ему ежедневно случается посещать живых людей в могилах. Лейтес так и кинулся к нему.

— Розенштейн! Милый Розенштейн! Как вы попали сюда? Откуда вы узнали, что я здесь?

— Очень просто, — сказал Розенштейн.

Оказывается, что когда Лейтес, вызванный Чугуновым на кладбище, подъехал к могиле генерал-лейтенанта Почтанникова, Розенштейн, который и привез его туда, отлично рассмотрел из-за ограды, где находится эта могила. На следующий день, смущенный долгим отсутствием Лейтеса, он вернулся на кладбище, разыскал генеральский склеп, взломал запертую железную дверь и спас похороненных заживо.

Впрочем, у Лейтеса не было времени радоваться. Захватив с собой в автомобиль Бородулины тетради и письма, он помчался сообщить обо всем кому следовало.

 

Огнем и водой

Но тут произошла катастрофа.

В квартиру Лейтеса ударила необыкновенная бесшумная молния!

Тихо-тихо, как кошка, как огненная кошка, прыгнула она с безоблачного черного осеннего неба прямо в форточку его единственной комнаты. Прыгнула легко и воздушно. Было в ней что-то ласковое, словно несла она радость. Тихо вошла она в шкаф, где хранились Бородулины бумаги, и мгновенно превратила их в пепел, а потом поспешила на кухню и кротко скользнула во двор, где были сложены дрова, запасенные на зиму.

— Пожар! Пожар!

Пламя с явным удовольствием охватило груду поленьев, которые словно того и ждали: запылали веселым костром.

Но вдруг над пылающим флигелем неизвестно каким образом возникла небольшая тяжелая, черная туча, опустилась чуть не на самую крышу, и из этой тучи хлынул ливень, да такой многоводный, что, когда подоспели пожарные, им ничего не оставалось, как только выразить свое изумление.

Наутро вся Москва загудела:

— Новое чудо науки!

— Тушение пожара без помощи пожарного шланга!

В московской печати появилась статья, посвященная тому перевороту, который произведен в огнетушительном деле новым опытом Ивана Бородули.

«Пожарные, — говорилось в статье, — со вчерашнего дня вы сделались доисторической древностью. Вас упразднила наука. Вы можете сдать свои медные каски в музей.

Нужно, не медля ни минуты, создать Государственное Управление Туч и Ветров (сокращенно ГУТИВ), при котором могла бы работать специальная противопожарная секция».

Какие перспективы! Какое необыкновенное будущее! Но где же он скрывается, этот неуловимый ученый? Имеет ли он право скрываться? Не обязан ли он немедленно предоставить все свои силы и знания СССР?

Эта мысль начинала смущать даже Екатерину Малявину. Девушка твердо решила во что бы то ни стало найти Бородулю и убедить его, чтобы он отдал наконец свои изобретения в руки крестьян и рабочих.

 

Емельян Емельянович

Вы не были на Лахте? И не надо! Лахта — гиблое место. Комары да болота. Вечное хлюп-хлюп под ногами. Мимо! Мимо! Нечего вам делать на Лахте. Пусть там живут замухрышные, безнадежные люди, унылые, как тот жалкий осинник, который у них именуется лесом.

Вот хотя бы Емельян Емельянович! Скучный человек! Неинтересный! Даже неловко занимать им внимание читателя. Весь он какой-то расхлябанный — и зачем такие люди живут?

Но если бы вы нынче ночью тихонько вошли в ту засыпанную снегом хибарку, где живет этот скучнейший Емельян Емельяныч, и, притаившись в прихожей, приложили бы ухо к дверям, вам стало бы не скучно, а страшно.

Писклявый, плачущий голосок говорит:

— Верните мне Матильду! Где Матильда?

Злобный шепот отвечает пронзительно:

— Вы никогда не увидите вашей Матильды. Мы спрятали ее в надежное место. Если вы хотите, чтобы она воротилась, вы должны исполнить приказ Малатесты…

— Ни за что! Ни за что!

— В таком случае попрощайтесь с Матильдой!

— Но без Матильды я умру!

— Что ж, умрите! Вы сами виноваты в своей гибели. Вы отказались от денег, от славы, от счастья, во имя какой-то глупой химеры… В последний раз приказываю вам: или вы исполните приказ Малатесты, или…

— Матильда! Матильда!

Но кто мог услышать его? Финн Сиволайнен, хозяин хибарки, был пьян и спал непробудным сном в чадной кухне на холодной плите, а горбатый сын Сиволайнена, Аксель, уже третий день не возвращался из города. Кругом ни души: только снега да деревья. Впрочем, нет! Присмотритесь внимательнее: в углу возле двери притаилась какая-то девушка и жадно вслушивается в страшные речи. Это Екатерина Малявина! На лице у девушки ужас: что делать? Как предотвратить катастрофу? Сейчас, сию минуту, грянет выстрел, и гениальные мозги, которые могли бы осчастливить весь мир, брызнут на грязные стены чухонской лачуги.

Малявина в смертельном испуге заметалась у запертой двери.

Но вот она решилась. Быстро побежала на кухню, схватила какой-то тяжелый предмет и, как молния, влетела в комнату.

В комнате спиной к двери стоял человек с револьвером в руке и рылся в каких-то бумагах. Девушка подбежала к нему и в одно мгновение нахлобучила ему на голову большое помойное ведро Сиволайнена. Человек выронил из рук револьвер. Зловонные и липкие помои залили ему лицо.

Тщетно пытался он сбросить с себя эту железную шапку. Увы! К ведру была привязана веревка, и Малявина со спартаковской ловкостью закрепила ее вокруг поясницы врага, так что ведро оказалось прочно прикрученным к его голове. Тычась во все углы, как слепой, он опрокинул лампу и разбил оконное стекло. Тогда Малявина могучей рукой схватила его за веревочный пояс, выволокла на крыльцо и дала ему такого пинка, что он плюхнулся с высоты девяти ступеней и зарылся головой в снег.

Расправившись с негодяем, Малявина поспешила к больному.

Он был в обмороке и лежал неподвижно, как мертвый.

Девушка распахнула окно. Через несколько минут он очнулся, дико взглянул на Малявину и вдруг закричал:

— Ты шпионка! Ты из той же шайки! Тебя послали сюда, чтобы ты украла мои чертежи. Уходи сию минуту! Уходи!

Но девушка не ушла. Она молча принялась за работу.

В комнате было холодно. Она затопила печь. Она вымыла посуду.

Больной с ужасом следил за ее действиями.

— Уходи! Уходи! Уходи! — беспрерывно шептал он тысячу раз подряд. В углу стояла какая-то небольшая машина, тщательно прикрытая брезентом. Наружу из-под брезента торчал изогнутый железный рычаг.

Малявина приблизилась к этой машине, чтобы стряхнуть с нее пыль, но больной закричал так отчаянно, словно его обожгли раскаленным железом:

— Не тронь! Не тронь!

Девушка покорно отошла от машины и стала заниматься стряпней. Но когда через час она поднесла тарелку бульона больному, он повернулся к стене и стал повторять:

— Уходи, я знаю, ты — отравительница!

Чтобы успокоить его, девушка сама отхлебнула из этой же тарелки и серьезно сказала:

— Видите, я осталась жива!

Он посмотрел на нее недоверчиво, но уже не сопротивлялся, позволил ей кормить себя.

— Я умираю от голода, — сказал он, оправдываясь.

— Я не ел почти четыре дня…

После еды он заснул. Когда на следующее утро девушка вошла к нему в комнату, он встретил ее гораздо приветливее.

Он долго рассматривал ее лицо, наконец произнес:

— Теперь я вижу, что вы не шпионка: у вас такое круглое лицо!

Она покраснела и стала поить его чаем.

 

Человек и ведро

Между тем незнакомец, сброшенный с лестницы Екатериной Малявиной, так отчаянно дрыгал ногами, торчащими из снегового сугроба, что казалось, будто у него, по крайней мере, сорок четыре ноги.

Наконец после мучительных усилий он выкарабкался из сугроба и, помчавшись туда, где, по его догадке, должны быть ворота, со всего маху налетел на забор.

Неизвестно, чем кончились бы все эти муки, если бы навстречу ему не попалась сестра Сиволайнена, которая как раз в это время возвращалась из города.

— Это наше ведро! — закричала она. — Зачем ты взял наше ведро? Отдай сюда наше ведро.

И, схватив незнакомца за рукоятку ведра, словно слепую кобылу, она повела его в Особый отдел, не обращая внимания на его проклятия и вопли.

Агент Особого отдела перерезал веревку, опоясывающую стан незнакомца. Ведро со звоном полетело на пол, и под ведром оказалось страшное, безумное лицо — всклокоченные волосы, отмороженный нос, искаженные ужасом губы.

Это был почтенный негоциант Ян Шельмовский.

 

Накануне нового открытия

И вот потянулись блаженные дни.

Малявина поселилась на Лахте, сняла комнату неподалеку от станции и ежедневно целыми часами носилась по взморью на лыжах. А вечером шла к Бородуле.

Бородуля по-прежнему с утра до ночи сидел на полу и складывал какие-то железные трубки, причем по-прежнему был похож на ребенка, играющего в кубики под наблюдением любящей няньки.

— Что это вы делаете, Емельян Емельянович? — спросила однажды Малявина, глядя на него с высоты своего табурета.

— Пустяки, Екатерина Сергеевна… Так… Модель… К осеннему сезону… Пустяки… Аппарат для борьбы с наводнениями.

— Неужели это возможно?

— Невозможного тут нет ничего. Особенно теперь, когда у нас в двух шагах Волховстрой…

Бородуля рассказал восхищенной Малявиной, в чем заключается его изобретение. Многого она не поняла, но главную суть уловила: у самого устья Невы ставятся конденсаторы огромной энергии, каждый в 50 тысяч лошадиных сил. Эти конденсаторы будут способны во всякое время создать искусственное движение воздуха, противоборствующее балтийским ветрам.

Малявина с благоговением взглянула на сидящего перед нею человека. Но Бородуля уже не слушал ее. Он снова погрузился в работу.

 

Его биография

Однажды Малявина сказала ему:

— Расскажите мне вашу жизнь! Я ведь ничего о вас не знаю. Где вы родились? Как вы стали профессором?

— Я такой же профессор, как вы! — сказал он. — Все мое образование — кухонное.

— Кухонное?

— Да. Моя мать была кухаркой у мадам Кирпиченко, а я слизывал с тарелок объедки. Вот и все мое образование.

— А потом вы поступили в гимназию?

— Вот моя гимназия! — сказал Бородуля, потрясая в воздухе «Занимательной физикой».

— И больше вы нигде не учились? — спросила Малявина.

— Учился! — ответил Бородуля. — Учился в слесарной мастерской на Путиловском, в тюрьме на Шпалерной и окопах на Карпатских позициях.

— Вы были на войне?

— Да, я попал в плен, в лазарет, и познакомился там с Фаффендорфером.

— Фаффен…?

— Дорфером. Это знаменитый австрийский ученый! Как же! Неужели не знаете? Башковитый человек — Фаффендорфер! Мы лежали с ним рядом на койках, и он от нечего делать, от скуки целые дни подряд читал мне лекции по физике и химии. К тому времени я здорово научился говорить по-немецки.

И он опять с ребяческой хвастливостью взглянул на Малявину, после чего произнес какую-то длинную немецкую фразу, чтобы показать, как он хорошо говорит по-немецки.

— А потом? — спросила Малявина.

— А потом я попал в кабалу к этому… к Малатесте дель Бомба.

— К кому? — переспросила Малявина.

Но он не ответил. Он насупился и громко вздохнул. Очевидно, память о Малатесте дель Бомба была для него тягостным бременем.

Правый глаз у него нервно задергался, он махнул рукой. И вдруг захохотал.

— Чему вы смеетесь? — спросила Малявина.

— Здорово я раскокал вчера этих приезжих мошенников! — воскликнул он мальчишеским фальцетом. — Будут они помнить Бородулю!

Так Малявиной и не удалось узнать, каким образом Бородуля попал в кабалу к Малатесте дель Бомба.

 

Предательство

А между тем мистер Брэнч все еще сидит в «Европейской» гостинице и безутешно рыдает над своим спиртуозным молитвенником. Неужели он так и не найдет Бородулю?

Вдруг в комнату входит сладко улыбающийся господин с бакенбардами.

Все лицо посетителя испещрено синяками, но каждый синяк выражает нежнейшую симпатию к мистеру Брэнчу.

И, наклонившись к уху мистера Брэнча, он шепчет:

— Я знаю, где найти Бородулю!

Мистер Брэнч вскакивает и горячо пожимает посетителю руку.

— Где же, где же Бородуля? Говорите скорее!

Посетитель вынимает из жилетного кармана бумажку и подает ее мистеру Брэнчу. На бумажке четко написано: «Лахта, Болотная улица, дом Сиволайнена».

Мистер Брэнч горячо благодарит посетителя.

— Но, пожалуйста, чтоб ни одна душа! — говорит посетитель. — Это только для вас. По дружбе… Я раздобыл этот адрес за четыреста двадцать долларов.

Мистер Брэнч достает бумажник и щедро награждает незнакомца.

Через десять минут он в вагоне Приморской железной дороги, а еще через десять минут — на тихой, занесенной снегом Лахте.

К изумлению мистера Брэнча, вместе с ним из вагона выбежало пять или шесть иностранцев, у каждого из них была бумажка с тем же адресом и каждый из них стал торопливо расспрашивать, где находится дом Сиволайненов.

В испуге глядели жители Лахты на этих людей и шарахались в разные стороны.

Мистер Брэнч отстал. Проклятый чемодан! Зачем он взял с собою чемодан! Не нужно было брать чемодана!

Скоро мистер Брэнч совсем отстал.

Пройдя шагов двести, он так утомился, что бросил чемодан у дороги и в изнеможении сел на него.

Был ясный морозный день. Начинала светить луна. Мистер Брэнч сидел и курил. А потом вынул из чемодана свой алкогольный молитвенник и набожно приложился к нему.

Вдруг он увидел, что по пустынной дороге бежит какой-то дикий человек и отчаянно машет руками, как бы отбиваясь от пчелиного роя.

Человек подбежал ближе и оказался Луи Сан-Бернаром. Лицо у него было так перекошено, словно он проглотил по ошибке динамитный снаряд, который сейчас же взорвется.

За Бернаром скакал фон Граббе, размахивая руками, как мельница, и ежеминутно приседая под каждым кустом.

Бешеным быком налетел он на мистера Брэнча, отшвырнул его в сторону и, молниеносно распахнув чемодан, сунул туда голову по самые плечи, словно спасая ее от смертельной опасности.

Его примеру последовали все остальные.

С изумлением смотрел на них ошарашенный мистер Брэнч. И в самом деле, не странно ли? — четыре человека стоят на коленях вокруг одного чемодана и суют головы внутрь, и бегут неизвестно куда! Издали кажется, что это бежит сам чемодан — восьминогий.

По чемодану барабанит дробь, будто кто-то невидимый сыплет на него целые тонны гороха.

А сзади никем не замеченный идет Бородуля и, толкая перед собой на салазках какой-то незамысловатый снаряд, вроде самой простой маслобойки, заливается отчаянным хохотом.

Рядом с ним — на лыжах — Екатерина Малявина.

— Что вы с ними сделали? — спросила Екатерина Малявина, когда он перестал хохотать.

— Вздор! — сказал он. — Детская забава! Это у меня называется «Персональный град номер восемь».

 

Неожиданный гость

Изобретение Бородули приближалось к концу. Он сидел, не разгибаясь, за столом и исписывал десятки страниц длинными и сложными формулами, в которые Малявина вглядывалась с почтительной нежностью.

В этот день ему было худо. Когда на следующее утро силы понемногу вернулись к нему, он, лежа в постели, произнес еле слышно:

— ГУТИВ!

Малявина не поняла.

— О чем вы говорите?

— Губернское Управление Туч и Ветров.

А потом взял Малявину за руку и сказал, улыбаясь:

— Только ради этого я и живу. Дайте только мне довести до конца мои опыты, и мы нынче же весною… вместе с вами… да… мы покажем Европе величайшее чудо, какого она еще никогда не видела: миллионы свободных и счастливых работников, для которых труд не проклятие, а радость. Пусть только овладеют они моим изобретением…

Но тут он остановился, потому что в дверь постучали.

Малявина открыла дверь и тихо вскрикнула: в комнату вошел Лейтес.

Он вошел не один, а с целой толпой вооруженных людей.

— Всякое сопротивление излишне! — сказал он торжественно. — Нам известно, кто вы такой. Вы — Иван Бородуля. У меня есть предписание произвести в вашем доме самый тщательный обыск.

Бородуля приподнялся на постели.

— Вы слишком рано пришли, — сказал он. — Я еще не кончил моего изобретения.

— Боюсь, что мы пришли слишком поздно! — мрачно отозвался Лейтес.

Судя по тому ордеру, который был предъявлен Бородуле, его обвиняли в целом ряде преступлений против Союза Советских Республик.

— О, как вы ошибаетесь! — сказала Малявина. — Уверяю вас, что нет человека, который был бы больше предан нашему новому строю.

— Здесь не место говорить об этом, — холодно прервал ее Лейтес. — Ваши показания будут выслушаны нами потом. А теперь, к сожалению, я принужден взять под стражу и вас.

Странно сказать, но Бородуля был очень обрадован, когда услышал, что вместе с ним арестована Екатерина Малявина.

— Вот и хорошо! — сказал он.

Все посмотрели на него с удивлением.

А через минуту он произнес еще более загадочную фразу:

— Вы напрасно защищаете меня, Екатерина Сергеевна. Я действительно во многом виноват.

 

Нумизматы

В Японии, в городишке Хирошиме, тихо и скромно собрался съезд нумизматов.

Что такое нумизматы — вы знаете: коллекционеры монет, обтерханные старички, профессора, готовые всю душу отдать за какую-нибудь облезлую афинскую драхму или за израильский шекель времен Маккавеев. Сами они бедны, как последние нищие, но в сухопарых чемоданчиках у них есть коробочки, а в коробочках вата, а в вате — бронзовые, серебряные, золотые кружочки с изображением Митридатов и Цезарей. По целым дням не расстаются они со своими сокровищами и не замечают, что на кончиках их сизых носов то и дело возникают светлые, прозрачные капельки, которые нет-нет да и падают на Митридатов и Цезарей.

Все они заядлые холостяки, мизантропы, не держат прислуги, столуются в гнусных харчевнях и по целым месяцам не меняют белья.

Но нет! Нумизматы, которые съехались в Хирошиму на всемирный Нумизматический съезд, оказались совершенно не похожи на тех, с которыми вы были знакомы доселе!

Кулаки здоровенные! Спины могучие! Зубы из самого чистого золота!

На открытии съезда виконт Шабукири приветствовал делегатов цветистой и затейливой речью. Потом встал сэр Джон Пудл-Лайт и сказал…

Словом, все было, как всегда в таких случаях. Но когда нумизматы остались одни, когда гости и газетные корреспонденты разъехались, вся зала огласилась дружным хохотом, и тысячи оскаленных зубов ярким светом озарили всю залу.

Хохотал Пудл-Лайт, хохотал Малатеста дель Бомба, хохотал виконт Шабукири, хохотали нумизматы Малафеев, Маклаков и Милашкин.

Вдруг Малатеста дель Бомба схватил графин и швырнул его в стену.

— Долой импотентов, страдающих разжижением мозга! Пора заняться настоящим делом. Я предлагаю себя в председатели! Кто не согласен, может откусить себе голову!

Читатель уже догадался, что под видом нумизматов в Хирошиму съехались фашисты всех стран. И все они с восторженным хохотом слушали ураганную речь Малатесты дель Бомба.

— Нас называют акулами! — кричал Малатеста дель Бомба. — Да, мы акулы, и да здравствует наш аппетит! Мы проглотили Европу, мы проглотили Америку, мы проглотили весь мир…

Ураганная речь продолжалась более часа. Все чувствовали себя триумфаторами. Но вдруг Малатеста дель Бомба скорбно поник головой и сказал тихим, страдальческим шепотом:

— Но мы не проглотили Россию.

Все мгновенно перестали хохотать. Спины сгорбились, глаза потускнели, на лбах появились морщины.

— Россия — наш единственный враг! — продолжал Малатеста дель Бомба. — И горе нам, если она победит!

— Горе!.. Горе!.. — пронеслось по рядам.

— Приближаются последние сроки! — вновь закричал Малатеста дель Бомба. — Завтра будет поздно! Да! Поздно! Потому что Россия растет с каждым часом. И у нас есть жуткий показатель ее зловещего роста. Имя ему — УРОЖАЙ.

— Урожай! Урожай! — унылым эхом пронеслось по рядам. — В России опять урожай.

— Да, в России опять урожай! — подхватил Малатеста дель Бомба и яростным жестом вырвал черную прядь своих великолепных волос. — Один урожай за другим! А вы помните, что сказал наш незабвенный Скотини: «Дайте России четыре урожая подряд, и она станет самой могучей державой под солнцем!»

— Что же делать? — завопили все.

— Не хныкать, а бороться! — закричал Малатеста дель Бомба. — Долой импотентов, страдающих разжижением мозга! Мы должны бороться с урожаем.

— Но это невозможно!

— Возможно!

Тут встал генерал Цыганеску и сказал, что у него есть отличное средство для борьбы с этим ужасным несчастьем.

— Блокада? — спросил чей-то голос.

— Нет!

— Интервенция?

— Нет!

— Что же? Говорите скорей!

— Бородуля! — сказал Цыганеску.

— Какая бородуля? О чем вы говорите? Мы не знаем никакой бородули!

Цыганеску объяснил в двух словах, что Бородуля — это фамилия одного его русского друга, который находится ныне в Швейцарии, что этот друг изобрел очень остроумный снаряд для управления ветрами и тучами, и что при помощи этого снаряда можно в ближайшую же весну похитить в любом хлебородном районе России все тучи.

— И не дать России дождя?

— Да! Ни одной капли дождя!

— И вызвать в ней засуху?

— Да! Засуху, голод и мор!

— Браво! Браво! Ура! Подавайте сюда Бородулю!

— Но, — замялся Цыганеску, — изобретение еще не доведено до конца. Изобретатель — простой украинский крестьянин, лишенный каких бы то ни было средств. Для окончания работы ему необходимо…

— Сколько? Сколько?

Цыганеску замялся…

Но тут встал председатель Клана и с достоинством заявил, что для борьбы с благосостоянием Советской России его Клан не остановится ни перед какими издержками.

— Ура! — закричали все. — Да здравствует Кэй-Кэй-Кэй!

Это было год тому назад. Теперь даже самому недогадливому из наших читателей ясно, каким образом Бородуля очутился в России и какова была ужасная миссия, возложенная на него нумизматами.

 

Суд идет

Все это оказалось до мельчайших подробностей известно т. Лейтесу.

Лейтес с самого начала разгадал, что Бородуля — слепое орудие в руках у врагов революции.

Улики, собранные т. Лейтесом, были неотразимы и грозны. Бородуля даже не пытался оправдываться. Он вообще был раздавлен: на допросах только плакал, как маленький, и, утирая глаза кулаком, бессвязно лепетал что-то жалкое.

Нечего и говорить, что весь город стремился попасть в зал суда. Толпа запрудила набережную.

Ненависть к Бородуле в последнее время дошла до невероятных пределов.

— Что его, собаку, судить! — злобно кричали в толпе. — Головою в Фонтанку — и кончено!

Хорошо, что часовые повели его задворками. Иначе не миновать бы ему самосуда!

Зато Ян Шельмовский был введен в зал суда по-парадному. Он гордо выступал среди конвойных, словно король среди свиты и, благосклонно взирая на толпу любопытных, разглаживал свои бакенбарды.

Суд тянулся долго: две недели.

В течение всего этого времени Бородуля, бледный, несчастный, взлохмаченный, сидел на скамье подсудимых, не смея поднять глаз на толпу, осматривавшую его с отвращением.

— Чует, что за такие дела не похвалят! — говорили в толпе.

И действительно, чуть только заговорил прокурор, все поняли, что Бородуле не будет пощады.

Прокурор задыхался от гнева.

— Много я видел бесчеловечных злодеев, — пронзительно выкрикнул он. — Они подкалывали ножами родных матерей, они взрывали динамитом поезда, наполненные мирными жителями, но такого изверга, как Иван Бородуля, я еще никогда не видел и, надеюсь, никогда не увижу!

— Верно! Верно! — подхватила толпа.

— Страшно подумать, — продолжал прокурор, — что было бы с нами и с нашей страной, если бы осуществились преступные замыслы этого ученого изверга. Выжженные нивы и пастбища!.. Иссохшие женские груди, не дающие ни капли молока умирающим от голода младенцам!.. Околевшие свиньи, коровы и лошади!.. Холера, сыпняк, поедание человеческих трупов… Вот чего добивался этот «великий ученый», вот зачем приехал он в родную страну!

— Верно! Верно! — закричала толпа.

 

Не виновен!

Но вскоре выяснилось, что Бородуля не виновен ни в чем. Правда, он прибыл на родину с самыми ужасными замыслами, но ни одного не привел в исполнение, так как тотчас же по приезде увидел, что наша молодая республика совсем не такова, какой ее малевали черносотенцы за границей. Он сразу влюбился в нее, и понемногу ему стало понятно, какую позорную роль хотели навязать ему враги его родины, посылая его похитить ее урожай. Он немедленно порвал с ними всякие связи. Они преследовали его, словно свора ищеек, но он, скрывшись от них в кладбищенском склепе, целые месяцы работал над усовершенствованием своего изобретения для блага Советской республики.

— Не в тюрьму мы должны сажать Бородулю! — воскликнул защищающий его правозаступник. — Мы должны низко поклониться ему от лица всех трудящихся и поблагодарить его за верную службу, просить, чтобы он передал в руки советских крестьян всю свою власть над стихиями.

 

Погода — земледельцу!

Бородуля — наш! Бородуля — с нами! Нам, нам передал он свою дивную власть над тучами, туманами, ветрами и волнами!

Радуйтесь, крестьяне Советской земли! Научная организация погоды даст вам такой урожай, о каком вы никогда и не мечтали.

Раскрывайте же пошире закрома и амбары! Побольше заготовляйте мешков для зерна! Хватит ли у вас сеялок? Хватит ли тракторов? Стройте, стройте новые мельницы! Потому что уже в ближайшее лето бородулизация погоды даст вам миллионы пудов ржи, ячменя и пшеницы.

И какое счастье для вас, что вы — крестьяне Советской земли!

Если бы Бородуля отдал свое изобретение в руки какого-нибудь другого правительства, его изобретение стало бы новым орудием для эксплуатации трудящихся. Им завладела бы небольшая кучка биржевых аферистов и стала бы для своих коммерческих выгод устраивать такую погоду, какая нужна в этот день той или иной капиталистической шайке.

Крупные аграрии отняли бы у малоземельных крестьян всю необходимую для урожая погоду — и тем скорее привели бы страну к разорению.

Только у нас рабоче-крестьянская власть могла грозно сказать этим темным дельцам:

— Руки прочь от погоды!

И провести в жизнь великие лозунги.

— Погода — земледельцу!

— Разверстка погоды должна быть предоставлена пахарю!

 

Недовольные

Да, пахарю, и больше никому!

Ибо лишь тогда процветает государство, когда в нем распоряжаться погодой будут крестьяне — и только они.

Вначале это было усвоено далеко не всеми советскими гражданами.

К Бородуле то и дело являлись какие-то хитроумные люди и сладким шепотом искушали его отклониться от этого строгого принципа.

Не дальше как вчера к нему в его рабочий кабинет вошел какой-то чернобородый мужчина и сказал односложно:

— Трум!

— Не понимаю.

Мужчина взглянул на него с сожалением.

— Самое русское слово. Его, извините, всякий молокосос понимает.

— А что оно значит?

— Трест Уличных Мороженщиков! Трум!

— Вот оно что! — радостно протянул Бородуля. — Я очень люблю мороженое.

Увидя на лице Бородули улыбку, чернобородый зашептал скороговоркой:

— Нельзя ли нам градусов восемь накинуть? Чтобы публика, извините, взопрела…

— Взопрела? Почему? Для чего?

— Для мороженого. Публика, если взопреет, очень даже обожает мороженое. Нам бы градусов восемь, и мы на одном только сливочном заработали бы червей пятьдесят.

Бородуля понял. Мороженщики ради своих барышей желают отнять у крестьян то тепло, которое необходимо для посевов.

— Не могу! — сказал он. — Не могу!

— Если не можете восемь, ну дайте хоть семь… ну хоть шесть!

— Не могу! — отвечал Бородуля.

— Ну хоть пять!

— И опять не могу! — отвечал Бородуля.

И он молча указал представителю Трума на висящий в комнате плакат: «Погода — деревне!»

Представитель Трума нахлобучил картуз и ушел, сердито стуча сапогами.

А к Бородуле, скользя по паркету, влетели толпою стройные и румяные юноши и сказали, улыбаясь во весь рот:

— За что вы нас, товарищ, обижаете? Чем мы перед вами виноваты?

— Что такое?

— Мы — ленинградский союз конькобежцев. Завтра у нас состязание. А лед на катке, как кисель!

— Как кисель? Чего же вы хотите?

— Нам бы три градуса ниже нуля! Иначе все наше состязание — к чертям!

— Я сам люблю кататься на коньках, — улыбаясь, сказал Бородуля. — И на лыжах… Но…

И он указал на плакат.

Конькобежцы в одно мгновение исчезли.

А потом пришли меховщики. Они были очень напуганы.

— Что же это будет? Куда же мы денемся? Камень на шею — да в воду?

— О чем вы говорите? — спросил Бородуля.

— Известно о чем! Плакали наши каракули!

Оказалось, что в городе ходят упорные слухи, будто правительство намерено в ближайшее же время превратить Ленинград в Евпаторию, а ленинградскую погоду отодвинуть подальше на север.

— Тогда нашему делу — каюк, — мрачно говорили меховщики. — Потому что если Ленинград — Евпатория, тут не только шубу, а и штаны с себя снимешь.

— Успокойтесь! — сказал Бородуля. — Насколько мне известно, такой проект еще не возбуждался.

Меховщики вздохнули с облегчением.

 

На пути к ГУТИВу

Вскоре после оправдания Бородули в Москве открылся съезд агрономов.

О, как неистово захлопали заскорузлые руки, когда председательствующий, открывая съезд, сказал:

— Здесь среди нас находится наш гениальный самоучка Бородуля.

Бородуля встал и хотел сказать несколько слов, но, чуть толпа увидела его, аплодисменты снова загремели с такой оглушительной силой, что, казалось, в залу ворвался океан.

Тысячи благодарных и любящих глаз загорелись восторгом.

Бородуля открыл рот и хотел что-то сказать, но от волнения залепетал, как потерянный:

— Я… Вы… Мы… Мы вместе… Мы такую… Мы так…

И улыбнулся беспомощной детской улыбкой, словно собираясь заплакать.

Эта улыбка очаровала толпу. Все зааплодировали так, что, казалось, люстра сорвется.

— Милый!.. Милый!.. Милый!.. — шептала, сама того не замечая, Малявина. Она сидела за колонной на хорах, и глаза ее тихо светились.

Съезд агрономов энергично взялся за работу.

Работа предстояла колоссальная: нужно было взять на учет атмосферные осадки страны и разверстать их между всеми губерниями.

К работе были привлечены наиболее выдающиеся профессора сельскохозяйственных ВУЗов.

Под их руководством представители каждой губернии устанавливали, сколько для данной губернии требуется атмосферных осадков, чтобы обеспечить наивысший урожай, причем для каждой волости устанавливался наиболее рациональный порядок дождливых и ведренных дней.

Разработанные таким образом все таблицы и схемы были разосланы по земотделам для подробного рассмотрения их самими крестьянами.

Если крестьяне одобряли предложенную им разверстку погоды, эта разверстка утверждалась правительством и считалась обязательной для данной губернии.

Ею должен был руководиться местный ГУТИВ. Под страхом суровой кары заведующие ГУТИВАМи не имели права ни на йоту изменять по своему усмотрению предписанную законом погоду.

Строгие наказания угрожали и тем, кто заменял погоду в интересах городских обитателей.

Ведь для деревни та или иная погода есть вопрос жизни и смерти, а для города это прихоть, от которой легко отказаться.

Все сознательные граждане понимали, что рационализация погоды в деревне означает быстрое обогащение всей страны. Ибо когда у крестьянина урожай, у рабочего есть и работа, и хлеб.

Только при таком мудром отношении к делу можно было извлечь максимальную выгоду из научной организации погоды.

На съезде научную организацию погоды именовали для краткости НОП. Один орган четко формулировал общую мысль:

— Для города НОТ! Для деревни НОП!

Эта фраза сделалась крылатой. Все газеты подхватили ее.

Работа съезда захватила Бородулю. С утра до ночи заседал он во всевозможных комиссиях. Наконец 28 марта в Москве на Волхонке состоялось открытие первого центрального ГУТИВА.

Очень был польщен Бородуля, когда, подъехав на обтерханных дрожках к этому огромному белому зданию, он увидел на его фронтоне золоченую надпись, ярко сверкающую под лучами весеннего солнца:

ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ

ТУЧ И ВЕТРОВ

имени ИВАНА БОРОДУЛИ

— Видишь, — сказал он извозчику. — Там написано Иван Бородуля. А Иван Бородуля — я!

— Надо бы, барин, прибавить, — отозвался извозчик. — Сами видели, какая дорога.

 

Центральный ГУТИВ

Бородулю встретили восторженно. Лучшие ораторы в целом ряде речей осветили великое значение его изобретения. Прекрасную речь от имени Академии наук сказал академик С. Ф. Ольденбург:

— После того как погода подчинится Госплану, крестьянин будет обеспечен урожаем на тысячу лет вперед. Неурожайные годы отойдут в область предания. ГУТИВы и трактора так преобразят его жизнь, что отныне он быстрыми шагами пойдет к просвещению в творческой культурной работе.

— Верно! Правильно! — кричал Бородуля.

Он был страшно взволнован и вел себя весьма несолидно. Перебегал с места на место, хлопал в ладоши, открыто радовался каждой похвале — так и расплывался в улыбке, когда произносили его имя.

А когда Общество Любителей Архангельской флоры поднесло ему почетную золотую медаль, где была выбита надпись

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

— он гордо взял эту медаль и повесил себе на шею.

Замечательно, что в этих несолидных поступках не было и тени шутовства. Они были естественны, как поступки ребенка. Это чудесно почуяла наполнившая зал молодежь, которая никому не простила бы кокетства и фальши.

Когда Бородуля в ответ на одну приветственную речь откровенно сказал: «Мне очень приятно, что я такой знаменитый», все засмеялись безо всякой иронии.

Вообще чествование вышло на славу. Аудитория загудела от радости, когда встал один даровитый поэт и продекламировал такие стихи:

— Чудесно! — сказал Бородуля. — Я только не понимаю, какая такая замбога…

— Замбог — заместитель бога! — закричала толпа. Бородуля приосанился и важно поправил медаль.

В эту минуту он чувствовал себя новым Саваофом.