Теперь, когда мы чуть-чуть отгребли от Чехова весь мусор заскорузлых полуправд и неправд, скопившихся за восемьдесят лет вокруг его имени, мы можем своими глазами, по-новому, свободные от всякой рутины, вглядеться в его гениальное творчество.
I
Хотя на поверхностный взгляд Чехов кажется одним из наиболее ясных, простых и общедоступных писателей, расшифровать его подлинные мысли и образы оказалось непосильной задачей для критиков четырех поколений.
Уже та разноголосица, какую вызывало в печати почти каждое новое произведение Чехова, показывает, как многосмыс-ленна, сложна и трудна кажущаяся его простота.
«Двадцать лет непонимания» - лучшее заглавие для статей и рецензий о Чехове, печатавшихся в современной ему журналистике.
Не много знает история литературы более вопиющих ошибок, чем те, какие были допущены критиками в оценке чеховских рассказов и пьес.
Грубейшая из этих ошибок, самая тупая и злая, возникла еще во второй половине восьмидесятых годов, едва только Чехов появился в печати со своими первыми книгами.
В пору моей юности эта ошибка была уже давнишним шаблоном, повторяющимся, как узор на обоях, во множестве га-;i«`Tiio-журнальных статей.
Об этой-то ошибке мне и хочется напомнить теперь, так как, опровергая ее, мы лучше всего уясним себе подлинную Правду о художнических методах Чехова, о самом существе его поэтики, о тех кажущихся простыми, но на деле сложнейших приемах, которые с новаторской смелостью он применял в сво-vmтиорчестве.
()шибка эта заключается в следующем.
Как и всякий великий писатель, Чехов был мелиоратором жизни. Он не просто описывал жизнь, но жаждал переделать ее, чтобы она стала умнее, человечнее, радостнее. Но его художнические методы были так сложны и тонки, рассчитаны на такую изощренную чуткость читателя, что многие - особенно люди предыдущей эпохи, из так называемого поколения «отцов», - не только не поняли, куда зовет, чему учит и что проповедует Чехов, но именно вследствие неумения читать его книги, вследствие непривычки к его новаторским методам вообразили, будто он вообще ничего не проповедует, никуда не зовет, ничему не учит, ни на что не жалуется, ничего не желает.
Все его взволнованное и горячее творчество показалось им праздною игрою таланта, постыдно равнодушного к скорбям и тревогам людей, уводящего читателя прочь от борьбы, в область самоцельного искусства.
Удивительна эта массовая слепота его критиков! Из всех беллетристов своего поколения Чехов был самым воинствующим и чаще других ополчался против зол и неправд окружающей жизни. Между тем влиятельнейший критик эпохи счел себя вправе назвать его «бесчеловечным писателем», которому будто бы «все едино, что человек, что тень, что колокольчик, что самоубийца». На всю Россию прозвучали тогда звонкие и хлесткие строки, напечатанные в самой распространенной либеральной газете:
«Господин Чехов… не живет в своих произведениях, а так себе гуляет мимо жизни и гуляючи ухватит то одно, то другое»… «Господин Чехов с холодною кровью пописывает, а читатель с холодною кровью почитывает»1.
Это обвинение в постыдном равнодушии к людям, как нарочно, было предъявлено Чехову в то самое время, когда он, кашляя, трясся в убогой тележке по сибирским колеям и ухабам, чтобы помочь сахалинским отверженным.
Автор этой статьи, знаменитый народник Николай Константинович Михайловский, на протяжении пятнадцати лет третировал Чехова как поверхностного, безыдейного писателя, который будто бы только и делает, что «беспечно сидит на берегу житейского моря» и, «вытаскивая из него штуку за шту 1 Русские ведомости. 1890. № 104. кой, одна другой забавнее», с беззаботным весельем озирает окружающую пошлость, а если зовет куда-нибудь своих современников, то лишь к серенькому заурядному быту и обывательскому тусклому житью. В чеховском «Иванове» критик увидел борьбу с героическими идеалами прошлого, «идеализацию отсутствия идеалов», от которого «плесневеет душа».
Михайловский в ту пору был властителем дум большинства передовой интеллигенции. Его отзывы почтительно подхватывались всей столичной и провинциальной прогрессивной печатью, и стоило ему сказать слово о каком-нибудь литературном явлении, уже множество его учеников и приверженцев на все лады повторяли его приговор в своих газетных и журнальных статейках.
То же произошло с первыми его статьями о Чехове. В качестве подголоска выступил раньше других критик Михаил Протопопов, невыносимо бойкий, развязный писатель, почему-то присвоивший себе почетную роль блюстителя старых заветов. С нагловатою своею бурсацкою грубостью он так и заявил в «Русской мысли», что если в своих повестях и рассказах Чехов не зовет ни к каким идеалам, то это происходит потому, что «в доме повешенного не говорят о веревке». По словам Протопопова, никаких идеалов у Чехова нет, во всем, что он пишет, «полное отсутствие верховной цели», «примирение с жизнью, но не в высшем, а в вульгарном ее значении, - примирение с процессом, а не с идеалом жизни».
Вскоре таким же обвинителем Чехова выступил и Петр 11('|·цов, впоследствии ярый пропагандист символизма и мистики, а в ту пору правоверный народник.
Его статья о Чехове, «Изъяны творчества», повторила, как послушное эхо, все тот же приговор Михайловского.
«Чехову как писателю, - говорил П. Перцов, рабски копируй статейку своего принципала, - действительно все равно - колокольчики звенят, человека ли убили, шампанское ли пьют и in кто-нибудь ни за что ни про что в тюрьму попал. Все это дли него безразличные и отдельные (?) явления». .')ти дружные отзывы вполне выражали общее мнение о Чехове тогдашних либеральных кругов. В те же годы беллетрист Л.И. Эртель, автор известного романа «Гарденины», в ПИСЬме к В. А. Гольцеву писал мимоходом, как о чем-то бесспор ном, не подлежащем сомнению, - о «культе нравственного безразличия» у Чехова.
Об этом говорили ему прямо в лицо. Бездарный беллетрист Ф.Ф. Тищенко, «человек с громадным самомнением», пришел однажды к нему в номер гостиницы, разбудил его и - сообщает Чехов - «стал отчитывать меня за то, что у меня нет идей» (17,196).
Старый поэт-петрашевец А.Н. Плещеев, сердечно привязавшийся к Чехову, в одном из писем к нему говорил:
«Вас обвиняют в том, что в Ваших произведениях не видно Ваших симпатий и антипатий. Иные, впрочем, приписывают это желанию быть объективным, намеренной сдержанности, другие же индифферентизму, безучастию» (14, 518).
И даже в девятисотых годах, когда Чехов уже написал свои лучшие книги и жить ему оставалось всего лишь несколько месяцев, позднейший подголосок Михайловского, его истолкователь, ученик и последователь Н.С. Русанов напечатал в журнале учителя, как бы подводя итог всем суждениям о Чехове, что Чехов - писатель без чести и совести, так как ему, Чехову, будто бы и прежде была малодоступна нравственная оценка человеческих действий, а впоследствии, под влиянием неблагоприятных условий, она у него «окончательно атрофировалась и превратилась в аморальность».
Так и было напечатано черным по белому: «Чехов - писатель глубоко аморальный; он живет с своими созданиями действительно по ту сторону добра и зла»1.
Аморальность Чехова, по уверению журнала, дошла до того, что он уже не способен понять, что подло и что благородно. Нравственный калека, урод, у которого от долгого бездействия совершенно атрофировалась совесть.
Этими бесстыжими словами поздние эпигоны народничества проводили Чехова в могилу.
1 Русское богатство. 1902. № 1. Н.С. Русанов напечатал статью под своим обычным псевдонимом В.Г. Подарский. Помню, как мне, молодому читателю, было горько видеть эти оскорбительные нападки на Чехова в журнале, которым руководил (наряду с Н.К. Михайловским) В.Г. Короленко. Впоследствии, когда я познакомился с Владимиром Галактионовичем, он объяснил мне, что в «Русском богатстве» он заведовал лишь беллетристикой, а публицистика и критика были в ведении Н.К. Михайловского. Статья Русанова шла по отделу публицистики. v
Даже через десять лет после смерти Чехова в «Энциклопедическом словаре» Ф. Павленкова, пользовавшемся в ту пору огромным успехом среди широких читательских масс, напечатана все та же оскорбительно-лживая формула, преследовавшая Чехова всю жизнь.
«Отсутствие определенного миросозерцания, определенных требований и взглядов - вот отличительные стороны творчества Чехова». Павленков - идейный издатель Герцена, Писарева, Шелгунова, Решетникова, Глеба Успенского - принадлежал к тому же «поколению отцов», что и Николай Михайловский, и безыдейность Чехова была для него аксиомой.
Но для нас, тогдашней молодежи, Чехов был совершенно иным, и мне памятно то чувство обиды и боли, какое вызывали ВО мне, обыкновеннейшем провинциальном подростке, все эти многолетние нападки на Чехова, порою принимавшие характер хорошо организованной травли.
Теперь даже странно вспомнить, что был в его жизни период, когда он был объявлен в печати клеветником на народ, бросающим в него отвратительной грязью. Я живо помню те взрывы негодования и ярости, которые были вызваны его «Мужиками». Для этого существовало немало причин, и одна из них - далеко не I юследняя - заключается в том, что он как художник всецело по-магался на свою гениальную живопись, на язык своих динамических образов, в которых он и воплощал свой жизнеутверждающий пафос и одушевляющую, его веру в народ, а критики и читатели, еще не усвоившие его сложных новаторских методов, не привыкшие к его сдержанной, якобы бесстрастной, якобы эпической речи, требовали от него деклараций, публицистических Ювунгов, где были бы обнажены его авторские оценки людей и событий. Этого он не делал почти никогда, так как у него, повторяю, вся ставка была на его многоговорящие образы.
Вообще грубость, разнузданность, наглость и даже свире-I к )CTi· критических суждений о нем кажется теперь невероятной.
«Такие рассказы, - говорилось в одной из тогдашних рецен-ЙСЙ, например, как «Разговор с собакой», «Егерь», «Сонная одурь», «Кухарка женится», «Репетитор», «Надлежащие меры» и многие другие, - похожи скорее на полубред какой-то или 1 и итк ·ш I ю ради болтовни об ужаснейшем вздоре, нежели на мало-M· ПЪСКИ отчетливое изложение осмысленной фабулы. Конечно, подобного сорта творчество дается легко, но и век его не простирается дольше однодневной (!) жизни на газетных столбцах»'.
Можно себе представить, какой жгучий стыд испытал бы автор этой позорной рецензии, если бы теперь, через восемьдесят лет после появления ее в печати, встал из своей всеми забытой могилы и увидел, что те «полубредовые» произведения Чехова, которым он сулил скоропостижную смерть, живут и сейчас полнокровною жизнью, окруженные всемирным почетом и славою, а «полубредовыми» оказались его строки о Чехове и «однодневкой» оказался он сам.
Не менее оскорбительны были те отзывы, которые Чехову пришлось прочитать о своем бессмертном рассказе «Дуэль»:
«Фальшью, даже пошлостью веет на нас от всего конца повести»2.
«Жидкость сюжета производит особенно комическое впечатление, когда автор желает придать своим людишкам значение социальных типов»3.
Для вас это только история, далекое, давно забытое прошлое, но я, современник Чехова, был свидетелем всех этих тупых кривотолков и переживал их, повторяю, как личную боль.