#img_4.jpeg
Алла возвратилась домой в половине двенадцатого. Совсем рано, ее не хотели отпускать, но она-то знала, что мама разволнуется и будет п р е д о с т е р е г а т ь. Мама всегда предостерегает, потому что у нее г о р ь к и й о п ы т.
Алла отперла дверь квадратным ключом (сосед-слесарь специально на заводе сделал) и пошла по длинному, совсем темному коридору, только из-под некоторых дверей выползали языки света. Алла шла уверенно, не спотыкаясь на неожиданных в ровном коридоре ступеньках, сторонилась корыт и сундуков. Она чувствовала препятствия в темноте, как летучая мышь. Из-под двери их комнаты свет совсем не выбивался, потому что еще отец обил двери клеенкой: он по вечерам чертил дома, и ему мешали коммунальные звуки.
Мама шила за обеденным столом. Она уже полгода увлекалась кройкой и шитьем, заранее радуясь предстоящей экономии на портнихах. Пока что на портнихах выходил убыток, потому что за переделку испорченного они брали дороже, но зато у мамы появилось занятие по вечерам.
Алла тихонько сняла пальто, повесила на гвоздь за шкафом. Мама молчала. «Сейчас будет», — подумала Алла. Она подошла к своему столу. Неэкономно горела лампа, и на пустой середине стола, ярко освещенное, лежало письмо. Письмо от отца! Алла сразу узнала по почерку.
— Будешь есть что-нибудь?
— Нет, я сыта.
— Тебе письмо, видала?
— Да.
— Кажется, от папы?
— Да.
Мама вздохнула. Она всегда вздыхала, когда приходили письма о т т у д а.
Алла не могла читать при матери. Она переоделась, потому что в платье не было карманов, а в халате были, сунула письмо в карман, минуты две лишних повозилась в комнате, чтобы мама не догадалась, зачем она выходит, и выскользнула. На кухне никого не было. Алла надорвала конверт, внутри оказалась маленькая записка:
«Дорогой Чертик! Буду 28-го в командировке, целую,твой Ближайший Предок».
Это значило, что отец приедет завтра «Стрелой» (он ездит только «Стрелой») и завтра же вечером уедет (он всегда бывает только один день).
Алла вернулась в комнату. Она старалась двигаться медленно и печально: приезд отца, она чувствовала, был запретной радостью.
— Когда тебе завтра вставать?
Алла покраснела.
— В семь.
Теперь мама окончательно догадается, что о н завтра приезжает: занятия кончились и Алле не надо было рано вставать.
— Яичницу тебе поджарить?
Не догадалась: ведь, когда приезжает отец, они идут завтракать в гостиницу. Или хочет уточнить?
— Я уйду без завтрака.
— Что за новости! Тебе надо поправляться.
— Завтра приезжает… папа.
— А-а… Тогда ложись скорей. А то будет вид бледный, скажет, смотрю за тобой плохо.
Ночью Алла несколько раз просыпалась и все взглядывала на свои часики — она их нарочно не сняла. За окном посветлело, а на часах тянулась ночь. Мама ворочалась, и Алла старалась скорей заснуть снова.
Наконец она проснулась без десяти семь. На противоположной стене солнце — погода за них.
Алла подбежала в рубашке к зеркалу. От ночных беспокойств лицо помялось. Она знала свою нежную кожу и испугалась, что до встречи с отцом пятна не отойдут.
В ванную стояла очередь. Первым стоял футболист Юрка, в которого она была влюблена в третьем классе. Алла решила, что ради праздника можно целиком не мыться (она боялась холодной воды, но заставляла себя обтираться для закалки), и, поглубже запахнув халатик, прошла мимо Юрки в кухню к раковине. От мытья она похорошела, а когда прическа получилась с первого раза, окончательно утвердилась, что день должен выйти счастливым.
— Уже идешь?
— Да.
— Передай папе привет от меня.
— Да.
Алла точно знала, что не передаст: они с отцом никогда о матери не вспоминали.
— Да, чуть не забыла! Я хочу пианино продать. Ты спроси папу, как он смотрит.
— Спрошу, если хочешь. — Алла знала, что не спросит. — Только зачем?
— Его пианино, он купил, тебя учить хотел. И вообще без мужчины такие дела не делаются. Ты спроси, какую цену потребовать, а то меня в два счета обведут: увидят, что женщина.
— Можно оценщика позвать.
— Если тебе трудно, то и не спрашивай!
— Мне нетрудно.
— Ну иди, иди, опоздаешь. Желаю весело время провести… Аппарат возьмешь?
Алла хорошо фотографировала, на выставках во Дворце пионеров выставлялась.
— Возьму.
— Сними его получше, ладно? В профиль, я особенно люблю в профиль.
Когда Алла вышла на платформу, на «московском времени» светилось «08.09» — шесть минут оставалось. Как всегда, было немноголюдно и чинно: дежурный в красной фуражке разговаривал с несколькими железнодорожниками, прогуливались два-три милиционера, с достоинством ожидали культурного вида встречающие. За три минуты стали подтягиваться носильщики.
На «московском времени» только выскочила тринадцатая минута, а «Стрела» уже показалась у конца платформы. Она подкатывалась медленно и бесшумно. Алла не могла отвести глаз от темно-красных вагонов: они выглядели роскошно.
Алла не знала номера вагона и потому ждала у третьего: первые три в «Стреле» — жесткие, а отец ездил в мягком, м е ж д у н а р о д н о м, как говорила мама.
Мимо шел поток приезжих — почти все мужчины, почти все в рубашках с галстуками. Алла была им по грудь или по плечи, она боялась пропустить, боялась остаться незамеченной, перед глазами мелькали галстуки и подбородки — и она увидела отца, когда тот уже шел улыбаясь прямо на нее.
— Папа!
— Чертик!
Он обнял ее за талию и крепко поцеловал наполовину в щеку, наполовину в губы. А она растерялась, не успела поцеловать сразу, а потом уже было неуместно. И не объяснять же, что она очень хотела поцеловать, да прозевала момент.
— Ну как она?
Подразумевалась она — жизнь.
— Ты же знаешь: аттестат на носу.
— Страшно?
— Как подумаю спокойно, так и не боюсь: ведь знаю же. А все-таки боюсь.
— Диалектика у тебя на высоте. Ну, а кроме школы?
Как трудно всегда разговаривать с отцом! «Кроме школы». Он же ничего о ней не знает! И не может знать, потому что и в школе и «кроме школы» она каждую минуту чувствует свое одиночество без него, но сказать этого нельзя. А что тогда можно? Что она уже целый год ходит в театры и в гости с Сашей Менделеевым? Тоже нельзя. Потому что ни о чем т а к о м она не может говорить с отцом, не может, раз он никогда не заговаривает сам ни о маме и о том, что у них произошло, ни о жизни в теперешней семье. Если бы заговорил, исчезла бы запретность темы — тогда бы словно рухнула между ними стеклянная стена и они могли бы говорить обо всем. А так… Не рассказывать же, что вчера встретила Таньку с новой прической, об этом можно говорить, если видишься каждый день.
— Кроме школы фотографирую, как всегда. Я тебе недавно посылала несколько снимков.
— Мне понравилось кое-что: мост на закате, двор сверху. Аппарат у тебя хороший?
«ФЭД» у нее был старый, разболтанный, да и многие сильные объективы к нему не подходили. Алле очень хотелось «Зоркий-11» или «Зенит-5». И стоило сказать: «Плохой аппарат» — ко дню рождения был бы «Зоркий-11». Но вышло бы, что она попросила подарок, что она любит отца ради подарков.
— Вот он: обычный «ФЭД». Вполне работает. Сниму тебя сегодня.
Пусть сам догадывается, если хочет.
Пауза. Алла торопливо придумывала, что бы еще рассказать.
— А я из Ташкента недавно, — без всякой связи сказал отец. — Грандиозный плов нам был выдан! Главный конструктор зазвал к себе, переоделся в восточное и самолично пошел резать барашка.
— Я тоже люблю плов… Ты на один день приехал?
— Да. Завтра технический совет в министерстве.
Они подошли к «Европейской». В киоске около гостиницы отец купил «Юманите». Он еще и по-английски умел, и по-польски!
Гостиница была как бы продолжением «Стрелы». У подъезда стояли длинные финские автобусы, в холл сносили мягкие заграничные чемоданы. А Алла никогда дальше Зеленогорска не отъезжала.
Они сели в кафе у самой стойки. Алла старалась выглядеть нелюбопытной и непринужденной, чтобы подумали, будто она каждый день завтракает среди иностранцев, гастролеров и необычайно вежливых официантов. Чтобы не вертеться по сторонам, она разглядывала солонку, хотя в солонке не было ничего интересного. Отец занялся газетой.
— Смотри-ка, что пишут: американка собирается через Атлантический океан плыть.
— На плоту?
— Нет, натурально, вплавь. Кстати! Я тебе с Кубы купальник привез. Могу вручить немедленно, если гарантируешь, что не станешь примерять тут же.
Алла взвесила на руке пакетик — невесомый — и осталась в нетерпении и удивлении. Она очень любила подарки, хотя и стеснялась на них напрашиваться.
— Спасибо большое. — Из-за той же стеснительности она не умела горячо благодарить. — А я как раз собиралась покупать. Ты и на Кубе был?
— Я тебе не рассказывал разве? Три недели. Вот смотри: в этом небоскребе я жил. Шестнадцатый этаж, третье окно от угла слева.
Алла взяла глянцевую открытку.
— Море какое синее!
— Их министр устроил нам рыбалку в стиле Хемингуэя. Вышли на рассвете в залив, летающие рыбки сигают. Закинули крюк как от подводного крана, леска в палец толщиной. И вытащили настоящую Рыбу. Меч — семьдесят четыре сантиметра. Хорошо, что на катере лебедка имеется. Подлинный меч теперь у нас дома в столовой.
Официант подал счет: два семьдесят. Увидела бы мама такую с у м м у! Отец протянул трешку, официант важно загремел мелочью, отец едва заметно махнул пальцами, и тот мгновенно растворился в воздухе.
Они встали и пошли к выходу. Отец вел Аллу, как взрослую даму, и ей казалось, что женщины ей завидуют.
Чтобы попасть на стоянку такси, нужно было перейти Невский под землей. Но отец огляделся, не обнаружил милиционера и повел Аллу поверху. Она шла и совсем не боялась, хотя обычно робела перед любыми запретами: сегодня за все отвечал он.
— До чего не люблю метро и его подобий, ты бы знала! Это уже старость: стараюсь не лезть под землю раньше времени.
Алла не нашлась что ответить.
Они сели в такси. Отец по привычке рядом с шофером, Алла одна сзади. Шофер, конечно, сразу догадался, что никакая она не дама, а просто дочка или даже племянница.
Такси подъехало к дому. Алла вышла. Отец до отказа спустил стекло.
— Я, как вернусь, сразу позвоню. Будешь дома?
— Да, весь день дома.
— И давай рванем куда-нибудь в Пушкин, а? Погода прямо на экспорт.
— Давай рванем.
— Договорились.
Отец уехал. Алла поднялась к себе. В коридоре ей пришлось зажечь свет, иначе казалось, что вот-вот свергнется на голову неведомое, новое, только что повешенное корыто. Комната была заперта: мама у себя в библиотеке до вечера — ну и хорошо.
В руках Алла держала невесомый пакетик. Ах да, подарок! Она развернула и застыла в недоумении: такого купальника она не видела даже в кино, такой мог только присниться — черный с желтыми подпалинами, точно выкроен из тигровой шкуры. Если показать маме, обязательно скажет, что т а к а я в е щ ь м о ж е т п о с т а в и т ь в р и с к о в а н н о е п о л о ж е н и е. Тут Алла подумала, что своей Н. Р. отец, наверное, привез что-нибудь в этом же роде. Н. Р. — теперешняя жена отца, Нина Романовна. Мать никогда не называет ее по имени, а всегда говорит: т а ж е н щ и н а. А Алла придумала сокращение Н. Р. — за безличными, точно алгебра, буквами легче забыть, что рядом с отцом незнакомая женщина, наверняка красивая и коварная.
Алла ни разу в жизни не видела Н. Р. — и потому, что боялась встречи с той, и потому, что боялась оскорбить мать малейшим сношением с той. И вот теперь, если они с Н. Р. случайно окажутся на одном пляже в одинаковых тигровых купальниках, все подумают, что мать и дочь.
Полагалось бы заниматься, раз экзамен через три дня, но невозможно было портить себе этот день! Алла взяла фантастический роман и весь день читала. Она больше всего любила читать про непохожую жизнь.
В половине пятого вернулась из своей библиотеки мама. После работы она, как всегда, была усталая и сутулая, н а б е г а л а с ь т а к, ч т о н о г и н е в о л о ч а т с я.
— Встретила папу?
— Да.
— Как он выглядит?
— Хорошо.
— Еще не поседел?
— Нет.
— Привет ему мой передала?
— Да.
— А он что?
— Тоже тебе передал.
— Спасибо, хоть привет. Давай обедать.
Алла надеялась пообедать с отцом в ресторане. Но если он поздно освободится, будет стыдно перед мамой сидеть и ждать, точно забытая. Так что она поела для виду, но так, чтобы место на всякий случай осталось.
— Что папа интересного рассказывал?
— Ничего особенного. Рассказывал, что на Кубе был.
— Вот видишь! Везет ему. Я тоже когда-то мечтала свет повидать… Один он ездил или с той?
— Не знаю.
— Наверное, с той. Та случая не упустит!.. Папа одобряет, что ты собираешься в педагогический?
— Я ему не говорила.
— А сам не спросил?
— Нет.
— Странно. Обязательно посоветуйся. Нельзя такое дело без него решать.
— Я еще могу про педагогический передумать.
— Мы же с тобой все обсудили! И разве тебя куда-нибудь в другую сторону тянет?
— Нет, ни в какую не тянет.
— Вот видишь.
— Зачем же тогда советоваться, раз и так все ясно? Вдруг он отговаривать начнет?
— Он — другое дело. Он и отсоветует, и посоветует, а ты сама не знаешь, чего хочешь.
Мать доела, встала, достала из сумки кулек с пятнами красного сока.
— На третье тебе: первая клубника в этом году.
Первая клубника стоила, конечно, н е и м о в е р н о дорого. Такие д е л и к а т е с ы предназначались одной Алле. Когда-то Алла всегда предлагала матери половину, но та упорно отказывалась, и Алла перестала предлагать. Тем более что, если такую каплю делить, обеим ничего не достанется.
— Дай мне одну ягодку попробовать.
Алла поспешно протянула самую большую.
— Нет, поменьше. Вкуснятина.
— Бери еще.
— Нет-нет, что ты! Я просто вкус вспомнить. Вот подешевеет, тогда.
После обеда мать улеглась. Она подняла ноги на валик, взяла газету.
— Ты знаешь Анну Васильевну? Она у нас на абонементе работает. Дочь у нее замуж вышла. Ей двадцать три, а он на шесть лет старше. У них комната восемнадцать метров, а он из общежития…
Мать еще долго рассказывала, но Алла дальше не слушала. Она не любила знать неинтересные подробности про незнакомых неинтересных людей.
Потом мать задремала. Во дворе третий раз закрутили Георга Отса. Алла тоже почти спала.
Зазвонил телефон. Алла вскочила и побежала, не успев вдеть ноги в туфли.
— Алло?
— Можно Юру?
— Его нет дома. Он позже приходит.
Теперь начнется! Всех соседей переберут. Самое страшное, если позовут Лидию Филипповну: эта висит на телефоне по часу, отец дозвониться не сможет.
Снова телефон.
— Алло?
— Лидию Филипповну, — приказал злой голос.
— А она… ее нет дома, — соврала Алла и сразу испугалась: если дело откроется, произойдет невиданный скандал, в кухне будет не показаться.
Телефон.
— Алло.
— Это ты? Я подъеду минут через десять. Спускайся.
— Иду!
Теперь пусть зовут кого хотят. А из кухни несся женский бас Лидии Филипповны, еще ничего не знающей про телефон.
Алла высматривала «Волгу», но у парадного шикарно затормозил красный «Москвич», передняя дверца открылась, и вышел отец.
— Скоростной авторалли Ленинград — Пушкин — Ленинград объявляю открытым! Цель ралли спортивно-увеселительная! Девиз: и все-таки колеса вертятся!
Алла засмеялась, но ничего не сказала. Ей хотелось придумать что-нибудь такое же веселое, но ничего не придумалось. Отец распахнул заднюю дверцу, усадил Аллу и сам сел на этот раз рядом.
— Знакомьтесь: Владимир Иванович Берснев, москвичевладелец и мой друг, — Алла, моя почти взрослая дочь.
Алле показалось, что при слове «дочь» Берснев посмотрел с любопытством и сочувствием.
— Уж и завернет всегда ваш папаша: «москвичевладелец»! Очень рад.
Алла протянула москвичевладельцу руку и улыбнулась почти снисходительно; с подчиненными отца у нее так получалось само собой.
— Ну, вперед без страха, но с сомненьем! — сказал отец.
Тронулись. Берснев ехал со скоростью грузовика — берегся. И поговорить при нем нельзя было ни о чем по-настоящему, уж лучше бы казенная машина. До самого поворота к аэропорту все молчали. Первым не выдержал Берснев, поинтересовался почтительно:
— А вы, Алла Сергеевна, что, учитесь еще?
— Учусь. Как раз школу кончаю.
— А дальше куда?
Смешно, что первым об этом спросил москвичевладелец.
— В педагогический поступать буду.
— Дело хорошее, особенно если зарплату прибавят. У меня сын в университете на истфаке, так больше всего боится, что учителем пошлют.
Сколько себя Алла помнила, еще со времен Доктора Айболита и сказок Гауфа, она мечтала путешествовать; любила смотреть в кино слонов и крокодилов — такая смешная! — больше, чем Жана Маре и Марчелло Мастроянни. И сейчас, сидя рядом с отцом в машине, так легко было забыть, что все это через два-три часа кончится, и думать, что впереди Москва, Неаполь, Бомбей…
У входа в парк Берснев лихо осадил. Отец вышел, подал Алле руку. Москвичевладелец полез в мотор.
— Идемте гулять, Владимир Иванович, бросьте копаться!
— Нет, идите вдвоем, Сергей Николаевич, мне смазку посмотреть надо. В ресторане давайте встретимся.
— Давайте встретимся… Вот потому я машину и не держу: неизвестно, кто на ком ездит.
Алла была благодарна Берсневу за тактичность.
Они пошли вдоль дворца. Алла старалась смотреть поверх буднично одетых людей, чтобы казалось, будто они набрели на забытые дворцы погибшей цивилизации.
— Ты действительно собираешься в педагогический?
— Да.
— На какое отделение?
— На иностранные языки. Это даст нейтральную специальность, так что можно будет и переводчицей устроиться. А на других факультетах уж точно от школы не отвертишься.
— Еще поступаешь, а уже рассчитываешь, как от школы отвертеться. Я от тебя раньше никогда про педагогику не слышал.
— Надо же поступать. Техника меня не интересует.
— Если не поступишь?
— Пойду секретарем-машинисткой. Нас же теперь со специальностью выпускают: сто восемьдесят знаков в минуту.
— Очень безрадостно все это звучит. Точно тебя насильно замуж выдают.
— Нет, если поступлю, будет неплохо.
— Ну а о чем ты мечтаешь? По-настоящему мечтаешь, без примерок на реальность и нереальность? Актрисой? Летчицей? Чемпионкой?
Алла никому никогда этого не говорила. Бессмысленно говорить о ночных мечтах, почти снах. Тем более — могут засмеять. Отец засмеет? Если он засмеет!..
— По-настоящему?.. Кинооператором. Только документальным обязательно. Знаешь, как Згуриди, Кармен, Ивенс. Но женщины операторами не бывают.
— Наверняка есть хоть одна. Но так сразу действительно не вспоминается. А если и нет? Была же когда-то первая трактористка! Где этому учат?
— Этому учат только в Москве, во ВГИКе.
— Вот видишь, ты уже разузнала. Туда для приема какие-нибудь особенные условия?
— Не знаю точно. Нужно свои работы представить. Конкурс очень страшный.
— Ясно: Москва — ВГИК — конкурс.
Алле вдруг показалось, что все у нее сбудется! Она знала точно, что это невозможно, но сбудется, если отец захочет. Ведь он единственный волшебник, которого она знала.
— Слушай, Чертик, внимательно: это не утопия. Ты соберешь свои лучшие снимки, они у тебя стоящие, это я тебе не как родственник говорю, пересмотришь негативы, что-то заново отпечатаешь и после экзаменов сразу приедешь к нам. Можно будет даже устроить тебя печатать к нам в кинофотолабораторию. Там классное оборудование, да и люди опытные, посоветуют. Потом ты подаешь работы, держишь экзамены или что там полагается, а дальше два варианта: либо ты сразу поступаешь, тут все ясно, либо ты с первого раза не проходишь, тогда будешь в той же лаборатории работать, это тебе много даст профессионально, и во второй попытке шансы повысятся. Кстати, и с кинотехникой у нас поработаешь. Жить будешь у нас в отдельной комнате. Между прочим, у меня хороший приятель на документальной студии, меч-рыбу вместе из Карибского моря тянули. По-моему, идеальный вариант.
Неужели на самом деле?
— Не верится, но у меня такое чувство, что смогу! У меня выходит, правда? Помнишь, как я ледоход сняла?.. А вдруг там такие зубры поступать приходят, что меня засмеют с моими снимочками…
— Я сначала тебе дома сам конкурс устрою. Такой конкурс, что тамошний тебе школьным жюри покажется… Не робей, Чертик, знаменитостью станешь. Потом знакомые не поверят, что ты моя дочь, скажут — однофамилица. Только ты, пожалуй, фамилию-то сменишь, это быстро делается.
— Мне сейчас надо будет портреты поснимать. А то все пейзаж, пейзаж. Есть у меня один: мама со слезинкой… Ой, а мама?
— Что — мама?
— Как же она останется? Я же не могу ее бросить.
Вот и все…
— Что ж делать, Чертик, раз такой институт только в Москве. Ну а если бы вы в деревне жили, ты бы совсем никуда не поступала?
Алла молчала. Она не пыталась придумывать никаких доводов. Она просто видела, как мама сидит за столом и даже не плачет.
— Решайся, Чертик! Нельзя же всю жизнь себе ломать.
Алла заплакала. Слезы делали ее совсем некрасивой, она знала это и плакала еще сильнее. Отец обнял ее за плечи и усадил на скамейку.
— Почему ты не хочешь?
— Как я… скажу?
— Так и скажешь. Все равно не сейчас, так позже вам расставаться: кончишь педагогический и ушлют тебя в Псковскую область; или за лейтенанта выйдешь, он тебя на Камчатку увезет. А так хоть с пользой расстанешься.
— Как ты не понимаешь! Это совсем другое! Это значит, я ее бросаю. Она не выдержит одна!
— Неужели она сама не хочет тебе счастья?
— Она только этого и хочет!
Если бы мать стала удерживать и упрашивать! Тогда было бы легче, тогда можно бросить в лицо: «Ты не хочешь моего счастья!» Кричать, топать ногами… Но Алла слишком знала мать: она будет плакать по ночам, а днем покупать д е л и к а т е с ы. Самое трудное — бить лежачего.
— Чертик, ты же сама мечтаешь!
— Не надо меня уговаривать! Я в сто раз больше тебя хочу!!
— До слез, довел, — послышался пьяный голос. — Небось жениться девчонке обещал, а теперь в кусты? Дело мужское. А она сама виновата: не допускай себя.
Должно быть, отец сделал угрожающее движение, потому что пьяный забормотал извинительно и исчез.
— Ты уже взрослая, должна сама решать.
— Все решено! Все что хочешь решено! Решить легче всего! Не могу я к ней подойти и сказать: оставайся одна… Нельзя ее второй раз бросать! Пусть это глупо, но не могу! Я ее, может, ненавидеть за это буду, но не могу!
— Что за жизнь получится, если ты станешь молчать и тихо ненавидеть. Хочешь, я пойду и сам ей скажу? Я ее уговорю.
За что она такая раздвоенная?! Кто просил мать в с е м ж е р т в о в а т ь ради нее?! Разве Алла виновата, что мать в с ю ж и з н ь е й п о с в я т и л а?! Вышла бы снова замуж, как все просто было бы!
— Честное слово, она поймет. Я буду очень убедительным. Я умею быть убедительным.
— Она на все согласится и без уговоров… но нельзя!
— Ты себе внушила, что нельзя.
— Нельзя! Нельзя! Нельзя!!
Отец больше не уговаривал. Он обнимал ее за плечи и тихонько качал.
— Нина Романовна давно с тобой хочет познакомиться. Она тебе привет передавала.
— Передай ты тоже… от меня.
— Вытри глаза. Потом напишешь в мемуарах: «Моя кинокарьера началась горьким плачем». Вот и улыбнулась. Одна улыбка стоит тарелки самых чистых слез. Ужинать хочешь?
— Хочу.
Москвичевладелец успел удачно распорядиться, так что стол сверкал и ломился. Владимир Иванович отодвигал стулья, потирал руки и деликатно не замечал заплаканных глаз дочери своего высокого друга. Отец преувеличенно оживился.
— Ого! Икра, кажется, совсем свежая. Наверняка ее здесь облизывают, прежде чем подать. Знакомый кинооператор, с которым я на Кубе был, рассказывал, как он снимал хронику в устье Оби, там живут ханты! Эти ребята бьют осетра, и у них, понятно, полно икры. Даже оленей кормят. Он сиял сенсационный кадр: олень закусывает зернистой икрой. При монтаже это, правда, выкинули.
Алла не хотела, а улыбнулась.
Обратный путь прошел в молчании. Отец снова обнял Аллу за плечи, и так они просидели всю дорогу. Это действовало хуже всяких уговоров.
На вокзал приехали за полчаса до отхода. Берснев сразу распростился. Алла даже пожалела: при нем пошло бы до конца в шутливом тоне, и было бы легче.
Они гуляли по платформе.
— Может, хоть в гости к нам приедешь?
— В гости приеду.
— Будем ждать.
Когда объявили три минуты до отправления, отец обнял ее и поцеловал.
— Пойми главное: нельзя себе изменять. На жалости не проживешь.
Он сел в вагон. Раньше он всегда прыгал на ходу.
Алла смотрела сквозь стекло. Сказать уже ничего нельзя, и в этом немом состоянии было что-то томительно ненужное. Он тоже стоял и смотрел. Жить бы им и правда вместе — даже не для ВГИКа, а так…
Отец вдруг хлопнул себя по лбу и исчез в купе. Через секунду вернулся с листом бумаги, вытащил фломастер, подмигнув, нарисовал на листе прямоугольник экрана, а на нем титры: МИР ГЛАЗАМИ ЖЕНЩИНЫ!
Алла улыбнулась и чуть не заплакала. Но плакать второй раз было бы слишком, и она крепилась. Наверное, у нее вышла мужественная улыбка.
«И женщины глядят из-под руки», — стучалась в голову строчка.
Наконец «Стрела» тронулась…