Михаил Чулаки — писатель нынешнего действующего поколения, того, которое недавно называли поколением сорокалетних и к которому причисляют Р. Киреева, В. Маканина, В. Крупина, А. Кима. Из ленинградцев — А. Житинского, М. Панина, В. Усова… Очень разные это прозаики. И все-таки оказались они в одном и том же культурном слое. Объединила их не литературная школа, а школа времени, подсказавшая идеи, темы, вопросы, героев, жизненные реалии.

Первая книга М. Чулаки «Долгие поиски» вышла в 1979 году. Вторая — «Вечный хлеб», включающая три повести, — в 1984-м. Это — третья. И хоть временной разрыв между книгами довольно велик, в журнальной периодике он печатался с завидной постоянностью. Им опубликован добрый десяток повестей и немало рассказов. И столь же ритмично, чуть ли не по поводу каждой повести, возникали споры, высказывались мнения, порою исключающие друг друга. Споры, может быть, не очень громкие, как негромким кажется голос самого автора и его героев, но заинтересованные и, я бы сказал, несколько смущенные.

На первый взгляд и спорить-то не о чем. Все у М. Чулаки очевидно, договорено и даже разъяснено.

Если есть деревенская проза, то он писатель, безусловно, городской. Его почва — не лес и поле, а улица, подъезд, асфальт. Школа и поликлиника, музей и библиотека, магазины, рынки, мастерские, кинозалы, заводы и конторы, вокзалы и стадионы, трамваи и метро — кровеносная система города, живой и действующий организм, не менее, а в чем-то и более сложный, чем цикл полевых и хозяйственных работ, в которых сельский житель осуществляет свои непосредственные отношения с природой.

Однако задачу свою Чулаки видит не в том, чтобы отделить городскую почву от сельской или рассмотреть ее как нечто сверхприродное. Он стремится включить и своих героев, и их среду — внешне как будто противопоставленную естественному течению бытия — в единый процесс жизнепроявления. И в быту современного большого города, и в системе его коммуникаций, и в технологических новшествах продолжается органическое развитие жизни. Сохраняет М. Чулаки и нравственную проблематику, вытекающую из традиционных взаимоотношений — человек и природа, человек и общество, человек и его дело. Все как будто стоит на своих местах. И все однако не может не тревожить, не заставлять думать, не вызывать на спор.

Отчего так?

Суть в излюбленных героях Чулаки. Они-то как раз и создают состояние напряженности, требующее разрешения. Оказывается, не так-то просто установить гармоническое равновесие в меняющемся мире. Его динамика не всегда совпадает с нравственными потребностями и запросами личности. Или иначе: личность должна проявить незаурядную волю и самостоятельность, чтобы в стандартных ситуациях находить нестандартное творческое решение.

Чулаки часто заостряет вопрос: а если это даже не вполне личность, если это человек, каких много, обыкновенный среди обыкновенных? Ему-то как жить на этой почве?

Один из ответов дан в повести «Прекрасная земля», написанной М. Чулаки ранее.

Окружает ее героя, Ивана Воиновича Зайончонкова, участкового врача, самый заурядный быт. Очереди больных. Домашние вызовы. Капризные соседи. Тонкие стенные перегородки.

Сверх того внутренняя неустроенность. Вечный недостаток времени. Да и собственный безотказный характер доставляет мучения. Если надо помочь, услужить, сделать хоть и маленькое, но доброе дело, Иван Воинович делает его, не считаясь со своими личными интересами и заботами. И терзается, что мягок, что иногда и не следовало бы делать, но все равно делает, не в силах подавить первый благородный порыв.

С некоторой даже душевной неловкостью погружаемся мы в поток мелочей, которые так тягостно переживает Иван Воинович.

Но в том-то и дело, что его глубоко задевают все эти мелочи.

Не может быть он холодным, циничным, равнодушным. Иван Воинович и сам раним, но и на чужую беду отзывчив. В этой отзывчивости и сказывается его сила.

Маленький он человек, наш Зайончонков, случается и смешной, и нелепый, и скучноватый, только и у него есть свой талант — помогать и спасать. И пусть вы гений, вознесшийся над всем мелко житейским, посуду на пункт не сдаете, прокисшего творога не употребляете, только придет ваш роковой час, и, может быть, единственно Иван Воинович найдет совсем незаметную опавшую вену — тут он великий мастер! — введет необходимое лекарство, не считаясь со своим личным временем, не делая вид, что это его не касается. И вы с удивлением поймете, есть же такие люди, которым не безразличен всякий другой человек. Есть люди, которые помогают не по обязанности, не корысти ради, а просто потому, что они такие и другими быть не хотят и не могут.

В книге, которую читатель держит сейчас в руках, Чулаки дает другие варианты ответа все на те же вопросы. Он развивает идеи предыдущих своих произведений.

Повесть «Книга радости — книга печали» — повесть-метафора, повесть-притча о крылатом человеке. Произошло немыслимое: родился человек, способный летать. Человек с крыльями. Одно уже его появление в мире, кажется, способно заставить человечество «задуматься о собственных возможностях», «о дремлющих скрытых силах».

Костя Кудияш — так зовут крылатого человека — звено, сближающее людей и природу, возвращающее теряемое единство человека и мира, человека и его «братьев меньших». Он чувствует и понимает аиста Гаврика, его понимают собаки и дети. Он сродни людям искусства, которые в своей непосредственности и естественности тоже сродни детям. Скульптор Сапата говорит Косте: «Ты — кентавр! Соединяешь два мира: человеческий с природой».

Летая, Костя словно растворяется в природе, и природа, входит в него целиком, предрекая внутреннюю революцию в человеке, которая объединит их в абсолютной гармонии.

Такова мечта, метафора, символ.

Реальное положение крылатого человека при всей его популярности и всемирной славе оказывается двусмысленным и неблагополучным. Его подстреливают браконьеры. Он мечется между людьми и «меньшими братьями», всегда опаздывая сделать доброе дело, помочь, спасти. Перебивают крыло у его друга аиста Гаврика, гибнет собака Кубарик, становится калекой маленькая Света, поверившая в силу объединяющей любви, в пробуждение доброго начала в жестокой и ограниченной Фартушнайке.

Все идет как и шло прежде. Положительный пример Кости слабо действует. Недобрые люди так и остаются недобрыми. Природа и животные страдают от их неразумия и жестокости. Почему так сильно зло? — задает вопрос М. Чулаки. Оттого, что даже один человек способен сделать непоправимое, такое, что не смогут поправить и сто. Причиненное зло часто необратимо.

Крылатый человек у Чулаки, так пластично умеющий растворяться, сочувствовать, сопереживать, интуитивно угадывать, начинает понимать важность поступка, необходимость вмешательства. Злых надо хватать за руки, останавливать, врачевать от подлости и жестокости.

Но призванный сближать и объединять людей и природу на основе взаимопонимания и сотрудничества, он органически не терпит насилия. Применяя же свои внутренние резервы, внушая Фартушнайке чуждые ей понятия вины, сострадания к боли другого человека, он разрушает ее душевный стереотип. Исправление, по существу, оборачивается наказанием, похожим на месть.

Попытка перейти к действию оказывается для Кости роковой. Ему остается только окончательно раствориться в природе, исчезнуть, улетев ввысь, туда, откуда невозможно возвращение. Костя Кудияш заблудился между двумя мирами. У него не хватило сил принять единственную правду, требующую и оправдывающую решительный поступок. К тому же он одинок.

Тут проявилась и сила и слабость Кости. Сила его в том, что, наделенный редкостной чувствительностью, он обостренно воспринимает многие социальные вопросы. Он хорошо видит зло, фальшь, всякое отступление от естественного порядка вещей. Его глубоко задевает формализм воспитания, способный иногда покалечить добрую детскую душу. Особенно болезненно он реагирует на неразумное хозяйствование и просто нравственную неразвитость, наносящие ущерб природе. Он мучается душевной инертностью людей, которые, по его понятиям, немедленно должны сами пересмотреть свою позицию по отношению к другим людям, к природе, к «братьям меньшим» или немедленно приступить к действию, чтобы противостоять любым разрушительным силам, будь то злостное хулиганство или просто попустительство и равнодушие.

Все эти вопросы, имеющие сейчас для нас особую важность, поставлены в повести с большой внутренней заинтересованностью и эмоциональной силой.

Но Костя — лицо все-таки условное, принадлежащее двум мирам, природному и человеческому, «кентавр», — разрешить их не может. Да и требовать от него этого, конечно, нельзя — всякое конкретное решение с его стороны будет иллюзорным, потому что мы имеем здесь дело не столько с реальным психологическим характером, сколько с комплексом социальных и нравственных проблем. Выявить их, подчеркнуть, поставить со всей остротой как раз и помогает фантастическая модель, созданная М. Чулаки. Она побуждает читателя к анализу своих внутренних побуждений и поступков, к активному благоустройству человеческого общежития.

Еще один вариант ответа находим в повести М. Чулаки «Четыре портрета». Речь в ней идет об исправлении жизни искусством.

«А знаешь, что такое искусство? — спрашивает главный герой повести Чулаки «Четыре портрета» художник Андрей Державин и отвечает: — Осуществление желаний!»

Определение, надо сказать, неожиданное. Однако в том философско-художественном истолковании, которое дается в этой повести, вполне истинное. Осуществление желаний — это, по сути, достижение предела своих возможностей. А только так, стремясь к наивысшему, в сущности, недостижимому, и надо делать Искусство, которое для М. Чулаки равно́ непосредственному участию в жизни, ее исправлению!

Державин не сомневается в своем таланте, знает, что он хороший художник. Однако большим успехом не пользуется. О нем говорят, но негромко. Иногда пишут в газетах, но не перехваливают. Картины покупают, но не нарасхват.

Случаются и полосы безденежья, когда приходится брать немилый сердцу заказ. Так и теперь пишет он портрет типа, вызывающего в нем непреодолимое отвращение. Он видит насквозь этого прижимистого и самодовольного рвача из телеателье, решившего и себя ублажить, и выгодно поместить деньги в картину подающего надежды живописца.

Писать отвратительную рожу Реброва невероятно трудно и противно. Но Державин не умеет халтурить. Работая, он испытывает настоящую творческую ярость. Если даже болят зубы, перестает замечать боль. Всегда он выкладывается до конца. «Работа — это когда все забываешь перед мольбертом, она как опьянение, как любовь…»

Эта любовь-работа и заставляет художника написать лучшее, что есть в Реброве. Или даже только возможное. Так что «портрет можно было считать лишь вариацией на тему Реброва. И весьма произвольной вариацией».

Самое неожиданное произошло позже. Через несколько месяцев в мастерскую пришел Ребров, непохожий на прежнего Реброва, но почти в точности повторяющий свой портрет. Влияние портрета оказалось настолько сильным, что изменились не только внешность, но и характер, поведение, интересы Реброва. И что совершенно невероятно, он вылечился от застарелой, не поддающейся лечению язвы.

Необычайный дар Державина — та условность, которая предоставляет Чулаки возможность в форме современной — сродни фантастике — притчи высказать целую систему общих идей и прежде всего свое понимание искусства.

Повесть «Четыре портрета» — откровенно философична и моралистична. В ней явственна проповедническая интонация. И так же, как всегда, плотна материя ежедневности, быта, профессиональных подробностей, создающих иллюзию полной реальности происходящего, чуть ли не сиюминутности действия.

В «Четырех портретах» Чулаки продолжает дуэль воображаемого и реального, которая в иной плоскости происходила и в «Прекрасной земле», и в «Книге радости — книге печали». Портреты, что пишет Державин, не только преображают, но исправляют модель. Совершенствуют ее не украшая, а словно освобождая и извлекая наружу все лучшее, что в ней потаено. И дело оборачивается так, что теперь уже портрет, и шире — искусство, начинает реально преображать личность, приводя ее в соответствие с идеальным образом. Вся пошлость, глупость, мелочность, жадность, все зло самоуничтожаются перед лицом искусства.

Искусство как лекарство, как благодеяние, как исправление нравов, как духовная гигиена — не слишком ли много? Оговорка «избавлять» отдельных людей от жадности, от страха, от ненависти — не слишком ли мало?

Ведь необыкновенный дар Державина — врачевать и исправлять — распространяется лишь на одного человека, именно на портретируемого.

Художнику, упоенному своей необыкновенной способностью, хотелось бы написать чуть ли не всех, то есть исправить, вылечить, облагодетельствовать. Один портрет «Джоконды» Леонардо да Винчи уже около 500 лет исправляет нравы и возвышает души чуть ли не целого человечества. Державину же с его чудесным даром понадобилось бы для этого миллиарды портретов.

Отчего так? Оттого, что действуют они не как искусство.

Один портрет — самого близкого человека, жены художника, — даже «взбунтовался». Увидев себя глазами мужа, она оценила свою красоту, но не пожелала жить по его «замыслу» и освободилась от гипноза. Дух не пожелал подчиниться диктату.

Делая свой последний — четвертый — портрет, портрет гениального физика, которому грозит смерть, Державин уже и исправить в нем ничего не способен. Физик интеллектуально сильнее его, духовно богаче. Державин лишь спасает его от гибели, жертвуя собой. Двойственность наконец исчерпывает себя. Искусство как таковое окончательно устраняется, хотя Державин и продолжает про себя думать, что он великий художник. Все дело в тайне физической расплаты за то здоровье, которое он через портрет передает другим, отнимая его у себя.

Мысль о том, что искусство способно облагораживать, врачевать душу, укреплять человека в его человеческом достоинстве, наконец, что оно выходит за пределы чисто эстетического влияния, работая в практической сфере, сама по себе правильна. Оно, безусловно, вторгается в разные сферы общественного сознания — в философию, социологию, этику… Однако при всем том неизменно возвращается к самому себе, не переставая быть собственно искусством. М. Чулаки написал притчу о великом искусстве, в котором оно роковым образом исчезает, подмененное как явление человеческого духа практической педагогикой и медициной. Чудом врачевания и исправления человеческой природы.

Но такова его идея. Искусство для Чулаки было только поводом, чтобы поразмыслить о совершенствовании самой жизни. Это для него главное.

Повесть «Человек, который не умеет кричать» все о том же — о путях самоосуществления, о мучительной жажде поступка, действия, вмешательства в жизнь, которое и делает человека разумного человеком нравственным, человеком социальным. Только тут Чулаки отбросил условность фантастики. Это, по существу, уже и не повесть, а трактат в форме записок для себя — своего рода дневник, в котором высказываются заветные мысли, приводятся примеры и доказательства в их пользу.

В его центре «принципиальный вопрос: хозяин Я в своем теле, или Я — только жалкий островок сознания, запертый на чердак живущего по своим законам тела?!

Для человека, уважающего себя, ответ один: да, хозяин! Ибо унизительно быть жильцом, снимающим угол на чердаке. Но если Я хозяин в своем теле, Я могу приказывать!»

Автор записок формулирует этот приказ самому себе, определяет главные слагаемые поведения: «воля, бесстрашие, цель». И хотя воля его проявляется в малом и бесстрашие не идет дальше перемены опостылевшей работы на более его удовлетворяющую, цель он ставит великую — достичь бессмертия, очищая свою природу — природу человека — и окружающую среду от тех извращений, которые несут им гибель и разрушение, потому что в идеале и человек и природа изначально бессмертны. Опять же очистить не метафорически, а в реальном действии, защищая, исправляя, совершенствуя.

В этом и состоит главная мысль прозы Чулаки: он призывает к поступку; он жаждет непосредственного, освещенного благородной целью участия в преобразовании человека и мира. И проповедует свою мысль всеми доступными ему средствами: в художественном изображении быта, в фантастике и притче, в прямом публицистическом высказывании.

Это во многом отличает Михаила Чулаки от его сверстников. Он, вникая в прозу жизни, в ее мелочи, в ежедневную суету, открыто ставит общие вопросы, стремится мыслить глобально. И эту коренную свою мысль связывает с практикой героев — их работой, самовоспитанием, поведением.

АДОЛЬФ УРБАН

#img_9.jpeg