С утра Анжелла Степановна суетилась: доставала в бельевой крахмальную салфетку, перемывала парадные чашки, извлекла откуда-то пачку печенья — ждали профессора Белосельского.

И вот наконец послышался старческий умиленный голос.

— Здравствуйте, Анжелла Степановна, здравствуйте, дорогая моя! Как себя чувствуете? Выглядите вы прекрасно. Не много нас, старой гвардии, осталось.

Все в ординаторской заранее встали навстречу. И вот открылась дверь и, сияя, вошел Георгий Владимирович Белосельский — очень высокий (рассказывали, он в молодости был спортсменом, и играл во все игры, и бегал, и плавал — тогда было принято такое совместительство), с седой бетховенской гривой, в черном костюме и при бабочке — он импонировал: родственники больных, если им удавалось с ним побеседовать хоть минуту, всегда оставались в успокаивающей совесть уверенности, что они сделали для своих несчастных близких все, что только в силах человеческих.

Врачей он приветствовал столь же умиленно:

— Здравствуйте, мои дорогие, здравствуйте! Можно к вам, Капитолина Харитоновна?

— Как вы можете спрашивать, Георгий Владимирович!

— Вы хозяйка, вы распоряжаетесь.

Не переставая улыбаться, Георгий Владимирович пожимал всем руки, и только завершив эту церемонию, уселся наконец на свое обычное место за столом Люды, а Люда пересела на диван. Уселись и остальные. Дверь открылась, и торжественно вплыла Анжелла Степановна с подносом, на котором под белоснежной салфеткой покоилась профессорская чашка, и профессорский чайник, и профессорское печенье.

— Спасибо, Анжелла Степановна, спасибо, дорогая!

Казалось, Георгий Владимирович вот-вот прослезится от умиления. Виталию предстояло представлять Веру, может быть, поэтому он был не в духе и профессорские умиления так его раздражали. Вот сейчас прихлопнет ее Белосельский диагнозом — и на всю жизнь. Потому что диагноз одного профессора может отменить только другой профессор, и происходит такое крайне редко. А что сейчас мог Виталий сделать для Веры? Ничего! Не для кого-нибудь, для Веры, и ничего не может сделать.

— Кто сегодня докладывает, Капитолина Харитоновна? У вас всегда интересные случаи.

«Случаи»! Ему Вера — «случай»! Виталий и сам так часто говорил: «Интересный случай», но по отношению к Вере это бесило.

— Сегодня Виталий Сергеевич.

— Прекрасно! Мы вас слушаем, Виталий Сергеевич. Поведайте нам…

— Я еще только два слова, — вмешалась Капитолина. — За эту девочку, Георгий Владимирович, мы все очень переживаем: способная, прекрасно учится, а главное, писаная красавица.

— Конечно, это печально, когда такие девочки болеют. Но что поделаешь, Капитолина Харитоновна, болезнь никого не щадит. Я бы изобразил болезнь с завязанными глазами, как греки изображали Фемиду. Пожалуйста, начинайте, Виталий Сергеевич.

Белосельский заранее сделал скорбно сочувственное лицо и, не меняя выражения, отпил глоток чая.

«Болезнь» в устах профессора — еще один синоним шизофрении. Уже во всем уверен заранее!

Ну чего же делать — Виталий доложил. Постарался выпятить ангины в детстве и ревматическую атаку. Яркие чувственные галлюцинации расписал как мог — все эти предметы, плывущие на успокоительных волнах. Но не мог же он умолчать про симптом отрицательного двойника, про элементы бреда отношения, а это сильно компрометировало диагноз ревматического психоза. Про наследственность сказал, что не отягощена, ведь те мелочи, которые он заметил в матери, вполне могли сойти и за обычную здоровую душевную притупленность.

Георгий Владимирович слушал снисходительно. Было видно, что ему ясны все хитрости Виталия.

— Мать ее у меня плакала, — сказал Георгий Владимирович. (И сюда успела!) — Несчастная женщина! Да, болезнь бьет по голове не только больных, но и их родственников.

«Бьет по голове», — так тоже Георгий Владимирович говорил только про шизофрению.

— Ну что ж, Виталий Сергеевич, покажите нам вашу красавицу.

Увидев Веру, Георгий Владимирович заумилялся уже сверх всякой меры:

— Входите, входите, моя милая! О, я вижу, Капитолина Харитоновна и Виталий Сергеевич не преувеличивали, — действительно красавица! Вы знаете, зачем мы все здесь собрались? Вот и Капитолина Харитоновна, ваша заведующая, и Виталий Сергеевич, ваш лечащий доктор, и я, старик, пришел. Да, и Людмила э-э Николаевна, конечно… Привык я вас, Людочка, по имени, чуть не забыл ваше отчество, вы уж меня простите, старика, вы ведь мне как родная.

— Да что вы, ей-богу, Георгий Владимирович! Мне только приятно.

— Да, так вот, все собрались, чтобы вместе обсудить ваше состояние, посоветоваться, как вас лечить.

«Обсудить», — злился Виталий. Изречет приговор, вот и все обсуждение.

— Вы не против того, чтобы с нами побеседовать?

— Нет, конечно.

— Вот и хорошо. Другие врачи стукают, слушают, на рентген отправляют, а мы только языком. Такая уж у нас разговорная специальность. Так что вы уж не обижайтесь, если я вас снова спрошу то, что у вас здесь наверняка много раз спрашивали. Вот и Капитолина Харитоновна наверняка спрашивала, и Виталий Сергеевич. Ну вот расскажите нам, пожалуйста, Верочка, вы ведь понимаете, что были больны?

— Да, понимаю.

Трудно, наверное, вот так перед всеми врачами, перед этим стариком с бетховенской гривой. Раньше Виталию это не приходило в голову, а сейчас представил себя на месте Веры и почувствовал. А она держится, молодец!

— Очень хорошо! А теперь вы совсем здоровы?

— Чувствую я себя хорошо, но раз еще дают лекарства — значит, не совсем?

— Какая умница вы у нас! Ну, а вот чувствуете вы себя точно так же, как раньше? Или вы стали немножко другой?

— Нет, такая же, как раньше.

Молодец, Вера! Не зря учил!

— Ну что ж, это хорошо. А вот когда была сама болезнь, вы полностью были в тех переживаниях или было ощущение, что это немного инсценировка? Знаете, как бывает: видишь сон, все очень живо, и все-таки где-то понимаешь, что это сон.

Этот вопрос Виталий не предусмотрел. А должен был! Инсценировка — очень скользкая штука, лучше без инсценировок! Вера немного подумала:

— Нет, все было как настоящее. Не думала, что сон.

Опять молодец!

— И чудесно, милая, и чудесно! Ну, а об остальном Виталий Сергеевич чудесно нам рассказал, так что уж не буду вас мучить. Идите, милая, идите, отдыхайте. — И когда закрылась дверь, по инерции с тем же выражением к Виталию: — Ну, и теперь объясните нам ваши соображения, Виталий Сергеевич.

Ну что ж, беседа с Верой позиций Виталия не поколебала. Все-таки бред яркий, чувственный! И выход хороший. Виталий обосновал ревматический психоз. Белосельский слушал и сочувственно кивал — это значило, что его нисколько не убеждает логика докладчика.

Люда коротко сказала, что здесь процесс. Даже и аргументировать не стала, настолько ей все казалось бесспорным.

Капитолина выразила свое «ни то ни се», как сказал однажды про нее покойный профессор Глух из института Бехтерева (язвительный был человек), но в заключение сказала, что каков бы ни был истинный диагноз («истинный диагноз в психиатрии», усмехнулся про себя Виталий), в справке для института следует из гуманности все же на первый случай поставить ревматический психоз.

Ну что ж, все сказали все, что от них ожидалось. Но и Белосельский всегда говорил то, что от него ожидалось, неожиданным человеком он не был. Виталий мог заранее почти дословно записать его речь. Сейчас начнется: «Видите ли какого рода дело… инакобытие и инакомыслие… пути шизофрении неисповедимы…» Кажется, один Георгий Владимирович не замечал, что становится все однообразнее. Даже Люда, ревностная его поклонница, и та называла склеротиком.

— Видите ли какого рода дело, Виталий Сергеевич, вам представляется, что вы нашли причину обсуждаемого заболевания, и вы стараетесь всю картину болезни втиснуть в узкие рамки инфекционного психоза. Само по себе желание отыскать причину похвально и естественно, но для этого вам приходится всю наблюдаемую психопатологию втискивать в некое прокрустово ложе. Посмотрите на основную идею больной, это глобальное представление о захвате целого мира роботами! Это никак не укладывается в наши представления о чувственном бреде, характерном для экзогенных психозов. Это, как говорил Ясперс, инакобытие и инакомыслие! Я знаю, что слыву шизофренистом, что вам бы хотелось большего разнообразия диагнозов, но я смотрю правде в глаза. Картина полиморфна, а где полиморфизм, там шизофрения. Жалко, конечно. Но не складывайте руки, лечите по всем правилам, проведите настоящую большую терапию. А там посмотрим, может, не так все плохо кончится: пути шизофрении неисповедимы. А что касается справки в институт, пишите все что угодно, не портите девочке жизнь. Но имейте в виду, что на самом деле это, к сожалению, шизофрения. Процесс, друзья мои, процесс! Может быть, и на немного измененной почве.

Профессор поднялся, встали и остальные.

— Большое спасибо, дорогие мои! Случай был интересный. Только хочу вам еще сказать, Виталий Сергеевич, что слушать, как вы выступаете, всегда интересно, говорите вы ярко, но вы несколько односторонни. Почитайте Снежневского, меня почитайте, стариков наших почитайте — какие были старики! Я сейчас перечитываю старые работы и вижу, что многое из теперешних новых веяний: формы течения, почва — у них уже описаны. Какие были старики! Богатыри, не мы! Вы же в стенах, где трудился сам Кандинский! А он ох сколько сделал для выделения шизофрении, так что ж нам отрекаться? Читайте стариков, Виталий Сергеевич! Ну спасибо, дорогие, спасибо!

Георгий Владимирович потряс в воздухе сцепленными руками — послал, так сказать, воздушное рукопожатие — еще раз обвел всех умиленным взглядом и вышел. Капитолина налила себе чаю.

— Теперь и мы выпьем. А то при нем неудобно как-то. До чего же хорошо настоящего чая выпить! Для нас никогда так не заварят.

— Конечно, нам из титана, то же что больным, а для Белосельского Анжелла специально цейлонский держит. Ну что, Виталий, получил по мозгам? И чего было умствовать при нем? Ясно же, что процесс. — Как обычно после консультации профессора, Люда была особенно энергична.

— Тебе ясно.

— А тебе нет? Когда такого масштаба бред…

— Да я все знаю про это. Просто мне вообще не ясно, что такое шизофрения.

— Ну знаешь! Зачем же ты тогда работаешь?!

— А тебе все ясно о шизофрении?

— Это демагогия! Что значит «все ясно»? Все не бывает ясно! С гриппом тоже не все ясно, иначе бы не шли через год эпидемии. Но достаточно и известно. Мы тут практики, к нам каждый день больных везут. А сказать «мне не ясно» и сложить ручки — это не позиция!

— Я же не складываю. Но и сознаю границы наших знаний. Это у Мольера, да? Один врач говорит, что все от влажности организма, а другой, что все от сухости. Так и о нас будут вспоминать.

— Ой, скажешь тоже! Даже и спорить с тобой нечего!

— Вот и не надо! — обрадовалась Капитолина. — Перестаньте, девочки, мальчики. Вы все равно сейчас проблем не решите, ведь правда? Правда! Виталий Сергеевич правильно сказал: он же не складывает руки. Нужно работать, назначить лечение, а остальное все фантазии! Пейте лучше чай. А с завтрашнего дня начинаем Сахаровой инсулин. Как раз в инсулиновой место есть.

Собственно, все прошло хорошо: официальный диагноз у Веры благополучный. А в остальном — не станет же Вере хуже от слов Белосельского! Хуже стало самому Виталию: ему и раньше не слишком верилось в ревматический психоз, а после консультации стало верить еще труднее. Потому что хоть и легко шаржировать Георгия Владимировича с его застывшими словечками, но нюх у него собачий, никуда не денешься. Невольно вспомнился знаменитый случай: машина ехала по мосту через Неву, кто-то выскочил под колеса, шофер резко свернул, пробил ограду и свалился в воду. Здоровый парень, сумел выскочить из кабины, поплыл, а дело осенью, вода ледяная. В общем, когда его вытащили, он уже кричал и смеялся. Причина налицо, бурный психоз, и, конечно, все поставили реактивный. А Белосельский — нет, это шизофрения! И доводов толковых не мог привести, говорил: «Что-то мне не нравится, какая-то в нем затушеванность…» Эта «затушеванность» сразу вошла в анекдоты. А через два года уже никто не сомневался: типичнейшая шизофрения, как говорят, ядерная. Так ведь у Веры ее масштабный бред, довод как-никак, а там ничего, чистая интуиция! Трудно ему не верить, хоть он и старый склеротик!

А инсулин — инсулин все же задерживает развитие. Не всегда, конечно. Но все же в нем самый большой шанс. Значит, надо шанс использовать, ведь так? А что против инсулина? Да, тяжелое лечение. Да, от него полнеют. Так неужели, если Вера пополнеет, если убудет от ее красоты, она перестанет быть дорога Виталию?! Начать инсулин — это значит посмотреть правде в глаза. Пусть тяжелой правде. А удовольствоваться теперешним улучшением, выписать — это трусливо спрятать голову и понадеяться на авось.

Капитолина Харитоновна допила чай и принялась за работу: стала рассматривать список больных по палатам. Список этот велся на куске пластика, так что было очень удобно: написанные карандашом фамилии легко стирались, и при частых довольно переселениях больных не нужно было переписывать весь.

— Та-ак, значит, Сахарову я пишу в инсулиновую, так?

— Да-да, конечно.

— Где она у вас? Не вижу. А, уже вывели в четвертую. Ну в четвертую мы ее вернем после инсулина. А чего у вас Пугачева в первой? Разве у нее строгий надзор?

— Нет. Просто шумит часто по ночам, с Либих задирается. А так сестры смотрят, ночью не выпускают.

— Нет, Виталий Сергеевич, это не годится! Если кто придет посмотрит списки: Пугачева в надзорке и Пугачева ходит за обедом! Это неприлично.

— Пусть ходит. Ей полезно размяться.

— Я же не против! Но не надо ее держать в первой. Давайте так: положим в коридоре недалеко от первой: и не будет в палате, и на глазах сестры, если начнет шуметь ночью! Кто там еще из ваших? Меньшикова.

— Она сама туда просится, в других боится.

— Какая-то она бесперспективная. Виталий Сергеевич. Или надо ее в конце концов как-то выписывать, или в Кащенко, если совсем хроническая.

В больнице Кащенко, за городом, лежали хроники.

— Так уж несколько раз вроде лучше, двигаем к выписке — и опять. У нее бред никогда не проходит, только приглушается.

— Все-таки попробуйте еще, жалко в Кащенко. Может быть, сменить лекарство? На трифтазине она не пойдет?

— Попробовать можно.

— Попробуйте, Виталий Сергеевич, попробуйте. Прокопович… Это у которой бред против матери?

— Не бред, у нее личностное. Я ее в первые дни подержал, теперь выведу.

— Вот видите! Сразу у нас надзорка расчистится. Надо активнее, Виталий Сергеевич. А если бы я не стала смотреть сейчас? Особенно с Пугачевой: ходит за обедом и лежит в надзорке! Да за это нам любая комиссия!

Зазвонил телефон.

— Да? Слушаю!.. Виталий Сергеевич, это из проходной, там мать вашей Прокопович просится. Легка на помине.

— Пусть идет.

— Разбалуем мы их. Надо чтобы ходили в приемные часы! — И в трубку: — Пропустите уж.

Виталий обреченно вышел к матери Прокопович.

Конечно, плохое отношение Прокопович к матери было болезненным, чего стоили одни рассуждения о том, что и работать она не может из-за того, что мать ее давит! Но в то же время и мамаша ее не клад, пожалуй, Виталий не встречал женщины более нудной. Нудность пропитывала ее, так что самые обычные фразы в ее устах наводили тоску. Даже когда она не плакала, выражение ее лица осыпалось плачущим.

— Виталий Сергеевич, дорогой, на вас только и надежда. Только на вас! Подумайте, она вчера на посещении ко мне не вышла!

— Я же вас сразу предупреждал, что пока вам лучше не настаивать. Своими попытками вы только раздражаете ее. Поймите, она больна, а при болезни уговорами не поможешь.

— Но как же так? Ну болезнь. Но я же мать!

— Болезнь не делает исключения для родственников.

— Конечно. Но ведь совсем не вышла к матери! Я пришла, принесла, а она не вышла.

— Я же вам объясняю, — терпеливо повторил Виталий, — это потому, что она больна. И если у вас нет других дел ко мне…

— Виталий Сергеевич, дорогой, голубчик! Позовите ее! Пусть при вас! Я с ней поговорю! Я ей скажу!

— Сколько ж вам объяснять: вы ее только раздражаете сейчас.

— Ну как же так? При вас! Она же вас уважает! Вы ей тоже скажете! Господи, с нею и здоровому терпения не хватает!

— Хорошо, я ее спрошу. Но если не захочет, вы сразу уйдете.

— Спасибо, Виталий Сергеевич, спасибо, голубчик! Я только на вас надеюсь!

Виталий зашел в ординаторскую и позвонил оттуда сестрам, чтобы привели Прокопович. Оказалось, она в саду. Ну вот, гонять за нею кого-нибудь в сад из-за нудной мамаши!

— Значит, приведите из сада, — приказал он холодно.

Могли бы и не говорить ему про сад: раз он просит, надо без лишних разговоров привести.

Прокопович вошла в тамбур, на мать не взглянула, сразу подошла к Виталию.

— Женечка! — вскрикнула мать. — Это же я! Что же ты?

Прокопович не обернулась.

— Я так и знала, Виталий Сергеевич, что из-за нее. Хорошо гуляла, погода сегодня, вдруг уводят. Даже прогулку должна испортить, даже погоду! И чего ходит? Ключ, небось, не отдает! Пусть ключ отдаст. И напрасно ходит, все равно говорить не буду! Так и знала, что придет, так и знала, что весь день испортит! Я вам написала Виталий Сергеевич. Вам, а не ей. И если еще придет, вы меня не зовите, перечитайте письмо и все. Вот. И я пойду, хорошо?

Виталий кивнул сопровождавшей Прокопович симпатичной Алле.

— Женечка! — крикнула вдогонку мать.

Та не обернулась. Захлопнулась дверь.

— Вот так. Я же вам говорил!

— Что же это, Виталий Сергеевич?! Как же?!

— Я же вам объясняю: болезнь.

— А что она пишет? Покажите, что она пишет!

— Сейчас прочитаю, подождите. Это все-таки мне написано.

— Но как же! Я же мать!

— Сначала я прочитаю.

Крупные буквы, энергичные. Видно, что написано разом, в порыве.

«К ней я больше не выйду. Я выйду отсюда сама или вообще не выйду. Мне надоело жить с людьми и быть отгороженной от них стеной и говорить с ними на разных языках. Все мои лучшие дела, к которым она прикасается, на которые трачу свои силы — она портит. Я человек, я взрослый самостоятельный человек. А не даешь мне той любви, которая нужна мне для жизни и борьбы, то и уходи от меня. А не уходишь, так я сама уйду. К ней я больше не выйду. Все. Когда я выйду отсюда из больницы одна, весь мир мне покажется в новом радостном гнете. Дышать будет легче. Пора наконец оборвать эту зарвавшуюся женщину и дать ей отпор, человеку, который ни разу за свою жизнь волю не проявил, во всем жизненном своем пути положился на «тетю Катю». Ни разу я не слышала от нее доброго слова о других людях, кроме как восхваление этой пресловутой «тети Кати». А я знаю, что люди могут быть и плохие, и хорошие, и я хочу жить с людьми, чтобы хорошей быть с хорошими и давать сильный отпор всем вредным. Яне хочу жить с человеком, который никогда ни в чем мне не помог. Сколько молодых людей у меня было, а хоть бы об одном из них она со стороны замолвила хоть одно доброе слово. Ведь со стороны виднее. Нет, не хочет она мне добра. А я это знаю по себе. Я до прошлого года еще никому не пожелала добра, не была доброй, просто не знала, что это такое. Пусть бы она испытала и узнала то, что сейчас знаю я. А узнала я и дружбу, и силу людей, и их доброту, и их стать. Не хочу жить с этой женщиной!»

Виталий стоял потрясенный. Ни разу еще он не встречал такого точного и мучительного выражении чувства разлада с миром! Да, это и есть шизофрения.

Но у Веры другая форма! Вера такой не будет! Не должна быть! Если Виталий все время будет с нею, будет следить за ее состоянием! Нет-нет, Вера такой не будет!

— Виталий Сергеевич, так что же вам Женечка пишет?

— Все то же, к сожалению, что не хочет вас видеть. Так что подождите. Постараемся лечить.

— Но вы вылечите ее? Я вас как мать прошу!

— Лечим, как можем, просите не просите. А гарантий никаких дать не можем, вы уже знаете, надеюсь.

Да, никаких гарантий… Никому…