Сама Вера, когда очнулась, конечно, не поняла, что с нею случилось. Но соседки по палате рассказали. Да и так было ясно, что что-то случилось, раз ей прекратили инсулин и перевели в четвертую палату. Виталий Сергеевич объяснил, что в припадке нет ничего страшного, что припадками тоже лечат, вызывая их электричеством. Вера и сама чувствовала себя хорошо, и все-таки было не совсем приятно думать, что она билась в судорогах, как однажды та больная в надзорке (Вера и имени ее не знала), и особенно, что Виталий Сергеевич видел ее судороги. Конечно, он врач, он привык, и все-таки лучше бы не видел!

В маленькой четвертой палате — то, о чем мечтала все время мама, и чему сама Вера давно уже не придавала особого значения — напротив стояла кровать Меньшиковой. Женщине явно за сорок, но все ее звали Галей, так она и Вере представилась, по Вере трудно было называть ее по имени, и потому она старалась обходиться без обращения. Веру перевели в четвертую вечером, и когда она несколько раз просыпалась за ночь, каждый раз видела, что Меньшикова не спит и смотрит на нее. Было неприятно. Вера уже не боялась здешних больных, поэтому не испугалась и пристального взгляда Меньшиковой, но было неприятно.

На другой день с утра шел дождь, и Вера сидела на своей кровати, читала. На случай, если придет Виталий Сергеевич, лежал наготове Фаллада, которого она никак не могла домучать, а на самом деле Вера читала дурацкий безымянный детектив, самой было стыдно, что ей интересно такое чтиво.

— Читаешь?

Это Меньшикова подошла. Подкралась неслышно — тоже неприятно.

— Читаю, а что еще делать, — вежливо ответила Вера. Вежливо, но холодновато: вовсе ей не хотелось заводить с Меньшиковой разговоры. Но та не обратила внимания на холодность ответа или не почувствовала такой тонкости?

— А мне ничего читать не хочется. Там в книгах все о других, а какое мне дело. О себе надо думать, чего о других. О себе много надо обдумывать.

— Все время о себе скучно.

— Хм. Кому как… Учишься, небось?

— Да, учусь.

— Вот и я выучилась в свое время. Книжек этих прочла! Не веришь? Диссертацию защитила, кандидат исторических наук. Не веришь?

Вера не верила, но не решилась сказать вслух, промолчала.

— Вижу, что не веришь. И красавицей была вроде тебя. На Дальний Восток в экспедиции ездила, а теперь Пряжка мой дом, а вы в нем гости незваные.

«Заговаривается», с каким-то непонятным облегчением подумала Вера, «и про диссертацию тоже».

— Прямо из экспедиции сюда первый раз привезли. Три месяца побыла, потом год дома. И так себя хорошо чувствовала, будто и не болела. Бывало, вспомню здешних чудачек, посмеюсь только. А потом снова сюда, уже на полгода. И пошло. От красоты одно воспоминание, и насовсем здесь поселилась. Так давно поселилась, что уже хозяйкой стала. А ко мне все гостей незваных везут, и всех принять нужно. Другого дома уже не будет, Виталий Сергеевич никогда не выпустит. Или он влюбился, или только притворяется врачом. Ходит, улыбается, а на самом деле злой, не хочет мне дать без Пряжки пожить. А зарезать здесь тоже могут. Ты ему не верь. Да, все без разницы: верь не верь, все равно станешь такой, как я. Читай пока, потом не захочется!

Вера понадеялась, что Меньшикова теперь отойдет, но та приблизила голову и заговорила шепотом:

— О себе надо обдумывать! Я все обдумала, все поняла! Потому что какая была — и красавица, и умница, а не осталось ничего, в этом паршивом доме хозяйка. Ничего не осталось, потому что все съедено внутри. Рак завелся, рак души!

Стало по-настоящему страшно. А Меньшикова все шептала и шептала:

— Рак завелся, все съел. А что осталось, то съест. Надо вовремя кончить, понимаешь? Вовремя кончить! Я уже упустила время, надо было раньше. Сейчас для тебя самое время. Такие с раком в душе никому не нужны — ни себе, ни другим. Самое время тебе, самое время! Давай, девочка, друг другу поможем. Вдвоем легче. Я знаю, где бритву достать. Самой себе трудно горло перерезать, вдвоем легче. Вот здесь надо резать, верное дело. Но самой себе трудно. Давай друг другу поможем, — ты мне, я тебе. Сегодня ночью!

И отказаться было нельзя. И вскочить убежать было нельзя, а вдруг эта маньячка сразу выхватит бритву и полоснет?! Почему нет Виталия рядом? Он бы защитил!

— Ну чего молчишь? Думаешь, бред? Да эта самая здравая мысль за двадцать лет! Надеяться не на что, рак души! Зачем тянуть, только мучаться напрасно! Все дуры здесь сначала надеются: все будет хорошо, счастье ждет впереди. Не понимают, что рак души. Ты тоже пока не понимаешь, а ты верь. А ты верь. Лучше на слово верь. Я тут хозяйка, а не хочу больше, потому что гости незваные. Поможем друг другу, спустим кровь, пока не поздно. Сегодня ночью. Договорились?

Только бы уцелеть, пока придет Виталий! Он защитит! Обмануть пока.

— Договорились.

— Ну смотри. Сегодня ночью. Самая светлая мысль за двадцать лет.

Меньшикова вышла из палаты. Ну вот, сразу не полоснет — уже отсрочка. Только бы дожить до прихода Виталия! И не сидеть здесь одной, вдруг вернется!

Вера вышла из палаты. По коридору ходили больные, виднелась сестра у входа в надзорку — ну не нападет же Меньшикова здесь. А там придет Виталий, защитит! Можно было бы позвать его, передать через сестру — он бы прибежал, Вера была уверена, что прибежал, — но она боялась: Меньшикова тоже быстро ходила по коридору, она могла услышать, догадаться и с отчаяния полоснуть и при всех! Когда они встречались, Вера испуганно поглядывала на нее, но Меньшикова не смотрела ни на кого.

Когда прошел первый страх — страх за жизнь, страх перед бритвой, Вера стала вспоминать слова Меньшиковой уже по-новому. Ну конечно, та заговаривается про незваных гостей, про то, что она хозяйка здесь. Но что, если и правду говорит тоже?! Сколько раз Лида Пугачева-«Зорге» здесь лежала? Или вот молодую довольно привезли, Женю Прокопович; Вера думала, они сойдутся немного, а Прокопович ни на кого внимания не обращает. А толстая Либих? Тоже студенткой была когда-то. Что если и правда рак души? Что если и правда она, Вера, станет такой, как Меньшикова, такой, как Либих? Это пострашней бритвы. Так, может, права Меньшикова? Может быть, лучше сразу?

Ну почему не идет Виталий?! Должен же он почувствовать, что ей плохо! Он такой сильный, он все знает… Знает, но захочет ли сказать правду? Больных принято утешать. А она хочет знать чистую правду. Пусть ужасную. Ну и что она сделает с этой ужасной правдой?

Только представить: в ней уже гнездится, уже растет будущая тупость. Страшно. И противно. Чужое и злое поселилось в ней. Живет и растет. Рак души. Неужели правда? Неужели такая ужасная правда? Ну почему именно с нею это случилось?! Почему именно это, а не что-нибудь другое?! Сидит внутри, и неужели нельзя задушить этот рак, нельзя выгнать?! И почему все-таки именно с нею приключилось это?! Сколько у нее знакомых, сколько однокурсников — ни с кем не случилось такого. Почему же именно с нею?!

А может быть, Меньшикова со злости наговорила? Может быть, у той совсем другая болезнь? Ведь сейчас Вера совсем здорова! Так зачем болеть снова, зачем возвращаться сюда? А если и начнет что-нибудь казаться про роботов, она будет знать, Что это бред, и не поддастся, и никому не скажет! Нет-нет, не может у Веры быть такой болезни, как у Меньшиковой, не может! Но почему не идет Виталий? Неужели не чувствует?

Вера дошла до самого конца коридора, там, где запертая дверь, за которой тамбур, выход, ординаторская. Так близко Виталий, но до него не дойти, потому что заперта дверь… И тут Вера увидела издали, что Меньшикова в другом конце коридора свернула в уборную. И как раз шла Маргарита Львовна, уже звенела ключами, значит, туда, в ординаторскую. Скорей, пока Меньшикова но может видеть!

— Маргарита Львовна! Мне нужно срочно поговорить с Виталием Сергеевичем! Срочно! Перелайте ему, пожалуйста.

Маргарита Львовна ответила с возмущенным недоумением и так громко, что Меньшикова могла услышать и в уборной:

— А что такое? Что за срочность? Думаешь, у Виталия Сергеевича других дел нет? Когда сможет, тогда и придет.

— Маргарита Львовна, миленькая, ну я вас очень прошу! Вы только передайте, а он сам решит. Ну, пожалуйста, срочно!

— Да что такое случилось?

Сейчас выйдет Меньшикова, сейчас выйдет!

— Ну я плохо себя чувствую. Он же мой врач.

— Если плохо себя чувствуешь, надо лежать.

— Я сейчас лягу. Ну мне же правда плохо. Скажите ему, пожалуйста! Только срочно.

— Ну смотри. Только ложись, раз плохо. Ой, наверное, фокусы какие-нибудь.

Озадаченная Маргарита Львовна скрылась за дверью. Щелкнул замок. И в этот самый момент Вера задумала: если Виталий выйдет до того, как она досчитает до ста, все будет хорошо; выйдет позже — стать Вере второй Меньшиковой!

Лучше бы она не задумывала, лучше бы неопределенность: так страшно все разом поставить на карту! Но она уже задумала и отказаться было невозможно.

Раз, два, три… Виталий сразу прибежит, как только Маргарита Львовна ему скажет… восемь, девять… Только бы сказала сразу, только бы не уселась болтать с Анжеллой Степановной… Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… Прибежит, сразу прибежит… Девятнадцать, двадцать… А вдруг его нет в ординаторской, вдруг он ушел куда-нибудь?.. Двадцать пять, двадцать шесть… Если ушел, тогда все… Тридцать, тридцать один… Если смотрит больную, или у него профессор… Тридцать шесть, тридцать семь… А если и прибежит, скажет ли правду? Сорок, сорок один, сорок два… Ведь говорят раковым больным, что у них язва… Сорок шесть, сорок семь… Нет, она почувствует, по его тону почувствует… Пятьдесят два, пятьдесят три… А главное — счет; придет до ста — все будет хорошо, что бы ни говорил, придет позже — все плохо, опять-таки, что бы он ни говорил… Пятьдесят девять, шестьдесят… Уже шестьдесят! Куда она торопится?! Нужно считать медленнее… Шестьдесят один, шестьдесят два, шестьдесят три… И зачем только она выдумала этот глупый счет, теперь все поставлено на карту… Шестьдесят четыре… Но теперь не остановиться, теперь надо считать… Шестьдесят два, шестьдесят три, шестьдесят четыре… Или уже было шестьдесят четыре?! Все равно, надо считать… Шестьдесят пять, шестьдесят шесть… Счастливое число шестьдесят шесть… Сказала уже Маргарита Львовна или нет?! Шестьдесят семь, шестьдесят восемь… Как она раньше не понимала, какое счастье — быть здоровой! Просто здоровой! Из-за чего только ни волновалась: из-за отметок, из-за мальчишек, какая все ерунда, только бы здоровой!.. Семьдесят два, семьдесят три… Все бы сейчас променяла на здоровье: институт, шубку, которую выклянчила у родителей — сколько было переживаний из-за этой шубки, а потом сколько глупой радости… Семьдесят один, семьдесят два, семьдесят три… Да и дурацкие свидания, дурацкие переживания: как посмотрел, что сказал — все отдать за здоровье! Чтобы только не поселился внутри этот чужой, страшный, не начал расти!.. Семьдесят семь, семьдесят восемь… Ну чего он не идет? Неужели не чувствует?! Восемьдесят, восемьдесят один, восемьдесят два… А если поселился, если обречена, наверное, права Меньшикова… Восемьдесят один, восемьдесят два… Лучик; не жить, чем стать, как она… Восемьдесят один, восемьдесят два… Ну что же он не идет?! Восемьдесят два, восемьдесят три, восемьдесят четыре… И почему именно с нею, такое?! За что?! В чем она виновата?! Восемьдесят три… восемьдесят четыре, восемьдесят пять… Все отдать за здоровье, все отдать!.. Восемьдесят три, восемьдесят четыре, восемьдесят пять… Ключи звенят… Восемьдесят шесть… Дверь открывается… Восемьдесят семь… Только бы не задержал кто-нибудь в тамбуре… Восемьдесят восемь… А вдруг не он?.. Восемьдесят девять… Нет, он! Его шаги!.. Девяносто… Только бы не задержал кто-нибудь в тамбуре!.. Девяносто один… Вот и дверь открывается… Девяносто два!! Всего девяносто два!! С запасом!!

— Виталий Сергеевич!

— Ну, что с тобой?

Хорошо, что так кончилось! Как страшно рисковать, как страшно ставить на одну карту!

Тут же, конечно, Либих! Без нее никак нельзя!

— Виталий Сергеевич, вы совсем не заботитесь о нашем тридцатидвухлетнем сыне! Витька Лавров, который в Колтушах, со стула упал!

И Вера могла бы стать такой, если бы он еще немного задержался! Как ужасно!

— Так что с тобой?

Он сделал такое движение, точно собирался обнять за плечи, но на полпути вспомнил, что нельзя при всех, и нелепым косым путем понес руку в карман халата. Вера все заметила, и это ей было дороже, чем если бы обнял по-настоящему.

— Да ты плачешь? Что случилось?!

Она и сама не заметила, что плачет. Столько всего сразу.

— Простите, я сейчас, я не буду… Мне надо очень срочно поговорить… Сейчас все пройдет… Я, наверное, вас от дела оторвала.

— Да ну, ерунда. Конечно, поговорим.

— Ага, Виталька, довел до слез свою кралю! — заорала Либих. — Испортил девочку, так женись!

Вере этот дурацкий выкрик вовсе не был неприятен. Она сделала вид, что не слышала.

— Только чтобы никто не слышал, хорошо? Не в кабинете.

— Ну конечно. Пошли. Вот, черт, опять дождь!

Они вышли в тамбур, оттуда на лестницу.

— Пошли, я знаю одно тихое место.

Они спустились вниз, вышли во двор. Дождь оказался совсем мелким. Он взял ее за руку…

— Придется пробежаться немного, чтобы не промокнуть.

Они побежали под дождем, держась за руки. Вера когда-то видала такую сцену в кино: влюбленные бегут под дождем, держась за руки. Она забыла сюжет, забыла название, кто играл, а сцена осталась как образ любви — под дождем, держась за руки!

Они обогнули какое-то строение — Вера не знала, что тут кухня — и очутились перед небольшой оранжереей.

— Вот! Прекрасное место!

Он распахнул перед нею дверь, и они вошли. Никого не было, тепло, влажно. Только вот вместо ожидаемых Верой тропических растений теплицу населяли помидоры. Уже красные.

— Ну, садись. Рассказывай.

Они сели на некрашеную садовую скамейку.

Много раз Вера сидела с мальчишками на садовых скамейках и всегда знала, что осчастливливает своих спутников тем, что пришла с ними, что слушает их лихорадочно-умную или лихорадочно-смешную речь; и вот она сидит на старой исцарапанной садовой скамейке и счастлива сама, что рядом с нею Виталий Сергеевич, который все знает, который управляет ее здоровьем, как хороший шофер на скользком шоссе, и которому она так хотела бы понравиться — и кажется, чуть-чуть нравится — хотя куда ей до него, ей, глупенькой девочке…

— Ну, так что случилось?

Он сидел совсем близко, они касались плечами, а мог бы и обнять ее за плечи, ведь здесь-то их никто не видит!

— Мне очень надо поговорить. Только не как с врачом, хорошо? Можем же мы поговорить просто по-человечески? Врачи всегда утешают, а мне не нужно.

— Ну конечно, мы можем говорить по-человечески. Будто мы и не в больнице, будто мы в парке.

За стеклами оранжереи виднелся плохо ухоженный сад, редкие большие деревья, а между ними сплошь переплетение кустов. Не было видно больничного здания, ни стены, действительно, как в парке.

— Вы только скажите сначала: это правда, что Меньшикова была кандидатом наук?

— Правда.

Он ответил спокойно, не сделал никакой паузы, не стал приводить никаких оговорок, и Вера поверила, что он скажет ей всю правду.

— Была кандидатом наук и дошла до такого? Она же заговаривается каждую минуту?

— Да.

— А что у нее за болезнь?

— Шизофрения. Только не проговорись ей, что я тебе сказал.

— А у меня?

— У тебя инфекционный психоз. Осложнение после ревматизма.

Он сообщил это небрежно, даже как будто чуть скучая, и Вере стало немного стыдно: сама попросила говорить так, будто они не врач и больная, а просто хорошие знакомые, и сама заговорила о болезнях. Наверное, когда он гуляет в парке с девушками, те не заговаривают о диагнозах. Но это досадливое ревнивое чувство стало возможным только потому, что всю ее переполнило ощущение громадного облегчения — не шизофрения, не рак души! — ощущение настолько ошеломляющее, что не нуждалось в словах, хотя бы сказанных про себя, ощущение, сразу освободившее все обычные жизненные стремления, и прежде всего желание нравиться. И все-таки она не смогла удержаться еще от нескольких медицинских вопросов, которые должны были окончательно закрепить это ликующее ощущение — не шизофрения, не рак души!

— Значит, больше это никогда не повторится?

— Почему же, может. Сам ревматизм же повторяется.

— А тогда какая разница?

— Громадная! Ты начала с Меньшиковой, значит, хотела спросить: не станешь ли такой? Так вот, не станешь. Дело ведь не в коротком приступе, дело в том, что от шизофрении постепенно деградирует личность, а приступы при ревматическом психозе приходят бесследно. Поняла?

— Поняла.

— Вот и молодец. И не мучайся глупыми страхами.

Какое громадное облегчение! И какая прекрасная жизнь впереди. Прекрасная жизнь, которую не смогут омрачить никакие мелкие неприятности: ни проваленные экзамены, ни семейные ссоры Она должна быть благодарна больнице, благодарна пережитым страхам, потому что поняла то, чего обычно не понимают в молодости: главное счастье — здоровье, пока оно есть, ничтожны все неприятности!

Но они же сидят вдвоем! Они как бы в запущенном парке! О чем она может с ним говорить? Она же совсем глупенькая рядом с ним! Надо скорее что-то придумать, чтобы не закончилось быстро их свидание!

— А это, наверное, замечательно — быть врачом? Если бы я раньше знала, я бы поступила в медицинский, а не в мой технический вуз.

— У всех специальностей свои достоинства.

— Нет, с врачами никого не сравнить. А уж тем более, с психиатрами. Это, наверное, самое интересное на свете! Недаром же говорят, что сумасшествие чем-то сродни гениальности.

— Если бы так, самое интересное было бы лежать у нас. Но не тебе об этом говорить, ты-то посмотрела на наших! Так кто из них сродни гению? Либих или Пугачева? Или твоя Меньшикова?

— Нет, они-то, конечно, нет.

— Вот именно. А насчет гениальности говорят те, кто не был у нас и не видел. Или распространяются психопаты, которые полежали когда-нибудь после своей выходки, и ничего другого в подтверждение своей гениальности предъявить не могут.

— А Врубель?

— Талантливые люди тоже могут заболеть. Но не потому они таланты, что больны. Мусоргский кончил алкоголизмом, но не от алкоголизма он написал «Бориса Годунова», а вопреки.

— Но ведь часто заболевают от несчастий, от гонений, особенно чувствительные люди. Может быть, и Врубель. Ну и король Лир, Офелия, Мельник.

— Вот уж нет! Литературные сумасшедшие не имеют к нашим больным никакого отношения. В литературе сумасшествие — литературный прием, способ доказать читателю силу страстей, огромность обрушившегося несчастья. Говоря нашим жаргоном, у литературных сумасшедших почти всегда реактивный психоз. А на самом деле реактивные психозы очень редки, а многие ученые вообще считают, что это всегда начало шизофрении. Литература смягчает действительность, делает ее более разумной и доброй, чем она на самом деле: испытал потрясение — заболел; подразумевается: не будет потрясения — не заболеешь. А жизнь куда более жестока. Сколько у нас таких: просто так, вдруг, без причины — и страшная болезнь. Лучше всего это выразила литература античная — рок! Если ты отмечен роком, он тебя настигает!.. Тебе-то я все это говорю, потому что у тебя не рок, а ревматизм. Ну и чтобы не забивала голову литературными глупостями.

Какой он умный! Но не зазнается, все ей объясняет. А Вера, хотя и небольшой у нее опыт, все же знала, что мужчины охотно говорят о разных умных вещах с теми женщинами, которые им нравятся. Распускают хвост, как павлины. Но и Виталий немного распустил перед нею хвост? Как замечательно!

— А я видела «Гамлета», когда к нам приезжал английский театр. Какой-то знаменитый артист играл.

— Пол Скофилд.

— Ой, правильно! Вы все знаете! Только жалко, мне всего четырнадцать лет было. Приехал бы попозже. А вы тоже ходили?

Вот это пошел привычный разговор, когда важно не то что говорится, а как. И он не торопится уходить, хотя медицинская часть разговора явно кончилась.

Рак души не поселился в ней, и, значит, продолжается жизнь, значит, можно влюбляться. Да, кажется, и уже…

Веру так отвлекли счастливые переживания, что она чуть не забыла! А ведь это, наверное, очень важно для Виталия!

— А вы знаете, Меньшикова хочет зарезаться. Она и меня подговаривала. Говорила, что знает, где достать бритву.

Слова эти «рак души» Вера не решилась произнести вслух, хотя для нее самой этой угрозы больше не существовало. А Виталий не стал спрашивать, почему Меньшикова хочет зарезаться, значит, ему и так ясно, почему. По его лицу Вера поняла, что она сообщила важную новость, что он ей благодарен. Да он и прямо сказал:

— Спасибо. Ты молодец, что сказала.

Вот и он ей благодарен, вот и она может ему помочь! Значит, она не никчемная глупая девчонка! Она может быть ему помощницей! Правда, она Скоро выписывается, но Вера почему-то уверилась, что они будут видеться и после ее выписки. Может быть, сначала он будет навещать ее как врач. Сначала…

Если бы он еще и обнял ее за плечи — почти по-дружески. Но нет, не обнял.