I

Прошло три месяца, а взаимные отношения героев этой не совсем обыкновенной истории не только не выяснились, но еще более запутались и осложнились. Иные из ее участников даже вовсе не видели друг друга в течение всех трех месяцев, а между тем как будто тайные силы плели неустанно свою интригу и все чувствовали, что от судьбы не уйдешь и что придется подвести всему итоги в конце концов.

Молодой князь Нерадов бросил Марго, и она жила теперь с Рувимом Карповичем, известным миллионером и сочинителем порнографических сонетов. Но князь Игорь, хотя и расстался с белокурой очаровательницей, по-прежнему вел далеко не беспорочный образ жизни.

К прежним его опытам и приключениям прибавилась еще одна неприятная черта — какое-то странное бретерство. Особенно всех удивила его история с господином Кирхнером. Этот Кирхнер, учившийся, между прочим, в берлинском университете и посвятивший свои досуги истории пластических искусств, читал однажды доклад в редакции журнала «Зодиак». Доклад был весьма поверхностный, надо признаться.

А между тем в докладе этом речь шла о типе Мадонны у нидерландцев XV века. На заседании был князь, и после доклада во время перерыва произошло то странное столкновение его с Кирхнером, о котором немало потом было разговоров в петербургском обществе.

Князь подошел к этому самому Кирхнеру и попросил его повторить одну фразу из его доклада. Этот господин, весьма фатоватый, между прочим, несколько удивленный и отчасти обеспокоенный просьбою Нерадова, поспешил раскрыть рукопись и прочесть фразу, которая заинтересовала почему-то князя. Собственно говоря, в этой фразе ничего особенного не было, но, должно быть, князю не понравился тот развязный и даже фривольный тон, каким автор вообще говорил о Богоматери. В злополучной фразе легкомыслие было как-то очевиднее, чем в других частях доклада — вот и все.

— Так, хорошо — сказал князь, холодно усмехаясь. — Больше мне ничего не надо.

— Но позвольте! Как же так? — обиделся эстет. — Я хочу знать в чем дело… То есть зачем это вам…

— Затем, чтобы знать, кто вы такой…

— Вот как! И что же?

— Теперь я знаю. Вы — бесстыдник и глупец…

Само собою разумеется, так странно обиженный любитель живописи вызвал Нерадова на дуэль в тот же вечер, а на другой день князь ранил этого Кирхнера в ногу, ниже колена. Но и после дуэли князь вел себя не совсем пристойно, отказавшись подать руку противнику, который вовсе не искал ссоры.

Эта дуэль из-за Мадонны удивила многих.

Вскоре после дуэли у князя Игоря было два или три свидания с Танечкою. Потом князь переехал в Царское и жил там, усердно занимаясь наукою. Княгиня была очень довольна. Но эта идиллия продолжалась недолго.

В это время у Поляновых все было как-то безнадежно и мрачно. Анна Николаевна была весьма угнетена. С каждым днем слабели ее душевные силы. Танечка очень устала, хотя у нее был усерднейший помощник и верный друг — Ванечка Скарбин.

Что касается Александра Петровича, он совсем потерял голову. Душевная болезнь жены выбила его из колеи, как говорится. Деньги Паучинского не пошли ему впрок. Вместо того, чтобы сосредоточиться и приняться за свое «Благовещение», о котором он мечтал, пришлось ему устраивать консилиум из разных знаменитостей, а когда выяснилось, что едва ли Анну Николаевну можно вылечить от ее мрачного недуга, он на все махнул рукою. К этому времени были истрачены все деньги. Их и было-то немного за уплатою старых долгов. Паучинский сам любезно предложил Александру Петровичу еще некоторую сумму. Теперь Полянов был должен странному ростовщику двенадцать тысяч. Но мало этого любезности господина Паучинского были даже, пожалуй, и чрезмерными. Так, например, под предлогом, что Александру Петровичу необходимо развлечься ввиду тяжелых семейных обстоятельств. Паучинский увлекал своего нового друга из дому то в сомнительных качеств театрики и даже за кулисы оных, то в игорные притоны, где слабохарактерный Александр Петрович стал поигрывать. Ему сначала повезло, особенно в рулетку, а потом пошли весьма крупные неудачи, но Паучинский незамедлительно принимал на себя всякие обязательства. Александр Петрович к этому тотчас же привык и перестал даже по малодушию подводить итоги своему кредиту.

— Зачем считать, когда завтра, может быть, отыграюсь и тогда баста: буду писать «Благовещение», а в эти вертепы ни ногой, — думал он.

А между тем старому князю Нерадову донесли, что у его сынка были вновь свидания с барышней Поляновой. И это известие опять растревожило князя. У князя были свои агенты. Между прочим — Сандгрен, тот самый смазливый молодой стихотворец, который пригласил Александра Петровича в «Заячью Губу». Рекомендовал его князю Паучинский.

Сандгрен был, так сказать, слепым орудием князя. Тайны князя он не знал и даже не догадывался вовсе об его намерениях и планах. Доносил он князю об отношениях Танечки к Игорю Алексеевичу с удовольствием, но всегда под благовидным предлогом и с невинным видом.

В последний раз он сообщил князю, что видел парочку в Эрмитаже. Они стояли долго перед Рибейра, потом из испанской залы пошли почему-то к Рембрандту и смотрели «Снятие со креста».

Но на этот раз князь был нетерпелив.

— Когда у них свадьба? — спросил он вдруг, испугав даже доносчика решительною определенностью вопроса.

— Не знаю, — пробормотал растерявшийся юноша, разводя руками. — У них что ни день, то иное. То совсем как жених и невеста, то как враги.

— Это все психология, — нахмурился князь. — Мне нужны факты. Вы, Сандгрен, нерасторопный какой-то.

Сандгрен надул губки:

— На вас, князь, не угодишь. И что за тон. Я вас не понимаю. Ведь я не шпион вам в самом деле. Я делюсь моими впечатлениями. Тут нет ничего худого. А вы, я не знаю, чего хотите. Это, князь, даже обидно, право. У меня самолюбие.

— Самолюбие ваше тут ни при чем, — сказал князь. — Но я хочу знать, когда у них свадьба…

Молодой человек пожал плечами.

— Я с вами откровенен, князь, а вы не хотите мне ничего открыть. Согласитесь, это обидно. Я вам все рассказываю, а сам не знаю, зачем. Я понимаю, князь Игорь ваш сын… Но все-таки… Не все ли вам равно, на ком он женится в конце концов?..

— В конце концов, — повторил князь, смеясь. — Да вы забавный, Сандгрен. А не все ли мне равно в самом деле! Ну, впрочем, ступайте домой.

В это время князю подали чью-то визитную карточку. И Сандгрен видел, как побледнел князь и как странно загорелись его глаза.

Отпустив молодого человека, князь долго не решался принять названного гостя. Он ходил по комнате, чуть вздрагивая и кусая губы. Впрочем, он скоро овладел собою, сел в кресло и, полузакрыв глаза, сказал старому слуге:

— Проси.

Вошел господин лет сорока пяти, бритый, с коротко подстриженными волосами, тронутыми серебряною сединою; умные и спокойные его глаза твердо смотрели на князя; строгие и несколько надменная губы незнакомца не улыбались вовсе. Он назвал себя.

Это был мистер Джемс.

Он сел в кресло против князя и молча рассматривал его минуты две.

Князь, наконец, кисло улыбнулся и нетерпеливо спросил, впрочем, довольно вежливо:

— Что вам угодно, мистер? Я жду…

— Я не думал, что вы такой — сказал гость, по-прежнему разглядывая князя. — Вы, должно быть, очень устали. Я не думал, что вы так устали.

— Вы думали обо мне! — воскликнул князь. — Но какое мне до этого дело, милостивый государь? Ежели вам угодно мне сообщить что-нибудь, я выслушаю вас, но прошу покорно без этих отступлений…

Восклицание князя не произвело на мистера ни малейшего впечатления. Однако, он тотчас же объявил, что, если князю не нравится его манера беседовать, он уйдет, а за него поговорят с князем его друзья.

Князь с совершенною искренностью не понял на каких друзей намекает его странный гость, но спокойствие англичанина отчасти смягчило его гнев.

— К делу! К делу! — сказал князь. — Я слушаю вас.

— Вы антропософ? — неожиданно спросил мистер Джемс.

— Нет.

— Теософ?

— Нет.

— Это хорошо. Две ошибки.

— Какие ошибки? — удивился князь.

— Я думал, что вы не устали и довольны собою, а вы устали и даже очень. Это моя ошибка. Я думал, что вы антропософ, а вы не хотите им быть. Это тоже моя ошибка. Значит, две ошибки, — сосчитал англичанин, чуть подняв брови.

— Да, две ошибки, — улыбнулся князь.

Но мистер Джемс не улыбался.

— И все-таки я вам скажу то, что я должен сказать. Так хочет княгиня Екатерина Сергеевна Нерадова.

— Княгиня поручила мне предупредить вас, что вашему сыну грозит несчастие. Поэтому она просит вас его спасти. Княгиня восемнадцать лет тому назад дала вам слово никогда и никому не открывать вашей тайны. Но теперь она просит вас освободить ее от этого слова. Тогда она сумеет предотвратить несчастие.

— А вы? — с ненавистью посмотрел на англичанина князь. — А вам известна эта тайна?

— Мне? Но кто бы мог мне открыть ее? Кто? Я с вами, князь, не беседовал никогда.

— Зато вы не раз, я думаю, беседовали с княгинею, — злобно рассмеялся князь.

Англичанин помолчал.

— Если я вас верно понял, князь, — сказал он спокойно, опять поднимая брови, — вы намекаете на то, что княгиня не сдержала слова, данного ею восемнадцать лет назад. Но леди нельзя подозревать в этом. И тот, кто подозревает ее в этом, безнравственный человек. Значит вы, князь, безнравственный человек.

— Очень может быть, — презрительно усмехнулся князь.

Мистер Джемс поднял брови.

— Русский характер очень странный характер. Если сказать русскому, что он безнравственный человек, он не считает себя оскорбленным. Ему как будто бы это льстит.

— Довольно, — сказал князь, — кажется, вам больше нечего мне сказать.

— Нет, мне есть что вам сказать.

— Говорите.

— Намерены ли вы освободить княгиню от данного ею слова?

— Нет, не намерен. Я сам. Я знаю, что делать.

— А! — протянул мистер Джемс. — В таком случае я застрелю вас.

— Что? — удивился князь. — Меня?

— Да, вас. Я решил убить вас на поединке.

— Странно, — пробормотал князь. — Англичане, кажется, не признают дуэли.

— На островах нельзя, а на континенте можно. Я завтра пришлю к вам моих друзей.

— Уходите, — сказал князь. — Я устал. У меня тоска. Уходите поскорее.

— А все-таки я завтра пришлю к вам моих друзей. Но хорошо, однако, что вы не антропософ по крайней мере.

Мистер Джемс, исполненный достоинства и даже важности, удалился из княжеского кабинета, оставив Алексея Григорьевича в недоумении.

На другое утро к изумленному князю приехали два джентльмена. Один — из английского посольства, весьма представительный господин, в смокинге, с моноклем, другой — корреспондент Times. Они объяснили князю, что мистер Джемс считает себя оскорбленным некоторыми замечаниями князя об особенностях английского характера и требует удовлетворения.

Князь рассеянно выслушал джентльменов.

— Мне очень не хочется драться с мистером Джемсом, — сказал он искренно. — Я готов извиниться. Я в самом деле сказал неосторожно, что англичане не обижаются, когда их называют чудаками. Конечно, это несправедливо и неверно. Я извиняюсь.

Но джентльмены объяснили, что мистер не может удовлетвориться подобным извинением, что лишь поединок может разрешить это печальное недоразумение.

— Хорошо — вздохнул князь. — Придется драться, очевидно.

И через три дня в самом деле состоялась дуэль.

Князь был очень недоволен этой историей. В сопровождении двух своих секундантов, — одного графа, очень светского и успевшего пожить человека, дальнего своего родственника, и другого, совсем юного корнета, которого ему привез Паучинский, князь в десять часов утра выехал на место поединка. Господа секунданты выбрали местечко за Новою Деревнею, у так называемой Красной Мельницы. Противники должны были съехаться в автомобилях.

В то утро было весьма морозно, но, по счастью, не было ветра. И день был солнечный. Накануне выпало много снегу, и теперь ели стояли, обложенные все белыми подушками. Когда подъехал князь, джентльмены были уже там. Все трое курили. Корреспондент, самоотверженно шагая по цельному снегу, поставил барьер и указал место противникам.

— Не хотите ли мириться? — крикнул сердито князь, не дожидаясь уговора секундантов. — Я всяческие приношу извинения.

Мистер Джемс поднял один палец и помахал им перед носом в знак несогласия.

Он сбросил шубу и вышел на площадку первый. Прихрамывая на одну ногу, поплелся и князь на свое место с кислою и капризною гримасою.

После счета, как было условлено, противники стали сходиться. Мистер Джемс шел бодро, целясь, и не задерживал шага. Князь даже поднять пистолет медлил и шагал в рассеянности, как будто не замечая наведенного на него дула. Мистер Джемс выстрелил первый и промахнулся. Князь улыбнулся и выстрелил в воздух.

— Так нельзя, — сказал джентльмен из посольства. — Если вы, князь, будете стрелять в воздух, дуэль не может продолжаться.

— Да, да! — подтвердил и мистер Джемс.

— Тем лучше, — совсем откровенно засмеялся князь.

— Как? Вы будете стрелять в воздух? Вы ехали сюда с таким намерением? — строго спросил князя корреспондент.

— Ехал без намерения, — все еще улыбался князь. — А вот увидел снег и солнце и полюбил мистера Джемса. Не могу я в него стрелять, как хотите.

Джентльмен заговорил громко по-английски, пожимая плечами и сохраняя торжественную важность. А князь махал уже перчаткой шоферу, чтобы он подъехал поближе.

— Я пока мирюсь, — сказал мистер Джемс, шагая по цельному снегу и протягивая князю руку. — Я хочу мириться. Надо понять русский характер. Но, может быть, я вызову вас еще раз. Потом. Я подожду.

Князь уронил в снег перчатку и, не поднимая ее, протянул руку.

— Домой! — крикнул он шоферу и пошел торопливо к автомобилю, прихрамывая.

Так пришлось князьям Нерадовым — отцу и сыну — почти одновременно участвовать в поединках, но по причинам совсем различным, однако. Впрочем, судьба готовила господам Нерадовым и другие испытания, более трудные и ответственные.

 

II

Однажды, после пьяной и нелепой ночи, князь Игорь Алексеевич, вернувшись на рассвете домой на Сергиевскую, нашел у себя письмо от Татьяны Александровны Поляновой.

Танечка назначала князю свидание в час дня в Казанском соборе.

Князь представил себе ее милые чуть косящие глаза под пушистыми ресницами, строгие брови и свежий, крепкий рот, ее нежные руки с продолговатыми пальцами, ее мягкий и певучий говор, и тихо засмеялся, вдруг почувствовав, что любит Танечку и что теперь уж не спутает никогда этого чувства ни с чем иным.

А между тем у князя голова была как в угаре, и во рту все еще чувствовался терпкий вкус вина.

Едва он опустил голову на подушку, как ширмы и ночной столик с свечою пошатнулись и поплыли куда-то. Князь поднял глаза кверху, но и потолок опрокинулся и быстро стал опускаться вниз.

И в это время он вспомнил несвязные разговоры, похожие на бред, ресторанную музыку и там, за кулисами, негра в цилиндре, целовавшего на его глазах мисс Кет, которую князь недавно увозил на три дня в Финляндию, на Иматру.

И странная, еще небывалая в душе князя тоска, вдруг охватила его всего. Он вспомнил почему-то свое детство, когда еще он не был развращен и порочен, и то, что этого не вернешь никогда, показалось ему ужасным и страшным.

Он приподнялся, сел на кровать, обхватил голову руками и заплакал.

Заснул князь утром, в девятом часу. И ему все снился зеленый луг и молодая березовая роща, пахнущая медом, вся в солнце. И чудился голос Танечки. И князь все ходил по опушке и звал Танечку. И она откликалась то справа, то слева, но увидеть ее так и не удалось князю. И было больно, что где-то она близко, но увидеть ее и коснуться ее руки нельзя.

Этот сон был так похож на правду, что, когда князь проснулся, ему казалось, что в самом деле он видел сейчас живую отдающуюся солнцу березовую рощу и светло-зеленый луг и слышал голос Танечки. Этот мягкий, певучий девичий голос звучал у князя в душе, как свирель.

Огромное солнце, на этот раз не облеченное траурною пеленою туманов, сияло над снежным городом и весело, и призывно. Даже не верилось, что такой свет в Петербурге. Это был тот самый солнечный день, когда старый князь Нерадов ездил в Новую Деревню и стоял в снегу с кислою гримасою, дожидаясь покорно пистолетного выстрела своего непонятного противника.

Но князь Игорь не знал этого. В двенадцать часов он был уже на Невском около Казанского собора. Он дважды прошелся по садику, присел на скамейку, ослепленный солнцем и снегом. И зрение, и слух у него стали чувствительнее и тоньше. Он оглушен был звуками улицы — звонками трамваев, ревом автомобилей, криками извозчиков, как будто он в первый раз попал в большой город. Он все видел, как что-то новое. Это чувство новизны было так поразительно, что князю пришло в голову, не сходит ли он с ума. И люди — нянька с мальчиком в полушубке; подросток газетчик, курносый и губастый; голубоглазый студент-техник — все, случайно промелькнувшие перед князем были необыкновенно веселые, милые, светлые и простые сердцем люди и, главное, такие, каких он никогда раньше не видал.

— Но они не подозревают, — думал князь, — что в сущности вся жизнь исполнена любви и благости.

Князь даже хотел догнать голубоглазого техника и объяснить ему это.

— Как я нехорошо жил до сих пор, — шептал князь. — И как неразумно! Господи! А тайна — в простоте. Когда я слышал о том, что все люди братья, эта идея казалась мне бессодержательной и пресной. Но это не так. Теперь я знаю, что в этом и есть радость. Ванечка Скарбин — мой брат. Я разыщу его непременно и мы будем с ним на ты. Но почему все стало таким неожиданным и новым? Новая жизнь! Теперь я знаю, что это значит. Марго и мисс Кет — это гадость и позор, то есть не они дурны, а я дурен. Надо бы им тоже объяснить поскорее, в чем радость.

Князь встал со скамейки и пошел в собор. На паперти какая-то темненькая старушка, похожая на цыганку, протянула князю руку за подаянием, бормоча.

— Спаси тебя Богородица…

Князь давно не был в церкви, и ему приятно было войти в торжественный собор. Было в нем пустынно и только в правом приделе шла какая-то служба и стояло несколько молящихся.

Князь перекрестился, чувствуя в душе то новое и неожиданное, что ему открылось теперь.

— Как давно я не молился, — подумал князь и стал почему-то припоминать тропарь на Сретение: — Радуйся благодатная, Богородица Дево… Как дальше? Из Тебе бо возсия солнце правды, Христос…

В это время кто-то коснулся его руки. Это была Танечка.

— Сюда, сюда, — сказал князь, уводя ее за колонны. — Я знал, я верил, что вы придете. Так надо. Ах как чудесно!

— Что чудесно?

— Жизнь чудесна. Я многое должен вам сказать.

— И я… Я должна вам сказать всю правду.

— Говорите! — прошептал князь, с восхищением и новою нежностью рассматривая лицо Танечки.

— Нет, вы сначала.

Но оба молчали, улыбаясь. Мысли куда-то исчезли и не было вовсе слов.

— Хорошо — сказал князь, сжимая руки Танечки. — Я скажу. Простите меня. Мы ссорились с вами так часто, потому что я всегда был в дурмане. Но так нельзя. Хотите, я разыщу Ванечку Скарбина и обниму его и мы выпьем с ним на ты? Но все это вздор. Главное, мы должны повенчаться как можно скорее.

— Что вы! Что вы! — испугалась Танечка. — Зачем венчаться? А я хотела вам сказать совсем другое.

— Что?

— Я, кажется, поняла, почему у нас с вами так все не ладилось. Я кажется, догадалась отчасти. Хотите, я вам скажу, что мне пришло в голову?

— Хочу. Господи! Какая вы дивная! Какая чудесная!

— Мы с вами чудаки, но это не худо, что мы такие. Даже, может быть, прекрасно, что мы не как все. Мы с вами мучились, потому что мы не могли понять того, что теперь начинается новая жизнь. Не для всех пока, а для чудаков. А потом будет для всех. Вот мы все понять не могли, любовь или не любовь — то, что мы чувствуем. Теперь я знаю, что это не любовь, то есть не такая любовь, как у Толстого, например, в «Анне Карениной». Мы не так любим, как Анна любила Вронского. Понимаете? Вот я и решила сказать вам, что мы не любовниками должны с вами быть, а друзьями. Тогда все будет легко, легко, совсем легко…

Князь вздрогнул и закрыл лицо руками.

— Ах, какая я глупая, — воскликнула Танечка, заметив смущение князя. — Я ничего не сумела объяснить. У нас ведь не простая дружба. Наша дружба на влюбленность похожа. Вот вы коснулись меня рукою, и я волнуюсь Бог знает как. Но мы никогда не будем как муж и жена. Никогда.

— О, это я понимаю, — сказал князь в чрезвычайном волнении. — Но мы все-таки повенчаемся, непременно повенчаемся. Я хочу, чтобы вы были всегда со мною и чтобы это было благодатно… Понимаете? Но и повенчавшись, мы будем как брат с сестрою или лучше, как жених с невестою… Да, да! О, это я понимаю… Это мне снилось не раз…

— Милый! Милый! — прошептала Танечка. — Но разве надо венчаться?

— Надо, надо, — убежденно подтвердил князь. — Я все обдумал. Нас обвенчает отец Петр. Это мой друг. Я потом вам расскажу о нем. Это замечательный человек. Мы поедем в Тимофеево. Он там.

— Зачем Тимофеево? Что? — улыбнулась Танечка.

В соборе началась по ком-то панихида.

— Упокой Боже раба Твоего… — звучало торжественно из голубоватого сумрака.

Князь и Танечка выходили в это время из собора.

И когда князь взялся за ручку двери, пропуская вперед Танечку, до них долетели слова тропаря:

— Радуйся, чистая… Тобою да обрящем рай…

Они вышли на паперть и золотой день снова ослепил их.

— Таких дней в Петербурге никогда не бывало. Солнце! Какое солнце!

И когда Танечка, кивнув ему ласково, смешалась с толпою, князь все еще стоял недвижно, как очарованный. Ему не хотелось идти домой. Он пошел по Невскому и ему было досадно, что некому сейчас рассказать о нечаянной радости, которая посетила его сегодня.

— Князь! Князь! — раздался позади его веселый чуть заискивающий голос.

Это был Сандгрен.

— Какое солнце! Как в Ницце, — шутил Сандгрен, идя рядом с князем и стараясь попадать в ногу с ним.

Князь не очень любил этого юного сомнительного поэта, но сейчас ему было все равно, кто с ним. Он был готов обнять весь мир.

— Дивно! Дивно! — сказал он, удивляя Сандгрена своей восторженностью.

Ободренный веселым и дружелюбным тоном князя, юноша тотчас же начал развязно болтать все, что приходило ему тогда на ум.

— Вы знаете Клотильду из Аквариума? Нет? Ну та самая, которая жила с Митькою Эпштейном… Она беременна и не хочет делать fausse-couche. Мы ее вчера вчетвером уговаривали. Ни за что не хочет! Рожу, говорит, черноглазенького! Такая потеха.

И он громко засмеялся.

В другое время князь наверное огорчил бы Сандгрена каким-нибудь злым замечанием по поводу его веселости, но сегодня все было по-иному.

— И напрасно вы так смеялись над этой Клотильдой, — сказал князь мягко, стараясь не обидеть Сандгрена, который был всегда ему противен и которого он теперь старался оправдать чем-то, как он оправдывал сейчас решительно все. — В конце концов fausse-couche и этот Эпштейн явления одного порядка, а несчастная блудница не так уж виновата, чтобы издеваться над ее материнским инстинктом… Впрочем, и банкир Эпштейн… Чужая душа потемки… Никто не виноват, Сандгрен, и ни в чем не виноват. Тут очевидно недоразумение. Откуда бы такое солнце, если бы нельзя было все понять и всех простить.

Сандгрен с изумлением слушал сантиментальные рассуждения князя.

— Надо любить мир, Сандгрен. Вот что я вам скажу, — продолжал князь, не замечая того, что он все более и боле удивляет своего спутника. — И человека надо любить.

— Человека? Что это вы, князь, какой сегодня особенный…

— Разве?

— Ну, да! — совсем осмелел юноша. — Необыкновенный! Проповедуете как-то восторженно. И вообще всему радуетесь, как влюбленный… Как жених какой…

— Жених! Да, да! У меня невеста… Невеста! О, какое солнце! И голубизна какая вокруг… Это новая жизнь…

Сандгрен так и затрепетал от радости. Теперь он поедет к князю «расторопно» и все расскажет.

— Когда же свадьба, князь? — так и прильнул к его локтю назойливый бесстыдник.

— Скоро. На днях, — сиял Игорь Алексеевич, худо соображая с кем он говорит сейчас.

— И можно узнать, кто… То есть я хочу узнать, с кем… Впрочем, я догадываюсь…

— Солнце! Солнце! — бормотал князь.

И вдруг, заметив свободный автомобиль, он сделал знак шоферу.

— В Царское Село!

Сандгрен обиделся, и даже очень, когда князь, забыв с ним проститься, сел торопливо в автомобиль и захлопнул дверцу.

 

III

Паучинский и Полянов сбросили пальто на руки бритому человеку во фраке, и пошли наверх по лестнице, устланной красным ковром. Наверху, перед большим зеркалом, стояла полная дама, с вырезом на спине до талии. Она кивнула вошедшим, не оборачиваясь.

— Сегодня Митя Эпштейн будет, — сказала она, подмигивая. — Сосватай меня с ним, Семен Семенович. Я тебе потом удовольствие доставлю.

— У меня сегодня, душенька, совсем другая игра, — улыбнулся Паучинский. — Некогда мне с тобою…

Он взял под руку Александра Петровича.

— У меня сегодня азарт, маэстро. Не поиграть ли нам в самом деле?

— Голова болит, а то бы я сыграл, — сказал Александр Петрович рассеянно. — Вот разве в poker.

— Игра невинная, — усмехнулся Паучинский.

Они вошли в залу, где за зелеными столами шла игра.

— Вот вам и партнеры, — сказал Паучинский, указывая на Сусликова и какого-то толстого господина с сонным лицом, которые придвигали стулья к ломберному столу.

— И прекрасно, — сказал Полянов, делая вид, что он равнодушен к тому, что Паучинский направляется в соседнюю комнату, где игроки облепили рулетку со всех сторон.

Полчаса играл в карты Александр Петрович без всякого результата. Игра была вялая. Толстяк пасовал. Сусликов объявлял foul hand. Полянову приходили карты не очень блестящие.

У Александра Петровича в кармане было около семидесяти рублей и ему мучительно хотелось сыграть в рулетку.

А Сусликову нравился не слишком азартный poker. Он сделал гримасу, поджал под себя одну ногу и объявил royal flesh.

— Не могу больше, — сказал Полянов, вставая. — Пойду посмотрю, что делается там…

— А мне домой пора, — заторопился Сусликов. — Мария Павловна ждет… А все-таки все эти притоны ерунда. Один уют — в спаленке… Я и за других радуюсь. Когда, кстати, свадьба Танечки?

— Какая свадьба? Чья свадьба? — удивился Александр Петрович.

— Ну, будет вам, будет… Зачем таинственность? — юлил Сусликов, стараясь обнять Полянова за талию. — А мне домой пора. Прощай, дружок. А на свадьбу меня все-таки позовите. Люблю, признаюсь, наряд невестин… Вот жаль только монахи не придумали для венчания песен хороших. И натурально. Не их дело. И обряд весь вышел сухенький. А жаль. Хоронить, небось, монахи умеют. Распелись!

И он засеменил ножками к выходу.

«Какая свадьба? Что за вздор?» — думал рассеянно Александр Петрович, проходя через столовую, где за отдельным столиком какие-то франты самоотверженно тянули через соломинки ликерные смеси.

Этот нелегальный игорный дом, вот уже три года как обнаруженный полицией, после того как в нем застрелился сын весьма заметной особы, был одно время популярен в Петербурге. И особенно прославился он рулеткою. Игра здесь шла довольно крупная. Александр Петрович немало провел здесь бессонных ночей, искушая судьбу.

И сейчас ему хотелось рискнуть последним, призаняв у Паучинского. Но он знал, что играть нельзя, что дела его запутались и что страшно даже подсчитать, сколько он должен Паучинскому. Сам себя уверяя, что он не будет играть, направился Александр Петрович в комнату, где была рулетка. Но стоило ему увидеть толпу, плотно обступившую стол, и услышать возглас крупье, как тотчас же знакомое чувство соблазна и риска, острое жуткое и сладострастное загорелось в его слабом сердце.

Дрожащими пальцами вытащил Александр Петрович из бумажника две двадцатипятирублевые бумажки и, протянув руку через плечо игроков, поставил деньги на красную.

— Rouge! — объявил крупье.

Александр Петрович повторил ставку и проиграл. Потом он поставил последние двадцать рублей на passe. Вышла какая-то цифра меньше девятнадцати и он остался без денег.

У Александра Петровича кружилась голова и он уже худо владел собою. Напротив него через стол Паучинский делал ему знаки.

Александр Петрович, шатаясь, отошел от рулетки. Паучинский тотчас же очутился около него.

— Сколько? Тысячу? Хотите тысячу? — предложил он, ядовито улыбаясь.

Полянов молча кивнул. И Паучинский незамедлительно отсчитал ему десять сторублевых бумажек.

Александр Петрович опять протолкался к столу и поставил сто на черную. Вышла черная. Он поставил еще и опять выиграл и так пять раз подряд. У него была лихорадка. Все стало фантастичным. Ему казалось, что это не люди вокруг, а какая-то нечисть, и ему надо с нею бороться. А борьба идет там, где мелькает и прыгает шарик. Нужно ему приказать, как следует, тогда он остановится, где надо.

«Поставлю на zero и прикажу zero. Посмотрим, что выйдет», — подумал Александр Петрович и бросил на стол пятьсот рублей.

Вышло zero и с этого началась удача Александра Петровича. Он ставил, уже не считая и не рассчитывая. И почти все время выигрывал. В конце концов у него в руках было около семи тысяч. Паучинский подошел к нему с беспокойною злою улыбкою и тронул его за плечо, но Александр Петрович не владел собою. Он засмеялся ему прямо в лицо.

— Перестать? Зачем? Я сегодня выкуплю у вас мои векселя.

— Не выкупить вам, — усмехнулся Паучинский, явно поддразнивая Александра Петровича. — Не такой у вас характер…

Но Полянов не замечал иронии. Он опять подошел к столу. Не колеблясь, он поставил на черную тысячу рублей, уверенный почему-то, что выиграет. Вышла красная. Он опять поставил тысячу на черную. И опять вышла красная. В какие-нибудь десять минут он проиграл все. Отдав последнюю сторублевку, он бросился разыскивать Паучинского. В комнате, где играли в рулетку, его не было. И в соседней карточной тоже. Не было его и в столовой. Полянов метался, не умея скрыть своего чрезвычайного волнения. Наконец, в полутемной гостиной он нашел своего искусителя в обществе Сандгрена. Они о чем-то совещались и примолкли тотчас же, как только он появился на пороге. Но Полянов не обратил на это внимание. Ему было не до того.

— Дайте тысячу! Еще одну тысячу! — крикнул он, стремительно подходя к Паучинскому. — Куда вы спрятались? Я вас едва отыскал…

— Зачем? — поднял брови Паучинский.

— Я отыграюсь. Без этого не уйду отсюда.

— Вы хотите еще тысячу? Нет, я вам не дам ее, Александр Петрович…

— Как? — вздрогнул Полянов. — Но ведь вы предлагали… Вы!

— Не дам, — отчеканил Паучинский в явном восторге, что он может, наконец, не стесняться с этим растрепанным художником. — Теперь не дам…

Сандгрен бесцеремонно засмеялся:

— Я поеду домой, Семен Семенович, — и он вышел из комнаты, стараясь не встретиться глазами с Поляновым.

— Слушай ты! — сказал вдруг Александр Петрович, подходя к Паучинскому так близко, что тот даже отшатнулся, как будто страшась чего-то. — Не то удивительно, что ты не хочешь мне дать сейчас тысячи рублей, а то, что ты до сих пор не подал ко взысканию мои векселя. Говори, зачем я тебе нужен. Я ведь знаю, что ты и сейчас дашь мне тысячу и больше дашь, если я покорюсь тебе… Давай, черт! Я тебе душу мою продаю… Давай!

— Вот оно что! — обрадовался Паучинский. — Мы уж и на «ты» с вами перешли. И откровенничаем! Давно пора… Да вы умненький. Я думал, признаюсь, что вы не так сообразительны… Значит и вы понимаете, что pour vos beaux yeux, я бы вам и гроша медного не дал…

— К делу! К делу! — крикнул, нахмурившись Александр Петрович. — Сердца у меня кусок вырезать хочешь что ли? Ну!

— Нет, все это более невинно… И в сущности деньги ни при чем… Обстоятельства так сложились… Одним словом свадьбы этой нельзя допустить…

— С ума я схожу что ли! Или вы с этим Сусликовым потеряли головы? О какой свадьбе вы толкуете? Что? — кричал Александр Петрович, наступая грозно на Паучинского.

— Князь Игорь Алексеевич Нерадов намерен сочетаться браком с дочерью вашею Татьяною Александровною, как вам известно…

— Во-первых, это вздор. Ничего подобного! — воскликнул Полянов с совершенною искренностью. — А если бы и так, вам-то какое дело?

— Вопрос, разумеется, естественный в вашем положении, но я, к сожалению, и сам не очень понимаю, в чем тут секрет. Моя миссия предупредить вас. Некоторые люди почему-то заинтересованы в том, чтобы свадьба эта не состоялась. Меня уверяли, между прочим, что и для вас это будет немалым нравственным облегчением, если устранится этакая возможность. Но повторяю, я тут ни при чем…

— А кто же здесь интригует? Кто? — возмутился Александр Петрович. — Я уверен, что свадьбе этой не бывать. Не в этом дело. Но я хотел бы знать, кому это понадобилось затеять всю эту историю…

Александр Петрович вдруг пристально стал рассматривать физиономию Паучинского, как будто желая на ней прочесть разгадку мучившей его тайны. И вдруг он примолк, как будто явилась у него новая мысль, разъясняющая что-то в запутанной этой интриге.

По-видимому, новая идея его поразила.

— Не может быть, не может быть, — бормотал он, обдумывая что-то.

Паучинский наблюдал за ним, холодный, хищный и на все готовый. Так щука таится, поджидая жертву.

— Так значит, негодяй, ты мне ультиматум предлагаешь? Но я тебя не боюсь и заявляю наперед: свадьбы этой не будет вовсе не потому, что ты запрещаешь, а совсем по-другому. Не такие теперь отношения у Танечки с князем, чтобы готовиться к свадьбе…. Вздор! Вздор!

— Тем лучше для вас. Но если свадьба готовится, помешайте, непременно помешайте… Если не забудете по рассеянности вашей это сделать, приходите ко мне дать отчет. Все ваши векселя порву на ваших глазах. Потом когда-нибудь сосчитаемся. Ну, а если не сумеете свадьбе помешать и птенцы улетят, задушу вас, дружок… На себя пеняйте… Князь мне давеча говорил…

— Что? Какой князь?

— Князь Алексей Григорьевич Нерадов…

— Постой!.. Князь Нерадов! И ты с ним в дружбе? Постой, постой, — вдруг что-то стал соображать Александр Петрович, у которого мелькнула страшная мысль.

Эта безумная и неожиданная мысль совершенно потрясла Александра Петровича. Забыв про Паучинского и рулетку, он стремительно бросился к выходу и на первом попавшемся извозчике поехал домой, умоляя «ваньку» подгонять свою клячу. Сердце мучительно ныло у неудачника и вся душа его содрогалась, предчувствуя беду.

 

IV

Александра Петровича встретил в передней все тот же верный и самоотверженный Ванечка Скарбин. Он сообщил шепотом, что Татьяна Александровна утомилась и легла спать. До часу ночи волновалась и бредила Анна Николаевна и пришлось за нею ухаживать. Теперь она немного успокоилась, и вот как хорошо, что вернулся Александр Петрович. Ему, Скарбину, необходимо бежать домой, а он никак не решался оставить Анну Николаевну одну.

— Ступайте домой, конечно. Спасибо вам, родной, — сказал Александр Петрович, обнимая студента. — Но завтра, голубчик, умоляю вас, приходите пораньше. Мне, кажется, нужно будет отлучиться на целый день.

Ванечка, одеваясь на ходу, выбежал из поляновской квартиры.

Александр Петрович на цыпочках, затаив дыхание, стал пробираться в спальню к Анне Николаевне. На пороге, прежде чем войти, он несколько раз торопливо перекрестился, бормоча:

— Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй!

Какой вихрь предчувствий и опасений вздымался тогда в его несчастной душе.

— Кто это? — пугливо вскрикнула Анна Николаевна, когда половица скрипнула под ногами Александра Петровича. — Ах, это ты Александр…

— Это я. Я вижу свет у тебя, и вот вошел.

— А где же Ванечка? Милый он какой…

— Ванечка устал. Я его домой отправил отдохнуть.

Анна Николаевна сидела в кресле, одетая в то самое голубое с вырезом платье, в котором была она в день свидания с князем. Только платье было очень измято и правый рукав был разорван вовсе и видна была худая теперь ее рука, бледная и жалкая.

Александру Петровичу было мучительно видеть такою Анну Николаевну. И мучительнее всего было то, что нельзя было понять, где в ее душе черта, отделяющая безумие от рассудка, и потому нельзя было решить, где правда и где ложь в словах Анны Николаевы. А между тем сегодня Александру Петровичу нужно было во что бы то ни стало узнать всю правду.

Не раз в бреду Анна Николаевна выговаривала очень странные и загадочные слова, и даже доверчивый Александр Петрович призадумывался иногда над их смыслом. Но бред ведь все-таки бред. И только теперь в первый раз, когда Паучинский объявил ему свой неожиданный ультиматум и вскользь упомянул имя князя Алексея Григорьевича Нерадова, да еще в связи с какою-то возможною будто бы свадьбою молодого Нерадова с Танечкою, у Александра Петровича что-то «открылось» в сознании и он вдруг вспомнил то, что было восемнадцать лет тому назад.

Это было весною, на второй год их супружества. Александр Петрович уезжал тогда на этюды. Анна Николаевна жила в Петербурге одна целых два месяца. Когда Александр Петрович вернулся, она познакомила его с князем Алексеем Григорьевичем. Они встретились в одном весьма литературном доме, где велись между прочим и теософические разговоры. Александр Петрович не придал тогда значения этому знакомству. Но теперь он вдруг вспомнил кое-что с отчетливостью поразительною, почти чудесною.

— Значит, и тогда я это очень заметил, — думал Александр Петрович, — если я теперь этакие подробности могу восстановить с протокольною точностью.

Так ему представилась теперь одна сцена, которая едва ли была случайною, едва ли незначительною, как он тогда думал. Он вспомнил, как однажды белою ночью, на одном затянувшемся собрании поэтов, художников и всяких иных около искусства прозябающих людей, подошел он к Анне Николаевне и предложил ей уехать домой — было очень поздно — и как она сказала с досадою: «Поезжай один. Меня проводит князь». Тогда вернулась она на рассвете, но и это не смутило простодушного Александра Петровича в те дни. Он вспомнил, как много раз видел он склонившегося к Анне Николаевне и что-то ей говорившего тихо князя Нерадова и странно блестевшие в то время глаза Анны Николаевны. Он вспомнил тогдашнюю рассеянность и какую-то сердечную нетерпеливую взволнованность Анны Николаевны… Но особенно ясным представился ему один вечер в Павловске, когда во время концерта Анна Николаевна покинула залу вместе с князем и ушла в парк. Потом вспомнил он поездки Анны Николаевны в какой-то теософический кружок, где бывал и князь. И все это продолжалось полгода и как-то сразу оборвалось. По крайней мере Александр Петрович больше ничего не знал о свиданиях Анны Николаевны с князем.

— Ты откуда? — спросила Анна Николаевна, кокетливо обмахиваясь платочком, как веером. — От наших теософов что ли?

— Каких теософов? — удивился Александр Петрович, как всегда забывая, что перед ним душевнобольная.

Знакомый голос и лицо, такое свое, такое близкое, не вязались как-то с представлением о сумасшествии. Казалось, что стоит хорошенько что-то объяснить, в чем-то переубедить Анну Николаевну и тотчас же не будет безумия и сама больная вернется в мир, никого не пугая своими словами, слишком загадочными и темными.

— А я без тебя соскучилась, Алексей…

— Анна! Анна! С кем ты говоришь? — укоризненно покачал головою Александр Петрович. — Какой Алексей?

— Темно здесь как-то. Не пойму, кто вошел. Так ты не Алексей? А я думала — Алексей… А кто же ты?

— Я твой муж. Александр я.

— Ну, хорошо. Александр так Александр. А теософы наши как? Действуют?

— Я был в клубе, — сказал мрачно Александр Петрович. — Ничего не знаю о теософах… А ты разве ими интересуешься?

— Что за вопрос! Ты сам знаешь. Только я больше гипнотизировать себя не позволю. Ты меня своим посвящением не соблазнишь, Алексей.

— Опять Алексей! О ком ты говоришь, Анна! — простонал Александр Петрович в каком-то суеверном ужасе.

У него дрожали колени, и он опустился на пол перед Анною Николаевною, ловя ее руки.

— Скажи мне все! Скажи мне правду, несчастная! — умолял он. — У тебя есть тайна… Открой мне ее, Анна!

— Тайна! Тайнодействие! Розенкрейцерство это… У меня голова кружится… Но я хитрая. Я не проговорюсь.

Она засмеялась, встала и, обмахиваясь платочком, прошлась по комнате. Александру Петровичу казалось, что и у него в душе неблагополучно, что и он сходит с ума. Хитрую улыбку Анны Николаевны не так легко было вынести. Он чувствовал странное изнеможение. Он все еще стоял на коленях и не мог подняться.

— Анна! Анна! — бормотал он, подползая к ней и простирая руки. — Чья дочь Танечка? Чья?

Но Анне Николаевне вдруг стало смешно.

— На коленях! На коленях! — смеялась она, задыхаясь и захлебываясь. — Какой смешной! И ползет, и ползет… И руки! Что тебе надо? Да он меня щекотать хочет!

И она упала в кресло, смеясь.

Этот смех чрезвычайно напугал Александра Петровича, и особенно то, что Анна Николаевна вдруг заподозрила его в странном желании ее «щекотать», удручающе на него подействовало. Схватившись за ручку кресла, он кое-как поднялся с полу и едва волоча ноги, выбрался из спальни.

Ему надо было увидеть Танечку и он направился к ней.

— Танечка! Танечка! — звал он ее, стуча в дверь.

Но ответа не было. Александр Петрович знал, как она чутко спит. Давно бы она откликнулась. У Александра Петровича упало сердце. Он толкнул дверь и, чиркая спичками, вошел в комнату Танечки. Постель ее была пуста.

Александр Петрович зажег свечку и бросился к столику в надежде, что там разгадка. В самом деле лежало на столе письмо.

Танечка объясняла, что уехала из Петербурга вместе с князем Игорем Алексеевичем Нерадовым, которого она любит, что повенчаются они тайно, потому что княгиня против их брака, да и ей, Танечке, хотелось обвенчаться «бесшумно», не привлекая на себя внимание многих. Она просила Александра Петровича простить ее и выражала надежду, что скоро опять его увидит.

Александр Петрович читал и перечитывал это письмо, стараясь вникнуть в смысл этих коротких строк и страшась их понять.

— Я ее на руках носил, — думал он. — Как же так? Почему все так ужасно? Выходит замуж? Ну что ж? Но не в этом дело. Танечка не моя дочь! Что? Моя чудесная Танечка чужая мне? Господи! Что же это?

И вдруг он понял, за кого она выходит замуж. Он даже имени его не посмел назвать. И вернуть ее нельзя никак. Кончено. Конец.

И вдруг Александр Петрович закричал. Он сам не узнал своего голоса: такой он был чужой, пронзительный и дикий. Александр Петрович кричал как раненый, все на одну ноту:

— А! А! А!

И, как эхо, в другом конце квартиры тоже раздался крик. Александр Петрович побежал туда, стараясь не кричать больше, и даже закрыл рот рукою, но странный вопль рвался из его глотки по-прежнему. В столовой он столкнулся с Анною Николаевною. Они сплелись руками и замерли в ужасе, не отрывая друг от друга безумных глаз.

Всю ночь бредила Анна Николаевна и в странном оцепенении сидел около нее Полянов. Утром сменил его Ванечка Скарбин, очень удивившийся, что Татьяны Александровны нет дома, что она уже уехала куда-то. Александр Петрович, пробормотав что-то неясное, вышел из дому, и, наняв извозчика, приказал ему ехать на Финляндский вокзал — зачем, он и сам не знал.

В вагоне Александр Петрович вдруг сообразил, что собственно говоря в Финляндию ехать нет надобности. То, что он узнал ночью, совершенно не укладывалось в его сознании, но вместе с тем он понимал, что ему предстоит сделать теперь одно неотложное дело, очень важное. Финляндия тут ни при чем.

«Впрочем, раз так вышло, все равно — поеду туда. И там это можно», — подумал он, утешая себя.

Но если бы кто-нибудь спросил его, что значит «и там это можно», он решительно не в состоянии был бы ответить на этот вопрос. Пожалуй, Александр Петрович даже испугался бы, если бы кто-нибудь с этаким вопросом к нему обратился.

Одно только было ясно и несомненно для Александра Петровича: он теперь занимает в мире не то место, какое занимал прежде; он теперь может посмотреть на все со стороны. Все, что было вокруг него, казалось ему теперь до странности чуждым и далеким.

Раза три он вспомнил о том, что Анна Николаевна, которую он считал своей женою, в сущности его женою никогда не была и что Танечка, которую он любил нежно и считал своей дочерью, была дочерью другого человека. Эти мысли так были дики и странны, что останавливаться на них не стоило вовсе. И Александр Петрович старался об этом не думать.

Зато неотвязно преследовало его воспоминание об одном совершенно ничтожном случае. Было это лет семь тому назад. Александра Петровича пригласили на один вечер, где должны были собраться художники и кое-кто из меценатов.

Александр Петрович, чем-то расстроенный и озабоченный, войдя в гостиную, где было очень много дам, в ленивой задумчивости исполнял обряды приветствий и целовал дамские ручки. В конце концов очутился он перед супругою, весьма кстати сказать миловидною, одного известнейшего коллекционера и отчасти мецената. И вот в тот момент, когда Александр Петрович наклонился, чтобы поднести к губам ручку этой самой миловидной дамы, просунулся как-то между ними сам супруг, и Александр Петрович в странной рассеянности чуть-чуть не приложился губами к пухлой и волосатой, в перстнях, руке меценатствующего миллионера. Правда, в самое последнее мгновение он отшатнулся от этой руки, но все-таки первоначальное движение его было вовсе не двусмысленно. Кое-кто это заметил и фыркнул, а сам сконфуженный меценат отдернул руку почти в испуге с таким видом, как будто бы Александр Петрович обнаружил явное намерение его укусить.

Вот этот глупенький и забавный случай, когда-то очень неприятно подействовавший на мнительного Александра Петровича, все время припоминался ему теперь. Сначала Александр Петрович никак не мог сообразить, почему именно этот случай так неотвязно стоит в его воображении, но в конце концов догадался и даже успокоился. При этой нелепой сцене присутствовал князь Алексей Григорьевич Нерадов. И, кажется, все это очень хорошо видел и даже улыбнулся, правда едва приметно, но все-таки улыбнулся, и Александр Петрович успел заметить след этой улыбки на его надменных губах.

— Все это вздор и суета, — прошептал Александр Петрович. — Но как же быть с Танечкою? Она обвенчается с князем Нерадовым. Значит, ее фамилия будет Нерадова. Но разве это возможно? Впрочем… Господи! При чем тут я?

Ему мучительно захотелось спать. Он прислонился к углу дивана и тотчас же заснул. Спал он долго, а когда проснулся, поезд подходил к станции. Очутившись на перроне, он вдруг почувствовал, что предельно устал. И ему казалось, что на него навалилась тяжко вся его жизнь, все прошлое — все дни и ночи, которые промаялся он на земле.

«Отдохнуть бы, — думал он. — Ах, если бы не было за плечами этих прожитых лет. Да и времени если бы не было вообще…»

И странное чувство оторванности от жизни овладело им опять. Ничего подобного он раньше не испытывал. Он вышел на крыльцо. Там стоял господин в медвежьей шубе с дамою: два финна сердито спорили о чем-то, указывая на дорогу; большие, мягкие хлопья снега падали откуда-то с черного неба и засыпали крыльцо, дорогу и извозчиков, которые сидели на козлах недвижно закутанные в плащи.

Александр Петрович сознавал, что снег, извозчики и дорога в елях относятся к тому, что было прежде и что имело для него какое-то значение, а теперь все это уже никакого отношения не имеет к тому, что, по-теперешнему его понятию, важно и нужно. А теперь нужно и важно только одно — отдохнуть и так отдохнуть, чтобы ничто уже не угрожало покою.

Он еще продолжал машинально, автоматически что-то делать и говорить. Он даже кому-то платил деньги. Но все эти действия как будто исполнял какой-то прежний сомнительный Александр Петрович, а самый настоящий новый и несомненный Александр Петрович весь был поглощен другим делом, о котором он до сих пор вовсе не имел понятия.

И потом, когда он оказался в отеле, сосредоточенное и напряженное чувство ожидания чего-то важного и последнего ничуть в нем не рассеялось. Он терпеливо ждал, когда его оставят в комнате одного и ему можно будет запереть дверь.

Когда кельнер ушел, Александр Петрович осмотрел свою комнату. Он заглянул в шкаф и посмотрел под кровать и так как под кроватью было темно, зажег свечу и, став на колени, убедился, что там в самом деле никого нет. Успокоившись, он принялся ходить по комнате взад и вперед, из угла в угол.

«А здесь, кажется, очень удобно будет, — подумал он. — Если даже сегодня нельзя это сделать почему-нибудь, завтра можно. А хорошо бы сегодня».

Он оглянулся и увидел на стене большую олеографию, на которой изображена была лунная ночь и финская лайба на взморье.

Став на цыпочки и вытянув руки, он без большого труда снял с крюка олеографию и поставил ее на пол к стене. Потом, заметив на шторе нетолстый шнурок, Александр Петрович забрался на стул и, покашливая от пыли, стал отвязывать его и высвобождать из колец, через которые он был продернут. Покончив с этим, он сделал петлю и подвязал шнурок к тому крюку, на котором висела олеография. Потом Александр Петрович придвинул к стене скамеечку, стал на нее, перекрестился и просунул голову в петлю. Скамеечка покачнулась, упала и перевернулась ножками кверху. Александр Петрович взмахнул руками, как будто хотел удержаться за веревку, но рук до веревки не донес и, вытянувшись, повис в петле. Из груди вырвался вздох, похожий на свист; ноги задергались и каблуки ерзая по стене, ободрали обои.

 

V

Филипп Ефимович Сусликов любил совать свой нос, куда не следует. А любовные темы, разумеется, прельщали его прежде всего, особенно если он предчувствовал, что между любовниками создались отношения не совсем обыкновенный. Притом, конечно, всякая противоестественность положения вызывала в нем особого рода вдохновение, и он тогда обнаруживал, так сказать, бездонное глубокомыслие.

Нерадовская история давно к себе влекла господина Сусликова. Он порою изнывал от желанья разгадать нерадовскую загадку, но у него не было прямых сведений и решительных указаний на действительную правду. Он мог только догадываться и предчувствовать.

В то утро, когда Александр Петрович уехал в Финляндию, у Сусликова явилось непреодолимое желание посетить господ Поляновых, узнать поточнее о свадьбе и, если возможно, что-нибудь извлечь любопытное из бреда Анны Николаевны. На этот бред он рассчитывал очень и очень.

В квартире Поляновых наткнулся он неожиданно на Ванечку Скарбина. Они не были знакомы и смотрели друг на друга с недоумением.

— Я — Сусликов, — сказал Филипп Ефимович, рассматривая студента.

— Иван Скарбин, — отрекомендовался и Ванечка, в свою очередь мрачно оглядывая непонравившегося ему посетителя.

— А где же Александр Петрович? А Танечка где?

— Уехали.

— Как уехали? Вместе? Куда уехали? — забеспокоился Сусликов.

— Нет, не вместе, а куда — не знаю.

— Анна Николаевна по крайней мере дома ли?

— Дома, но больна. К ней нельзя.

— Мне можно, можно, — залепетал Сусликов, вылезая из своей хорьковой шубы. — Я друг дома. Мне можно.

— Нет, уж извините. Я вас не пущу, — нахмурился Ванечка.

— Это что за охранитель такой, Господи помилуй, — рассердился Филипп Ефимович.

— Не пущу, — повторил сердито и решительно Ванечка.

— И в гостиную не пустишь? — удивился Сусликов. — В передней меня хочешь продержать, студент?

У Филиппа Ефимовича была такая манера внезапно переходить на «ты», сбивая с толку малоопытного собеседника. Но застенчивый и скромный Ванечка, всегда пасовавший, когда его обижал кто-нибудь, хотя бы, например, князь Игорь, оказывался весьма твердым и даже воинственным, если нужно было постоять за другого и особенно за слабейшего.

— В гостиную можете войти, а с Анною Николаевною вам нельзя разговаривать. Это волновать ее будет.

— Ванечка! Ванечка! — раздался в это время из спальни капризный и требовательный голос Анны Николаевны.

Ванечка тотчас же к ней бросился. Филипп Ефимович юркнул в гостиную, а оттуда сунулся в комнату Танечки. Там, разумеется, Танечки он не нашел. Зато он усмотрел на полу письмо, которое обронил торопливый Александр Петрович. Сусликов тотчас же без малейшего угрызения совести письмо поднял и спрятал к себе в карман. Украв письмо, бесстыдник совсем развеселился и решил побеседовать с «анархистом», как он мысленно называл почему-то тишайшего студентика.

Успокоив Анну Николаевну, Ванечка пошел разыскивать названного гостя. Филипп Ефимович, оказался в столовой, где он успел налить себе чаю, воспользовавшись кипящим самоваром, который Ванечка только что собственноручно притащил из кухни.

— А варенье у тебя есть, анархист? — спросил Сусликов смеясь.

— Малиновое, — сказал Ванечка угрюмо, доставая из буфета вазочку с вареньем.

— А ведь я угадал, что ты анархист, — радовался чему-то Филипп Ефимович.

— И не угадали. Я социалист-революционер, а вовсе не анархист, — не утерпел Ванечка.

— Это все равно, милый мой, — вскричал Сусликов. — Но, признаюсь, меня очень тянет к вашей компании. Всегда я был в стороне от доморощенных радикалов, но платонически к ним очень даже стремился.

— Зачем они вам?

— Как зачем? Да ведь у них любопытнейшая психология. Я, конечно, мой милый, имею в виду, так сказать, половую психологию. До политики мне, в сущности, никакого дела нет. Так вот я говорю, что у русского радикала-интеллигента есть нечто в душе христианское и даже монашеское. С одной стороны, как будто аскетическая строгость и строжайшая нравственность, а с другой — самая откровенная распущенность и даже очень безвкусная. Мне кажется, они и целоваться не умеют наши интеллигенты. Целуются, но безрадостно, бездарно и не подозревают даже, что этакие безвкусные поцелуи гнуснейший из грехов. Любопытно было бы с ними поближе познакомиться.

Ванечка густо покраснел.

— Вы эротоман, — брякнул он, негодуя.

— У! У! Анархист, — потыкал ему в бок пальцем, Филипп Ефимович. — А ты, дружок, в Танечку не влюблен? Я бы влюбился… Я в ней что-то предчувствую. Это уж не аскетизм — строгость ее. Тут что-то другое. Целомудрие в ней, правда, есть какое-то особенное, но надо его раскусить. Тут для меня загадка, признаюсь….

Ванечка гневался.

Но Филипп Ефимович, не замечая его гнева, дружески с ним простился и ушел, нащупывая в кармане украденное письмо.

Разумеется, он сломя голову полетел к Марье Павловне. Письмо он успел прочесть на извозчике. Дома супруги сладостно посплетничали, но эта идиллия нарушена была весьма нелепою случайностью. А именно, не прошло и получаса после супружеских нежностей, как Филипп Ефимович, вообразив почему-то, что Мария Павловна в кухне, поймал в коридоре пухленькую горничную и обошелся, с ней нескромно. В этот миг появилась в коридоре Мария Павловна и, увидев безнравственную сцену, огласила дом воплями.

А через полчаса она поехала в Царское Село. У нее была странная привычка: после каждой измены своего чувственного супруга она ездила к княгине «рыдать на плече ее», как она сама странно выражалась. Княгиня почему-то довольно терпеливо переносила этакие излияния.

И на этот раз княгиня вытерпела покорно «рыдания на плече», но Мария Павловна этим не ограничилась и вдруг как-то сразу объявила о свадьбе князя Игоря.

Княгиня едва не упала в обморок. Впрочем, после минутной слабости, она проявила решимость, до того времени ей несвойственную. Не предупреждая мистера Джемса и даже не прощаясь со своею болтливою гостью, она стремительно вышла из комнаты, оделась и куда-то уехала.

Мария Павловна битый час сидела в гостиной, полагая, что княгиня дома и выйдет к ней в конце концов. Но ее не было. Появился мистер Джемс, подробно рассказал Марье Павловне содержание передовой статьи Times, хотя Мария Павловна вовсе его об этом не просила. А княгиня между тем как будто бы исчезла бесследно.

Мария Павловна была очень обижена, когда выяснилось, что княгиня давно уже куда-то уехала, не сказав никому, вернется ли она сегодня домой.

 

VI

Было мрачно в доме князя Нерадова. С того часа, когда князь приказал Паучинскому объявить ультиматум Александру Петровичу с тем, чтобы непременно «помешать этой безумной свадьбе», неблагополучно стало в нерадовском доме. Князем овладела какая-то зловещая меланхолия. Слуга, секретарь, экономка ходили на цыпочках, подавленные мрачностью князя. Князь почему-то всегда внушал слугам чрезвычайный страх, даже ничем не выражая своего гнева. И на этот раз по всему дому распространилась весть о том, что князь чем-то расстроен и недоволен. Был отдан решительный приказ никого не принимать под каким бы предлогом ни добивался посетитель свидания. Слуги знали, что ослушаться князя невозможно. Запрещено было даже докладывать о тех, кто являлся с надеждою получить у князя аудиенцию. Сам князь сначала бродил по всему дому, со странною злою улыбкою рассматривая, как что-то новое, всех «рокотовых», «боровиковских», «левицких» и каких-то неизвестных, но льстивых живописцев, изображавших послушно знатных, и чванных его предков; он заходил в библиотеку и в рассеянности брал с полок и рассматривал все, что случайно попадалось под руки — то несравненного «docteur en medecine de la faculte de Montpellier, cure de Meudon», то «Memoires de Jacques Casanova», то в драгоценном миланском издании «Decameron di messer Giovanni Boccaccio», то редкостные тетради розенкрейцеров, то экземпляр «Wilhelm Meisters Wanderjahre» с собственноручною надписью Гете одному из Нерадовых… Но едва ли князь вникал в то, что было у него перед глазами. Слишком долго скользил его тяжелый взгляд по одной и той же странице. А потом книга выпадала из немолодых уже и дрожащих рук. Наконец, князь ушел к себе в кабинет. Правда, он выходил в столовую к обеду, дабы не нарушать порядка. Но если бы кто-нибудь посторонний посмотрел тогда на князя, осунувшегося и бледного, наверное подумал бы о суетности всего земного, о напрасной гордости, о слепых страстях, обрекающих в конце концов человека на постыдный плен. Было даже что-то ужасное в лице князя; было что-то страшное в его глазах, из которых как будто улетела жизнь…

Он сидел в кресле у себя в кабинете в каком-то странном оцепенении. Помимо его воли, как во сне, припоминались ему случаи, встречи, слова, слезы, улыбки — все то, о чем он хотел теперь забыть и вот не мог.

— Вздор! Вздор — говорил князь, стараясь успокоить себя. — Я виноват, разумеется, но не более, чем все мои добрые друзья. Так устроен мир. Тут уж круговая порука, так сказать.

Но мысль о круговой поруке была как-то неутешительна. Он вспомнил, как будучи в Риме, получил письмо, в котором его извещали о «несчастии». Письмо было взволнованное и полное противоречий. И вот с этого часа началось непрестанное беспокойство и мучительная тревога в жизни князя. Ужаснее всего было то, что в князе проснулась какая-то нежность к этому ребенку, недоступному и милому, чужому и родному, далекому и близкому.

Сколько раз он делал попытки увидеть его. Но ему удавалось это очень редко. И если иногда удавалось, то еще мучительнее болела душа от стыда и отчаяния. Только один раз, когда девочке было три года, мать привела ее к нему на полчаса и оставила ему ее портрет.

И старый многоопытный князь во время этого свидания робел, как юноша, изнемогая от непонятной любви к этой девочке с печальными и загадочными чуть косящими глазами.

Сколько раз мелькала у князя сумасшедшая мысль — пойти к тому, кого он обманул, и на коленях умолить его отдать ребенка. Но он малодушно не делал этого. Сколько раз князь с изумлением замечал в себе непреодолимое желание пойти к дому, где жили они, эти люди, чья судьба так странно была связана с его судьбою, и там стоять, угадывая, что совершается за каменною стеною. Однажды в мрачный осенний день он в самом деле несколько часов простоял под окнами этого дома, не замечая дождя, который моросил беспрерывно и уныло.

Но прошли года и сердце привыкло к этой неутоленной печали. Только встречая иногда где-нибудь в театре эту подрастающую девушку, князь опять и опять предавался своим безнадежным и мрачным мыслям об ее судьбе.

Но ему никогда не приходило в голову, что все может сложиться так ужасно, как это случилось теперь.

— Возмездие! — шептал князь и сам удивлялся своему малодушию, и даже смеялся над собою, но теперь никакая ирония не спасала его от ужаса и стыда.

— Но я не допущу этого. И кончено. И приняты все меры к тому. Значит, я не потерял еще головы. А если этот несчастный догадается, почему невозможна эта свадьба, не все ли равно в конце концов? — так думал князь.

Но, должно быть, это было «не все равно», потому что у князя кружилась голова и как-то странно слабели ноги, и он сам себе казался жалким и слабым.

— А ведь, пожалуй, не я предлагаю ультиматум этому человеку, а мне его предложил кто-то… Но кто же это, однако? — бредил князь.

И вдруг князь заметил, что пламя всех свечей в канделябрах наклонилось и вытянулось в одну сторону, как будто подул ветер откуда-то. Но откуда бы подуть ветру? Правда, на улице выла лютая метель, но на окнах были спущены плотные шторы, а двери затворены и никто из слуг не смел даже приблизиться к кабинету. Таков был приказ.

Этот ничтожный случай почему-то окончательно расстроил князя. Он хотел встать и убедиться, что двери худо притворены, что где-нибудь в квартире открыли форточку и вот ветер проник в кабинет и наклонил пламя свечей, но встать он не мог от странного никогда им не испытанного страха.

— Может быть, ветер ворвался все-таки сквозь оконные рамы, — старался успокоить себя князь. — Да, нет! Пламя наклонилось и вытянулось как раз в сторону окон. Нет сомнения, что кто-то расхаживает по квартире. Но какое существо посмело ворваться в дом, несмотря на запрет?

Пламя свечей заколебалось вновь и вытянулось прямо, чуть дрожа. Очевидно, кто-то медлил в зале или в гостиной, не решаясь войти в кабинет. В сущности, ничего сверхъестественного в этом не было, и князь как будто без достаточных оснований так испугался. Он и сам это понимал прекрасно, но тут дело было не в понимании, а в чем-то совсем ином. Смятение князя продолжалось до того мгновения, когда он вдруг увидел около бюро Александра Петровича. Как только князь его увидел, тотчас же пропал весь страх.

— Вот оно что! — подумал князь. — Теперь все понятно.

Само собою разумеется, что вовсе уж не так было понятно это несвоевременное появление Полянова в кабинете Алексея Григорьевича Нерадова, да и двери как будто не отворялись вовсе, но князь был рад, что кончилось томительное ожидание чего-то неизвестного.

«Превосходно, — подумал князь. — Господин Полянов явился потребовать у меня отчета. Что ж! Лучше поздно, чем никогда. Дадим отчет, если так все сложилось. Впрочем, откуда же он явился в самом деле? Но разве в конце концов это важно откуда? Важно то, что он есть».

— Здравствуйте, — сказал князь глухо, не узнавая своего голоса. — Мы давно с вами не видались. Во всяком случае я очень рад.

Полянов беззвучно рассмеялся и махнул рукою, давая знак, что церемонии излишни. Одет был Александр Петрович в свой неизменный бархатный пиджак.

— А я ведь покончил с моим делом, — сказал вдруг Полянов улыбаясь, как будто бы они вчера виделись с князем и оба заинтересованы в каком-то деле.

Голос у него был придушенный: как будто бы он говорил через вату.

— Покончили? — спросил князь, удивляясь несколько тому, что Полянов держит себя как-то странно, говорит о каком-то деле, и, по-видимому, не намерен требовать «отчета», как предполагал князь.

— Покончил, знаете ли, и весьма успешно. Ну, это в сторону. Об этом при случае у нас с вами, князь, будет разговор, когда и вы предпримите некоторые шаги так, сказать… А я собственно пришел к вам за сувениром. Я всегда удивлялся, куда он исчез. И давно исчез — лет пятнадцать тому назад, я думаю. А он, оказывается, у вас.

— Ага! — сказал князь, догадываясь. — Так, значит, вам все известно?

— Я полагаю, что все… Отдадите сувенирчик? А? Ключик-то где?

И он провел рукою по бюро.

— Сейчас, сейчас — заторопился князь, тщетно стараясь подняться с кресла: ноги у него были как будто связаны и во всем теле была необыкновенная слабость.

Вдруг где-то явственно хлопнула дверь. Князю стало холодно. Ему почудилось, что метель ворвалась в дом. И в самом деле свечи в канделябрах мгновенно погасли.

— Сейчас, сейчас, — бормотал князь, шаря рукою по стене, где был электрический выключатель. — Вы видите, свечи погасли. Я электричество зажгу. Нельзя же нам с вами этак в темноте возиться.

Когда князю удалось найти выключатель и осветить комнату электричеством, Александра Петровича не было около бюро.

— Где же вы? — прошептал князь, озираясь вокруг.

В это время кто-то властно постучал в дверь. Князь молчал, стараясь угадать, кто бы это еще мог быть. Но стук повторился еще раз.

— Войдите! — решился, наконец, крикнуть князь, вставая с кресла и со страхом ожидая нового посетителя.

Дверь распахнулась и в комнату вошла княгиня Екатерина Сергеевна.

— Княгиня! — воскликнул Алексей Григорьевич, делая шаг навстречу жене. — Вы? О, Господи! А где же он? Вы встретили его сейчас?

— Кого? Не знаю, о чем вы… Да вы больны? У вас, кажется бред…

— Ничего. Это пройдет. Это так. Я задремал, должно быть. И мне почудилось… Но вы? Что с вами? На вас лица нет…

— Не то, не то, — перебила княгиня мужа. — Надо спешить… Игорь повенчается с этой девушкой. Поймите вы это, наконец! Ведь, это ужасно. Я не хочу. Господи! Я пришла к вам, потому что теперь все равно…

— Успокойтесь, ради Бога. Я принял меры, — сказал князь. — Господин Полянов…

Но князь не кончил фразы, вспомнив, что Александр Петрович был сейчас здесь.

— Какие меры! — опять перебила его княгиня в чрезвычайном волнении. — Ведь, поздно уже. Ведь, они в Тимофееве. А там отец Петр… Они поехали туда. Я в этом уверена. Сегодня суббота. Значит, завтра, наверное, и свадьба ихняя будет… Вот что вы сделали, ужасный, безумный человек! Спасти их надо, спасти! Поймите вы!

— Но что же делать? Что? — сказал князь, чувствуя, что шатаются стены и что вовсе непрочен пол, на котором он стоит.

— Мы поедем вместе, туда, в Тимофеево, — решила княгиня. — Надо по железной дороге до Платонова, а потом на лошадях верст десять. Я знаю. Быть может, мы успеем. В воскресенье утром мы будем там. Вы сами должны открыть Игорю вашу проклятую тайну. Или вы больны, князь?

— Едем, едем! Это неважно, что я болен, — торопливо и взволнованно говорил князь. — О, княгиня! Вы дорогой, вы великодушный, вы бесценный человек… Мы предупредим, мы спасем их… А потом я вам все объясню, решительно все… Какое счастье, что вы со мною сейчас. Но надо спешить, надо спешить. Когда поедем? Автомобиль! Поскорее автомобиль…

И князь бросился к звонку. В доме засуетились, забегали. Старые слуги, не посмевшие не пустить княгини в кабинет князя, теперь чувствовали, что им не поставят этого в вину.

— Скорее! Скорее! — торопил сам себя князь и, вынув из стола револьвер, сунул его в карман. Это был тот самый револьвер, который он отнял три месяца тому назад у Анны Николаевны.

— Зачем это? — спросила княгиня, чего-то пугаясь.

— Я в дорогу всегда беру, — пробормотал князь.

 

VII

Поезд должен был прийти в Платоново в одиннадцать, но где-то ночью, по случаю заносов, пришлось стоять ровно пять часов. И когда Нерадовы вышли из вагона в Платонове, у них у обоих было чувство безнадежности и страха перед будущим, а между тем надо было что-то делать и спешить.

Молодой румяный носильщик, козыряя, подошел к князю и доложил, что извозчиков вовсе нет. В деревне престольный праздник и мужики остались дома, никто не выехал.

— Как же быть? — сказал князь упавшим голосом. — Нам ведь нельзя пешком идти… До Тимофеева сколько верст?

— А кто его знает, — спокойно улыбнулся носильщик, не догадываясь о душевном состоянии князя. — Не то девять, не то одиннадцать. Тут постоялый двор есть. Переночевать можно. Утром остаповские мужики доставят точно, даже и беспокоиться не надо.

— Какие остаповские? Где они?

— Остаповские это и есть те самые, что близ Тимофеева. Тимофеево на речке Пря стоит, а не доезжая, примерно, версты, деревенька есть, Остаповкою называется. А мужики остаповские у нас сегодня гуляют по случаю запрестольной, — бойко объяснял парень.

— А деревня-то ваша где? Далеко ли до нее?

— Она, барин, тут и есть, совсем без расстояния.

— Надо, князь, этих остаповских разыскать поскорее, — сказала княгиня, защищая муфтою лицо от ветра и снега.

Услышав, что барыня называет своего спутника князем, носильщик сделался почтительнее и обнаружил готовность привести остаповских сюда, на станцию.

— А, может, они для вашего сиятельства и сегодня поедут. К вечеру и вернуться можно. Успеют погулять. У Ванюхина вот санки удобные. Я сбегаю. А вы, ваше сиятельство, в первый класс пожалуйте.

— Сбегай, братец, да поскорее, — попросил князь, вдруг поверив, что еще не все пропало, что этот Ванюхин в самом деле может спасти всех от беды.

В первом классе было двое пассажиров — молодая женщина в черном платке, с бледным иконописным лицом, и худощавый старик с густыми нависшими бровями и большою бородою, совсем белою.

Старик что-то рассказывал. И, когда вошла княгиня и за нею прихрамывая, князь, рассказчик, не обращая на них внимания, продолжал повествовать бесстрастным голосом.

— И пошел он тогда, милая моя, в Даниловский монастырь к старцу и говорит ему: «Душа моя ужалена грехом. Боюсь, говорит, что сквозь эту язвину войдет в нее диавол. Помоги, старче…» А старец ему в ответ: «Знаю всю твою историю и как ты нечаянно в грех впал и как все сие открылось и как ты возроптал»… И действительно все ему по порядку рассказал. Устрашился тогда грешник и говорит: «Старче праведный! Объясни мне тайну». А тот ему: «Тайна, друже, в том, что все мы братья и сестры. Пока мы в любви нашей, как жених с невестою, как Христос с Церковью, до той поры мы и чисты. А как предел переступим — кровосмесители мы. А чрез это самое кровосмесительство и входит в мир смерть».

— Душно здесь, — сказала княгиня шепотом, доверчиво касаясь руки князя, как пятнадцать лет назад, — выйдем на крыльцо.

— Да, душно, — тотчас же согласился князь, вставая, и покорно пошел за княгинею, но ему было жаль почему-то, что нельзя дослушать рассказ старика.

— «А как предел переступим — кровосмесители мы. А чрез это самое кровосмесительство и входит в мир смерть»…

Они вышли на крыльцо.

Было не холодно, но ветер все гнал и гнал в бок падавший редкий снег, и хотелось укрыться куда-нибудь от этого влажного снега и разгулявшегося буйно ветра.

Небо было в сизых клочковатых облаках. Снег на дороге казался совсем синим. Из-за большой избы, с черными лысинами на крыше, слышались фальшивые звуки гармоники и нехороший, нетрезвый смех мужиков.

— Боже мой! — сказала княгиня, смотря в тоске на унылую дорогу, мокрые избы и почерневшие равнодушные березы. — Что теперь делается в Тимофееве! Лошадей бы что ли поскорей привели…

— Успеем. Вот жаль, что поезд опоздал, но ничего, ничего… Ведь, не Бог знает сколько здесь верст. Всего десять. Этот Ванюхин придет. Сейчас, сейчас…

И в самом деле на дороге замаячили люди. Это расторопный носильщик вел ямщика.

— Вот, ваше сиятельство, уломал его. А он, было, разохотился гулять. Не вытащишь из трактира, — сказал носильщик.

— А ты, любезный, дорогу знаешь? — спросил строго князь, недоверчиво поглядывая на ухмылявшегося без причины мужика.

— А вам какую дорогу надо?

— В Тимофеево, братец, в Тимофеево, — повторил князь, опасаясь, что разговор затянется, когда каждая минута дорога.

— Тамошние мы. Соседи, — сказал мужик, острыми и лукавыми глазами оглядывая то князя, то княгиню. — Потрафим небось.

— Хорошо, хорошо. Подавай только поскорее лошадей, — приказал князь. — Или нам с ним пойти?

— Идем, идем, — сказала княгиня и тотчас же, путаясь в шубе, стала спускаться с обмерзлого крыльца.

Лошади стояли у трактира. Пара пегих поджарых лошаденок, с подвязанными хвостами, запряжена была в небольшие, но глубокие санки с высокою спинкою. Князь усадил княгиню, обернул пледом ее колени, и подошел к ямщику, торопя его.

На трактирное крыльцо вышел огромный черный мужик без шапки и крикнул, смеясь:

— Куда тебя, Лука, несет! Сидел бы с нами. Андрей Иваныч гитару принес. Слышь, ты!

— Надо их сиятельство уважить, — отозвался тоже со смехом Лука, залезая в сани и перебирая вожжи руками в больших рукавицах.

Был седьмой час, когда они выехали на большак. Темное небо низко нависло над дорогою и снежными полями, широко раскинувшимися во все стороны. Стало холоднее. Ветер был неровный, порывистый. Сверху падали редкие крупные хлопья снега, а внизу курилась белая снежная пыль, закручиваясь иногда столбиками. Пегие лошаденки бежали бойко. Княгиня в вагоне не спала вовсе и теперь, когда сани понеслись по накатанной дороге, вдруг задремала, склонив голову на плечо князю. А князь не спал. Ему не нравилась спина ямщика, выбритый его затылок, пестрый кушак и было неприятно, что этот нетрезвый Лука время от времени посвистывает и напрасно дергает пристяжную.

Но скоро князь перестал думать об ямщике. В душе у князя было тревожно и смутно.

— Надо забрать себя в руки, — прошептал князь. — Главное надо понять, что собственно случилось. Ах, как обидно, что болит голова.

И князь постарался припомнить то, что произошло в пятницу и в субботу. Но припомнить по порядку, что случилось прежде, и что потом, было не так легко.

Вспомнив, как он через Сандгрена приказал Паучинскому передать «ультиматум» Александру Петровичу, князь даже слегка застонал от стыда и душевной боли.

«Как неосторожно и как грубо! — думал он в отчаянии. — Неужели нельзя было сделать это как-нибудь иначе!»

И вдруг князь вспомнил, что вчера у него был Александр Петрович. Только сейчас он с совершенною ясностью понял, что Александр Петрович не мог у него быть, да и не был, наверное, и что это все было наваждение. А вместе с тем он несомненно был. Как же так?

«И, главное, я не владел собою и он заметил, должно быть, что я его боюсь, — подумал князь, не сознавая, что эта мысль как будто противоречит его уверенности, что появление Полянова было лишь бред и сон. — Я испугался его постыдно. У меня ослабели ноги. И я даже не мог встать с кресла. Нехорошо, нехорошо…»

В это время сани опустились низко в ухаб и сразу взлетели на верх, и князь отвернул поднятый воротник, чтобы посмотреть, где они едут, но в сумерках ничего нельзя было разобрать. Только верстовой столб мелькнул перед глазами на миг и это успокоило князя. Стряхнув с воротника снег, князь опять его поднял, но струя воздуха проникла все-таки под шубу, и стало беспокойно и холодно.

«Почему эта свадьба так ужасна, однако? — размышлял князь. — Ведь, не ужаснее она всего прочего. Все равно нет мне оправдания. А в этом деле я, пожалуй, и без вины виноват».

Князь попробовал усмехнуться, но из этой усмешечки ничего не вышло. И только в сердце боль стала больнее и страх страшнее.

— Нет, нет! Не бывать этой свадьбе! Безумие это… А вдруг они повенчались уже? О, Господи!

Проснулась княгиня и заметалась в санях.

— Где мы? Когда же Тимофеево это? Неужели долго еще ехать так?

— Теперь скоро, должно быть. Мы уже час едем. Ямщик! А, ямщик! Мы с дороги не сбились? А? — крикнул князь.

— Доедем, авось, — пробурчал ямщик неохотно.

 

VIII

Земля и небо смешались. И когда задремавший князь очнулся, он сразу понял, что ямщик сбился с дороги. Метель завела свою белоснежную пляску и нельзя было понять сразу, стоят ли сани на месте или мчатся вперед, потому что все вокруг было закутано в белую непроницаемую мглу.

— Ямщик! — крикнул князь, чувствуя, что голос тотчас же глохнет и стынет.

Ямщик не откликался. С трудом можно было разглядеть его засыпанную снегом спину. Князь привстал, чувствуя, что холод проникает ему под шубу, и тронул ямщика за плечо.

— Сбились мы, ямщик, что ли?

Мужичонка, казавшийся таким насмешливым и лукавым, когда он договаривался с господами на крыльце станции, был теперь неразговорчив и мрачен.

— Вы бы, ваше сиятельство, на часы посмотрели, ежели у вас спички есть, — попросил он, не отвечая на вопрос князя.

— Да ведь задует, пожалуй, — сказал князь, худо слышавший голос ямщика, но догадавшийся, о чем он просит.

— А мы ее, спичку то, в шапку, — прокричал ямщик, обернувшись к князю и останавливая лошадей.

И в самом деле он вылез из саней и, сняв шапку, протянул ее князю. Князь вытащил часы и сделал так, как советовал ямщик. Они ехали уже более двух часов. Теперь было четверть десятого.

Когда княгиня услышала, что князь сказал «четверть десятого», она вдруг поняла, что они опоздали, что Игорь и Танечка повенчались и что поправить это нельзя. Но она не решилась сказать это князю, жалея его. Она только тихо заплакала, закрыв муфтою лицо. Потом она уронила муфту на колени и, сняв перчатку стала креститься влажною от снега рукою.

— И не знаю, как сбились. Все была дорога и дорога, а теперь и не поймешь что, — говорил ямщик, обходя сани и тыкая кнутовищем в снег.

— Как же быть? Ехать куда-нибудь надо, — сказал князь, понимая, что теперь уже поздно, и боясь сказать об этом княгине, как и она боялась сказать ему о том же.

— Как будто дымком потянуло. Айда, милые! — крикнул вдруг ямщик, залезая в сани и трогая вожжи.

Лошади тоже, должно быть, почуяли жилье и побежали бодро, а пристяжная, сбившись, принялась, было, скакать, но ямщик, заметив, что дороги все-таки нет и дымом уже не пахнет, сердито вытянул ее кнутом, и она тотчас же угомонилась и пошла рысцою.

А метель разгулялась вовсю. Ветер дул то справа, то слева, и так все заволокло кругом, что нельзя было понять, подымаются сани вверх или это кажется только, что впереди гора, а на самом деле никакой горы нет. Во всяком случае было ясно, что лошади бегут по целине. Они теперь то и дело спотыкались, не чувствуя под копытами дороги.

Снег засыпал сани. Князь время от времени сгребал его с пледа, которым были закутаны ноги княгини, но ему приходилось делать это все чаще и чаще, потому что снег шел не переставая.

Наконец, усталость овладела князем, и он впал в какое-то странное оцепенение. Он вовсе не спал, но едва ли и бодрствовал в то время. Он думал об одной только метели, забыв обо всем. Теперь он знал, что метель — колдунья. Она живет за лесом в большой белой избе. У нее много дочерей. Сегодня она вышла из дому и ее девки увязались за нею — все в белых рубахах, простоволосые. Это они закружились по полям, засыпали дорогу, замели следы, навеяли сугробы и пляшут теперь неистово, взявшись за руки. Князь видел, как мелькают их белые колени, как растрепались по ветру их длинные волосы. От этакой пляски может закружиться голова… Но им нипочем. Мать колдунья хохочет дико, радуясь развеселому хороводу. Из оврагов повыходили метельные скакунчики и, путаясь в белых своих балахонах, завертелись в колдовском хороводе. Увидев князя, вся эта нечисть с визгом и воем бросилась на него. Колдуньи и скакунчики бежали за санями, швыряя князю снег прямо в лицо. Это была метельная потеха. Сначала князь не мог разобрать во мгле, кто бросает ему в лицо горстями снежный прах, а потом, вглядевшись, стал различать этих расшалившихся чародеев и чародеек. У колдуний были такие же выпуклые голубые глаза, как у Аврориной. Это ясно видел князь, потому что они наклонялись к нему, смеясь. А старуха примостилась на запятках. Лица ее князь не видел. Он только чувствовал, как она дышит над его ухом.

Князь хотел перекреститься и не мог. Правая рука у него онемела и была как чужая. Он попробовал читать «Богородица Дева», как он читал в детстве, но едва только он произнес шепотом первый слова, поднялся вокруг оглушительный вой, колдунья сзади обхватила ему шею костлявыми руками, метельные скакунчики засвистели ему прямо в уши, а снеговые плясуньи, не стыдясь наготы, ринулись в такую бешеную пляску, что князь совсем потерял голову.

Но прошло наваждение, и вдруг все пропало. Остался только снег, бесконечный снег — внизу, вверху, сбоку, повсюду — то падающий, то вздымающийся кверху, то крутящийся во мгле.

— А я тут сказку сочинил, — подумал с удивлением князь. — Какие-то колдуньи приснились и непонятные скакунчики. Что за вздор! Должно быть, я болен, однако… А, впрочем, может быть, это и не сказка вовсе, то, что мне померещилось.

В это время в сани просунулась белая борода того самого старика, который на станции говорил о кровосмесительстве.

— Я вижу, тебе худо, князь, — сказал старик. — А мне вот одно удовольствие. Я из метели сделан.

Чьи-то голые белые руки схватили старика и оттащили от саней. Над ухом князя гикнула примостившаяся на запятках старуха.

И опять началась метельная пляска.

— А хорошо им, должно быть, этак вертеться и петь, — думал князь. — Однако, в этом есть что-то сектантское. Миссионера бы сюда. Впрочем, наши миссионеры весьма бездарны. А эти плясуньи не так уж просты.

Над санями пролетел целый рой каких-то крылатых горбунов, и каждый из них трубил в рог.

— Это мы свадьбу справляем, — крикнула над ухом князя все та же снежная старуха.

— Чью свадьбу? — хотел спросить князь, но ему не пришлось спросить.

Кто-то осторожно трогал его за плечо.

— Что такое? — привстал в санях князь. — Это Тимофеево? Мы приехали?

— Нету. Не Тимофеево это, ваше сиятельство. А лошади стали, худо совсем, — говорил мужик, придвинувшись к князю и прикрываясь от ветра рукавицами.

— Так что же делать? А? — сказал князь, чувствуя в сердце холодный и щемящий страх.

— Да я уж не знаю. Вот разве отпрячь пристяжную, да верхом попробовать, пустить ее без повода. Авось, дорогу учует.

— Княгиня! Вот он говорит, — начал было объяснять князь, но она перебила его:

— Слышу, слышу. Пускай верхом… Все равно…

И ямщик тотчас же стал отпрягать пристяжную, мимоходом сгребая у нее со спины снег большою рукавицею.

— Что это свет какой? — спросила княгиня.

— Это луна, кажется, — сказал князь.

В самом деле тучи, должно быть, рассеялись и месяц светил в снежной мгле. И от этого снежного холодного и призрачного света теперь некуда было укрыться. Казалось почему-то, что солнце никогда не взойдет. Так и будет всегда светить месяц обманчиво, падать снег и свистеть уныло над полями дикий ветер.

Ямщик, неловко, в своем тяжелом полушубке, навалясь на спину пристяжной, сел верхом, крикнул что-то и скрылся в метели. Коренник двинулся было туда, где пропала пристяжная, но князь, натянул вожжи, который передал ему ямщик, и сани, скрипнув, стали.

— Значит, судьба такая, — сказала княгиня. — Господи, помилуй нас.

Луна опять скрылась и опять выплывала из-за туч и князь мог разглядеть теперь лицо жены, бледное, с темными и скорбными глазами.

— Катя! — проговорил он вдруг быстро, наклоняясь к ней. — Можешь меня простить?

Она молчала, а князь перестал дышать, пока не услышал нужного ему слова.

— Могу.

Они теперь молча и сосредоточенно сидели вдвоем в санях, прислушиваясь. Наконец, ветер донес до них голос ямщика. Он еще издали кричал им. А потом явился неожиданно, как будто из-под земли вырос.

— Слава Тебе, Господи! На Савельевский хутор наехали, — сказал ямщик радостно. — Я по собакам узнал… Вот и не замело нас, ваше сиятельство.

 

IX

Господа Савельевы оказались знакомыми князя. На хуторе жили сейчас старики, отец и мать, и сын их Марк, небезызвестный автор загадочных сонетов, преисполненных теософического глубокомыслия.

— Пожалуйте, княгиня! Пожалуйте, князь, милости просим, — говорил Марк, вводя ночных гостей в сени, где рычали два больших пса, привязанных теперь к толстым кольцам. — Собаки не тронут. Это каприз мамаши. Она, знаете ли, боится разбойников.

Он был очень доволен тем, что князь оказался у него в гостях: среди его петербургских друзей князь Нерадов пользовался репутацией «посвященного».

Старик Савельев служил когда-то в министерстве вместе с князем. Вышел он в отставку по болезни. Разбитый параличом сидел он у себя на хуторе безвыездно. По ночам, страдая бессонницей, любил, чтобы около него за самоваром сидела и жена старушка. Так и теперь, несмотря на то, что был уж первый час, в столовой на столе кипел самовар. Старик узнал князя и замотал седой головой.

— Сиятельный со… со… — лепетал он параличным языком, приветствуя князя. — Сиятельный со-бу-тыль-ник!

Он хотел сказать «сослуживец», но непослушный язык выговорил другое слово, и старик, огорченный, рассердился, потому что жена его вовремя не сказала то слово, какое он должен был произнести. Обыкновенно старушка тотчас же догадывалась, что хочет сказать супруг, но на этот раз опоздала с догадкою.

— Сослуживец! — вставила она, наконец, несколько сконфуженная.

— Так! Так! — замотал головой паралитик.

— Очень рад, — говорил князь, с тоской прислушиваясь к вою метели в печной трубе.

— Княгиня, матушка, да не озябли ли вы? — хлопотала старушка, усаживая гостью поближе к печке.

— А мы не поедем сегодня все-таки? А? — спросил князь жену.

— Первый час. Поздно. Теперь уж все равно. Да и дороги, пожалуй, опять не найдешь. Надо подождать до утра.

— Значит, переночуем здесь, — сказал покорно князь, чувствуя почему-то, что этот деревенский дом, занесенный снегом будет для него иметь какое-то особенное значение.

«Дальше и пути нет, — подумал он, подчиняясь не обыкновенной логике, а какому-то странному предчувствию. — Тут и конец всему. Так вот к чему привела меня метель».

— У! У! — промычал паралитик. — Небо сегодня… У! У!

— Как это вы, княгиня, решились ехать в этакую метель? — посочувствовала старушка. — Я бы побоялась. Вот разве на свадьбу.

— Очень нам нужно было. Дело такое, — сказала княгиня так же, как муж, со страхом прислушиваясь к дикому свисту разгулявшегося ветра.

В это время Марк хлопотал по хозяйству. На столе появилась ветчина, холодная индейка, яичница и вино. В комнате было тепло, тихо, по-старомодному уютно. И оттого, что за окнами метель, все казалось еще уютнее.

И сам Марк — толстый, русокудрый, голубоглазый — подходил к этому уюту. Он старался занимать гостей. Скучает ли он, Марк, в этой дикой глуши? Ничуть. Он очень занят тайноведением. Может быть, князь припомнит, они ведь встретились в теософском обществе. В настоящее время его больше всего интересуют Lebensgeist и Geistesmensch, то есть сама природа этих мистических начал. Он при этом добродушно улыбался и слегка сопел, потому был очень толстый.

— Знаю! Знаю! — вдруг закричал паралитик. — Бу… Бу… Будхи.

— Он ведь тоже оккультизмом занимался, — кивнул на отца толстяк. — Помнит, что Будхи и есть в сущности Lebensgeist…

— И еще… А… А… Атма, — опять закричал старик.

— Будет вам с вашим оккультизмом. Люди устали. Им отдохнуть надо. Княгиня! Пожалуйте сюда. Я вас провожу.

И любезная старушка повела гостью в спальню.

И неугомонный Марк еще целый час утомлял князя разговорами о мистическом значении Сатурна, Меркурия и прочих планет. Ему очень хотелось прочесть князю свои сонеты, посвященные Луне, но разговор как-то не направлялся в желанную ему сторону.

— А знаете, князь, — сказал Марк. — У нас есть служанка. Отец когда-то взял ее из приюта. Так вот она, представьте, ясновидящая. Ее посещают какие-то привидения, представьте. Я хочу отвезти ее в Петербург. Пусть ее направят надлежащим образом, а то ей самой не справиться, конечно, с таким мистическим опытом князь…

— Из приюта? — спросил почему-то князь. — Ее как зовут?

— Ее зовут Лизой, — продолжал Марк, не замечал того, что князь вдруг чрезвычайно заинтересовался этою ясновидящею Лизою из какого-то приюта.

— Я… Я… Хотел бы увидеть ее, — сказал князь.

— И чудесно, и превосходно, — заторопился Марк. — Лиза! Лиза! Проводите князя в комнату… Вам ведь князь, отдохнуть надо. Спокойной ночи, князь. Да где же она?

«Неужели та, рыженькая? — подумал князь. — Ее тоже ведь Лизой звали»…

В это время в коридоре послышались шаги, и служанка со свечою в руке показалась на пороге. Увидев князя, она вздрогнула, отшатнулась и выронила из рук подсвечник.

Молодой теософ тотчас же объяснил волнение Лизы необыкновенной оккультною силою чародея Нерадова и преисполнился к нему глубочайшего уважения.

 

X

Окно в комнате, которую отвели князю, было завешено шторой, но лунный свет все-таки проникал туда, и от этого света стены и вещи казались необыкновенными, непрочными и призрачными. В лунные ночи князь всегда страдал бессонницей, и сейчас, несмотря на усталость, спать не мог. Впрочем, он и болен был кроме того, и сам чувствовал, что у него жар. Он даже худо соображал то, что произошло. И в голове у него как-то не укладывались все последствия этой метели и этой напрасной погони за молодым князем и его несчастною невестою. Мысли его были вовсе непоследовательны, да и не в мыслях теперь было дело.

— Вот и граница, наконец, — бредил князь. — Надо собственно говоря паспорт предъявить, да и ахнуть в Испанию. К сожалению, не успел я запастись этим самым паспортом. Но почему, однако, это граница? А потому, что дальше чужая страна. Это совершенно ясно. Игорь и Танечка успели проскользнуть в эту новую страну, потому что они моложе и проворнее. Старикам их не догнать. Надо в этом признаться, да и вообще ясно, что я дошел до предела. Недаром тут оказалась эта рыженькая. Это знак. Какое совпадение, однако! О чем сейчас речь шла? О человеке, кажется? А зачем понадобился этому голубоглазому толстяку Geistesmench? Нет, он, князь, не соблазнится всеми этими откровениями. А проверить сообщения тайноведов, пожалуй, имеет смысл… Что ж! Можно проверить и очень скоро.

В бреду князь уже смотрел на себя со стороны, как на двойника, и уговаривал сам себя:

— Я вам советую, князь, не терять золотого времени. Надо, князь, действовать. Вот что я вам скажу… А свечка ведь пополам сломалась, когда ее уронила эта рыженькая. Сколько лет прошло, а Лиза узнала вас все-таки, князь! Да и как, положим, не запомнить такого… виртуоза… А княгиня говорит, что может вас простить. Она так и сказала: могу…

В комнате было жарко. А в трубе выла вьюга. И князю в этом метельном вое чудились разные напевы. И казалось, что любой мотив подходит к голосу вьюги. Князь насвистывал то из Кармен, то из Игоря.

— Ах, как жарко! — жаловался кому-то князь. — Дышать нечем…

Князю было стыдно, что он остался ночевать у этих Савельевых. Ехать бы дальше, не думая ни о чем. А если бы стали лошади, что за беда. Уснуть можно в санях. Не было бы такой духоты, как сейчас. Это, наверное, Марк велел так натопить, что дышать нечем. Толстяк совсем неразумен, а тот старик на станции слишком умен, пожалуй. У старика ум за разум зашел. Этот хитрец видит кровосмешение, где и нет его вовсе. Конечно, если считать от Адама… А почему бы и не считать так? Да и апостол твердит «сестры и братья, сестры и братья»… Если в самом деле сестры, то уж никак не жены и не любовницы. А если все-таки любовницы, то и надо понимать, что делаешь и на что посягаешь…

«Нет, решительно здесь можно задохнуться, — подумал князь. — И сердце колотится, Бог знает как… Нельзя ли форточку отворить?»

Князь сбросил одеяло, встал босыми ногами на пол и подошел к окну. Форточки вовсе не было.

«Спят все, — размышлял князь. — А то бы выбраться из дому и походить по усадьбе. А не попробовать ли? В такой духоте и умереть можно…»

Князь стал торопливо одеваться. Стараясь не шуметь, он зажег свечку и на цыпочках вышел в коридор. Он помнил, что направо угловая, потом столовая и оттуда дверь в переднюю. Протяжно заскрипела половица под ногою, и он остановился, прислушиваясь. В передней князь догадался надеть шубу и шапку, но калош не надел и шубы не застегнул. Из передней, отперев дверь, спустился он по лестнице в сени, держа в руке свечку; снял внизу крюк, причем псы, отвязать которых забыли, даже не заворчали на него почему-то, и вышел на двор. Ветер тотчас же кинулся на князя и погасил свечку, которую он все еще держал в руке.

Князь жадно вдохнул в себя морозный воздух и, открыв рот, поймал несколько хлопьев снега.

— Как хорошо, — сказал князь. — И зачем прятаться от метели?

Князь, прихрамывая, пошел по дороге, обсаженной елками, все еще держа в руке подсвечник с погасшею свечкою. Князю было приятно, что влажный снег попадает ему на лицо и на шею.

«И луна совсем не страшная, когда идешь так, по дороге, — думал князь. — А если в этаком доме с паралитиком и оккультистом запрешься, естественно померещится чертовщина… А теперь чего же бояться? Метель так метель…»

Князь все время помнил, что в боковом кармане у него револьвер, который он отнял у Анны Николаевны.

На всякий случай он потрогал его рукою.

— Здесь! Значит, все хорошо, — усмехнулся князь. Он вышел из калитки и, спотыкаясь на кучи снега, пошел вдоль плетня. У князя был сильнейший жар.

Вдруг князь заметил, что впереди него шагах в десяти идет человек, высокий и нескладный, и так же, как он, спотыкается на сугробы и спешит куда-то. Он то пропадал за снежной завесой, то снова появлялся и все шел вперед, не смущаясь вьюгою.

— Эй! Вы! Подождите! — крикнул князь, сам не понимая, зачем он кричит так. — Вместе пойдем…

Но человек, должно быть, не слышал, как закричал князь, и продолжал шагать, то проваливаясь в снег, то вылезая из него с трудом.

Князь побежал за ним.

— Эй! Попутчик! Эй!

Человек обернулся, и князь увидел при луне его лицо.

— А! Это вы? — остановился князь, узнавая Александра Петровича. — Вы куда?

Но тот, не отвечая, махнул рукою и опять зашагал по снегу.

— Подождите! Вам говорят! — рассердился князь и бросился за ним.

 

XI

Ровно в три часа ночи княгиня проснулась охваченная непонятным страхом. Она минуту лежала молча с открытыми глазами, дрожа от ужаса. Потом, не сознавая вовсе, где она и что с нею она громко закричала, напугав старушку, с которой спала в одной комнате. За исключением старика-паралитика, все в доме услышали этот ужасный крик. Зажгли свечи. Служанки забегали по комнатам, разыскивая валериановые капли. Княгиню одели, посадили в кресло и только тогда старушка догадалась послать Марка за князем, чтобы он успокоил свою жену.

Но Марк, разумеется, не нашел князя в комнате. Он был изумлен и смущен весьма. Княгиня как будто уже знала это. Она объявила, что пойдет разыскивать князя. Конечно, и Марк пошел с нею. Он держал в руке большой фонарь, стараясь найти на снегу следы князя. Княгиня почти бежала, путаясь в шубке, изнемогая от волнения и предчувствий. И толстый Марк едва поспевал за нею, задыхаясь и пыхтя.

Метель, присмиревшая два часа тому назад, снова с яростью бушевала, засыпая снегом савельевскую усадьбу. Следы князя пропадали, но княгиня из калитки побежала налево, мимо елок и плетня, как будто она знала, куда пошел князь. Она дважды упала, но тотчас же подымалась, не замечая, что снег облепил ей шею, и бежала дальше.

А метель с разбойничьим посвистом кружилась над полем, дорогою и савельевским садом, куда бежала теперь безумная княгиня. Проваливаясь по пояс в снег, Марк догнал ее у изгороди сада.

— Помогите мне, — попросила княгиня, останавливаясь перед канавою, где валялась изгородь, поваленная вьюгою. — Он здесь прошел.

— Почему здесь? — нерешительно сказал Марк.

— Здесь, здесь, — подтвердила княгиня. — Вон смотрите, подсвечник лежит…

Марк неловко и грузно прыгнул в канаву и подал руку княгине. Они перебрались через изгородь и вошли в сад. Дорожек не было вовсе. Все было в сугробах. И от луны разливался по саду неверный свет. Деревья казались воскресшими великанами, поправшими чудом смерть. Метель, засыпая их снегом, выла над ними. А они, поскрипывая, качали головами. Когда княгиня и Марк вошли в этот лунный сад, во все стороны бросились от них какие-то существа в белых лохмотьях и притаились за сугробами. И теперь казалось, что вьюга вьюгою, но все это недаром и вместе со снежным вихрем летит на землю крылатая нечисть.

— Князь! Князь! — крикнула княгиня, но ветер подхватил ее вопль и смешал с воем метели.

Ветер пел дико, и казалось, что это не бесцельно поднялась такая буря. Кто-то выпустил на свободу эти вихри, как злых псов. А вокруг сада был стон, гам, плач, рев, как в аду. Да это и был снежный ад. И вьюга обжигала щеки огнем. А что делалось в небе! Там неслись стадами обезумевшие облака. И луна дрожала среди них, как нагая чародейка.

И княгиня, в ужасе от этого снежного волшебства, кричала опять:

— Князь! Князь!

Но князь не откликался, только ветер еще сильнее и громче завыл, и кто-то засмеялся за сугробами. И потом опять и опять. За каждою елкою, за каждым кустом смеялся кто-то. Ветер подул с новою силою. Затрещали и погнулись деревья. И метельный вихрь обрушился на сад с таким страшным воплем, что княгиня, как побежденная, закрыла лицо руками.

И вдруг на минуту стало тихо.

— Что это? Вон там. Смотрите! — крикнул Марк.

Они бросились к березе, где у корня чернело что-то.

— Князь! Князь! — бормотала княгиня, упав на колени около раскинувшегося на земле Нерадова.

Луна светила ему прямо в лицо. Он лежал как живой. Свалилась только шапка с головы и волосы от снега казались седыми. И борода была белая. Губы как будто улыбались иронически. Хищный темный профиль четко вычерчивался на белом снегу. И казалось, что вот-вот подымутся веки, и глубокие недобрые глаза князя опять презрительно посмотрят на Божий мир.