Опять загромыхал тяжелый засов, и с лязгом отворилась дверь. Сережа вскочил, думая, что пришли за ним. Не будут же в самом деле держать его здесь, как преступника. Но вошел помощник надзирателя с ключом и, отперев замок, откинул постель.

— Ложитесь спать.

Сережа хотел было что-то ему сказать, объяснить ему, что он тут случайно, что все скоро разъяснится, но у этого тюремщика было такое угрюмое лицо, что Сережа не решился заговорить с ним.

Дверь захлопнулась, и звякнул засов. Сережа подошел к двери и заглянул в оконце, хотел посмотреть, что делалось в коридоре, но чей-то глаз в тот же миг прильнул к оконцу с другой стороны. Сережа вздрогнул и отшатнулся.

«Сегодня нечего ждать, — подумал Сережа. — Сегодня меня не освободят. Надо спать лечь. Завтра — там видно будет».

Не раздеваясь, повалился он на жесткую постель и тотчас же заснул тяжелым сном.

Сережу разбудил громкий и резкий звонок, трижды прозвучавший около дверей камеры. Очнувшись, Сережа не мог сообразить сначала, где он и что с ним. А когда вспомнил, что с ним случилось вчера, смутился. Как же теперь быть? А вдруг и сегодня не отпустят…

Отворилась громыхающая дверь. Солдат принес чайник с кипятком.

— Что же мне с ним делать? — спросил Сережа. — У меня ведь нет ни чаю, ни сахару.

— А деньги есть?

— Немного есть.

— Так выписать можно. На записочке напишите, что надо.

Так началась для Сережи тюремная жизнь. На второй день не выпустили его из тюрьмы и на третий — тоже. Он стал как-то равнодушен к своему положению и подчинился заведенному порядку. Послал отцу письмо через охранное отделение и стал ждать ответа. Пришел ответ, доставили ему кое-какие вещи. Хлопотали о свидании.

Жизнь текла однообразно и размеренно, но Сережа не скучал и не так мучился, как на воле. По целым часам сидел у стола и смотрел в окно на небо, осеннее и странноизменчивое — пламенеющее на зорях, свинцовое в непогоду.

По утрам приходил в камеру из уголовного отделения арестант Григорий и убирал «парашу» и мел пол шваброй, разговаривая иной раз с Сережей, когда часовой уходил в другой конец коридора.

Этот арестант Григорий показался мальчику человеком необыкновенным. Нравилось Сереже его лицо — чистое, тихое, грустное; нравилось то, как ходил, как работал этот арестант — мерность его движений и поступи; нравились его разговоры, иногда несколько загадочные, не всегда складные, но неспешные и почему-то внятные сердцу. Но что-то безнадежное было в этом грустном человеке…

— А вы как сюда попали? По суду? — решился Сережа однажды спросить своего нового знакомого.

— Нет, без суда. Я так, я беспаспортный, — улыбнулся невесело арестант.

— И долго так вас будут держать?

— По-разному, братец, бывает. Станет в тюрьме тесно, дадут бумажку временную, я и выйду на волю, буду работать где-нибудь, пока опять не возьмут.

— Да за что ж возьмут, если у вас бумажка будет?

— А ее надо начальству представлять, а я не представлю.

— Почему же не представите?

— Покориться не хочу… По этому самому и паспорт я отвергаю.

— Значит, вы никакого государственного порядка не признаете? — весьма заинтересовался Сережа своим собеседником. — Вы, я вижу, анархист. Вам с политическими надо быть, а не с уголовными.

— Мне предлагали, да я сам прошусь к уголовным.

— Почему же так?

— Уголовные проще. Я, братец, простоту люблю.

И сам Григорий говорил просто, на крестьянский лад, но иногда казалось Сереже, что этот арестант ученее его, Сережи, во много раз…

— Григорий! Вы грамотный? — спросил однажды Сережа.

— Был грамотный.

— Как так? А теперь?

— А теперь, братец, когда Евангелие читаю, понимаю, почти все понимаю, и еще кое-какие книги понимаю, а многое перестал понимать.

— А прежде много читали?

— Да много — и на разных языках.

— Вот как! Вы иностранные языки знаете?

— Знал, когда дурно жил.

— Вы, может быть, толстовец? — нерешительно спросил Сережа.

— Нет. Толстой умный, а я глупый. Я разумом не дорожу.

Подошел надзиратель и прикрикнул на Григория.

— Марш к уголовным! Дело сделал и будет с тебя. Разговоры разговаривать не полагается.

Григорий улыбнулся и, тряхнув шваброй, пошел в уголовную камеру.

Сережа привык к тюрьме. Когда через неделю вечером пришли за ним, чтобы взять его на допрос, ему даже странно было, что вот кто-то нарушает порядок: ему спать надо ложиться, а тут его везут куда-то.

Вез Сережу жандарм, не в карете, а на простом извозчике, только верх был поднят.

«Значит, не считают меня большим преступником, если везут не торжественно», — подумал Сережа.

Он вспомнил, как однажды спешно проехала мимо него карета по Остоженке. Зеленые шторы были спущены, а по бокам кареты скакали жандармы с шашками наголо. Тот, кто сидит в такой карете, как пленник, должен чувствовать себя как-то особенно. И Сереже стало досадно, что с ним обращаются небрежно.

Приехали в Гнездниковский переулок. Вылезая из пролетки вместе с жандармом, он оглянулся, нет ли кого знакомого на тротуаре. Хотелось почему-то дать о себе весть. Никого не было. Извозчик, на котором он приехал, был молодой парень, совсем рыжий. Он смотрел на Сережу с изумлением, смешно открыв рот. В охранном отделении провели его в сырую комнату с облупленными стенами и оставили одного. Горела керосиновая лампа под зеленым колпаком. Пахло копотью. Стол, стулья, запертые деревянные слепые шкафы — все казалось таким грязным, как будто сто лет уж никто не мыл и не убирал этой комнаты.

Сережа едва решился сесть на стул. Равнодушие его не покидало. И даже не любопытно было, как его будут допрашивать. Не все ли равно?

Прошло полчаса. Никто не приходил.

«Может быть, забыли обо мне? — подумал Сережа. Ах, заснуть бы сейчас».

В это время вошел господин в потертом вицмундире, с маленькими холодными глазами и множеством угрей на лбу.

— Как ваша фамилия?

— Нестроев.

— Пожалуйте ваши руки.

Сережа не понял, чего от него требуют.

— Дактилоскопический снимок надо получить. Не понимаете?

— Нет.

— Пальцы ваши дайте, молодой человек.

И угреватый господин холодными и мокрыми своими руками взял Сережину руку и стал делать снимок.

— Чем же мне руки вытереть? — спросил Сережа, сдерживая гнев, подымающийся в его душе.

— Нате вот, — и господин протянул ему какую-то тряпку.

Ушел угреватый господин. И еще целый час сидел один Сережа, с отвращением вспоминая незнакомца.

Пришел жандарм и повел Сережу на допрос.

В комнате, заваленной чемоданами и связками книг, с печатями и билетиками, за большим столом сидел господин в штатском. Лицо матово-бледное с желтизной, как слоновая кость, тонкие губы без кровинки и пустые глаза, — все было противно Сереже. В холеных руках с перстнями держал господин синюю папку — «дело».

Увидев Сережу, господин поднял белые брови.

— Вы и есть господин Нестроев, Сергей Андреевич? — стараясь выразить свое изумление, промямлил он и указал на стул. — Садитесь, пожалуйста.

Сережа сел.

— Да, это я.

— Но, позвольте… Как же так? Ведь вы обвиняетесь, знаете в чем?

— Нет, не знаю.

— Гм! Как же так? Вы обвиняетесь, молодой человек, в принадлежности к социал-демократической партии и в организации политической демонстрации на Моховой улице… Но ведь вы еще ре-бе-нок, однако. Тут какое-то недоразумение, я полагаю.

— Я тоже думаю, что недоразумение, — сказал Сережа, краснея. — Я не социал-демократ.

— Так. А этого господина вы знаете? — протянул он фотографическую карточку. — Знакомы?

— Нет, не знаком, — пробормотал Сережа, узнавая на карточке одного из студентов, которые приходили часто к сестре Елене.

«Вот оно в чем дело, — догадался Сережа. — Они думают, что Еленины знакомые не к ней, а ко мне ходят. Ну что ж! Все равно!»

— Нет, не знаком, — повторил Сережа твердо.

— Вам сколько лет?

— Пятнадцать.

— Знаете что, молодой человек, — промямлил чиновник, небрежно разглядывая ногти на своих холеных пальцах. — Вы так молоды, так юны, что я затрудняюсь заниматься вашим делом. Я вызову ваших родителей и объяснюсь. А вас я отпущу домой завтра же утром.

Он позвонил.

— Отправьте пока молодого человека обратно в Пречистенскую.

И жандарм, который привозил его в охранное отделение, поехал с ним опять на том же рыжем извозчике.

«Я сказал, что не знаком с этим студентом, — думал Сережа не без смущения. — А может быть, не надо было так говорить. Я ведь познакомился с ним однажды. Может быть, это я из трусости сказал, что не знаком».

Утром опять появился Григорий со шваброй.

— Мне в охранке сказали, что меня отпустят сегодня, — сообщил ему Сережа, чтобы сказать что-нибудь и услышать еще раз приятный голос этого странного арестанта.

— Это хорошо. А ты что же, братец, будешь на воле делать?

— В том-то и дело, что сам не знаю, что. Не знаю, как жить.

— В простоте надо жить.

— А что значит в простоте?

— Это нам, взрослым, у вас надо учиться простоте, а не вам у нас. Сказано: «Кто не приимет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него».

— Я уж не дитя, — потупился Сережа.

— Надо, брат, быть как дитя.

— Никогда мне этого никто не говорил, — прошептал Сережа, как будто упрекая кого-то.