Случайность, иногда похожая на выдумку мечтателя или присяжного романиста, решает подчас нашу судьбу. И удивляются иные, недоумевая, как могло произойти такое «необыкновенное» стечение обстоятельств. Но едва ли мы будем далеки от истины, если предположим, что то, что нашему поверхностному вниманию представляется случайностью, на самом деле возникает в силу известных законов, весьма точных, но нам неведомых и даже в сущности своей таинственных.

Так и эта фантастическая встреча Верочки с небезызвестным художником, Александром Кирилловичем Хмелевым, была как будто бы предопределена судьбою. Его «верный друг», Екатерина Павловна Байдарова, приняла в Верочке «живейшее участие», как принято выражаться. Не обошлось, разумеется, без недоразумений, и даже весьма тяжелых, но в конце концов все уладилось, и Верочка согласилась остаться «пока» у Екатерины Павловны. Перевозить ее домой не представлялось возможным прежде всего потому, что она заболела весьма серьезно. У нее была настоящая лихорадка и кашель, зловещий и трудный. К тому же домашняя обстановка могла бы напоминать ей непрестанно о том, что так было ей тяжело и о чем боялась она вспомнить.

Что до сестры ее, Тамары Борисовны, то в ее судьбе тоже произошла перемена. Ей предложили неожиданно довольно приличный ангажемент в Киев, и она туда уехала, хотя и обливалась слезами, прощаясь с Верочкой. О том, что Верочка у Байдаровой, а также все подробности ее ночных приключений она узнала утром, а злополучную ночь провела в мучительной тревоге и в чрезвычайном страхе за сестру.

Уезжая в Киев, Тамара Борисовна написала Сереже Нестроеву письмо, в котором просила его навестить Верочку, дала ему адрес Байдаровой и объяснила кратко, чем кончился тот ужасный вечер, когда Верочка прогнала Сережу из балябьевской квартиры. «Вы, Сережа, умный, — писала Тамара Борисовна, — вы поймете, что было на душе у Верочки тогда. Не обижайтесь, пойдите к ней. Она вас любит, я знаю. В ней приняли участие очень хорошие люди, но они взрослые все-таки, а вы ровесник Верочке. С вами ей будет легко».

Сережа получил это письмо через три дня после странной встречи со своим таинственным дядей, Григорием Петровичем. В эти дни у Сережи в душе была буря, до той поры им вовсе не испытанная. Не то, чтобы он соблазнился «странничеством», но как-то эти люди повлияли на него. Он вдруг почувствовал, что нужны какие-то поступки прежде всего. Пусть его дядя и этот с монгольскими скулами мужичок Антон заблуждаются, рассуждая, и что-то «путают» в своей вере, но у них уже есть «дело», есть подвиг. А он, Сережа, несмотря на свои пятнадцать лет, как-то уж слишком предался своим мыслям и слишком «махнул рукой» на жизнь. Вместе с этими новыми сомнениями пришла к Сереже и новая тоска по воле. Ему вдруг мучительным показался сладостный и дурманный плен, в котором его держала Валентина Матвеевна Он ей об этом поспешил сказать с откровенностью, даже излишнею, может быть. Она, впрочем, не очень удивилась его признанию и охотно дала ему «вольную».

Сережа смутно тогда предчувствовал какую-то новую жизнь.

Он тогда же решил, что ему надо увидеть Верочку и рассказать ей об этих своих предчувствиях. Но надо было идти к Байдаровой, знакомиться с Хмелевым, а это смущало застенчивого Сережу.

Екатерину Павловну Байдарову он знал по сцене. Она была актрисой. И Сережа верил, что она «настоящая», и любил ее, как актрису, и тем более робел теперь. И картины Хмелева он видел на выставках, и не раз ими восхищался. Это был тот самый Хмелев, имя которого упоминалось в известном деле братьев Беспятовых: это ему так неожиданно досталось беспятовское наследство, из-за которого спорили другие. После этих событий прошло два года. Сереже пришлось познакомиться с Александром Кирилловичем Хмелевым в дни, когда этот художник «нашел себя», как говорится, и не столько в живописи своей, сколько в жизни. А такой человек очень был нужен Сереже.

Итак, Сережа пошел к Байдаровой. Он не был уверен, что Верочка согласится на это свидание, но она согласилась охотно.

Сердце у Сережи упало, когда он вошел в комнату, где была Верочка; его предупреждали, что Верочка больна серьезно, но он все-таки не представлял себе до той поры, что так мучительно и жутко будет увидеть ее изнемогающей в злой лихорадке. Она сидела в кресле, обложенная подушками, и встать навстречу Сереже не могла, только рукою сделала ему знак и улыбнулась печально.

Екатерина Павловна оставила их одних на полчаса.

— Я виновата перед вами. Я оскорбила вас напрасно, — прошептала Верочка.

Но Сережа стал на колени, припал губами к ее бледным пальчикам и, плача, говорил то, чего вовсе и не намерен был говорить.

— Не вы, а я виноват бесконечно. Ах, Верочка! Как мог я избегать вас. Как мог я так пасть. Если бы вместе мы были все эти дни, может быть, иначе все сложилось бы… Но мы будем вместе, мы всегда будем вместе, Верочка… Я уже не мальчик. Я знаю теперь то, чего раньше не знал. Я недостоин вас, Верочка. Но я знаю, что вы великодушная. Вы все-таки позволите мне считать вас сестрою моею. Я буду верным братом вашим. Я буду обожать вас. Ах, Верочка! Какое счастье стоять так на коленях около вас и целовать вашу руку. И вы не прогоняете меня. Какая вы добрая! Я тоже мучился в эти дни. Я пил водку. Как это гадко, Боже мой… Я жил, как во сне. Я был околдован, Верочка. Но теперь я проснулся. Я знаю, где правда. Когда человек один, страшно жить. Но я не один теперь, потому что я вас люблю, Верочка, как сестру, больше, чем сестру. Я так вас люблю, Верочка, что через вас весь мир люблю, землю люблю и каждый цветок, и каждую пылинку. Мы будем вместе, мы будем вместе…

— И я тебя, Сережа, люблю, — прошептала Верочка. — Все дурное, что было, это только испытание нам… А все настоящее впереди…

Они говорили так торопливо, как будто бы давно собирались друг другу высказать все самое важное.

Но вдруг Верочка притихла и поникла.

— Верочка! Что с тобою? — заволновался Сережа, заметив, что она опечалилась.

— Ничего, так… Мне только кажется почему-то, что долго нам еще не быть вместе. Может быть, и лучше это… Тебе, Сережа, дальний путь предстоит, а мне нужен покой какой-то. Я уже устала, милый…

— Нет, нет. Мы вместе. Мы будем вместе, — бормотал Сережа, предчувствуя что-то страшное.

Вошла Екатерина Павловна и запретила Верочке говорить много.

— Ей нельзя. Ей вредно. Вы завтра приходите.

Она говорила мягко, но твердо, как сестра милосердия. А Верочка смотрела на нее с любовью. У Байдаровой с Верочкой была нежная дружба.

Сережа каждый день приходил к Верочке. И к Екатерине Павловне он привык, и она к нему. Почти каждый день приходил и Хмелев.

Сережа с удивлением замечал, как хорошо, ловко и нежно ухаживает Байдарова за больной девочкой. Что-то милое и родное было в этой Екатерине Павловне.

«Что это? — думал Сережа. — Не тот ли в ней свет, который светился в глазах старика в тот странный вечер в трактире? И в Хмелеве как будто бы этот же свет. Надо это заметить, надо обсудить…»

И Сережа думал об этом «необыкновенном» свете все чаще и чаще. Но печали его ничто еще не могло утолить. Верочка чувствовала себя так худо, лихорадка так неотступно ее сжигала, что врачи не советовали даже увозить ее из Москвы, как хотела Екатерина Павловна.

Все вдруг поняли, что уже поздно это, что дни Верочки сочтены.

Наступила весна. Зашумела Москва весенним шумом. Колокола звонили как-то особенно звонко; кричали грачи; звенели бурливые ручьи; по небу неслись облака, как паруса, измятые бурею…

И было что-то белое и синее в Москве. Как будто бы весеннее небо уронило свою голову на московские холмы.

А солнце все чаще и чаще светилось в золотых куполах, поблескивая в стеклах домов, и даже золотом своим делилось щедро с запоздавшими льдинами на Москве-реке.

Везде чувствовалась весенняя молодая суета. Но тем труднее, тем мучительнее было Сереже входить в комнату, где Верочка задыхалась в лихорадке.