Наступил август, и в эти осенние дни Сережа изнемогал от томления, какого он еще не испытывал до той поры. Острая, мучительная, назойливая и отравная мысль о том, что он порочный и низкий человек, сочеталась теперь с иною страшною мыслью. Ниночка погибнет по его вине; он должен был научить ее правде, он мог не допустить ее до падения, но он не сделал этого; и вот Ниночка упрямо удаляется от него… Сережа подозревал, что у нее тайные свидания с Nicolas.

Если его сестра, в чистоту которой он так верил, порочна и лжива, значит, и все люди такие.

«Все развратны и грязны», — думал Сережа в отчаянии.

Молиться Сережа теперь уже совсем не мог и не смел читать на ночь Евангелие, как делал прежде. Ему нравилось разговаривать с Фомою, слушать его уверения, что в мире все ерунда, что надо избегать не безнравственного, а смешного.

— Дураком не надо быть, — говорил Фома. — Пусть тебя люди боятся. Смейся над другими, тогда никто не посмеет смеяться над тобою.

«Если бы Фома знал обо мне все, — думал Сережа. — Он бы наверное засмеял меня и стал бы презирать… Я хуже, чем он».

Однажды Фома пришел к Сереже и сказал, смеясь:

— Ну, брат, сегодня хороводы будут водить. Все девки придут и моя Акулька, конечно. Теперь уж наверное хороводы наладятся. Анютка Богомолова выздоровела. Пойдем, брат, на дикарей посмотрим.

— Почему «на дикарей»? — нахмурился Сережа, вспомнив милое и тонкое лицо Аннушки Богомоловой.

— Ах, извини, пожалуйста, что я негуманно выразился. Сам увидишь, что дикари. Там и парни будут. Только мы с Акулиной моей уединимся потом. Советую и тебе пригласить девицу. Я уж тут один укромный уголок приготовил, у Марьи-солдатки.

— Ну, ты знаешь, я такими приключениями не интересуюсь, — пробормотал Сережа нерешительно. — А прийти, пожалуй, приду, так, просто, без этих твоих планов…

Вечером Фома, как обещал, зашел за Сережею.

Когда мальчики вышли из дому, солнце скрылось за синие холмы. Луны не было. Едва лишь золотились осенним золотом иные верхушки деревьев. И красноватая крыша на амбаре вдруг запылала на миг под последними лучами. До деревни ходьбы было минут пятнадцать-двадцать, не больше, но Сереже казалось, что они уже долго идут по полю с Фомою — час или два.

«В первый раз я так иду с Фомою, — думал Сережа, — а кажется, будто бы все это было уже когда-то. Почему Фома молчит? Он и тогда молчал. И красная крыша на амбаре так же тогда пылала, как и теперь. Куда мы идем? Ах, да, в деревню. Девки будут хороводы водить. Но почему все так таинственно вокруг?»

Какая-то птица лениво посвистывала, засыпая, должно быть; огоньки в деревне мерцали, и казалось почему-то, что там, вдали, не деревня, а табор: подымется сейчас табор и уйдет в черную ночь, оставив лишь пепел потухших костров.

— Почему ты, Фома, молчишь? Всегда разговорчив, а сегодня молчишь, — спросил Сережа, чувствуя странное беспокойство и пугаясь ночной тишины.

— Думал, брат, о том, что унылая наша земля — Россия эта, — сказал Фома, широким жестом показывая на темные поля. — По ней чёрт ходил и скуку сеял…

— Что ты! Что ты! — вздрогнул Сережа и с ужасом посмотрел на Фому.

Но тот уже смеялся, как всегда, и скалил зубы, как обезьяна:

— Я пошутил, брат. Какая там скука! Вот увидишь, какое сегодня веселье будет. Да и чёрта, брат, никакого нет. И вообще ничего нет.

И он громко засвистел.

Мальчики подходили к деревне. Повеял прохладный ветерок. Залаяли собаки.

— Ты слышишь? Собаки лают, — сказал Фома. — В деревне собаки не так лают, как в городе. Деревенская собака лает в тоске, надрываясь. В городе собака сытая, она больше ворчит, чем лает. А в деревне собака последних сил не жалеет, изводится вся, а лает, лает… И лай какой-то особенный, сухой и пустой. Ты слышишь?

— Слышу.

— Скверный лай. Таких собак убивать надо. Мы веселиться идем, а они лают. Твари поганые!

Они подошли к журавлю, который как-то вдруг вырос перед их глазами.

— Фу, чёрт! Как виселица какая! — проворчал Фома, отступая.

Из-под плетня бросилась под ноги мальчикам собачонка с хриплым лаем, в самом деле будто пустым и сухим.

— Вот я тебя, подлая! — крикнул Фома и вытянул собаку палкою.

На улице никого не было видно. Черные избушки, прикорнувшие к их крышам сарайчики, худо крытые дворы, завалинки, плетни — все было так убого, так дико, так мрачно, что у Сережи сердце сжалось в тоске: не часто он бывал в деревне.

— Дворцы какие! — пошутил невесело Фома. — А песни, брат, девки все-таки здесь лихо поют. Такой уж народ — разоренный, голодный, розгами сеченый, а без песни жить не хочет.

— Да, грустно здесь! — прошептал Сережа, опуская голову. — Не следовало нам идти сюда.

— Ну вот еще! Ты, пожалуйста, меланхолии не предавайся. А, впрочем, как знаешь, — рассердился вдруг Фома. — Я пришел за Акулиною. У нее косы хороши. А на тебя мне наплевать.

— Да я ничего. Я так, — уступчиво сказал Сережа и пошел покорно за Фомою.

Фома шагал уверенно. Он повернулся за угол и стал спускаться задами по тропинке. Стало совсем темно. Сережа спотыкался то и дело. Из-под ног сыпались камни и щебень.

— Сюда! Сюда! Вот здесь за ригою… Я тут все ходы знаю…

Смутный гомон долетел до Сережи. В темноте, у какого-то слепого сарая, на площадке стояла толпа девок и поодаль несколько парней. Говорили все разом, не слушая друг друга. Голоса звучали глухо.

— Господа пришли! — крикнул кто-то, заглушая других.

Это Акулина заметила Фому и Сережу и подошла к ним, смеясь. В темноте белели ее зубы и поблескивали белки глаз.

— Хоровод не ладится, — сказала она, — народу мало.

— Придут, — не унывал Фома. — Вот я гостинцев принес.

И он сунул Акулине два больших пакета с пряниками и конфетами, которые он притащил с собою.

Сереже стало стыдно почему-то: ему казалось, что пряники ни к чему и что он с Фомою будут здесь нежеланными.

К удивлению своему, он заметил, однако, что пряники были приняты не без удовольствия. Руки тянулись за ними охотно. Иные из девушек тут же принялись их есть, другие прятали гостинцы.

— Что же вы не поете? — спросил Фома.

— Да вот Аннушку ждем… Без Богомоловой какой хоровод… Она у нас петь мастерица и плясать тоже, — раздались голоса с разных сторон.

— Сейчас придет! — крикнул откуда-то из темноты мальчишеский голос.

— Это Ванька. Мы Ваньку за ней посылали.

— Вот у нас Ванька пляшет лихо. И Сенька тоже.

— Да где ж они? — заволновался вдруг Фома. — Давайте их сюда. Пусть пляшут.

Какой-то мальчишка шмыгнул между девок, таясь.

Придвинулись парни. Они подталкивали вперед двух мальчуганов. Те упирались, насупившись.

— Эх, темно как! — вздохнул кто-то.

— А у меня фонарь есть, — заявил запасливый Фома, на все готовый.

Он зажег фонарь и поставил его на землю. Вокруг белого круга на земле тесно столпились девки и парни за ними, плечом к плечу.

Сенька вошел в круг, приосанился и взмахнул обеими руками, как птица крыльями. Девки запели разом:

И потом на другой лад, с плясовым лихим гиканьем:

Далее уж слов Сережа разобрать не мог. Парни подсвистывали и хлопали в ладоши. Сенька заработал ногами. Ему негде было разойтись в тесном кругу, но он, кажется, в этом и не нуждался. Замысловатые кренделя выписывал он ногами и, пускаясь вприсядку, сохранял угрюмый и озабоченный вид. Плясал, как работал. На миг подскакивал он к своему сопернику Ваньке и то сшибал с него картуз, то давал ему в бок тумака. А тот все терпел покорно: таков был обряд этого пляса.

Наступила очередь Ваньки. Сенька отошел в сторону, тяжело дыша. Ванька был стройнее, повыше и чуть улыбался, не хмурился так, как Сенька. Но работал он ногами на тот же лад, только еще круче выкидывал коленца, еще неистовее пускался вприсядку. И вся толпа вокруг охала и приседала, когда он, будто распластавшись, носился по кругу. По временам он вскакивал лихо и сшибал в свою очередь с Сеньки картуз. И Сенька терпел, не обижаясь. Не мешал сопернику делать свое плясовое дело.

А кругом была черная ночь.

Сережа был городской мальчик, и деревня была для него как чужая страна. Его и тянуло к ней, и боялся он ее почему-то.

— Аннушка Богомолова пришла…

Толпа подалась, и Сережа увидел русоволосую Аннушку.

запели девушки не то со вздохом каким-то, не то со стоном, и Аннушка, махнув платочком, поплыла по кругу.

У Сережи кружилась голова. Он опьянел от этих песен, от душной ночи, совсем синей и глубокой, от близости этих девушек, о которых так часто твердил ему Фома.

— А где же Фома?

Фомы не было. Сережа обошел круг, но Фома ушел куда-то, оставив фонарь. Не видно было и Акулины. Теперь плясала не Аннушка, а какая-то другая девушка. Толпа вырастала понемногу. С другого конца деревни подходили парни, и оттуда слышался тоскливый плач гармоники.

Сережа, негодуя на Фому за то, что тот его бросил, решил было идти домой. Но кто-то потянул его за рукав, и Сережа, недоумевая, оглянулся.

— Это я, Марья-солдатка. Меня за вами Фома Григорьевич прислали, — бормотала ему на ухо бабенка.

Сережа отшатнулся от нее в смущении; у него задрожали руки; он не знал, что ему делать и что сказать приставшей к нему бабе.

— Хорошо! Я приду. Я потом приду.

— Да вам одному дороги не найти. За мной ступайте.

Кто-то толкнул фонарь. Он погас, и стало совсем темно. Раздался визг, смех, и во мраке началась суета и возня.

— Сюда! Сюда! — тянула Сережу за рукав бабенка. — За мной, барин, ступайте.

И она проворно побежала куда-то во мрак. Сережа спешил за нею, задыхаясь. Там, за спиною, еще звучали смех и шепот.

— Далеко ли это? — не своим голосом спросил Сережа бабенку.

— Сейчас! Сейчас! — остановилась вдруг она, так что Сережа с разбегу на нее наткнулся. — Осторожнее, барин. Тут мостик через канаву. Я уж знаю. Вы за меня держитесь.

— Что это? — испугался Сережа, когда за канавою какая-то черная масса надвинулась на него из-за кустов, тупо стукнув о землю.

— Это у нас тут кобыла ходит стреноженная.

— А!

— Вот сюда, барин, сюда…

И она подвела Сережу задами к плетню.

— Я не хочу с улицы, чтобы люди не видали. А тут легонько перемахнем, — прибавила бабенка и проворно перелезла через плетень. Сережа неловко вскарабкался и тяжело спрыгнул на землю.

В избе мигал огонек. Бабенка, слегка подталкивая, провела Сережу через темные сенцы, загроможденные всяким скарбом, в избу, где сидели Фома с Акулиною. На столе, покрытом скатертью, стояла бутылка с наливкою, пузатые стаканчики и на тарелке нарезанная ломтиками колбаса. Акулина, вся красная, чему-то смеялась, закрываясь рукавом.

Фома, увидев Сережу, так и заерзал на лавке от радости:

— Ты! Ты! Тебя-то мне и надо! Сейчас сюда Анютка Богомолова придет. У нас, брат, тут пир будет горой… А!