На другой день со стыдом припоминал Сережа, как все было нескладно. Его заставили выпить стаканчик сладкой наливки. Он сидел на лавке, не зная, что делать и что сказать. По счастью, Фома ушел за перегородку к Марье совещаться о чем-то, а Сережа, не прощаясь с красною улыбающеюся Акулиною, встал вдруг из-за стола и вышел из избы. Как будто его кто-то взял за плечи и вывел. Облако развеял ветер, и на небе видно было кружево млечного пути и звезды. Не успел Сережа сделать и двадцати шагов, как выскочил на крыльцо Фома и стал кричать, чтобы он вернулся, но Сережа, не оглядываясь, шагал домой. На душе у Сережи было скверно. Во рту он чувствовал противный сладкий вкус наливки.
Три дня дулся Фома на Сережу и не приходил к нему. Потом все-таки не выдержал, пришел и долго укорял его.
— И Богомолова Анютка обманула, не пришла тоже, — признался он, наконец. — Оно и лучше, раз тебя не было: у меня с Акулиною роман… Я тебе кое-что могу даже рассказать…
— Не хочу. Не надо, — уклонялся нерешительно Сережа. Но Фома стал все-таки рассказывать, наслаждаясь Сережиным смущением.
Сережа слушал молча, бледнея.
— А Марья солдатка три рубля с меня взяла за избу, — закончил Фома, оскалив зубы, и грубо выругался.
Этот разговор происходил накануне отъезда с дачи. В это время ушла между прочим от Нестроевых Груша и нанялась новая горничная. Сережа был рад, что начнется городская жизнь. Надо будет ходить в гимназию. Меньше будет досуга: авось и меньше будет томиться сердце напрасно. Но Сережины надежды не оправдались. Он ходил в гимназию, готовил уроки, учился, как всегда, нехудо, читал много и жадно, и все-таки время оставалось незанятым, и постылые мысли о том, что его жизнь ни к чему, что ему нет места в мире, мучили его больно.
Родители замечали его уныние.
Марья Петровна долго внушала ему прекрасные и трезвые идеи о необходимости готовить себя к будущей гражданской деятельности.
— Помни, — сказала она, — что родине твоей нужны добросовестные работники, нужны доктора, земские деятели, адвокаты, ученые, инженеры, агрономы; надо, чтобы все сознавали свой долг перед народом. Увлекаться романтизмом и смешно, и стыдно. Ну, чего ты киснешь, скажи, пожалуйста? Ты должен избрать себе жизненную цель и теперь уже к ней готовиться. Через три года ты кончишь гимназию. На какой факультет ты думаешь поступить?
— На филологический.
— Прекрасно. Значит, ты хочешь избрать себе педагогическую деятельность?
— Нет.
— Как нет? Ведь ты сейчас сам сказал, что хочешь поступить на филологический факультет.
— Я хочу поступить на филологический, но как я потом приложу свои знания, я сам не знаю.
Они помолчали.
— А ты стихов не пишешь, Сережа?
— Нет.
— Если ты пишешь, приноси их мне. Я буду критиковать их беспристрастно. Я, правда, стихов не пишу, но не забывай, что я все-таки писательница.
Сережа худел, бледнел. Это все замечали. В иные дни мучила его ужасная мигрень. С Ниночкою у него совсем испортились отношения.
Однажды, проходя в сумерках по Пречистенскому бульвару, Сережа заметил на боковой дорожке Ниночку и Nicolas. Они стояли друг против друга, совсем близко; он наклонялся к ее лицу и шептал что-то, пожимая руку. У Сережи сердце упало. Ему хотелось броситься и схватить за горло этого юнца, который развращает его сестру. Так ему казалось. Но он не сделал этого.
Когда Ниночка простилась с Nicolas и пошла одна, Сережа догнал ее.
— Ниночка!
— Ах, это ты!
— Да… Ты куда ходила?
— Я была у Сони Роняевой. У нашей гимназистки. Ты ее знаешь?
— Нет.
Они помолчали.
— Я сейчас видел, как ты разговаривала с Кубенком.
— Подсматривал, значит.
— Ниночка, не надо так говорить. Я не враг тебе.
— Зачем ты следишь за мною, как шпион?
— Ниночка! Я не знал, что встречу тебя здесь. Ты сама понимаешь. Я только хочу предупредить тебя в последний раз.
— Что такое? Я все знаю. Не учи меня, пожалуйста.
— Я не учить хочу. Я только хочу поделиться с тобою моими мыслями. Я не могу учить. Я хуже тебя в тысячу раз, но я знаю это, а ты не хочешь сознаться в том, что ты на ложном пути.
— Глупости все.
— Ниночка! Ты в Бога веришь?
— Это еще к чему? Священник какой нашелся!
— Ты напрасно смеешься. Я тебя серьезно спрашиваю: веришь ты в Бога или нет?
— Я сама не знаю. Я о Боге не думаю.
— Значит, Ниночка, ты и о жизни не думаешь. Если в жизни смысл есть, значит, и Бог есть. Нет смысла и Бога нет.
Сережа говорил это в странном волнении. Ниночка даже перестала насмешливо улыбаться и с удивлением искоса посматривала на брата.
— Но я верю, Ниночка, что в жизни есть смысл. И в любви тоже есть смысл. Побереги себя, Ниночка. Пройдут года, и ты полюбишь кого-нибудь по-настоящему. Ты припомнишь тогда мои слова. Тебе захочется быть чистой. Ты тогда с отвращением будешь вспоминать этого Nicolas.
— Не смей так говорить о Nicolas. Ты не знаешь его.
— Нет, знаю, Ниночка. Он при всех рассказывает о своих подвигах. Он грязный.
— Он мне сам все рассказывал. Он теперь любит меня одну и никого больше не любит.
— Он обманывает тебя, Ниночка.
Но Ниночка тряхнула своими кудряшками и уже смотрела на брата враждебно и подозрительно.
— Пойди пожалуйся мамаше.
Сережа ничего не ответил и, круто повернув, зашагал прочь от сестры. Стемнело. На бульваре зажгли фонари. Под ногами шуршали опадающие листья.
«Лихорадка у меня, что ли?» — подумал Сережа. Лицо его горело, и он чувствовал, как сердце неровно бьется.
Он сел на скамейку.
— А может быть, в самом деле в жизни нет смысла. А может быть, все эти Nicolas лучше, чем он, Сережа. Наверное так. Nicolas с наездницами заводит знакомство, но у него, может быть, никогда не бывает этих темных мыслей, этих ужасных желаний, неутоленных и жгучих.
— Что это вы какой печальный? — прозвучал около Сережи чей-то голос — не то участливый, не то насмешливый.
Рядом сидела женщина. Лица нельзя было разглядеть. Падала на лицо темная тень от большой шляпы.
— Я так. Я ничего, — пробормотал Сережа.
Он догадался, что это проститутка. Первый раз в жизни с ним заговорила такая женщина. Надо было встать и уйти, но какое-то любопытство заставило его остаться на месте. Он только чуть подвинулся в сторону и старался не смотреть на соседку.
— Может быть, мне уйти? Я вам мешаю? У вас тут, молодой человек, может быть, свиданье назначено с возлюбленной? — спросила опять женщина, чуть усмехаясь.
— Нет, что вы! Я свидания не назначал… У меня нет возлюбленной…
И потом, помолчав, Сережа неожиданно для себя прибавил тихо:
— И никогда не будет у меня возлюбленной. Никогда.
— Что так? Монахом будете?
— Нет, не монахом… Я и монахом быть не могу.
— Почему?
— Никому я не нужен: ни Богу, ни людям.
— Вот вы какой… Значит, как мы вот… Бульварные…
— Нет, я гораздо хуже вас. Я урод. Я душу свою погубил.
— Ах, — вдруг совсем строго и взволнованно, заговорила женщина, — зачем вы так говорите! Грешно отчаиваться. Я уж вот какая, а пойду в церковь, стану на колени, плачу, думаю, хуже меня и никого нет, а все-таки простит меня Бог. Люди не простят, а Бог простит.
Она быстро встала и чуть кивнула головой мальчику:
— Прощайте. Вон городовой идет. Не позволяют нам здесь.
Так и не увидел Сережа лица этой женщины. Ему хотелось пойти за нею и расспросить ее о чем-то, но она уже пропала в темноте. Сережа пошел домой. Он знал, что Ниночка давно дома, но почему-то все вглядывался в лица проходящих подростков, которые можно было увидеть на миг при свете фонаря, и все думал, не Ниночка ли это.