I

По Савеловской линии поезда ползут медленно. Тихо плывут мимо окон луга и рощи. И хочется остановить поезд, остаться одному где-нибудь у ручья. И веришь, как в детстве, что здесь, на лугу, под солнцем жизнь особенная, прекрасная.

И художник Енисеев думал, что хорошо так ехать по тихой линии в какой-то древний забытый городишко, где раньше никогда не бывал, ехать почти бесцельно, так разве, чтобы взглянуть на древний храм Воскресения, упраздненный монастырь, о котором сказано два слова в истории.

Вот маленькая станция. Здесь все по-домашнему: куры бродят по линии с громким кудахтаньем; солнце припекает нещадно. Остановка долгая. И кажется, что обер-кондуктор остался в конторе и будет там спать до утра — и поезд не двинется.

— Тишина! — думает Енисеев — тишина!

В Савелове надо ждать парохода до вечера: повезли богомольцев.

На пристани полуголые татары-крючники лениво валяются на солнце; божьи старушки немолчно повествуют об угодниках, об иконе новоявленной на Светлом Яре…

Небо разостлалось голубоватой пеленой. И молчит река. И молчит береговой песчаник.

По берегу мужик тянет лодку на лямке: в лодке камни.

Енисееву не верится, что еще вчера шумела вокруг него иная жизнь, не верится, что он один теперь. И кажется Енисееву, что где-то здесь, в тишине, найдет он неизведанное и хорошее.

К вечеру подошел пароход. На западе чуть розовело — внизу лентою, повыше перисто. И было мирно в небе. И казалось, что все на пароходе, умиренные, предались тишине покорно.

Когда отвалил пароход и бесшумно пошел вниз по Волге, Енисеев поднялся на верхнюю палубу. Там молодой священник без шляпы стоял, глядел на закат — развевались его тонкие волосы, чуть розовея; седобородый волжанин пил меланхолически сельтерскую воду за столиком; дама с печальными глазами в белом платье сидела у борта и рядом с ней, совсем близко, молодой человек.

За ужином, внизу, Енисеев в полусне слышал разговоры, но уже не мог разобрать, о чем говорят.

Звучал голос:

— А еще, милый человек, есть в нашем городе храм, «что на крови»…

Енисеев очнулся: говорит старик.

— Вот вы об этом городе, — сказал Енисеев: — я туда еду. Хочу старину посмотреть. Нет ли у вас там знакомых, кто бы мог меня осведомить?

— И очень есть. Луганов, Борис Семенович. К нему ступайте. Объясните, что стариной интересуетесь.

Дремота овладела Енисеевым, но жаль было расстаться с рекою и ночью, и он опять поднялся наверх.

Там никого не было: только дама в белом и ее спутник, молча, прижавшись друг к другу, сидели на том же месте.

И сладостное не то томление, не то предчувствие заструилось в сердце. Ночь была светлая.

 

II

В пять часов подошел к городу пароход. Босяк потащил чемодан Енисеева в гостиницу.

Чайки встречали криком зарю. И веяло от Волги простором, утром, свежестью.

Енисеев бодро шагал, молодея.

Не хотелось сидеть в номере: звонили тонкозвучно и весело к ранней обедне.

Енисеев пошел в монастырь.

За монастырской оградой своя особая тишина, быт, овеянный ладаном. Прошла монахиня деловито с ключом-гигантом в руке.

Большая церковь была заперта; в малую старую двери были открыты.

Там еще пусто, еще нет службы.

Послушница неслышно бродит, убирая, приводя церковь в порядок. На стенах кое-где уцелела древняя роспись. Круто надвинулись вековые своды. И вот потекли монахини.

Старые, молодые, суровые, добродушные, надменные и смиренные — выплывали они откуда-то и потом исчезали в глубине клиросов и в боковых проходах.

Они входили с поклонами, крестясь. И мерны были их движения. И казалось, что складки их одежды уже поют тихо, полувнятно вечную песнь о жертве.

И вот пришел священник — и запел клир.

Кроме Енисеева, нет посторонних в церкви. И ему странно быть так в этой чуждой ему толпе непонятных женщин.

И церковные песни волнуют по-новому. Из открытых окон течет в церковь запах тополя навстречу ладану и сладостно дурманит сердце.

Вот рядом с Енисеевым стоит ветхая старушка. Сухие сморщенные руки перебирают четки. Желтоватое лицо уже свободно от всего суетного. Идет обедня.

Енисеев вслушивается в священные слова. И уже сердце его в плену. Как будто церковь закутана трауром. Как будто сошлись у алтаря заговорщицы и подали тайный знак друг другу: они знают особые томления, особые чары, неизъяснимую любовь.

Монахини падают на колени и вновь поднимаются. Как черные крылья, развевается креп, и когда клир поет «Честнейшую херувим и славнейшую без сравнения серафим», кажется, что сестры торжествуют свою священную и ночную победу над белым миром.

И вот, как сон, прошла мимо Енисеева бледноликая монахиня. На мгновенье встретились их глаза.

— Какие глаза у этой монахини! Как два черных факела!

После обедни, там, у себя в номере, потребовал Енисеев самовар. Влетели голуби в открытое окно, клевали хлеб на столе — совсем ручные. Из окна виден весь город: и кажется, что церквей в нем больше, чем жилья. От кремля ползут во все стороны зеленые улицы — к Волге, к полям, к рощам.

И надо всем древняя тишина.

— Надо, однако, разыскать этого Луганова… Но рано еще…

И вот Елисеев бродит по городу — среди колоколен и храмов, покрытых мохом, теперь умиренных, когда-то изведавших бурные дни.

Иные церкви заколочены наглухо, и сняты с них колокола. Елисеев подходит вплотную к окнам и, легко раздвинув истлевшие доски, смотрит сквозь решетку в сумрак, где вековая пыль покрыла саваном забытый алтарь.

— Вот и Ростовская улица… И ветхий домик Луганова… На дверях карточка: надпись славянскою вязью: «Борис Семенович Луганов».

 

III

Борис Семенович и художник Енисеев уже приятели. Они оба любят старину. Бродят по городу. Луганов — учитель истории в местной прогимназии. В старомодном сюртуке, с коком на голове, чопорный старичок показывает художнику достопримечательности. В «Доме Царевича» они рассматривают покрытые пылью одежды, образа, носилки, на которых несли мощи святого. Перебирают старые монеты, утварь, оружие. Потом бредут в церковь, «что на крови». Оттуда в собор.

В городе — ни души. Куда ни глянешь — церкви, одна возле другой. И кажется непонятным, как возможно было строить так город, и не верится, что были безумцы, которые спешили воздвигать храм рядом с храмом почти вплотную, не помышляя о преходящем.

И вот теперь дважды в сутки поют колокола — многогласный оркестр звучит над Волгой. А людей нет. В пустых церквах творят евхаристию священники. И лишь седая древность откликается из могил на молитвенные зовы священнослужителей и клира.

— У меня две дочки, — говорит Борис Семенович: — Тоня и Таня. Антонина со мной, а Татьяна в монастыре. А матери у них нету: скоро три года исполнится со дня ее кончины.

Обедают у Бориса Семеновича.

Тоня — девушка лет девятнадцати, с крепкими свежими губами, со смеющимися серыми глазами, с высокой грудью — и когда смотришь на ее жесты, походку, кажется, что вот-вот и начнет она плясать «По улице мостовой», поводя плечами и выступая павой.

Она рада гостю. И вкусно угощает его ухой, крупеником, наливкой. После обеда чай пьют с медом сотовым в маленьком садике, где одичавшие ирисы, анютины глазки и маргаритки, где жужжат пчелы и по воздуху летает тонкая паутина.

— А где вы остановились? В гостинице? Ах, какой ужас! Нет, я сведу вас к Анне Акимовне на поле. Вы у нее должны домик снять.

И вот после чая Тоня ведет Енисеева.

Перед окнами душистое поле; за оврагом бродят тяжеловыйные коровы и тонконогие овцы; дальше хвойный лес, называемый Рыжичник.

Жить Енисеев будет один, совсем один. К нему будет приходить Марфа от Анны Акимовны; она будет убирать комнаты, а обедать придется у Лугановых.

Тоня, сероглазая провинциалка, уже чувствует себя легко с этим художником, который, быть может, и славен там где-то в столице, но здесь она себе госпожа, Тоня Луганова.

 

IV

Шесть часов. В городском саду сильно пахнет тополем. И аллея вдоль оврага вся в белых пятнах от солнца.

— Вот видите это солнечное кружево на песке и это серебро на листьях? — говорит Енисеев Тоне: — видите? Я вот смотрю так, а у меня сердце падает: это значит, я художник. Наука разложит вам все эти краски и умно расскажет про эфирные волны, но я, Тоня, вижу в этом солнце знаки, которые кто-то подает мне из другого мира. И у меня такое чувство, как будто я влюблен.

— Этого я не пойму, — говорит Тоня: — вы об этом с Татьяной поговорите. Она у нас мудреная.

— Я вашей сестры не знаю, — говорит Енисеев серьезно: — и она в монастыре — ваша сестра. Бог с нею…

Тоня перебивает:

— Слушайте: пароход идет…

Енисеев и Тоня идут к Волге — мимо собора, мимо старых пушек, теперь безмолвных.

Только здесь, когда смотришь на Волгу, кажется, что есть выход из этого безлюдья. Веришь, что где-то шумит жизнь живая, но далеко должно быть. Кто-то на лодке спешит с того берега. Поют. Но и эта речная песня тонет, глохнет в тишине.

И неожиданно звучит жесткий свисток парохода. Тоня смотрит, как удаляется пароход, и на минуту становится грустной: ей хочется плыть так, в неизвестную даль; ей представляется палуба, новые люди, — ночь в каюте, когда слышишь совсем близко под головой плеск волны…

— Вот наступит осень, — говорит Тоня: — вы уедете в Петербург, Павел Николаевич. А я… Что я буду делать? Милый, хороший! Возьмите меня с собой.

— Бог знает, что вы говорите, Тоня. Как я вас возьму с собой? А отец? Что он скажет?

— Ах, не знаю… Не знаю… Вот мне сейчас девятнадцать. Но вы подумайте только: я никогда не была влюблена, никогда. Татьяна в монастырь ушла. А я по ночам не сплю: все кажется, что кто-нибудь тихо войдет в дверь и станет шептать: «люблю, люблю!» — а потом целовать станет. Глаза закрою и жду. Но здесь никто не придет ко мне в этом городе.

Тоня и Енисеев идут в Покровский монастырь, дугами, по берегу, мимо лесопильни. Вот дымится труба, жужжат пилы, пахнет стружками, опилками. Черноногие босые бабы, с изможденными лицами, тащат на спинах щепу.

На том берегу стоит у белой стены послушник недвижно. Хочется тронуть рукой, спросить, жив ли.

Уже вечереет, когда Тоня и Енисеев возвращаются в город.

— Ведите меня к вам. На поле, — говорит Тоня: — я вам самовар поставлю. Чай будем пить.

И она прижимается головой к плечу Енисеева.

После чая Тоня заботливо закрывает окна и плотно задергивает шторы.

— Зачем это? — спрашивает Енисеев, недоумевая искренно.

— Молчите. Так надо. Молчите.

Потом Тоня забирается на колени к художнику и жадно целует его в губы. И долго смотрит ему в глаза, охватив руками голову. И потом опять целует.

 

V

Так живет Енисеев.

За обедом Луганов негодует на древнего князя Александра, который продал город Иоанну Калите.

— Дело было в конце четырнадцатого века, — говорит он: — а теперь начало двадцатого. Еще неизвестно, за кем бы осталось первенство. Наш-то город на Волге, а что такое Москва-река, позвольте вас спросить. После обеда старичок показывает в сотый раз свои коллекции — пояс Иоанна убиенного, орарь старинной вышивки, ларцы, монеты, перстни…

Енисеев покорно смотрит.

Потом на работу — писать этюды.

А вечером часов в одиннадцать, когда весь город спит, к Енисееву приходит Тоня.

— Я свою комнату изнутри заперла, а сама в окошко.

— Не надо, Тоня, — говорит Енисеев строго: — не надо. Ну, зачем опять пришла? Зачем?

Но Тоня зажимает ему рот рукой.

— Не люблю философии. Разве я не хороша? Как царица я…

— Да. Ты красивая.

— Ну, и молчи. Целуй.

Зеленые шторы задернуты. Но лунный свет затопил комнату.

И полнолунье волнует Енисеева.

Ему страшно. Ему кажется, что за окном кто-то бродит. И лунная тишина полна скрытых козней.

Тоня, как мать, ласкает Енисеева:

— Не бойся луны, милый, не бойся.

И подолгу томятся они, изнывая от поцелуев, от луны, от душистого дурмана.

Потом Енисеев распахивает окно. Огромное поле как в сказке. На горизонте черная гряда бора. И низко над бором, чуть касаясь верхушек, меденеет огромный круглый месяц. Ни шелеста, ни шепота.

Но, кажется, стоит громко сказать слово — и проснутся голоса безмолвия, и ураган криков поднимется над землей, рухнут дома, падут со стоном огромные сосны, распластается трава на поле.

Так думает Елисеев.

Или вот сейчас сладостно пахнет сеном, клевером и еще Бог весть чем, но потянет ветер от разоренной могилы, и падаль своим зловонием отравит этот полевой мир.

Так думает Елисеев.

Он хочет растолковать Тоне, что страшно целоваться, когда луна так светит вся в крови, когда и с нолем, и с бором творится что-то неладное.

— Но ты пойми, — говорит он: — ведь, это чары какие-то, ведь, может быть, сейчас и конец всему…

Тоня не понимает его, смеется весело:

— Нет, право, я тебя с сестрой познакомлю. Она тоже чудачка, как ты. Завтра суббота: пойдем ко всенощной, а потом в саду монастырском я и познакомлю. Хорошо?

— Не знаю, — говорит Елисеев задумчиво: — познакомь, пожалуй.

 

VI

Мимо золота иконостаса, мимо сияющих икон проплывают черные тени. Начинается всенощная. Креп веет в церкви, как ночные знамена; клубится ладан; посреди церкви хор: пожилые монахини с угасшими глазами, другие, помоложе, с лицами как из воска, и совсем молоденькие, малолетние в черных шлычках, подражающие старшим, еще не успевшие привыкнуть к суровым жестам.

Клир поет:

— «От юности моея мнози борят мя страсти»…

И вот течет всенощная.

Енисеев прислушивается.

Ветхозаветное, пророческое сплетается с голосами апостолов, преломляется в мире византийско-славянском, и слова, как золотые слитки, падают на сердце веско.

Тяжелая парчовая пышность православного благолепия, закутанная в черный креп монашества, дышит тайною древней.

— Глаза как два черных факела!

Это она поет сейчас в толпе. Как ее имя?

— Это — Татьяна, сестра моя, — говорит Тоня: — видишь? Я ее по-прежнему зову. А здесь она Таисия.

И вот всенощная и безумные глаза опьяняют Енисеева.

Слова молений, как темнокрасное густое вино — и напевы, как парение на вольных крыльях в ночном небе.

Енисееву мерещится золотой костер: сияющий иконостас, пламя свечей, блеск паникадил, траурные рясы — все сливается вместе и возносится к небу, раздвигая сумрак купола.

И веют в клубах курения благоуханные слова церковных песен о бессмертной любви, о жертве, о распятии и смерти.

После всенощной Тоня ведет Енисеева в монастырский сад.

— Подожди меня вот здесь. Я Татьяну приведу.

Старые липы тихо шелестят вечерними листьями, шепчут о прошлом тихо. Сидит на скамейке, прислушиваясь, ожидая, Енисеев. И хочет, и не может сообразить, зачем он здесь.

— Вот сестра моя…

И Енисееву кажется странным, что он может пожать ее руку, что вот они идут рядом, что нет вокруг нее ладана и что иконостас остался там, за каменной стеной, в церкви, а здесь тихо шуршат душистые липы.

— Она завтра к нам после обедни придет. Ведь, придешь, Татьяна? Вот он в твои глаза влюбился, художник этот.

— Не надо так. Не надо, — говорит Татьяна, хмурясь: — ты все, Тоня, шутки шутишь. Зачем?

— Нравится мне ваша обитель, — говорит Енисеев: — древностью пахнет. Жаль только, мало осталось живописи старой.

— Да, мало. А новая плохая. Вот я вчера с настоятельницей о вас говорила. Она знает, что вы у нас в городе живете. Она хочет вас просить расписать зимнюю церковь…

Они говорят о старых иконах, о живописи, но Енисееву кажется, что все это сон и что монахиня эта — наваждение.

И только, когда надо было уходить и прощались, и он почувствовал в своей руке руку Татьяны, что-то загорелось у него на сердце давно забытое, юное. И потом, когда он провожал домой Тоню, ему казалось, что липы, земля и вечер неизъяснимо прекрасны, и верилось, что всю эту чудесную печаль можно как-то написать на полотне, чтобы все поняли.

 

VII

Енисеев в зимней церкви пишет «Благовещенье». Гулкое эхо бродит под сводами. Прохладно. Пахнет воском и красками.

Настоятельница прислала Татьяну спросить, не надо ли ему чего.

— Нет. Ничего не надо. Поблагодарите настоятельницу… Но зачем вы спешите уходить? Вам нельзя? А я хотел спросить вас… Татьяна Борисовна…

— Пожалуйста, — говорит строго Татьяна.

— Вот вы здесь в монастыре… Зачем? To есть я хочу спросить, как вы решились бросить все, мир…

— Так надо. Всему конец. Скоро конец.

— Вы непонятное говорите, Татьяна Борисовна. Как так конец?

— А я только это и понимаю. Ничего не понимаю. А это понимаю. Помните притчу о девах со светильниками? Так и все вокруг лампады свои угасили… А конец скоро придет.

— Вы что-то темное говорите, Татьяна Борисовна.

Но она смотрела на него укоризненно.

— Нет, не темное. Надо молиться. Всем молиться. Надо, чтобы в молитве весь мир сгорел. Только так и очистимся и спасемся. Но Бог с вами… Простите меня…

И уходит монахиня, оставляет художника одного.

Потом идет Енисеев в монастырский сад отдохнуть. Но не радует его тишина.

Суровые аллеи. Недвижные пруды с лилиями. Строгая отрада. И над всем веет прекрасный сон, похожий на смерть.

Здесь и начало, и конец — в зеркальности уснувшей воды, в старых липах, в этих чернокрылых монахинях…

И хочется Енисееву заглянуть в эти сердца, закутанные в креп. Что там? Бунт, любовь, покорность, тоска?

Или тишина там, и в ней все — и буря, и безмолвие?

— Я за вами зашла, — говорит Тоня: — что сестра? Влюбились в нее? Что ж вы молчите? Я ревновать не стану. Я вам не жена. Мне все равно.

Потом они идут на поле к Енисееву.

Звонят к вечерне. То гулкая бронза, то полнозвучная медь, то светлозвонкое серебро — вздохи, припевы, лепет: огромные потоки, реки, ручьи мчатся в голубых волнах.

На западе умирает солнце в крови — и город прощается с алыми лучами колокольным звоном.

Собору отвечает монастырь; потом звучат колокола в приходской церкви; откликаются церкви с того берега…

И великолепный хор колоколов гремит в небе, над Волгой, над простором.

 

VIII

Пришла осень. Воронье с громким карканьем носилось над полем, то собираясь в густую стаю, то разлетаясь в разные стороны.

В овраге, посреди поля, скопилась вода от дождей. И босоногие мальчишки, засучив штаны, уныло бродили по луже.

В багрянце тихо дремал осенний лес. Березы вдоль дороги роняли золото, и казалось, что им теперь все равно, ничего не жалко.

Приходила Тоня к Енисееву и говорила:

— Скучный вы стали и непонятный. Бог вас знает, право.

Не радовала сердца сероглазая Тоня.

Иногда на рассвете шел Енисеев к монастырю и подолгу стоял; у белой стены, смотрел на третье окошко от угла! Высоко чернело недоступное окно…

Жизнь Енисеева стала похожа на сон.

Наступили ночи темные. И когда лошади, которых пасли на лугу сонные мальчишки, случайно переходили канаву и стучали копытами в ворота или, тяжело дыша, бродили под окнами, Елисееву казалось, что нечистая сила посетила дом. Он вскакивал с постели, бежал к окну, распахивал его, смотрел во мрак.

Шумело шумом черным осеннее поле. Хотелось бежать, но бежать было некуда. И было страшно.

В иные ночи не спал Елисеев. Лежал одиноко в одежде с книгою в руке. Мертво горела свеча.

И вот однажды слышит Елисеев, кто-то прошел тихо по соседней комнате.

— Кто это? Кто?

Нет ответа.

Он встал торопливо. Свеча колебалась в руке. И зашатались длинные, угловатые тени.

На пороге стоит Татьяна.

— Это вы? — пробормотал Елисеев, но слова не звучали. Лишь губы онемелые шевелились.

И жутко стало Енисееву, что молчит Татьяна. Закрыл он глаза — и вот уже нет ее.

С минуту постоял Елисеев. Вышел на крыльцо, как был, без шляпы, с горящей свечой в руке.

Светало. В белом тумане сестра Таисия.

За ней, было, пошел по росе художник. Но повеял ветерок, погасил свечу. И уж нет монашенки.

— Сон? Сон ли?

И почудилось Елисееву, что осень властно позвала его за собою. Он увидел на миг ее больной румянец, ее предсмертную улыбку, ее поступь царицы, — и ему захотелось бежать за нею, молить ее… О чем?