Повесть о богатыре Булате

Видимир, князь русский, наследовал разорённые области отца своего Желатуга. Этот несчастный государь, борясь во всю жизнь свою с мятущимися подданными (покоренными дедом его князем Русом и братом того Славеном, когда вошли они в нынешние пределы России со своими славянами), не был счастливее и при конце, не довольно того, что он видел государство своё, приведенное к падению междоусобными бранями. Финские народы, стремившиеся сложить с себя иго своих победителей, истребляли пришельцев, истребляясь сами, но надлежало, чтобы он дожил до того бедственного дня, в который Царь-девица разграбила его столичный город Русу. Он не мог воспротивиться тому, чтоб не вышла эта ратница с отрядом отборного войска, приставшего со своими судами к берегу озера Ирмера на его земли, и чтобы, обремененная добычей, не отплыла с торжеством в свое отечество.

Князь Желатуг тогда же умер от печали, оставив своего малолетнего сына Видимира, так сказать, государем без государства.

Полководец его Драшко, всегда усердный к престолу, воспитал того, кому им надлежало владеть. Этот искусный вельможа проник в причины, произведшие пламень, опустошивший его отечество: законы русские учинили старожилов рабами пришельцев, славяне получили от них все права и преимущества и притеснили покоренных. Он отвратил это зло, уравнял в правах финнов и славян и сделал из них один народ. Мятежи тотчас пресеклись. Когда же не за что стало воевать и область русская с достижением своим князем в совершеннолетия начала приходить в прежнее свое цветущее состояние, Драшко, обремененный летами, с радостью сложил с себя тягость правления и возвел на престол Видимира. Надлежало его венчать короной праотца его Руса, но та вместе со всеми сокровищами досталась в добычу храброй Царь-девице, а обычаи славян не дозволяли возлагать на главу нового государя какую-либо иную диадему, кроме той, которую носили его предки. Корона Русова считалась некой святыней, жрецы уверяли, что оная ниспала с неба и что сей дар богов был единственной причиной благоденствия и побед славянского народа. Следовало её возвратить – или ждать погибели. Сам Видимир предчувствовал нетвердость власти своей, покуда чело его будет лишено этого идола его подданных. Он собрал верховный совет и потребовал наставления, что в таком случае должно предпринять Голоса разделились; каждый предлагал то, что соразмерно было его склонностям. Один говорил: надлежит отмстить хищнице вооруженною рукою и с короною Русовою сорвать с неё собственную. Другой думал: должно употребить хитрость и подкупить вельмож к тайной выдаче венца сего. Иные согласны были послать искусного вора, чтоб стянуть оную, и именовали нескольких способных к тому умельцев. Некоторые чаяли, что следует призвать на помощь чародеев и сверхъестественною силою возвратить похищенное по народному праву, ибо всё, чем можно взять верх, по оным дозволяется. Многие были другого мнения, но Видимир не соглашался на этот способ, как и на все вышеписаные.

– Я не верю чародействам, – сказал он, – не могу положиться на жрецов, а всего меньше на воров; согласился бы я, может быть, подкупить вельмож, если б не опасался подать тем повод моим собственным при случае продать меня. Что жекасается отнятия вооруженной рукой, война есть участь храбрых славян, и я согласен был бы повести их сам для освобождения святыни, если б только не чувствовал, что несправедливо моей собственной выгоде принести в жертву несколько тысяч воинов Кроме того, отечество наше не собрало еще сил, истощенных в междоусобных бранях. Кто знает, также ли верят легендам о венце Русовом новые наши собратья, народы финские? И в отлучку нашу не вздумают ли они отплатить отцам и родственникам нашим тем же, как поступили мы некогда с ними? Но если бы не было и этих препятствий, довольно того, что мы не имеем достаточного флота к нападению на остров Царь-девицы.

– Великая надежда к счастью славян иметь государя, так рассуждающего! – вскричал молчавший дотоле Драшко. – Поистине, государь, – продолжал он, обратясь к Видимиру, – не все монархи располагают так к достижению своих желаний. Весьма безрассудная вещь – воевать за святыню: боги не требуют нашей помощи в делах, коими побуждается их мщение. Если бы корона Русова была дана ими только твоему роду, давно бы уже Перун поразил тех, которые насильно обратили на свою сторону их даяние; воля их не претерпела бы подрыва набегом нескольких иноземцев. Самый предрассудок нашего народа, что слава и победы на стороне владеющего венцом Русовым, есть уже довольное основание поколебаться твоим ратникам при нападении на войска Царь-девицы.

… Но здесь, в тайном совете, да позволится мне говорить чистосердечное: я сомневаюсь, чтобы счастье и благоденствие народа могло заключаться в куске золота, упавшего с воздуха; во-первых, потому, что таковый дождь никогда еще не окроплял землю, по крайней мере на нашей памяти; а во-вторых, потому, что разум, добродетель и человеколюбие не требуют помощи ни от какого металла для возведения народов на верх счастия. Мудрое и кроткое правление суть источники этого; и поскольку монарх наш сочетает в себе все эти превосходные дарования, то кажется мне, что он может доставить нам благоденствие и в венце, сделанном рукою и земного художника. Боги не раздражаются на правосудие и добродетель государя, оказывающего их по доброй воле без их помощи, и благословляют всякий венец, из которого оные истекают; толчки, нанесенные нам от покоренных финнов, доказывают, что венец Русов оказал мне слабую защиту.

В совете не смели возражать против этой истины, но не соглашались и венчать Видимира другою короною; надлежало придумать средства к возвращению Русовой диадемы. Царь-девица владела островами бриттов; о ней носилась молва, что она великая волшебница и что имеет к своим услугам целое войско крылатых змиев. Начальствующий над ними хранил столичный город и был столь велик, что окружал город своим телом, схватив конец хвоста в свои зубы. Змий пожирал всех, дерзающих войти в столицу без дозволения государыни, а та, имеющая особое пристрастие к завоеванному ею венцу Русову, употребляла всевозможное старание, чтобы испытать всех, требующих входа. Сами её подданные не всегда имели смелость проходить мимо челюстей всё поглощающего чудовища. Царь-девица пользовалась его защитою и уединялась во внутренние чертоги, чтоб поупражняться в волшебной науке.

Вельможи, рассудив об этом обстоятельстве, усмотрели, что предприятие их не может совершиться, разве сверхъестественными средствами или отважностью какого-нибудь богатыря, а потому и заключили кликать клич, не выищется ли кто принять на себя этот подвиг. Драшко одобрил это намерение; он думал, что войско крылатых змиев состоит не в чём ином, кроме множества кораблей, снабженных парусами, и что только молва обратила их в чудовищ. Далее разумел он, что змий, обвившийся около столицы бриттской, не может быть что-либо иное, как крепкая стена, снабженная стражею; о волшебстве ж заключал, что чары любой женщины смелый и предприимчивый мужчина может легко разрушить.

Клич был кинут: глашатаи ходили по площадям обширного города Русы, по всем улицам, по берегам соленого озера и реке Порусьи и Полисты; гонцы поскакали по всем большим и малым городам и деревням; всюду провозглашен был призыв на подвиг, но через месяц никто не вызвался принять его на себя. Князь Видимир сетовал и готов был сам тайным образом оставить свое государство и подвергнуться опаснейшему приключению. В таких расположениях нашел его Драшко; он не похвалил его предприятия и говорил, что чрез несколько дней будет в состоянии удовлетворить заключению, положенному в тайном совете.

– Я нашел богатыря, – продолжал он, – который в состоянии возвратить нам то, чего мы ищем. Называют его Булатом. Он родился в землях вашего величества и недавно возвратился из странствования. Этот самый Булат есть тот, о коем мы слышали, что убил он на поединке в Варягии исполина, имевшего железную голову, а у косогов – двенадцатиглавого Смока, опустошавшего страну их, и который с одною дубиною побил наголову римское войско, находясь во услужении у Кигана, аварского короля. Увенчанный лаврами побед, возвратился он в свое отечество и провел, по своему обыкновению, целый месяц в попойке со своими приятелями; а теперь высыпается с похмелья, на что также употребляет месяц, и через девять дней он проснется.

Видимир благодарил Драшко за его старание и просил, чтоб он представил ему богатыря по пробуждении. Тот приставил к спящему Булату стражу, чтоб при самом пробуждении приглашен был он к своему государю и не удалился на иные подвиги.

По прошествии девяти дней Булат предстал пред взором князя русского. Кожа убитого им Смока висела, как закинутый плащ, за плечами его, а из колец, снятых с перстов побежденных им римлян, сделал он некоторый род перевязей, по нанизании их на ремешки; к ним прикреплены были клыки железноголового исполина, как верные трофеи побед его. Видимир, оказав ему многие знаки милостей, изложил, каковой требует от него услуги. Вельможи со своей стороны описали расположение острова Царь-девицы, ее волшебную силу, крылатых змиев, войско, все обстоятельства, которые надлежит ведать, и все страхи, коим должно подвергнуться для получения венца Русова. Булат улыбнулся, слушая повесть, опасные приключения ему нравились.

– Я обещаю вам, великий государь, – сказал он радостно, – принести священный залог благоденствия русского, но с условием, чтоб я довезен был к острову бриттскому, ибо я только крыл не имею для перелетания чрез моря, а с прочим я управлюсь, и созмиями и с похитительницей венца Русова.

Надежда и веселье распространились при дворе Видимира; и между тем как на озере Ирмере близ урочища, называемого Коростань приготовляли варяжскую мореходную ладью, богатырь Булат угощен на учрежденном в честь него пиршестве. В назначенный к отъезду час Булат был с честию провожден до самого пристанища и при восклицаниях провожающего его народа сел в ладью. Паруса были подняты, и вскоре ладья скрылась из вида зрителей. Богатырь не слышал воплей благославляющих путь его своих соотчичей, но те восходили еще к бессмертным.

Между тем ладья пробегает реку Мутную, наводящую трепет пловцам от воспоминания лютого Волхова, сына князя Славена, обагрявшего струи ее человеческою кровью. Искусный кормчий направляет её через опасные пороги волнующегося Ладожского озера и вводит в Варяжское море.

Уже бесконечный океан представлялся неустрашимому Булату из пролива Готфского, как жестокая буря покрыла море седыми волнами. Кормчий не мог управлять кормилом, ветрила оборвало ударами вихря, и ладья неслась по воле ярящихся валов в неизвестную сторону. Все отчаялись и ожидали неминуемой смерти, кроме русского богатыря, не знающего, что есть ужас. Он ободрял мореходцев, принудил их взяться за весла и сам схватил кормило, упавшее из ослабших рук кормчего. Порыв волн стал недействителен, когда мышцы Булата противопоставили силу силе, и ладья поплыла, куда желал богатырь; он захотел пристать к показавшемуся вдали неизвестному острову, и вскоре они пристали к берегу.

Буря продолжалась еще; утомленные пловцы, укрепив ладию, предались отдыху, а не знающий усталости Булат пошел внутрь острова, чтоб узнать, обитаем ли он и не удастся ли ему проведать, как далеко отнесло их от пути к бриттским островам?

Пройдя через несколько часов в разные стороны, не приметил он ни малейших знаков того, чтобы тут жили люди; но напоследок вступил он на пешеходную тропу, удвоил свои шаги и приведен был ею в дремучий лес. По продолжении некоего пути представилась взорам его обширная поляна, и посреди же её был лев, сражающийся с великим змием. Булат изумился, увидев царя зверей в той части света, где невозможно было ожидать его обитания; бой же его со змием казался ему также чрезвычайностью, а особенно стоящий близ них золотой сосуд подавал ему мысль о том, что в этом предмете заключается какое-нибудь таинство.

Богатырь подошел; сражающиеся продолжали поражать друг друга, и присутствие свидетеля было как бы причиною усугубить их взаимную злобу. Булат, опершись на свою дубину, оставался спокойным зрителем до тех пор, как победа начала склоняться на сторону змиея. Жалостный стон ослабевающего льва принудил богатыря подать ему помощь; он бросился и одним ударом налитого свинцом своего оружия раздробил голову чудовища. Зверь мстил и уже бездушному своему противнику, растерзав труп змия на мелкие части острием когтей своих. Потом, перекинувшись на своих лапах, он обратился в человека, имеющего густую, колен достигающую бороду.

– Храбрый мой избавитель, – сказал он изумленному богатырю, – благодарность моя будет вечно соразмерна твоему одолжению, ибо без помощи твоей погиб бы я от лютости чародея Змиулана, бездушные остатки которого ты видишь пред собою…Но ты утомлен, и потому, прежде чем выражу я тебе мое признание и поведаю повесть вражды моей с пораженным тобою моим неприятелем и об этом золотом сосуде, тебе следует отдохнуть и успокоиться; ты найдешь то и другое в моей пещере.

Сказав это, схватил он с некоторыми особыми обрядами золотой сосуд, поставил его себе на голову, и, поддерживая одною рукою, другую подал богатырю, который проследовал с ним до отверстия пещеры, находившейся в неприступном каменном утесе и отстоящей от подошвы горы саженях в ста.

В приближении их к утесу водитель спутник богатыря громко засвистал; и в то же самое время горная стена, раздвинулась, обнаружила в себе ступенчатый вход, устланный златоткаными персидскими коврами. Старик с сосудом проследовал наверх; богатырь помогал ему нести тяжесть сосуда и, преодолев шестьсот ступеней, очутились они в пространном гроте.

Булат не мог без удивления видеть, что место, удаленное в глубочайшую внутренность горы, было освещено так, как если бы тому способствовало особое солнце. Свет исходил от утвержденного в середине свода большого стеклянного шара, наполненного неким сияющим веществом. Тот был подкреплён бьющим из середины пола фонтаном, из коего вместо жидкой стихии на поверхность вылетала ртуть и, рассыпаясь из вьющегося своего клуба в дождевые капли, падала с блистанием в серебряную ёмкость. Казалось, что все богатства царей индийских через многие века соединены были на украшение этой горной палаты: стены ее испускали смешанные огни великих алмазов, яхонтов и изумрудов; свод из цельного сапфира, со вделанным крупнейшим восточным жемчугом, обманывал глаза и представлял бесконечное возвышение небесной тверди, испещренной различными звездами; пол, настланный в шахматом порядке самоцветными камнями неизвестных названий, изображал смесь всех четырех стихий, со всеми их цветами и красотами; и золото могло быть сочтено за последнейшую вещь, из которой выкованы и отлиты были все прочие предметы утвари.

В одной стороне стоял на возвышении страшный идол Чернобога с железными вилами, которыми поражал он зияющее пламенем чудовище. Перед ним стоял жертвенник, исписанный черными неизвестными письменами. Старец, некогда бывший львом, приблизился к нему и, поставив золотой сосуд на середину жертвенника, распростерся пред идолом.

– Бог-мститель! – воскликнул он. – Тебе вручаю я священный залог судьбы храброго славянского народа. Твоя поражающая злодеев рука низвергла в ад лютого Змиулана, она же привела на помощь мне храброго богатыря русского, и ею подкреплен я в защите дней моих от заклятого врага всему роду моих собратий. Будь восхвалён, великий Чернобог, да воспоют тебе тьмы чистейших духов, служащих огненному твоему престолу, и будь проклят ниспадший в геенну злобный чародей!

Окончив эту молитву, старец восстал и понуждал богатыря принести жертву Богу, защитнику его отечества. Булат, объятый священным ужасом, исторг несколько волосов из главы своей, сорвал клык побежденного им железноголового исполина и, обвив его своими волосами, возложил на жертвенник с коленопреклонением. Тогда идол Чернобога поколебался, густое облако окружило жертвенник, и гремящая молния, расторгнув туман, воспалила жертву и обратила в пепел, не смея прикоснуться к священному златому сосуду. Старец и богатырь вновь распростерлись пред идолом, и по окончании божественного явления и служения первый объявил Булату следующее:

– Богатырь русский! Познай над собою покровительство небес, будь ободрен в течении твоем на подвиг и ожидай счастливого окончания славному приключению в освобождении венца Русова!.. Но пока расскажу я тебе о причинах, воздвигших бурю, остановивших течение пути твоего, пока узнаешь ты, кто я и кому обязан ты успехами прошлых твоих подвигов, и о дальнейших подробностях настоящего, следует тебе принять успокоение по трудам этого благополучного дня.

Сказав это, подал он ему руку и провел через равномерно освещенные покои до удаленного чертога. Там возлегли они на мягких ложах, покрытых златотканым аксамитом.

Старик стукнул ногою об пол, и в самое то время появился стол, наполненный изобилием вкусных яств и напитков. В продолжении обеда Булат не мог скрыть своего удивления, как об этом странном появлении, так и о том, что без помощи служащих, коих вокруг не было ни единого, все нужды исполняемы были от одного только стука рукою в стол: стаканы, блюда пропадали и новые появлялись на их места; он не пропустил вопросить хозяина своего о причинах этого действия.

– Друг мой! – отвечал ему пустынник. – С тобою могу я говорить чистосердечно и вывести тебя из сомнения, что видимое тобою не есть волшебство. Правда, что от меня не скрыты и все тайны каббалистики, но все важнейшие действия основываются на причинах естественных. Верь мне, что вся сила невидимых духов нимало не властна нарушить течение и порядок природы. Сами боги никогда не употребляют могущество свое к преобращению ее действий, ибо единожды созданное ими не должно никогда быть нарушаемо. Все, что нам кажется чрезвычайным, есть только следствие человеческого разума. Люди, вникающие в испытание естества, доходят в этом до начальных причин и через это предузнают имеющее случиться, употребляют таковые случаи и следствиями удивляют людей настолько, что бывают ими считаемы за волшебников. Правда, что обладание невидимыми духами много способствует к чудесным действиям; ты вскоре увидишь тому опыт. Но поскольку для тебя не столько нужно узнать сии таинства, сколько изведать обстоятельства о судьбине россов, то для того начну я.

 

Повесть о золотом сосуде

– Когда размножение людей на долинах Сенаарских подвигло многих родоначальников искать себе земель для поселения, Рус, избранный от своих собратий в вожди, оставил родные места и последовал к северу с многочисленным народом. Аспарух, отец его, величайший каббалист своего времени, беспрестанно упражнялся в таинственных науках. Он старался изыскать средство к учинению народа своего непобедимым, и на сей конец, в приближении великой русской орды во Аланию, удалился он в гору Алан, где и начал трудиться в своем намерении. Я последовал за ним как любимец и ученик его. Все металлы и стихии были пережигаемы и раздробляемы, смеси от оных отделяемы и чистейшие начальные частицы извлекаемы, тьмы служебных духов в том работали.

Напоследок из этих составов соорудил он венец и виденный тобою золотой сосуд. В них заключил он судьбу русского народа. Металл, или, лучше сказать, смесь, из коей те были составлены, не могли быть ничем разрушены; следственно, благоденствие нашего отечества сохранено стало в надежном месте. Но чтоб придать сему вящую прочность, Аспарух вознамерился освятить труд свой пред престолом Чернобога.

– Роксолан! – сказал он мне тогда. – Имеешь ли ты довольно бодрости, чтоб последовать за мною в чертоги бога, покровителя нашей науки?

Я возблагодарил его за это дозволение тем с большею ревностью, что мне известно было, что не целовавший ступень престола Чернобога не может достигнуть совершенства в тайнах каббалистики. Мы начали собираться в путь. Дары и жертва были изготовлены: сорок воронов и столько же сов были посажены в золотых клетках; тридевять черных овнов было связано веревками черного шелка; начальные из служебных Аспаруховых духов возложили на себя эти тяжести: я нес венец, а сам он золотой сосуд.

По прочтении Аспарухом некоторых таинственных слов пламенный неопаляющий вихрь окружил нас и с невероятною скоростью помчал к северному пупу земли. В приближении к нему казалось мне, что эта страна земли забыта небом и природою. Нестерпимый мороз делал застывший воздух недвижимым; там вечный снег покрывал сушу, а вода до самого дна моря составляла лишь глыбу никогда не таявшего льда; нигде не видно было ни малейшего растения, и одни тусклые ледяные горы едва ли имели столько блеска, чтоб различать вид их посреди господствующего тут мрака вечной ночи.

Лишь только ноги наши коснулись земной поверхности, сила холода тотчас уничтожила прохладную теплоту несшего нас неопаляющего огненного вихря, и я с каждым мгновением ока ожидал, что превращусь в лёд; но несколько прочтенных Аспарухом слов остановили действие мороза и предали меня новому ужасу. Две ледяные горы, как бы брошенные с обеих сторон, слетелись, совокупились и заключили нас во внутренность себя, подобно как видимы бывают насекомые, запертые в прозрачных телах окаменевшей смолы, извергаемой Варяжским морем на берега порусские. Земля с ужасным треском и громоподобным стуком разверзлась под нами, и мы с окружающими нас льдами опустились в горящую пропасть. Тогда узнал я, какую предпринял учитель мой предосторожность, ибо без помощи застывшей воды этой мы бы погибли в клокочущей геенне. Целое море кипящей смолы, растопленных металлов и серных масел шумело тут раскаленными вихрями; огненные реки приносили целые горы селитры, и они, разрываясь, рассыпались то в пламенный дождь, то в сверкающих молниях, носясь по бездне, колебали стены тартара. Казалось, что нам надлежит уничтожиться, как мухам, влетевшим в горящую печь, но сражение противоборствующих стихий сохранило нас. Тающий лед отражал пламенные валы, чтоб придать им новое рвение и усугубить нападение. Невозможно иметь лучшей идеи о сражениях элементов в древнем хаосе: гром, рев, вихри, молния умножались по мере быстроты нашего полета. Защищающий нас лед уступал вечному огню и почти совсем уже исчез; я в трепете ожидал последней минуты моей жизни; однако мы совершили путь сквозь геенну и очутились в пространстве, наполненном тихим светом вечерней зари.

Твердь, на которой остановились ноги наши, состояла из блестящего хрусталя, я слышал в одной стороне, закрытой черным густым облаком, стон осужденных преступников и звук цепей; в другой же сияли чертоги великого Чернобога. Представь себе тысячу солнц, совокупленных воедино; таков будет, может быть, сходный вид славы чертогов бога-мстителя. Они, казалось, стояли на воздухе, окружаемые тридевятью сверкающих огнем радуг; тьмы пламенных служебных духов носились около него по воздуху: иные стерегли вход, иные покоились на лучах радуги, а прочие, разделясь хорами, воспевали чудные подвиги бога, низложителя исполинов. Я не могу изъяснить тебе славы сего места; нет для человека выражений, в коих бы можно было описать красоту обители бессмертного. Священный ужас объял меня, входящего во врата железные, ведущие во внутренность чертогов. Нас не останавливали, двери растворялись сами собою, и мы пали пред престолом великого Чернобога.

Блеск его ослеплял нас. Дары наши были поставлены, а жертвы по возложении на алтарь были обращены в пепел молнией, излетевшей от престола. Тогда сияние, нас ослепляющее, утихло, и мы узрели великого бога-мстителя в образе человека, с божественною милостию нас благословляющего. Последуя руководству Аспаруха, я учинил тридевять коленопреклонений до престола и приложился, как и он, к ступени оного. Я не могу изъяснить тебе, какая учинилась во мне после того перемена: бодрость вселилась в мое сердце, и очи мои отверзлись к познанию сокровенных таинств. Я услышал из уст бога-мстителя слова, которыхпод страхом вечною моей погибели никому открывать не должен.

Между тем Аспарух распростерся пред престолом, поставив прежде золотой сосуд и венец на подножие престола, и, восстав на коленах, вещал так:

– Великий бог-мститель! Прими моление раба твоего, посвящающего тебе залог верного тебе народа; учини судьбу русов недвижимой во веки и изреки твой непременный предел на сей таинственный сосуд и на сей венец, да учинятся они освящением твоим в забрало храброму отродию славенскому, и да будет оное страшно всем странам света!

Тогда божественный свет заблистал вокруг престола; служители его воспели похвалы бессмертному, на нем сидящему, и мы, не в силахвытерпеть блеска, поверглись на пол. Со временем блистание утихомирилось, и мы увидели Чернобога, держащего в руках раскрытую книгу судеб.

– Внимай, отец русов, – вещал он к Аспаруху, – небеса покровительствуют ревности твою к твоему отечеству; судьба определяет неустрашимость и победы участию твоего народа. Он покорит страны, в которые шествует; весь север и части востока, юга и запада подвергнутся его власти; прочие ж страны и народы вострепещут единого его имени. Я всегда буду покровителем его, венца и златого сосуда. Доколь князи русские будут венчаться венцом сим, доколь будут сохранять таинственно предписанные в оном законы, – держава и меч их не поколеблются; но восстенает твое отечество, когда они от сих уклонятся. Венец их впадет в руки чуждых, борьбы, смятения покроют лицо славной славенской области, и придёт время, когда должно бы ей ниспровергнуться. Однако я всегда воздвигну её из развалин. Золотой сосуд, хранящий судьбу русов, удержит перевес против хищников венца сего. Я определяю тебя хранителем оного. Твоя отечественная ревность достаточна постановить в тебе бодрого стража, чтоб не попал он в руки неприятелей. Доколе ты жив, никакой злодей русов, ни сам враг их, и враг мой чародей Змиулан, похитить его не смогут. Я дам тебе волшебное зеркало, которое предварит тебя обо всех на золотой сосуд покушениях и через которое ты будешь извещен обо всём происходящем в свете. По удалении твоем в жилище душ блаженных ученик твой Роксолан будет наследником этой стражи и твоего искусства. Я просвещу разум его и наполню его таинственными знаниями. Но поскольку дальнейшие подробности о судьбине русов не могут быть по совету богов открыты, то да обратишь ты в пути небес свое проницание, избранные люди смогут рассуждениями и просвещением своим разверзать мрачные завесы предбудущего и следующего.

Тогда служебные духи принесли предвещающее зеркало. Огонь, исшедший из уст Чернобога, свернувшись клубом, поместился невидимо в золотом сосуде и начертал незагладимыми буквами должности государя на венце Русовом (ибо то был тот самый венец, который ты, о Булат, освободить решил из рук Царь-девицы).

Мы учинили вновь тридевять коленопреклонений и последовали вон из обители Чернобога на юг, по пути, открытому нам его пламенной острогой сквозь внутренностиь земли до самой нашей пещеры, находившейся в хребте горы Алана. Служебные духи с песнопениями нас провожали, и мы не видали уже ни страха тартарского, ни ужаса от страны, где господствует вечная зима; путь наш устлан был цветами. Дорогою беспрестанно читая закон, начертанный на венце, затвердил я его наизусть и извлек из него единое содержание:

«Монарх! Коль хочешь быть достойным, забудь себя и будь лишь отец, страж и слуга твоего народа».

«О невозможная к свершению заповедь! – возопил я внутри души моей. – Сколь ни неопровергаемо сие положение, но вижу я, что предстоят великие беды моему отечеству, познаю я, сколь важно должно быть некогда мое бдение».

Мы прибыли в нашу пещеру.

Тут Аспарух, поставив на огражденный талисманами стол сосуд, венец и зеркало, начал трудиться над составлением летающего ковра. Всех родов птицы дали дань на его сооружение: большие и малые перья состыковал он художественною своею рукою; а я между тем бодрствовал при столе, хранящем залог благоденствия русского. Взирая беспрестанно в зеркало, видел я происходящее в моем отечестве. Мне представлялось, как многочисленная орда, под предводительством Русовым, очищала себе мечом путь к своей державе, как храбрые алане ополчились, не допуская ее пройти сквозь свои земли, и с каким мужеством сражались, но будучи побеждены, оказались принужденными заключить вечный союз, дать свободную дорогу и пропитание непобедимым русам; и потом видел я восшествие их в пределы нынешние земли русские и славянские и побеждающих старожительствовавших там народов финских, которые либо покорялись, либо оставляли места свои, спасаясь бегством в необитаемые страны к северу, востоку и югу, чтоб стать родоначальниками государств: черемисского, мордовского, чувашского, вотяцкого и прочих; казалось мне, как возносили главы свои две новые империи славян и русов, как созидались столицы: великий Славенск и великая Руса, как строились многочисленные города и населялись храбрыми моими соотчичами. Обо всём этом доносил я трудящемуся Аспаруху, и мы радовались о счастии наших собратий.

Наконец летающий ковер был готов. Им можно было управлять на воздухе так же, как и ладьёю на воде: он поднимался на высоту, опускался вниз, стремился вдоль и оборачивался в каждую желаемую сторону.

– Посредством этого ковра, о Роксолан, – сказал мне Аспарух, – намерен я подкрепить храбрость и надежду нашего народа. Ты ведаешь, что нужно утверждать простолюдинов в предрассудках, как для того, чтоб привести их в повиновение, так и затем, чтобы можно было при всяком нужном случае возбудить их ревность и храбрость, под предлогом защиты вещи, которую сочтет он за святыню. Венец, мною сделанный, конечно, заслуживает этого предпочтения, в рассуждении предписанных на нём законом положений; однако же надлежит деятельнейшим способом привести народ к рабскому его обоготворению; ибо, без сомнения, твердо простоит держава, где государь следует надписанному на венце сем и где подданные каждое повеление своего государя приемлют за божественный глагол. Я намерен предстать к моему сыну Русу, и уверить его в покровительстве богов, и об обещании оных послать ему с неба венец, на коем предписаны будут правила, как ему должно вести себя на престоле. Я подвигну его ко всенародным молениям, и тогда перед собранием народным ты должен будешь, сокрывшись в летающем ковре, опустить его на златой нити на главу Русову. Я отрежу потом нить так, что народ этого не приметит и сочтет венец слетевшим с небес по воздуху. Ты предвидишь, я полагаю, всю пользу такого благонамеренного обмана?

Я не сомневался в этой истине и последовал воле моего учителя.

В назначенный час сели мы на ковер, забрав с собою сосуд, венец, зеркало, таинственные книги и орудия, и, поднявшись на воздух, пустились к столице русской. Достигнув её, мы опустились в великом лесу близ соленого озера с южной его стороны. Аспарух, взяв с собою золотой сосуд и зеркало, пошел во дворец, а меня с венцом оставил, повелев, чтоб в следующее утро поднялся я на ковре довольно высоко и высматривал надлежащего времени, когда будет надо опуститься пониже и свесить венец.

Аспарух был принят народом, как некое благодетельное божество. Князь Рус и весь тайный его совет внимали с набожностью его пророческие слова и сделали распоряжение к утреннему всенародному молению.

Едва багряная Зимцерла распростерла на востоке свои оживляющие природу ризы и отворила врата к исшествию благотворительного Световида, я поднялся на ковре в высоту и ожидал надлежащего времени, держа в руках конец длинной, к венцу укрепленной златой нити. Вскоре показался Рус, водимый родителем своим Аспарухом, в сопровождении бесчисленных полков воинства, всего народа, а также жен и детей. Они шествовали на поле до холма, посвященного громоносному Перуну; жрецы несли торжественно идол Чернобогоа, некоторые из них пели песни, а прочие вели черных агнцев, покрытых черным аксамитом, – на жертву богу-мстителю, и белых, увенчанных связками красных цветов, – для воссозжения пред Перуном.

В приближении их к холму дневальные жрецы близ стоящего жертвенника неугасаемого Знича повергли в огонь благовония и с гласом труб и рогов соединили встречную песнь. Наконец приходящие жрецы, переменяясь с стоящими на холме, запели хором похвалу обоим богам; народ всем множестве оканчивал последние стихи песней и колебал воздух своими восклицаниями.

Идол Чернобога поставили рядом с идолом Перуна: заклали агнцев, возложили на пылающие жертвенники, и, совместно упав на колена, приносили благодарные мольбы за обещание, ниспосланное небесами через уста мудрого Аспаруха. Тотже по пожрении огнем жертв приступил к идолам и, упав на одно колено, простер вверх свои руки и произносил следующую молитву:

– Великий Перун, отец богов! И ты, о Чернобог, защитник русского народа! Примите эту жертву благодарения от страны, ожидающей исполнения священного вашего обета, да познают враги наши, что меч, столько им страшный, управляется вашим предводительством, что заступничество ваше будет вечно на князьях, увенчанных венцом небесным. Я с коленопреклонением исповедую, что божественные словеса не могут быть пременяемы, но чтобы не произошло никогда сомнения о предсказании моем о вашей воле, явите, что уста такового, как я, сединами покрытого старца, лжи вещать не могут. Да ниспадет всенародно с небес венец вашего благословения на главу того, коего избираете вы водителем русского народа и потомство которого достойно будет споспешествовать его славе и благоденствию!

В это мгновение опустил я летающий ковер книзу. Народ, ожидающий видеть спускающееся облако, не сомневался в присутствии божества; а особенно, когда я зажег приготовленные гремящие и испускающие блестящий огонь составы; люди пали на колена, издавая набожные восклицания. Тогда я, в малое отверстие ковра высмотрев в князя Руса, опустил венец прямо на его голову. Аспарух, внимательно это примечающий, возгласил троекратно «О велие чудо!»– и, повелев жрецам воспеть благодарные песни, поспешил искусным приёмом отрезать золотую нить от венца. Между тем народ, не сомневающийся в благоволении небес к себе, пал на колена, наполняя воздух радостными восклицаниями, а я поднялся на высоту, продолжая бросать на все стороны гремящие огненные составы.

По совершении этого благонамеренного обмана Аспарух, взяв князя за руку, возвел на холм и облек его в лежавшую на престоле идола Перуна багряную накидку Верховный жрец по приказанию его подставил стул с подушкою червчатого аксамита, посадил на него Руса и, сняв с главы его венец, списал с него таинственные письмена в священную книгу под заглавием «О должностях государей», которые до сих пор еще читают каждому нововенчаемому и о силе которых простой народ ведать не должен; ибо счастье его в том заключается, чтобы не знать того, что редкие венценосцы наблюдают. Наконец ниспадший с небес венец был торжественно носим для обозрения посреди народа; всякий падал перед ним и воздавал ему божескую честь. Потом тот был возложен опять на голову князя. Идол Чернобога был с пением поднят и с прежними торжественными обрядами препровожден во дворец Русов.

Там Аспарух истолковал сыну своему должности, к коим назначили его небеса и которые Рус и многие потомки его свято сохранили. И в продолжении празднеств, учрежденных на этот славный случай, Аспарух простился со своим сыном и пришел ко мне, дожидавшемуся его в лесу. Тут посоветовался он с предсказаательным зеркалом о месте, которое назначат ему небеса к спокойному обиталищу, и о хранилище сосуда, заключающего судьбу русов. Этот самый остров, на котором ты нашел меня, храбрый Булат, изобразился в зеркале с той самой горою, в которой мы находимся. Последовавэтому божественному совету и по возложении на ковер сосуда и прочих наших вещей взошли мы на ковер и перенеслись сюда. Пещеру эту со всеми ее украшениями соорудило искусство Аспаруха. Золотой сосуд с тяжкими заклинаниями был нами поставлен на той поляне, где ты нашел меня, бьющегося со змием, и вверен в стражу двум тьмам служебных духов. По силе этих клятв, утвержденных самим великим Чернобогом, никто не мог прикоснуться к сосуду во всё время жизни Аспаруха, и никто не мог овладеть им, пока потомство Русово будет следовать предписанному на венце его. В случае же нарушения этого закона врагам благоденствия русского позволено было сражаться с хранителем сосуда, но овладеть оным не прежде, как низложив противоборством его хранителя.

По совершении этого Аспарух, как первый хранитель сосуда, имел неусыпное бдение: ежедневно по нескольку раз прибегал он к волшебному зеркалу, чтобы узнать о состоянии своего отечества. Двести лет прошло, в которые не мог он жаловаться на поведение владетелей русских, кроме бедственного устава, коим новопокоренные финские народы учинены были невольниками своих победителей. Он предвидел все истекающие и впредь имеющие случиться от того нестроения, но не мог их отвратить, ибо клялся не отлучаться с острова, будучи хранителем на нём сосуда. Хотя через служебных своих духов и нередко посылал он сновидения русским государям, побуждающие к уравнению победителей и побежденных, но либо государи, зараженные предрассудком о благородстве славян пред финнами, или вельможи, имеющие выгоды от невольничества покоренных, всегда находили случай не следовать сему спасительному влиянию. Лучше сказать, что судьба русов содержала некоторые частные несчастья, положенные в совете богов, коих усердие Аспаруха отвратить было не в силах, и предписанное в книге вечных уставов должно совершиться. Усмотрев приближение конца своего, Аспарух открыл мне все тайны своего глубокого знания; я испил из золотого сосуда, поклявшись быть вечным его хранителем, и по отшествии Аспаруха, проведшего на свете 980 лет, в жилище душ блаженных, стал здесь его наследником.

Чтоб быть верным моим клятвам, забыл я сам себя и посвятил жизнь свою без изъятия заботам о благоденствии моего отечества. Я почти не отходил от волшебного зеркала. Сколь болезненно было видеть мне в нём владение князя Желатуга, разоряемое междоусобными бранями и приведенное почти к падению! Но я принужден был покоряться необходимости и довольствоваться сохранением целостности судьбины их, запертой в золотом сосуде; я уповал, что милосердие богов восставит некогда главу славного народа из покрывающих её развалин. Но все это было еще следствием необходимости, проистекающей от погрешностей в правлении; не было еще врага, с которым бы я, сражаясь, претерпел несказанные труды.

Однажды, заглянув в зеркало, увидел я в нём совет злых духов, благодетельствующих финнам и враждебных русам. Зверообразный Астароф, князь демонский, сидел в огненных креслах, поставленных на множестве мертвых голов, собранных на месте побоища в последнюю междоусобную битву русов близ изборских лесов; это придавало креслам его некий вид ужасного престола. По правую руку его сидел пронырливый Астулф, начальник духов вестоносцев, а налево – Демономах, покровитель чародеев, с первыми из своих служебных духов. Вокруг этого адского собрания стояли полки мрачных сил, в виде вооруженного воинства. Злоба и кровожадность отражались на их темных лицах, и ненависть сверкала из раскаленных очей их; они потрясали пламенным и напоенным ядом оружием своим. Смертоносный смрад заражал всю окрестность этого адского сборища. Предчувствуя важность этого открытия в пользу моего отечества, преклонил я внимательное ухо и ожидал, что произойдет наэтом богопротивном совете.

– Могущие силы и власти сонмища, спорющего с небесами! – начал Астароф. – Я собрал вас на совет для предложения важного вопроса: чем должно низложить крепость народа, покровительствуемого богами и пришедшего победить страны финнов, обожающих меня и вас вместо творца своего? Известно вам, с какою твердостью противоборствовал я воле небес, предающих мою державу в область народу, мне ненавистному: едва только русы двинулись с востока, я не ослабевал противопоставлять им всевозможные препятствия на пути их. Я возбуждал на них все стихии, внушал к ним ненависть во всех народах, сквозь области коих им проходить должно было; с твоею, о Демономах, помощью рассевал я ядовитые травы и плоды, чтоб скоты их и сами они, по необходимости вкуся, погибали.

Но все это осталось тщетно: ненавистный мне отец вождя их Аспарух уничтожал все эти препоны: мудрость его, которой и сам я не могу не удивляться, низложила мои происки, он истребил яд приготовленной отравы и преобратил его в здоровую поросль; он принуждал расступаться воздвигаемые мною на пути непроходимые горы, принуждал их давать свободные пути; возбуждаемые бури и громы прогонял он в необитаемые пустыни, а внушенную в народы ненависть укрощал он мечом, провождаемым победами и добродетелью, так что враги русов делались добровольно либо их союзниками, либо данниками. Финны, в стране коих только веков обожествлялось мое имя, совершенно ими покорены и стали им невольниками.

Правда, что не упустил я внушить в мысли князя Руса гордый предрассудок, которым он, подавая законы побежденным финнам, учинил своих славян над ними господами. Я предвидел все должные из того произойти последствия: финны питают неистребимую вражду к своим владетелям, при всяком возможном случае берут они оружие и наносят немалый вред своим утеснителям; сами русы способствуют своему ослаблению, междоусобствуя за участки владычества, коего они по себе уровнять не могут, и область русская неприметными шагами идёт к своему падению.

Однако прозорливый Аспарух предусмотрел все случаи, он соорудил венец и золотой сосуд с таковыми тайнами, что некогда русы должны будут воспрянуть от бедственного сна своего. Законы, предписанные на венце для государей, когда-нибудь вразумят их отнять неравенство у побежденных и учинить из них один народ и братство с их победителями. Тогда владычество наше в стране этой совершенно истребится. Русы хотя заблуждаются в понятиях своих о творце своем, но они чистосердечно поклоняются небесной власти и проклинают силу адскую. Финны не следуют вере их только по укорененной ненависти к народу, её исповедающему; но они втайне одобряют святость этой веры, и когда отнимется причина ненависти, они отступят от меня, и имя Астарофа учинится чуждым и ненавистным посреди древних прельщенных его обожателей.

Далее скажу вам, хотя я не проник в таинства, заключенного для судьбины русов в золотом сосуде, но ведаю, что, если бы он с венцом Русовым был похищен в руки финнов, они бы славян учинили своими невольниками, и истинное познание творца никогда бы не просияло в странах их. Я не нахожу дальних затруднений в похищении Русова венца, ослабленная междоусобиями страна не сможет долго защищать его, но иное обстоятельство с златым сосудом. Второй Аспарух, ученик его Роксолан, владеющий всеми его знаниями и покровительствуемый Чернобогом, содержит его в неусыпном хранении на одном из островов северного океана и подкрепляется помощью стражи двух тем служебных духов, предстоящих престолу Чернобога. Поскольку потомство Русово уже нарушило закон, предписанный на венце, притеснением покоренных финнов, то нам пришло время испытать свои покушения к похищению этих славянских святынь. Противопоставим силу силе; следуетвыдвинуть чародеев и воспитать их с непримиримою злобой к славянам. Я берусь за это, а Демономах должен обогатить их всеми тайнами адского искусства. Когда найдётся такой, кто может сразиться с Роксоланом, мы сможем облегчить его борьбу битвою со стражею служебных духов; не раз уже победы их над нами делали мы сомнительными. Теперь, могучие князи тьмы, ожидаю я вашей помощи и совета; нареките орудие, должное послужить нам в этем достохвальном предприятии.

Тогда Астулф, восстав с места, попросил о внимании и предложил:

– Я, имеющий достоверное сведение о всем, происходящем в концах света, знаю, что вчера в народе финском близ Голмгарда родился младенец, достойный нашей радости. Он произошел от отца, убившего своими руками своих родителей, и от матери, поедающей собственных детей своих; а так как нет сомнения, что дети заимствуют с кровию все свойства давших им жизнь, так что от добродетельных на свет происходят добрые, а от развращенных – злые, то поистине младенец Змиулан достоин нашего воспитания и обогащения дарованиями князя Демономаха.

Все собрание рукоплескало от восхищения и определило Демономаху похитить этого Змиулана от грудей лютой его матери, чтобыта не сожрала его раньше времени и тем не уничтожила бы намерения, заключенного на адском совете. Этот князь злобы усердно принял на себя сию обязанность. Я видел, как он похитил его от сосков его матери и, отнеся в пещеру Валдайских гор, положил на постель, приготовленную из ядовитых трав, как он в виде страшной женщины питал его вместо молока змеиною кровию и как вдыхал в него адскую злобу.

Змиулан возростал сверхъестественно, и в шесть месяцев достиг почти исполинского роста и стал столь злобен, что я, наблюдающий его в волшебном зеркале, видел в нем непреодолимое желание и всегдашние покушения задавить и растерзать адскую свою кормилицу. Демономах учил его всем чародейным знаниям и менее нежели в год сотворил его страшным не только смертным людям, но и самому аду. Он мог принуждать к повиновению всех адских служебных духов и, призывая, повелевать ими, как своими невольниками; имел власть превращаться сам и превращать всё, что бы ни вздумал, в различные виды; воздвигать бури и войну стихии на вред человеческому роду; он мог узнавать обо всём происходящем на свете и потому не пропускал злодействовать, где только видел возрастающее начало благоденствия.

В таких-то обстоятельствах и оставил его Демономах непримиримым врагом славянскому племени и никогда не являлся пред него явно; но втайне он и все адское сборище руководили его действиями и склонностями, для того что адские духи, не имеющие власти сами вредить Божьему созданию, вредят ему через таких извергов человеческого рода, каков был Змиулан. Оставшись сам попечителем о своей жизни, он удержал свою склонность к питанию змеиною кровью. Боги, извлекающие из всякого зла нечто доброе, употребили его в орудие очистить непроходимые Валдайские горы от размножившихся там великих змиев, чтобы со временем эти непроходимые пустыни стали не только безопасными для путешественников, но и могли бы заселены быть потомством размножающегося русского отродиья. Змиулан на этот конец ловил змиев и, терзая их, питался их кровию; а чтоб удобнее было настигать этих вредных тварей и в самых глубочайших земных недрах, принял он сам образ змия, и настолько его возлюбил, что до самого гибельного конца своего в нём остался. В этом образе ловил он удобно не остерегающихся его змиев, и так их истребил, что ныне не только в горах Валдайских, но и во всех пределах, занимаемых славянами, редко видимы эти чудовища. Остаток осторожнейших из них бежал в глубочайшие земные пропасти, но и там чародей изловил их, и поскольку не мог всех их сразу пожрать, то в разных местах связал их волшебными путами по нескольку вместе, чтоб те не могли убежать и готовы были, как домашняя скотина, всякий раз к утолению его алчности. Волшебные путы имеют действие свое только на годичное время, после того приобщаются они к телу того, что связуют. От сего то произошли все чудовища, наполняющие свет ужасом, когда голод принуждает их выходить на земную поверхность. Из числа их был и тот двенадцатиглавый Смок, или, как римляне именуют, дракон, которого ты, храбрый Булат, убил в земле косогов.

Но обратимся к нашей повести. Змиулан, по внушенной в него адом ненависти к славянам, не пропускал нигде случая наносить им пакости. Но так как я через служебных духов и каббалистику отвращал посылаемые им бедствия, то он пришел в великую ярость и поклялся адом остаться спокойным не прежде, как узнает своего противоборца и растерзает его в мелкие части.

Это было главнейшее обстоятельство, которое Астароф мог употребить в пользу своего намерения. Он предстал ему в своем собственном ужасном виде и потребовал клятвенной на душу его расписки, без чего, говорил ему, не сможет он ни узнать своего противника, ни суметь низложить его. Злость Змиулана считала это требование самой малой жертвой, какая только может быть принесена в ее удовлетворение. Чародей дал князю тьмы вечнуюрасписку на свою душу, написанную собственной кровью; он с удовольствием раскусил себе губу чтоб кровь из раны употребить вместо чернил.

Приняв расписку и став вечным владетелем души Змиулана, Астароф сделал ему темное обо мне описание; открыл ему место моего обиталища и вразумил, что до тех пор не может он со мною сразиться, пока какая-нибудь из чужестранных держав не овладеет венцом Русовым. Тогда сможет он мне противоборствовать, но не успеет низложить до тех пор, пока не овладеет златым сосудом, находящимся в его охранении.

В этих темных понятиях оставил его Астароф, обещав ему помогать всеми своими адскими силами.

Змиулан, до того времени занимавшийся одними только побуждениями своей злобы, познал теперь всю нужду, наскольконужен ему советник к произведению такого важного действия. Он прибег к своей чародейной науке и ужасными заклинаниями привел в трепет весь ад. По призыву его к нему предстали целые полки злых духов; он видел между ими Астулфа, начальника духов вестоносцев. Этот князь гееннский явился в толпе мрачных сил не по убеждению Змиулановой власти, ибо он по данному рукописанию сам был рабом ада, но по сходству склонности своей к злобе, чтоб помогать чародею хитростью в произведения покушения его на золотой сосуд. Он посоветовал ему отпустить всех духов, уверяя его, что силы их недостаточны удовлетворить его требованию, и сам взял на себя быть предводителем его вовсём предприятии.

Затем коварный Астулф начал внушать Змиулану обо всех подробностях употребления тонкого разума, как его обращать в свою пользу посредством предательства; он доказывал ему, что лесть, вероломство, убийство, измена и всё то, что глупые смертные, называющиеся такими же простаками добродетельными, считают за дела безбожные, суть орудия, коими разумный человек должен действовать без всякого опасения, если только хочет достигнуть предела своих желаний. Он приводил ему в пример многих вельмож, которые означенными средствами производили на свете великие дела и, сидя в четырех стенах, могли ворочать, так сказать, своим отечеством, его государем и смежными областями. Змиулан находил тайное побуждение в желаниях души своей еле давать сему наставлению; Астулф проницал сие, и для того разработал с ним план к нападению на меня и мое отечество с разных сторон, чтобы тем удобнее было им низложить нас, если которая-нибудь из этих сторон не будет довольно защищена от их хитростей. Однако же всё то, что Змиулан надеялся сокрыть от всех смертных, подробно представляло мне волшебное зеркало.

Как Астароф адскою своею пронырливостию проник, что благоденствие и восстановление русского народа заключается в сохранении законов, предписанных на венце Русовом, от которых потомки его уже начали уклоняться, то надеялся он, что неминуемое падение должно последовать тогда, когда с похищением венца сего из памяти государей истребится и остаток наставления Аспарухова. Но поскольку адская и чародейная сила не в состоянии была покуситься на вещь, защищаемую Чернобогом, следовало употребить к тому посторонние руки какого-нибудь смертного. Астулф был вразумлен в том адским князем, по велению коего и предстал он к чародею, и для того говорил ему:

– Прежде чем мы сразимся с Роксоланом о том сосуде зла, ты ведаешь, насколько нужно лишить славян венца Русова. Пока еще в народе этом останутся добродетельные нравы, пока еще государи их будут возбуждаемы к своей должности, трудно нам будет иметь какой-либо успех. Но нет сомнения, что русы, по лишении венца сего, впадут во все пороки, и тем прогневают богов; они отнимут от них свое покровительство, и Роксолан без сей защиты будет слаб противостать тебе.

Однако ж не должен я скрыть от тебя, что хотя ты обладаешь всеми сверхъестественными знаниями, хотя превосходишь силами своими всех смертных, но без конечной своей погибели не можешь ты сам собою покуситься на похищение венца Русова. К тому должно употребить способную особу из простых смертных, и думаю, что не ошибусь в определенном мною оной выборе. К западу за Готфским проливом есть три великие разбойничьи острова, народ, на них обитающий, дик и кровожадлив. Управляет им Царь-девица, которая до сих пор еще величайшею своею славою считает разъезжать на больших лодках около берегов Варяжского моря, и грабить суда торговых людей. Я приметил в ней непреодолимую склонность к волшебной науке, но поскольку в столь дикой стране нет обладающих этим превосходным знанием, то и осталась она поныне с одним только желанием. Прозорливый Демономах нарочно отсрочивал удовлетворить ее только ему благоприятной склонности, чтоб подать ей в тебе достойного наставника и совместно притом сделать ее орудием к похищению Русова венца. Итак, отправляйся, почтенный Змиулан, преподать ей некоторую часть великого твоего знания; но не пропускай внушать ей беспрестанно, что она никогда не достигнет совершенства в нём, пока не будет иметь в своей власти венца Русова. Предприимчивость этой девицы обещает нам успех в нашем намерении.

Насколько Змиулан был злобен, настолько ж и нетерпелив; он в то же мгновение ока изготовился лететь на разбойничьи острова. Не оставляя своего любимого змеиного вида, прибавил он к оному только двенадцать крыл, из коих каждое составляли по два духа.

Оные помчали его по воздуху и опустили близ города Царь-девицы на заповедных лугах, в которых она, тогда прогуливаясь, рвала разные травы, содержащие, по мнению ее, таинственную силу.

Представьте себе неустрашимость сей женщины, что она, увидев перед собою упавшее с воздуха такое ужасное чудовище, нимало не оробела, но приготовилась к защите копьём и мечом своими. Однако Змиулан ненадолго оставил её в этом смятении; он, перекинувшись назад, принял на себя собственный вид, прибавив только к нему некоторые украшения, например: зверообразное лицо его уже не было запачкано змеиной кровью; клокастые его волосы не торчали вверх, как рога: они были увенчаны блистающей короною; мохнатое и черное его тело покрыто было просторной одеждой с изображением разноличных дьяволов и пылающего пламени; в руке держал он чародейский жезл, обвитый змеёю.

– Неустрашимость твоя, великая государыня, – сказал он ей, – заслуживает полное мое к тебе почтение. Знай, что я – царь чародеев и ведаю склонность твою к этой важной науке; для сего-то и предстал я к тебе, чтоб сделать тебя в ней могучей и способной повелевать духами тьмы и всем адом.

Царь-девица так обрадовалась этому неожиданному счастью, что, забыв свой сан, бросилась пред ним на колена; благодарила его и обещала ему, как учителю, совершенное свое повиновение.

– Обещание мое непременно, – продолжал Змиулан. – Ты, конечно, вскоре познаешь таинства моего знания; но одно только предстоит тебе препятствие, которое, конечно, без труда преодолеет твоя неустрашимость. Расположение созвездий, под коими ты родилась, не позволяет тебе добиться совершенства в таинственной науке, пока ты не овладеешь венцом Русовым. Этот венец есть тот, которым венчаются князи храброго русского народа, покорившего области финские и устрашившего все здешние страны непобедимым своим оружием. Столица, в коей хранится этот венец, лежит недалеко от берегов великого озера, называемого Ирмер, и до которого с твоих островов можно пройти водяным путем. Но не надейся на моё в том покровительство; ты должна овладеть этим венцом с одним твоим воинством, без всякой сверхъестественной помощи. Всё, чего ты можешь от меня ожидать в этом случае, будет состоять в показе тебе пути до города великой Русы, и ещё я введу тебя невидимую в храм, где хранится этот венец, чтоб ты, узнав его, не могла бы сделать ошибки во время нападения. Если хочешь, мы сейчас же туда отправимся; избирай путь: по воздуху ли или водою?

Царь-девица имела довольно отваги, чтоб предпочесть чрезвычайное путешествие обыкновенному; она сказала о том чародею и принесла ему твердые клятвы, что или погибнет, или в надлежащее время овладеет венцом Русовым. Змиулан посредством своего чародейного жезла учинил потребные учреждения. По прочтении им некоторых таинственных слов огненное облако, крутясь в быстром вихре, опустилось перед удивленной обладательницей разбойничьих островов и, разорвавшись с громом из своего клуба, представило колесницу, запряженную двумя крылатыми змиями. Чародей вошел во неё, предоставив своей ученице занять большое место, и вручил ей вожжи для управления чудовищами. Царь-девица с великою смелостью тронула вожжами; колесница поднялась на воздух и как стрела помчалась в ту страну, куда чародей приказывал спутнице своей править.

– Примечайте прилежно путь свой, – говорил он ей, – дабы без ошибки могли бы вы со своими морскими судами доплыть и пристать в надлежащем месте.

Они летели на север через Готфский пролив, через Варяжское море до устья Невы-реки, а потом над нею до Ладина озера. Итак, Царь-девица усмотрела наконец, что из этого озера есть сообщение рекою Мутною с великим Ирмером, на берегу которого в густом лесу опустились на землю.

– Нам не более десяти верст осталось до столицы русской, – сказал чародей. – Невидимою ли или во образе какой-нибудь мелкой твари желаете вы осмотреть великую Русу и храм, где хранится венец?

Она избрала последнее; почему Змиулан обратил ее в бабочку, а сам принял вид шершня, и в образе этих насекомых повел ее тихим полётом в назначенное место.

– Примечайте, государыня моя, – продолжал Змиулан, – то обстоятельство, что вам легко овладеть нужною для вас вещью; лес простирается от самого озера до столичного города; на берегах бывшие крепости разорены в междоусобную войну, засады из них выведены, замковые башни без часовых; вот что причиняется государству, в котором правитель печется только о самом себе и о удовлетворении своих страстей; где вельможи, забыв отечество, спорят только о начальстве и заняты лишь своекорыстием; где государственные сокровища расточаются, а войска служат без награждения, и где каждый вельможа имеет на своей стороне несколько подкупленных ратников, чтоб начинать в свою выгоду междоусобные войны. Ныне нет здесь рати ни оборонительной, ни наступательной; воины упражняются либо в разбоях, или служат за наем врагам своего отечества, но некогда войти в пределы русские с мечом было делом невозможным, и вы отнюдь не могли бы овладеть венцом Русовым.

В таких и тому подобных разговорах достигли они столицы и осмотрели беспрепятственно всё, что им нужно было увидеть. Потом чародей, приняв обыкновенный свой змеиный образ, отнес Царь-девицу в ее дворец. Там он сделал ей наставление, каким образом можно соорудить безопасные мореходные суда, управляемые парусами, которые могут плавать в десять крат быстрее, нежели через греблю веслами, и, снабдив её прочими нужными наставлениями, удалился в свою пещеру.

Между тем, как Царь-девица упражнялась в строении флота и в прочих вооружениях, предвидел я бурю, грозящую моему отечеству; но чем мог я её отвратить? Мне, в силу клятв моих, как хранителю златого сосуда, невозможно было отлучаться с этого острова. Тщетно посылал я несчастному князю Желатугу наставления чрез сновидения; он внимать им не хотел, или не мог, будучи приведен в слабость своими льстецами, либо от того, что недоброжелатели своему отечеству, укрепясь во время междоусобий, весьма ограничили его верховную власть. Обстоятельство это было весьма бедственно в народе, который издревле привык жить под одною самодержавной особой.

Но чтоб не отступить в излишние околичности, скажу тебе, любезный богатырь, что Царь-девица напала на столицу русскую неожидаемо, почти без всякой обороны разграбила её и, вместе с государственными сокровищами похитив венец Русов, возвратилась торжествующейна свои острова.

Чародей уже дожидался ее во внутренних покоях дворца, чтоб сдержать своё безбожное обещание в преподании ей наставления в чародейной науке. Он в короткое время обучил ее многим таинствам и сделал повелительницей над начальником вестоносных духов Астулфом. Этот дар его был приятнейший, каковым только мог он одолжить Царь-девицу. Врожденная женскому полу страсть любопытства заняла ее без изъятия; она почти беспрестанно упражнялась в слушании случаев, происходящих во всех странах света, и Астулф, потчевая ее смесью из истины и лжи, имел довольно работы на всякий день. Но сам чародей препровождал время свое не в одном только учении Царь-девицы; он, считая, что боги по похищении венца Русова совершенно отвратились от славянского народа, и что в нём после того имеющие умножиться пороки еще и более подвигнут их на гнев, чаял, что уже время покуситься ему на золотой сосуд; и чтоб удобнее было противоборствовать мне, как каббалисту, составлял он чародейную броню, которая учинила бы удары мои на него недействительными. Адский князь Астароф способствовал ему ковать её из стали, приготовляемой на собственные свои расходы во внутренностях геенны. Нападение на меня откладывалось только до совершения этого чародейского вооружения.

Между тем похищение венца Русов пронзило душу мою жесточайшею скорбью; бия себя в грудь, повергся я пред идолом великого Чернобога.

– О Бог-мститель! – вопиял я. – И так несчастные русы учинились недостойны твоего покровительства, и так предаешь ты их беззащитных во власть врагов твоих! Но должно ли погибнуть моему отечеству, где всегда отдается усердное тебе поклонение? Должно ли и мне дожить сего пагубного часа? Венец благоденствия русского стал добычею чужеземных! О! если в книге вечных уставов предписано народу моему сие злополучие, не лиши его последней надежды, да не прикоснется злоба адская к сосуду, сохраняющему последние судьбы его!!!

– Но что бы ни было, – продолжал я с пролитием слез и наполняясь отчаянием, – Змиулан не восторжествует, пока я жив; погибель моя соединена с участью златого сосуда, и я всегда буду верен к принесенным мною тебе клятвам.

Тогда почувствовал я тайное утешение, разливающееся во внутренности моей; я встал и принес жертву умилостивления Богу-мстителю. Едва пламень начал обращать её в пепел, идол Чернобогазаблистал божественным светом и, содрогнувшись, произнёс ко мне, коленопреклоненному в присутствии божества:

– Бодрствуй, Роксолан! Благоволение мое о русcком народе не может быть отвращено тем, что он впадает в пороки; всякие преступления несут по себе казнь виновнику и служат ему во исправление. О! если бы ты мог проникнуть в судьбы богов, ты не роптал бы против случающихся временных несчастий; всё, что смертные считают за гнев их, есть только орудие, влекущее их к исправлению. Боги людей считают своими чадами, и само то, что смертные вменяют в крайнее злосчастие, есть только стезя, которою они ведутся к счастью. Беды обучают их познавать деяния, влекущие по себе следствия вредные; и можешь ли ты чадолюбивое наставление полагать за мщение небес, когда слепые смертные не могут иначе вразумляться, как деятельнейшими примерами? Урон венца Русова откроет глаза твоего народа, владетели его познают, сколь пагубно для них самих не следовать должностям, нужным для государя в отношении к его государству, а вельможи и народ усмотрят, что никакая собственность их не может быть в безопасности, если они не будут строго соблюдать слова законодательные. Связь этастоль между собою заимственна, что малейшее её нарушение влечет за собою падение целому. Знай, что добродетельный Драшко, этот истинный сын своего отечества, поправляет уже заботой своей все эти неустройства. Он в малолетство князя Видимира нося кормило государства, читает ревностно список с венца Русова, сохраненный в книге у жрецов, толкует его юному Видимиру и, тем укрепляя его к сношению предстоящего ему бремени, нечувствительно всевает в сердце его семена добродетели. Русы восстанут, как я предрек некогда Аспаруху, из своих развалин и под правлением мудрого Видимира возобновят свою славу; следовательно, все ухищрения адской силы не смогут достигнуть своего намерения, и владычество Астарофа совершенно погибнет в областях твоего отечества; ибо финны, став единым с русским народом, воспримут истинную их веру и не будут поклоняться имени князя тьмы. Венец Русов возвратится на главу законных его носителей, и хотя ад воздвиг против тебя чародея, но небеса приготовили тебе помощника: волшебное зеркало покажет тебе, кто он, а ты течение подвигов его имей в своем попечении. Но чтобы никакие козни злобы не имела успехов и чародейная броня готовящегося напасть на тебя Змиулана была проницаемою, я дам тебе средство, чем противоборствовать тебе своему противнику, и когти льва растерзают утробу змиеву.

После этог идол Чернобога простер руку свою, и железные вилы его обратились в львиную кожу с великими стальными когтями.

– В эту кожу облекайся ты, – вещал мне божественный глас, – выходя на противоборство с чародеем.

Затем бессмертное сияние около идола стало невидимы; я вновь распростерся перед идолом, принёс усердное благодарение Богу-мстителю и, возложив до надлежащего времени божественную мою защиту пред ногами жертвенника, я отошел к волшебному зеркалу, чтоб узнать моего помощника.

В нём, храбрый богатырь, представилось мне твое рождение, детство и наконец многие богатырские подвиги; но кому ты обязан в них помощью, узнаешь ты вскоре от меня и через помощь волшебного зеркала; а теперь мы последуем в окончание моей повести.

Змиулан, по приготовлении чародейной брони, тотчас дерзнул приближиться на этот остров. Я предчувствовал это по необычайной перемене в природе и тотчас вооружился в данную мне Чернобогом львиную кожу, из-за чего я получил вид настоящего льва и столь великую силу и смелость, что в состоянии был сразиться с целым светом.

Едва я вышел из моей пещеры, все готовящееся мне нападение изобразилось. Казалось, что всё естество приближается к своему падению: земля тряслась, море волновалось, ужасные вихри ревели всюду, и вырывая великие дубы с корнями, носили их, как перья, по ветру. Весь видимый мною воздух наполнился пламенем, и сверкающие молнии со страшным громовым стуком самое небо представляли адом. Это сравнение приведено очень кстати, ибо целые полки адских сил, в предводительстве князя своего Астарофа, в разных мрачных своих видах неслись на огненных облаках сразиться с хранящими золотой сосуд чистыми служебными духами. Я не внимал сему, поколь занял мое место близ золотого сосуда; но тогда увидел я битву, которую едва ли может себе представить человеческое воображение. Целые каменные горы летали подобно быстрой молнии; повергаемые из пращей удары, от которых должно было бы разрушиться земле, падали, как дождь, с обеих сторон; адские духи, раздробляемые ими в прах, падали как лист, взвеваемый ветром, во глубину моря; но как существа, не могущие уничтожиться появлялись они с новою яростью.

Посреди сего смятения смердящий клуб, опустившись с великим стуком на землю, рассыпался и представил мне страшного Змиулана в виде крылатого и четвероногого змия. Он бросился на меня с злобною яростью, чтоб растерзать на части, но львиные когти произвели не ожидаемое им действие. Его укусы не действовали сквозь покрывающую меня кожу, но мои удары, напротив, в мгновение ока покрыли его ранами и кровью. Он с ужасным ревом и судорогами скрылся от меня бегством. Мрачные силы, видя неудачливость его покушения, перестали удерживать служебных духов от оказания мне помощи своим нападением и с великим смрадом исчезли.

Но это было не одно только покушение. Змиулан почти еженедельно нападал на меня, то тайными происками, то явною силою, но всегда без успеха.

Между тем я не упускал тебя, храбрый богатырь, из моего наблюдения; волшебное зеркало вело меня всюду за твоими подвигами. Помня предсказание великого Чернобога в рассуждении важных услуг, ожидаемых от тебя нашим отечеством, я имел заботу, чтобы укрепить тебя в добродетели; служебный дух воспитывал тебя по моему приказанию под видом пустынника. А чтобы и сила твоя была деятельнейшею, и победы решительными, искусством моим соорудил я эту твою дубину и, наливая её свинцом, вложил внутрь неё один из когтей львиной кожи, данной мне Чернобогом, ибо по опытам узнал, что против когтя этого ничто устоять не может. Впрочем, тебе известно, как ты нашел её при своем пробуждении после двухмесячного сна близ своего бока и какую услугу приносила она тебе в твоих подвигах.

Наконец узнал я о исхождении твоем, храбрый богатырь, на приключение к возвращению венца Русова. Нужда, которую имеешь ты в моих наставлениях, и собственная моя польза в помощи к низложению моего противника принудили меня учредить претерпенную тобою бурю, чтоб она принесла тебя на этот остров. Однако ж, как ни жестоко было во время сие сражение стихий, вам не предстояло опасности кораблекрушения, ибо служебные мои духи рачительно берегли каждую часть судна вашего от повреждения.

При самом твоем исхождении на сей остров, Змиулан, предчувствующий, что с возвращением Русова венца лишится он всякой надежды к овладению золотым сосудом, и следовательно, к низложению меня, вечного врага своего, для сего собрал он последние силы адской помощи и искусства, чтоб прежде, чем достигнешь ты в области Царь-девицы, испытать последнее на меня покушение. Он знал, что победив меня, легко уже сможет воспрепятствовать твоим успехам. Астароф соорудил железную стену с отверстиями, чтоб бросать в них свои удары на духов, стерегущих золотой сосуд, и чтоб стена, подхватывая эти поражения, делала их недействительными. Стену эту несли по воздуху, а вооруженные духи стояли на ней и за нею в надлежащем воинском порядке.

Изведавший тягость поражения львиных когтей, Змиулан выдумал против них средство, оказавшее ему на некоторую помощь: он обшил тело свое толстыми кожаными полостями, набитыми хлопчатою бумагою и пухом; ноги свои вооружил он мощными стальными когтями, надеясь тем самым разрушить крепость львиной кожи. И поскольку столь тягостное одеяние препятствовало ему самому летать по воздуху, он употребил в дело чародейную колесницу. Она появилась в глазах моих сверкающей различными огнями; везли ее двенадцать огненных нетопырей кошмарной величины.

Подлетев к месту, где я ожидал его, Змиулан, как молния, бросился прямо к золотому сосуду, чтоб подхватить его, однако я, предупредив его, принудил самого постараться о защите собственной жизни его. Девятикратно мы давали себе отдых; ибо, принуждённые бороться только силою, мы крайне утомлялись. Между тем видел я сражение добрых и злых духов; искусством сделанные молнии, раскаленные стрелы и камни свистали, повергаемые с непостижимой быстротою из отверстий железной стены, но стража золотого сосуда могла их, безвредно подхватив, обращать против своих противников, и если бы только не защищала их стена, они разрушены были бы собственным своим оружием.

Астароф, видя неудачливое действие своих ударов, подвиг стену на ополчение благих духов и тем по некотором сопротивлении принудил их уступить место сражения. Я затрепетал, заметивэто, поскольку ожидал, что по изгнании стражи Астароф может прийти на помощь чародею и тем самым принудить меня разделить мою силу и обороняться со всех сторон.

Однако в самое то мгновение, когда ожидание мое начало совершаться, Астароф с частью мрачных сил своих поспешал ко мне, а Змиулан, увидев это, бросился на меня с удвоенной яростию, – тогда небо разверзлось, великий Перун в божественном блистании появился на своем пламенном орле и, выпустив смертоносный гром, разрушил бесовское ополчение, и низверг Астарофа со всеми его силами в глубочайшие адские пропасти. Ты, храбрый Булат, как простой смертный, не мог ни видеть этого, ни слышать этого страшного небесного грома, от которого без особого божественного промысла надлежало бы ниспровергнуться основаниям земли, но Змиулан посчувствовал обнажение свое от адской помощи, и отчаяние придало ему таковую твердость, что я оказался вынужденным отступать от его нападения; а особенно когда львиные когти, хотя и проницая полости, не могли нанести его телусерьёзныхран, а свою змиеву голову он увертками умел оберегать от моих поражений. В это, столь важное время подоспели вы, храбрый богатырь, и одним ударом своей таинственной дубины, угодившим в самую голову, повергли чародея бездушным.

По окончании этой важной победы я, по влиянию великого Чернобога, должен был отнести золотой сосуд на его жертвенник, как в безопаснейшее место к сохраненению судьбины нашего отечества. Прочее тебе известно.

Возрадуемся теперь, храбрый Булат! Главнейшее препятствие к совершению твоего подвига низложено. Тебе не оставалось бы зачем здесь медлить, кроме принятия от меня потребных наставлений; но так как тебе надлежит узнать о состоянии берегов области Царь-девицы, о положении ее столицы, дворца и некоторых прочих обстоятельств, то должны мы призвать в помощь волшебное зеркало. Оное вразумит тебя как о тебе самом, так и обо всём тебе нужном. Последуй мне.

Богатырь прошествовал за почтенным Роксоланом сквозь узкий ход по мраморным ступеням на вершину горы. Там в круглом покое, имеющем окна на все двадцать четыре стороны ветров, увидел он на золотом треножнике то самое таинственное зеркало. Ободы его были серебряные с начертанием некоторых непостижимых слов и изображений; зеркальное же стекло было синеватого цвета и не представляло взгляду никакого впечатления, кроме мрачной колеблющейся тьмы. Роксолан, приближаясь к зеркалу, сотворил троекратное коленопреклонение и прочитал некоторую краткую молитву к Чернобогу, что и богатырь должен был сделать по повелению своего руководителя. Потом сели они на скамье: Булат – пред самое зеркало, а каббалист позади него, положив свою голову на плечо богатыря.

– Пожелай, – сказал он Булату, возложа ему руку свою на голову, – что-нибудь увидеть.

– Я хочу, чтобы мне представилась область Царь-девицы и место, где хранится венец Русов, – сказал богатырь.

Едва он произнес эти слова, волшебное зеркало вспыхнуло светлым пламенем, потом пламень с мрачною колеблющеюся тьмою исчез, и область Царь-девицы изобразилась весьма ясно. Булат видел, что её составляют два великие острова, находящиеся неподалёку от материка. Роксолан показывал ему города, называя их поимённо, разные удобные морские пристани, и особенно ту, в которой русскому богатырю безопаснее всего можно было пристать. Потом представилась столица похитительницы венца Русова; её окружал великий змий, распростерший дебелое тело свое вокруг всего города и дремавший, схватив конец хвоста своего в собственные зубы.

– Не принимай вещь по ее виду, – сказал богатырю Роксолан, – ты в надлежащее время увидишь, что тут меньше опасности, чем страха.

– Может быть, я не увижу ни того, ни другого, – отвечал богатырь, – потому что ваше покровительство и сердце руса в состоянии сделать меня презирающим всякие ужасы. Но в какой части города хранится сокровище, для которого я шествую? – продолжал Булат.

Тогда волшебное зеркало представило сначала дворец Царь-девицы, построенный готфским обычаем, к южной стороне города на холму, омываемом волнами моря. Глаза Булата пробегали по окрестностям и внутренностям замка и не представляли ему ни стражи, хранящей вход, ни служителей царедворных. Причиною этого было то, что Царь-девица, занявшись волшебной наукой, всецело полагалась на свое знание, чтобы не иметь ни от чего опасности, а служителей удалив для того, чтобы те не препятствовали ей в её занятиях, употребляла к своим услугам чародейные средства.

После этого взоры Булата проникли внутрь чертогов: их не отличало великолепие украшений, и представили ему Царь-девицу, упражнявшуюся в списывании из большой черной книги некоторых знаков. Венец Русов был на голове ее, и Булат легко узнал его по описанию.

Когда надлежащее число знаков вписано было на хартию углем, Царь-девица положила её в горящую жаровню. При обращении письмен в пепел воскликнула она, обратясь на юг, троекратно: «Астулф!»

Тогда Роксолан, дернув богатыря за полу, сказал:

– Приготовься к забавнейшему явлению и ко вниманию важнейших для тебя разговоров, ибо теперь она призывает Астулфа, начальника духов вестоносцев. Его слова должны быть подробно замечены. Волшебное зеркало окажет тебе и эту услугу, поскольку оно явственно доносит слуху речи особ, которых представляет.

Чрез несколько мгновений двери с южной стороны отворились настежь, и Булат увидел вошедшего в них человека в римском одеянии. Он выступал с гордою осанкою начальника и с коварным видом придворного. Поклоны его изъясняли, что не следует слишком полагаться на его уверения, а сквозь услужливое лицо его можно было приметить злобу с рабской льстивостью. Великолепие одежд его являло, что они сделаны на счет чужого кошелька и что за взятые в долг дорогие прикрасы никогда не будет заплачено. Обо всём этом можно было догадываться по тому, что из-под длинного багряного плаща выступали совиные лапы с острыми когтями; а между перьев, украшающих его шапку, торчали два искусно прикрытых рога.

– Всегда готовый к исполнению повелений ваших, – сказал Астулф Царь-девице, – предстал я удовлетворить воле вашего величества.

– Да, дорогой мой Астулф, – отвечала она, – я призвала тебя для обыкновенного ежедневного слушания случаев, происходящих в свете. Скажи мне, что последовало с этим глупым македонским владельцем, который покорил земли великого царя? Мне кажется, что это учинено для того, чтоб ими никогда не владеть.

– Так, сударыня, – сказал Астулф, – это необходимая участь разбойников или людей, не могущих ничем быть довольными Приобретя великое, они желают еще величайшего и в этих ненасытных хотениях пренебрегают имеемым и бросают из рук то, что могло бы в них остаться. Знайте же, что Александр теперь, овладев известным, направил желания к неизвестному, и разумея, что покорение целого света займет все дни его, следовательно, не удастся назад возвратиться, то для лучшего истребления из головы этих мыслей разоряет всё позади себя. Вчера в угоду одной распутной женщине и при славном случае учинить память о себе бессмертной, сжег он, пьяный, тот огромный город, который был удивлением света и над которым многие века трудились, истощив все свои сокровища, великие государи, словом, Персеполь.

– Но последующие ему вольных держав эллины, – подхватила Царь-девица, – какую в этом находят выгоду?

– О, страшный час! – вскричал Астулф вострепетавший. – Оставьте, сударыня, чужие выгоды и помыслите о своих собственных. В это мгновение по таинственному влиянию узнал я про великую грозящую вам опасность.

– О! Я их мало страшусь, – отвечала Царь-девица с улыбкою. – Я довольно уже преуспела в знании, сообщенном мне великим Змиуланом, чтоб суметь отвратить покушения на меня смертных и самого ада.

– Не очень полагайтесь на это, – подхватил Астулф. – Русский богатырь, убивший самого учителя вашего Змиулана, пользуется покровительством Чернобога, перед которым трепещет весь ад. Все дела его учреждаются по наставлениям каббалиста Роксолана. Этот богатырь и есть тот самый Булат, который имеет у себя непобедимое оружие, и который весь свет удивил своими славными подвигами; и этот-то Булат приближается к области вашей, чтоб лишить вас единственной крепости вашей науки, венца Русова.

– Итак, Змиулан убит? – сказала Царь-девица с некоторым малым сожалением ввиду того, что хотя она считала себя этому чародею обязанною, но внутренне имела к нему ненависть за то, что он более её разумел в чародействе. – Но это есть, – продолжала она, – достойное наказание его дерзости. Он так же, как этот Александр, хотел всё завоевать, что было и выше сил его; он нападал и хотел всем овладеть, ибо я знаю о покушениях его на золотой сосуд, который, впрочем, не принес бы ему ни малейшей пользы; а я, не подвергая себя никаким предприятиям, найду довольно сил, чтобы оборонить себя в моем государстве. Этот змий, окружающий мою столицу, это владение венцом Русовым и моёсобственное знание позволяют мне считать себя в безопасности. Разве подвластные мне духи не имеют столько сил, чтоб уничтожить одного жалкого смертного? Но если бы он и мог похитить венец Русов, разве войско крылатых змиев не может, достигнув его на пути, растерзать и отнять у него добычу?

– О, сударыня, – говорил Астулф с негодованием, – я вижу, что вы много полагаетесь на себя и мало на мое к вам усердие. Ведайте, что никакая сверхъестественная сила, никакие происки духов и никакие чары не могут прикоснуться к богатырю, имеющему в руках дубину, в которой залита часть скипетра великого Чернобога. Но я чувствую, что мне трудно будет уверить вас, пока не расскажу я вам повести этого богатыря и о том, как подвиги его, невзирая на сопротивление сил ада, оканчивались всегда славою.

Царь-девица, имея первой своей страстью любопытство, охотно согласилась выслушать эту повесть. Итак, усадив Астулфа близ себя на софу, попросила она рассказать ей то, что он хотел. Почему Астулф начал.

 

Собственные приключения богатыря Булата

– Богатырь этот родился близ древнего города Изборска при великом Белом озере, от благородных родителей, служивших русским князьям. Отец его при самом его рождении, во время междоусобных браней, был убит бунтовавшими финнами. Нежная его супруга не могла снести этого урона, и в короткие дни горем была вселена в гроб; а Булат в младенчестве при разграблении дому своего был похищен в пеленках бунтовщиками, кои и отдали его за пенязь некоторому, пожелавшему купить его, пустыннику. Кто таков был этот пустынник, я со всем моим старанием проведать не смог, но по всем его чрезвычайным свойствам заключаю я, что это был кто-то из числа духов, хранивших золотой сосуд.

Сей пустынник воспитывал его своими руками. Львиное молоко, коим он поил его, действовало, что он возрастал не по годам, а как говорится, по часам, и, всасывая в себя соки крепчайшего на свете зверя, утверждал свои мышцы к хранилищу сверхъестественной силы. Десяти лет он мог уже выдергивать великие дубы из корня, к чему может быть действовало помощью то, что пустынник, пред даванием питомцу своему молока, охлаждал в нём раскаленный булатный меч; по крайней мере, известно, что по тому получил он свое имя. Все, могущее влиять в него склонность к добродетели, соединить сию с его природою и намерениями, не было упущено в попечениях оного пустынника.

По достижении Булатом двадцатилетнего возраста был он образцом благонравия и со всеми своими достоинствами был вполне готов к вступлению в звание богатыря. Сего довольно было, чтобы возбудить во мне и моих адских собратьях жестокую к нему ненависть. Мы не могли предвидеть, к чему небеса предопределяют этого редкого юношу, но не могли и ожидать в нем, кроме злейшего себе неприятеля; а сего достаточно было, чтобы привлечь нас преследовать егоповсюду и в малейших его действиях, противопоставляя ему хитрейшие искушения. Все, казавшееся нам удобным к нарушению его добродетели, было истощено, но, к досаде нашей, всегда без успеха. Ненавистный пустынник умел уничтожать наши лести и удерживать в своей власти невинное сердце Булата. Сколько коварнейших сетей доблестно расторг он! Со всем тем я не отчаивался улучить время, и ожидал помощи от природы, чтоб учинить его неспособным к званию, в которое посвятил его пустынник.

Между наставлений, подаваемых от него, слышал я заповедь, воспрещающую богатырю покоряться прелестям нежного пола прежде совершения трех отличных подвигов; это-то и казалось мне тем узким местом, где я смогу восторжествовать. Я ведал, что происхождение природы гораздо превосходнее происхождения разума. Первая есть дело богов, а другое – деяние человеческое, и что по этой причине разум часто уступает природе, следовательно, от чувств его возраста я ожидал, что они покорятся врожденным побуждениям.

Пустынник совершил уже свои наставления русскому богатырю; повелел ему идти для поиска приключений, могущих прославить его имя. Он простился с юношей навсегда и не дозволил, кроме трех дней, долее медлить в его пустыне. С тех пор Булат не видал своего наставника, но, почитая трехдневное пребывание в его жилище таинственным законом, заключил до того времени из него не исходить. Тогда-то и ожидал я успеха в моем намерении.

В первые два дня старался я внушать ему во сне роскошнейшие мечтания, чтобы приготовить его к преступлению своего обета наяву; он видел себя многократным победителем в опаснейших приключениях, окруженным славою и честью; избавителем прекраснейших царевен от хищных исполинов; родители их великолепно угощали его, предлагали наследниц своих в супружество, придворные красавицы предлагали прелести свои к его услугам и тому подобное. Но богатырь, пробуждаясь, забывал обэтих мечтаниях и помышлял только о том, что у него нет оружия; он на сей конец выдергивал великие деревья с корнями и испытывал крепость их ударами о каменный утес; однако же, раздробляя их единым ударом, воображал, что данная ему бессмертными сила должна получить от них и пристойное себе оружие, и ожидал, что за тем только и должно ему медлить целых три дня в пустыне.

Проникая по этим обстоятельствам в его мысли, учредил я новое ему искушение, которое при том согласовалось и с моим намерением. Я претворился в образ шестнадцатилетней девицы, одаренной наивозможнейшими прелестями невинности и красоты, и имеющей на себе столько одеяния, чтоб лишь нельзя было счесть её совсем нагою; но чтоб взоры его не имели труда досадовать на вежливость портного, гнилую лутошку обратил я в вид богатырского обоюдного меча, и с ним, окружась темным облаком летел к отверстию жилища пустынника, где Булат покоился крепким сном. Я изумился, найдя близ него богатырскую дубину, и тотчас вознамерился её, как препятствие в моем предприятии, похитить, но прикосновение к ней прошло мне не даром; я был опален пронзительной молнией и принужден был обратиться в бегство. Я обратился к Демономаху, начальнику чародеев, и тот по таинственному своему искусству прознал, что в этой дубине вложена часть скипетра великого Чернобога и что потому владеющий этим оружием в безопасности не только от всех возможных нападений, но и от силы самого ада. Больше того, ни кем сооружена эта дубина и каким образом она принесена к богатырю, мы не могли проведать.

Не можно изобразить вам досады, почувствованной мною от такого препятствия в моем предприятии коим надеялся я оказать великую услугу моему начальнику, адскому князю Астарофу. Однако по внушению его я надеялся произвести то лестью, чего невозможно было добиться силою; я предстал в уже сказанном мною образе девицы с мнимым мечом к спящему богатырю и ожидал его пробуждения. Но, к моему удивлению, прошли два месяца, в которые сон, невзирая на все покушения мои к пробуждению Булата, владел им. Я сравнивал заповедь пустынника о трехдневном только в пустыне его пребывании с этим двухмесячным сном и не мог извлечь из того иного заключения, кроме того, что сон этот есть непосредственное действие от богов, служащее к лучшему укреплению сил в богатыре, как то и в самом деле было; ибо после узнал я, что Булат, проведя двухмесячный срок в успокоении, мог потом целых два года бодрствовать без малейшего отягощения для своей природы. Наконец этот несносный мне богатырь проснулся.

Первый предмет, представший взорам его, был я, или, лучше сказать, привидевшаяся ему по моему наущению девица. Он с великим удовольствием насыщал зрение свое прелестями, коих до того времени еще не видывал. Я примечал действие всесильной природы по рождающемуся на щеках его розовому пламени и для того не медлил пользоваться этим расположением чувств юности. Я подошел к нему с нежным взором и, взяв его руку, заявил ему:

– Богатырь, определенный к славным подвигам! Сетование твое о недостатке оружия услышано бессмертными. Я предстаю по их велению, чтоб сделать тебя владетелем этого меча, если только согласишься ты исполнить некоторые условия, от коих, может быть, ни один смертный отказаться не в состоянии. Ведай, что я единственная дочь славного царя волшебников; родитель мой провел всю жизнь свою и истощил всю силу знания своего в сооружении этого меча, который владеющего им делает непобедимым. Но со всей его таинственной наукой, хотя посредством её он мог повелевать стихиями, не в силах, однако, был укротить одного бунтующего своего подданного, который, овладев волшебной его книгою, изучил по ней всем сверхъестественным знаниям и стал ему в силах равен. Питаемая им ненависть к своему господину побудила его учинить ему жесточайшее озлобление: когда не мог он действовать над моим родителем, вздумал он через меня приключить ему смертельное огорчение. Бунтовщик знал, что никто не может достигнуть на престол родителя моего, как мой будущий супруг, и посему, предприняв воспользоваться этим правом, учинил меня в глазах всех мужчин столь гадкою, что ни один из них не может взирать на меня без отвращения. Но ты, любезный богатырь, видишь, что я заслуживаю лучшую участь, нежели навечно остаться девицею!

Это возглас препровождаем от меня был с таковым взором и нежным пожатием руки, что богатырь попросил меня скорее закончить мою повесть и объявить условия; я чувствовал, что рука его, заключенная в моей, дрожала.

– Бунтовщик, – продолжал я, – ожидал, когда уже я не смогу, будучи зачарованной им, сыскать себе пристойного жениха, то принуждена буду выйти за него. Родитель мой, объясняя мне все обстоятельства его умысла, прилагал великое старание выдать меня замуж; он действовал всеми силами своего знания, но бесплодно; все призываемые им на сей конец царевичи и богатыри, только взглянув на меня, содрогались и тайно уезжали из нашей столицы. Естественно, что отец мой, полагающий во мне всю будущую свою надежду, почувствовал от того великую печаль, повергшую его в гроб. Пред смертью своею вручил он мне этот меч, сказав:

– Дочь моя, если ты не будешь счастлива, чтоб какой нибудь добродетельный богатырь разрушил очарование нашего злодея, по крайней мере не достанешься ты ему в добычу, ибо владение мечом этим сохранит тебя от его хищности. Желающий владеть этим непобедимым оружием долженствует прежде стать твоим супругом.

Я заклинаю тебя не нарушать сего условия, ибо оно избавит тебя от нашего врага, не могущего коснуться к человеку имеющему сей меч.

Три дня прошло после предания земле тела моего родителя, как в одно утро блестящее облако, влетев в окно моих покоев, произнесло глас, повелевающий мне вручить тебе, о Булат, меч сей на необходимом условии учиниться моим супругом. Оно принесло меня сюда, и я давно уже дожидалась твоего пробуждения, не смея нарушить сна, рассыпающего на лице твоем приятности, рождающие во мне желания, коим стыдливость моя едва может противоборствовать. Теперь скажи, любезный богатырь, находишь ли ты меня довольно отвратительною, чтоб не последовать воле богов, желающих сделать тебя владетелем непобедимого оружия?

– О прекраснейшая царевна! – вскричал Булат, схватив мои колена. – Сии условия, которые самих богов могут учинить благополучными.

Я опустил руки мнимой красавицы на его шею; уста богатыря коснулись ее груди.

Я чаял восторжествовать, но вдруг он, покровительствуемый небесами, воспрянул из своего заблуждения и, вырвавшись из очаровательных объятий, отскочил.

– О боги, – вскричал он, – я едва не омрачил достоинство моего звания! Сколь ни прелестны ваши, несравненная царевна, предложения, но я не могу ими воспользоваться; я не совершил еще никаких подвигов. Закон моего чина и принесенные при вступлении в него клятвы обязуют меня сохранить чистоту моего юношества. Владейте вы своим мечом и ожидайте от времени и моего счастия, что может быть заслужу я оный с вашею рукою. Между тем боги, может быть, сами пошлют мне оружие… Ах! я вижу его! – вскричал богатырь, взглянув на близ лежащую дубину, и схватил сию в руки.

Бесплодно старался я уверить его, что сия нечаянно оказавшаяся рядом дубина должна быть лишь зачарованная палица, подложенная от врага ее затем, чтоб воспрепятствовать ему в счастие овладеть непобедимым мечом и престолом царя волшебников; тщетно напрягал я действие чар этой мнимой красавицы, её убеждения, слезы, чтоб побудить его к скорейшему заключению брака. Он отверг все мои доводы и лишь желал испытать, справедливо ли мое мнение о найденном им оружии действием моего меча. Можно легко догадаться, что я не в состоянии был на это согласиться; я рассчитывал ласками девицы преуспеть еще в моем намерении и для того заключил его в объятия. Я употреблял всю возможную лесть и силу, но по несчастью, которому и духи иногда противиться не могут, меч мой между тем коснулся Булатовой дубины и получил истинный вид свой: лутошки. Богатырь это приметил; он пришел в великий гнев, что я дерзнул поставить ему такое искушение, и дал дочери царя волшебников столь сильную пощечину, что оная исчезла, а настоящий Астулф лишился притом и своего левого уха.

Богатырь, восторжествовав своею победою, возблагодарил небеса как за избавление свое в столь опасном искушении, так и за ниспосланное ему оружие, действие коего он уже испытал над очарованным, и, нимало не мешкая, отправился в места, куда его призывала слава.

Тогда еще в русской державе продолжались междоусобия. Булат пристал к стороне законного своего государя и дал ей такой перевес, что вскоре мятущиеся финны принуждены были в покорности ожидать своей судьбы. Разумное правление вельможи Драшка, уровнявшего их в правах с победителями, положило вечный мир в сердцах их, наполняя оные вместо кичливости и вражды благодарностью. Булат, не имеющий упражнения по своему званию, готовился искать опаснейших приключений и разведывал о случаях, достойных его подвига.

– Я с моей стороны, – продолжал Астулф, – имея к прежней моей против Булата ненависти то озлобление, что лишен был левого уха его рукою, не упускал его из вида, неусыпно стараясь нанести ему какой-нибудь вред.

В то время появился в Варягии исполин необычайного роста и силы. Он требовал у варяжского князя, чтобы тот отдал ему добровольно свою корону или противопоставил бы ему богатыря, могущего на единоборстве с ним оспорить это его требование. Смежность Варягии с русскими областями подавала мне надежду, что Булат при первом призыве на подвиг не пропустит искать в нём своей славы. Уверясь в сем, обратился я к товарищам моим, князьям тьмы, для совету, каковым бы образом учинить оружие Булата, не действующим на исполине, и тем бы приключить неизбежную погибель ненавидимому мною богатырю. Посредством крайнейшей силы колдовства составили мы воду и, облив ею у спящего исполина голову, обратили её в крепчайшее железо. Вдобавок к тому я с тысячею подвластных духов был отряжен помогать исполину и подхватывать во время сражения удары, грозящие попадать на его тело.

Между тем варяжский князь, устрашенный таковым требованием исполина, не знал, что делать. Все витязи его, имевшие усердие к своему государю и довольно храбрости, чтоб сразиться с исполином, пали жертвою своей неустрашимости и погибли на поединках. Отчаянный монарх засел в своей столице и послал гонцов во все страны света, призывая богатырей на подвиг. Булат первый из них услышал этот клич и первым предстал варяжскому государю с предложением услуг своих. Обрадованный князь осыпал его благодарностями и почестями, и между тем, как богатырю оказывано было угощение, исполину же было возвещено, что наутро имеет выступить против него на единоборство русский богатырь.

Лишь только солнце осветило берега Варяжского моря, стены города покрылись неисчислимым множеством народа. Государь торжественно провожал храброго своего защитника из дворца до городских ворот, у коих, принеся жертву великому Перкуну, простился с ним и вошел на подзорную башню, чтоб стать трепещущим свидетелем избавления своего или лишения престола. Тогда же ворота городские при звуке бубнов и ратных рогов отворили, и Булат, вооруженный единой своей дубиною, пошел на подвиг.

Исполин, гордящийся своим ростом, начал громко смеяться, увидеы приближающегося своего противника, и смех его был столь пронзителен, что отстоявшие в полуверсте на стенах городских зрители вынуждены были заткнуть свои уши. Он оскорблял нашего богатыря ругательными кличками:

– От этой-то лягушки, – говорил он с презрением, – ожидает варяжский князь обороны венцу своему!

Я старался, присутствуя при нём тайно, вливать в него гордость и презрение, чтоб тем, возбудив в богатыре досаду, привести его в излишнюю запальчивость, учинить нападение со стороны его нерасположительным, и железноголовый исполин продолжал свои насмешки и угрозы.

– Куда ты идешь, мелкая тварь? – кричал он Булату. – Мне стыдно будет, если я употреблю против тебя оружие; одной оплеухи довольно для уничтожения дерзкого варяжского защитника со всем его высокомерием… Но слушай, уже в последний раз: раздавив тебя, я не хочу больше медлить, и варяжский князь должен мне – сорву с него коронувообще с его головою. Дай мне в этом клятвенное со стороны его обещание!

– Я не удостоил бы тебя ответом, – сказал Булат с презрением, – если б не касался ты чести защищаемого мною государя. И так принужден я унизить себя, чтоб отвечать тебе. Я вижу, что железная твоя голова мало имеет в себе мозгу, если ты судишь о человеке по его росту. Не обещая тебе никаких условий со стороны защищаемого мною государя, объявляю тебе его именем, чтоб ты приготовился заплатить жизнью за дерзкое твое требование!

Сказав это, приготовился он к нападению. Я, ведая важность оружия русского богатыря, распорядил подвластных мне духов к подхватыванию ударов; каждый член тела исполина заняли по нескольку духов и с усердием ожидали начала битвы.

Исполин, раздраженный словами богатыря, вскрикнул страшно и, наскочив, хотел раздавить его ногою, но Булат встретил его жестоким ударом своей дубины, что, без сомнения, учинил бы его одноногим, если бы духи, подоспев совокупно, не подхватили удар. Однако исполин лишился всей нашей защиты, ибо молния, исшедшая из оружия Булата, низвергла меня со всеми моими прямиком в ад. Исполин стал предоставлен только естественным своим крепостям, и одна лишь железная голова его на несколько мгновений выдержала жестокость поражений оружия Булата.

Бой был страшный; тут видим был спор искусства с дарованиями природы: борьба небес с адом. Удары исполина, способные по одиночке разрушить великую гору до основания, пропадали без действия, отражаемые проворством Булата. Тот уклонялся от наскоков дебелого тела его и каждым падением смертоносного оружия своего отторгал часть либо брони исполина, либо куска мяса до костей. Зачарованная голова его была неприступна, ибо, как вершина многолетнего дуба, возвышалась почти до облаков.

Богатырь видел это препятствие своей победе; он умножил удары и, отбивая стремящиеся в него от его противника, поражал вместе с тем ноги исполина, так что с каждым прикосновением дубины рост чудовища убавлялся саженями. Кусок за куском отлетал прочь, и вскоре эта гордая громада, лишенная ног, опиралась вместо пяток уже на коленах, а потом, оставшись без лядвий, поддерживалась только задом, но всегда укрепленная в злобе, чтоб растерзать или хотя бы раздавить падением тела своего богатыря, ее уничтожающего.

Исполин, чувствующий свою погибель, ревел ужасно, проклинал богов, пена била клубом из его окровавленного рта, он кусал собственное свое тело и частями оного с целыми фонтанами крови плевал в Булата. Та, соединяясь с текущею из отбитых ног его, наполнила место побоища, так что богатырь наш стоял в крови по самый пояс. Исполин ослабевал и, видя свой неминуемый конец, наполнился ярости и отчаяния: он, изрекая тяжкие хулы, собрал остатки сил своих и бросился на богатыря, чтоб падением своим раздавить его, но это довершило битву. Едва только наклоненная голова исполина стала досязаемой, Булат поразил её своей дубиной, и удар был столь жесток, что мозг из раздробленного черепа брызнул до самых городских стен.

Богатырь возгласил победу и, вырвав клык из челюстей исполина, возвращался к обязанному им варяжскому государю, который, торжественно встретив его, проводил во дворец свой. Радость об избавлении от такой опасности была отмечена празднованием на целые два месяца во всей Варягии. Булат, увенчанный славою и осыпанный почестями и наградами, был первым лицом во всех пиршествах и забавах; он умел оживлять их своим веселым нравом и с того времени взял в привычку после каждой знаменитой победы проводить в веселии и попойке с приятелями по целому месяцу. Но поскольку после такового богатырского веселья потребно было и довольное отдохновение, то и заснул он крепко в увеселительных чертогах варяжского князя.

Во время этого сна, продолжавшегося целый месяц, ад, пристыженный неудачей своего намерения, кипел злобою и из непроницаемого коварства сплетал новую сеть, в которую можно было бы запутать и низложить богатыря, дерзко стремящегося к славе.

Тогда чародей Змиулан был еще жив; он, оказавшись по некоторым обстоятельствам при дворе косожского князя, смертельно влюбился в дочь, княжну Светану, уже просватанную невесту аварского короля Кигана. Он бы легко похитил ее посредством своей адской науки, если бы тому не мешал талисман, повешенный ей на шею при самом еще ее рождении по дружбе с родителем ее от каббалиста Роксолана. Змиулан, будучи знаем при косожском дворе простым только чужеземцем, не устыдился набраться дерзости и просить торжественно княжну Светану себе в супружество. Легко догадаться, что ему с презрением было в том отказано и учинена поносная высылка его из областей косожских. Он удалился, закляв себя отмстить за обиду свою косогам чувствительным образом. Кипя злобою, решил он совершенно разорить их отечество, и для этого, призвав на помощь проклятую свою науку, воздвиг он двенадцатиглавого Смока и послал его опустошать ненавистную себе страну. Чудовище это имело львиный стан, крылья, подобные летучей мыши, ноги и хвост, покрытые непроницаемой чешуёю с острыми когтями, а между числа змеиных голов своих одну человеческую и способную говорить страшным голосом.

В один ясный летний день густое черное облако покрыло косожскую столицу и, учинив тем в обеденное время вечерний мрак, привело всех в ужас.

Облако это, свиваясь в клуб на полях пред городом, разорвалось с великим громом и изрыгнуло из себя чудовище. Ужаснувшиеся косоги бежали на городские стены, чтобы удостовериться в образе, каковым разгневанные, по мнению их, боги их казнить хотят, и едва облако исчезло, увидели они чудовище, идущее к ним. Многих объял трепет и принудил бежать в сокровенные места, но было довольно и отважных, которые пускали в него стрелы и метали с бойниц из пращей великими камнями, хотя без всякого успеха. Смок глотал камни и стрелы, не проницающие тело его, и говорил со страшным хрипением следующее:

– Косоги! Не помышляйте нападать на меня обыкновенными человеческими силами; покушения ваши будут гибельны и бесплодны, ибо и самые сверхъестественные средства против меня не помогут. Одно вам предлагаю на выбор: если не хотите, чтоб я в стране вашей истребил всех живущих, отдайте мне на съедение княжну Светану, после чего я без всякого отлагательства удалюсь из земли вашей в необитаемые Валдайские пустыни.

Сказав это, чудовище легло на великом камне и ожидало, какое по требованию его принято будет решение. Слышавшие это косоги с печальным ужасом бежали возвестить о произошедшем своему государю. Несчастный князь оцепенел от слов сих. Хотя он был и добрый монарх, но порфироносец и человек жестоко сражались в его особе. Погибель государства и гибель единственной дочери – два предмета, равно драгоценные. Великодушие его побуждало самого себя принести на жертву в пользу народную; он хотел сам идти сразиться с чудовищем, чтоб, по крайней мере, погибнуть, и не быть жестокосердым свидетелем конца бедной своей Светаны. Но вельможи не допустили его предаться очевидной опасности, равно как не хотели они слышать, чтоб надежда княжеского рода пресеклась в единой наследнице престола, если б согласиться на требование чудовища. Они к отчаянному государю приставили верных телохранителей, чтоб не допустить гибельного отечеству его великодушия, и на сей раз впервые на свете монарх по усердию подданных взят был под стражу.

Между тем был собран великий совет на городской площади. Общая опасность не допускала разделяться голосам, как это обыкновенно бывает в прочем, когда частные корысти владеют вельможами; они и народ согласно приговорили отказать чудовищу в его требовании, хотя бы то стоило погибели всего государства, и пока небо не пошлет им избавление, сражаться с ним и искать средств умертвить его. Множество юношей, испытанных витязей и отрядных полков принимали на себя этот подвиг; предложение их принято было с надлежащею благодарностью, заключено было предоставить на выбор их, совместно ли, или по одиночке выходить им на сражение, и послать гонцов во все соседние государства для возвещения об этом приключении сильным могучим богатырям, а особо к королю Кигану, чтоб узнал он о опасности, грозившей его обручнице и государству, владеющий род коего он должен был восстановить.

Однако все отважные погибли в своем доблестном предприятии; ни сила, ни искусство не помогали против Смока; он терзал и пожирал всех нападающих.

Посланные гонцы имели не лучшую участь: чудовище прилежно стерегло всех исходящих из города, и все они пали плачевной добычею алчных челюстей его. Нельзя было ожидать спасения, кроме как от молвы, разнесшей повсюду слух о несчастье земли косожской. Отчаянные жители ее не смели выходить из домов своих и нашли последнее прибежище в молитвах к бессмертным; ибо люди тогда лишь прилежно взывают к небу, когда сами в себе не видят помощи. Между тем Смок, не могущий войти только в город, опустошал деревни, стада, нивы и луга, и в малые дни можно уже было сказать, что цветущая косожская область вскоре станет плачевной пустыней…

– Я радовался, – продолжал Астулф, – успехам мщения покровительствуемого Астарофом чародея. Но чтоб подвергнуть вящей опасности богатыря Булата, ибо не сомневался я, что он при первой вести об этом приключении устремится в Косогию, – вздумал я соорудить ему неприятелей посильнее, нежели двенадцатиглавый Смок.

Римляне, присвоившие себе право владеть всем светом, имели на этот случай войска во всех странах обширных границ своих. Полководцы их готовы были на всякий случай воспользоваться удобным временем к завладению какою-нибудь областью. Римского полководца Камилла, возвратившегося тогда с победой от славного города Вей, беспрестанные войны с немецкими народами принудили расположиться с ратью близ Булгарии, и, следовательно, был он не в дальности от земли аваров и косогов. Мне известен был гордый и влюбчивый нрав этого римлянина, чем и решил я воспользоваться, чтоб, внушив ему страсть к княжне Светане, сделать его врагом аварскому королю Кигану и тем самым отвлечь его от помощи стране, принадлежащей отцу его возлюбленной; а притом – не удастся ли и богатыря Булата, всегда готового в близ произошедших войнах искать своей славы, повергнуть на мечи римские?

В таковых расположениях принял я на себя образ старухи и в пристойном косожской придворной одеянии требовал допуска пред Камилла. Получив его, я говорил ему что слава, разнесшаяся о его достоинствах и победах, заочно пленила сердце единственной наследницы сильной области косожской и такой красавицы, каковая достойна учинить счастливым жребий подобного ему героя; что княжна, государыня ее, будучи принуждена повиноваться власти своего родителя, против воли обручена с аварским королем, и, считая участь эту для себя весьма низкой и несчастной, принуждена, забыв девическую благопристойность, взять чрез меня прибежище к победителю почти всего известного света, в твердой надежде, что Камилл храбростью своей избавит ее от противного для неё брака и, может быть, сочтёт, что ему приличнее стать государем косожским и супругом княжны, составляющей прелестями своими украшение нынешнего века.

Потом показал я римскому военачальнику портретпринцессы и сумел столь сильно заразить его любовью к Светане, что он в то же время отправил послов, как к косожскому князю с требованием его дочери за себя в супружество, так и к аварскому королю с грозным повелением оставить своё намерение о союзе с Светаною. Ожидаемо, что он, хотя посол его, провождаемый мною, безопасно от Смока проехал к косожскому двору, в обоих местах получил отказы. Родитель Светаны отвечал ему, что несчастное обстоятельство страны его не дозволяет ему помышлять ни о каких союзах, а особенно когда дочь его обручена уже по собственному ее выбору за короля Кигана; а тот настолько был раздражен наглостью Камилла, что, прогнав посла с бесчестием, объявил римлянам войну и готовился учинить нападение на их области.

Во время этих затеянных мною и чародеем Змиуланом смятений в двух союзных государствах одно из них доходило до своего падения от всепожирающего Смока. Киган ничего не знал об опасности, грозящей его возлюбленной, и занимался приготовлениями к войне с римлянами; а родитель Светаны, продавленный бедствием своего отечества, упросил вельмож своих, чтоб те покорились воле небес и погибелью его дочери избавили бы себя и всю страну от неминуемой смерти; ибо надлежало пропасть либо от чудовища, или с голода, потому что провоз съестных припасов повсюду стал невозможным. Вельможи, каждый из которых уже оплакивал потери либо сына, либо родственника, либо целой волости своих подданных, не упорствовали против этого великодушного предложения.

Уже назначен был день, в который по принесении к богам последних жертв умилостивления надлежало отвести Светану на съедение чудовищу. Она неминуемо погибла бы, если бы благодетельствующий косогам каббалист Роксолан не ускорил с подачей ей помощи, пробудив спящего богатыря Булата.

Явившись ему в сновидении, Роксолан уведомил Булата о славном подвиге, призывающем его в косожскую страну. Булат воспрянул ото сна, возвестил о своем сне и, простившись с варяжским государем, осыпавшим его благодарностями и подарками, которых он, кроме одного багряного богатырского плаща, не принял, бодро прошествовал на приключение, обещающее ему новую славу.

Между тем наступил роковой час для княжны Светаны; время молитв окончилось, боги не внимали воплям унылого народа, никто не явился защитить несчастный ее жребий. Одели ее в черное платье, и едва дышащий от горя родитель сам возвел её на торжественную колесницу; он вез ее за городские врата, не помышляя ни о какой опасности, или сам желая погибнуть с нею вместе, или подкрепляемый своим геройским намерением послужить ко благу общества.

Рыдающий народ орошал его путь чистосердечными слезами; болезненные вопли пронзали воздух и взлетали на небо. Но это зрелище удобнее вообразить только сердцам чувствительным, нежели мне, повествователю, начертать пером моим; должно быть очевидцем или иметь понятие о том, сколько трогает любовь монаршая подданных, видящих столь крайний опыт заботы о спасении отечества, чтоб представить в мыслях жалостное это шествие. Не было никого, кто бы ни был пронзен совершенно искренним сетованием; всякий рыдал, всякий желал отдать душу свою к спасению Светаны; однако же никто не остановил шаг коней, везущих смертную колесницу своей государыни, и оставался проливать слезы в городских стенах.

Князь косожский, напоследок обняв свою возлюбленную дочь, упал в обморок; усердные вельможи отвезли его во дворец, а княжну оставили на произвол судьбы и чудовища. Она полумертвая брела к великому камню, где обитал Смок, чтобыпоскорее покончить свои мучительные минуты. Сколь ни ужасно было ожидаемое зрелище, сколь ни поражены были вельможи и народ, однако ж многие взошли на городские стены, чтобы напоследок благословить душу своей княжны, когда та полетит на небо, а особенно усердные жрецы, коим закрытие города не дозволяло ходить по деревням, для обмана народа и сбора богожертвенных сребренников в кошельки свои, и с нетерпением ожидали наступления благополучного часа своему отечеству.

Но Смок, удалившийся тем временем на добычу, медлил предстать со своими спасительными на тот раз косогам челюстями. Уже набожнейшие из жрецов троекратно с надлежащим умилением воскликнули:

– О бич богов, ужасный Смок! Приди же взять свою жертву и оставь страну нашу!

Наконец крутящаяся вдали пыль столбом показала быстрое приближение чудовища. Зрители затрепетали и готовы были зажать глаза свои, чтоб не видать жалостного действия, которое, однако, они вышли посмотреть.

Болезненные восклицания возобновились, но были остановлены появлением двух богатырей. Один из них шел пешком быстро, опираясь о землю своею тяжкою дубиною, а другой, вооруженный полными доспехами, скакал на добром коне, и раздувающиеся у того пламенные ноздри доказывали, что богатырь в пути своем не медлил. Они оба одновременно подоспели к великому камню.

Конный соскочил опрометью и, воскликнув:

– О, боги!.. Светана! В какой час. и в каком ты состоянии! – бросился к ней с объятиями, а пеший встал, опершись на свою дубину

Княжна, которая была почти без чувств, пришла в себя; слезы, упавшие из глаз подоспевшего всадника, пробудили её.

– Ах, возлюбленный Киган! – воскликнула она, – Еще боги ко мне милостивы, если я еще тебя вижу!.. Но удались, я должна погибнуть. Не умножай смертельного моего горя своею опасностью.

– Мы погибнем вместе, – говорил Киган, – или чудовище будет растерзано моими руками.

– Да, – сказал холодно богатырь, опершийся на свою палку, – если Булат позволит тебе отнять у себя честь такого славного подвига. Смоки не везде и не каждый день попадаются. Довольно с тебя, чтоб ты утешал сию девицу, между тем как я стану управляться с чудовищем.

– А, так ты тот славный русский богатырь, убивший железноголового исполина, – сказал Киган с удивлением – Я почитаю твою неустрашимость, но не соглашусь никогда, чтоб кто-нибудь, кроме меня, был избавителем моей невесты.

– Избавляй ты ее во всех других случаях, – подхватил Булат, – а теперь… Сказать правду, я не люблю делиться ни с кем опасными приключениями.

– Как бы то ни было, – отвечал король, – но и я не меньше твоего имею в себе отваги взять на себя это. Киган не привык никому быть обязан избавлением в своем собственном деле. Еще ни один богатырь не имел труда защищать меня.

Короче сказать, богатыри говорили хотя и с почтением, но от часу всё резче и в итоге согласились решить, кому достанется драться с чудовищем, через поединок. И может быть, один из храбрых лбов остался бы раскроенным, если б княжна Светана не вошла в посредство.

– О, мой возлюбленный Киган, – сказала она аварскому королю, – ты подаешь мне великий опыт твоей ко мне горячности. Ты пришел спасти жизнь мою, тебе принадлежащую, или окончить свою вместе со мною? Не довольно ли, что ты пришел почти на верную погибель, но какое имеешь ты право подвергать опасности дни свои, принадлежащие единственно мне? Для чего не хочешь ты быть благодарным богатырю, заслуживающему твоего признания? Ты пришел по должности и побуждаемый страстью, а победитель исполина только для того, что его привлекло великодушие. Справедливо ли вам ополчаться друг против друга и, взаимно нанося удары крепости мышц, еще не испытанных, лишать свет одного из двух первейших его покровителей? Рассуди прилежнее, должно ли вам, междоусобствуя, терять силы, нужные к моей защите? Кто б ни выиграл из вас право сразиться со Смоком, который не замедлит появиться, то ослабленному ли ополчаться на такое чудовище? Но если по несчастью рука твоего противника в великодушии и храбрости лишит меня моего возлюбленного? Ах! Нет, я такого не допущу… Я заклинаю тебя не отходить от меня ни на шаг и подкреплять мою слабость во время столь ужасного зрелища!

К этому повелительному гласу любви Светана сумела присоединить такие ласки, сопровождаемые слезными взорами, что Киган вложил в ножны свой меч, уже наполовину обнаженный.

– Повинуюсь тебе, прекрасная княжна, – сказал он с видом негодующей храбрости… – А ты, славный богатырь, – говорил он, обратясь к Булату, – ты победил меня, не сражаясь со мною. Я уступаю тебе честь славного подвига, но с условием заплатить мне за этот дар еще неоцененным, то есть вечной твоей ко мне дружбою.

– Да, неустрашимый король, я клянусь тебе богами, что не употреблю во зло твоего почтительного мне награждения; оно будет законом, обязывающим меня навсегда к твоим услугам, – сказал Булат, повергая свою дубину и стремясь с объятиями к Кигану, подающему ему свою руку. – При своей храбрости, – продолжал он, – ты превосходишь меня своим великодушием. Я признаюсь, что не был бы, подобно тебе, столь щедр в добровольном уступлении сего подвига. Но ты мог бы теперь принудить меня быть при этом зрителем, если бы дружба, которой я тебе клялся, дозволяла мне оскорбить тем твою возлюбленную. Признайся, что непростительно тебе нежную девицу сделать зрительницей твоей опасности и, может быть, ран, легко ожидаемых; и, впрочем, можешь ли ты счесть себе в одолжение, если я убью Смока и тем избавлю твое достояние от погибели, когда, что легко может случиться, ты должен будешь оказать мне помощь, если я ослабею? Друзьям против общего врага следует сражаться общими силами, а не чрез междоусобия подавать ему выгоды. Итак, помоги мне, если это будет нужно; я не постыжусь назвать тебя моим избавителем, но без нужды не нарушай долга к твоей возлюбленной.

Сказав это, они обнялись и возобновили клятвы о вечной дружбе.

В это самое время ужасный свист и крутящаяся пыль возвестили им приближение Смока. Булат подхватил свою дубину и приготовился встретить чудовище; а король аварский охватил одною рукою трепещущую княжну, другою же держался за рукоять меча своего, чтоб быть готовым в случае нужды на помощь новоприобретенному своему другу. Чудовище, считавшее добычу свою достоверною, стремилось со злобною алчностью к великому камню, но, увидевнапротив себя Булата, остановилось, как бы в изумлении, нападать ли ему или благоразумнее будет удалиться. Но побуждающая его адская сила решила его в мгновение ока; оно, приподнявшись на задние ноги, выпустя из оных острые когти по аршину длиною, склубя свой хвост и разинув одиннадцать змеиных челюстей, бросилось на богатыря, чтоб сразу растерзать и пожрать его. Но тот встретил его таким жестоким ударом своей дубины, что три головы с ногою и крылом сбиты были одним разом и отлетели на большое расстояние.

Смок, увидев льющуюся из ран своих кровь, усугубил ярость свою; наскоки его были опасны, но проворство богатыря и действие непобедимого оружия сделали их недействительными; чудовище от каждого поражения лишалось головы, и когда осталась у него одна только человеческая, оно не могло уже нападать и, лишь прыгая, старалось сберечь от ударов голову, содержащую остаток жизни. Голова эта ревела страшным образом и угрожала богатырю оставить ее тело, если он не хочет со смертью ее погибнуть. Однако Булат, невзирая на эти угрозы, продолжал наносить удары, но никак не мог улучить ударить в желаемое место; голова умела проворно уклоняться, и лишь тело Смоково раздувалось от ударов дубины.

Наконец богатырюнаскучило продолжать это почти оконченное сражение; он бросил свое оружие и, схватив чудовище руками, с жестокостью поверг его на землю; потом, наступив на него ногою, оторвал последнюю голову и тем выгнал ядовитый пар, оживотворявший это зловредное чудовище.

Киган в ратный рог вострубил победу; Светана пришла в себя от ужаса и, благодаря богатыря, превозносила его похвалами, а Булат немедленно начал сдирать шкуру с убитого Смока на знак этого совершившегося знаменитого подвига. Эту шкуру он потом всегда носил на себе вместо плаща.

Таким образом этот злополучнейший день обратился косогам в самый радостнейший. Рыдание и слезы сменились в торжественные восклицания; те же скоро достигли княжеского дворца, и падший под бременем горя государь восстал, и утешительные слезы изъявляли обязанность его за милости богов. Он собрал своих вельмож и телохранителей и шел торжественно ветретить богатырей, защитивших его кровь и отечество.

Сколь великой радость было для него увидеть возлюбленную дочь свою, которую за несколько часов до того обнял он напоследок, а ныне ведомую ее храбрым женихом! Он не сомневался, что сам король аварский был ее избавителем, и благодарил его за то с дружеским объятиями, но сам герой не принимал благодарностей и объявлял, что он равно со всеми косогами обязан тем славному богатырю Булату

Тогда все голоса признания обратились к русскому богатырю. Князь возвел его с собою на торжественную колесницу и при восклицании народа и воинов: «Да здравствует победитель железноголового исполина и страшного Смока и избавитель страны косожской!» – проследовал во храм для принесения бессмертным богам жертвы благодарения.

Там Булат был увенчан дубовым венцом и, облеченный в багряный плащ, был приглашен на пиршество в княжий дворец. Целый месяц продолжалось торжество, на котором Булат, по обыкновению своему, исправно пил нектар богов за благополучие держав косожской и аварской и, поклявшись стократно в вечной дружбе королю Кигану, заснул в отведенных ему великолепных чертогах и забыл о своем друге и о самом себе. По княжескому повелению никто не смел произвести во время его отдохновения ни малейшего шума, не только во дворце, но и на близлежащих улицах; всюду расставлены были телохранители, хотя это совсем не нужно было для Булата, ибо сто соединенных громовых ударов не могли бы разбудить его.

Между тем король Киган не имел времени медлить; по объявлении им войны римлянам войска его уже шли к месту римского ополчения. Он на походе узнал о несчастье, случившемся с его возлюбленной и ее государством, и потому, оставив мщение, поспешил он её избавить. Таким образом случилось, что он нечаянно поспел к великому камню, где Булат победил чудовище. Он, объяснившись с князем косожским о причине римского к ним посольства, посоветовал о мерах, каковыми следует вести войну с народом, прославившимся в свете своею храбростью. Ожидаемо было, что отказ Камиллу в сватовстве за княжну Светану навлечет его оружие и в области косожские, и для того заключили они общими силами напасть на римлян в их отечестве и тем предупредить ожидаемое разорение своим державам. О браке Кигана с Светаною не было забыто; его положено было совершить по первом благополучном успехе оружия в столице аварского короля.

Итак, князь косожский, последуемый своею дочерью и собрав свои войска, отправился с Киганом в Аварию. Его боярин, оставшийся правителем в Косогии, получил повеление объявить Булату по его пробуждении о причине отбытия государей и о том, что остается на его воле: оставаться ли ему до возвращения обоих государей первым хранителем княжества, или поучаствовать в войне своего друга, или в случае других его каких-нибудь важных предприятий получить богатырского коня со всеми доспехами.

Сон Булатов продолжался месяц, за который оружие друга его не было удачливо: он проиграл римлянам два сражения и на последнем, невзирая на то, что проявилл удивительные подвиги силы своей и храбрости, лишился своего нареченного тестя князя косожского и с малым остатком рати, преследуемый римлянами, бежал в свою столицу и был осажден в ней. Тут защищался он храбро и с тем более опаснейшим для врагов своих мужеством, что в этой осаде участвовал бесцененный залог добродетельной любви его, княжна Светана. Эта государыня, оплакивающая кончину отца своего, жертвовала не одними слезами: она неоднократно поспевала на помощь своему жениху в опаснейших вылазках и, своею храбростью подавая помощь, не редко отменяла успехи римской неустрашимости и избавляла Кигана от величайших опасностей.

Можно сказать, что осаждающие и осажденные были неприятели, друг друга достойные. Чего не мог выдерживать целый свет, эту ужасную и более сильным народам стремительность в римских битвах, этот поедающий огонь геройства, охлаждали малое число объединенных аваров и косогов; ибо предводимы были Киганом и Светаною. Римляне, купившие свои победы дорогой ценой невообразимого множества крови своих войск, не смели отважиться на приступы и довольствовались только осадой города, рассчитывая принудить его к сдаче чрез пресечение привоза съестных припасов. В самом деле, голод угрожал великою опасностью осажденным. Возгордившийся победами Камилл предлагал уже о мире на позорных условиях: чтоб король аварский присягнул римлянам в подданстве и, отрекшись права на княжну Светану, отдал бы оную из своих рук жениху ее, как более достойному. На предложение это аварцы ответили яростными вылазками, и воины римские заплатили несчетным числом голов своих за наглость своего полководца.

Со всем тем без посторонней помощи город не мог бы выдержать осаду надолго. Княжна Светана послала грамоту в свое государство о скорейшем собрании остальных войск и дополнительного числа съестных припасов, а король Киган отправил гонца к другу своему, богатырю Булату, чтоб он поспешил избавить его от опасности. Грамота его была следующего содержания:

«Король аварский Киган другу своему непобедимому богатырю Булату желает здравия.

Я ни о чем не прошу тебя, ибо не смею убеждениями моими оскорбить нашу дружбу; довольно, если скажу тебе, что я проиграл римлянам два сражения, лишился на последнем из них отца моей возлюбленной и вместе с нею осажден в моей столице Голод одолевает нас больше, чем оружие врагов моих; и я не могу сказать, надолго ли в состоянии будем мы выдерживать осаду Гордый Камилл предлагает мне мир на условиях, чтоб я добровольно уступил ему мою невесту и объявил бы себя его подданным; но для друга твоего приличнее умереть с оружием, ибо он не будет римским невольником».

В последний день пред пробуждением русского богатыря гонец с посланным от княжны Светаны достигли в Косогию. Боярин, правивший государством, не смел ни разбудить Булата, ни в отсутствии повеления своего государя без воли его собирать войско; ибо не знал, согласится ли он быть сам правителем и одобрит ли посылку вспомогательного войска. И так, держа в руках грамоты, дожидался он окончания богатырского сна.

– Я, – говорил Астулф, – радовался, видя эти обстоятельства; ибо ожидал, что Булат не раздумает по отважности своей один напасть на римское войско и тут уже непобедимая дубина его не будет иметь возможности защищать тело его от известной погибели, когда несколько сот тысяч мечей и стрел обратятся против одного человека.

Напоследок Булат проснулся. Боярин подал ему грамоты и объявил повеление своего государя, учиняющее его первым хранителем Косогии; притом требовал он от него ответа, намерен ли он остаться тут или желает ехать, чтоб по тому можно было учинить надлежащие распоряжения.

Богатырь не отвечал ему ничего и читал грамоты.

– Далеко ли отсюда до столицы аварской? – спросил он, окончив чтение.

– Восемь дней верховою ездою, – было отвечено ему. – Но прикажете ли собирать вспомогательное войско, – вопросил еще боярин, – и какое ваше вознамерение?

– Да, – сказал Булат, – я хочу на сей раз быть правителем княжества, чтоб избавить косожские войски от труда. Я не приказываю их собирать, потому что один иду помогать моему другу.

Ему не смели возражать против столь отважного предприятия, однако докладывали о выборе доспехов, богатырского коня и телохранителей.

– Мне ничего не надобно, – отвечал богатырь, – кроме мешка сухарей; я хожу пешком, а тело моё храню моей дубиною… Ну, – продолжал он к боярину, – теперь ты будь ты правителем и дай мне сухари.

Тотчас же было исполнено его повеление, и он отправился в свой путь. Расстояние до столицы аварской он совершил двудневным шествием и на заре третьего рассвета увидел её башни.

Между тем голод принудил Кигана учинить решительную вылазку с тем, чтобы либо прогнать неприятелей, либо с остатком войск погибнуть в сражении; ибо всё равно было умирать, что от меча, что от недостатка пищи.

Булат, взошедший на высокий холм, близ ополчения римского и находившийся почти на равном расстоянии от города, заметил выходящее из города войско. Он спокойным зрителем ожидал последствий сражения, не желая без нужды вмешаться в него и своим участием отнять часть славы, ожидаемой от храбрости его друга.

Тот поистине заслуживал, чтоб весь свет был тогда свидетелем его подвигов.

Сражение началось с равным с обеих сторон жаром; многочисленность одних и отчаяние других производили равновесие в битве; однако римляне всюду, где присутствовал Киган, принуждены были уступать; он один гнал целые легионы; но где всепомоществовала ему княжна Светана, там римляне в минуты целыми когортами лишались жизни и места сражения. Стократно уже Булат бил в ладоши от радости, взирая на чудеса храбрости, производимые его другом, но наконец римское множество стало преодолевать: авары и косоги начали уступать; Киган не мог всюду поспевать; Светана была схвачена и стала пленницей, и тщетно король, жених ее, стремился освободить предмет своей горячности; он сам изнемогал от множества полученных ран.

– А если я помедлю еще, то уже будет поздно, – сказал Булат, прыгнув одним соскоком с холма долой. Он побежал сквозь густейшие толпы римских сил; он не дрался и не оружием очищал путь себе, но давил людей, где шел, и, подобно валящему вихрю, опровергающему лес полосою по стезе стремления своего, раздвигал войска.

Вдруг он очутился на месте, где торжествующие победители с гордостью влекли бесценную для Кигана и для своего полководца добычу и где друг его не искал уже ничего, кроме смерти. Он в мгновение ока потоптал ногами пленивших Светану, освободил невесту своего друга и закричал к нему:

– Ободрись, король аварский, ты победил уже; оставь мне довершить следствие твоей храбрости! Веди свою возлюбленную и свои войска обратно в город, чтоб я имел место полущить на просторе этих разбойников.

Сказав это, он начал работать своею дубиною; удары ее были жестоки: поражая одного, убивал он десятками; ибо пораженные отлетали прочь подобно камню, брошенному из пращи, и телами своими побивали стоящих позади себя. Он давил ногами поверженных и погнал римлян, подобно быстрому соколу стадо галок; он шел не по земле, поля позади его устилались трупами; ибо он махал направо и налево, прыгал вперед и отскакивал назад, где оставались кучи отчаянных римлян, и, словом, он неизбежно разносил смерть повсюду.

Вскоре обрадованный Киган, отступающий с войском своим к городу, начал терять из виду бегущую рать своих неприятелей; но как только густая пыль скрыла из вида и его друга, то начал он опасаться о его жизни. Он не мог вообразить, чтобы силы одного человека достаточны были, чтобыпрогнать целое войско, и потому жалел, что слишком положился на слова своего друга и оставил его на неминуемую гибель. Хотя видел он чудесную его силу, храбрость и проворство, хотя приметно было, что неприятелей он гонит, однако приказал вновь трубить атаку и, отделив отборных ратников, поскакал к нему на помощь.

Приближаясь к месту, где был римский воинский лагерь, увидел он только пустые шатры и все брошенные припасы, аваров, ранее взятых во время войны в плен, сбивающих уже с себя оковы; ибо и стража, охранявшая их, обратилась в бегство. Киган, отдав приказ о занятии стана с добычей, продолжал поспешать на помощь Булату, но до самой ночи не мог достичь ни его, ни бегущих; он скакал только по полям, устланным телами. Получив из того надежду об успехах своего друга и рассчитав по пространству, занимающему число побитых, усмотрел он, что неприятелей живых не осталось уже ни сотой части и так остановился он со своими витязями и войском.

На рассвете продолжал он ехать тихим шествием по пути, указываемому ему следами победы его друга, и видел, что число тел римских началось час от часу уменьшаться; наконец их уже не было. И тогда-то огорчился было он, думая, что друг его, утомясь, погиб от отставших врагов своих; однако ж приободрился, увидев впереди себя воткнутую в землю его дубину и повешенную на оной шкуру Смока и мешок с остатком сухарей от дороги.

– Надобно, чтоб он был жив, – говорил Киган к своим полководцам. – Кажется, что римское войско все побито; но где же он сам и куда удалился от своего оружия?

Между тем как никто не мог постигнуть тому причины, увидели они, возвращающегося к ним Булата, ведущего на веревке самого римского полководца Камилла, в сопровождении двух его оруженосцев. Богатырь, приблизившись, поздравил аварского короля с победою и донес ему в кратких словах, что он не рассудил за благо оставить из войска римского никого, кроме Камилла с двумя его оруженосцами.

Киган обнял его и поблагодарил с дружескими выражениями за оказанную помощь, или, лучше сказать, за сохранение короны своей вместе с жизнью и его возлюбленною Светаною. Скромный богатырь не присваивал себе ничего, как только что он довершил почти исполненное уже королем, его другом.

– Нет, храбрый Булат, – говорил Киган, усугубляя свои объятия, – ты удержал двоекратно жизнь мою, ты увенчал мое сердце возвращением моей возлюбленной, без тебя была бы она пленницею, а я бы погиб с моим государством.

После чего богатырь вручил королю плененного Камилла, который послал его под стражею в свою столицу, и повелел, возвестив княжне о счастливо совершенной преславнейшей победе, приготовить торжественную встречу и всё для великолепного пиршества.

Аварский король, учинив распоряжение о погребении мертвых, предлагал Булату половину из богатств, найденных в воинском римлян стане, но тот не принял ничего, а удовольствовался только на память об этой битве собрать золотые кольца с рук побитых благородных римлян, из коих снизал он себе некоторый род перевязи и считал всегда её первейшим своим украшением. Киган, взирая на множество побитых, говорил своему другу, что он находит его в особом покровительстве у богов, ибо невозможно было бы никому иному остаться в живых, сражаясь с целым войском искусных ратников. Булат, твердо верящий в провидение небес, был с ним в этом согласен.

В самом деле, богатырь этот погиб бы, если бы прозорливый каббалист Роксолан, узнавший про разостланные ему адскими князьями сети и видящий, что он неминуемо попадет в них, и для того он при схождении Булата с холма перед началом сражения прилетел на своем летающем ковре и облил его таинственной водою из золотого сосуда, которая тело богатыря сделала неуязвимым для всякого оружия.

Булат, услышав про это в повествовании Астулфа, начал приносить благодарность своему покровителю за одолжения, о коих он до того времени не ведал; но Роксолан прервал его и предложил внимать всему происходящему в чертогах Царь-девицы.

Астулф тем временем продолжал:

– По исполнении всех распоряжений аварский король торжественно прошествовал в свою столицу, имея у себя по правую руку своего друга и избавителя, богатыря русского. Воины, составляющие сей ход, почти все заняты были несением трофеев: столь много их было отнято и столь велико было число римских легионов.

Княжна Светана встретила победителей за городом со всеми вельможами и народом. Радостные восклицания наполняли воздух; всюду слышны были похвалы королю Кигану, Светане и Булату; жертвенники курились во всех храмах, и жрецы по внутренностям животных прорицали о благоволении богов к народам аварскому и косожскому.

Когда Киган входил со Светаною в главный храм, Булат, остановив их и созвав всех вельмож и полководцев, потребовал от них себе награды. Все изумились и не понимали, что будут значить желания богатыря, отказавшегося от своей доли в приобретенных богатствах.

– Я желаю, чтоб две вещи оставлены были на мою волю, – сказал Булат. – Чтобы одна из оных совершилась сей же час и чтобы король дал мне на это своё обещание.

Киган поклялся ему во всем, примолвив, что друг его по известным своим добродетелям не может потребовать вещей невозможных.

– Да, – подхватил Булат, – я ничего на первый раз не хочу, как прибавить радость, и чтоб в сей благополучный час король аварский венчан был на княжество косожское и сочетался браком с наследною княжною.

Любящаяся чета не противилась предложению, составляющему наилучшее из ее желаний. Косожские вельможи, хранившие корону и прочие утвари убитого своего государя, приступили к Кигану и просили принять их с рукою их государыни. Итак, король аварский, вошедший в храм благодарить богов за победу, вышел оттуда князем косожским и супругом возлюбленной своей Светаны. Торжества и радость народа усугубились; все были великолепно угощаемы, а особенно новые подданные – косоги, и Булат, любящий праздновать, воодушевлял всех своим примером.

На другой день торжества, когда вельможи и военачальники пришли с поздравлениями и подарками к новобрачным своим государям, Булат потребовал, чтобы в продолжение данного ему обещания плененный Камилл был разрешен из оков и участвовал в королевском пиршестве. Киган ему не противоречил, но некоторые из ближних бояр явно против этого возражали.

– Возможное ли дело, – говорили они, – допустить врага и пленника к таковой чести?

– Для чего ж бы нет, – подхватил богатырь, – такому великому полководцу, каков Камилл, гораздо больше оказано будет чести, если содержать его под стражею. Он ведь может подумать, что его опасаются. Исполните мою просьбу, король аварский, – продолжал он, обратясь к Кигану, – я желаю, чтоб Камилл был призван и чтобы сей же час было решено о судьбе его.

Король вынужден был сдержать свое слово.

Камилл был приведен и по снятии оков остался в большей зале дворца, между тем как король с Булатом и тайным своим советом собрался для совещания.

Богатырь русский опять предложил королю, чтоб решено было о судьбе римского военачальника.

– Я отдаю сие в собственную твою волю, – сказал король.

Булат благодарил его за это, но хотел, чтоб всё это было сделано с общего согласия всего совета, и требовал вельмож объявить свои беспристрастные на то мнения.

Тогда голоса разделились, но ни один из них не был благоприятным ни римлянину, ни богатырю, его победившему: один советовал казнить Камилла всенародно; другой хотел, чтоб выколоты были ему глаза; третий предлагал содержать его вечно в заточении под предлогом, чтобы столь опасный полководец не мог впредь отечеству их вреда причинять, и с этим последним мнением согласились все прочие.

– Я опровергаю ваше заключение, государи мои, – говорил богатырь. – Я именем короля вашего объявляю Камилла свободным.

– Как? Почему? Возможно ли? – вскричали вельможи с роптанием.

– Я докажу вам, – отвечал Булат, – что несравненно выгоднее для государства аварского освободить его. Вообразите прилежно о следствиях, каковые должны будут произойти в случае, если б Камилл был казнен или содержан в заточении. Вам известна сила Римского государства; они могут поставить десять таковых ратей, каковую здесь потеряли; они имеют в недрах своего отечества много Камиллов; это гордость римская, привыкшая подавать свету законы, не сочтет ли за необходимое отомстить вам сурово за бесчестье своего полководца? Не устремится ли она всеми силами освободить его в случае заточения и не подвергнется ли из-заэтого держава аварская разорительной войне, а может быть, и конечному своему падению? Но освобожденный Камилл принесет в свое отечество почтение к великодушию своих неприятелей, ужас перед его оружием и не уверит ли своих сограждан, что со столь опасным народом следует искать союза, а не вражды. Не справедливо ли, почтенные вельможи, что надлежит дать Камиллу свободу и что вам несравненно выгоднее согласиться на мое предложение?

Вельможи признались в неосновательности своих мнений и просили своего государя об одобрении желания славного Булата. Король вместо ответа обнял своего друга и просил, чтоб он взял себе честь объявить свободу римскому полководцу Камилл, предчувствовавший, что совещание касалось его, ожидал решения судьбы своей с равнодушием, достойным римлянина.

– Послушай, Камилл, – говорил, подступя к нему, Булат, – ты, невзирая на славу своего имени и звания, должен дать отчет в твоем поступке против короля аварского и сам изреки приговор свой.

– Жребий оружия предал меня его воле, – отвечал Камилл. – Он может располагать мноюе по праву своего счастия. Но не требуй, храбрый мой победитель, чтоб я говорил противно человеческой природе. Довольно, что я пленник и что этот пленник римлянин.

– Но что бы ты учинил, – продолжал Булат, – если бы ты был королем, а кто-нибудь прислал требовать от тебя уступки обрученной твоей невесты и, наконец, нанеся разорение областям твоим, попался бы к тебе в плен?

– Да, – отвечал Камилл, – я признаюсь, что не легко бы простил ему подобный поступок.

– Познай же, – сказал богатырь, – что римляне не могут выиграть у славян ни в храбрости, ни в великодушии. Король аварский объявляет тебя свободным; ты получишь коней и пристойное число служителей и можешь завтра же ехать в свое отечество. Он делает еще больше: он оставляет тебе на волю, продолжать ли войну – или остаться союзником его государству, дабы римляне и подумать не могли, что славяне ищут их дружбы.

– Этого так много, – вскричал обрадованный Камилл, обратившись с поклоном к королю Кигану. – Я двоекратно побежден тобою, великодушный король, и признаюсь в несправедливости моего поступка, признаюсь, что успехи прежних побед моих меня ослепили, но ты освободил меня от моей безрассудной гордости. Вижу я, сколь невыгодно римлянам вести войну с государем, тебе подобным, и с народом, коим ты обладаешь. Поэтому по полномочию моему предлагаю от имени моего отечества вечный мир, если только его государь не отвергнет.

Король аварский принял это предложение без гордости и с видом, что не считает его за особое благополучие. Он оставил Камиллу написать условия, и тот беспристрастно включил в грамоту все причины, принудившие римлян заключить вечный союз со славянами.

Таковым образом Булат умел победить врагов своего друга и сделать из них доброжелательных союзников своим единоплеменникам.

Пиршество началось с живейшим веселием. Камилл в нём участвовал, и по прошествии нескольких дней, одаренный, отъехал в свое отечество, а Булат остался до окончания празднества и после обыкновенного месячного отдыха отправился в свое отечество. На пути к нему имел он многие маловажные поединки с разными богатырями и прибыл наконец в столицу русского князя Видимира.

После сего Астулф рассказывал Царь-девице остаток приключений Булатовых, о коих читатель уже знает с начала этой повести.

– Теперь рассудите, – продолжал дух, – основательна ли угрожающая вам опасность? Богатырь, прославившийся своею силою и храбростью, успехами своих покушений, привыкший подвергаться величайшим опасностям, который имеет непобедимое оружие и тело которого в безопасности от поражений, и покровительствуемый любимцем Чернобога, могучим Роксоланом, конечно, заслуживает, чтоб быть с нимпоосторожнее. Об этом только я и хотел сказать вам, больше от меня не требуйте. Я не имею сил помочь вам. Неоднократно я покушался на Булата и всегда поражаем был молнией, исходящей из его дубины.

Сказав это, Астулф исчез, оставив Царь-девицу в изумлении. Она прибегла к своей чародейной книге, а зеркало Роксолана не хотело больше ничего показывать: оно покрылось мраком, и занавес над ним сам собою опустился.

После этого каббалист отвел богатыря в зал, где стоял идол Чернобога. Булат, познавший в нем перого покровителя всех своих подвигов, принёс ему искреннюю благодарность и попросил о продолжении столь нужного его покровительства.

– Да, любезный мой Булат, – ответствовал Роксолан. – Я нахожу двойную выгоду обещать тебе любовь мою. Во-первых, потому что ты по воспитанию, от меня полученному, можешь назваться моим сыном, а во-вторых, потому, что предопределение твое составляет услугу нашему отечеству. Ты, конечно, возвратишь венец Русов, если только свято сохранишь мои наставления. Я не опасаюсь, чтобы предстоящие опасности могли поколебать твою испытанную отвагу; но опасаюсь, чтобы природа и прелести Царь-девицы не принесли тебе многих бедствий. Знай, что хотя ты и получишь венец Русов, но подвергнешься несказанным напастям, если чары красавицы возобладают над твоим сердцем. Мне невозможно открыть тебе подробно того, что может с тобою случиться, но скажу только, что здравый рассудок должен быть вождем твоим на всякий случай. Посему не начинай ничего, не рассудив прилежно о следствиях предприятия; а для того сохраняй разум свой в чистоте и во всё время твоего подвига не омрачай его крепкими напитками. Между тем надейся, что в крайних опасностях ты всегда будешь иметь мою помощь, если только я в силах буду подкреплять тебя, ибо есть случаи, в коих никакая человеческая крепость, никакое знание не в состоянии подать защиты.

После чего каббалист принес жертву великому Чернобогу и, наполнив золотой сосуд водою, прочитал некоторые молитвы, силою коих вода по многом коловращении обратилась в красноватую влажность. Ею Роксолан помазал чело и грудь богатыря и, наполнив ею же небольшой золотой сосудец, вручил ему.

– Действие этой чудной влажности, – говорил каббалист Булату, – ты познаешь во многих случаях; она есть особый дар богов, сообщаемый только избраннейшим из смертных. Когда от чего-нибудь начнут ослабевать твои силы, возьми в ней своё прибежище. В прочем препоручаю тебя покровительству богов; иди с миром; уже начинают беспокоиться о твоем отсутствии.

 

Продолжение приключений Булата

Богатырь, совершив коленопреклонение перед идолом Чернобога, простился со своим благодетелем и прошествовал к месту, где он оставил свою ладью. Он встретился со многими своими спутниками, пошедшими искать его, возвратился на судно; и так как буря уже утихомирилась, то он повелел поднять паруса и предаться на волю ветра, который и понес их в открытое море. Ожидаемо, что боги, покровители русов, управляли этим плаванием, ибо по прошествии нескольких часов были замечены берега, а чрез встретившихся рыболовов они узнали, что это острова бриттские.

Булат, заметивший в своей памяти виденное в таинственном зеркале, знал о положении острова, где обитала Царь-девица, и повелел кормчему ввести ладью в закрытую лесом пристань, поблизости от столичного города. Там вышли все на берег и принесли жертву богам, хранителям острова.

Между тем Царь-девица, призывая всех подвластных ей духов, узнала, что не может ожидать от них ни малейшей помощи. Она узнала, что никакая естественная сила не в состоянии противиться крепости русского богатыря; и для того, не став полагаться на могущество своей стражи, прибегла к хитрости. Она оставила город и дворец с обычным прикрытием и помышляла составить напиток, которым могла бы лишить богатыря чувств и потом заточить его в прочную башню или, взирая на обстоятельства, лишить и самой жизни. На этот случай она изобрела порошок, имеющий силу приводить в сон человека, если будет принят в каком-нибудь напитке, и, ежедневно украшаясь лучшими своими уборами, ожидала прибытия Булата. Тот же тем временем оставил своих спутников и в сопровождении одного только оруженосца Услада, испросившего у него дозволение быть зрителем его подвигов, пошел к столичному городу.

– Друг мой, – говорил богатырь Усладу, – я хвалю твою неустрашимость, что ты в столь юных еще летах подвергаешь себя со мною почти равной опасности. Но знай, что все отважнейшие предприятия оканчиваются удачно только от того, что люди представляют себе встречающиеся ужасы меньшими, нежели каковыми они нам кажутся. В самом деле, я неоднократно испытал, что самая страшная вещь издали перестает быть таковою, когда к ней приблизиться.

– Да, сударь, – отвечал Услад. – Следуя за вами, конечно, и я так рассуждать должен; но я хотел бы посмотреть, чтоб это войско летящих змиев не могло быть столь ужасно вблизи.

Булат, оглянувшись в сторону, где оруженосец приметил чудовище, и в самом деле усмотрел более, нежели триста великих змиев, летящих от берега в открытое море. Зрелище было столь страшно, что даже Булату не следовало радоваться о удалении их в другую сторону. Он начал их прилежнее рассматривать и разобрал, что это были мореходные суда совсем особой и невиданной еще постройки, управляемые одним ветром, без помощи весел, и только внешний вид их с натянутыми парусами представлял их издали совершенно летучими змиями. Булат объяснил свое открытие Усладу, добавив:

– Заметь это для следующих случаев. Теперь мы знаем, что войско крылатых змиев у Царь-девицы состоит единственно в большом мореходном флоте, с которым не так опасно сражаться, как с чудовищами; может быть, и окружающий столичный город змий вблизи перевоплотится в какое-нибудь естественное препятствие.

Между тем они шли.

– Вы уменьшили мой страх, – сказал Услад Булату, когда они уже продвинулись на немалое расстояние к городу. – Я совсем другими глазами потерял из виду удаляющийся флот, чем какими взглянул на него сначала; но что вы скажете мне про это великое тело, окружающее город? Нельзя сомневаться, чтобы то не был великий змий, обогнувший всю столицу и держащий конец хвоста своего в зубах у себя, о котором я довольно наслышался

– Мы узнаем истинностьэтого слуха вблизи, – отвечал богатырь.

В самом деле, чем более они шли, тем явственнее открывался им обман, рассеянный слухом. Предмет, казавшийся им великим змием, был только каменной стеной, обведенной вокруг всей столицы; и поскольку у русов таковых в тогдашние времена еще не созидали, а всю важность крепостей составляли деревянные частоколы и природная храбрость народа, то и не удивительно, что Услад издали счел стену за тело великого змия. Находящееся в воротах крепости ополчение копьеносцев вполне могло быть применено к острым зубам, торчащим во главе мнимого чудовища, пожирающего всех входящих без дозволения владетельницы в ее столицу Но на сей раз стража, имеющая повеление от Царь-девицы, готовящейся низложить силу хитростию, а не сражаться с русским богатырем, удовольствовалась только спросить Булата о его имени и допустила ему свободный вход.

Богатырь шел по длинным улицам, составляющимся из порядков огромных домов, не интересуясь их великолепием.

Где ожидал он найти врагов и где руки его готовы были к сражению, там встречал он миролюбивый народ, оказывающий ему почести. Телохранители, расположенные во входах в царский замок, расчищали для него путь; придворные отворяли ему двери, и удивленный богатырь, оставив Услада в передних покоях дворца, прошел свободно до внутренних чертогов Царь-девицы.

Женщина, приготовившаяся победить мужчину своею хитростью, и кроме чародейной науки имеет немало средств к достижению своего намерения. Царь-девица встретила богатыря во всем сиянии красоты, какое только могла она иметь от своегоцветущего возраста и от дарований природы, подкрепленных искусством возвысить блеск ее красоты: правильные черты лица, нежность тела, вьющиеся и в кудрях по стройному стану рассыпающиеся русые волосы и служащие белейшей снега коже вместо тени, величественная поступь, сопровождаемая пронзительным взором из голубых и управляемых пламенем любви очей – таковы были встречи, к которым русский богатырь себя не приготовил.

Он почувствовал их действие в своем сердце; однако геройская душа его еще имела довольно твердости, чтоб удержать в памяти предприятие, ради коего он сюда прибыл.

– Я познаю в тебе непобедимого Булата, – сказала Царь-девица со взглядом, способным принудить всякого мужчину позабыть о храбрости. – Да, эти богатырские черты не могут обманывать; эти доводы славных подвигов подкрепляют мои понятия. Итак, я уверена, что в сегодня имею счастье угостить у себя героя, приведшего весь свет в удивление своими славными делами.

– Вы не ошиблись, прекрасная Царь-девица, – отвечал богатырь. – Точно, я Булат русский, кроме того только, что причины моего посещения вашей столицы для вас, может быть, будет не столь приятно, как вы ожидаете, и при прощании с вами я не надеюсь, чтоб вы проводили меня теми же милостивыми взорами, каковыми я был встречен; словом сказать, венец Русов содержит в себе судьбу моего отечества, и для того весьма неприлично, чтобы он служил только к простому вашему украшению.

– О, это не помешает мне достойно угостить вас, – подхватила Царь-девица с притворным спокойствием духа. – Ты сам признаешься, что тогда отечество твое было недостойно хранить этот небесный дар в своих недрах. Когда я им завладела, был ли тогда достойный государь к ношению его? Забывали ли вельможи своекорыстие и прилеплялись ли, как сыны отечества, к общему благу? Словом, подкрепляла ли храбрость Булата, благоденствие страны своей?.. Верь мне, что я признательна и охотно уступлю мне непринадлежащее, и не только сей венец, но и все сокровища, доставшиеся мне по праву войны; однако на том условии, чтоб вы сегодня же приняли угощение и не помышляли ни о каких намерениях, кроме веселья и радостей; а к вечеру я позволяю вам снять с головы моей венец Русов.

Хотя для богатыря, помышляющего об одной только славе, и не могли быть приятны такие предложения, но прелесть уст, из коих излетали столь ласковые приглашения, действовали надлежащим образом. Богатырь, упражнявшийся только в оружии, не имел времени привыкнуть в обращении с женщинами, и природа со своей стороны помогла забыть наставления его благодетеля Роксолана: он согласился быть покорным красавице и занялся только мечтами красоты, овладеть которой не находил особых затруднений. Пронырливая Царь-девица сумела соединить изобилие и великолепие с искусством: служебные духи в виде придворных служителей накрыли стол во внутренних чертогах и наполнили его избраннейшими яствами, какие только могут считаться редкостью во всех четырех странах света; потом были принесены напитки в хрустальных сосудах и богатырь с хозяйкою были оставлены наедине. Обращение их становилось от часу живее; богатырь воздерживался от питья, отговариваясь, что он ничего хмельного не употребляет; однако напоследок согласился всякую чашу опорожнять пополам с хозяйкою, ибо рассчитывал, что это послужит ему к удобнейшему достижению конца в предприятии, располагая, что крепость напитков вскоре лишит Царь-девицу чувств.

В самом деле, она упала без памяти на софу; но и Булат, неприметно испив всыпанный в сосуд порошок, начал ослабевать во всех своих членах; сон жестоко клонил его. Всё погибло бы и храбрый Булат от своей невоздерженности потерял бы свободу или самую жизнь, если бы благоденствующий ему каббалист таинственным своим присутствием не вложил ему в голову мысль об опасности и не напомнил о той помощи, которую можно получить от золотого сосудца.

Булат воспрянул словно от безумия; он вспомнил о завещании Роксолана, вздрогнул о своей опасности и тотчас раскрыл золотой сосудец. Благовоние, исшедшее из него, коснулось его носа и произвело жестокое чихание, которое в несколько минут освободило его голову от отягощавших его паров и уничтожило действие чародейского порошка.

Первое действие Булата по пришествии в сознание состояло в том, что он бежал в покой, где Царь-девица хранила свою чародейную книгу, разорвал еёна мелкие клички и уничтожил все её прочие адские орудия. Потом, уже считая себя в безопасности от сверхъестественного нападения, пренебрег всеми прочими и множеством равных ему людей и направился к лежащей без чувств похитительнице венца Русова. Он сорвал его с головы ее и, обвив в чистый платок, положил в свою дорожную суму. Но тогда предстало ему новое искушение – он взглянул на Царь-девицу, лежащую в приятнейшем беспорядке: ослабленные нервы собрали кровь под тончайшие части кожи и произвели колеблющийся розовый пламень на ее щеках; вздымающаяся сильным движением грудь нечувствительно оборвала застежки ее одежд и открыла пару райских яблок, на кои невозможно было взглянуть, не почувствовав величайшего побуждения их поцеловать; словом, все предметы были очаровательны, все привлекало к восхищению; влияния каббалиста уступили природе: храбрый богатырь забыл все и… придя в себя, понял, что он плохо следовал завещанию своего покровителя.

Замешательство и стыд окружили его, понятие о преступлении угрожало ему последствием всех бедствий; смелость его ослабела, и он не отважился уже возвращаться тем же путем, которым шел, но, предоставив Услада собственной его участи, бежал к морской стороне дворца и, выбросившись в окно, поплыл в ту сторону, где рассчитывал найти своих сотоварищей. Если ему изменила его храбрость, пораженная предрассудками робости, то не оставила еще врожденная ему сила, и он благополучно доплыл к своей ладье.

– Поспешно удаляйся! – закричал он торопливо кормчему. – Если я и возвращаюсь с победою, то Услад погиб, и все мы находимся в великой опасности за моё преступление… Не медли же, поспешай с плаванием!

Кормчий повиновался; вода зашумела под веслами, и ладья вскоре удалилась от берегов бриттских.

Истинно то, что ни один человек, какими бы предрассудками ни удерживал себя в пределах добродетели, не способен предохранить себя от их нарушения.

Свет, стечение случаев, чувства природы, сложение – вот причины, уводящие нас от наших намерений. Мы часто делаемся преступниками, не ведая и начала того, каким образом впали в преступление. Булат, конечно, не пожелал бы, чтобы в течение его славного подвига произошли неудобства; он беспрестанно твердил завещания Роксолана и не думал, чтобы что-либо могло их нарушить; однако бывают минуты, в которых и герои не больше чем люди. Богатырь укорял себя своей слабостию и готовился выдержать несчастья, угрожающие ему по предсказанию каббалиста; он жалел только о том, что они продлят возвращение его отечеству достоверного благоденствия через венец Русов. По крайней мере, он вознамерился погибнуть – или сохранить обретённую святыню посреди всех своих бедствий. Между тем ладья его пристала для отдыха к некоторому острову.

Едва только Булат с несколькими из своих спутников выступил на берег, кормчий закричал, что он видит множество летящих к ним крылатых змиев.

– Это погоня за нами от Царь-девицы, – отвечал богатырь, стараясь сколько можно внушить своим людей смелость и объясняя им, что эти змии не иное что, как только вооруженный бриттский флот, однако никто не смел полагаться на слова его, и больше верили глазам кормчего.

Молва о чародействе бриттской владычицы наполняла всех единым ужасом. Тщетно богатырь принуждал своих спутников скрыться внутри острова, обещая один уничтожить силу своих неприятелей. Никто ему не верил, страх изгнал из них повиновение, всякий находил за лучшее бежать на свою ладью; остальные в смятении бросились за первым, вскочившим на судно, принимались за весла и отвалили от берега, оставив на нём Булата, ожидавшего, что подчиненные ему не смогут учинить против него таковой дерзости. Он покорился своей участи, считая её первым себе наказанием, и с жалостию ожидал, что без помощи его ладья будет погублена великим бриттским флотом.

Ожидание его было справедливо; плавающие на парусах, подобно вихрю, бриттские суда усмотрели ладью, погнались за нею, догнали и в виду острова потопили её бросая из камнеметных орудий великих камней. Булат горел досадою и мщением, но не мог оказать никакой помощи несчастным своим спутникам и был только сострадающим зрителем их погибели. Он видел, как бритты старались между утопающими отыскать похитителя чести своей государыни, как должно думать, для отвлечения на жестокую казнь, но, так и не найдя желаемого, всех побили копьями и стрелами.

По совершении этого флот возвратился и поплыл прямо к острову, на котором находился Булат. Тот же, кипя мщением, досадовал, что противный ветер препятствует неприятелям скорее доплыть к его берегу и что тем самым лишается он средства употребить против них свое оружие. Гнев приводил его в исступление; он ударил сам себя рукою в грудь и жестокостью сего поражения сшиб крышку с золотого сосудца, данного ему каббалистом, который он носил подвешенным на груди своей. Едва это произошло, как из сосуда выскочил подобный молнии пламень и, быстрым вихрем был отнесен прямо на суда врагов русских. В мгновение ока этиморские громады были объяты огнем и обращены в пепел вместе со всеми бывшими на них.

Булат радовался, что само небо отмстило за погибель его соотчичей; но, с другой стороны, он остался без всякой надежды на возвращение в свое отечество. Остров, на котором он находился, казался ему необитаемым; песок, каменистые горы и сухая трава составляли его. Не было ничего вернее, как предположить, что храбрый Булат умрет тут с голода. Всякий, кроме него, предался бы жесточайшему отчаянию, но Булат пошел в глубь острова. В несколько часов исходил он его вдоль и поперек, не найдя ничего удобного к своему насыщению; по крайней мере, сыскал узкий пролив, отделяющий этот остров от другого острова, покрупнее или, может быть, и материка. Богатырь решился плыть; он бросился в воду и вскоре вышел на берег желаемого места.

Хотя только один узкий пролив отделял отсюда остров, но страна эта во всем имела противоположность острову. Казалось, что тут природа истощила все свои щедроты, которых она лишила близлежащее место. Булат шел по прекрасным лугам, укрытым свежею травою и испещренным тысячами видов благоуханных цветов; по сторонам представлялись ему зеленеющие лесочки, служащие убежищем неслыханному множеству птичек, наполняющих воздух приятным пением; всюду попадались ему плодовые деревья, и стоило лишь протянуть руку, чтоб насытиться разнообразными вкусами изобильных даров природы. Но ему нельзя было остановиться и помыслить об отдыхе, ибо, приблизясь к какому-нибудь привлекательному предмету, ему бросался в глаза иной, еще более привлекательный.

Шествуя таковым образом, очутился он на обширном поле, покрытом мертвыми человеческими костями; всюду было разбросано переломанное или заржавевшее оружие, показывавшее, что некогда на этом месте происходило кровопролитное сражение. В уединении человека оставляют всякие пристрастия и предают сердце его естественным рассуждениям.

Булат размышлял о суетности человеческих действий, об ослеплении мщения и ложной славы, принуждающих их ненавидеть, гнать и убивать друг друга, и, может быть, извлек бы заключение, что нет для них ничего лучшего, как жить в покое, наслаждаться без драки дарами природы и отказаться навсегда от всякого оружия, кроме того, коим добывают из земли хлеб. Однако мы, люди, несчастны, потому что когда есть в нас здравые рассуждения, то на свете есть и встречи, мешающие нам следовать советам разума.

Вдруг Булат увидел богатырскую голову, валяющуюся в бесчестии и лишенную погребения. Внезапно философские умствования исчезают в голове его и наполняют её гневом; он проклинает бесчеловечных победителей, грозит поступить с ними еще бесчеловечнее, если только окажутся они налицо, и приближается к несчастным останкам своего богатырского собрата. Он видит исполинский остов, одетый бронею; течение времени, обнажившее кости, не лишила павшего воина его красоты: броня сияла от лучей солнечных, и великий меч лежал вместо изголовья под богатырским черепом. Булат хотел его вытащить и употребить к копанию могилы, но, истощив все силы, не мог тронуть с места голову, придавившую своей тяжестью меч. Он удивлялся недействию своих мышц и начал опасаться о потере их крепости, как исшедший неизвестно откуда голос остановил его и поверг его вначале в изумление, а потом и в радость.

– Богатырь руский, – вещал ему голос невидимого. – Оставь бесплодное покушение и не мни, чтоб беспримерные твои силы тебя оставили; только мои превосходят их; ты не можешь поднять сидящего на главе богатыря Сидона охраняющего его духа. Ты имеешь при себе средство возвратить ему жизнь, а помышляешь зарыть его в землю, – так испытай же помощь золотого сосудца.

Голос умолк, и Булат, совершив коленопреклонение перед бессмертным существом, открыл золотый сосудец.

В то мгновение ока исшедшие из него пары покрыли влажностью иссохшие богатырские кости. Булат с удивлением взирал на их животворное действие; он видел, как готовые разрушиться тлением кости покрывались жилами и как те, сплетаясь непонятными узлами, составляли тело. Но вскоре он лишился этого приятнейшего зрелища; золотой сосудец испустил из себя огненные пары, которые, окружив тело, обратились в непроницаемое облако. Булат не ужасался о участи тела Сидона и с набожностью ожидал конца этому чрезвычайному явлению.

Чрез несколько мгновений ока сильный чих разорвал облако, которое поднялось на воздух и представило Булату зрелище встающего с земли прекрасного богатыря, в лучшем цвете возраста. Невозможно изобразить, каким удовольствием наполнилось сердце Булата от чувства, что его участие возвратило жизнь Сидону

Тот сейчас же хватился своих доспехов, которые отвергло с костей действие божественных паров, подбирал их и своё оружие и, возлагая доспехи на себя, поблагодарил Булата за пробуждение его ото сна.

– Кто бы вы ни были, почтеннейший богатырь, – говорил Сидон, – но я вижу, что вы с дружеским намерением пробудили меня ото сна, овладевшего мною посреди моих неприятелей. Будьте уверены, что я вашей приязнью не пренебрегу и навечно останусь вашим другом; клянусь в том моим оружием.

Сказав это, призвал он богов в свидетельство своего обещания, поцеловал конец меча своего и простёр объятия к Булату.

– Да, любезный друг, – отвечал ему тот. – Русский богатырь никогда не отвергнет столь лестного приобретения. Но поблагодари своего духа-хранителя, наставившего меня, каким образом мог я прогнать смертоносный сон твой, который без этого легко бы стал вечным.

После того Булат рассказал ему всё, касающееся его оживотворения. Уведомил также и о себе. Сидон достаточно в жизни своей наслышался о славе и подвигах богатыря, своего избавителя, и обрадовался, что счастливый случай привел его с ним увидеться. Они обнялись, и, по просьбе Булата, оживший богатырь рассказал свою повесть следующими словами

 

Приключения богатыря Сидона

– Прозвание моё я имею от славного купеческого города Сидона, лежащего при Средиземном море. Отец мой был славен по великим торгам своим, сделавшим его богатейшим гражданином в своей стране. Он воспитывал меня, предопределяя к своему промыслу, но я еще и в малых моих летах выказывал единственную склонность к оружию. Сколько ни препятствовал этому родитель мой, но не мог удержать, чтоб я тайно не упражнялся в навыке владения оружием.

Я через египетских купцов уже достал себе полное вооружение, когда нечаянный случай привел в Сидон славного богатыря Еруслана Лазаревича. Похвалы его храбрости и подвигам воспалили мою врожденную страсть; я горел нетерпением достигнуть равной славы и учинить имя мое свету известным. Наконец я удалился из родительского дома, оставив к отцу моему письмо, извещающее его о моем предприятии, и пришел к богатырю Еруслану.

Тот, узнав о моём желании посвятить себя славе, долго удерживал меня от опасного рода жизни, в который я желал вступить, рассказывал мне про все трудности, с нею сопряженные, но видя, что я непоколебим, принял меня к себе в оруженосцы. У этого-то славного богатыря я научился употреблять оружие против врагов добродетели, не щадить жизни в нужном случае и преодолевать все затруднения в знаменитых подвигах. Я был очевидцем ста двадцати поединков его со славнейшими богатырями, из коих он всегда выносил победу. Редкого из покоренных им богатырей лишал он жизни, и только в необходимых обстоятельствах сопротивления довольствовался отъемом оружия у побежденного. Трофеи свои собирал он и хранил в особой пещере, находящейся в Кавказских горах. Мы с ним объехали почти весь восток, наполня следы наши честью и славою. Я имел уже счастье помогать моему богатырю в нескольких опасных сражениях и напоследок с обыкновенными обрядами был им произведен в достоинство богатыря и опоясан от Еруслана мечом, который вы теперь на мне видите. Хотя уставы богатырские и не дозволяют новопроизведенному следовать за своим начальником, ибо богатырь у богатыря не должен брать иного преимущества, кроме оружия, но я упросил его не отлучаться от меня до первого имеющего встретиться приключения, чтоб он был свидетелем моей неустрашимости.

Приближась к стране иберов и целтов, где в древности неистовый богатырь Иракл разорвал землю и пропустил пролив из океана, остановились мы для отдохновения при подошве великой горы. Успокоение наше нарушено было приближением к нам глубоких лет старика. Невзирая на видимую в лице его печаль и беспорядок его одежд, можно было приметить, что человек он знаменитый. Взглянув на нас, он остановился в изумлении; это поощрило меня встать и спросить его о причине его сетования.

– Великодушный богатырь, – отвечал мне старик, – я не могу удовлетворить твоего любопытства, если ты не дашь мне клятвенного обещания отвратить бедствие, коеторому я предоставлен.

– Государь мой, – сказал на это ему я, – отвращать бедствия терпящим несчастья есть моя должность, но не ожидайте, чтобы я дал вам клятву и предложил мои услуги, не ведая причины ваших бедствий. Может быть, они есть заслуженное наказание; а в таких случаях мое звание воспрещает мне быть вашим защитником.

– Это доказывает мне вашу добродетель, – подхватил старик. – Почему несправедливо было бы мне требовать от вас клятв и скрывать несчастья мои от человека, коему небо, может быть, назначило их разрушить; итак, внимай, великодушный богатырь.

Я – несчастный владетель страны этой, Иверон, царь целтиберский. Имел я сына и дочь, в коих была вся моя надежда. Зоран, так зовётся сын мой, прославился уже в трех битвах противу африканцев, а Зенида, дочь моя, приобрела зависть своих современниц как в рассуждении красоты, так и остроты разума. Я почитаем был счастливым супругом, благополучным отцом и страшным государем от всех моих соседей. Но произвол судеб вдруг уничтожил мои приятные дни: кончина супруги моей наполнила их горем и бедствиями. Я не знал, что она была волшебницей и что сила ее знания предохраняла царствование мое от множества скрытых злодеев. Смертельная ее неприятельница, волшебница Нагура, несчастным случаем почувствовала беспредельную любовь к моему сыну. Стократно покушалась она увезти его в свой зачарованный замок, но действие талисманов жены моей при жизни ее делало все намерения Нагуры бесплодными.

С другой стороны, брат этой волшебницы, чародей Зивиял, пленился красотою моей дочери. Едва тело жены моей предано земле, еще не оплакали мы довольно урон этот, как оба чудовища появились во дворце моем. Нагура влетела в окно на огненном орле, а брат ее предстал в виде крылатого исполина.

– Царь целтиберский, – сказала мне волшебница, – видишь во мне великомощную Нагуру, которая повелевает тремястами тысячами духов воздушных и таким же числом обитающих в земле и в водах и которая одним словом может преобразовывать все стихии; а этот исполин есть брат мой Зивиял, король чародеев. Мы терпели несказанные обиды от покойной жены твоей, терпели их без возможности отплатить ей, ибо сила ее талисманов уничтожала все наши покушения; но смерть еёсделала нас господами надо всем, после неё оставшимся. Однако же мы не мстить пришли тебе, но сделать такое предложение, от которого никто из смертных не может отказаться. Я люблю сына твоего, а брат мой то же чувствует к твоей дочери; приступи к сему союзу – и слава твоя умножится. Став наследницей престола целтиберского, покорю я ему весь свет, и цари всех известных держав будут твоими данниками. Что ж касается до Зениды, брат мой сделает её величайшей королевой из тех, которые могут найтись на этой земле.

Я был как громом поражен этим предложением. Женить сына на ведьме, имеющей только один глаз, свиные клыки и черную испещренную бородавками кожу, а дочь выдать за подобное чудовище – казалось мне полной невозможностью. Хотя бы меня и обольстили их великолепные предложения, но мог ли бы я склонить к тому детей моих, находящихся в лучшем цвете своих лет?

Зоран и Зенида были при мне во время этого ужасного посещения: дочь моя упала в обморок от страха, а сын сказал наотрез, что прелести великомощной Нагуры созданы не для него. Я ожидал, что наглость сына моего произведет опасные следствия; почему собрал рассеянный мой рассудок и думал, чем бы отвратить угрожающее нам бедствие. Мне пришло на ум под каким-нибудь предлогом отложить на время удовлетворение их требованию, чтобы тем выиграть свободу для лучшего размышления, почему и сказал я им в ответ следующее:

– Великая Нагура и великомощный король духов! Простите дерзкие слова моего сына, он еще очень молод и не может прямо чувствовать добра своего. Дочь моя также не властна располагать своею судьбою, и если бы со стороны их произошло некое упорство, то вам не должно обращать внимание на это; мое решение определить их участь. Однако поскольку это дело великой важности, то прошу дать мне на три днясрок, чтобы я мог с вельможами моими об этом посоветовать и расположить.

Чародеи казалось осталисьэтим довольны; они мне дали требуемый срок и, обратясь в густые облака, исчезли из глаз наших.

Я собрал мой тайный совет, рассказал о случившемся и потребовал мнения их и советов; согласиться на предложение чародеев – или в противном случае, найти чем спастись от предстоящего их мщения.

Вельможи долго перешептывались между собою, и наконец первый из них заявил мне, что долг государей есть жертвовать собою народному благу; и поскольку обстоятельства мщения чародеев угрожают государству всеми возможными бедствиями, то лучше наследнику престола сочетаться браком поневоле, чем отвергнуть его. Зениду также определили они в жертву безопасности отечества.

Я сам чувствовал ужасную это необходимость и готов был возвестить детям моим страшный этот приговор, как сын и дочь моя, слушавшие тайно происходящее в совете, вошли ко мне.

– Здесь заключено о нашем несчастии, – сказал Зоран, – меня, как наследника вашего престола, определяют в жертву благоденствия оного; но я отказываюсь от всех этих преимуществ, если они на весь мой век должны сделать меня страдающим.

– Я также, о родитель мой, – сказала Зенида, – поражу мое сердце в то самое мгновение, когда отдадите вы мою руку этому чудовищу.

Весь совет приведен был этим в замешательство. Все чувствовали, что требуемое от детей моих есть свыше сил человеческих; но и не ведали, каким образом можно отвратить угрожаемую опасность.

Я распустил совет мой; призвал на помощь волшебников, но при имени Нагуры и Зивияла отрекались они от своей помощи, говоря, что знание их далеко не равняется силе короля чародеев и сестры его. Отчаяние овладело мною; хотя я был государём, но притом был и отцом, и не мог вознамериться погубить детей моих ради своего покоя. С другой стороны, я видел невозможность принудить детей моих к этому отвратительному браку, хотя бы и нашел в себе твердость стать их мучителем.

Я призвал к себе Зорана и Зениду и открыл им, что решил подвергнуться всейярости чародея и сестры его, чем учинить насилие сердцам детей своих. Они облились слезами, бросились в мои объятия и клялись, что не проживут часа, если со мной приключится какое-нибудь несчастье. Мы сетовали, но не изобрели никакой помощи против нашего злосчастия.

Роковые три дни уже почти прошли, каждый шорох наполнял меня ужасом; ибо я ожидал прихода чародеев. Наконец измученные чувства мои повергли меня в крепкий сон.

Едва сомкнул я мои вежди, как мне представилась моя умершая супруга. Блестящее облако принесло её, окруженную сиянием, бессмертие видимо было в лице ее и одеждах.

– Несчастный супруг, – сказала она мне. – Гонения врагов моих не дают мне покоя в вечности, и я принуждена была оставить жилище радости, чтоб избавить детей моих от угрожающего им несчастья. Чрез два часа окончится данный тебе от Нагуры и брата ее срок; они не промедлят ни минуты и явятся к завершению их требования. Обещай им всё, если исполнят они одно твое предложение, и проси, чтоб они обещали это клятвенно. Тогда предложи им на разрешение загадку, которую найдешь ты написанной на золотой дощечке в том ящичке, который при смерти я открывать тебе запретила. Если они её отгадают, то знай, что само небо определяет бедствие нашим детям; но если они в этом не преуспеют, то со стыдом должны будут отказаться от своего требования.

Я был настолько обрадован этим видением, что в то же мгновение проснулся и побежал в покой, где хранился ящичек, содержащий в себе загадку. Открыв его, я прочел написанное на золотой дощечке и преисполнился великой надеждою в рассуждении хитрого смысла загадки; может быть, он мне показался таковым потому, что сам я его не постиг.

В надлежащее время Нагура и брат ее появились в великолепных колесницах, везомых огнедышащими змиями. Они с гордостию вошли в мои чертоги и потребовали решительного ответа.

– Великомощная Нагура, – сказал я, – с моей стороны уже ничто не мешает мне с детьми моими стать благополучнейшими из смертных: Зоран согласен отдать вам свою руку, а Зенида готова повергнуться в объятия прелестного вашего брата, если только вы или братец ваш разрешите одно клятвенное мое завещание. Я не думаю, чтобы великое ваше знание обрело затруднение уничтожить сие слабое препятствие. Жена моя, оставляя сей свет, взяла с меня присягу, чтобы я не отдавал ни дочери моей в супружество, ни сыну моему не позволял жениться, если невеста сего и жених той не отгадают одну загадку.

Волшебница и король чародеев, услышав это, подняли громкий смех.

– Если только это есть и препятствия, – говорили они, – то брак наш, конечно, ныне ж совершится.

– Но я не предложу загадки, – подхватил я, если вы не учините клятвенного обещания оставить ваше требование в случае, когда её не отгадаете.

Нагура и Зивиял не отреклись: они оба поклялись ужаснейшими клятвами и написали кровью своею завещание оставить меня в покое, если предложенную загадку не разрешат.

Тогда, вынув золотую дощечку, я прочитал им следующее.

На другой стороне дощечки написана была отгадка, что это значит розовый куст; и как, впрочем, ни проста была задача, но ни Нагура, ни Зивиял разрешить её не смогли. Они пришли в великое замешательство, просили меня повторить чтение, чесали себе в голове, топали ногами, изъясняли неоднократно, но всегда шиворот-навыворот, и наконец, придя в великую злобу, открылись, что хотя они этой задачи не отгадали и потому оставляют требование свое на союз с моими детьми, но они найдут средства дать мне почувствовать, что заслуживает дерзкий, сделавший себе неприятелями Нагуру и Зивияла. Сказав это, они исчезли, оставив по себе в покоях нестерпимый смрад.

Хотя их угрозы наполнили меня ужасом, но тот прогоняло воображение, что я столь легким средством отвратил ненавистные союзы от детей моих. Прошел целый месяц, в который опасность моя о мщении от чародеев начала в мыслях моих проходить. Они нарочно дали мне на столько отдохновения, чтоб тем жесточе повергнуть меня в чувствование моих бедствий. Вдруг прибежал ко мне вестник, что на государство мое напал исполин, имеющий львиную голову и каждый день съедающий по десяти человек из моих подданных.

Немедля собрал я моих вельмож и, посовещавшись с ними, послал против этого чудовища всё мое войско, ожидая, что множество воинов преодолеет силу одного чудовища; однако ж оно возвратилось без всякого успеха. Исполин, когда его окружали, исчезал посреди толпы воинов; бросаемые в него стрелы и копья пролетали сквозь тело его, подобно как бы сквозь облако, не причиняя ему ни малейшего вреда; исчезнув же, появлялся он в другой стороне, хватал по человеку и, проглатывая, кричал:

– Скажите царю Иверону, чтобы он оставил престол свой и добровольно уступил его мне, или я по одному поем всех его подданных.

Я пребывал в чрезмерной от этого печали и еще не решил, оставить ли мне корону или ожидать очередной смерти, когда исполин, поев всех моих подданных, дойдет и до меня, как мне пришли сказать, что дочь моя, прогуливаясь в садах, была похищена упавшим облаком. Горе пронзило мое сердце, и я впал в жестокое отчаяние, которое мучило меня тем несноснее, что я не знал, гневу ли богов или Нагуре и ее брату приписать мои несчастия.

Но на том они не кончились; Зоран, сын мой, узнав о бесплодном покушении войск на исполина, не поверил, чтобы рассказываемое об этом военачальниками было истинно; отступление армии приписал он недостатку храбрости и вознамерился сам испытать удачу, напав на чудовище. Он уехал искать исполина, не сказав мне о своем предприятии, до которого я бы его, конечно, не допустил.

Один только его оруженосец остался трепещущим свидетелем, с какою неустрашимостью нападал он на исполина, сколько раз принуждал его обращаться в бегство, и как… увы! напоследок исполин обессилевшего сына моего проглотил.

Оставшись без всякой надежды, лишившись детей моих, я не имел причин более дорожить моею короною: через опыт познал я, что чем долее буду иметь её на голове моей, тем больше убудет моих подданных, и что наконец я останусь царем без царства, ибо исполин продолжал пожирать людей. И так решился я идти к исполину и, добровольно вручив ему мое государство, удалиться в пустыню, чтоб там я свободно мог оплакивать потерю возлюбленных мне особ. Чудовище приблизилось тогда к столице моей, и я не имел труда в поисках его. Я шел без робости, ибо не считал за особое бедствие в моем злосчастии, если исполин проглотит и меня. Вельможи меня сопровождали. Я, приблизившись к чудовищу, вручил ему корону мою и просил о пощаде для бывших моих подданных.

Он принял корону с улыбкою и, возложив её на свою голову, говорил мне:

– Иверон! Я принимаю твое приношение с охотою, ибо нахожу утешением видеть тебя низверженным с престола; бродя по свету нищим, узнаешь ты, сколь великая разность быть тестем королю чародеев и свекром сестре его – или лишиться детей и царства по одному только упрямству. Иди, я не запрещаю тебе искать против меня обороны; я готов сразиться с каждым богатырем, пожелающим за тебя вступиться. Но знай, что если ты обратишься с просьбой и расскажешь о своих несчастьях человеку, который за тебя не вступится, то ты вечно не приобретешь ни царства своего, ни детей своих.

– Но разве сын мой, тобою поглощенный, жив? Разве могу я увидеть еще дочь мою? – вскричал я.

– Я ничего не могу тебе сказать, – отвечал исполин. – Поди, странствуй, ищи средств, может быть, ты умягчишь гнев богов; но трудно противоборствовать Зивиялу и Нагуре.

Я хотел задать еще некоторые вопросы похитителю венца моего, но тот отвратился от меня и торжественно прошествовал в мою столицу, а я два года в крайней нищете странствую по свету и по сих пор еще не нашел не только защитника, но и никого, кто бы выслушал повесть о моих несчастьях. Может быть, вам, великодушный богатырь, предоставлено пресечь мои злосчастья… Однако можно ли мне требовать, чтоб вы подвергли себя достоверной опасности сразиться сосверхъестественным чудовищем? Я готов погибнуть, но довольствуюсь тем, что объяснил вам, что не я являюсь причиною моих бедствий.

Сказав это, царь Иверон предался своей печали, и слезы покатились на его белеющуюся бороду.

Я взглянул на богатыря Еруслана, желая прочесть из взоров его, возможно ли мне примерить на себя предлагаемое приключение.

Наставник мой, приметив это, улыбнулся и не оставил меня надолго в сомнении.

– Должно признаться, – сказал он целтиберскому царю, – что обстоятельство этого избавления не из тех маловажных подвигов, которые приемлют на себя богатыри за честь оружия: тут придётся сражаться с чародейством, однако имейте надежду, несчастный государь: я обещаю вам, что ученик мой, богатырь Сидон, в состоянии будет уничтожить ваши бедствия. Верьте в том богатырскому моему слову: возвратитесь в вашу столицу и возвестите похитителю вашей короны, что чрез пять дней явится противоборец, сумеющий сорвать её с головы его и возложить на законного монарха.

Царь Иверон, готовый подвергнуться всяким опасностям, оказал на лице своем великую надежду, поблагодарил нас за участие, проявленное к его участи, и отошел по слову нашему возвестить наше послание чудовищу.

– Я не спрашиваю тебя, – говорил мне Еруслан по отшествии Ивероновом, – имеешь ли ты довольно отваги пойти на опасный этот подвиг: храбрость твоя и искусство доказаны мне неоднократно. Это приключение и будет тем опытом, которого ты от меня требовал, и я уступаю тебе за твое ко мне повиновение честь этого подвига. Чем он труднее и опаснее, тем больше приобретет он славы твоему имени.

– Я чувствую, сколь вы меня обязываете, – отвечал я, – но признаюсь, что без вашего наставления не надеюсь получить никакого успеха. Если быэто касалось одного только пренебрежения жизни или противопоставить искусство силе, я бы с охотою подвергся всем опасностям; но сражаться с колдовством, с привидениями, – не должен ли я остаться в стыде, когда храбрость мою устремлю только против сна? Мне кажется, что невозможно освободить никого от волшебных напастей, не будучи искусным в средствах против них.

– Ты говоришь правду, – отвечал мне Еруслан. – Однако я найду способ: я познакомлю тебя с благодетельной волшебницей, коя даст тебе подробное наставление, и тем более, что нам с тобою следует немедленно разлучиться. Ныне же мы отправимся к ней, и после того, как ты приобретешь в ней покровительницу, мы с тобою простимся.

Богатырь, сказав это, вынул из кармана клубок ниток и, сев на коня, бросил его на зе. Клубок покатился пред нами без остановки, а мы последовали за ним, невзирая ни на какие препятствия: сила клубка отвращала преграды: через реки воздвигались мосты, горы расступались и давали нам свободный проезд, а в непроходимых лесах появлялись чистые и ровные дороги.

Еруслан, приметив мое удивление, сказал мне:

– Этот клубок я получил от самой моей покровительницы, волшебницы Тифеи; ибо без этого средства ни один человек не может достигнуть в ее жилище, хотя бы весь свой век о том старался; а чтоб сократить время в нашем пути, я расскажу тебе, каким случаем я приобрел ее милость.

Во время странствования моего в странах славенских застигшая меня темная ночь принудила встать на ночлег в одной густой роще, недалеко от великого города Киева. Я остановился на великой поляне, в середине рощи, ибо мягкая трава, тут растущая, была хорошим кормом коню моему. Я лег и начал уже засыпать, как блеснувший по середине поляны огонь возбудил меня. Показалось мне, что огонь этот сам собою воспылал, от того что я не видал никого при нём. Но вскоре появились целые стада сорок; они слетались с обыкновенным их роду щебетаньем, от чего произошел столь великий шум, что конь мой испугался; однако я укротил его и отвел в чащу леса, а сам, возвратясь, примечал, что произойдет из этого сорочьего собрания.

Крик продолжался до тех пор, пока не прилетел необыкновенной величины ворон: он троекратно обошел вокруг огня, и сороки умолкли. После чего окружили они ворона, который, перекувыркнувшись назад, стал человеком, имеющим на голове своей железную корону, а чрез плечо пояс с зодиаками и в руке красный жезл. Вороновы его крылья остались лежащими позади него, которые поднял он и отнес на близ лежащий холм. Сороки последовали его примеру, относили крылья свои на холм, и чрез несколько мгновений ока увидел я превратившегося ворона, окруженного целым сонмищем женщин, имеющих чрез плечо зодиаки, а в руках красные палочки.

Я понял, что это было собрание волшебниц для какого-нибудь важного совета и что имеющий на себе корону был их король. Признаюсь, что надлежало мне собрать всю мою неустрашимость для преодоления напавшего на меня ужаса. Волшебный совет начался; долго слышал я невнятный шум разговоров, но наконец король волшебниц махнул по воздуху жезлом своим, и на огне появился великий котел.

Волшебницы принялись за работу: всякая выливала некий жидкий состав в котел из принесенной с собою фляжки и всыпала нечто подобное порошку; котел кипел, и король волшебниц мешал в оном жезлом своим. Через несколько часов состав сняли с огня.

Между тем, как это происходило, усмотрел я сову, крадущуюся к холму, на котором лежали крылья: она, пользуясь тем, что волшебницы были заняты своим делом, начала перебирать их крылья. Долго искала она в кучах, и казалось, что выбирала из прочих крылья которой-нибудь одной волшебницы. Напоследок ей удалось сыскать; она, подхвативих своим клювом, полетела стремительно прямо на меня. Не знаю, какое чувство вложило в меня охоту отнять у хищницы ее добычу.

Я приготовил мою ратную палицу, и едва сова налетела на меня, бросил в неё столь удачно, что она крылья уронила и я их подхватил. Сова, опустившись на землю, превратилась в медведя и бросилась на меня; но я успел взять мою палицу, которой принудил зверя оставить меня с крыльями и самого обратиться в бегство. Приключение это наполнило меня страхом; однако, ободряя себя услугой, оказанной мною обществу волшебников, я не весьма опасался превращающейся совы и смотрел на происходящее у огня.

Король волшебниц, войдя в котёл, окунулся троекратно в составе и потом помазал им лбы каждой подходившей к нему волшебницы. По окончании этого под действием его жезла котел обратился в великолепную колесницу; волшебницы принесли с холма вороновы крылья и прилепили ихспереди колесницы, от чего она поднялась на воздух, и король волшебниц улетел. После этого все волшебницы бросились к холму разбирать свои сорочьи крылья: они прыгали в них ногами, становились птицами и улетали. Вскоре не видно стало ни одной сороки, и костер уже угасал, как по роще разнесся плачевный голос сетующей женщины. Я счел, что это должна быть та волшебница, у которой сова похитила крылья, и что урон этот доставляет ей печаль. Я не хотел воспользоваться приобретением, мне не принадлежащим, и пошел в сторону, откуда доносились стенания.

– Могучая волшебница, – кричал я, приближаясь, – не сетуй о своей потере: я отнял крылья твои у похитительницы.

– Ах, благодетель мой! – возопила волшебница – и вдруг я очутился в ее объятиях.

Я рассказал ей, каким образом достались мне в руки её крылья.

– Храбрый богатырь, – сказала она мне, выслушав меня, – ты оказал великую услугу волшебнице Тифее и верь, что она за это на весь век твой останется благодарною… Ведай, – продолжала она, – что это собрание, которого ты был нечаянным свидетелем, бывает у волшебниц в присутствии их короля через каждые семь лет. Состав, который при этом приготовляют, чрез помазание на лбу возобновляет в нас волшебную силу, и волшебница, по какой-либо причине не участвовавшая в этом собрании, лишается права своей науки на двадцать один год. Все мы должны прилетать сюда в виде сорок; но если какая-либо из нас каким-нибудь случаем потеряет здесь крылья, в которых прилетела, та навечно потеряет волшебное знание и вместо того это приобретает похитительница крыльев. Киевские ведьмы, которые в силе науки далеко ниже волшебниц, стараются всеми путями проведывать место и час сего нашего очередного семилетнего собрания, но это хранится в глубочайшей тайне. Когда же которая проведает и ей посчастливится украсть крылья у одной волшебницы, та вступает на ее место, а несчастная навсегда остаётся простолюдинкою. Это бедствие ожидало бы и меня, если б твое присутствие, храбрый богатырь, не отвратило его. Но ведьма, потерпевшая неудачу в похищении, подвергается наказанию, каковое угодно будет той, против кого она покушалась. Оно обыкновенно состоит в лишении ее всего знания, каковое имеют ведьмы, и происходит чрез обрезание хвостика, с которым ведьмы родятся на свет. Ты будешь свидетелем казни над моей неприятельницей.

После сего Тифея очертила волшебною своею палочкою два круга: в один из них она поставила меня, а в другом встала сама. По прочтении ею некоторых таинственных слов, коих я не уразумел, жестокий вихрь промчался и опустил с ногам Тифеи обнаженную и связанную ведьму. Сколько та ни проливала слез, сколько ни старалась смягчить волшебницу жалостливыми просьбами, но была лишена хвоста и так отпущена на свободу.

– Теперь, благодетель мой, – сказала Тифея, – я должна буду отплатить тебе за твое одолжение, и в залог всегдашнего моего тебе покровительства оказать с моей стороны некоторые услуги. Я надеюсь, – продолжала она, – что ты не откажешь мне провести эту ночь в моем замке. Там ты, конечно, примешь лучший отдых, чем в этом пустынном месте; и хотя жилище моё отстоит отсюда более чем на 4000 верст, но это не причинит тебе ни малейшего беспокойства в пути, не помешает в продолжении твоего странствования; не беспокойся также и о коне своем: он будет цел и в надлежащем месте.

Все, что я увидел, меня удивляло; но так как я наслышался о сверхъестественных обстоятельствах волшебства и к тому же знал, какое счастье для богатыря приобрести милость у волшебницы, то я повиновался Тифее без протестов. Она еще прочла некоторые непонятные мне слова, после чего густое облако окружило меня и помчало быстрее молнии.

Чрез час остановился я и очутился в замке волшебницы. Я оставляю описание его, ибо ты сам будешь очевидцем его великолепия, а скажу только, что я угощен лучше, чем при всех дворах государей, коим я оказал мои услуги. Тифея сняла с меня доспехи и меч мой и употребила всё искусство своего знания, чтоб сделать броню непроницаемой, а меч столь деятельным, что против него не подействует никакая сила и никакие чары. Она вручила мне этот клубок и объявила, что во всякое время, когда я возымею нужду в ее помощи, мне следует лишь бросить клубок пред собою, что тот покатится, будет показывать путь и в несколько часов доведет по беспрепятственной дороге в ее замок. С помощию этой благодетельницы моей я неоднократно совершал разные приключения, в которых участвовало чародейство, и признаюсь, что ей единственно обязан я приобретением имени моему славы.

Катящийся клубок остановился у подошвы неприступной горы при окончании повествования Еруслана. Шлем валился с головы, когда надлежало взглянуть на вершину, на которой стоял блистающий от золота и дорогих камней замок волшебницы.

Мы сошли с коней. Еруслан поднял клубок и, спрятав его, провозгласил трижды:

– О, Тифея!

Вскоре меня оглушил резкий удар грома. Гора расступилась надвое и обнаружила вход по мраморным ступеням, украшенным по сторонам искусно выполненными изваяниями. Еруслан пошел наверх, я последовал за ним, и через 2000 ступеней очутился на площади замка, коего великолепие и богатство которого описать невозможно. Стены замка были из золота, башни на них из серебра, самоцветные камни, втертые в нужных местах, множеством своим заставляли всякий предмет блистать. Палаты Тифеи стояли посреди замка и казалось были созданными из одного куска чистейшего хрусталя. Волшебница встретила нас в огромном зале. Старость, изображенная на лице ее, и белое одеяние придавали ей вид, внушающий почтение.

– Я знаю причину твоего прихода, возлюбленный богатырь, – сказала она Еруслану. – Предприятие ученика твоего Сидона достойно славы. Не просите о моем покровительстве; мой собственныйинтерес заключаются в помощи его намерениям. Знайте, – продолжала она, посадив нас на богатую софу, – что Иверон, царь целтиберский, и его дети– мои ближние родственники. Жена его была моей младшей сестрой. Но следует вам знать и то, что всё моё знание не в силах отвратить несчастья от моих родственников. Сестра моя была волшебницей, а законы наши строго запрещают помогать волшебникам и их детям. Я остаюсь лишь огорченной свидетельницей бедствий, приносимых моим родственникам колдовством Зивияла и сестры его. Я должна была бы вечно сострадать им без надежды, если бы небо не вложило в тебя, великодушный Сидон, желания помочь царю Иверону. Твоя неустрашимость и благоразумие обещают мне благополучный исход; ибо кроме известия, где ты можешь сыскать моих племянников, некоторых слабых наставлений к поединку твоему с исполином, имеющим львиную голову, и подкрепления твоего оружия, я ничего не могу сказать тебе в наставление. Итак, дорогой Сидон, дповерь мне на несколько часов все свое вооружение.

Я с радостью снял с себя мои латы и прочее оружие, ожидая, что оно волшебным действием станет таким же непобедимым, как и Ерусланово. Тифея отвела нас в особую комнату, где для нас были приготовлены разные яства. Все, что человеческие вкус и прихоти изобрели во все века, имелось тут в избытке. Для отдыха были готовы столь мягкие постели, что, возлежа на них, я покоился, как на самом воздухе.

Чрез несколько часов вошла к нам Тифея; она принесла моё вооружение и в сосуде некое жидкое и благовонное вещество, которым меня, по подсказке Еруслана ставшего на колена, облила с головы до ног.

Я не могу рассказать вам, какую почувствовал от этого в сердце моем бодрость: воинство целого света, если бы мне предстояло с ним сразиться, показалось бы мне тогда лишь слабым ополчением. Волшебница своими руками надела на меня латы и перепоясала меч мой. Я видел, что мои доспехи получили отменный против прежнего блеск и имели на начертание неизвестных письмен, которые вы и теперь на них видите, – продолжал Сидон к Булату.

– Теперь испытайте крепость своего оружия, – сказала мне Тифея.

При этих словах Еруслан извлек свой меч, действие коего мне уже было знакомо, и ударил из всех сил по самому слабому месту моей брони. Меч отпрыгнул от неё, как отскочил бы камень, ударенный о камень; а я ничуть не почувствовал сильного действия руки моего богатыря.

– Изведайте же действие вашего меча, – сказала мне волшебница, отведя меня в особый покой, где увидел я истукана, выкованного из твердейшей стали. – Рубите этого истукан со всею силою.

Я опустил меч мой не полным размахом плеча моего, однако ж разрубил истукана на две части сверху донизу; я бросился на колена пред волшебницею и поблагодарил её за такой чрезвычайный дар.

– Это не все еще, – подхватила Тифея, – познайте силу вашего меча.

Сказав это, отвела она меня в другой покой, где увидел я зияющее на меня пламенем чудовище, простирающее острые свои когти, чтоб растерзать меня.

Самая нужда обороны принудила меня извлечь меч мой; я опустил на оное удар, но представьте себе удивление мое, когда чудовище вдруг сгибло в глазах моих, а меч толь жестоко увяз в деревянной колоде, что я с трудом его высвободил.

– Видите ли, – сказала мне Тифея, – всё волшебство и чары исчезают от прикосновения вашего меча. Надейтесь, что предприятие ваше вознаградится желаемым успехом.

Я повторял благодарения моей благодетельнице, а она продолжала:

– Ну, любезный Сидон, простись теперь со своим наставником. Важное приключение отзывает богатыря Еруслана в другую часть света. С сожалением должна я открыть, что воля судеб определяет вам больше не видать друг друга.

Я любил Еруслана как отца моего, и обстоятельство это вызвало слезы из очей моих.

Мы долго пребывали безмолвными, заключив друг друга в объятия; наконец Еруслан простился со мною и с волшебницею. Тавзмахнула своею волшебною палочкой, светлое облако окружило и помчало богатыря, и с того времени мы уже не видались.

Потом волшебница сказала мне:

– Ты пробудешь в моем замке до срока, назначенного поединку твоему с похитителем престола Иверона. Не заботься о времени на твой проезд к целтиберской столице. Я возьму на себя облегчить путь твой. Не требуй от меня никаких наставлений, касательных твоего подвига; я не могу ничего тебе сказать, кроме одного: в сражении с исполином не щади рук своих, ибо малейшее ослабление в ударе доставит тебе множество несчастий.

Второе: во все время, пока ты будешь покушаться против Зивияла и сестры его, не вкушай никаких плодов древесных, сколь бы привлекательны они ни были, ибо по хитрости твоих врагов легко можешь ты вкусить из них смерть свою; и наконец, если ты пожелаешь освободить моих племянников, ступай прямо на север.

Сказав это, Тифея отвела меня в особую комнату, где во всё время пребывания моего угощаем я был великолепно.

Я твердо укоренил в памяти моей все слова волшебницы, но не мог рассуждениями моими проникнуть в таинственный смысл их и определил следовать единственному их смыслу. Тифея уже больше ко мне не появлялась, и в последнюю ночь пятого дня, как в срочную приезда моего к столице целтиберской для поединка, заснул я сверх моего обыкновения крепким сном.

Пробудясь, очутился я, лежащий под деревом, на пространном поле близ некоего крупного города; щит мой служил мне вместо изголовья, а конь мой, привязанный к дереву, спокойно ел белую ярую пшеницу. Встав, осмотрелся я вокруг, не увижу ли кого для осведомления, в каком месте я обретаюсь. Вскоре увидел я идущего ко мне Иверона, почему и заключил, что помощь Тифеи доставила меня в надлежащую страну.

– Я отчаялся было, – сказал мне царь целтиберский, – увидеть моего избавителя и ожидал смерти, ибо хищник короны моей объявил, что если вы хотя бы за час до полудня сегодняшнего дня промедлите, он сорвет с меня голову.

– Вы обижаете меня, – отвечал я царю Иверону, – дав вам мое богатырское слово, никогда я его не нарушу.

Иверон извинялся предо мною, говоря, что он, как несчастливый человек, опасался в моем здравии, полагая, что и вступающийся за него подвержен бывает его злосчастиям, а не в слове моем сомневался. Он уведомил меня, что в пятом часу дня исполин выступит для сражения на это поле.

Я попросил Иверона остаться зрителем нашего поединка под тем деревом, где он меня нашел; а сам, оправив мое оружие и укрепив седло на коне моем, воссел на него и, выехав на средину поля, возгласил троекратно:

– Незаконный владетель престола царя целтиберского должен явиться к отчету в похищении своем пред богатырём Сидоном.

При последнем моем возгласе на городских стенах затрубили в трубы и ударили в бубны; а через час времени увидел я городские ворота растворяющимися, а стены покрытыми множеством зрителей.

Недолго я ожидал, выход исполина начался торжественным шествием вельмож: они шли по два в ряд, и некоторые из них несли царскую утварь на аксамитных подушках. За ними следовала царская колесница, а за нею сам исполин выступал пеший, ибо по величине роста своего ни в какую колесницу уместиться ему было бы невозможно. Вельможи остановились в полукруге, а исполин, приблизясь ко мне, заговорил страшным голосом:

– Действительно ли ты намерен подвергнуть жизнь свою очевидной смерти за бывшего царя Иверона? Рассуждал ли ты о дерзком своем предприятии и о следствиях сражения с непобедимым исполином?

Он продолжил бы, может быть, подобные этим и, по мнению его, имеющие меня привести в ужас разговоры, если бы я не принудил его ихзакончить и приготовиться к защите.

– Не рассказывай мне басен, – сказал я ему с пренебрежением. – Непобедим ли ты, докажет мое оружие. Я не устрашаюсь твоего роста и вижу в тебе лишь бесчеловечное чудовище, заслуживающее истребления. Отдай корону целтиберскую законному ее носителю и готовься к достойной казни.

Раздраженный моими словами, исполин начал дышать пламенем: все вокруг него загоралось, и он намеревался сжечь меня. Но, к изумлению его, пламень не прикасался ко мне, а обращаясь, опалял самого его.

Пользуясь сею его расстройством, склонил я копье мое и пустился во всю конскую прыть, чтоб пробить насквозь его желудок. Жестокий мой удар не причинил ему ни малейшего вреда, хотя копьё моё до самой руки моей вскочило ему в брюхо, и только удар грудью моего коня опрокинул его навзничь. Исполин встал и разинул на меня пенящуюся свою львиную пасть, готовясь проглотить меня. Ужаснувшиеся зрители, желающие мне победы, пришли в отчаяние и разразились жалостливыми восклицаниями. Однако я обнажил меч мой и ударил им приблизившегося ко мне исполина с такой силой, что разрубил его голову надвое и тело до самых грудей.

– Разрубай до полу! – донёсся до меня голос неизвестно откуда.

Но поскольку исполин уже упал и я считал его мертвым, то не обратил внимания на эти слова, а более от того, что не хотел устыдить богатырскую руку, которой следует производить только один решительный удар.

Но за эту гордость я был наказан, как вы услышите в продолжении моей повести. Едва тело исполина коснулось земли, как вдруг оно исчезло, а я увидел выскочившего из него зверообразного эфиопа в одеянии чернокнижника. Тотподпрыгнул, подобно кошке, в воздух и был подхвачен неизвестно откуда появившимся огненным орлом. Удар моего меча, разрушивший заколдованное тело исполинова, в котором он скрывался, лишил его только носа. Из язвы текла кровь, и чародей зажал её пальцами. Тогда понял я, сколько раз нужно было повторить мне удары; ибо, без сомнения, истребил бы я ими и самого чародея. Тот же, поднявшись на высоту, прокричал мне:

– Дерзкий богатырь! Ты разрушил мои чары и освободил от моей власти царя Иверона с его областью. Отныне эта страна от меня в безопасности. Я не могу никоим образом навредить земле, на которую протекла кровь моя. Но и ты, дерзкий, заплатишь мне за все эти муки своею жизнью. Я не сомневаюсь, что высокомерие твое погонит тебя искать освобождения детям Иверона. Знай же, что они в замке сестры моей, но ты прежде найдешь смерть свою, чем место их заточения, или скорее погибнешь, чем освободишь их.

– Да Не сомневайся, – отвечал я. – что я постараюсь сорвать тебе и сестре твоей головы, в каком бы то ни случилось замке. За гордость твою, бесчеловечный Зивиял (ибо я понял, кем былэтот чародей), я докажу тебе, что ты не в силах отвратить освобождение мною несчастных твоих узников; я полагаю в том мою славу.

Чародей плюнул на меня и отвернулся, а я с досады бросил в него копьем моим, хотя без всякого успеха. Потом чародей, обратясь к Иверону, заговорил:

– Царь целтиберский! Наказание тебе, определенное мною, прекратилось преждевременно; ты уже не скитающийся по свету нищий и будешь спокойно владеть своим народом; однако с тебя довольно и того, что ты никогда больше не увидишь детей своих: эти бедные жертвы своего упрямства сносят достойную им казнь.

– А я клянусь тебе всем, что свято, – подхватил я слова чародея и говорил Иверону, – что я возвращу тебе детей твоих или сам погибну.

Чародей не отвечал мне, а продолжал свою речь к целтиберскому царю:

– Я возвращаю тебе твоих подданных, которых я проглотил. Они все живы и обращены в деревья в твоем саду. С разрушением моего колдовства получили они прежний вид свой.

С этими словами он исчез.

Я указал приблизившимся вельможам на их монарха, и царь Иверон, возложив на себя знаки своего достоинства, поднесенные вельможами, взошел на колесницу. Он всенародно принёс мне свою благодность и просил меня следовать за собою во дворец его. Я на коне моем ехал по правую сторону колесницы, при радостных восклицаниях всего народа.

По отправлении торжества, которое было не весьма радостно для царя Иверона по случаю печали его о пропавших детях, повел он меня в покой, где стояли их живописные изображения. Изваяние Зорана представляло прекрасного юношу, в коем свет мог бы ожидать героя. Но могу ли я описать вам всё, что увидел я в лице Зениды? Я полагал, что взираю на божество, снизошедшее с небес в образе смертной девицы.

– Вот каких детей лишился я, – сказал Иверон, вздохнув.

– Да, – отвечал я, – Если кисть художника не польстила в изображении вашей дочери, не знаю я, какой богатырь не подверг бы жизнь свою всем возможным опасностям ради её избавления.

– Возлюбленный Сидон, – подхватил царь целтиберский, приметив действие, произведённое в моём сердце бездушными чертами своей дочери, – о если бы ты видел подлинник, ты сказал бы, что художник не всё ещё изобразил в её подражании. О, как бы я счастлив был, если бы за все твои одолжения мог воздать тебе, сделав тебя моим сыном, с какою бы радостью предал я в объятия твои мою Зениду.

Признаюсь, что я почти одним только воображением пленился до крайности прелестною дочерью царя целтиберского; почему не удивляйтесь, что я пал к ногам Иверона и, благодаря его за незаслуженную милость, повторял клятвы о презрении моей жизни ради избавления детей его. Царь Иверон был этим настолько тронут, что повелел с той минуты называть мне себя отцом своим.

– Если мы и не будем счастливы, – говорил он, – узреть при жизни детей моих, если Зоран погиб и Зенида не соединится с тобою вечными узами, то кто более заслуживает моего усыновления? Кто более заслуживает вручения в наследство моего престола, как не тот, кто вступился за меня из единой добродетели?

Я возблагодарил моего благодетеля, обнимая его колена, и просил дозволения в тот же день отправиться на мой подвиг. Тщетно старался он удержать меня при себе на несколько времени; я насильно вырвался из его объятий.

– Дражайший отец мой, – сказал я царю, – вы сделали свои несчастья общими и для меня. Но простительно ли будет влюблённому тратить время, в которое он может сократить на несколько часов из несчастной судьбы несравненной Зениды.

С этими словами я простился с ним, оставил целтиберскую страну и по наставлению волшебницы Тифеи обратил путь мой на север.

Я терпеливо сносил все трудности странствия. Любовь к царевне Зениде, которой были заняты были все мои помыслы, облегчала сносимые мною тягости: иногда я проезжал непроходимые леса, то взбирался на неприступные горы, переплывал морские заливы, сражался с дикими зверями или с бесчеловечными жителями варварских стран. Я всё это преодолевал, но не считал это достойной жертвой красавицы, которую обожал, не зная, в самом ли деле она такова, как я ожидал. Наконец, путешествуя целый год, лишился я коня моего и вынужден был продолжать моё странствие пешим.

Чрез несколько дней, зайдя в дремучий лес, в котором я был вынужден прорубать себе дорогу мечом, выбрался я на прекрасный луг. Я в жизни моей не видывал места, где бы природа лучше соединила свои прелести и расточила свою щедрость: чистейший воздух, наполненный ароматными испарениями всюду тут растущих благовонных цветов, колебался только от приятного пения птиц, которые украшали своим видом растительность. Прозрачные источники били ключом свежей воды из-под деревьев, которые приглашали под тень свою; зрелые плоды тысяч видов отражались на поверхности воды. Словом, всё там было очаровательно, всё привлекало. Стократно покушался я утолить мой голод висящими со всех сторон над головою моею плодами, но завещание Тифеи всегда удерживало мою алчность. Наконец, утомленный трудным путешествием и полдневным жаром, лег я под финиковым деревом, около которого обвившийся виноград листьями и гроздями своими составлял непроницаемую сень. Прохладный ветерок, качая ветви дерева, преклонял спелые виноградные гроздья почти к самым губам моим.

Представьте, каково было искушение человеку, не евшему более суток. Я сорвал гроздь и, держа её в руках, размышлял, не безрассудно ли я умираю с голоду, следуя завещанию волшебницы. Разве плоды всего света напоены для меня отравою от чародея Зивияла? Если он может погубить меня через пищу, он давно бы уже учинил это на прочей моей пище, которую я до этого потреблял. В таких размышлениях решил я было съесть виноград и поднес уже ягоды ко рту, как вдруг услышал позади себя голос кричащей женщины:

– Ах, прекрасный богатырь, удержись от вкушения! Ты в садах Зивияла.

Я бросил гроздь, вскочил и увидел позади дерева девицу неописуемой красоты Легкое ее одеяние, едва скрывающее то, что упрямые красавицы не всем показывают, придавало прелестям ее новое очарование. Следовало быть утомленным, как я, надо было так любить Зениду, чтоб не почувствовать чего-нибудь к божеству, представшему в надлежащем для искушения месте.

По крайней мере, я не забыл о вежливости. Я подошел к девице, сделавшей мне предостережение относительно опасной пищи.

Принеся ей благодарность, осмелился я спросить её, кто она такова.

– Я – несчастная царевна, – отвечала она мне, – впадшая в руки бесчеловечной Нагуры, сестры чародея Зивияла.

Если б лицо еёбыло похоже на изображение, виденное мною в чертогах Иверона, я счел бы ее за Зениду и упал бы тотчас к ногам ее. Столь подобно было описание в сих первых словах ее. Она была прелестна, но Зениду воображал я еще прелестнее.

– Приключения мои несколько длинны, – продолжала сия царевна, – и для того сядем, чтоб спокойнее могли вы их выслушать.

Мы сели, и она начала.

– Я дочь великого царя персидского. Уже обручена я была за короля армянского, который, – промолвила она вздохнув, – во всем подобен был вам, любезный богатырь. Я любила жениха моего, а он меня обожал. Но жестокая Нагура похитила меня почти из самых его объятий почти в самый день нашего брака. Красота, которую, сказывают, что я имею, побудила этуколдунью умножить мною число злосчастных, опредённых ею для забавы её жестокому брату. Я нашла в замке Зивияла до ста девиц; ибо волшебница похищала со всего света всех, которые отличались прелестями лица своего. Признаюсь, что вид, в каковом предстал предо мной брат ее, скоро изгнал из моей памяти любимого мною армянского короля. Я чувствую, что то было действие колдовства, ибо, впрочем, постоянное мое сердце не могло бы изгнать единственный предмет чистейшей моей любви. Но представь себе: бесчеловечный чародей, зачаровав мои чувства, наполненные жестокою к себе страстью, презрел мою любовь. Едва лишь взглянув на меня, не удостоил меня ни единым словом. Он всегда убегал от меня, когда я его искала. Сказывают, что какая-то царевна пленила его. Но благодарю богов, чувства мои переменились, я уже ненавижу неблагодарного… Но подумай, я – и не могу сносить презрения, – сказала она, схватив мою руку и прижав её к своей груди.

Признаюсь, что это обстоятельство привело меня в замешательство и без особого случая я бы не вышел из моего положения. Страстные взоры этой девицы, устремленные на меня, представили мне, насколько бы мог я быть счастлив, оказавшись в похожем положении с целтиберской царевной. Огонь, которым пылала грудь обручницы короля армянского, через соприкосновение рук переходил в мою. Воображение моё блуждало: я мыслил о Зениде, но взирал на её совместницу; сам внутренне противился родящимся во мне побуждениями, но целовал уста, нечаянно прикоснувшиеся к губам моим…

Ах! Да простит мне Зенида, это случилось сверх ожидания, это было лишь колдовство!

Однако в самое опасное для меня мгновение увидел я огромного тигра, бросившегося на персидскую царевну; смертоносные его когти вонзились в ее тело. Я вскочил, обнажил меч мой и, желая поразить тигра, нанёс удар, но промахнулся и концом меча задел по плечу ту, которую хотел избавить от когтей. В ту же минуту земля под моими ногами сотряслась, тигр исчез, прекраснейшее в мире место обратилось в забытую природою пустыню, а царевна персидская – в нагую черную старуху, тело которой было украшено седою шерстью и как бы нарочно только на плечах прикрыто клочком медвежьей шкуры, чтоб учинить совершенную противоположность прелестям виденной красавицы.

– О злодей! – вскричала она, обратившись в летучую мышь и удаляясь по воздуху в возвышавшееся на неприступной горе здание. – Сколь ты счастлив: едва ты не учинился добычей самой Нагуры; однако ты не избегнешь рук моих или раздраженного тобою ее брата.

Вскоре ведьма эта исчезла с глаз моих, а я остался недвижим в размышлениях об опасном моем приключении. Стыдясь моей неосторожности, я извинял слабость, в которую готов был опуститься только по сверхъестественному действию колдовства. Но я не понимал, кому обязан за эту неожиданную помощь и кому приписать привидевшегося мне тигра, спасшего меня от угрожавшего бедствия. Я не знал, с чего начинать, хотя и радовался, достигнув до замка Зивияла. Надежда на то, что я увижу, а может быть, и освобожу Зениду, наполняла меня бодростью. Я шел подвергнуться всему, что бы ни было, и уповал на силу своей руки и собственного оружия.

Я неутомимо поспешил к горе, превозмогая все затруднения, ибо мне предстояло перепрыгивать через опасные пропасти, спускаться с крутых утесов и каменных скал, сражаться с обитающими там страшными змеями. Но, двигаясь так целый день, я с огорчением видел, что замок чародеянастолько же от меня удалялся, насколько я к нему приближался. Мрачная ночь застигла меня на опасной каменной скале, так что я не смел ни спуститься с нее, ни найти там себе отдыха. Я сидел, обхватив себя обеими руками, и пытался бодрствовать. Но сколько я ни принуждал себя к этому, глаза мои против воли моей сомкнулись.

Ужасный шум пробудил меня. Я увидел великую, огнем пылающую гору, летящую прямо ко мне на голову. В страхе простер я мои руки, чтоб подхватить её; но поскольку я и держался на скале только с помощью рук, то, сорвавшись, стремглав полетел в находившуюся под моими ногами пропасть. Ужас смерти (ибо невозможно было предположить, чтоб тело мое не раздробилось на части от падения) привел меня в беспамятство. Сколько я в таком состоянии находился, сказать не могу, но, почувствовав, как меня облило нечто подобное холодной воде, пришел в себя и, к удивлению моему, очутился я у самых ворот замка. Я не имел времени рассуждать, во сне ли мне привиделось падение мое в пропасть или то было в самом деле и каким образом я остался цел, поскольку страшное видение обратило на себя мое внимание. Мне показалось, что ворота замка с громоподобным стуком отворились и из них пролилась огненная река. Смола и горючая сера, клокочущая в ней, лились водопадом.

Я принужден был уступить всепожирающему пламени; ибо тут неустрашимость не помогла бы мне; однако горящая жидкость стремилась за мною повсюду, куда бы я ни убегал. Утомившись бесплодным беганьем, видел я себя окруженным повсюду огнём. Уже чувствовал я жар, должный меня уничтожить, как вдруг появилась приближающаяся ко мне раскаленная железная ладья; которую волокли чудовищасамых непостижимых пород. Посреди неё увидел я бесчеловечного Зивияла с напряженным луком, готового пустить в меня огненную стрелу.

Не успел я еще ни к чему приготовиться, как стрела эта, сопровождаемая яростным взглядом чародея, полетела в мою грудь; я схватился за меч мой, однако это не помогло бы мне, если бы броня моя не была крепче коснувшегося меня оружия: стрела разбилась вдребезги о грудь мою, не причинив ей ни малейшего вреда. Тогда-то вскипел я гневом; все опасности исчезли в глазах моих; с мечом в руке я бросился в пылающую реку, рубил в досаде крутящиеся пламенные вихри, которые удерживали меня приблизиться к чародею. Волшебная сила моего меча тотчас уничтожила видение: огонь исчез, и удар мой падал уже на мерзкого Зивияла; но в то же мгновение железная ладья обратилась в великого крылатого змия, который, поглотив чародея, поднялся на воздух. Удар мой остался тщетным и лишь привел в колебание воздух вокруг меня. В жестокой досаде, что искомая добыча избегла от рук моих, я бросился к воротам замка, которые нашел запертыми замком с чародейскими письменами, и начал рубить их мечом моим. Заколдованные затворы не устояли противу действия моего оружия и, распавшись, открыли мне свободный вход внутрь жилища Зивияла. Все, что ни представлялось моим взорам, было мне мерзко или ужасно.

В одной стороне видел я прикованных чудовищ, терзающих еще трепещущие члены несчастных людей, выданных им на пищу; в другой представлялись мне котлы, варящие в себе змей и разных гадов; нестерпимый смрад заражал тут воздух, и всё здание было из черного закоптелого камня. Но сколь ни побуждала меня природа удалиться из этого отвратительного места, гнев удержал меня. Я ожидал дождаться нападения на себя чародея, в чем не обманулся. Он появился летящий против меня на самом том змее, который его поглотил.

– Дерзкий, – кричал он мне, – ты желал найти себе гроб в моем жилище, ты, без сомнения, получишь его!

Сказав это, он сразился со мною копьём, из которого брызгали столь пронзительные огненные искры, что сжигали в мгновение ока всё, к чему ни прикасались. Броня моя защищала меня от этого опасного оружия моего противника, и я имел свободу действовать мечом моим. Первый удар раздробил на части копье чародею, другим я лишил его руки. Змий хотел было опять пожрать Зивияла, но я, повторяя удары, отсек чудовищу голову; и оно исчезло, оставив колдуна действию неумолимой руки моей. Я не смотрел на его покорность, не веря словам лютого безбожника, и изрубил его на части.

Совершив это, я готовился к другому сражению, ибо не сомневался, что Нагура придет мне отомстить за смерть своего брата. Однако, проходя палаты, переходы и погреба, находившиеся в замке, я не нашел ее. Всюду господствовала ужасная пустота, и я, придя в себя, начал уже отчаиваться отыскать в этом гиблом месте возлюбленную мою целтиберскую царевну. Этовызвало во мне разные мучительные предположения. Я ожидал, что бесчеловечие колдунов погубило детей царя Иверона или удалило их в такую страну, куда желания мои не в состоянии довести меня к ним на помощь. Но между тем я вошел в прекраснейший сад.

Сколько бы ни были противны и гнусны первые предметы, обнаруженные мною внутри замка, настолько, напротив, пленяли они мои взоры здесь. Весна и лето соединялись тут в прелестнейшем порядке, а осень по местам являла свое изобилие. Статуи редкой работы украшали дороги и фонтаны; прохладная теньлиствы привлекала к отдыху. Я шел свыше часа; предмет отвлекал меня от размышлений и заставлял забыть об опасности того, что я нахожусь в жилище моего смертельноговрага Нагуры; пока, наконец, сияющее здание не обратило на себя мое внимание. Я ускорил шаг и очутился у стен хрустальной башни, не имеющей входа.

Внутри я увидел – о боги! – девицу, красоту которой никакое человеческое воображение представить себе не может; но, о друг мой Булат, могу ли я изъяснить тебе чувства, проснувшиеся в моем сердце при взгляде на неё? Это была Зенида, единственный предмет моих желаний, единственная мечта моих подвигов, но несравненно прелестнейшая, чем я видел ее в изображении во дворце отца ее. Она спала на постели, усыпанной розами. Я приближался, пожирал глазами ее прелести, не смея дышать, дабы не возмутить ее покоя. Но – ах! – этот сон ее был действиемколдовства.

Три дня сидел я у стены хрустального здания, ожидая ее пробуждения, не принимая никакой пищи, но тщетно: Зенида спала. Голод утомил меня; придя в бессилие, я опасался оставить здание, заключающее в себе божество души моей, чтоб, отойдяна поиски пищи, не утратить мою возлюбленную. Однако природа пересилила: я, забыл завещание моей покровительницы. Около хрустальной башни росло множество прекраснейших спелых яблок; глядя на Зениду, я машинально срывал плоды, съедал их, и насыщался. Когда голод перестал меня мучить, я вспомнил завещание Тифеи; ужас объял меня, но проснувшаяся Зенида прогнала всё из моих мыслей.

– Сидон! – вскричала она, вскочив в некотором роде исступления. – Я знаю, что привело тебя в это место. Я не противлюсь твоим намерениям, но хотя ты и погубил моего мучителя, однако не надейся вывести меня из этого зачарованной башни, пока не победишь ты всех богатырей, которых чародей вызвал на сражение с моим братом, царевичем Зораном. Ступай направо, там на поле брани найдешь ты их, готовых вступить с тобою в бой. Честь победы над ними отдаю я по воле моей достойному владеть мною. Брат мой не имеет достаточно сил сразиться с целым войском богатырей. Но если бы он и сразился, это по ухищрению чародея не возвратило бы ни ему свободы, ни меня не вывело бы из этого зачарованного заточения. Он дал мне право избрать противоборца, а я нарекаю им тебя. Ступай, возлюбленный, цена твоего счастья зависит от этого подвига.

Сказав это, она протянула мне свою руку; я целовал её сквозь прозрачную, разделяющую меня с нею стену. Я поклялся ей исполнить её повеление; хотел было изъяснить чувства сердца моего, как вдруг заметил, что я удаляюсь от хрустальной башни. Место, на котором я стоял, помчалось вместе со мною очень быстро, и вскоре я очутился вот на этом поле. Богатыри, лежавшие в разных местах на нём и как бы дожидавшиеся моего прибытия, вскочили и начали вооружаться.

– Ты соперник наш, ты – мнимый брат прекрасной Зениды! – вскричали они и бросились на меня со всех сторон.

Я начал обороняться, а они продолжали кричать:

– Последний, кто из нас останется, овладеет прекрасною Зенидою.

Бой продолжался целый день, и наконец я имел удовольствие видеть всех, нападающих на меня, павших на ратном поле от руки моей. Я готовился провозгласить победу, как страшный голос с воздуха пронзил мои уши. Я взглянул и увидел Нагуру, сидящую на черном облаке.

– Злодей, – кричала она мне, – наконец-то хитрость преодолела охраняющее тебя волшебство! Я отмстила тебе смерть моего брата твоею собственною. Ты насытил голод свой ядовитыми яблоками, от коих погибнешь сам и ничто уже тебе не поможет. А чтоб горестнее сделать смерть твою, я скажу: знай же, что ты видел не Зениду, помогшую твоему искушению: это была я, руку коей ты целовал с таким восхищением. Я приказала тебе сражаться с богатырями, но ты сражался лишь с зачарованными деревянными статуями, и всё это нужно было потому, чтобы движение ускорило действие яда. Погибни, злодей! Вот чем обернулся брак твой с негодною твоею Зенидою.

Когда ведьма окончила речь свою, смертный сон распростерся на все мои чувства: я упал и полагаю, что спал до самого того часа, в который вы, храбрый Булат, возвратили мне жизнь мою.

 

Продолжение приключений Булата

По окончании повествования Сидона Булат взглянул на кости, ранее покрывавшие ратное поле, и с удивлением приметил, что глаза его прежде обманулись; он не видал уже ничего, кроме деревянных обрубков, являвших на себе действие сильной руки африканского богатыря.

– Я надеюсь, – обратился к нему Булат, – что мы не далеко от жилища Нагуры, и потому не согласитесь ли вы докончить обещанное царю Иверону? Я не хочу предлагать вам моей помощи, ибо вы имеете довольно храбрости и силы для окончания подвига, заключающего в себе судьбу желаний ваших, но уповаю, что вы мне, как другу своему, позволите разделить ваши опасности и не позавидуете славе быть соучастником столь трудного вашего приключения.

Сидон поблагодарил его и попросил, чтоб он своими советами и силою поучаствовал в его предприятии.

– Я признаюсь, – продолжал он, – что мне бы непомешала помощь богатыря столь испытанной храбрости, ибо без нее я почти уже нашел смерть себе.

После этого заключили они по предписанию волшебницы Тифеи шествовать на север и постараться прежде всего истребить со света злобную Нагуру, если только ратное счастье приведёт их в её жилище.

Отправившись в путь, они через несколько часов пришли в безводную пустыню; место это казалось забвенным от природы. Покрытые снегом горы, сухой песок на равнинах, увядшие ветви безлиственных деревьев, ни одной живой травинки и повсюду ни капли воды составляли окрестности, сквозь которые они проходили. В течение трёх дней не ели они ничего, кроме бессочных кореньев, имеющих противный запах. Но такое затруднение не отвращало храбрых людей от их намерения. На четвертый день достигли они холма, с которого усмотрели в неподолёку прекраснейшие сады, в которых зелень была перемешана с различными плодами.

– Поспешим туда, – сказал Сидон Булату, – я не думаю, чтоб плоды древесные вечно были для меня ядом. По крайней мере, мне всё равно – умереть ли с голода ли или от отравы.

Едва успел он сказать эти слова, как холм, на коем они находились, помчал их прямо к тем садам. Они удивились этому сверхъестественному случаю и решили, что это следует приписать покровительству богов. Уже готовились они с первым шагом оказаться под тенью какого-нибудь плодового дерева, как холм, приблизившись к садам, тем же самым путем помчал их обратно.

Очутившись на прежнем месте, решили они, что им следует сойти на плоскую землю, но холм препятствовал им в том, продолжая возить их на себе с несказанной быстротой. Богатыри чрезвычайно рассердились за такую не вовремя оказываемую услугу, и были были отомстить, но кому? Бездушному холму? Это унизило бы их звание. Однако жеследовало что-нибудь предпринять. Они догадывались, что эти действия заключают в себе какой-нибудь замысел их неприятельницы, чародейки. Движение холма между тем ускорялось, и богатыри вынуждены были бы задохнуться от скорости, с которой они рассекали воздух, если бы Булату, не привыкшему сносить сопротивления и препятствия, не вздумалось ударить о холм своею дубиною. Действие это мигом остановило действие чар; холм рассыпался, и из подножия его усмотрели они выскочившую Нагуру. Она, по обыкновению своему, обратившись в летучую мышь, полетела, крича, к богатырям, что они, конечно же, найдут смерть свою, если попытаются войти в ее замок для освобождения детей царя Иверона.

Богатыри не обращая внимания на эти ее угрозы, не медля, вошли в сады. Однако же Булат не советовал Сидону пробовать плоды без прикосновения к ним его оружием, уничтожающим всякое колдовство. Несколько деревьев в самом деле содержали отраву, и по разрублении мечом их плодов из них выползало множество маленьких змеек, но нашлись некоторые, имеющие естественные вкус и аромат, и ими богатыри утолили свой голод.

Укрепившись пищею, они устроили привал, но вскоре были разбужены великим шумом. Вскочив ото сна, они обнаружили себя окруженными целым войском огненных богатырей, которые напали на них с великою запальчивостью; однако удары их оружия, падающие подобно дождю на богатырей, не причиняли им ни малейшего вреда, напротив, Булат и Сидон с каждым взмахом превращали в ничто этих мнимых ратников; которые, превращаясь в дым, исчезали.

Вскоре не видно стало этого огненного воинства, но вместо того им показалась сама Нагура, едущая на огромном слоне, держащая в руках своих сосуд, из коего выходили ядовитые пары, заражающие воздух. Действие их столь было жестоко, что самая земля сгорала в том месте, куда онипопадали. Слон со своей стороны низвергал горы своим страшным хоботом. Богатыри, взирая на приближающихся противников, не обнаружили в себе ни малейшего страха.

– Не стоит этого опасаться, – сказал Сидону богатырь русский. – Этовсё только для устрашения. Я уверен, что это колдовство не устоит против нашего оружия, но должно быть осторожным, чтоб Нагура не ушла от заслуженной казни, ибо время уже положить конец бесплодным играм ее привидений.

После чего порешили они между собою разделить бой и Булату напасть на слона, а Сидону постараться в то же самое время одолеть Нагуру.

В приближении чародейки ядовитые пары, из ее сосуда начав исходить ещё жёстче, зажгли землю под ногами и вокруг богатырей и раскалили воздух до того, что они едва не задыхались. Надо думать, что Нагура употребила важнейшие тайны своей науки к этомуколдовству; ибо охраняемая волшебством броня Сидона не давала ему защиты, но, по счастью, Булат открыл свой золотой сосудец, и действие его в мгновение ока уничтожило вредоносные пары.

Вдохнув в себя свежий воздух, богатыри укрепились и напали на Нагуру, пытавшуюся пробудить действие своего оружия. Булат страшною своею дубиною поразил слона столь сильно, что тот, опрокинувшись, придавил телом своим ведьму. Тогда Сидон бросился к ней, вознамерившись изрубить ее в части, однако тело убитого слона, почти всю её закрывшее, в том ему препятствовало. Ведьма, со своей стороны, стараясь высвободиться из-под придавившего ее бремени, выставила голову, но этозавершило ее участь: Сидон, схватив её за волосы, потащил столь сильно, что оторвал прочь от тела.

Тогда страшный гром оглушил богатырей; сады, в которых они находились, обратились в страшную пустыню; труп убитого слона стал каменною горою, и земля, сотрясшись, проглотила её вместе с телом Нагуры. Огонь долго исходил из образовавшейся пропасти, и Сидон, считая её отверстием ада, поверг в неё и ведьмину голову для достойной казни.

Между тем, как это происходило, Булат и товарищ его увидели и погибель замка Зивияла, в котором сестра его стала по смерти колдуна наследницей. Земля не пощадила здания, в коем совершались великие безбожия: она пожрала его в себя. Сидон затрепетал об участи детей царя Иверона. Однако посреди густой мглы и дыма, исшедшего над провалом, увидел он нечто блестящее и мало-помалу к ним приближающееся. Ожидая какого-нибудь нового приключения, богатыри приметили наконец, что это было светлое облако, несущее на себе трех особ, и Сидон вскоре узнал, что это были волшебница Тифея, держащая за руки Зениду и Зорана. Облако опустилось на землю пред богатырями, и сидевшие на нем сошли.

– Благодарите своих избавителей, – сказала волшебница детям царя Иверона. – Они пресекли ваши напасти и истребили смертельных ваших неприятелей.

Царевич и царевна сделали это с такою чувствительностию, что Булат принужден был отрекаться от приписываемых ему благодеяний.

– Я ничего не сделал, – говорил он к волшебнице. – Один только случай привел меня быть зрителем храбрых подвигов богатыря Сидона.

Тот со своей стороны относил успех своего приключения покровительству волшебницы.

– Как то ни было, – отвечала она, – но я ведаю цену заслуг богатыря Сидона; без его великодушия, побудившего вступиться в несчастья царя Иверона, я не могла бы подать ни малейшей помощи моим племянникам. Из этого познайте вы, что сколь бы ни велик был человек в своей власти, но и он не может защитить себя от некоторых злосчастий. Я, имеющая силу помогать целым народам, не могла по уставам таинственным книги судеб уберечь от бедствия моих племянников. Вся помощь моя в подвиге твоем, храбрый Сидон, состояла только в том, что я наблюдала твои поступки и таинственными влияниями предохраняла тебя от некоторых опасностей.

Итак, знай, что, когда ты приблизился к садам Завияла и голод принуждал тебя вкусить ядовитый виноград, к чему побуждала тебя невидимо присутствовавшая тут Нагура, я вскричала к тебе тогда, и ты слышал мой голос. Но хитрая чародейка, видя, что я не могу воспрепятствовать ей во искушении тебя, в то самое мгновение приняла на себя вид персидской царевны. Все бы погибло, если б ты предался во власть ее мнимым прелестям. Ты лишен бы был всякой помощи, волшебное оружие твое утратило бы свою силу, и ты остался бы в вечном заточении у Зивияла. Однако я в виде тигра принудила тебя извлечь твое оружие и им прогнать злодейское очарование. Потом, когда Зивиял представил уже приближающемуся тебе к воротам его замка непроходимые горы и пропасти, я показалась над тобою в виде падающей на тебя с воздуха горящей горы, чтоб ты от страха упал на землю, ибо от прикосновения к ней зависело изгнание видения, впрочем бы, ты ослепляясь видением, никогда не дошел к замку, находясь даже у самых ворот.

Не могу я описать тебе моей печали, когда я, не имея силы сойти во внутрь замка короля чародеев, видела тебя, вкусившего яд, и не могла тому воспрепятствовать. Однако по смерти твоей узнала я чрез мою науку, что богатырь Булат в своем золотом сосудце имеет средство возвратить тебе жизнь. На этот конец я принудила сопутствовавших ему людей на их ладье удалиться от острова. Ему казалось, что их погубили бритты, но на самом деле все они духами-хранителями уже отнесены в их отечество. А это было сделано мною затем, чтобы Булат был вынужден проследовать до места, где лежали твои кости. Теперь за все твои заслуги, храбрый Сидон, я не могу лучше воздать тебе, как подтвердить слово царя Иверона: «Я даю тебе руку племянницы моей прекрасной Зениды. Вы сочетаетесь по возвращении нашем в столицу моего зятя, а вашего отца, что воспоследует ныне».

При сих словах волшебницы Тифеи Сидон повергся к ногам прелестной Зениды и с восхищением целовал ее руку. Красавица не противилась его восторгу, ибо сама по действию некоторых предубеждений, о коих мы вскоре услышим, пылала к нему жесточайшей любовию. Зоран со своей стороны обнимал своего избавителя, и все они оказали множество знаков признательности к русскому богатырю. Тот со своей стороны, принимая в их благополучии истинное участие, весьма желал знать о приключениях Зорана и сестры его со времени похищения их чародеями.

Любопытство его было удовлетворено, и Зенида поведала следующее.

 

История царевны Зениды

– Когда я, прогуливаясь в садах моего родителя, похищена была ниспадшим облаком, пришла я от того в беспамятство. Освободясь от бесчувствия, увидела я себя в огромных и богато украшенных покоях. Несколько дней находилась я в безвестности о моей участи и о том, где я нахожусь. Все желания мои предупреждались посредством незримых слуг; мне следовало только вообразить в мыслях о какой-нибудь вещи, и она тотчас появлялась передо мною. Но легко рассудить, что, лишившись отечества, родителя и брата, я редко пользовалась этой чудной услужливостью. Печаль и неизвестность судьбы моей делали меня безутешной.

Напоследок задумчивость моя прогнана была ужасным свистом вихря, растворившего настежь двери в моей комнате. Черное облако влетело внутрь и, разверзшись, повергло к ногам моим чародея Зивияла. Он стоял предо мною на коленах, когда я от страха едва пришла в себя, и извинялся, что жестокость чувствуемой им ко мне любви принудила его дерзнуть на мое похищение. Чтобы больше мне понравиться, появился он во всех украшениях, которые имеет король чародеев. Но со всем его старанием я не видала в нем ничего, кроме черного чудовища, удобного видом своим внушать ужас, а не любовь. Он обещал мне дать власть повелевать всеми духами, хотел покорить мне весь свет, собрать вокруг меня все его сокровища, все богатства, если я соглашусь стать его супругою, но ничем не смог он истребить чувствуемого мною к нему омерзения. Я со слезами убеждала его возвратить меня к моему отцу и, видя, что он от этого весьма далёк, сказала ему наотрез, что я прежде умру, чем соглашусь на его желания. Чародей скрыл в себе досаду и оставил меня.

Несколько дней я его не видала, но напоследок посещения его сделались стали столь часты и любовные объяснения столь сильны, что я пришла в великий трепет. Он сменил вежливость на угрозы и дал мне сроку три дня, чтобы я решилась, быть ли мне королевой чародеев или оказаться отданной на растерзание находившимся на площади его замка чудовищам. Я не имела иной надежды к моему спасению, кроме бегства. На этот случай я постаралась сыскать выход из палат, в которые была заключена, но, по несчастью, все двери и окна в них были околдованы и выходить не дозволяли.

Бродя таким образом из покоя в покой, пришла я к одним маленьким дверцам, имеющим золотой замочек и в нем ключ из того же металла. На замке том усмотрела я надпись: «Кто в эти двери войдет, тот никогда уже назад не возвратится».

Прочтение этой надписи на некоторое время удержало моё любопытство. Однако, рассудив здраво, я сочла не самым худшим погибнуть, каким бы то образом ни случилось, нежели достаться во власть ненавистного чародея. Я отперла дверцы и вошла в комнату, имеющую зеркальные стены. Посреди неё висел серебряный колокол, а под ним на столике, обитом черным бархатом, лежал молоток. Я взяла его и безо всякого намерения ударила в колокол; тогда вся комната наполнилась синим дымом, и чрез несколько мгновений ока увидела я пред собою сову, украшенную разноцветными перьями. Удивление мое возросло, когда птица эта закричала мне человеческим голосом:

– Я дух-предсказатель и слуга этого колокола. Зачем призван я тобою, царевна?

Признаюсь, что от всего этого я пришла в несказанной трепет, однако, заметив, что сова с почтением ожидает моего повеления, ободрилась и пожелала узнать, что со мной впредь случится.

– Я хочу знать судьбу мою, – сказала я повелительным голосом, – и буду ли я избавлена от рук ненавистного мне Зивияла?

– Вам стоит только обратиться к зеркалу, которое позади вас, – сказал дух.

И я, повернувшись, увидела прекрасного богатыря, сражающегося с чародеем, моим похитителем. Не могу скрыть, что вид богатыря столько был прелестен, что я, кроме собственной пользы, от души пожелала ему победы над Зивиялом. Желание мое исполнилось: я видела его, низложившего мечом своим чародея и подшедшего ко мне с великим почтением. Он открыл мне свое сердце и наговорил столько страстных и убедительных слов, что я не могла не обещать ему взаимной любви. Но в то самое мгновение, когда он предлагал мне помощь, чтоб отвезти меня в мое отечество и когда я протянула уже к нему мою руку, зеркало потускло, и прелестная мечта исчезла.

– Не приревнуй, любезный Сидон, – продолжала Зенида, обратясь к Сидону, – тот богатырь, похитивший мое сердце, был именно ты и в этой самой броне.

Сидон ответствовал на сие пламенным поцелуем в ее руку, а Зенида повествовала далее.

– Хотя прискорбно мне было лишиться столь приятного видения, однако душа моя наполнилась весельем, что участь моя предопределяет меня не чародею. Я обратилась к сове, которая сидела очень чинно на своем месте:

– Теперь я хочу от тебя наставления, каким образом мне выйти из этих зачарованных палат, – сказала я ей.

Сова при этих словах встопорщила свои перья и клялась, что это не в ее воле и что она это учинить не смеет. Я с моей стороны употребляла повелительные выражения и грозила ей разбить колокол, без сомнения, заключающий в себе ее судьбу, если она мне не повинуется, и взмахнула молотком, схватив его в обе руки.

Сова пришла от этого в трепет и сделав несколько странных движений и попрыгав взад и вперед закричала:

– Я покоряюсь тебе; ибо в это самое мгновение Завиял погиб. Я сама оставляю это место. И для того ударь молотком в стену, стоящую на восток.

Я так и сделала; стена обратилась в пар, и когда его разогнало ветром, я увидела пред собою стеклянную лестницу о двадцати четырех ступенях. Я без размышлений побежала вниз, сошла в сад и без всякого намерения устремилась по первой же попавшейся мне дорожке. Мне казалось, что я удаляюсь от чародейского замка, и для того я удваивала мои шаги до тех пор, как, утомясь, упала без памяти.

Придя в себя, я обнаружила себя лежащей в хрустальном здании, не имеющем ни дверей, ни окон, на богатой постели. Чрез несколько часов я увидела представшую предо мноюя Нагуру. Она с суровым взглядом говорила мне:

– Чтоб наказать тебя за твоё бегство, я заключаю тебя навечно в этом здании. Ты заслуживаешь мучительную смерть, ибо от любви к тебе погиб брат мой, однако страсть моя к твоему брату удерживает моё мщение и ограничивает его лишь в этом вечном заточении. Не ожидай, когда-либо отсюда выйти, разве что, когда брат твой увенчает мои нежные желания. Ты будешь беспрестанно спать и не пробудишься, кроме того времени, когда мне будут нужны от тебя некоторые услуги.

Сказав это, она исчезла, а я упала без памяти на постель. Я видела, сколько огорчений причиняло тебе моё бесчувствие, но не в моей воле было пресечь это. Сколь же мучилась я, заметив, что ты хочешь съесть росшие близ места моего заточения яблоки, ибо тайное предчувствие побуждало меня отвратить тебя от этого, однако я не могла ни подняться, ни языком шевельнуть. Напоследок я преодолела препятствие, вскочила с моей постели, начала было говорить; но желая сказать тебе, чтоб ты избавил меня от моего заточения, говорила непонятные мне слова. Причиною этого было колдовство Нагуры, ибо по удалении твоем нашла я ее близ себя, наложившую на меня свой чародейский жезл. После этого я опять впала в беспамятство и была пробуждена из него страшным стуком, произошедшим от разрушения замка Завияла.

Первое мое пробуждение было тогда, когда ты, любезный Сидон, наяву, или только во сне, мне привидевшемуся, пришел к заключающему меня зданию. Я хотела встать и броситься в твои объятия, но не имела сил подняться с моей постели, я увидела, как земля его пожирала, и, находясь в смертельном от того ужасе, подхвачена была прилетевшим ко мне светлым облаком, разрушившим заключавшую меня хрустальнуюбашню и соединившим меня с моим братом Зораном с помощью возлюбленной нашей тёти.

На этом Зенида закончила свою повесть; и Зоран мменил ее, начав свои приключения так.

 

История царевича Зорана

– Должно сказать правду, что сестра моя была гораздо счастливее меня и с небольшими хлопотами избавилась от нападения своего любовника. Что касается меня, то я вытерпел таковые случаи, одно воспоминание о которых всю жизнь мою будет наполнять меня омерзением. Начиная со злосчастного опыта моей неустрашимости, когда я, сражаясь с исполином, имеющим львиную голову, был поглощен им, причём не знаю, что со мною случилось. Но когда я опомнился, то вместо ожидаемого мне места в желудке исполина, я очутился в великолепных чертогах Нагуры. Я лежал на богатой постели, и первое, что кинулось в глаза мои, была прелестная Нагура со всеми своими отличными дарованиями, сидящая близ меня и прилагающая усердие о приведении меня в чувство. Вместо благодарности, ее увидя, я вздрогнул. Но это ее не смутило: она со спокойным взглядом обратилась ко мне:

– Воспротивишься ли ты, дражайший Зоран, чистосердечному моему к тебе пламени, когда сами боги оное одобряют; ибо они споспешествуют любви нашей? Ты погиб бы в желудке исполина, с которым сражался, но мои усердные моления смягчили бессмертных: они удержали жизнь твою и предали тебя моим заботам. Неужели ты воспротивишься воле небес?

– Государыня моя, – отвечал я ей, несколько опомнившись, – я чувствую, что очень многим вам обязан, и признаюсь, что ваша набожность учинила чудо. Но жаль только того, что вы не дополнили к вашим прошениям и не исходатайствовали у бессмертных небольшой переправки обстоятельств, например ваши восемьдесят лет возраста можно бы сократить шестидесятью; а прелестному вашему виду придать, по крайней мере, хотя бы человеческий. Впрочем, представьте себе противоположное: будет ли единообразие и правильность, когда мы разделим постель: моя кожа бела, а ваша уподобляется прекрасному гебану, умалчивая о сивой покрывающей вас шерсти. Но если прибавить к тому пару ваших кошачьих, как уголь, красных очей, этот орлиный синий нос и эти довольно обширные уста с двумя клыками, то не простите ли вы меня, что я останусь с единым к вам почтением, а овладение вашею красотою оставлю любовнику, более меня достойнейшему?

Я видел, что это мое объяснение было не слишком приятно моей нежной богине, однако ж она умела скрыть свою досаду и с притворным спокойствием сказала, что она от времени ожидает перемены моей несклонности: что, либо я привыкну сносить мнимое ее безобразие, или боги, смягчась моими мучениями, позволят мне предстать пред тобой в настоящем моем виде.

По окончании этих слов она меня оставила, кинув на прощанье страстный взгляд. Я не понимал, про какой она говорила настоящий вид её. Неужели какое-нибудь колдовство повергло ее в такое безобразие, размышлял я. Но вспомнив, что она была сестрой королю чародеев, оставил сие сомнение и приписал эти слова её одной лишь лести, которой мне всеми мерами надлежит остерегаться. Прошло несколько дней, в которое я не видал Нагуры, не имея, впрочем, ни малейшего недостатка в моих потребностях. Напоследок она меня потешила и, наговоривя мне тысячу нежных объяснений, сказала:

– Чтоб доказать тебе, насколько ты властен над моим сердцем, я отменяю ту неволю, в коей ты до сих пор был содержан. Ты теперь властен ходить всюду в моем замке, но, к собственному твоему спокойствию, я не дозволяю тебе вступать в увеселительный домик, находящийся в конце моего сада.

Такое снисхождение произвело во мне то, что я простился с нею уже почти без отвращения. Но так как завещание её наполнило меня любопытством, я не успел потерять ее из глаз, как был уже в саду, пробежал его и очутился у самых дверей увеселительного дома. Я обошел несколько раз вокруг него, размышляя, что бымогло принудить ведьму воспретить мне вход туда и какое мне от того может случиться беспокойство. Мне казалось, что здесь я смогу найти средство к моему освобождению. Утвердившись в этой мысли, я отворил двери, коиторые были заперты одной только цепочкой. Прошел три комнаты, не встретясь ни с какою живущею тварью, но в четвертой увидел… О боги, что представилось моим взорам! Девица, содержащая в себе все прелести бессмертных, сидела на софе, подпершись белейшею снега рукою и в глубокой печали. Долго она меня не замечала, а я стоял, не смея дыхнуть, пожирая ее прелести и влюбясь в неё до безумия.

Наконец она с глубоким вздохом вскинула на меня глаза и остановила их с изумлением. Я не мог больше противиться побеждающим меня чувствам, бросился пред нею на колена и в восторге вскричал:

– Кто бы вы ни были, прекраснейшая из смертных, но я не могу удерживать чувства, произведенные прелестями вашими в душе моей. Вы сделали меня навеки своим невольником, и если царевич целтиберский не отвратителен для глаз ваших, наделите его счастьем: соедините с ним судьбу вашу, если можете вы ею располагать.

Признаюсь, что такое объяснение было слишком вольно, но оно было искреннее, и в тогдашнем моем положении я вряд ли сказал бы что получше, хотя бы и постарался собрать все силы своего красноречия. Красавица вскочила с софы, подняла меня и, посадив близ себя, сказала:

– Предложение ваше для меня очень странно; я понимаю, что вы, равно как и я, находитесь в неволе у немилосердной Нагуры. Но каким образом дозволяете вы страстные помышления своему сердцу, когда каждую минуту нам с вами следует ожидать смерти от ее ненависти? Я догадываюсь, что ваша красота принудила чародейку похитить вас в ее жилище; рассудите ж, когда она назначила вас себе в любовники, что последует со мною, если она проведает, что я отнимаю у неё ваше сердце? Оставьте же меня, любезный царевич – или вы, без сомнения, сделаете меня жертвою ее ревнивости.

Сколько я ни старался убедить ее сказать мне хотя бы одно слово, что я могу когда-нибудь быть с нею счастлив, она твердила мне об одной только опасности, и напоследок, видя, что я не властен сам в себе оставила меня и, уйдя в другой покой, заперла за собой двери. Целый день дожидался я, что она ко мне выйдет, но не дождавшись, впал в отчаяние и отправился назад в мое жилище в глубокой печали.

Нагура посетила меня в тот же вечер; она попеняла мне, что я не удержался последовать ее завещанию.

– Ты видишь, – продолжала она, – сколько имею я заботы о твоем спокойствии. Я затем лишь и советовала тебе не вступать в этот увеселительный домик, что догадывалась об угрожающей тебе сердечной опасности. Ты видел прелести, сделавшие тебя навеки своим невольником; но этот плен твой будет вечным твоим мучением. Царевна галльская, с первого взгляда похитившая твое сердце, есть суровейшая из лиц своего пола. Ты никогда не приобретешь ее склонности и сам почувствуешь казни, на которые осуждаешь меня своею жестокостью. Я рада, что нашла орудие, коим могу мстить тебе за твою несклонность; я дозволяю тебе посещать ее, и столь часто, как вздумаешь. Соси же сладкий яд с ее прелестей и чувствуй на себе мои страдания.

Выговоря сие, она меня оставила посреди изумления и благодарности к себе за то, что я уже без опасности смогу посещать предмет моей страсти. Всю ночь не мог я закрыть глаз моих: галльская царевна занимала все мои чувства и отогнала от меня покой. Слова Нагуры повергли меня в жесточайшее отчаяние, однако я вообразил наконец, что не слудует верить ее предсказанию о сопернице, и лишь рассвело, я был уже в увеселительном домике.

Тщетно вздохи вылетали из груди моей перед запертою дверью ее спальни, бесплодно убежал я ее появиться хотя на одну минуту предо мною, она не внимала и уверению в том, что Нагура дозволила мне беспрепятственно питаться ее прелестями. Целый день провел я в ожидании без всякого успеха. Но сказать короче, я целый месяц, ходя ежечасно около окон ее жилища, проводя дни у дверей ее спальни, не имел и той отрады, чтоб взглянуть на нее. Тоска меня так изнурила, что я сам не узнавал себя, и за всёэто время я ни разу не видал Нагуры; наконец она пришла.

– Не правду ли я тебе говорила, – сказала она. – До чего же ты жалок со всею твоею ко мне жестокостью. Но я хочу помочь тебе: силою моего очарования я сделаю ее к тебе склонной, если ты согласишься хотя бы отчасти только поделиться со мною своим сердцем.

– Ах, благодетельница моя, – вскричал я, бросаясь к ногам ее, – я чувствую цену твоего о мне сожаления! – Но после, одумавшись, я отскочил прочь и сказал: – Ты великодушна, но я не могу пользоваться твоим одолжением. Приятна ли будет для меня любовь, которую я получу от царевны против ее воли? Ах! нет, лучше мне погибнуть в моих страданиях, нежели стать похитителем покоя особы, которая для меня дороже всего на свете.

– О до чего же ты жесток, – сказала Нагура, вздохнув, – ты можешь говорить предо мною о любви к моей сопернице. Но познай же, насколько ты мне мил. Я дозволяю тебе любить ее и буду сносить собственное отчаяние, когда так угодно судьбам. Поди к своей богине, ты найдешь ее менее упорною и, может быть, со временем… станешь счастлив.

Я спешил упасть к ногам царевны, и кинулся бежать к увеселительному домику. В самом деле, я нашел мою красавицу на прежней софе и еще прелестнее для глаз моих. Она уже меньше опасалась моего прихода; сказывала, что сама Нагура позволила ей любить меня, и призналась, что вся ее суровость ко мне происходила от страха перед Нагурой и что, впрочем, она давно уже пленена мною и что лицо моё ей не незнакомо. Она рассказала мне свою повесть.

Она была дочерью галльского царя Гилиберта и звалась Селименою. По соседству государств отца ее и моего наслышалась она довольно о моей храбрости и красоте. Воображение, родившееся в ней от этого слуха, наполнило сердце ее некоторою ко мне склонностью, что эта склонность принудила ее постараться узнать меня покороче и что потому посланный от нее живописец привез к ней точное изображение моего лица. Чем больше она на него смотрела, тем больше умножалась ее страсть ко мне. Она до того доведена была ею, что вознамерилась оставить свое государство и, приехав в Целтиберию, стараться познакомиться со мною короче; так что однажды она и в самом деле ушла тайно с одним своим верным евнухом и в сопровождении одного старичка, родом из Целтиберии, которого за деньги предоставили в ее услуги. Однако оказалось, что этим старичком была сама притворившаяся им Нагура. Спустя два дня езды она открылась ей и, учинив страшные упреки за покушение на сердце ее жениха, отнесла по воздуху в этот замок, в котором, по уверению чародейки, ей придётся навеки остаться.

– Это к нашему счастью, – сказал я, целуя ее руки, когда выслушал ее повесть. – Когда судьба привела нас в одно место, когда мы чувствуем взаимную склонность, то для нас все равно, хотя б были мы в самом аду.

После этого мы обменялись клятвами в вечной верности. Мы с нею виделись ежедневно, или, лучше сказать, я почти ни на минуту не отходил от нее прочь. Ласки мои час от часу становились живее, а желания рождали новые желания. Я не доволен уже был простым именем любовника: я хотел стать им.

– Мы здесь с тобой заключены навек, – говорил я Селимене. – Мы составляем особое общество, но неужели мы должны будем помереть в ожидании, когда какое-нибудь чудо освободит нас отсюда и перенесет в такое место, где мы сможем сочетаться по обрядам нашего закона? Призовем же богов во свидетели и предадимся друг другу навеки.

Селимена находила на это множество возражений, которыея сумел уничтожить, что очень не трудно любовнику, находясь с глазу на глаз с предметом своей страсти в благоприятном месте. Мы забыли, что находимся под властию у Нагуры, забыли все, и однажды я заснул в объятиях моей супруги, считая себя благополучнейшим из смертных…

Но, о боги! – что стало со мною, когда лучи взошедшего солнца разбудили меня: я, не открывая еще глаз моих, прижал к моему сердцу предмет моей горячности, чтобыпоближе рассмотреть прелести, коими владел. Я взглянул, и ах! – увидел себя в объятиях самой мерзкой Нагуры. Я не могу живее изобразить моего смятения, омерзения и стыда. Вскочив, я бежал, сам куда не зная, и если б у меня под рукой оказалось оружие, без сомнения, лишил бы себя жизни с досады о моем заблуждении. Нагура бежала вслед за мною, именовала меня всеми нежнейшими названиями, извинялась, что жестокая любовь привела ее к этой хитрости и внушила в неё средство преобразиться в мнимую царевну галльскую для овладения мною. Это объяснение взбесило меня окончательно: я вышел из себя, забыл страх и, бросясь на чародейку, старался выцарапать ей глаза. Нагура все сие сносила и, видя мое отчаяние, принуждена была меня оставить.

После того неоднократно появлялась она ко мне в образе мнимой Селимены, но не могла уже меня тронуть. Прежний случай повлиял на меня так, что я уже не сомневаюсь, что больше никакая красавица не овладеет моим сердцем; мне кажется, что я вечно буду опасаться найти в ней после прелестную Нагуру.

Между тем чародейка не смела уже ко мне показываться. Я не видал никого и не имел ни малого сведения о сестре моей до тех пор, как увидел её принесенную на светящемся облаке нашей тетушкой, волшебницей Тифеей.

Зоран окончил на этом свое приключение; он и замолкнув продолжал еще плеваться, в то время как всё общество приведено было в великий смех любовными его похождениями с Нагурой. Наконец Тифея, приняв на себя важный вид, проговорила:

– Любезный мой Зоран! Не делай заранее заключения, что в мире уже не найдётся красавицы, способнойпозволить тебе забыть обман старой ведьмы. Она не напрасно приняла вид пленившей тебя красавицы, ибо у галльского царя и в самом деле есть дочь Селимена, столь же прелестная, какую ты нашел в ее домике. Она судьбами определена тебе в супружество, и моим старанием найдешь ты ее в доме отца твоего по нашему возвращению, чтобы через брак твой с нею установить неразрывный союз между двумя державами. Тебе определено царствовать с нею над галлами, а престол отца твоего достанется храброму Сидону. Ныне ж мы будем торжествовать брак твой и сестры твоей в столице целтиберской в присутствии галльского царя.

– Что касается тебя, храбрый Булат, – продолжала волшебница, обратившись к русскому богатырю, – я не могу обещать тебе моего покровительства, ибо у тебя уже есть защитник, весьма меня в силе превосходящий. Но в утешение твое скажу, что после некоторых малых препятствий достигнешь ты своего отечества и вскоре потом за все понесенные в жизни твоей труды увенчан будешь спокойствием и почетом.

Сказав это, волшебница простилась с ним.

Сидон расставался с Булатом почти со слезами, и все участвовали в прощании; наконец блестящее облако подхватило их и вскоре унесло из виду. Булат один остался в пустыне и направил путь свой к северу, в ту часть света, где находилось его отечество.

 

Завершение странствий Булата

Булат странствовал почти год, имея некоторые маловажные приключения, как-то: битву с исполином в скифских лесах, который украл было у него его дубину и золотой сосудец, и которого Булат, догнав и отняв похищенное, бросил за ногу в море и утопил; встречу с сестрою этого исполина, старавшейся ему отмстить за смерть брата своего и которая накормив его ядовитыми ягодами, лишила его силы, и которая, готовясь умертвить его изнемогшего, сама же влюбилась в него, затем исцелила его некой морской рыбой и поневоле держала его, заперев в своём замке своем целый год. Напоследок богатырь наш отыскал отнятый у него золотой сосудец и свою дубину, спрятанные его любовницею; с помощью находящейся в золотом сосудце влажности возвратил он прежнюю свою силу; отомстил насильнице разорением ее замка; наконец, пробираясь в отечество, заблудился он в пустынях Полянских, изнемог от жажды и, обессилев, простерся на горячих песках.

В этом его бессилии великий лев напает на него; не в силах противиться ему, богатырь предается воле зверя, который, закинув его на хребет свой, приносит в несколько часов во дворец князя Видимира и, ударясь об пол, превращается в покровителя его, каббалиста Роксолана. Этой наукою своею возвращает он богатырю его здоровье и, к великой радости самодержца русского, представляет Булата, возвратившегося с освобожденным венцом Русовым.

Во время, когда Аспарух толковал Видимиру о должностях государя, начертанных на венце Русовом, всё готовили к торжеству коронования, и непродолжительно за тем Видимир был венчан на царство. Однако ж, когда весь народ находился о сем в чрезмерной радости, прибежал гонец с известием, что Царь-девица выступила на берегах Ирмера с великим воинством. Всюду произошло замешательство; всякий бросался за оружием, но Булат, догадывающийся о причине, побудившей государыню бриттскую к этому походу, взял на себя кончить дело без дальнего кровопролития. Он со своею дубиной отправился в бриттский стан, растолкал стражу, не хотевшую его допустить в шатер царицы и, представ перед ней, вопрошал ее о причине столь нежданного ее нападения на его отечество.

Царь-девица вместо ответа указала ему на колыбель, в коей покоился прекрасный мальчик.

– Это сын твой, неблагодарный ты человек, – сказала она ему по некотором молчании. – Ты похитил у меня лучшее мое сокровище, лишил меня приятнейшего упражнения, уничтожив мои книги, содержавшие таинственную науку, но не довольствуясь этим, отнял у слабой девицы честь ее. Но мой приход не для того, чтобы я хотела упрекать тебя за наглый твой поступок: я хочу либо сама погибнуть от руки твоей, либо кровью твоею смыть мое бесчестие.

Булат представил ей, что она ни из того, ни из другого не получит пользы, но что он в отплату своего проступка готов загладить его другим приятнейшим образом. Он нашел было в этом некоторые затруднения с ее стороны, но так как Царь-девица, единственно только любовью к русскому богатырю побуждаемая, пришла искать его, то условия вскоре были заключены, и Булат во дворце князя Видимира сочетался браком со своей неприятельницею и чрез то учинил бриттов из смертельных врагов верными союзниками своему отечеству.

По окончании свадебных торжеств Булат отъехал в царство своей супруги и провел остатки дней своих в благополучии и покое. Он просветил своих подданных, и с того времени бритты перестали быть морскими разбойниками.

Роксолан, со своей стороны, утвердил благоденствие своего отечества; он перенес золотой сосуд во храм Чернобога, стоявший посреди великой Русы при солёном источнике, и окончил дни свои, служа первосвященником и отцом народа.

Видимир, следуя его наставлениям, восстановил славу русов и учинил имя их по-прежнему страшным во всех странах света. Потомство его следовало правилам венца Русова, и с тех пор счастие государства сохранялось; впоследствии же, когда оно от них уклонилось, русы раздробились и обессилели; золотой сосуд стал невидим, и письмена на венце Русовом изгладились.

Однако ж Роксолан предсказывал, что некогда отечество его учинится страшнее свету, нежели когда-либо бывало; что монархи его вспомнят правила Аспаруховы и возвратят на землю свою золотой век, что ныне и исполнилось.

Девятая часть совсем…