Приключения Баламира, государя гуннов

По занятии великой части древней России сильным народом гуннов, исшедшим из пределов Китая, один из их полководцев, Роас, основал столицу свою в городе Киеве, который назывался тогда Уннигардом. Этот ли Роас был строителем славного Киева, наносившего чрез многие века трепет Востоку и Западу и иным странам, или только распространителем его, назвавший его именем своего народа, такое историческое изыскание не входит в наши намерения: довольно ведать, что он державу свою в цветущем состоянии оставил в наследство сыну своему Баламиру.

Этот Баламир, став самодержавным государем в стране, занимающей великое пространство, обратил все свои заботы устроить благо своих подданных. Никто не спорил в том, что был он монарх трудолюбивый, правосудный, кроткий и щедрый, но повествуют, что изо всех сил добродетелей главной его пружиной было самолюбие. Он делал добро не для того, что делать это должно, но чтобы прославить свое собственное имя. Но какая и нужда поставить ему это в порок? Только глубоко мыслящие философы, восходящие до начальных причин каждого деяния, потели над заключением, присвоить ли ему имя государя добродетельного? Подданные его считали таковым; они были счастливы и счастливы именно благодаря Баламиру. Пусть владетели действуют по славолюбию или самолюбию, в пользу своих народов, те не меньше через это будут им за это обязаны.

Между тем, когда этот монарх устраивал благоденствие в стране своей, Алавар, любимец его, странствовал по свету. Вельможа этот, по своей природе готовящийся со временем занять важную должность в своем отечестве, знал, сколько нужно нравы и состояние соседних и близких к ним народов. Он объездил почти все известные земли и, обогащенный сведениями и просвещением, предстал перед взором Баламира. Он весьма обрадовался, видя друга своего, сидящего на престоле и изливающего с него щ; едроты и мир на своих подданных. Баламир с не меньшим восхищением заключил его в объятия, как особу, определенную им на поддержание тяжкого бремени своего правления. Осыпанный милостями, возвышенный на крайнюю степень чести, Алавар был признателен и без изъятия посвятил себя воле и намерениям своего государя. Он забыл самого себя, чтоб быть полезным своему отечеству и явил, может быть, единственный пример, что монарх имел друга в своем подданном. Алавар совершенно следовал этому чувству, и уста его никогда не произносили лести пред Баламиром; он не щадил самого себя если надлежало не щадить его слабостей. Может быть, Баламир как человек за это внутренне досадовал, однако же досадовал и исправлялся.

Некогда по возвращении Алавара из путешествия по отдаленным областям государства, дабы всюду исправить недостатки и возвратить правосудие, чего не делается по заочно, Баламир, крайне довольный донесениями своего вельможи, сказал ему:

– Алавар! Я знаю, что ты строгий судитель всех моих слабостей, но неужели зачтёшь ты мне в порок ту ироническую гордость, если я чувствую, что нет в мире государя, превосходящего меня в правосудии, кротости и щедрости?

– Опасайтесь, ваше величество, слишком занимать себя этой фантазией. Государь, делающий очень много, никогда не должен думать, что он сделал довольно; ибо предрассудок этот удобно может повергнуть его в бездействие, способное испортить и остановить все добрые начатки, – отвечал ему Алавар.

– Но неужели не извинительно чувствовать собственную свою цену? Разве не могу я предаться сему утешению в недрах твоей дружбы?

– Вы этого достойны, государь, – подхватил вельможа. – Но из-за того, что я ваш друг, не ожидайте от меня иного, кроме чистосердечия; я не одобряю вашего самолюбия. Человек, воображающий, что на свете нет ему подобного, присваивает слишком много своим дарованиям, ибо эту цену мы не можем определять себе сами. Государь, сделавший всё по своим силам, должен быть во мнении, что он лишь в начале добродетельных трудов своих; и только это побуждение сделает его совершенным, но узнать точно свою цену – надлежит быть очевидцем действия других государей. Вы могли бы сделать такое заключение, если бы путешествовали столько, как я. В утешение твое, государь, я могу сказать, что, невзирая на пятилетнее твое царствование, слава твоего имени простерлась во многие страны; несколько народов желают иметь твои добродетели в своих монархах. Я уверен, что эти желания их происходят не от прихоти, однако, если спросишь ты у верного своего Алавара, чего он в тебе желает…

– Чего бы это? – прервал слова его Баламир.

– Я желал бы присоединить к твоей душе душу Милосветы, царицы дулебов.

– Как! – вскричал Баламир с некоторою досадою. – Душу женщины, всегда подверженную многим слабостям?

– Это лишь несправедливый предрассудок, – сказал вельможа. – Слабости в обоих полах человеческого рода одинаковы. Женщины уступают мужчинам только в телесной крепости, но что касается до душевных, природа не учинила в этом различия, и многие не без основания мыслят, что она в разделе этих двух даров соблюдала строгое равновесие. Я лично испытал, что народы, исключающие нежный пол от наследственного права к престолу, много теряют из своего счастья. Вы, государь, согласитесь со мною, если узнаете Милосвету.

– Да, я хочу узнать ее, – сказал Баламир, – ты много наговорил, чтобы я не пожелал изведать, всегда ли мой друг беспристрастен.

Сказав это, король гуннский предался размышлениям. Вельможа, имевший намерение познакомить своего государя с царицею дулебов, не нарушал их.

– Я вознамерился, – сказал наконец Баламир, – оставить мое государство и отправиться в область, орошаемую священными водами реки Буга. Друг мой Алавар между тем претерпит наказание за возбужденное во мне любопытство. Он один будет стенать под бременем управления моих народов. Я верю ему, что он не убавит счастья моих подданных, но надеюсь по возвращении моем укорить его, что он не всегда беспристрастен в своих возражениях.

Алавар не хотел отстать от своего монарха в этом его путешествии; но был вынужден принять правление и в Уннигарде дожидаться возвращения Баламира. Тот же, оставив ему полномочия, тайно переодевшись в простое платье и не взяв с собою ни одного человека, отправился в область дулебов.

Проходя свою державу под видом частного лица, Баламир радовался, находя почти всюду тишину, изобилие и правый суд; однако многое из того, что заметил он, требовало поправок. «Теперь я понимаю, – думал он, – намерение моего друга. Он для того побудил меня к странствованию, чтоб обогатить мои сведения… В этом-то и состояла премудрость царицы дулебской. Отлично, мы ее увидим; сравним свое мнение с тем, что есть там».

Он вступил в области Милосветы ревностнейшим наблюдателем и с первого рассмотрения признавался, что народ, управляемый ею, едва ли не счастливее его народа. Хотя находил он равное во всем изобилие, как и в своей стране, но не видал тут разорительной роскоши. Он видел, что все сословия народа поставляли славою считали за лучшее следовать своему предопределению: земледельцы и художники спорили друг пред другом отличием трудов своих; дворяне – примерами благородного поведения, которое могли подавать простому народу, и старанием исправлять грубые нравы; судьи – истинным и скорым разбором тяжеб; словом, Баламир возымел великое понятие о превосходстве дулебского правления и, побуждаемый почтением к правительнице этого народа, поспешил в столичный город, чтобы её увидеть. Он не мог подумать, чтобы не Милосвета была созидательницей всего этого; ибо знал, что незадолго перед вступлением ее на престол авары, завоевав эту страну, совершенно её разорили.

Чем ближе подходил он к столице, тем более умножалось его удивление. Великолепие зданий при каждом шаге занимало глаза его новым любопытством; но вступя в неё, был он почти изумлен всюду увиденным богатством и благоустройством. В городских воротах встретил его почтенный старик и, узнав, что он чужестранец, предложил ему свои услуги.

– Вы можете повелевать мною, – сказал он Баламиру, – если желаете осмотреть публичные здания и редкости этого города; но вам будет нужен покой, я провожу вас в гостиницу, где всё готово без лишней платы для ваших надобностей.

Баламир, поблагодарив его за эту вежливость, согласился за ним последовать.

Сей старик привел его на постоялый двор, который можно бы было при незнании счесть за дворец самой Милосветы. Его угощали великолепно, и невозможно было полагать, чтобы тут вдруг как-то узнали об истинном достоинстве Баламира; ибо множество других путешественников тут же получали те же услуги. Все входящие по случаю дулебы не переставали превозносить похвалами добродетели своей государыни, и радость сияла на их здоровых лицах. Умножающееся удивление принудило короля гуннского спросить приведшего его в гостиницу старика обо всех подробностях, касающихся образа правления их государства, о средствах, которыми в короткое время после разорения неприятелями малой дулебской области приобретено столь непонятное изобилие и всюду видимое богатство, также и об особе столь редкой правительницы, каковой являлась Милосвета.

Ответы старика приводили его в изумление; тот описывал ее почти божеством, ниспосланным на землю для благополучия этой страны. Ее уставы, ее заботы, щедрости и премудрость превосходили возможности смертного.

– Но что касается до неисчислимых расточаемых ею в пользу общую богатств, – продолжал старик, – это превосходит всякое понятие, и источник их неизвестен. Кажется, что золотой дождь проливается в ее сокровищницу с тех пор, как боги послали к нам в страну эту правительницу.

– Разве она чужестранка? – удивился Баламир.

– Вот именно, – отвечал старик. – Никто не ведает ничего о ее роде, кроме что она послана богами восстановить падшую область дулебскую. Чтоб удовлетворить некоторым образом вашему любопытству, расскажу я вам всё, что нам о ней ведомо. Разорение, которое потерпела эта страна от напавших на неё аваров, известно всему свету. Дулебы были приведены в крайнюю нищету, государственные сокровища разграблены, покой и порядок исчезли и по удалении врагов наших; ибо царский дом погиб во всеобщем смятении, а от того произошли все неустройства, обыкновенные в державах, не имеющих начала.

Всякий помышлял только о собственных выгодах и был частной причиной произошедших наконец всеобщих междоусобиц. Дулебы сражались, истребляли друг друга, пока наконец не увидели, что всё пришло на край погибели и что всё должно напоследок неминуемо погибнуть, если не будет избран глава, сумеющий удержать каждого в надлежащих ему пределах. Старейшины народа собрались, совещались и не решались на избрание, пока в собрание не явился некий чужестранец. Тот посоветовал прибегнуть к старинному дулебскому оракулу и по принесении торжественных жертв вопросить богов о судьбе страны нашей. Старейшины последовали его наставлению и получили в ответ:

«Счастье дулебов находится в пустыне на восточном берегу реки Буга. Если дулебы обретут его, область их восприимет другой вид».

Ответ этот был несколько темен, однако ж находившийся при том чужестранец предлагал послать знатнейших вельмож для поиска в показанной стране реки и первого попавшегося им человека взять и венчать на царство. Посланные обрели Милосвету, исходящую к ним из пещеры некоторой горы. Она была возведена на престол, и боги благословили ее правление, как уже вам известно; впрочем, никто ничего больше об ней не знает, и сама государыня наша о происхождении своем составляет тайну, удерживающую всех от любопытства.

Баламир, поблагодарив старика за это известие, почувствовал, что любопытство его получило из этого новую пищу; он заключил во что бы то ни стало ему удовлетворить.

– Могу ли я, государь мой, – сказал он дулебу, – иметь счастье быть допущенным перед лицо вашей царицы?

– Вы можете получить это, когда вам угодно, – отвечал тот. – Вход к ней не запрещен никому. Но если вам угодно на неё только посмотреть, то она каждое утро показывается на большой площади города, где, по отправлении всенародного моления, допускает к себе имеющих нужду в ее помощи, раздает бессчетные суммы денег бедным и наказывает нарушенное правосудие, чего, однако же, давно здесь не видно.

Вечер прошел в разговорах, относящихся по большей части к Милосвете, и король гуннов, наполнившись почтением к ее совершенствам, занят был всю ночь приятными о ней мечтами. Он нетерпеливо ожидал рассвета, чтоб пройти на городскую площадь и воочию увидеть чудо добродетелей.

Восходящее солнце принудило его открыть едва сомкнувшиеся сном глаза его. Он вскочил с постели и поспешил одеться. Но, схватив свой кафтан, он увидел, что из него упало письмецо, привязанное шнурком к перстню, имеющему самоцветный камень великой цены. Не понимая, что бы это значило, отвязал он письмо, надеясь из него узнать, кому принадлежит перстень и каким образом забрался в его одежды. Он развернул бумажку и прочитал в ней следующее:

«Вы имеете у себя на правом виске родинку, похожую на звезду, наденьте на палец вашей правой руки этот перстень, имеющий средство доставить вам высочайшее благополучие, каковое только может иметь на этом свете смертный».

Баламир в самом деле произошел на свет с такою родинкой и не сомневался потому, что перстень сей предназначен ему. Но сколько ни гадал, кому он обязан за этот подарок и какое счастье может принести ему перстень, никак не мог постигнуть. Он втайне поблагодарил неизвестную благодетельствующую ему особу и, не имея ни надежды, ни сомнения, надел перстень на руку и поспешил на площадь.

Прибытие Милосветы не замедлилось: толпящийся народ и радостные людские восклицания возвестили приход царицы. Баламир употребил все силы, чтобы протиснуться сквозь толпу, окружающую свою государыню, но не мог пробиться до окончания ее моления, ибо каждый дулеб имел почти равные с ним желания ее увидеть. Досадуя на это препятствие, услышал он голос глашатая, восклицающего:

– Имеющие донести жалобы свои к царице, терпящие в чем-либо нужду, – да предстанут!

Баламир вздумал воспользоваться случаем, приблизиться к Милосвете; и потому, теснясь, говорил препятствующим, что он имеет просьбу к государыне. Едва люди это услышали, все расступились и предоставили ему свободный путь. Нетерпеливость Баламира не дозволила ему собраться с мыслями, с каким родом просьбы предстать ему перед царицей дулебов; он очутился стоящим перед нею на коленах и не приготовив ни одного слова к произнесению речи. Без сомнения, таково было действие блеснувшей в глаза его беспримерной красоты царицы. Первые впечатления утвердили его во мнении, что он действительно видит перед собой божество, пекущееся о благоденствии народа дулебов. Сердце его не смело ни одобрять родившихся в нем чувств, ни противиться им; он в безмолвии устремил глаза свои на обвороживший его предмет и, может быть, никогда бы из него не вышел, если бы Милосвета не привела его в себя вопросом, какую имеет он до нее нужду.

– Всемилостивейшая государыня, – сказал он тогда, – не удивляйтесь моему молчанию: я чужестранец, прошедший великое расстояние, чтобы только увидеть беспримерную правительницу дулебов, и, представ перед вами, не имел нужды говорить, ибо глаза мои пользуются щедротами вашего величества, дозволяющими всем взирать на вас.

Милосвета, выказав на прелестном лице своем знаки кроткого удовольствия, подала ему руку для поцелуя. Баламир приблизился, снова повергся к ногам ее и, принимая руку ее, изумлен был, что царица её вдруг отдернула и в замешательстве отступила несколько шагов назад. Она усмотрела на лице его звезду, а на руке известный ей перстень, и это-то стало причиною ее смятения.

– Владетель гуннов!.. – вскричала она. – Вы повергли меня в стыд вашим притворством. Я едва не совершила величайшего проступка и не приняла могучего монарха за простого чужестранца.

Слова эти привели Баламира в крайнее смятение; и между тем, как он в нерешимости, что ей сказать, вопрошал сам себя, откуда он ей известен, Милосвета подошла к нему и, взяв его за руку, пригласила проследовать с нею в царский дворец.

– Вы не будете больше несправедливы, – говорила она, – и позволите мне исправить мой проступок, оказав вам достойные почести.

Баламир не нашел слов, обретаясь ещё в прежнем изумлении. Он в безмолвии поцеловал руку, воспламенившую в нем всю кровь своим прикосновением, и проследовал за нею во дворец. Великолепие здания и всюду блистающее богатство не занимало его взоров, которые были устремлены на особу, явившую в себе бесценные для души его сокровища.

Милосвета старалась наилучшим образом угостить столь великого посетителя, но тот, мучимый любопытством и удивлением, искал свободного часа объясниться с нею. Царица дулебов сама подала ему к тому средство, пригласив его осмотреть свой кабинет.

– Ещё несколько лет назад, – сказала она, оставшись с ним наедине, – вы нашли бы здесь только знаки свирепости бесчеловечных аваров.

– Великая государыня, – подхватил слова ее Баламир, – я всё знаю, мне известны благодеяния, оказанные вами этой стране. Проходя вашу державу, я был очевидцем тому, что вы возвели своих подданных на верх возможного человеческого благоденствия. Признаюсь, что слава, наполнившая свет вашими деяниями, принудила меня оставить престол мой, дабы удостовериться в том, в чем я усомнился. Я нашел всё больше, чем истинным. Но еще нашел и то, чего и не представлял: я рассчитывал увидеть только великую смертную, но глаза мои встретились с божеством, обворожившим мою душу и покорившим навек мое сердце.

Говоря это, он повергся пред нею на колена, а Милосвета, стараясь его поднять, показывала, что такая победа ей непротивна. В старину как женщины, так и мужчины чувства свои открывали без околичностей; это-то и было причиной того, что тогда на свете находилось больше людей чистосердечных, чем льстецов. Женщины могли полагаться на слова мужчин, ибо тогда обмануть любовницу было невозможно без наказания.

– Да, – продолжал Баламир, – я клянусь вам, что дорого заплатил за мое любопытство; вы навек покорили меня красоте своей и, может быть, только к моему мучению, ибо я по сих пор еще не понимаю, смертная ли ты или божество, которое пленило меня затем, чтоб я за дерзость мою не имел надежды быть счастливым.

– Король гуннов, – ответила ему Милосвета, – я вижу, что вы довольно учтивы, однако не смею отнести это к вашей неискренности. Победу над сердцем столь великого государя я считаю первым моим благополучием и едва ли не считала бы её таковым, если бы и в самом деле была богиней. Но верьте мне, что вы говорите с смертною, и с таковою, которая при всем мечтаемом другими своем благополучии довольно несчастна. Я знаю, что привело вас к этому заключению то, что я узнала особу вашу, которую вы полагали весьма скрытою. Знайте, что звезда, которую имеете вы на лице вашем, и перстень ваш предупредили меня о вас, однако не спрашивайте у меня более на это объяснения, оно не состоит в моей воле; может быть, вы сами это узнаете, если не пожалеете трудов. Всё, что могу я вам сказать, содержит то только, что от вас зависит овладеть моей судьбою и что сердце моё вам покорится, когда я властна буду им располагать.

Баламира эти слова привели в великое восхищение. Он снова повергся к ногам Милосветы и повторял клятвы о вечной к ней верности. Но так как всё это составляло лишь одну тёмную для него надежду, он попросил объяснения, каким образом сможет он все узнать и в чём должны состоять его труды. Но Милосвета молчала, и по многим убеждениям он едва получил в ответ: «Следуйте на восток и тогда, когда совершенно утомитесь, получите объяснение, что вам должно делать…»

– Увы! – вскричала она, произнеся эти слова. – Я дорого плачу за мою нескромность!..

Тогда упала она в обморок; густой дым окружил ее, и чрез несколько мгновений не видно стало ни дыма, ни Милосветы.

Король гуннов всем произошедшим был приведен в великий ужас. Происшествие это казалось ему непонятным, кроме того, что он считал себя причиной гибели прекраснейшей особы, которая стала необходимою его сердцу. «Ах проклятое любопытство! – восклицал он неоднократно. – Ты стало причиной того, что я лишаюсь Милосветы».

Но одумавшись, рассуждал, что он ещё сможет ее увидеть, если не пожалеет трудов, и что на этот конец ему следует идти на восток. Он действительно в ту самую минуту пошел в определенную сторону света, беспрестанно размышляя, что значит его перстень? Кем он ему дан? Какое он доставит ему благополучие, когда с получением его в первый же день лишился он особы, тора навеки пленила его душу? А потом, какою должна была быть судьба царицы дулебов? И в чем состоит ее злосчастие, и по какой причине объяснялась она столь тёмными выражениями? И наконец, от кого зависит судьба её, когда она самовластная царица народа?..

Но чем больше он рассуждал, тем непонятнее казалось ему его приключение. Иногда он впадал в отчаяние, что Милосветы не увидит вечно, а иногда ободрял себя, что труды его доставят ее ему в объятия, хотя, по-видимому, в этом участвует сила какого-нибудь волшебника. Так, размышляя, шел он, преодолевая все препятствия.

Через несколько дней зашёл он в ужасную пустыню. Лучи солнца, ударяясь о скалы крутых гор и в преломлении падая на сухой песок, делали воздух в этом месте столь жарким, что дышать им было почти невозможно. Засохшие травы не приносили ничего пригодного в пищу, и вдобавок ко всему, нигде не находилось ни капли воды. Голод и жажда начали одолевать неутомимо шествующего короля гуннов: тщетно старался он приободрить силы свои отдыхом; тело его ослабло. Едва передвигая ноги, добрел он к утесу обнаженной горы, состоящей целиком из чёрного камня. Тут упал он почти без чувств, не ожидая ничего, кроме смерти.

«Вот плод моего любопытства, – рассуждал он, – вот всё благополучие, обещанное мне этим перстнем. Я умру в пустыне и буду добычей хищных тварей».

– Нет, ободрись! – прокричал ему неизвестный голос. Баламир поднял голову, осмотрелся вокруг, но не увидел ничего, кроме окружающей его пустыни.

– Кто ты? – восклицал он неоднократно. Но голос уже не отвечал ему более. – Кто бы ты ни был, – сказал он наконец, – сжалься над смертным, кончающим дни свои от жажды, дай мне хоть каплю воды.

Пустое только эхо повторяло слова его; голос молчал. Баламир приведен был этим в отчаяние.

– О боги, – возопил он, – не довольно ли я несчастлив, что умираю в пустыне от голода и жажды, будучи самодержцем могучего народа? Надо ли еще, чтобы и видения выводили меня из терпения? Могу ли я ободриться, когда не в силах шевельнуть ни одним членом!

Это восклицание его пресечено было громким стуком: гора, у подошвы которой он находился, расселась надвое и, с ужасным шумом раздвинувшись врозь, обнаружила в себе вход в обширную пещеру. С одной стороны её росли плодовитые деревья, а с другой бил вверх источник кристально чистой воды.

Баламир, с начала этого явления приведенный в страх, приободрился и пополз к источнику. Прохладные струи, утолив сжигающую его жажду, доставили ему столько сил, что он встал на ноги, сорвал несколько зрелых смокв и благодаря этому совершенно укрепился. Тогда все прелести царицы дулебской, исчезнувшие перед ожиданием смерти, живо отобразились в его памяти; он вспомнил слова ее, что, когда он совершенно утомится, то получит наставление о том, что ему должно делать для обретения ее сердца.

«Без сомнений, в этой пещере, – думал он, – получу я объяснение странных моих обстоятельств. Невозможно, чтоб она была необитаема. Либо присутствие божества, либо волшебная сила принудила гору отворить мне вход в пещеру, чтоб я вошел в неё и получил наставление».

Сказав это самому себе, он направился внутрь горы.

Шествуя около двух часов по мрачным переходам пещеры, и по большой части ощупью, поскольку редко где падал в неё слабый свет дневной сквозь расщелины в горе, достиг он некого округлого грота, освещаемого неугасающей лампадой. Свет этого таинственного огня был столь ярок, как солнечный свет в ясный полдень, и потому Баламир без труда мог различить имевшиеся внутри предметы. Стены этого подземного здания не имели иных украшений, кроме того, что состояли из разноцветных мраморных плит, и содержали по местам надписи, сделанные неизвестными письменами. Посреди пола стояло возвышение, имевшее девять ступеней, а на верху его лежала мертвая голова, и перед нею сделанная из некоего металла дудочка.

Долго Баламир трудился, пытаясь разобрать надписи; они были ему непонятны. Он осматривал грот, не найдётся ли другого выхода, но не находил ничего, кроме дверей, в которые он вошел. Восклицал он троекратно; но никто ему не отвечал. Не получая ни малейшего объяснения, он напал на мысль засвистать в дудочку, находящуюся близ мертвой головы, и в этом намерении пошел он по ступеням на возвышение с восточной стороны. Но едва лишь он вступил на третью ступень, как увидел стоящего пред собою и неизвестно откуда взявшегося старика. Одежды на нем были черные, с изображением неких неизвестных символов, а в руке своей он держал волшебный жезл.

– Король гуннский! – вскричал он в некотором замешательстве. – Насколько ты счастлив, что подошел взять роковую дудочку с восточной, а не с другой стороны, ибо в прочем ты бы навек погубил царицу дулебскую.

– Я погубил бы?! Чем? – сказал Баламир с удивлением.

– Не жди от меня объяснения, – отвечал старик. – Пойди на восток, разузнавай о славном странноприимце Зелиане. Если он откроет тебе об источнике этого неистощимого богатства, которое он ежедневно непонятным образом расточает, тогда ты, может быть, проникнешь в тайну судьбы твоей, моей и царицы дулебской… Но, ах! я дорого плачу за это наставление, – сказал старик с трепетом и в то же мгновение превратился в каменный истукан, держащий в руках медную стрелу.

Баламир с удивлением взирал на это колдовство; стараясь увериться, подлинно ли старик потерял жизнеспособность: но в нём действительно не было ни малейшего признака жизни; желал оказать ему помощь, но боялся ко всему прикоснуться и вознамерился было идти на восток.

– Возьми медную стрелу! – вскричал голос, уже слышанный им прежде, перед раскрытием горы.

Баламир вздрогнул, однако повиновался и, взяв стрелу из рук истукана, оставил пещеру и прошествовал по направлению на восток. Целый месяц провел он в пути, странствуя сперва по пустыне, а потом по местам обитаемым; но нигде и никто не удовлетворил его расспросам о Зелиане. Напоследок набрёл он на прекрасную долину и устремился к увиденному вдали огромному зданию. Вдруг его схватили несколько вооруженных воинов и стали расспрашивать, куда он шествует.

– Я иду к странноприимцу Зелиану, – отвечал Баламир.

– Ты никогда к нему не достигнешь, – сказали воины, – если не дашь клятвенного обещания никому никогда не сказывать, что ты у него был и что тебе известно его имя.

«До чего же странно, – подумал Баламир. – Человек, расточающий несчетные богатства на странноприимство, не хочет, чтобы люди знали, где он обитает».

Он спрашивал о причинах сего; ему не отвечали, и он согласился дать клятву. Его провели к увиденному им вдали зданию, и вскоре он очутился в чертогах Зелиана.

Его встретили великолепно одетые служители, и так как к тому времени уже смерклось, он был отведен в богато убранную комнату и по омовении ног угощен изобильным ужином и получил постель, каковой не имел и в своем собственном дворце. Любопытство, переполнявшее его, давало ему покоя, и едва начало рассветать, он, совсем одетый, вошел в приемную комнату хозяина. Менее чем в полчаса вся она наполнилась разного состояния людьми; не одни только странствующие ожидали тут выхода Зелиана, но и имеющие в чем-либо нужду.

Хозяин не замедлил появиться. Это был прекрасный человек, около двадцати пяти лет, и одетый в скромное платье. На лице его отражалась глубокое горе, которое не могла загладить его привычка повседневно выслушивать просьбы и удовлетворять им; и Баламир приметил, что у него недостает целой кисти у правой руки, которая была обернута белым платком.

Из всех его посетителей не было ни одного, который не просил бы у него денег, и не было ни одного, кому бы он отказал в просьбе. Два человека беспрестанно приносили на серебряном блюде кучи золота, а Зелиан позволял каждому брать сколько угодно. Мало нашлось взявших меньше тысячи червонных. Один только Баламир остался без подарка, когда все уже вышли.

– Кажется, вы, государь мой, не имеете нужды в деньгах, – сказал ему Зелиан.

– Благодарю богов, – отвечал Баламир. – Но и я не без просьбы, – добавил он.

Зелиан, поняв из взгляда его, что он хочет остаться с ним наедине, выслал вон всех своих служителей.

– Теперь вы можете сказать мне, – продолжал Зелиан, – и будьте уверены, что зависящее от меня вы немедленно получите.

– О государь мой, я, конечно, невозможного не требую, – подхватил Баламир. – Важное для меня обстоятельство принуждает меня осведомиться о причинах, доставляющих вам несчетное богатство, которое вы ежедневно расточаете. Но не подумайте, чтобы меня к сему привлекало корыстолюбие; я далек от желания вещей, мало меня пленяющих. Не воображайте также, чтоб и ваш запрет, коему я обязан клятвою не сказывать, что я у вас был и что мне известно ваше имя, рождало во мне бесплодное любопытство: нет, разрешение чудной судьбы моей и спасение некоторой великой царицы принуждают меня умолять вас об этом.

Все время, когда Баламир говорил, Зелиан смотрел на него с великим вниманием, потом же, как бы придя в восторг, сказал:

– По перстню, который вы на руке имеете, я понял, кто вы. Но не ожидайте, чтобы я мог сразу удовлетворить ваше любопытство: повествованием моим я учиню великое замешательство в ваших намерениях, к достижению которых остались для вас еще немалые затруднения. Итак, знайте, что я не открою вам моей повести, пока вы не принесете мне известия о живущем отсюда в десяти днях пути к востоку некотором сапожнике, который вот уже несколько лет не может продолжать своей работы из-за жестокой рвоты, случающейся с ним всегда, лишь только он возьмётся за свое шило. Тогда вы узнаете о моих случаях, имеющих связь с вашими, также и об источнике моего богатства и об этой, завязанной платком руке моей.

С этими словами Зелиан без всяких околичностей оставил Баламира и удалился в свой уединенный покой.

Король гуннов понял, что ему в этом месте делать больше нечего, почему терпеливо пустился в путь и по истечении десяти дней достиг деревни, где обитал упомянутый сапожник. Ему указали дом. Входя внутрь, он нашел сапожника, готовящегося приняться за свою работу. Прилежание его к своему делу настолько его занимало, что он, взглянув на Баламира, не задал ни одного вопроса, а принялся за башмак, который был ещё не окончен.

Баламир не препятствовал ему в его труде и ожидал, что с ним произойдет дальше.

Сапожник, сев на свой стул, сидел несколько в молчании, как бы рассматривая башмак, и слезы готовы были пролиться из глаз его.

– Ах, Замира, – вскричал он, ковырнув шилом. – Для чего ты настолько мила моему сердцу?.. И ах! Для чего ты…

Больше он не мог выговорить: ужасная тошнота принудила его бежать вон, и не прежде чем через четверть часа вошел он к Баламиру, весь измученный рвотою.

– Простите мою невежливость, – сказал он королю гуннов, – я – несчастнейший человек, питающийся трудами рук моих, и уже пятый год не могу докончить одной пары башмаков. До нескольких раз в день принимаюсь я за мое дело и всегда его бросаю из-за ужасной тошноты, происходящей от воображения о некотором бывшем со мною случае. Занятый этим при начале нынешней моей работы, я видел, что вы вошли, но задумчивость моя воспрепятствовала мне вас спросить, какую вы до меня имеете нужду. Теперь я ожидаю ваших повелений.

Баламир, полагая, что этот злосчастный сапожник, не способный отправлять своего ремесла, умирает с голода, вознамерился одарить его великой цены камнем, ожидая, что такое одолжение убедит его открыть ему свои приключения. Итак, вынув из своего кошелька алмаз, он подал его сапожнику.

– Возьмите этот камень, – сказал он, – вы можете его продать и полученные за него деньги употребить на содержание вашего дома. Если некоторые случаи, приключившие вам столь странную болезнь, мешают вам упражняться в трудах, то это средство облегчит ваши страдания и вы сможете оставить ваше ремесло, а я не потребую от вас иного в благодарность, кроме того, чтоб вы рассказали мне вашу повесть, которая, конечно же, должна иметь в себе нечто чудное.

– О, государь мой, – подхватил сапожник, – я довольно считаю себя обязанным за ваше мне благодеяние. Но что до открытия моих приключений, сего я ни за что в свете сделать не могу. Удержите при себе ваш подарок: я со всею моею скудостью не могу оставить моего ремесла, ибо судьба, мне его предопределяя, составила в том важную тайну, обещающую мне со временем великое счастье, которое я добровольно утратил.

Баламир, изумленный его ответом, не знал, что предпринять; сколько он ни просил его об открытии весьма нужного к своему сведению, сапожник был неумолим.

– Вы делаете бесплодным мое долговременное путешествие, – сказал Баламир в отчаянии, – я прошел множество земель, чтоб отыскать развязку моей участи, и она зависела от вас, но вы отпускаете меня от себя впустую. – После чего рассказал он сапожнику свои приключения, умолчав только о величии своего чина.

Сапожник, казалось, был этим смягчен.

– Я не могу открыть вам ничего прежде, – отвечал он Баламиру, – пока вы не увидитесь с братом моим, живущим отсюда верстах во ста, на самой большой дороге, которая лежит мимо моего дома. Если он расскажет вам о своих приключениях, то и я не скрою от вас ни малейшей подробности. Если вам угодно принять на себя этот труд, то ступайте и спрашивайте людей о сумасшедшем звонаре; вас без труда доведут к нему.

Видя, что ему не осталось ничего, кроме как либо бесплодно возвратиться, либо вновь не щадить ног своих, Баламир решился идти к сумасшедшему.

«Куда уже нейдет, – думал он, продолжая путь свой, – я прошел больше, и, может, то будет последнее уже место, где я разрешу судьбу моего приключения».

Дорога, которою он шествовал, была мало населена; только рассеянные хижины попадались ему поодаль одна от другой. Любовь, чувствуемая им к Милосвете, облегчала ему скуку и затруднения пути, который он преодолел в течение двух дней и прибыл к древнему капищу, имеющему при себе башню с колоколами и в неподалеку двор, довольно обветшалый. В этом-то месте и обитал сумасшедший, которого искал Баламир.

Он сел под деревом близ капища, ожидая увидеть человека, чтобы спросить о звонаре.

Вскоре из ворот двора показался молодой пригожий мужчина и изо всех сил побежал мимо него к башне. По его приближении Баламир спросил, не знает ли он о жилище сумасшедшего, но тот, не отвечая ему ни слова, ушел на башню и начал звонить в колокола. Баламир долго ждал его возвращения и по беспорядочному и необыкновенному его звону догадывался, что он и есть тот самый, кого он ищет. Наконец звонарь появился, но вновь побежал в дом, заливаясь слезами и не отвечая ничего на вопросы Баламира. Тот хотел войти в дом его, но при самом входе сумасшедший вновь встретился с ним и опять помчался на колокольню.

Баламир, видя, что этот несчастный человек совершенно без ума, начал отчаиваться получить от него какое-либо объяснение; однако вознамерился взойти на башню и испытать напоследок, возможно ли будет его довести до разговоров.

Он нашел безумного в его обыкновенном упражнении, то есть звонящего, что и продолжал он до тех пор, пока не утомился. После чего звонарь вскричал троекратно:

– О богиня! О богиня? Ты меня оставила! – и слезы полились из очей его.

Баламир, встав на входе, чтобы его не выпустить, начал расспрашивать, какую он богиню призывает и что значит необыкновенный звон, им производимый.

– А, государь мой! Этой тайны вы никогда от меня не узнаете, – отвечал звонарь.

Больше Баламир не мог от него ничего добиться; звонарь на все его вопросы отвечал только вздохами и просил себя выпустить. Король гуннский, употребив тщетно все средства выведать его тайну, хотел было уже его оставить, как безумный, увидев на правом его виске родинку, вскричал, со странным телодвижением и бросаясь перед ним на колена:

– Ты тот человек, которому определено возвратить утраченное мною счастье!

– Но не ожидай от меня, – сказал Баламир, пользуясь его расположением, – чтоб я это сделал, пока ты подробно не расскажешь мне своих приключений.

– Моих приключений?.. – отвечал звонарь. – О, государь мой, хотя бы я стал и тысячекратно злосчастнее, чем есть теперь; хотя бы мучения, ежедневно мною претерпеваемые, возросли до бесконечности, вы не сможете от меня узнать ничего преждевременно, ибо от этой тайны зависит вся питаемая мною надежда и, открываясь вам, я навечно её утрачу. Однако от вас зависит узнать их однажды. Возьмите на себя труд пройти вниз по течению этого источника: в одном месте найдете вы рыбака, починяющего свои сети, просите его о причине, по которой он через многие годы не может окончить починку своих сетей. Если он вам это откроет… о боги! сколько людей станут благополучными!.. Вы не будете уже иметь труда искать меня: я сам явлюсь упасть к ногам вашим и удовлетворить вашему желанию.

Сказав это, звонарь нашел средство проскочить мимо Баламира и поспешно удалился от него.

Король гуннов, видя необходимость или оставить свое предприятие, или последовать предписанию безумного, не знал, с чего начать. Он сошел с башни, и поскольку уже смеркалось, то вознамерился провести ночь под деревом в роще, окружающей капище. Всю ночь он мучился размышлениями: сначала ему представлялось, что он оставил свое государство из одного только любопытства; это приводило его в раскаяние. Страх присоединялся к тому, что, может быть, любимец его Алавар не в силах будет снести всё трудное бремя правления, или в случае, если пристрастия проскользнут в его душу, он развратится и повергнет подданных его в тысячи бедствий. Вкус царствования также угрожал ему тем, что отведавший его легко может забыть свои обязательства, если потребуется нарушить их для удержания при себе престола. Однако он полагался на верность и добродетели своего любимца. Но со всем тем он чувствовал великое побуждение возвратиться в Уннигард и определил с началом дня пуститься в обратный путь. Однако по окончании этих рассуждений Милосвета вновь представилась ему со всеми своими прелестями и добродетелями. Слова, сказанные ею, подавали ему надежду, что он когда-нибудь овладеет особой столь совершенной; короче говоря, любовь переменила все его намерения: он забыл претерпенные труды и ожидал только зари, чтоб вновь шествовать по течению назначенного ему источника.

Сладкий сон последовал этому, и он не нарушился, пока обитающие в роще птицы не возвестили пением своим начало дня. Баламир, пробуждаясь, протер глаза свои и был приведен в немалое удивление, приметив, что из перстня, найденного им в столице дулебов, произошел весьма ясный блеск. Пока он упражнялся в рассматривании этого явления и изыскании причин его, то услышал исходящий из перстня женский голос, произнесший следующие слова: «Прости, Баламир! На весь день лишаюсь я утешения быть близ тебя!..» – С кончанием этой речи золотой луч выскочил из перстня, и блеск, находившийся в нём сначала, пропал. Сколько ни старался король гуннов постигнуть это приключение, но никак не мог. «Меня окружают чудеса, – думал он, – всё, случившееся со мною с самого выхода моего от дулебов, сверхъестественно. Конечно, какой-то злой чародей вмешался в мои обстоятельства, чтоб вывести меня из терпения: не достаточно, что все встречи в моем путешествии расположены такою связью, какая влечет меня час от часу далее от моего отечества и уводит в страны неизвестные, но еще и стараются уверить меня, что возлюбленная моя царица разделяет со мною беспокойства моего пути. Но как ей можно быть заключенной в этом перстне? Это только сон…»

– Но ах! – сказал он, призадумавшись. – Хотя это и мечта, но весьма для меня приятная. Я чувствую, что мне легче погибнуть, не достигнув моих желаний, чем оставить труд, сулящий мне исполнение их.

С этим оставил он рощу и пошел вниз по течению источника.

Целые полгода продолжал он путь свой по берегу источника, ставшего великою рекою, перенося различные и выводившие его порою из терпения беспокойства. Иногда ему приходилось переплывать впадающие реки, а иногда и терпеть утомление от солнечного зноя и голод в необитаемых странах, однако единственное имя Милосветы ободряло его при крайнем изнеможении и напоследок он достиг стоящей на берегу хижины, пред которой находились разные рыбачьи орудия.

– Без сомнения, я при конце моих трудов, – сказал Баламир, – Обитатель этой хижины объяснит мне всю мрачность, покрывающую приключения царицы дулебов.

С этими словами хотел он постучаться в двери хижины, но те были отворены хозяином, который, взглянув на него мимоходом, побежал к своим сетям, схватил челнок и начал чинить свою сеть. Но, завязав одну ячейку, он бросил челнок и, как сумасшедший, побежал к реке. Постояв несколько минут, испуская глубокие вздохи и взирая в разные места в воду, возвратился он опять к своей работе. Опять завязал один узел и, опять побежал к реке, и производил свои замечания в воде. Повторив это несколько раз, он бросил челнок и нитки и возвратился в свою хижину.

Баламир встретил его у дверей и попросил о странноприимстве.

Рыбак этот, имеющий вид уже пятидесятилетнего мужа, принял его с радостью. Он угощал его всем, что было него наилучшего, и расспрашивал у него о причинах, заведших его в эту необитаемую страну.

Баламир не скрыл от него ни малейшей подробности и рассказал ему все случившееся с ним с того времени, когда он ушел из Уннигарда.

– Вы простите меня, – промолвил он, окончив свои приключения, – что я заклинаю вас богами не скрывать от меня вашей повести, ибо кроме того, что доверием этим, может быть, сделаете меня счастливейшим из смертных, но и разрешите мое удивление о поступке вашем при починке ваших рыболовных сетей.

Рыбак, который в то время, когда Баламир рассказывал свою повесть, выказывал попеременно то знаки сожаления, то удовольствия, отвечал ему:

– Король гуннский, я не скрою от тебя ничего, если ты дашь мне обещание, выслушав мою повесть исполнить некоторое действие, для коего потребны отвага и великодушие.

Баламир поклялся ему, что он себя не пощадит и конечно в угоду ему исполнит все находящееся в его силах. После чего рыбак, вздохнув, рассказал следующее:

– Напоминание несчастий и благополучия, попеременно следовавших в моей жизни, извлекает из меня этот вздох… Знай же, Баламир, что я родился совсем не в таковом состоянии, в каковом ты нашел меня ныне. Я по происхождению имел право занять престол великого государя моей страны. Но поскольку случаи мои имеют связь с приключениями отца моего, царя дулебов, то имей терпение, что я начну сказание от некоторого времени прежде несчастной войны дулебов с аварами.

 

Повесть царевича Доброслава

– Область дулебов процветала издревле. Предки мои управляли ею самодержавно, и все соседние народы, в рассуждении силы или слабости сил своих, искали их союза или покровительства. Отец мой Буйслав спокойно владел престолом целых пятнадцать лет, когда нападение сильного народа аваров потрясло его.

Пока силы отечества моего были новы, авары беспокоили его только набегами. Но произошел случай, привлекший Кигана, аварского царя, искать своей собственной или отечества моего, погибели. Отец мой, кроме меня, имел старшую дочь, по имени Рогнеду, девицу редкой красоты. Слава о ней дошла до неприятеля нашего Кигана. Возбужденный любопытством, пожелал он в том лично удостовериться. Переодевшись в простое платье, отважился он прийти во дворец отца моего и, найдя способ увидеть сестру мою, настолько в нее влюбился, что вознамерился просить её себе в жёны. Едва только возвратился он в свое кочевье, торжественное посольство было отправлено с предложением мира на условии его союза с Рогнедою. Ни гордость отца моего, ни склонности сестры моей не были согласны с желаниями государя, пришедшего из неизвестных стран и не имеющего определенного жилища. Ему было отказано, и кровавая война возгорелась; все силы Кигана, по разбитии наших войск в жестоком полевом сражении, осадили наш столичный город. Область наша претерпела ужасное разорение, однако столица выдерживала долговременную осаду.

Киган, горящий жесточайшею страстью к сестре моей, беспрестанно делал свои предложения, но всегда получал решительные отказы. Наконец город дошел до крайности; начал показываться голод; беспрестанный урон людей на вылазках грозил, что он будет взят при первом же всеобщем приступе. Решено было сделать последнюю вылазку и либо прогнать неприятелей, или всем погибнуть. Отец мой сам предводительствовал отборным юношеством из дворянства; я, пришедший уже в возраст, дозволяющий владеть оружием, начальствовал над левым крылом, вышедшим из Бугских ворот. Я не хочу вам описывать всех чудес храбрости, произведенных каждым; довольно сказать, что авары были троекратно выгоняемы за свой воинский стан, потеряли целые тысячи воинов и бежали рассеянно куда кто мог. Однако необузданная храбрость стала причиною нашего несчастья. Когда наши воины гнались поодиночке каждый за своим неприятелем с твердым намерением истребить до последней души своих врагов, аварские полки, бывшие на грабеже по разным областям дулебским, возвращаясь, подоспели к своим на помощь. Бегущие, остановясь, примыкали к ним и обращались на своих преследователей. Редкий из дулебян избег погибели; сам родитель мой, напав на Кигана, был отрезан от своих и, обороняясь, как лев, был пронзен в грудь волшебным копьем Кигана.

Я, увидев кончину родителя моего, с остатком моих телохранителей бросился в толпу, чтоб по крайней мере спасти его тело. Я пробился и в отчаянии разносил смерть посреди аваров, пытавшихся схватить тело, но едва я очистил путь моим воинам, как земля, расступившись пред моими глазами, поглотила моего отца. Смертный ужас объял меня тогда. Сочтя это за явный гнев богов, я повернул вспять коня моего и спасался бегством. Вскоре скорость коня скрыла меня от неприятелей, и я, очутившись в непроходимом лесу, продолжал удаляться. Густота переплетения ветвей лишила меня коня моего; я повис, зацепившись на сухом суке, а конь мой, вырвавшись из-под меня, пропал. Невозможно изобразить, в каком смятенном состоянии я тогда находился. Сколько ни старался я освободиться с сука, на котором висел, но никак не мог, ибо он вонзился под ремни моей брони.

Тогда мне представлялись только разные роды смерти, что я или погибну с голода, или достанусь в добычу моим неприятелям.

Посреди этого моего ужаса почувствовал я приближающийся ко мне вихрь, от которого деревья раздавались на все стороны. Меня подхватило порывом ветрам и, сдернув с дерева, помчало. Я приготовился к смерти и ожидал, что меня бросит либо на торчащие обломки засохших пней, или в какую-нибудь пропасть и раздробит на части. Такое воображение лишило меня чувств, однако, опомнившись, я нашел себя лежащего на софе в великолепном покое.

Не видя никого, не знал я еще, приятелям или врагам должен за оказанное мне попечение. Эта неизвестность, кончина отца моего, утраченное государство и больше всего злосчастная судьба сестры моей, оставшейся во власти неприятеля, повергли меня в жестокую печаль. Мне живо представлялись позор и презрение, каким должна была подвергнуться Рогнеда, находясь во власти варварского победителя. Посреди этих плачевных размышлений в ту комнату, где я находился, вошел прекрасный мужчина. Казалось, что ему было не больше двадцати пяти лет; одежды его были великолепны, но имели в себе нечто отличное, а особенно висящий чрез плечо его зодиак давал мне знать, что я вижу волшебника. Я вскочил с моей постели и, не сомневаясь, чтоб вошедший не был хозяин дома, поблагодарил его за попечение, мне оказанное.

– Доброслав, – сказал он мне, – вы, конечно, несчастливы, и я не хочу льстить, чтоб потеря престола и отечества была вещью равнодушною, но не оплакивайте кончину вашего родителя и плен сестры. Правда, что отец ваш действительно лишился жизни, но есть еще средства её ему возвратить. По крайней мере, тело его не пожрано землею, как вам показалось: оно здесь, в моем замке, равно как и Рогнеда.

Я был столь удивлен его словами, что не знал, что ему и ответить.

– Я вижу, – продолжал он, – что слова мои приводят вас в удивление, и для того мне следует уведомить вас, кто я и какое обстоятельство принудило меня принять участие в ваших приключениях.

 

История принца Гипомена

Я сын короля кимбрского, а имя мне Гипомен. С малолетства моего получил я великую склонность к волшебной науке, и по особенному моему счастию в дядьки ко мне был приставлен Зловуран, человек, весьма в сверхъестественных таинствах сведущий. От него получил я первые основы этого столь мне приятного знания. Он был единственным моим другом до тех пор, пока я в волшебстве имел силы меньше его, но когда я превзошел его в этом искусстве, он стал смертельным моим врагом. Преимущество же моё над ним произошло следующим образом: сестра матери моей, по имени Зимония, величайшая волшебница своего времени, обитавшая в уединении в Армянских горах, посредством своего знания проведала о моей склонности; она посещала меня в отсутствие моего дядьки и открыла мне все те таинства, которых она достигла многолетним трудом своим. Эта тетка в цветущие годы своего возраста имела любовную связь с королем волшебников и в итоге удалилась в уединение, в котором, беспрепятственно предавшись своей страсти, прижила со своим любовником трех дочерей, одаренных красотою, добрым нравом и знанием магии. Я неоднократно бывал в замке тетки моей, и хотя примечал, что Зимония имеет желание, чтобы прелести какой-нибудь из малолетних дочерей ее произвели в моем сердце какое-нибудь впечатление, дабы со временем мог я избрать из них себе супругу, но возраст мой, управляемый склонностью к волшебству, удалял меня от таких намерений. Несчастья же, приключившиеся потом в моем доме, и непримиримая вражда моя с Зловураном, сделали то, что я после того не имел времени бывать в замке Зимонии. Зловуран не ведал, что я стал в волшебстве сильнее его, но самолюбие, польстив моему тщеславию, вскоре ему это открыло. Зловуран уже несколько лет трудился оживить одну каменную девицу, которую искусство каменотесца соорудило столь прекрасною, что Зловуран влюбился в её бездушный истукан. Я, найдя его упражняющегося в тщетном намазывании сего истукана волшебными составами и чтении заклинаний, не утерпел, чтоб не засмеяться.

– Что значит сей смех? – спросил он меня с досадою.

– Ничего больше, как то, – отвечал я с вящим смехом, – что волшебник, влюбившийся в камень, не может его употребить к удовлетворению своей страсти.

– Но неужели ты считаешь эту вещь довольно легкою? – сказал он.

– Да, – говорил я, – если мой учитель признается, что он мне должен уступить в знании, я сделаю этот истукан девицею, способною сей же час вступить в супружество.

Зловуран рассмеялся и после долгого спора отдал мне истукана, а я взялся его оживить.

Я попросил Зловурана удалиться из покоя, в котором стоял истукан, и затем совершил известные мне действия. После чего кликнул его, чтобы он был свидетелем моего искусства. Тогда же каменное вещество истукана обратилось в тело, имеющее жилы, кости, мясо и кожу. Прелестный румянец заиграл в щеках этой оживленной девицы. Она чихнула и, открыв глаза, встала на ноги. Не можно описать изумления, в которое повергнут был Зловуран; он видел, что я у него выиграл первенство. Но сколько ни владела им радость при взоре на оживлённый предмет безнадежной его любви, со всем тем не мог он скрыть злейшей зависти ко мне, которую слова той девицы обратили в совершенную злобу. Она, окинув все глазами, говорила:

– Где я и что я вижу? Все это для меня ново, и я не ведаю, откуда я и что значу?

Потом взглянула она на Зловурана и, как бы испугавшись его вида, бросилась ко мне и, схватив меня в объятия, вскричала:

– Ах! как он страшен! Но в тебе, – продолжала она, взглянув на меня с улыбкою, – я ничего такого не вижу. Я прикасаюсь к тебе и никогда от тебя не отойду.

Слова сии привели Зловурана в бешенство; ревность заглушила в нем все прочие чувства. Он выхватил свою саблю и в мгновение ока, вырвав из моих рук произведенную волшебством девицу, изрубил ее на мелкие части.

– Ты не будешь иметь удовольствия, – говорил он, пенясь от злобы, – ругаться над моею слабостью. Хотя ты и превзошел меня в этом опыте, но я найду средство отомстить тебе за эту насмешку. Ты познаешь Зловурана по бедствиям, которые он тебе причинит.

Сколько я ни старался его успокоить и уверять, что слова и действия девицы отнюдь не было моим внушением, Зловуран не внимал и клялся Чернобогом, что отныне он мне будет непримиримым врагом. Он схватил свой волшебный жезл и, прикосновением его обратив части изрубленной девицы в крылатых змиев, был подхвачен ими и исчез с моих глаз.

Мне был известен нрав моего дядьки, и я, зная, что он сдержит свое слово, прибег к моему знанию, чтоб защитить себя и моих ближних от его нападения. На этот случай я соорудил я три талисмана: для моего родителя, сестры моей Любостаны и для самого себя. По изготовлении их я надел один на себя, а другой на пришедшую в тот час ко мне сестру мою и шёл уже в чертоги моего отца, чтоб, открыв ему о произошедшем между мною и Зловураном, принудить его повязать талисман, но бегущие мне навстречу дворяне с ужасом объявили мне о скоропостижной его кончине. В безмерной печали я бросился к телу отца моего и нашел, что оное сожжено волшебной отравой. Хотя я и мог оживить каменного истукана, но искусство мое не простиралось до оказания помощи мертвому телу, а особенно, когда все части организма его были уже между собою разлучены. Итак, я одними слезами заплатил дань родству. Между тем печаль, занимая меня, мешала мне помыслить об отвращении дальнейшего мщения Зловурана. Ибо приуготовляя тело отца моего к погребению, слуги нашли при нём письмо от врага моего, в коем он гордо хвалился нанесенным мне огорчением; упоминал, что без талисманов то же приготовлено было мне и сестре моей, и повторял клятвы о непримиримой ненависти ко мне.

Паж мой привел ко мне несколько гонцов, прискакавших с известием, что все государство мое превращается в великое озеро, а все подданные мои – в разные роды плавающих птиц. Гонцы эти и паж не успели окончить слов своих, как обратились в уток и, вспорхнув, вылетели в окна.

Я, заботясь о сестре моей, побежал в ее комнаты и пробегая по залам видел, что все подданные мои равномерно обратились в птиц, а столичный город – в воду, присоединившуюся к озеру, учинившемуся из моего государства. Хотя я был в безопасности благодаря талисману, но счел за лучшее, схватив сестру мою, подняться в нею в воздух. Для этого я обратил престол отца моего в летающую колесницу, сел в неё с Любостаною и едва поднялся сажен на двадцать от земли, как и дворец мой покрыло водою. Остановив колесницу, размышлял я, возвратить ли подданным моим и государству прежний их вид. Но рассудив, что пока Зловуран не будет мною истреблен, не перестанет он в мое отсутствие наносить отечеству моему разные бедствия, заключил оставить его в образе озера и птиц, а только оградить их неприступным талисманом. Совершив это, предопределил я отнести сестру мою в замок моей тетки Зимонии, как в самое безопасное убежище, чтоб потом самому быть свободным для поисков моих Зловурана; однако волшебная моя колесница меня в этом не послушалась, и сколько я ни летал в разные стороны света, но не мог отыскать ее замок. Что этому препятствовало, вы услышите после.

Таким образом я был вынужден основать себе собственное убежище: силою моего знания воздвиг я этот замок, в котором вы теперь находитесь, и, сделав вход в него неприступным не только Зловурану, но и ни одному из смертных, поселился в нем вместе с моею сестрою. Подвластные мне духи по моему приказанию приняли на себя вид мамок и девиц и находятся при ней в услужении; а я, получим таким образом свободу, начал поиски врага моего Зловурана.

Тот же, зная, что сила его должна уступить мне, он скрывался и избегал меня под разными образами, но поскольку не всегда мог быть уверен в своей безопасности, то нашел прибежище в хитрости. Он ведал, сколь выгодно может быть ему покровительство короля волшебников, и потому размышлял о средствах войти к нему в милость. С помощью своего волшебства он разнюхал, что Зимония некогда была страстно любима королем волшебников и поныне еще почитается им не иначе, как супругою в рассуждении детей, коих он от нее имеет. Сверх того познал он, что я именн от нее получил величайшие тайны в волшебстве и тем выиграл над ним столь огорчительные для него преимущества. Это обстоятельство обратил он в свою пользу. Представ перед королем волшебников, он с притворным подобострастием доносил ему, что почтение, к коему обязывает его звание, принуждает его открыть некоторую хотя досадную, но весьма его величество оскорбляющую тайну. После рассказывал он, каковым образом имел он меня на воспитании, как преподал мне наставления в волшебной науке и что это помогло мне открыть обиталище Зимонии; что та, влюбившись в меня, нарушила не только верность свою к нему, её супругу, но и для лучшего удержания меня в своих узах жертвовала и честью дочерей своих, красота коих привлекает меня к частому посещению ее замка.

Нельзя даже представить, какие последствия произвела ревность в короле волшебников. Хотя он и желал удостовериться в истине доноса и призвал в помощь свою волшебную книгу, но поскольку волнуемые досадою и смятением мысли его не могли задавать порядочных вопросов, то и книга хотя и отвечала истинно, но подтвердила его подозрения. Для благопристойности в присутствии Зловурана вопрошал он:

– Любит ли Зимония Гипомена?

Книга честно отвечала:

– Любит.

– Бывал ли он в ее замке?

– Бывал часто.

– Было ли ее желание способствовать ему к любви с ее дочерями?

– О, она имела к тому особенное намерение.

Все это было истиной, ибо Зимония любила меня как родного племянника. В замке ее бывал я для обучения в волшебстве, а способствовала она моей любви с дочерями своими ради того, что имела намерение женить меня на которой-нибудь из них.

Но король волшебников, предваренный ложным доносом, понял это по-своему.

– Довольно! – вскричал он в великой ярости. – Будь уверен в моем покровительстве, – сказал он Зловурану. – Я возлагаю на тебя обязанность всюду преследовать нарушителя моего покоя и похитителя моей чести. Я не премину помогать тебе во всех твоих деяниях против него. Что ж касается вероломной Зимонии, то отныне лишаю я ее власти оказывать людям помощь. Жилище ее будет сокрыто от всего света; она больше не увидит меня никогда и лишится моего покровительства. Дочери ее не посягнут на замужество ни с кем, кроме как за самых подлых ремесленников; но вынуждены будут лишиться своих супругов, которых будут любить страстно, ибо каждая из них будет иметь предопределенную тайну от своего мужа. Но так как один из их мужей будет нескромен, другой – любопытен, а третий привязан к своим родителям, то по известным мне обстоятельствам и должны они будут с ними разлучиться.

Сказав это, подтвердил он превращение свое заклинанием и, вручив Зловурану волшебное копьё для сражения со мною, отпустил его.

Прознав обо всём этом происшествии, я хотя и пришел в ужас, однако, мало чем уступая в силе королю волшебников, положился на волю богов. Я надеялся, что скорее я могу погубить Зловурана, нежели он причинит мне вред, но для большей безопасности соорудил я себе зачарованную броню, которую и надевал на себя, когда выступал на его поиски. Однако ни в одной стране света не смог я открыть убежища моего врага.

Во время этих моих странствий случилось мне тайным образом побывать при дворе дулебском. Добродетели вашего родителя привязали меня, а красота сестры вашей вложила в сердце мое неизвестные еще дотоле чувства любви. Но сколько ни владела мною страсть, я не смел открыться в ней ни царю, родителю вашему, ни моей возлюбленной, считая, что мне, как человеку незнакомому, в том будет отказано. Между тем, однако, я не пропускал случая, превратившись в какую-нибудь мелкую тварь, влетать в комнаты Рогнеды и полюбоваться на ее прелести. В этом и состояло всё моё утешение, пока Зловуран не проведал о родившейся во мне страсти. Чтоб поразить меня в чувствительнейшее место, переоделся он дулебским жрецом и под именем перебежчика пришел в стан к приблизившемуся тогда к дулебским областям королю Кигану аварскому. Он умел вкрасться в милость этого государя и, нарассказав ему о богатстве страны вашей, побудил на нее напасть. Такова-то была истинная причина началу несчастной войны вашего отечества; впрочем же Киган планировал войну на совсем другом направлении. Он собирался вести своё войско в горы, лежащие около Колхиды, близ Черного моря. Хитрый враг мой, ведая о привязанности моей к вашему дому понимал, что все его предприятия могут быть не только безуспешны, но и опасны ему самому, пока не подловит он самого меня какою-нибудь лестью. Узнав, что я нередко влетаю в окна покоев Рогнеды, прибег он к королю волшебников и, рассказав ему об этом обстоятельстве, просил его о сооружении волшебной клетки, чтоб я мог в нее быть заточен.

Король волшебников, составил клетку с таковыми заклинаниями, что попадавший в нее сам собою никогда бы высвободиться не мог. Зловуран, получив ее, принял на себя вид старухи, торгующей золотыми вещами и дорогими камнями. В таком виде нашел он средство во время моего отсутствия дойти до царевны Рогнеды. Показывая свои вещи, представил он ей и волшебную клетку.

– Эта вещь, – говорил он, – стоит несравненно дороже всех моих товаров. Ибо только ею может быть поймана невидимая птица, умеющая разговаривать обо всём происходящем на свете.

– Но как ее можно поймать? – спросила Рогнеда.

– Последуйте только моему наставлению, прекрасная царевна, – отвечал притворившийся Зловуран. – Я не только помогу вам, но и оставлю клетку, не требуя от вас ни малейшей платы, ибо желание моё услужить вам беспредельно. После я, конечно, буду вами награждена по мере моей услуги. Извольте знать, что с некоторого уже времени птица эта уже влетает к вам в покои вот в это отверстие в рамее. Но поскольку она имеет человеческий разум, то поймать её как птицу невозможно: вам следует сперва написать письмецо следующего содержания: «Невидимый любовник! Я одобряю твою ко мне склонность. Я чувствую к тебе то же, что и ты ко мне. Перестань быть невидимым и завтра до рассвета влети в отверстие окна в виде наипрекраснейшей птицы, обитающей в счастливой Аравии».

Это письмецо вам должно положить на столике, а в следующую за тем полночь приставить клетку отверстием к отверстию в раме этого окна. Птица наверное влетит в назначенное время в клетку и имеющеюся во ней потайною пружиною будет захлопнута и поймана. Но опасайтесь тогда отворять дверцы клетки поскольку в то же мгновение птичка вылетит и вы ее уже никогда не увидите.

Царевна поблагодарила притворную торговку за наставление, обещалась последовать ему в точности и, взяв у неё клетку, спрятала.

Поскольку этот и другие посторонние разговоры заняли Зловурана и продержали в покоях царевны большее число времени, чем он мог тут в безопасности пробыть, я, не ведая ни о чем, влетел, по моему обыкновению, под видом мушки и сел к царевне на плечо. Не ожидая, что Зловуран мог осмелиться появиться в том местое, где был я, не имел я насчет него никакого подозрения. Но осторожный Зловуран тотчас же узнал меня и пришел в великий страх. Бледность, показавшаяся на лице его, принудила царевну спросить о причине таковой перемены, и Зловуран употребил это себе на пользу. Он сказал, что ему приключилась великая тошнота, и вышел вон.

Однако я, между тем почувствовав жжение от моего талисмана, который всегда оказывал это действие в приближении ко мне врага моего, обратил взор свой на удаляющуюся торговку и узнал в ней Зловурана. Гнев закипел во мне; я бросился вслед за ним. Зловуран, это заметив, обратился шершнем в надежде, что тогда сможет управиться с мухою. Однако я тотчас превратился в дятла и напустился на моего противника. Тот, видя опасность, обратился в бегство, ибо, не имея при себе волшебного копья, не смел со мною сразиться. Я гнал его до самого Черного моря и едва не настиг. Но Зловуран, осознав опасность, рассыпался в виде песчинок и упал в море. Я не оставил и там преследовать его в образе щуки. Но во множестве песку поиск мой остался тщетен. Ах, если бы этот злодей достался в мои руки, каких бы мы все избегли бедствий! Я возвратился в мой замок и упражнялся в разных видах ворожбы для открытия убежища Зловурана. Однако защита от короля волшебников создавала мне в том препятствия.

Между тем Зловуран, пользуясь доверием Кигана, учинил ему довольно живое описание о красоте вашей сестры и сумел возжечь в нем заочно жесточайшую к ней страсть. А чтоб она и еще преумножилась, помог он ему тайным образом побывать при дворе вашем и увидеть прелестную Рогнеду. Как после этого Киган затребовал её себе в супружество и как разгорелась война, вам, Доброслав, это известно; обратимся теперь к несчастному моему приключению, воспрепятствовавшему мне вовремя оказать вам помощь и защитить ваше отечество от аваров.

Должен я признаться, что любовь, овладев мною, сделала меня слабым. Я, занимаясь ею и не оставляя желания увидеть вашу сестрицу, пропускал нужное время для поисков моего и вашего врага. Но кто ж может противиться побуждениям всесильной любви? Я, оставив все, влетел, по обыкновению, в чертоги Рогнеды и увидел ее занятую писанием письма. В образе мухи сел я на столик и прочел содержание его, которое состояло точно в тех словах, как наставил ее Зловуран. Боги! Что почувствовал я при этом лестном обстоятельстве… «Ты знаешь обо мне, несравненная любовница, – говорил я сам себе. – Ты чувствуешь ко мне равную склонность и повелеваешь мне пред собою предстать. О! Я исполню твое повеление. Оно обещает мне исполнение моей надежды. Я учинюсь попугаем, но только на несколько мгновений, чтобы подробно следовать твоим желаниям. Но тогда же я повергну к ногам твоим обожающего тебя Гипомена в его истинном виде».

Я оставил дворец ваш, чтоб в ожидании назначенного времени выдумать расположение красивейших перьев птицы, в каком виде собирался явиться. Определенный час наступил. Я обратился в самого пригожего попугая, какие едва ли есть в природе: все возможные краски, смешанные с золотом, перемешаны были в моих перьях. Я приблизился к отверстию окна, исполненный страсти и надежды, влетел, был захлопнут в клетке и… пойман. Царевна, караулившая ее, вскричала: «Поймали, поймали!» Её придворные девицы повторяли это слово, и сам я, находясь в чрезмерном смятении и не зная, что сказать, тоже кричал. Это произвело радостный смех.

Царевна, схватив клетку в свои руки, говорила:

– Ах, прекрасная птица, как довольна я, что ты досталась в мои руки.

– Несравненная царевна, – отвечал я, – ты никогда не можешь быть довольнее любовника, наслаждающегося зрелищем твоих прелестей.

Это произвело новый смех. Он беспрестанно рождался, когда я рассказывал Рогнеде, что я наследник престола в королевстве кимбрском, когда я открывал мою к ней любовь и когда требовал согласия ее на вступление со мною в супружество. Мне без умолку задавали разные вопросы, ибо считали меня совершенной птицей. Это вывело меня из терпения, и я, обратясь к размышлениям, понял, что эту шутку сыграл со мною Зловуран и что я нахожусь в волшебном заточении. Я призвал на помощь всю мою науку, чтоб высвободить себя из клетки, но оказалось, что она мне уже не служит. Всё, что я получил от нее, состояло в том, что я подробно, но уже поздно узнал о хитрости произведенной надо мной Зловураном. Опасаясь, чтоб этот враг мой не пришел погубить меня в этой темнице, я приготовил к обороне оружие: выдернул перо из своего хвоста и волшебством обратил его в лук и стрелу. Заклинания мои на этот предмет были столь сильны, что ничто бы не защитило Зловурана от смерти. Однако он, проникнув в мои намерения, не посмел ко мне появиться, а довольствовался только тем, чтобы я остался в вечном заточении и не мешал бы передаче Рогнеды в объятия Кигана. Он понимал, что ничем не сможет лучше поразить меня, как сделав свидетелем счастья моего соперника, когда моя возлюбленная будет похищена у меня пред глазами.

Находясь в таких несчастных обстоятельствах, все утешение моё состояло в том, что я ежечасно мог видеть обожаемую мною царевну и беспрепятственно разговаривать с нею. Однако же мне досадно было, что Рогнеда считала меня не больше, чем птицею, и только смеялась словам моим. Она, обыкновенно шутя, называла меня своим любовником, королевичем кимбрским и тому подобным.

– Не думайте, сударыня, – сказал я ей на это однажды, – все, что я вам ни говорил, сущая истина, и вам следует только отворить дверцы моей клетки, то вы будете удостоверены, что я – вовсе не птица.

– О, нет, – подхватила Рогнеда со смехом, помня предупреждения Зловурана. – Я никогда не соглашусь потерять моего любовника.

Сколько я ни уверял ее, что я ее не оставлю, хотя клялся ей в том богами, она не слушалась, и слова мои производили в ней только смех.

В таком состоянии проводил я время. Рогнеда жаловалась мне о наглых требованиях аварского царя и о разорениях, причиняемых им ее отечеству за её отказ выйти за него. Я сострадал ей в том, ругал Кигана и клятвенно обещал принести к ней голову дикого моего соперника, если только она выпустит меня из клетки.

Царевна утешалась моими речами в печали, охватившей её от успехов аварского оружия, что выводило меня из терпения. Мне наскучило быть попугаем, а особенно мучило меня то, что Рогнеда, не веря мне, сама способствует гибели своего отечества, которое мог я в один час освободить от неприятелей, если бы не был в заточении. Однако со всеми моими стараниями пробыл я в ней до дня вашей последней бедственной вылазки. Когда разбитые сначала авары прибывшими новыми своими полками подкрепились и совершенно разбили ваши войска, я, узнав об этом посредством моей волшебной науки, начал кричать изо всех сил и старался в отчаянии разломать мою клетку. Рогнеда прибежала ко мне.

– Всегда ли вы будете мне не верить, – сказал я ей, – что я не птица, а несчастный человек, приведенный в это состояние врагом моим и вашим, злым волшебником? Вы погибаете прямо сейчас и погибнете, если меня не выпустите: войска ваши разбиты наголову аварами. Родитель и брат ваш в опасности, и сами вы достанетесь в плен победителю.

Рогнеда хотя приведена была тем в смятение, однако не доверяла словам моим, невзирая на то, что я рассказывал ей в доказательство все приключения мои с Зловураном, и не уверилась до тех пор, как прибежавший вестник не подтвердил ей предсказанное мною о последствиях сражения. Тогда Рогнеда, придя в ужас, схватила клетку со мною, ибо не хотела и спасаясь бегством меня оставить, но второпях нечаянно отворила дверцы.

Я воспользовался этим случаем: вылетел из клетки и, ударясь об пол, принял обыкновенный мой вид.

– Вот, прекрасная царевна, – сказал я, – вы видите, что я вас не обманывал. Обожающий вас король кимбрский не может от вас удалиться, но недоверчивость ваша доставила нам многие бедствия. Если бы вы, поверив мне, освободили меня из заточения, родитель и брат ваш не оказались бы в такой опасности, которой теперь подвержены, а столица ваша не досталась бы в добычу аварам… Но не время уже продолжать нам бесплодные укоры. Должно привести вас в безопасное место и исправить то, что еще возможно.

Сказав это, я схватил сестру вашу и отнес ее по воздуху в этот самый мой замок, где, поручив ее в заботам сестры моей Любостаны и взяв мое оружие, поспешил на место сражения. Я поспел в то самое время, когда родитель ваш пронзен был волшебным копьем Кигана. Это копье вручил ему Зловуран, узнав, что я освободился из зачарованной клетки, и ожидая, что я вмешаюсь в сражение; почему он, робея сам вступить со мною в бой, скрылся, а надеялся, что я могу быть убит и Киганом, если на него нападу. Но по воле судеб опасный удар этот достался вашему родителю.

Однако ж не отчаивайтесь в его жизни. Есть средства ему её возвратить, хотя случится это через довольно нескорое время, как вы после узнаете.

Когда увидел я, что авары стараются овладеть телом вашего родителя, пришел я в опасность, чтобы те, по обыкновению всех диких народов, не отсекли у него головы, чтобы воздеть её на копье торжества ради и тем бы совершенно не лишили его жизни. Посему я схватил его и, повелев расступиться земле, и отнес его до безопасной пещеры. После чего под видом вихря поспел и к вам на помощь. Таким образом очутились и вы в моем замке.

Гипомен окончил тем свою повесть. Я поблагодарил его за все заботы о пользе моего дома и за спасение моей жизни.

– Итак, вы истину говорите, – сказал я, – что есть средство возвратить жизнь моему родителю?

– Не сомневайтесь в этом, – отвечал королевич кимбрский. – Но чтоб лучше удостоверить вас, я сделаю вас очевидцем таинственного предсказания: мы прибегнем к волшебной доске. Однако ж нам на это останется достаточно времени, а теперь нам следует помыслить о предохранении вашего государства от конечного разорения.

– Калдер! Калдер! Калдер! – вскричал он троекратно. – Принеси мне обстоятельную ведомость о происходящем у дулебов!

– Сей вестоносный дух, – продолжал он, обращаясь ко мне, – чрез два дня возвратится, и мы, узнав подробности, сможем рассчитать, что нам должно делать. А между тем я не хочу вас более удерживать от свидания с вашею сестрицею, ибо она находится в великом о вас беспокойстве.

Он повел меня через ряд великолепных покоев, а я следовал за ним, повторяя признательность мою за участие, проявленное им в несчастьях моей семьи.

– Ах, любезный Доброслав! – отвечал он мне. – Я никогда силы моего знания не употреблял во вред смертным, но что касается вас, вы не имеете причин благодарить меня. Несравненная Рогнеда сделала меня своим и вашим невольником, и я не смею льстить себе, чтоб я когда-либо был в состоянии оказать услуги, достойные обожаемого мною ее сердца. Только ваше посредство, дорогой мой Доброслав…

Он не успел закончить, ибо сестра моя, предупреждённая Любостаной о прибытии моем в их замок, шла с нею посетить меня, я также не успел ничего сказать Гипомену от великого движения чувств моих, возбужденных во мне ударом красоты Любостаны, кроме что пожал его руку, и в этим безмолвным жестом как бы хотел сказать, что он может рассчитывать на равномерную цену услуги.

Рогнеда и я бросились друг к другу в объятия, и одни текущие из очей наших слезы выражали чувства общего нашего несчастья.

– Мы все потеряли, – говорила Рогнеда, – и отца и отечество.

Я старался утешить ее и обнадеживал в помощи, которую мы сможем получить от наследника престола кимбрского. Я рассказал ей всё произошедшее, как слышал от Гипомена. Казалось, что она находила некоторое предубеждение верить его обнадеживаниям и успокоилась в ожидании, что родитель наш через его помощь получит жизнь.

Гипомен увидел тогда благоприятный случай напомнить сестре моей, не позабыла ли она о словах попугая.

– Мне уже не осталось больше, – примолвил он, видя, что Рогнеда приведена была в счастливое для него замешательство, – как извлечь у вас признание, не оскорбляют ли вас те чувства, кои открывал я вам столько раз, находясь в обличье птицы. Вам известно, прекрасная царевна, что я и есть тот самый, кого вы содержали у себя в неволе, и я ожидаю лишь единого: жизнь или смерть вы мне предопределите.

Я, видя во взгляде сестры моей, что ее не оскорбляют требования Гипомена, вошел в посредство к облегчению стыдливости и довел ее до согласия.

Рогнеда находила в том сперва некоторые затруднения, в рассуждении надежды к оживлению отца нашего, и что в столь важном обстоятельстве потребно его дозволение. Однако я растолковал ей, что хотя есть надежда к возвращению его жизни, но это может случиться не так скоро и что между тем ей не должно быть неблагодарною к заботам Гипомена, а тем более, что в его покровительстве остается единая наша надежда. Нетрудно уговорить сердце, когда предложения согласны с его чувствами: Гипомен был человек прекрасный, сестра моя склонилась, и я сложил их руки.

– Вы совершенно счастливы, – сказал я тогда, – судьба ваша достигает предела своей мечты. Но я, следуя по пути моих несчастий, нахожу их вновь: надлежало, чтоб и в самом убежище моем произошли в душе моей чувства, которые буду питать мои надежды.

– Что значат эти тёмные выражения, – отвечал с усмешкою на это Гипомен, проникший в мое сердце. – Не можете ли вы в доме друга вашего быть пооткровеннее?

– Да, – отвечал я, – мне невозможно утаить, хотя бы я того и желал, что совершенства прелестной сестры вашей меня околдовали… Божественная Любостана! – продолжал я, обращаясь к ней. – Я открою вам, что дни мои в руках ваших. Я люблю вас и не буду счастлив, если не произведу в сердце вашем подобного же впечатления. Я потерял отца, лишился надежды наследовать престол его; но я лишусь и самого света, когда вы меня презрите. Вы не приобретете во мне ничего, кроме верного и обожающего вас супруга; но для него будете вы всем… всем, что только может превзойти его желания.

Я хотел говорить больше, желал иметь тысячу языков для лучшего красноречия, но, придя в замешательство, только повергся к ногам Любостаны.

Гипомен, давно уже имевший намерение сочетать меня со своею сестрою, поспел мне на помощь и также не нашел затруднения уговорить свою сестру в мою пользу. Таковым образом были заключены два взаимных союза и определено только вопросить волшебную доску о времени к совершению браков. Однако остаток того дня и весь последующий мы не могли отлучиться от наших возлюбленных до тех пор, как Калдер не дал нам знать о своем возвращении.

Он рассказал нам, что авары овладели столицею дулебов и производят в ней и во всем государстве жестокий грабёж; что никто иной, как Зловуран стал всего того причиною; ибо он, убив Кигана, принял на себя его образ и вступил в правление обоими народами. Желание его причинить Гипомену какую-нибудь досаду побудило изобретать странные притеснения дулебам, поскольку он узнал о заключении нашего союза.

Впрочем, нося обличье Кигана, он полагал себя в безопасности от поисков Гипомена, а и того меньше от моего нападения; ибо полагался на свое искусство, покровительство короля волшебников и полученное от него зачарованное копие. Я пришел в великое огорчение, узнав о напастях, обрушившихся на моих подданных. Гипомен это заметил и постарался внушить мне надежду.

– Всё это прекратится, – говорил он, – страна дулебская легко позабудет претерпенное от Зловурана и аваров, но должно иметь терпение; я вопрошал волшебную доску. Не подумайте, чтоб я не хотел оказать вам помощи к возвращению вашего престола: вы сами узнаете определение судеб, коим я не могу противиться, когда посмотрите на эту доску.

Сказав это, повел он меня вниз по ступеням лестницы в подземный храм. Он был освещен неугасающей лампадой; множество химических и физических приборов, расставленных в различных местах, составляли ее украшение. Посреди храма стоял стол на золотых ножках, обтянутый неизвестного рода белою кожею, а на ней лежала черная палочка. Гипомен заставил меня прочитать некоторые неизвестные мне слова, которы он мне подсказывал, а потом велел взять палочку и троекратно ударить по столу. Я сделал это и был приведен в священный трепет произошедшим согласным звуком невидимых музыкальных инструментов.

– Вопрошайте теперь, о чем вам угодно, – сказал мне Гипомен.

Я пожелал узнать средства к освобождению моего отечества от угнетающего его чужеземного ига, и на доске тотчас изобразились следующие письмена:

«Царевич Доброслав должен сразиться с волшебником Зловураном, победить его и отнять у него зачарованное копье. По истреблении этого небесам противного человека авары будут нечувствительно истреблены дулебами. Но Доброслав не должен ни вступать в наследство отца своего, ни обитать в стране дулебской, пока родитель его сам не увенчает его на царство. Впрочем, боги не оставят народа, пьющего священные воды реки Буга, и пошлют к его благоденствию девицу, которая станет управлять им до известного времени».

– Если нужно только отважить жизнь мою для спасения моего отечества, – сказал тогда я Гипомену, – я принесу оную на жертву. Но как можно мне победить волшебника? Конечно, беды дулебов неисцелимы!

– Не опасайтесь этого, я найду средства облегчить вам этот подвиг, – отвечал Гипомен. – Теперь приступите к вопросу о судьбе вашего родителя.

Я взглянул на доску и увидел, что оказавшиеся на ней письмена изгладились. Я задал второй вопрос: «Чем можно возвратить жизнь родителю моему?» – и прочитал на доске:

«Отец твой повержен в смертную недвижимость ударом зачарованного копья. Он до тех пор не узрит света, пока из раны его не будет извлечен обломок копья, оставшийся там. Этого не сможет сделать никто, кроме средней дочери короля волшебников. Впрочем, не заботься о судьбе его, хотя ни ты, ни Гипомен пособить ему не можете, ибо вам запрещено видеть его тело».

Ответ этот пролил отраду в мое скорбящее сердце. Я возложил на провидение заботы об участи моего родителя, ибо видел, что сам её изменить не в силах.

Сестра моя, пришедшая тогда по приглашению Гипомена с Любостаной для вопросов о наших браках, также утешилась надеждою, что когда-нибудь увидит своего родителя живым. Потом приступили мы к вопросу о наших браках. Волшебная доска предвещала нам:

«Гипомен и Рогнеда могут беспрепятственно увенчать желания сердец своих. Но Доброслав да воздержится сочетаться с Любостаною, пока не истребит волшебника Зловурана, ибо до того времени и самый невинный поцелуй руки ее навлечет на них множество огорчений. Если ж он это нарушит, то лишится своей супруги; и хотя по прошествии времени обретет ее, но будет долго ещё вести самую бедную жизнь и не будет утешаться рождаемыми от неё детьми».

Такое предопределение несказанно огорчило и меня, и Любостану. Я старался ободрить ее обещанием ее брата помочь мне к одолеть Зловурана, но она, начав любить меня страстно, находила мало надежды в столь опасном моем подвиге. Она старалась избегать меня, я сам не смел к ней приблизиться и чувствовал, что мне должно или победить Зловурана, или погибнуть от печали.

В таких обстоятельствах я ожидал только совершения брака сестры моей, после чего неотступно просил Гипомена оказать мне обещанную помощь в нападении моем на общего нашего неприятеля.

Зять мой приготовил уже все нужное к таковому важному предприятию: он отрядил подвластного себе духа, который обязался повиноваться мне всё время, пока я буду заниматься преследованием Зловурана. Сверх того, он дал мне броню, которую соорудил для себя в защиту против зачарованного копья, и, считая себя в замке своем безопасным от всяких нападений, повесил он мне на шею и талисман, который постоянно носил на себе.

– Этот дух, – говорил он, – будет невидимо находиться близ вас, и следует только приказать ему, и желаемое вами будет исполнено, и он станет появляться пред вами в том виде, каковой ему вами будет назначен. Но я советую вам в приближении ко дворцу вашему, в коем ныне обитает Зловуран, каковым-нибудь образом скрыть себя, поскольку этот волшебник может проникнуть в ваши намерения и защититься так, что вы ему ничего не сделаете.

Я обещался в точности следовать его наставлениям, простился с Гипоменом и моею сестрою. Но как мне было расстаться с Любостаною, предпринимая подвиг, в котором ничего не было столь верного, как собственная погибель? Я нашел ее в слезах, в рассуждении опасности, каковой я предавался. Утешая ее, взирая на нее, прощаясь с нею, может быть, навеки, как можно было сдержать себя? Я забыл запрете, объявленном мне волшебною доскою, и несколько раз поцеловал прелестные уста и руки Любостаны. Уже гораздо позже вспомнил я о моем преступлении, причинившем мне несказанное горе.

Выйдя из замка, повелел я духу поспешно нести себя к предместью дулебской столицы. Тот в образе вихря помчал меня и через несколько часов опустил меня на берегу священного Буга. Там я предался размышлениям, каким образом мне лучше напасть на Зловурана. Я не имел при себе оружия и знал, что ничем иным не смогу истребить этого волшебника, кроме его собственного копья. Но чтобы лучше овладеть им, решил я стать невидимым. На этот случай я приказал духу обратиться в крылатого змия и, проглотив меня, лететь в чертоги к Зловурану. При самом же приближении к нему, выпустить меня, посадить на хребет свой, чтобы быть готовым гнаться за ним, если он побежит.

Дух повиновался мне и, приняв вид змия, проглотил меня, или, лучше сказать, окружил невидимым паром и помчал меня в чертоги к Зловурану. Волшебник этот, привыкший к чрезвычайным явлениям, даже не встревожился, увидев влетающего в окно змия: он счел его одним из подвластных своих духов. Однако же он пришел в замешательство, когда узрел меня, выскочившего из змиевой пасти и восседшего на нём. Ужас его умножился, когда он ударил в меня, напавшего на него, зачарованным копьём, не произведя мне ни малейшего повреждения, ибо броня и талисман меня защищали. Он пришел в трепет, когда при ударе в броню мою я успел схватить и вырвать из рук его копьё; он же сам, превратясь в нетопыря, постарался от меня убежать. Полет его был чрезмерно быстр, однако же змий мой погнался вслед за ним, и чрез несколько часов достигнув его над некоторою каменистою пустынею, я пронзил его самым тем копьём, коим он погубил о моего тца.

Колдовство исчезло; я увидел тело Зловурана, упавшее на землю в его естественном виде, но не успел я еще предаться радости о совершеннии столь нужного для меня подвига, как заметил, что оно разорвалось по всем частям: туловище его обратилось в превысокий каменный холм, голова, вскочив на холм, стала виноградным деревом, а прочие части тела, отлетев на все стороны, стали львами из черного мрамора.

Я, сидя на моем змие, ожидал еще нападения. Однако ж ничего такого не последовало, камни и дерево пребыли в одинаковом положении. Мне не осталось ничего иного, как возвратиться в замок Гипомена, где я ожидал стать благополучнейшим из смертных, и дух, повинуясь словам моим, весьма скоро отнес меня назад. Исполненный приятных ожиданий, вбежал я в покои, но вообразите мой ужас, когда во всем замке я не нашел не только Гипомена, Рогнеды и Любостаны, но и ни одной живущей твари. Несколько дней провел я в болезненном ожидании, но никто не появлялся. Мне не осталось ничего, кроме прибежища к волшебной доске, и после долгих поисков нашел я вход в подземный грот. По счастию, не изгладились еще в памяти моей слова, нужные к вопрошению предсказания. Я вопросил о моем зяте, сестре и возлюбленной и прочел на доске следующее:

«Доброслав! Ты не сохранил тебе заповеданного и за то лишаешься Любостаны. Тебе до некоторого времени не должно ведать об участи зятя и сестры твоей. Но за доброе твое сердце боги дозволяют тебе искать твою возлюбленную. Пойди на северную сторону замка. У берега протекающей там речки найдешь ты стоящую лодку, сядь в неё и предайся воле течения воды. В известном месте лодка остановится, там на берегу ты усмотришь пустую хижину и несколько рыболовных снастей. Почини их, лови рыбу для своего пропитания и обитай в хижине до тех пор, пока небеса переменят судьбу твою».

Из этого несколько темного предсказания я не понимал, каким образом смогу я вновь обрести мою возлюбленную, однако опасался не следовать моему предопределению. Я действительно нашел лодку, сел в неё и через несколько дней был принесён ею на это место. В этой хижине обрел я увиденные вами рыболовные сети и, поправив их, начал ловить рыбу и обитать на этом месте. Около полугода провел я жизнь в таковом упражнении, ежечасно оплакивая урон возлюбленных мне особ. Я не сомневался, что сказание волшебной доски не может обмануть меня и что когда-нибудь я сыщу мою Любостану, но неизвестность сделала ожидание мое горестным.

Напоследок, ловя в один день рыбу, по обыкновенной моей надежде, что, может быть, в этом ремесле заключается развязка моей участи, почувствовал я нечто тяжелое в закинутых сетях. Я всегда носил при себе зачарованное копьё, отнятое мною у Зловурана, и на сей раз послужило оно мне: я воткнул его в землю и прикрепил к нему один конец сети, а другой конец вытащил на берег.

Я был приведен в великое удивление, увидев, что выловил огромную рыбу, испещренную всеми прекраснейшими цветами. Рыба трепеталась жестоко, и я видел, что мне невозможно будет донести ее живую до моей хижины; почему заключил я заколоть её. Наконец взял я мое зачарованное копьё, но едва лишь прикоснулся острием его к рыбе, как оружие выпало из моих рук. Представьте себе мою радость! Прикосновение зачарованного копья изгнало другое колдовство, и из рыбы, которую я хотел было убить, увидел я превратившуюся в прежний образ возлюбленную мою Любостану.

Не можно изобразить восхищения, коему мы предались. Мы заключили друг друга в объятия и долго не могли произнести ни одного слова, только льющиеся из очей наших радостные слезы свидетельствовали, что мы друг друга увидеть не ожидали. Наконец нашли мы употребление слов. Я рассказал ей все, что со мною приключилось со дня, в который отправился я на поиск против Зловурана, и просил ее рассказать мне, что последовало по отбытии моем в замке, куда девались Гипомен и сестра моя и каким образом превратилась она в рыбу.

– Я не могу ни о чем тебя уведомить, – отвечала мне Любостана, – что случилось с братом моим и Рогнедою, ибо на другой день при твоем отсутствии я лишилась человеческого образа. Опасность, которой ты предался, повергла меня в великую печаль. Тщетно старался брат мой уверять меня об успехах твоего предприятия, сердце мое предчувствовало свой урон и не могло утешиться. Я искала уединения и убегала присутствия и самой любви достойной Рогнеды. Таким образом вышла я за стены замка нашего, чтоб на свободе пролить источники слез, но не отошла еще ста сажен, как с трепетом усмотрела приближающуюся ко мне по воздуху колесницу, везомую двумя огнедышащими крылатыми конями. В ней сидел величественного, но при том грозного вида муж, увенчанный железною короною и держащий в руке жезл, обвитый змиями.

– Несчастная! – вскричал он ко мне страшным голосом. – Познай раздраженного короля волшебников! Недостойный брат твой мало того, что нанес неизгладимое пятно моей чести через непозволительное обхождение с моею супругою и тремя дочерьми, но восстал еще и на защищаемого мною любимца моего Зловурана. Он погубил его рукою назначенного тебе в супруги; но не надейся когда-нибудь его увидеть; ты должна стать жертвою моего г справедливого нева… Умри! – вскричал он, обнажив меч и устремился на меня.

Страх очевидной смерти обратил меня в бегство: я бежала и бросилась в близ текущую реку, как бы ожидая покровительства от бесчувственных стихий. Едва я коснулась воды, как обнаружила себя превращенною в ту самую рыбу, которую вы видели. В таком состоянии я не лишилась моего страха и удалялась вниз по реке с чрезмерную скоростью. Напоследок, утомясь, я ожидала стать добычей моего гонителя, однако его нигде не было видно. Я ободрилась и начала искать себе пропитания, которое во все время моего превращения состояло в травах. Я должна благодарить богов, что они лишили меня человеческих чувств. Хотя иногда мне приходили на память обстоятельства прежней моей жизни, но они представлялись мне не иначе, как увиденными во сне; впрочем же я бы не перенесла разлуки с любимыми моими людьми.

Невозможно представить, сколько досады приключали мне настоящие рыбы. Красота плавников и покрывающей меня чешуи привлекала их ко мне целыми косяками. Надо думать, что зависть господствует и между обитателями водной стихии, подобно тому, как у нас между обществом женщин и некоторыми мужчинами, которые не упустят преследовать отличающихся от себя в природных дарованиях. Большие и малые рыбы гонялись за мною; сначала казалось, что они мне удивляются, но вскоре они начали на меня плевать и толкать меня в бока. Я всегда удалялась от них, но иногда необходимость принуждала меня обороняться. На месте, где вы меня изловили, росло множество некоторых водяных плодов, имеющих отменный вкус; я питалась ими во все время, и тем с большим удовольствием, что рыбы их не употребляли. Напоследок, по счастью, попалась я к вам в сети.

– Зная про приключение Гипомена и клевету, возложенную на него Зловураном, я посчитал, что он и сестра моя либо убегали от гнева его, или учинились добычею его мщения. Мы с Любостаной оплакали их участь и поскольку не ведали, куда нам следует обратиться без опасности для самих себя, то решили обитать в этой хижине. Предсказание волшебной доски не полагало уже препятствий к совершению нашего брака, почему, призвав богов во свидетельство, предались мы всем приятностям нежного союза. Мы любили друг друга со всей горячностью и посреди пустыни, удаленной от сообщества с прочими людьми, и не ведали скуки. Мы разделяли труды рыболовства; любовь ежечасно рождала нам новые предлоги к разговорам; каждая рощица, всякий лужок приглашали нас; мы считали себя единственой четой на свете и привыкли к нашему уединению; словом сказать, мы не видали печали до рождения первого моего сына.

Но насколько нас обрадовал этот первый залог нашей страсти, настолько же огорчились мы, когда он на седьмой день пропал из крепко запертой нашей хижины. Мы не знали, чему должно приписать это, и относили всё к воле судеб, ибо предсказано нам было наказание такое за нарушение заповеди, определенной при вопросе о нашем браке. Предавшись нашей участи, мы утешились и продолжали прежнюю жизнь. Я имел от Любостаны еще двух сыновей и одну меньшую из детей моих дочь, которые так же по рождении своем были похищены невидимою рукою. Печаль наша о том умерялась привычкою, поскольку мы прежде уже знали судьбу свою.

По рождении дочери я обитал еще десять лет с моею супругою, не имея уже больше детей, и по прошествии этих лет постигло меня величайшее в жизни моей несчастье. Любостана начала скучать нашим уединением. Потеря детей, коиторых она не могла забыть, и утраченная надежда к рождению других побуждали ее уговаривать меня к оставлению нашей пустыни и к странствованию по свету для поисков пропавших сыновей и дочери. Бесплодно старался я представлять ей, что если мы вновь нарушим этим наше предопределение, то подвергнемся гневу богов. Любостана ничему не верила и предалась жестокому унынию, так что я вынужден был ей повиноваться.

Мы начали собираться в путь. Мне известно было, что нам придётся пройти более пятисот верст местами ненаселёнными: следовало заготовить на дорогу съестных припасов. Они не могли состоять ни в чём ином, кроме сушеной рыбы, и для того мы беспрестанно бросали в реку нашу сеть, однако за целую неделю не смогли поймать ни одной. Я удивлялся э, а жена моя выходила из терпения.

– Видишь ли ты, – говорил я ей, – что небеса противятся нашему намерению. Когда бывало, чтоб бросил я сеть в воду и не извлекал изобильного числа рыб? Мы погибнем с голода, ежели пойдем сквозь пустыню без запаса.

– Лучше погибнуть в пустыне, нежели обитать в этом ненавистном месте! – вскричала жена моя. – Я умру с печали, ежели мы и далее здесь останемся!

Сказав это, она схватила зачарованное копьё и, чтобы принудить меня отправиться в путь, распорола острием сети в нескольких местах. Но едва это произошло, я увидел её превратившуюся в рыбу и бросившуюся в реку.

Рассудите о моем горе и отчаянии: я в первых стремлениях едва не бросился сам в воду. Со временем, хотя печаль моя несколько уменьшилась, но я стал очень несчастен: лишение возлюбленной Любостаны отравляет все мои дни. Я надеялся, что когда-нибудь гнев небес смягчится, и считал, что мне наконец когда-нибудь удастся опять поймать мою ненаглядную рыбу. Для этого я начал чинить мою сеть, но едва я завязал одну ячейку, как представилось мне, что я вижу на поверхности воды плавающую возлюбленную мою Любостану в виде прекрасной рыбы. Я бросил мою работу, бежал к реке, но видение исчезло. Предаваясь печали, возвращался я в мою хижину, где находил изобильную, неизвестною рукою приготовленную пищу, от которой и вы вкушали.

Десять лет уже проходит в этом моем горестном состоянии. Каждый день по нескольку раз принимаюсь я чинить мою сеть, и всякий раз являющееся видение отводит меня к реке и, исчезая, наполняет чувства мои горем об утрате моей возлюбленной. Сеть моя не починена, и я не имею надежды когда-нибудь увидеть свое счастье. Всё это было бы ужасно, если бы за месяц пред этим не случилось со мною странного приключения, разлившего в душе моей приятные надежды.

Когда при восходе солнца я вышел на обычную мою работу и хотел завязывать прорезанную зачарованным копьём сеть, я не мог найти нужного к тому припаса: челнок и нитки пропали. Поискав их безуспешно, пришел я в великую досаду, и поскольку я бегал, продолжая мои поиски, то споткнулся я и упал, зацепившись ногою за зачарованное копьё, которое сам же из моей хижины.

– О, проклятое оружие! – вскричал я. – Ты – причина всех моих несчастий.

Я не знаю, почему я сказал это, но в гневе никто не может говорить рассудительно: я был вне себя и, с досады схватив это копьё, переломил его надвое. Едва я сделал это, как весьма знакомый мне голос окликнул меня по имени. Я оглянулся и увидел белую, как снег, птицу, сидящую на жёрдках, на которых висела сеть. Не ожидал я, чтоб птица эта могла говорить, если бы она не вывела меня из сомнения, сказав мне:

– Доброслав! Ты никогда не починишь своей сети, и не это средство к возвращению твоей супруги. Однако ж ты весьма разумно сделал, что переломил зачарованное копие: счастье многих особ зависело от этого. Имей надежду, что и твои злополучия вскоре окончатся. После известного числа дней увидишь ты пришедшего к тебе человека, который станет расспрашивать тебя о твоих приключениях: но не открывай ты ему их, если он не обяжется клятвою предпринять следующее опасное предприятие. В южной стороне отсюда находится холм с растущим на нем деревом, выросшим из тела Зловурана. Холм этот неприступен, и растущее на нем дерево вершиною своею достигло почти до облаков. На вершине его растет виноградная кисть, которую надлежит сорвать и снести на землю в руках своих, невзирая на то, что она имеет в себе более десяти пудов весу. Я не скрою и того, что каменные львы, окружающие холм, оживут при его приближении и будут защищать вход на холм. Следует отвращать их нападения, не имея в руках своих иного оружия, кроме одного лука без тетивы. Нет ничего достовернее того, что отважившийся на этот подвиг, скорее всего погибнет в своем предприятии, но если всё же достигнет желаемого, то станет благополучнее всех смертных. Облегчение же ему в этом приключении состоит лишь в том, что дай ему обломки своего зачарованного копья, их надлежит ему перекинуть за себя, и тогда увидит он их превратившимися в коня и лук.

Объявив это, птица поднялась на воздух и пропала из глаз моих.

– Вот приключение, возлюбленный Баламир, которое вам предостоит совершить, ибо я не сомневаюсь, что вы сдержите данные мне клятвы. Я полагаю, что никто, кроме вас, не сможет ни настолько отважить жизнь свою, ни отыскать места, где был убит мною Зловуран. Признаюсь; что я был нетерпелив в ожидании вашего пришествия, неоднократно покушался сам предаться этому подвигу. Однако сколько раз ни бросал я за себя обломки очарованного копья, но ни коня, ни лука из них не происходило.

 

Продолжение приключений Баламира

Таким образом Доброслав окончил свою повесть и с нетерпением ожидал, что скажет ему на это Баламир.

Король гуннов, к совершенствам которого природа присоединила и большую храбрость, не знал, что такое ужас, следовательно, не был склонен отречься от подвига, обещающего ему славу и благополучие. Недоверчивость Доброслава к его клятвам короля оскорбляла.

– Не рассчитывай, – сказал он ему, – чтоб я мог нарушить моё обещание; хотя бы требуемое от меня тобою представляло мне стократную опасность, я не пощадил бы подвергнуть риску и тысячу жизней, если бы их имел, когда следует сдержать мое слово в пользу честного и несчастного человека. Мы не будем терять времени в бесполезных разговорах: подай мне обломки твоего волшебного копья.

Доброслав принёс ему свои извинения, что он усомнился его в великодушии, и немедленно подал требуемые обломки копья. Каково же было удивление Баламира, когда перебросив их за спину, он обнаружил, что там появился красивый и бодрый богатырский конь, оседланный богато убранным седлом. Лук без тетивы лежал близ него. Король гуннский не желал потерять ни одного часа понапрасну. Он простился с Доброславом, взял лук и сел на коня.

Едва Баламир тронул поводья, как конь пустился с непостижимой быстротой и поскакал на юг чрез горы и долы. Часа через два привез он своего всадника к упомянутому холму и саженях в двадцати от него остановился. Баламир, сойдя с коня, хотел привязать его к чему-нибудь, однако в этой пустыне не нашлось ни одного древесного сучка, кроме виноградины, растущей где-то на вершине этого неприступного холма, и так вынужден он был отпустить его на свободу. А конь, почувствовав волю, пустился в вскачь и через несколько мгновений пропал из виду

Очутившись в этой неизвестной стране, лишившись коня и готовясь к своему отчаянному предприятию, Баламир был приведен к размышлениям. Ему непонятным казалось, чтобы можно было взойти или вскарабкаться на холм, имеющий подобные стене утесы; больше того, чтобы достало человеческих сил взлезть на единственную в своем роде виноградину, ибо он видел, что ветви ее, возвышаясь к небесам, были непостижимы и самим его взорам. Он также ожидал смертельной опасности от двадцати четырех мраморных львов, стоящих на пути его.

«Мне пора заканчивать мое предприятие или остаться бесчестным против несчастного Доброслава, – думал он. – Но можно ли оставить подвиг, обещающий восстановление спокойствия этого несчастного супруга? Подвиг, который, может быть, возвратит ему и Любостану, и престол дулебский, которого он законный наследник… Престол дулебский! – продолжал он рассуждать. – Но могу ли я стараться о возвращении его в связи с похищением его у прекрасной Милосветы? Но как бы то ни было, я должен быть стороне справедливости. Милосвета правит страной неизвестно почему; Доброслав на этом престоле родился, и, может быть, эта добродетельная царица есть только некое бессмертное существо, посланное к восстановлению несчастного народа на время отсутствия его законных государей. Собственная моя совесть отвлекает меня действовать пристрастно. Я обожаю Милосвету, но любовь моя к ней не вынудит меня уклониться от добродетели, хотя бы она за то меня и возненавидела, чего, впрочем, быть не может».

Заключив так, он изготовился приступить к действию, предавшись на волю провидения. Не надеясь на неисправный лук, который он держал в руке своей, взял он в другую медную стрелу, найденную им в пещере у окаменевшего старика, чтобы, по крайней мере, не пустыми руками обороняться от нападения львов, если те оживут в самом деле.

Он подошел к подошве холма. Львы не трогались с места и не оказывали ни малейшего признака жизни. Но едва вскарабкался он сажени две на холм, как те начали потряхивать своими гривами и со страшным рыком бросились на Баламира. Одни взобрались на вершину холма, чтобы не допустить туда дерзновенного воина, а другие вонзали острые свои когти в его обувь, чтоб сорвать его вниз. В этом ужасном состоянии требовалось иметь неустрашимость Баламира: он вонзает медную стрелу глубоко в гору, и твердость камня этому не противится, и, держась за неё рукою, другою рукой отбивает концом своего лука лютых зверей. Он видит чудесное действие своего волшебного оружия: оно одним прикосновением своим разрушает в прах одного зверя за другим, так что не остается и следа их существования.

Баламир приободряется, взбирается на опасные и скользкие скалы холма; уже помогавшая его восхождению стрела касается вершины холма; он сражается с остатком львов, побеждает и торжествуя восходит к подножию виноградного дерева. Приняв тут некоторое отдохновение, помышляет он о высоте дерева и о тяжести грозди, которую он, без сомнения, должен будет уронить на пути вниз. Но, подумав о преодоленной им уже опасности от львов, полагается он на помощь богов, приободряется и начинает восхождение на дерево. Но тут предстояла ему новая трудность: дерево это, по-видимому, более чем на сто сажен от корня было гладко и не имело ни одного сучка. Следовало вновь употребить стрелу: он вонзил её в дерево, чтоб, держась за нее, удобнее ухватиться другою рукою и продвинуться выше. Но едва острие стрелы коснулось дерева, высота его исчезла, и гроздь предстала перед самыми его руками. Вне себя от радости, что неизвестная сила облегчает его подвиг, гуннский король схватил за стебель грозди и сломил его. Не успел он сделать этого, как холм и дерево исчезли и сам он очутился стоящим на ровной земной поверхности. Гроздь в руках его в тот же час превратилась в медную дощечку, к которой была привязана тетива, какие бывают у луков, а на дощечке имелась следующая надпись:

«Храбрый смертный, если только может такой найтись средь людей! Когда отвага твоя доведет тебя к прочтению сей надписи, ведай, что ты преодолел заклятие, содержавшее в себе судьбу многих несчастных особ. Тебе остается только снять тетиву эту, натянуть лук, который ты имеешь, и пустить из него медную стрелу на запад. Это доставит тебе средство к возвращению в хижину Доброслава».

Баламир, прочитав это, не медлил следовать предписанному: он натянул лук и пустил стрелу на запад. Взгляд его был устремлен на запад в ожидании обещанной помощи. Чрез несколько часов вдали показалось приближающееся к нему облако. Вскоре оно опустилось перед ним на землю, и он увидел сошедшего с него того самого старика, превратившегося в камень в пещере. Он держал в руках мертвую голову и дудочку, которые Баламир видел там же. Старик поблагодарил его за оказанную ему помощь.

– Стрела, которую вы взяли из рук моих по превращении моем в каменный истукан, пущенная вами, попав в меня, разрушила колдовство, – сказал он. – Но не ожидайте дальнейших объяснений, пока не возвратите вы мне прежний мой вид, ибо на самом деле я вовсе не таков, какового вы меня видите, и вам следует еще уничтожить остатки волшебства, меня окружающего.

Баламир обещал следовать его предписаниям, а старик продолжал:

– Изломайте лук ваш на части и, сложив их в костер, прикоснитесь этой дудочкой, от чего разгорится огонь, который пусть вас не смущает. После превращения тела моего в пепел, вы должны будете засвистать в эту дудочку. Вот и всё, чем вы можете оказать мне помощь.

Баламир последовал этому в точности: он изломал лук, старик простерся на частях оного, схватив в объятия мёртвую голову. Прикосновение дудочки произвело жаркое пламя, в несколько мгновений обратившее и старика и всё прочее в пепел. Баламир не замедлил засвистать в дудочку и с удивлением увидел, что это из пепла произвело голубоватый пар, в котором он наконец увидел он вышедших прекрасного мужчину и прелестнейшую женщину.

– Вы – избавитель наш, – сказал ему мужчина, – я ведаю ваше любопытство узнать о нас, кто мы, и благодарность наша к вам этого от нас требует. Однако имейте терпение до возвращения нашего в хижину Доброслава, ибо великодушие ваше не должно посвящать любопытству часов, нужных к перемене судьбы некоторых несчастных.

Баламир охотно на это согласился, потому что он гораздо меньше желал узнать про приключения старика с мертвою головою, чем услышать повесть, нужную для его возлюбленной Милосветы. После чего мужчина вынул из своего кармана пояс с начертанием двенадцати небесных знаков, возложил его себе чрез плечо и всплеснул руками. Прежнее облако в ту же минуту опустилось к ногам их и, подхватя на себя их всех, помчалось на север и вскоре опустило их перед дверями хижины Доброслава.

– Ах, Гипомен!.. Ах, любезная сестра! – вскричал Доброслав, увидев прибывших с Баламиром.

Больше он не мог выговорить ничего, и бросился к ним в объятия. Король гуннов узнал тогда особ, известных ему по прежде сделанному описанию. Он понял, что королевич кимбрский, которого он видел в пещере стариком, должен был выдержать странные приключения и что потому они, следовательно, имеют заимствования с подробностями нужных для него известий: он и не преминул потребовать рассказать о том от Гипомена, как скоро прошли восхищения этих увидевшихся родственников. Гипомен, обязанный своим избавлением, готов был удовлетворить желаниям Баламира. Доброслав со своей стороны не меньше любопытствовал, и настолько, что едва позабыл принести благодарность свою их освободителю. Он начал длинную речь, по большой части беспорядочную от радости, и, конечно, вывел бы Баламира из терпения, если бы особый случай не принудил его её нарушить.

Они усмотрели плывущую по реке и пристающую против них самих к берегу лодку. Сидящие в оной четыре особы не действовали веслами, которых и не было, хотя нечто невидимое ею всё же управляло. Едва приезжие вступили на землю, у всех произошло великое замешательство. Баламир, взглянув на прибывшего старика и трех молодых мужчин, вскричал:

– А, так ты тот самый почтенный дулеб, оказавший мне многие любезности в гостинице! Ты, конечно, недавно видел несравненную свою царицу и меня о ней уведомишь… Боги! – продолжал он еще с многими знаками радости. – Вот и сумасшедший звонарь!.. Ба! А это же несчастный сапожник!.. А вот и ты, и ты, щедрый Зелиан! Я исполнил всё, затребованное вами и теперь, без сомнения, рассчитываю услышать ваши приключения.

В самое то ж время Рогнеда побледнела от страха и вне себя бросилась в объятия своего супруга, а тот с не меньшим ужасом требовал от Доброслава талисмана, носимого им на шее. Один только Доброслав не понимал ничего и настолько заторопился, что вместо талисмана подал своему зятю клубок ниток, какими он чинил свои рыболовные сети.

– Государи мои, – сказал старик, увидя произведенное его присутствием замешательство, – успокойтесь. Я пришел к вам с дружескими намерениями и чтобы исправить приключенные мною несправедливости. Я клянусь великим Чернобогом, что Гипомен и прекрасная Рогнеда не имеют причин больше меня опасаться.

Столь великая клятва успокоила королевича кимбрского и его супругу, но любопытство тем еще более приумножилось. Он не знал, какое участие мог иметь знакомый его дулеб в похождениях Гипомена, и поглядывал на всех в ожидании объяснения, однако ж никто не удовлетворял его желаниям.

– Нет сомнения, – сказал он наконец старику, выйдя из терпения, – что Гипомен и его супруга вам довольно хорошо знакомы. Но поскольку прибытие ваше остановило весьма нужный для меня рассказ его, то с позволения здешнего хозяина пусть он всё же дорасскажет.

– А я ожидал, – подхватил старик, – что для вас любопытнее узнать обстоятельства, касающиеся царицы дулебской.

– Правда, – отвечал Баламир, – я не таю страсти, которую питаю к божественной Милосвете.

– Никому она не известна столько, как мне, – говорил старик. – Однако всё должно иметь свою очередь. Допустим, что Гипомен еще в пещере в образе старика и ожидает от вас известия о Зелиане, тот о сапожнике, тот о звонаре, а этот о рыболове; то не стоит ли вам прежде всех дать отчет звонарю об успехе вашего открытия? Потом он расскажет вам свою повесть, и так по порядку дело дойдет до Гипомена и напоследок до меня. Я предупреждаю вас, что в этом расположении есть некая тайна, имеющая окончиться к общей для всех здесь присутствующих радости.

– Я охотно желаю споспешествовать ей, – сказал Баламир, – но я хотел бы прежде всего узнать о Милосвете.

– Прошу о терпении, государь мой, – подхватил старик, и Баламир не нашел оснований ему противиться.

Присутствующие сели на траве близ хижины Доброслава, и король гуннский рассказал звонарю повесть царевича дулебского точно так, как читатель слышал её прежде.

– Хотя я из этой повести, – начал звонарь, – и не узнал ничего, служащего к исправлению судьбы моей, но поскольку теперь, узнав про приключения Доброслава, я имею свободу рассказать и о моих, то внимайте, вы, человек, имеющий на правом виске родинку. В отплату за то, что вы от меня услышите, вы, конечно, возвратите мне утраченное мною благополучие, ибо возлюбленная моя богиня мне именно это и предвещала… О, если бы я только один раз ее увидел, – продолжал он с тяжким вздохом, – не пожалел бы за то расстаться с жизнью.

– Имейте надежду, – сказал старик.

– Начинайте вашу повесть, – говорил Баламир, и звонарь повиновался.

 

Приключения сумасшедшего звонаря

– Я не могу вам сказать, кто я и от кого произошел, ибо сам о том ничего не ведаю. Меня нашли в пеленках у ворот того дома, в котором я вырос и в котором вы меня видели. Жрец храма Лады воспитал меня и любил, как своего собственного сына, поскольку своих детей у него не было. Глубокие познания его в восточных мудростях послужили и мне тому, чтобы стать столь же ученым, каков был мой воспитатель. Он бывал в Египте и был посвящен в таинства. Склонность моя к наукам находила всегда новую пищу: жрец упражнялся в них во всё свободное от должности время. Изрядные доходы от богоговейных людей, а особенно от молодых женщин и пожилых вдов, делали его жизни беззаботной. Не проходило и дня, в который бы не притекало к капищу нескольких десятков особ для принесения клятв о вечной верности, или для прошения у всемогущей Лады о воспламенении сердца холодного любовника, или о вспомоществовании умирающей природе в теле, ослабевшем от времени. Жрец, подробно ведающий основы предрассудками людскими принятого закона, человеческие нравы и страсти, умел пользоваться их слабостями. Химия, физика и механика оказывали ему в этом услуги. Он отпускал всех довольными. Храм славился в народе, и карман его возрастал. Жрец этот был не глупее прочих своих собратьев и знал, что боги ничего от людей не требуют, кроме чистого сердца, почему все приносимые Ладе дары препровождал он в свои сундуки.

Я был предопределен им в наследники, получил изрядное наставление быть лицемером и стал бы оным в рассуждении необходимости моих обстоятельств, если бы не ощутил в душе моей непобедимой склонности узнать что бы то ни было о моих родителях. Это желание не давало мне покою и првратило меня в ипохондрика. Сто раз покушался я идти странствовать по свету, неоднократно в затмении моих мыслей простирался пред идолом Лады, прося об удовлетворении мучащих меня желаний, но поскольку эта богиня в свою очередь исправляла другие должности, а моё дело не касалось любви, то и остался я не удовлетворен. По счастью, рассудок мой удержал меня от странствования. Я счел, что без верных доказательств либо невозможно узнать моих родителей, или, я найду таковых, коим угодно лишь будет признать меня за свое чадо. К тому же опасности путешествия полагали преграду моим побуждениям. Я остался на произвол судьбы ожидать снисхождения мне от небес, но задумчивость моя не изменилась.

Тщетно старался жрец, проникший в мою тайну, нравоучениями своими выбить из головы моей отягощавшие её беспокойства. Он представлял мне, сколь безумно беспокоить себя желаниями, когда удовлетворить их нет надежды; что от изрядной жизни не ищут лучшей; что, может быть, родители мои, если я узнаю их, не так ко мне будут горячи, как он; что счастие их не одарило их ни таким изобилием, ни таким промыслом, каким я могу всегда пользоваться в его доме, и что чин жреца Лады представляет ежедневно удовлетворением всем человеческим утехам, как то, продолжал он:

– Не вкушаем ли мы лучших кусков и изящнейших вин на счет великодушной Лады? Не имеем ли верных средств пользоваться прелестями наилучших прибегающих к богине красавиц и тому подобное?

Основания моего воспитателя были истинны, но в душе моей не производили впечатления. Я оставался задумчивым, а он – по-прежнему лицемером, охочим до радостей жизни… до следующего приключения.

Дикий, обитающий в горах народ напал на нашу страну и, по естественному праву опустошая её, не пощадил ни жреца, ни храма богини Лады. Я, спрятавшись под кровлей храма, был свидетелем, как разбили в мелкие части изваяние богини и взяли части его, вылитые из золота, как разграбили дом жреца и с возможнейшим на свете хладнокровием отсекли ему голову. Сердце мое раздиралось от жалости, когда я взирал на злосчастный конец моего воспитателя. Я любил его, несмотря на развращенный нрав его, однако не плакал, ибо страх перед победителями остановил слезы.

Три дни пробыл я в ужасе без пищи и почти без сна; напоследок же осмелился взойти на колокольню. Осматривая на все стороны, не видал я ни диких завоевателей, ни обитателей окрестных мест. Мне прежде всего пришло в голову, что я должен буду умереть с голоду в стране, настолько опустошенной. Это вложило в меня желание позвонить в колокола, определенные, впрочем, только для украшения отправлявшихся годичных торжеств, в ожидании, что, может быть, я созову обитателей страны нашей, если остатки их где-нибудь укрываются. По счастью, дикари не сочли колокола достойными своего бремени, ибо они больше любили золото и серебро, равно как и просвещенные народы, которые также в подобных случаях берут эти металлы во всех местах, какие бы они ни были, священные ли или простолюдинские.

Я начал звонить, но никто не появлялся. До нескольку раз я переставал и опять начинал, пока не наступила ночь. Я приходил в отчаяние и всего вернее ожидал, что голод до начала дня приведет меня к неспособности сойти с колокольни.

Посреди этих печальных мыслей увидел я, что колокольня осветилась неким ярким блистанием. Сперва подумал я, что это произошло от молнии, но так как сияние не переставало, то я собрал остаток моих сил, чтобы встать и узнать причину этого.

Я увидел парящую на воздухе птицу неизъяснимой красоты, и блистание это происходило от ее перьев. Мне известно было, что нет в природе такого животного, почему невозможно мне было напасть на другие мысли, кроме что я вижу божество того храма, в коем нахожусь.

Я пал на колена и возопил:

– О богиня! Спаси несчастного, умирающего с голоду. И если ты – сама всемогущая Лада, то прости смертному, пренебрегавшему до сего часа твоим служением. Я еще не чувствовал любви, но я ли тому причиною, что не было влияния твоего в мою природу?

– Тем ты для меня дороже, – отвечала птица, – я хочу научить тебя любви и сама от тебя научиться. Предайся мне, я учиню тебя счастливым.

– О богиня, – сказал я, – какие условия со смертным? Я предаюсь тебе без изъятия.

Выговорив это, хотел я простереться перед ней на земле, но почувствовал, что нечто невидимое меня подхватило и, подняв на воздух, присоединило к блистающей птице. Я ощущал божественный восторг в моей душе. Птица помчалась со мною с невероятною быстротою, и я считал себя переселяющимся в жилище бессмертных.

Невозможно мне измерить ни расстояния, ни времени, сколько мы неслись по воздуху, но знаю только то, что мы опустились в огромнейшем замке. Тысячи служителей и служительниц в белых одеяниях встретили нас с зажженными благовонными свечами. Весь замок блистал от драгоценностей, составляющих украшения его, и повсюду горевших потешных огней. Хоры музыкантов воспевали торжественные песни, соглашая голоса свои со звуками бесчисленных музыкальных инструментов. Всюду блистала радость, и тысячи присутствующих прекрасных девиц казались от неё еще прелестнее. В восхищении моем я ожидал, что богиня собрала этих красавиц для обучения меня любви, и я возымел глупую мысль, а не стал ли и я по крайней мере полубогом. Однако, хотя заблуждение это прошло, я не могу объяснить вам, что было в моем сердце, когда птица эта, коснувшись земли, превратилась в молодую девицу. Доселе я не понимал истинной цены прелестей, но образ моей богини в мгновение ока сделал вкус мой тонким: красота служащих в замке девиц была только слабой тенью против её совершенств. Каждая из них могла бы составить наилучшее украшение дворуа величайшего в свете монарха, но, взглянув на богиню, уже казались они мне не лучше загорелых на солнце пастушек. Богиня не дозволила мне продолжать моих примечаний, хотя бы, впрочем, и можно ли было чем-нибудь занимать чувства, находясь возле ее. Она заключила меня в свои объятия и освятила губы мои неописанным поцелуем, разлившим божественный жар во всю мою природу. После чего, взяв меня за руку, ввела в огромную комнату и села со мною за стол. Я забыл было, что я не ел более трех суток, если б запах вкуснейших еств не припомнил мне, что я еще не бог.

– Ты ожидаешь объяснения судьбы твоей, любезный Ярослав (так я прозываюсь), – сказала она, пожав мою руку, – но к тому ещё будет время, а теперь последуй мне.

Она кушала, и я принужден был не так часто насыщать глаза мои ее прелестями, ибо, признаться, и я был очень голоден. Надежда и ожидание учинисделали меня невнимательным ко всем другим забавам. Я не слушал пения и не видал, как плясали хороводы девиц во время нашего ужина.

Наконец дождался я, что богиня встала из-за стола и подала мне руку. Мы пришли в особую комнату, где на возвышенном месте стоял сосуд с вином.

Богиня, указав на него, сказала мне:

– Я подвожу тебя к освященной чаше, которая заключит наш брак, если ты находишь в сердце своем равные моим к тебе склонности. Ведай, что я давно уже люблю тебя и могу поклясться, что нежная эта страсть во все дни мои не угаснет. Судьба моя назначила меня тебе, но ты находишь ли меня достойной любви своей?

– Какой вопрос! – вскричал я, обняв ее колена. – Смертный не должен ли обожать тебя? Я клянусь тебе твоею красотою, моими неизъяснимыми к тебе чувствами и всем, что ни есть на свете свято, что любовь моя к тебе неизреченна.

– Послушай же, – сказала она, поцеловав меня, – я люблю тебя и клянусь в том небесами, что верность моя к тебе будет вечна. Однако, вступая со мною в брак, осталось мне предложить тебе некоторые условия, которые тебе должно всегда сохранять, если не хочешь сделать меня и себя несчастными. Во-первых, ты не должен любопытствовать обо мне, кто я такая, ибо нужно ли ведать тебе, какого роду та особа, которой ты предал себя? Желания наши должны состоять только из любви. Во-вторых, ты не должен никогда скучать здесь и желать другого обитания; поскольку, когда этот замок с обладанием мною не принесет тебе утешения, то ты нигде его уже не сыщешь. В-третьих, что составляет главную часть нашего условия, ты не должен никогда желать узнать, кто были твои родители, ибо в этом состоит наше общее спокойствие. В тот самый час, когда ты здесь заскучаешь и откроешь мне о таковых желаниях, ты меня лишишься и утратишь свое счастье и покой.

Я вновь принес ей клятвы и обещался сохранить эти заповеди в точности. Увы, я тогда еще не испытал, что человек ничем на свете доволен быть не может.

После этого мы выпили вместе вино из сосуда, и этот священный обряд сделал нас супругами. Я заснул в объятиях моей возлюбленной, нимало не заботясь том, богиня ли она или смертная, но себя считал оставившим земную мою природу, ибо сладости, мною вкушенные, казались мне свойственными только небожителям.

Последующие дни текли неприметно, каждая минута рождала мне новые утехи, а в последующих ожидали новые приятности в объятиях возлюбленной моей супруги. Она умела оживлять часы разными забавами. Я был для нее всем, равно как и она для меня. Мы никогда не расставались, и могу сказать, что я долго не имел других желаний, кроме как ей нравиться. Есть ли что ещё на свете, кроме замка моей возлюбленной, не приходило мне и в голову, следовательно, я не могу и сообщить вам, сколько времени продолжалось мое благоденствие, потому что в радости нет нужды помышлять об этом.

Однако поскольку в природе человеческой есть нечто, беспрестанно побуждающее к новым желаниям, то и я не в силах был наконец противиться пришедшим в мою голову моей мыслям. Хотя я и был благополучнейший любовник и счастливый супруг, но во мне родились странные желания, наподобие: отчего я до сих пор не стал отцом, словно как бы без этого залога мне недоставало нежности моей супруги. Я начал искать уединения, но все сады, все полянки, в которых искусство с природою спорили о преимуществе красот, стали мне скучны. Я сам вопрошал себя: чего мне недостает? Я сам же отвечал на родящиеся в голове моей требования, но ни один ответ не удовлетворял моему сердцу. «Разве предопределено, – думал я, – не быть мне известным на свете: я не знаю моих родителей, детей не имею, умру – и память обо мне исчезнет». Я чувствовал, сколь неосновательны такие предрассудки, старался истребить их, но они всегда появлялись с новым для меня беспокойством.

Богиня моя – ибо я не знал доподлинно, кем она была на самом деле – заметила это. Она старалась умножать свои нежности, повседневно выдумывала для меня новые забавы, чтобы отвести меня от несчастных таких желаний. Но видно, что злополучие предопределено было стать моей участью: ничто меня не избавляло. Я обожал ее, ведал, что желания мои пагубны для неё и собственного моего покоя, но не мог удержаться.

«Кто она? – представлялось мне после всех моих рассуждений. – Если она смертная, то нельзя ожидать, чтобы невозможно ей было удовлетворить нестерпимым моим желаниям увидеть моих родителей, а если богиня, то почему не властна она перенести их в свой замок и сделать их участниками моего блаженства? Может быть, она отсрочивает эту радость для меня, пока удостоверится в любви моей к себе; но можно ли любить ещё больше?»

Так размышляя, решил я открыть ей мое беспокойство и попросить ее о соединении меня с моими родителями.

В таком намерении, проведя против моего обыкновения целое утро, уединясь в одну удаленную в саду беседку, пошел я искать моей супруги. Я нашел ее в великой печали. Я и не представлял себе того, что я повергаю ее в такое состояние; а любопытство и любовь к родителям моим принуждали меня начать просить её.

После некоторых довольно холодных ласк я начал:

– Прости меня, возлюбленная супруга, что я хочу просить тебя о возвращении моего покоя, коего я со всем моим благополучием давно уже не нахожу в божественном твоем жилище. – Я заметил, что слезы потекли из глаз моей супруги при этих словах. Я сострадал ей в глубине души, однако не удержался от продолжения моей просьбы: – Образ, под которым я узнал тебя, уверяет меня, что ты не можешь быть простой смертною, но ты отчего-то продолжаешь скрывать от меня свою природу Я и не требую знать о том, довольствуясь нежною твоею ко мне любовью, однако любовь эта не истребляет во мне чувств природы: я не знаю моих родителей и не сомневаюсь, что ты в силах мне их показать. Я заклинаю тебя перенести их в твой замок.

– Неблагодарный! – вскричала она. – Ты нарушил свое обещание, погубил меня и себя: ты разлучил меня с собою… Прости, любезный и несчастный супруг!

При окончании этих слов она упала в обморок. Густое облако, спустившись, похитило ее и унесло из глаз моих.

Что стало со мной после этого передать невозможно. Подобный преступнику, ожидающему последнего удара, не мог я двинуться с места, и сердце во мне окаменело. Все следствия учиненного мною нарушения клятвы живо представились очам моим. Видя, что я лишился драгоценнейшего предмета моих дней, возненавидел я жизнь мою и искал орудия, чтоб лишить себя её. Но посреди моего отчаяния я почувствовал, что меня схватили за руку. Я оглянулся и увидел женщину в белом одеянии. Время хотя и овладело уже прелестями лица ее, однако былое сияние их блистало еще в черных очах её.

– Несчастный Ярослав, – сказала она мне, – напрасно предаешься ты неистовству отчаяния. Не приписывай участи твоей ни своему преступлению, ни упрямству твоей супруги: есть нечто сверхъестественное, управляющее вашей судьбой, и нарушение заповедей, которые ты клялся сохранить, было необходимым следствием. Однако, сколь ни жалок ты мне, я не могу изменить твоей участи; предайся воле судеб: это будет наилучшее средство облегчить ожидающие тебя скорби до некоторого времени. Ты должен оставить это жилище радости, превратившееся ныне в место горестей, и обитать в прежнем твоем состоянии. Я ничем не могу приободрить твою надежду, однако надейся, что небеса сжалятся над участию твоею и твоей супруги…

Знай, что ты до тех пор не станешь благополучным, пока не увидишь пришедшего к тебе человека, имеющего на лице у правого виска родинку. Ему будет предоставлено соединить тебя с твоими родителями и возлюбленной. Однако, чтобы ты удовлетворил преступлению за несохранение заповеди, должен ты сохранить следующую, малейшее нарушение которой лишит тебя навеки твоей супруги и родителей. Ты не должен никому открывать своего приключения с сияющей птицею и ни с кем не говорить до пришествия к тебе упомянутого человека, имеющего родинку. Но и ему не объявляй о своем приключении, пока не доставит он тебе известие о рыболове, живущем вниз по течению источника, орошающего землю храма Лады, рыболове, который беспрестанно чинит свои сети. Если этот рыболов откроет свою повесть, тогда и тебе будет позволено рассказать и свою. В то время настанет благополучный час, в который супруга твоя возвратится в твои объятия; тогда увидишь ты и своих родителей, и многих других весьма к тебе близких особ, претерпевающих несчастья. Всё их благополучие зависит от твердости твоего языка.

С этими словами она взмахнула палочкой, которую держала в руках своих, и в то же мгновение меня подхватил вихрь и принес в жилище, где я был воспитан. Строго ли соблюдал я заповедь, данную мне этой женщиной, которую я должен счесть за волшебницу, о том вам известно, – продолжал Ярослав к Баламиру. – Я не говорил ни с кем ни слова до вашего прибытия. Правду сказать, что я и редко был подвержен этому искушению, ибо после набега дикарей и разорения нашей области, в ней осталось весьма мало жителей. Между тем и малое число их не оставило меня без прозвища: я прозван ими сумасшедшим звонарем. Признаюсь, что я этоимя заслуживал, потому что никто не мог добиться от меня ни слова. Я убегал от всех вопрошающих меня; и поскольку исчезновение возлюбленной моей супруги ежечасно наполняло меня мучением и образ ее всегда чудился мне, то я проводил всё время, бегая на колокольную башню и звоня в колокола, ожидая, что звук их привлечет к ограде моей сияющую птицу. Однако я не получал из всего этого никакой другой отрады, разве что подтвердил мнение людей о моем сумасбродстве.

По отшествии вашем к рыбаку я продолжал по обыкновению свою привычку бегать на башню звонить, воздыхать, проливать слезы, проклинать свой проступок и питаться подаянием добросердечных людей. Наконец увидел я этого почтенного старика, привезшего меня к вам, и этих двоих молодцов. Не знаю, какая волшебная сила отогнала от сердца моего горести и наполнила его надеждой, что несчастья мои прекращаются, когда этот старик повелел мне следовать за собою. Один из числа этих двух молодцов, – говорил Ярослав, – открыл мне, что он мой родной брат. Я не нашел никакого в том заверения, потому что он не мог объяснить мне, по какой причине он называется моим братом и кто наши родители, однако сердце мое движением своим подтвердило слова его.

До сих пор мы с ним еще не говорили, а задавали друг другу одни вопросы, никогда на них не отвечая. Но объятия наши, в которые часто мы друг друга заключаем, свидетельствуют о том, что мы должны быть единоутробными братьями.

Ярослав закончил свою повесть, взглянув на сапожника, и подал ему тем самым знак своего желания узнать про его приключение.

– Я разумею этот безмолвный язык, – отвечал ему сапожник, – ты, любезный брат, ожидаешь от меня рассказа, почему я называю тебя этим приятным именем, но ты из моей повести столь же мало узнаешь о том и останешься в равном, как и я, нетерпении узнать, кто наши родители. Одна причина удерживала меня до сих пор впускаться с тобою в разговоры: как и ты, имел я заповедь никому не рассказывать моих похождений, пока не узнаю я твоих. Теперь я получил свободу.

– И можешь сдержать свое обещание мне, – подхватил Баламир. – По чести, должно быть весьма чудному случаю, мешавшему тебе в пять лет сшить пару башмаков и всё это время вызывающее рвоту.

– Я не советую тебе медлить, – сказал историк, – ибо чем скорее ты расскажешь подробности твоей жизни, тем ближе будешь ты к своему счастью.

Все собрание его к тому побуждало, и брат рыболова начал.

 

Повесть сапожника

– Мне так же неизвестно о моем происхождении, как и Ярославу. Люди, воспитавшие меня, нашли меня, встав некогда ото сна, лежащего в колыбели незадолго пред тем их умершего сына. Они сочли это за особую милость небес, и поскольку, кроме того, детей у них не было, а лета их не подавали уже надежды к рождению других, то и оказывали они обо мне родительские заботы, назвав меня Доброчестом. Не прежде, чем я повзрослел, узнал я о себе, что я – несчастный подкидыш. Такая суровость моих истинных родителей и любовь посторонних произвела во мне то, что я никогда не жалел о давших мне жизнь, а всю любовь обратил к моим воспитателям. Поскольку моим благодетелем был сапожник, то и меня научил он ремеслу своему; я преуспел в нём столько, что, став постарше, взял весь труд обеспечения дома моего на себя и тем заплатил моим воспитателям. Я прославился искусством моим не только в местечке, где обитал, но и по соседству. Проворство и чистота моей работы доставляли мне достаточный доход; мы в рассуждении нашего состояния, жили в изобилии и наконец я должен был с огорчением оплакать смерть моих названых родителей. Предав тела их земле с пристойной честью, остался я проживать в их доме. Собранное ими и моими трудами имение по воздержанной моей жизни было достаточно, чтобы доставить мне отдых в трудах моих. Я работал уже больше от скуки, а не от необходимости.

Состояние мое являло мне нужду вступить в брак, но не знаю, какая тайная гордость рождалась в моих мыслях, как только доходило до выбора невесты. Мне представлялось, что только дочь какого-нибудь князя способна удовлетворить моим желаниям. Естественно, что я никогда бы не сыскал такого союза; ибо кто бы мог согласиться с моим высоким о себе мнением, хотя неоспоримо и то, что подкидыш может иметь право причитаться в родню и к самым владетельным? Однако я не тужил, что остался одинок; я имел своё любимое времяпрепровождение: полевая охота была с давнего времени моей страстью. Я совершенно стрелял из лука и, между прочим, имел отменное дарование в беге, так что, к удивлению моих сотоварищей, в охоте догонял зайца на бегу.

Однажды, когда я упражнялся в шитье башмаков, ученик мой, вбежав ко мне, закричал, что по двору моему бегает заяц. Я не поверил этому и хотел посмотреть сам, но, выскочив во двор, увидел, что это была правда. Хотя тогда был уже глубокий вечер и надвигалась ночь довольно темная, однако я, надеясь на меткость моей руки, крикнул моему ученику, чтоб он подал мне лук и стрелы. Ученик замешкался, а заяц между тем побежал с двора. Я счел, что скорейший способ достичь его – схватить руками. Я погнался за ним, а заяц как бы нарочно бежал на близком от меня расстоянии, но всегда прибавлял скорость, когда я уже готов был схватить его. Таким образом он меня вывел не только из селения, но и весьма далеко от него. Надо быть охотником, чтоб иметь понятие о той странной склонности, которая побуждает гнаться за зайцем, как только он побежит. Посему нет чуда, что я всю ночь провел в незнакомых местах, преследуя этого зверя. Он умел заманивать меня и напоследок вскочил в обширное дупло некоторого великого дерева. С прыткостью, с которой я стремился за ним, вскочил и я за ним в дупло и поймал его за переднюю ногу.

На этом слове сапожник остановился, испустил тяжкий вздох и возведя взор свой на небо, пришел в некоторую задумчивость. Старик вывел его из неё, сказав:

– Видно, что вы весьма горячий охотник, когда ловля зайца приводит вас в задумчивость.

– В этом должна быть некая тайна, – подхватил Баламир.

– Может быть, – сказал старик с улыбкой.

– Да, – отвечал сапожник, поглядев ему в глаза, – и может быть, почтенный старик лучше всех в состоянии объяснить её…

– Конечно, – продолжал он, обратясь к слушателям, – все мои несчастья произошли от этого часа, и всё, приключившееся со мною может быть сочтено за полную ложь. Но когда никто не сделал возражения Ярославу в рассуждении явления сияющей птицы, то, может быть, не сочтут за странное, что и я, схватив зайца, увидел себя вместо дупла в преогромных палатах, держащего за руку наипрелестнейшую девицу. Всякий согласится променять и оленя, не только зайца на красавицу, почему и я не позаботился о том, куда девался косой, но и не мог понять ни малейшего из случившегося превращения. Я приведен был этим в такое удивление, что не мог выговорить ни слова, ни сохранить вежливости, чтобы, по крайней мере, выпустить руку красавицы, когда уже она уже перестала быть ногою зайца. Девица эта взирала на меня глазами, из которых я сразу понял, что она не досадует за мою неучтивость и что рука ее досталась не противному для нее человеку. Прошли минуты замешательства, но я оставался в неизвестности о судьбе моей, хотя имел смелость поцеловать несколько раз руку, доставшуюся мне по охотничьему праву. Любопытство мое никто не мог разрешить, кроме этой красавицы, в которую я при первом взгляде насмерть влюбился.

– Не удивляйся сему превращению, любезный Доброчест, – сказала мне девица. – Я зовусь Замирой и, как дочь некой волшебницы, имею довольное знание в сверхъестественной науке. Судьба моя определила мне избрать супруга по моей воле, и я во всех странах света не нашла никого достойнее тебя владеть мною. Мне известны гордые твои мысли в рассуждении избрания своей супруги; но если склонности сердца твоего не противятся чистоте моего к тебе пламени, ты ничего не утратишь, став моим мужем.

Я родилась от короля, превосходящего властию своею всех государей известного света. Несчетные богатства, находящиеся в моей власти, достаточны, чтобы подать нам великолепную жизнь на все наши дни, а горячность моя обещает тебе спокойствие и все сладости верного супружества. Впрочем, сын ли ты сапожника, тебя воспитавшего, или имеешь родителей, сидящих на престоле, – для меня равно, и сердце моё не имеет нужды в этом испытании. Скажи, не сделаешь ли ты меня несчастнейшею из всех женщин на свете и не тщетно ли я употребила хитрость, которой заманила тебя в мой замок?

– Ах, прекрасная Замира! – вскричал я, повергшись к ногам ее. – Не задавая таких вопросов, ты могла бы уже прочитать в глазах моих, что я с первого взора обворожен твоими прелестями. Какое счастье может сравниться с обладанием тобою! Владей мною навек, когда тебе и благоприятной судьбе моей угодно возвести меня на верх благоденствия. Счастиье мое превзошло все мои ожидания, хотя душа моя всегда чувствовала этот отличный от других жребий. Я вижу, что не напрасно сердце мое оставалось свободно от любви до сего времени, когда рок мой определял в нем храм божественной Замире. Я ничего не могу противопоставить твоим достоинствам; сапожник не может иметь таковых, но Доброчест ощущает, что он в силах обожать Замиру и любить её настолько, чтобы она никогда не раскаялась в своем выборе.

Таковое приветствие было заключено несколькими пламенными поцелуями, которых мы не считали, ибо губы наши устали прежде, чем мы насытились.

– Итак, я твоя, любезный Доброчест, навеки твоя, – сказала наконец Замира, испустив вздох, весьма отличный от тех вздохов, каковые производят огорчение.

Она поклялась мне вечною верностью, а я приводил ей в свидетели всех богов, которые пришли мне на память, что я до смерти буду любить одну ее. И я, конечно, сдержу моё слово, ибо по сей день обожаю несравненную Замиру, хотя утратил её… и утратил из-за моею погрешности, – промолвил Доброчест, вздохнув, как вздыхают от истинной горести.

– Я взошла на верх моих желаний, – сказала мне на другой день Замира, – я уверена, что с моей стороны супруг мой не увидит причин к огорчению, но я опасаюсь, чтоб сам он не поверг себя и меня в злосчастие. Для этого должна я открыть тебе, Доброчест, некоторое условие, требуемое от тебя таинством судьбы моей, и ты должен дать мне клятвенное обещание сохранить его. Владея мною и всем, мне принадлежащим без изъятия, ты можешь здесь давать свободу всем твоим желаниям, но тебе не позволено проявлять любопытства в отношении одной вещи, которая, вроде жизни моей, может быть, покажется тебе странною. Я предупреждаю тебя, если ты не удержишь своего любопытства, то погубишь и себя, и меня: мы будем разлучены и вместо сладостей, которым бы не было конца для нас в этом замке, мы с тобой подвергнемся жесточайшим гонениям.

Я поклялся ей, что любопытство никогда не будет владеть мною, поскольку оно никогда не было моею страстью. Замира тем удовольствовалась, и я с моей возлюбленной провел целый год, показавшийся мне одним днем. Она предупреждала все мои желания, изыскивала новые для моего утешения и любила меня страстно. Мы не разлучались, кроме времени, которое я проводил на охоте; но и с этой склонностью, к которой она не имела пристрастия, она смирилось и нередко проводила целые дни со мною в лесах. Я считал себя благополучнейшим из всех смертных и был в самом деле таковым, ибо обожал мою Замиру, которая сама меня боготворила.

Я жил в совершенной роскоши: стол мой наполнен был избраннейшими яствами и напитками; но мне весьма чудным показалось, что супруга моя никогда ничего не ела. Всегда, когда я спрашивал у ней о причине тому, находила она отговорки: либо недостаток аппетита, либо боль в желудке, но больше находила потребности, требующих её отлучки во время обедов и ужинов. Я не смел спрашивать у служителей наших о том, кушает ли госпожа их где-нибудь наедине, опасаясь, чтобы это не сочтено было за любопытство, но не удержался, чтоб не присматривать за нею; однако же никак не приметил, чтоб она когда-нибудь что-либо ела.

«Не можно статься, – думал я, – чтобы жена моя могла обходиться без пищи; тело, которое я часто осязаю, явно требует этого», – говорил я сам себе. Мне пришло на ум, что она перед раздеванием своим обыкновенно на несколько минут оставляет меня одного в постели себя дожидаться. Не знаю, почему мне хотелось подсмотреть за нею, словно спокойствие дней моих зависело от знания того, кушает ли моя Замира или питается одним воздухом…

– О проклятое любопытство! – воскликнул Доброчест. – Ты стало причиною всех моих бедствий. Из-за тебя я лишился возлюбленной моей супруги и претерпел несказанные болезни и печали…

С таким намерением лег я в постель ранее обыкновенного и притворился заснувшим. Жена моя легла со мною вместе, но вскоре я увидел, что она подсматривает, действительно ли я сплю.

«Ах, – сказал я сам себе, – теперь-то узнаем мы, чего хочется», – и захрапел, чтоб отвести все её подозрения. Замира, удостоверясь в своей безопасности, встала весьма осторожно, вышла вон и побежала вниз по лестнице, ведущей в сад. Я последовал за нею и увидел, что она проскользнула в потайные дверцы, находящиеся у подошвы горы, лежавшей в конце сада. Я вошел туда же и прокрался темным проходом, ведущим в пещеру, освещаемую серебряной лампадой…

О боги, что я увидел? Я не могу по сих пор вспомнить этого без омерзения, хотя тому прошло уже больше пяти лет… Я увидел посреди пещеры стоящий гроб и в нем мертвое человеческое тело.

Вонь, от него исходящая, едва меня не задушила, но Замира… Ах, я не могу продолжать слов моих… но Замира стала сосать гной из начавшей гнить груди его.

Омерзение и гнев овладели всеми моими чувствами, я не утерпел, чтоб не вскричать:

– Ах, гадкая женщина, это-то и составляет твою пищу, и затем-то ты не находишь вкуса есть со мною!

Слова как громом поразили Замиру. Она упала в обморок, не ответив мне ни единым словом. Я же брезговал ею в час тот и не подал ей никакой помощи; я бежал обратно из пещеры.

Замира между тем пришла в себя; голос её остановил меня.

– Неблагодарный, – закричала она мне, – разве не оказывала я тебе всей страсти, надлежащей от нежной и верной супруги? Разве не предупреждала всех твоих желаний? Чего недоставало к покою твоему? Какая нужда была тебе знать, чем я питаюсь? Но ты не превозмог пагубного любопытства… Увы, мы разлучаемся, может быть, навеки.

Сказав это, она опять пришла в беспамятство и, покрытая смертною бледностью, упала на землю. Это ее состояние вызвало у меня жалость; я бросился к ней на помощь. Но приближаясь, представил, что хочу целовать, – и как можно целовать уста, на коих остались части согнивающего трупа? Я затрепетал от омерзения, отскочил прочь, остановился: на меня напала тошнота; я бежал, страдая от рвоты, досады и омерзения.

Не знаю, что стало с Замирой; я с того времени не видал ее. Я еще не решился, остаться ли мне в замке или возвратиться в прежнее мое жилище; но и как можно было избрать то или другое? В замке каждая вещь напоминала мне увиденную мною мерзость, а в которую сторону надлежало идти домой, я не ведал.

Во время сих размышлений, прерываемых мучительными плодами воображения, предстала передо мной женщина в белом одеянии.

– Доброчест, – сказала она мне, – ты своим примером доказал, что человек состоянием своим доволен быть не может. Какое бы посреди твоей благополучной жизни должно быть тебе беспокойство о том, чем жена твоя питается? Разве это уменьшало любовь ее к тебе или твое счастье? Однако я не укоряю тебя за то и не причисляю этого проступка к твоей человеческой природе; есть причина, которая против воли твоей во тебя в это бедствие. Если б любопытство твое не побудило тебя открыть тайну жены твоей, благополучие ваше продолжалось бы: ты бы увидел следствия того, что наносит тебе таковое омерзение, обратившимися в неописуемое для тебя утешение. Но что определено судьбою, того не избежишь. Ступай, несчастный Доброчест, продолжать твой прежний промысел. Но если хочешь наконец быть счастливым, сноси без ропота свою участь и никому на свете не открывай о cвоем приключении. В этом зависит тайна твоего избавления. Наверное, многие будут спрашивать тебя о причине, причиняющей тебе тошноту, но опасайся говорить об этом, ибо про это не должен знать никто, кроме человека, смогущего рассказать тебе повесть о сумасшедшем звонаре. Этот звонарь живет верстах во ста от твоего дому, близ большой, идущей от селения вашего дороги; он тебе родной брат, но не спрашивай у меня о его и твоих родителях. Всякого, кто спросит тебя о твоих приключениях, отсылай к этому своему брату, ибо в этом будет состоять перемена судьбы твоей и средство к обнаружению твоих родителей и возвращению твоей супруги. Если же ты будешь так же нескромен, насколько был любопытен, то навечно не избавишься от твоего страдания и будешь разлучен с возлюбленными тебе особами.

Сказав это, женщина пропала с глаз моих, а я побежал в палаты, чтоб спросить у служителей о местечке, в котором был сапожником. До сего часа мне и в голову не приходило подумать о том. Я начал всходить по лестнице, но вдруг очутился в моем собственном доме, к великому удивлению моего ученика, считавшего уже меня погибшим и по приговору старшин нашего селения ставшего хозяином в моем небольшом имении.

Видите ли теперь, – сказал сапожник Ярославу, – что я должен был называть вас своим братом, не ведая почему, кроме как по словам женщины, оставившей мне завещание о скромности?

– Любезный брат мой, – отвечал ему Ярослав, – воспитанник жреца не может гордиться честью быть роднёю воспитаннику сапожника; в этом есть некоторое равенство. Впрочем, поистине в приключениях наших есть нечто чудное, и хотя я отнюдь не понимаю тайны, их покрывающей, но надеюсь, что взаимная наша склонность не будет суетной и мы наконец узнаем ее истинную причину… Но какова была собою та женщина, которая тебе об этом рассказала?

Доброчест описал её, и Ярослав заявил, что она – та же самая, которая являлась и ему. Он начал было выводить из этого некие рассуждения, но старик прервал их, напомнив Доброчесту, что промедление с окончанием повести отнимает его время в приближающемся их счастье. Почему тот и продолжал:

– Юный возраст ученика моего и запущенное его хозяйство принудили меня приняться за мой прежний промысел. Я начал шить ту пару башмаков, которую вы, Баламир, видели в руках моих. Но едва я взялся за шило, как мне вообразилось, что во время этой работы прибежал ко мне на двор заяц; потом представилось мне и счастье мое в обладании прекрасною Замирой. Любовь ее ко мне возобновила мою к ней страсть – и я вздыхал, проливал слезы и звал ее по имени. Но вскоре после этого вспоминалось мне ее гнусное приключение с трупом – и производило во мне ту жестокую рвоту, которой вы были свидетелем. Пять лет провёл я в таком мучительном состоянии, не в силах закончить моей работы, поскольку, сколько раз я ни принимался за неё, всегда одинаковые воспоминания входили в мою голову и, производя во мне печать об утрате Замиры, кончались воспоминанием, вызывавшем во мне тошноту.

В наше селение доходили слухи о моем безумном брате, о странной жизни которого мне рассказывали, но я не получил я ни малейшего облегчения в моем страдании до прибытия этого почтенного старика со щедрым Зелианом, который мне также был известен по слухам. Хотя я и возлагал великие надежды на ваши открытия, но надежда эта не приносила мне никакой радости, потому что болезненные мои фантазии после вас еще умножились. Наконец, этот почтенный старик, нашедший меня в моем страдании, уверил меня, что я для исцеления моего я должен оставить мой дом и последовать с ним. Я повиновался ему. Болезнь моя совершенно прошла, и хотя я по-прежнему вспоминаю мою любезную Замиру, но воспоминание это уже не причиняет мне больше омерзения: она стала мне милее прежнего, и я нахожу ей множество оправданий или думаю, что могу их найти в ее поступке со злосчастным этим мертвецом.

Мы прибыли к Ярославу и, взяв его с собою, приплыли к вам. На этом берегу почувствовал я необычайное предвестие радости, о причинах чего этот почтенный старик, может быть, сведущ больше моего.

– Да, любезный Доброчест, – подхватил старик. – Поскольку ты уже окончил свою повесть, я мог бы сказать тебе, что о гнусности действий не всегда должно заключать по их внешнему виду. Есть случаи, в коих преступление, представляющееся глазам нашим, происходит от доброго намерения… Однако я опять напоминаю, что нам не должно медлить окончанием наших повестей.

– Конечно, – подхватил Баламир, – Зелиан обязан рассказать мне свои приключения, поскольку он уже слышал повесть сапожника.

– Не справедливо бы было, – сказал старик, – разжигать в вас любопытство тем, что его повесть имеет связь с вашими случаями, умолчать и вас не удовлетворить за труд, понесенный вами в его пользу.

– Без сомнения, – отвечал Зелиан, – теперь король гуннский узнает о всем.

Услышав о том, что в их собрании присутствует король, Ярослав и Доброчест были приведены в замешательство. Они никогда еще не видывали государей и потому думали, что особа такового рода должна быть выше человека. Они хотели удостовериться глазами в своих понятиях, но Зелиан нарушил их любопытство и принудил ко вниманию.

 

Приключения Зелиана, по прозвищу Странноприимец

– По образу жизни, под которым я известен, никто не может заключить, чтоб я не был сыном какого-нибудь великого владетеля. Но я не имею причин таить о себе, что я такой же подкидыш, как Ярослав и Доброчест. Мне неизвестны ни мои родители, ни обстоятельства, принудившие их отдать меня чужому воспитанию. Может быть, это произошло и не по их воле; может также статься, что стыд или бедность принудили мать мою отторгнуть меня от груди своей. Я нахожу за лучшее верить, что они против желания своего сделали меня питомцем некоего пустынника. Этот муж, насколько мне врезалось в память, во многом был схож с этим почтенным стариком, к вам меня привезшим, но я оставляю этот вопрос до окончания моей повести.

Старик, как бы не вслушавшись в эти слова, молчал, а Зелиан продолжал:

– И так до двенадцати лет считал я этого пустынника отцом моим. Он воспитывал меня с крайним и прямо-таки родительским старанием. Я любил его с сыновней любовью и считал, что весь свет состоит только из нас двоих, ибо я никого не видывал, кроме пустынника. Когда я получил возможность рассуждать, я спрашивал моего отца о многом, и между прочим, есть ли на свете подобные нам люди в сравнение с тем, что я заметил во всех родах животных не только по два, но по множеству особей одинаковой породы. Это привело его к необходимости между прочими объяснениями открыть мне, что я не его сын и что он нашел меня в возрасте двух лет вскормленного грудью некоторой бездетной пастушки, которая также нашла меня в пеленках принесенным к ее шалашу и приняла на место умершей в то время у неё дочери; что приятность лица моего принудили его купить меня у пастушки и сделать наследником его богатств, если я буду иметь дарования достойные его надежд. «Я по некоторым обстоятельствам, – продолжал он, – вынужден был отказаться от моих собственных детей, о чем, однако, ведать тебе нет никакой нужды. Для тебя довольно вести себя так, чтоб я не имел причин уменьшить любовь мою к тебе; в прочем ты будешь счастлив».

Сколько дозволял мне смысл моих лет, я дал моему воспитателю такой ответ, каким он остался доволен. В самом деле, открытие о моем сиротстве не переменило к нему склонности моего сердца. Я любил его, как истинного отца, однако недолго я оставался спокойным: начало моих познаний вело меня от одного любопытства к другому, и примечания мои открыли мне в пустыннике некоторые странности, объяснить которые он мне упрямился, например: я подметил, что он, уединяясь от меня, разговаривает с невидимыми голосами, летает по воздуху на крылатых конях и старательно запирает от меня некоторые двери подземных наших храмов, находившихся в пещере одной горы. Хотя он и старался успокоить мое любопытство разными хитрыми объяснениями, но я имел уже достаточно проницательности, чтобы им не верить. Однажды случилось, что пустынник отлучился на несколько дней, и это показалось мне удобным поводом к разведыванию всего от меня скрываемого. Я притворился успокоившимся и ничего не понимающим, играл моими обыкновенными забавами, но сам подмечал, куда он прячет ключи свои. Мне удалось унести их, так что он, не хватясь их, удалился неведомо куда по своим делам.

Оставшись свободен, дал я волю моему любопытству и, придя к первой двери, отпер её. Я проходил сквозь многие представившиеся мне покои и наконец вошел в подземный сад, в котором, однако, сквозь отверстия в горе проникал свет и было весьма светло. Долго гулял я там, утешаясь разными дотоле еще не виданными предметами. Правильность дорог, редкость и красота деревьев и цветов, фонтаны и беседки на каждом шагу меня останавливали. Напоследок удивление мое достигло высочайшей степени: входя в тень переплененных древесных ветвей, увидел я на дерновой софе спящую девицу. Ей было не больше восьми лет, но уже видно было, какие прелести получит она, достигнув совершеннолетия.

Тогда я ещё не только не имел понятия о прелестях нежного пола, но и знал о них только по описанию. Однако не могу описать вам, какое удовольствие находил я взирать на сию девицу: сердце во мне билось, и я, сев поблизости от нее, не смел почти дышать. В таком положении я провел несколько часов, пока она не пробудилась.

Я не упомню, какие тогда были наши разговоры, но знаю только то, что мы с того часа сделались друзьями. Мы играли вместе и заплакали, когда я вспомнил, что мне надлежит ее оставить. Я вышел, запер по-прежнему дверь и едва успел положить на прежнее место ключи, как пустынник мой возвратился.

Он хватился ключей, которые всегда носил с собою, и, не приметив того, что я украл их у него, заботился только о том, что забыл их и чтобы они мне не попались.

– Не видал ли ты моих ключей? – спросил он у меня, как только вошел.

Ответ мой был готов, и я сказал, что нет.

Он, нашел их на том же месте, где забыл, и успокоился. Таким образом мне удавалось часто видеться с девицею, имя которой мне до сих пор неизвестно.

Я спрашивал у нее, каким образом она попалась к пустыннику и зачем он ее содержит так тайно? Она отвечала мне, что пустынник называет ее своею дочерью; что она, как себя помнит, обитает в этом саду; что пустынник приходит к ней только для обучения ее в словесных науках; что она здесь находит всегда готовый стол и прочее, когда ей захочется пить или есть. Кроме того она не знает ни о чем и не видывала от роду никого живого, кроме меня и отца своего.

Это дало мне причину к новым размышлениям: «Если эта девица – дочь пустынника, то зачем он не содержит ее так, как меня, на глазах своих?» – думал я. Однако, не имея понятия о различии пола человеческого и о следствиях, производимых природою между молодыми особами различных полов, если предоставить их естественной воле, не нашел я никаких оснований к тому, чтобы воспитатель мой в этом случае поступал справедливо. Но нечем было это изменить; я опасался, чтобы пустынник не проведал о наших тайных свиданиях и не прекратил бы их к нашему общему огорчению, ибо мы, не зная почему, любили друг друга больше жизни. Время наше протекало во взаимных наставлениях: всё, что я узнавал от моего воспитателя, я рассказывал ей, а она чему училась от него, толковала мне.

К несчастью моему, пустынник начал носить ключи в кармане, и мне чаще, чем раз в два месяца, не удавалось их получить. Привычка моя к девице повергла меня в жестокую печаль от того, что я ее не вижу. Несколько раз я покушался открыть пустыннику, что ведаю про дочь его, и просить у него дозволения входить к ней, но опасаясь, что он, может быть, на это не согласится и, узнав, что я пользовался ключами, не будет более рассеян, останавливал слова, готовые сорваться с языка моего. Но поскольку это не приносило мне утешения, я прибег к хитрости: я вздумал сказать ему, что слышал человеческий голос у дверей, и спросить, что это значит. Я надеялся, что, может быть, тогда он откроет мне истину и подаст тем самым случай попросить себя не разлучать меня более с моею сестрою. Я действительно сказал ему об этом с довольным притворством о моем неведении. Однако ж он уверял меня, что мне это мне попросту послышалось, и, не дав больше сказать ничего, оставил меня.

Я не могу изъяснить досады и печали, которую произвела во мне эта неудача. Всякий свободный час прибегал я к дверям, преграждающим вход к сестре моей, окликал ее, но она не могла слышать, и я вынужден был отходить со слезами. По некотором времени удалось мне украсть ключи; при первом удобном случае я отпер двери и побежал к сестре моей. Мы заключили друг друга в объятия и заплакали от радости. Я открыл ей причину, по которой так долго с нею не видался. Мы укоряли за жестокость нашего общего отца, что он разлучает нас, и советовались о средствах, каким бы образом облегчить наши свидания. К тому не было ничего более удобного, как мне открыться в любопытстве, принудившем меня украсть у него ключи, и что я таким образом узнал, что есть у меня сестра. Она одобрила эту выдумку, и я заключил произвести это в действо. Ожидая успеха, мы расстались довольными и с надеждою, что вскоре уже больше не будем иметь препятствий в свиданиях.

Пустынник еще не возвратился, и этот промежуток времени напомнил мне о других дверях, за коими я не бывал и первое открытие которых уничтожило бы мое любопытство. Я отпер их и, проходя по заулкам мрачной пещеры, пришел в круглую комнату, освещаемую слабым светом горящей лампады. По стенам висели разные совсем мне неизвестные орудия, а посредине стоял стол, на котором лежала толстая книга, переплетенная в змеиную кожу. Я выучен был грамоте моим воспитателем; почему мне пожелалось узнать её содержание. Раскрыв книгу, я в увидел ней только одни белые листы.

«Надо же, – подумал я, – для чего иметь такую толстую книгу, если в ней ничего не написано?»

И в это же самое мгновение на пустом белом листе возникли буквы. С удивлением прочел я надпись:

«Сия очарованная книга может отвечать на все вопросы».

– Отлично! – вскричал я вне себя от радости. – Отлично, прекрасная книга! Мы назадаем тебе их довольно! Скажи мне, я желаю знать, доподлинно ли эта девица, которую пустынник держит взаперти, дочь его и как добиться того, чтобы я с нею был неразлучен?

Тогда в книге несколько листов перекинулось без моего прикосновения, и я прочитал на открывшейся странице следующее:

«Она не дочь пустыннику, но родная сестра тебе. Со временем вы узнаете о своих родителях. Судьба предопределила сестру твою для благоденствия некоторых народов, к чему пустынник ее приготовляет, и потому не может быть, чтобы ты был с нею неразлучен».

Потом я вопрошал об имени и состоянии моих родителей, но книга не оказала мне в том услуги, и листы в ней не перекидывались. Я задавал после того множество других вопросов, из которых на одни были ответы, а другие остались без ответов. Наконец мне пришло в голову спросить, каким образом можно заполучить крылатого коня и летать на нём по воздуху. Я теперь не упомню слов, которым научила меня книга, но тогда я твердо впечатал в мою память и был наставлен так, что по прочтении их требуемый конь явится по моему повелению и понесет меня в ту сторону, в которую мне угодно. Удовольствовавшись в этом обстоятельстве, пошел я вон, чтоб в тот же час изведать силу слов, сказанных мне книгою.

Но когда я уже хотел запереть двери, воздумалось мне, что книга эта сможет подавать мне во многих случаях наставление и что я не всегда могу получать способ доставать ключи пустынника; посему решил я взять её и спрятать в другое место. Я так и сделал, а двери запер по-прежнему.

Между тем как я вышел из пещеры для сыскания удобного хранилища книге, пришло мне в голову прочесть слова, призывающие крылатого коня. Я прокричал их – и в тот час этот конь предстал передо мною. Удовольствие мое было неописуемо; я не размышлял о последствиях, но сел на коня и дал ему волю нести меня куда угодно. Сначала я веселился: конь поднимался на воздух тихим летанием, но радость моя вскоре прошла, когда он пустился по небу с чрезмерной быстротой. Я увидел себя в крайней опасности упасть и разбиться вдребезги, ибо мне нельзя было держаться иным способом, кроме как только одною рукой, потому что в другой я держал книгу. Итак, я схватился за гриву коня, однако это не помогло мне; конь не переставал умножал свою скорость, к тому ж начал брыкаться и потряхивать меня столь жестоко, что книга вырвалась из руки моей. В самом страхе моем я не забыл, чего стоит потеря такого сокровища, почему хотел я её схватить, но, наклонясь всем телом, потерял равновесие и сорвался с коня долой. Я не помню, что со мною последовало, кроме того, что я стремглав полетел с высоты неба на землю вслед за моею книгою. Смертный ужас лишил меня чувств.

Придя в себя, я увидел стоящую близ меня женщину и обнаружил, что я нахожусь в великолепных чертогах. Не чудно ли, если я, приготовившись к неминуемой смерти, пришел в радость и удивление, найдя себя живим.

– Без сомнения, вы моя избавительница, – сказал я женщине, вставая и выражая ей мою благоданость, – ибо в прочем погибель моя была неизбежна.

– Да, вы угадали, – отвечала мне она, – без помощи моей, конечно, нашли бы вы смерть близ моего жилища. Однако, оказывая вам помощь, я не сделала ничего, кроме должного всем смертным человеколюбия, следственно, благодарности за это не заслуживаю. Я всегда обращала всю силу и знание свое на помощь несчастным. Вам следует поверить, что я волшебница по имени Зимония. По некоторым обстоятельствам, в коих я не была виновной, попала я под гнев короля волшебников; тот учинил надо мною заклятие, лишившее меня не только власти, но и заключившее меня навсегда в моем замке: я не могла выйти за ворота его, не подвергнувшись смерти. Вы не можете представить себе скуки, каковую ощущает человек, склонный к добродетели, когда увидит себе лишенным средств к деланию добра. Я препровождала время в прогулках по садам моего замка и оплакивала потерю моих трех дочерей, которых гнев короля волшебников отторг от меня и подверг разным злоключениям, которым я до известного времени пособить была не в силах.

Гонитель мой уже познал мою невинность и несправедливость своего поступка, но ужасные произнесенные им в первых движениях гнева клятвы не могут до особого случая изменить судьбу как дочерей моих, так и других соучаствующих и имеющих соучаствовать в их несчастье. Сама же я хотя и имею уже свободу помогать посторонним, но моим родственникам помочь не в состоянии; избавлению же своему помогли вы сами. Я лишилась силы моего знания до тех пор, как зачарованная Книга Судеб оказалась во власти одного пустынника, а кто он на самом деле, сказать я вам пока не могу; вам известно, каким образом вы лишили его этой Книги, но ее утратою вы помогли спасению своей жизни, ибо дух, принужденный вами принять образ крылатого коня, хотя и не мог вам не повиноваться, но пренебрегал ношей, не умеющей содержать его в покорности. Он хотел отмстить вам за бессмысленую вашу отвагу, вознамерившись сбросить вас в какую-нибудь пропасть. Счастье ваше состояло в том, что вы выронили из рук зачарованную книгу: та при падении своем в моем саду была подхвачена мною, и бездеятельность моя в помощи людям немедленно пресеклась. Я сохранила вас от гибели. Пустынник сожалеет об опасности, в которой вы оказались, потому что он своим волшебством узнал о вашем неосторожном поступке. Он ведает также, что книга эта, попав в мои руки, лишилась своего действия, но он об утрате этой не тужит, полагая, что это обстоятельство полагает начало к возвращению его собственного спокойствия. Впрочем, не жалейте о том, что вы попали в мои руки, судьба ваша у меня будет благополучнее, чем у пустынника. Я не могу открыть вам о вашей большего, но знаю, что вы предопределены к некоторому высокому званию, которое по довольного учения, познания света, обычаев и нравов его. Я лишилась моих детей. Годы ваши еще способны к наставлениям; я хочу занять место вашей матери, и от вас зависит принять от меня ваши будущие познания.

Я поблагодарил Зимонию за столь доброе ко мне расположение; и поскольку я не надеялся на снисхождение пустынника за нанесенный ему ушерб, то с радостью препоручил себя в покровительство моей благодетельницы. Я обитал у неё несколько лет и за эти годы получил совершенные познания о свете. Она преподала мне наставление во многих свободных науках: в нравственной и политической философии и в должностях человека, начиная от монарха до последнего земледельца. Прочее время мое я проводил в чтении полезных книг и в прогулках.

Наконец испытал я и то, что человек предназначен к общежитию: сколь ни спокойна была жизнь моя у Зимонии, но я начал скучать. «Я не знаю моих родителей, – размышлял я, – участь, к коей я предопределен, мне неизвестна. Какими же будут последствия моего обитания в этм замке? Он так пуст и повседневное обитание мое здесь так обыденно, что нельзя не пожелать хоть какой-то перемены. Пусть осужден я до некоторого времени не иметь сообщения со светом, пусть не должно видать мне и моих родителей, но сестра моя, обитающая в заточении у пустынника, должна ли быть подвержена своей участи? Не благопристойнее ли и ей обитать у Зимонии? Пустынник или надзиратель красавиц легко может быть подвержен искушению, которым удобно произвести неприятные для сестры моей последствия. Многие читанные мною повести показывали тому примеры».

Словом сказать, мне не верилось, чтоб сестра моя для благоденствия народов могла быть предуготовлена пустынником лучше, чем Зимониею, что бы там ни говорила на этот счёт Книга Судеб. Почему я и решил просить Зимонию о перенесении ее в одно со мною место. Зимония из прежних моих с нею разговоров знала уже, что я имею сестру, но причины, по которым она обитала у пустынника, либо были ей неизвестны, либо она мне открыть их не могла. Однако моя просьба не была ею отвергнута, она просила у меня только времени для призвания о том на помощь ворожбы. Совершая это, она сказала мне, что она не имеет власти исторгнуть мою сестру из рук пустынника, но что я могу сам покуситься на ее освобождение. Она обещала мне оказать со своей стороны всяческую помощь и назначила день к моему путешествию.

Боги ведают, с каким нетерпением ожидал я этого дня; наконец он настал. Зимония вручила мне шляпу и сказала следующее:

– Зелиан! Ты должен в стране дулебской искать сестру свою.

– В дулебской? – подхватил Баламир, – Эта страна мне весьма известна. О боги, если догадка моя…

– Тебе позволено догадываться, – пресек его речь старик, – но не должно прерывать повествования.

Баламир, может быть, плохо принял это наставление в Уннигарде, но здесь замолчал, и Зелиан продолжал:

– Мне не позволено, – говорила Зимония, – в путешествии твоем и в намерениях оказать иной помощи, как дать тебе эту шляпу. Она сделает тебя невидимым, когда будет надета тобою на голову; в прочем употребление её оставляется на твою волю. Однако я не советую тебе скидывать с головы своей шляпу, если судьба приведет тебя во дворец дулебских царей, ибо там ты легко можешь её утратить безвозвратно.

Прощаясь со мною, Зимония вручила мне еще кошелек, из коего беспрестанно высыпались червонные, хотя бы трясти им без остановки.

– В путешествии невозможно обойтись без денег, – добавила она, – и с этим кошельком не будет тебе в них недостатка.

Я поблагодарил её за все благодеяния и пошел, чтоб в первом же удобном месте разведать о дороге, ведущей в страну дулебов. Изучение разных наречий много облегчило путь мой, который я продолжал через страны разных народов как сухим путем, так и водою, ибо я взял прямую дорогу и переехал Залив Меотисский на корабле.

Я счел за благо всегда иметь на голове невидимую шляпу; поскольку шел я пеший, невзлюбив всех коней после поездки моей на крылатом, то это не только сохранило меня от многих беспокойств и опасностей, но и сделало мое странствование весьма забавным. Вы не можете себе представить, сколь приятно быть невидимым, поскольку, что это обстоятельство делает вас свидетелем наисокровеннейших действий. Я видел, как придворные обманывают друг друга, а вообще государя; как несходно ложные друзья поступают в глаза и заочно; как лукавят дети пред родителями, а супруги в своих браках; как набожные жрецы, изнуряющие плоть свою днем, препровождают наироскошнейшие ночи; какие хитрости изобретают запертые красавицы, чтоб искусным образом впустить к себе смелого мужчину, и тому подобное. Я имел возможность пользоваться всем, чего нельзя было делать без шляпы-невидимки, и, может быть, понаделал бы довольно пакостей, если б Зимония не насадила в сердце моем добрых склонностей. Но я не стану вносить в мою повесть таких мелких приключений. Догадливый человек и без меня проникает, каковы люди и что они на счет своих ближних явно и тайно производят.

Я приближался уже к берегам Меотиса, как увидел одного путешественника, терпящего нападение от разбойников. Он оборонялся, как лев, против многих. Неравный бой принудил меня поспешать, а шляпа-невидимка подавала надежду, что разбойники принуждены будут оставить свою добычу. Но я не имел никакого оружия, следовательно, мне неловко было вмешиваться между копий и мечей. Это дало мне мысль засыпать злодеям глаза песком, которого на месте сражения довольно было. Я произвел это с таким успехом и с добавлением угроз, сочтенных разбойниками за исшедшие с неба, что они это вменили гневу богов, и как ослепшие, так и здоровые обратились в бегство. Голос мой не меньше удивил и избавленного мною путника, по-видимому, знатного путешественника. Тот остановился неподвижен, когда я снял мою шляпу и предстал глазами его; но я не оставил его в незнании и рассказал ему как о себе, так и о причине моей невидимости. Путешественник принёс мне свою благодарность с таковым отменным родом чистосердечия и благородного духа, что я почувствовал к нему склонность, которая вскоре превратилась в тесную дружбу, ибо мы заключили с ним дальше путешествовать вместе.

– Этот мой друг вам коротко знаком, – продолжал Зелиан к Баламиру, – он зовётся Алаваром и он тот самый ваш любимец, с которым вы росли и учились вместе. От него я узнал о состоянии гуннского государства и обо всех тех щедротах, которые излияло небо к счастию его в вашу особу, как будущего наследника престола. Он подробно описал мне вас, так что я, наконец увидя вас в моем доме, и без перстня, бывшего на руке вашей, легко бы узнал вас. Алавар в разговорах своих, нечувствительно доходя всегда к особе вашей, так меня к вам пристрастил, что я вознамерился побывать в Уннигарде и действительно поехал бы, если бы судьба моя в последствии не разлучила меня с Алаваром, как о том услышите.

Алавар находился в путешествии не по каким иным обстоятельствам, как только для познания света и разнообразных нравов человеческих. Следовательно, он не имел определенного намерения, куда следовал, почему и согласился не разлучаться со мною до тех пор, пока не удастся мне сыскать и освободить сестру мою. Он и без того шествовал в дулебскую страну, ибо странствующему путешественнику имеющиеся там оракул и воды священного Буга подают достаточную причину побывать там, но, узнав об опасности моего предприятия, решил его разделить со мною.

– Сколько ни подает вам выгод, – говорил он, – отменная ваша шляпа в приключении, где приходится рисковать жизнью, но со всем тем советы, око и рука верного друга не могут быть при том излишними.

Такой довод привязанности его ко мне умножил любовь мою к нему. Мы продолжали путь наш, переплыли через Меотис и вступили в страну дулебов.

Проходя по ней, всюду мы слышали похвалы воцарившейся над ними девице, которая, как сказывали дулебы, послана была к ним с неба для восстановления разоренной аварами страны. Киган, государь этого варварского народа, завоевал это царство и истребил род владевших им государей, но сам пропал безвестно и оставил без начальства как собственный, так и побежденный народ. Авары оказывали жесточайшие притеснения дулебам, рассеялись без порядка по стране их и подали тем самым дулебам способ истребить себя совершенно. Но хотя страна это и освободилась от своих притеснителей, но и безначалие произвело не меньшие неустройства. Своеволие сильных и злых людей, споры за царский венец и междоусобицы грозили прекрасной стране этой превращением в пустыню. Но тогда по совету, полученному в оракуле, нашли эту девицу в пустыне, и она в короткое время мудростью своего правления привела в забвение аварское нашествие.

Алавар весьма был внимателен к таковым рассказам, но я помышлял только о поиске пещеры моего пустынника. Однако никто не мог ответить на мои вопросы, никто не ведал ни о пещере, ни о пустыннике, и сами мы, проходя все необитаемые места, не нашли желаемого.

Отчаявшись найти успех в наших поисках, согласился я на желание Алавара осмотреть столицу дулебов. Мы пришли в неё и заняли жилище в уединенном месте города. Алавар, не пропускавший ни в одном городе ни малейшей подробности без замечания и осмотра, отлучился от меня на другой день очень рано, а я прохаживался по городской площади. Между проходящими людьми одно лицо показалось мне весьма знакомым. Я подошел ближе и, невзирая на измененные одежды, узнал в нем моего пустынника. Тот, может быть, заметив меня, но не желая давать о себе знать, поспешно удалялся, однако я побежал вслед за ним и осмелился войти за ним в двери одного дома. Я нашел его одного; и поскольку я, входя, для безопасности надел мою шляпу, то смог удостовериться, что я нашел моего воспитателя, рассмотрев его вблизи.

Я снял мою шляпу и, бросившись пред ним на колени, принёс ему мои извинения за содеянные мною перед ним преступления, в которые ввергло меня любопытство, родившееся в тогда незрелом ещё моем разуме.

Пустынник удивился, увидев меня пред собою так нечаянно появившегося.

– Любезный Зелиан, – сказал он мне, несколько подумав, – я прощаю тебё все, что ты учинил в своих молодых летах, ибо отношу это к необходимым следствиям судьбы твоей. Не думай также, чтоб ты огорчил меня похищением зачарованной Книги Судеб: этому надлежало случиться для начала исправления некой важной, допущенной мною в жизни моей погрешности. Однако я бы не извинил намерения твоего, с каковым искал ты пещеру, в которой я воспитывал тебя. Ты хотел похитить сестру свою, мне все это известно, но поскольку ты не ведал, с каким намерением я сохранял ее от тебя и к чему она предназначена, то, впрочем, родственная твоя к ней любовь и забота о состоянии её этот проступок твой оправдает. Может быть, ты пожелаешь узнать от меня, какое было моё намерение в рассуждении самого тебя? Но я не могу открыть этого до времени, в какое судьба дозволит тебе увидеть твоих родителей. Что же касается сестры твоей, то, принудившие меня разлучить тебя с нею и пресечь все способы к вашему свиданию, были следующие: по некоторым обстоятельствам, о коих ты также со временем узнаешь, я нанёс великий вред этому государству; что исправить, когда я познал моё заблуждение. При рождении сестры твоей открыл я, что судьба предназначает её к благоденствию некоего сильного государства; но поскольку место, в котором я нашел её, не могло доставить ей приличного воспитания, то я взял труд сей на себя и унес её в мою пещеру. Предприимчивый и нескромный нрав твой был мне знаком; проник я также и в, что ты от меня удалишься, к чему ты легко мог бы подвигнуть и сестру свою, а тем самым сделать её несчастною и мои намерения и надежды учинить бесплодными. Однако знай, что несправедливость твоя против меня не осталась без наказания: ты не можешь видеть сестру твою, хотя она и находится в этом городе. Старанием моим возведена она на престол и правит оным столь успешно, что вред, некогда нанесенный мною дулебам, ныне неприметен.

На этом слове Баламир прервал повесть Зелианову: он бросился к нему и заключил его в свои объятия.

– Ах, Зелиан! – вопиял он. – Надежда моя не обманула меня: ты – брат несравненной Милосветы, которой навеки подвластно мое сердце.

Зелиан признался в этом и ответствовал Баламиру в дружеских приветствиях.

Восторг короля гуннского был несколько продолжителен, и старик вынужден был его нарушить и принудить Зелиана к продолжению повести.

– Пустынник поразил меня своими словами. Я повергся пред ним на колена и употребил всевозможные убеждения дабы испросить себе прощения и дозволения видеться с Милосветою. Огорчение моё смягчило его, он сожалел обо мне, однако, не мог отменить того, что единожды уже воспоследовало.

– Намерения твои, – сказал он мне, – клонившиеся к похищению сестры твоей, принудили меня совершить действие, полагающее величайшее препятствие в твоем свидании с нею. Хотя ты можешь её видеть, но это не удержит тебя от разговоров с нею, а как только ты скажешь ей хоть одно слово и она узнает, что ты ей брат, в ту же минуту ты нанесешь ей крайнее несчастье: в ту же минуту она пропадет из глаз твоих, и едва ли ты во всю жизнь свою ее снова увидишь. Теперь рассуждай, пристойно ли тебе желать с нею свидания?

– По крайней мере, посредством моей шляпы я смогу взирать на нее так, что она меня не увидит, – говорил я.

Пустынник старался всеми силами удерживать меня от свидания, а я – убеждать его, так что он напоследок принужден был мне сказать:

– Вижу я, что от определенного судьбою никто убежать не может. Я чувствую, что свидание твое будет бедственно для Милосветы и огорчительно для самого тебя. Но поскольку мне известно, что ты не можешь управлять своими желаниями, то и без меня пройдешь во дворец к ней, то мне должно лишь предохранить Милосвету, чтобы ты не учинил ее навечно несчастною. Еще раз напоминаю тебе: удержись от желания скинуть во дворце твою шляпу, может быть, это сохранит тебя от разговора с нею. Сверх того, возьми этот таинственный перстень, но дай клятву возвратить его мне после свидания твоего, какими бы последствиями оно не окончилось.

Я дал ему в том величайшие клятвы, принял перстень, поблагодарил его и побежал во дворец.

Я нашел сестру мою одну во внутренних ее покоях, и сколь она ни переменилась во время нашей разлуки, ибо красота ее достигла верха совершенства, но я узнал ее. Долго утешался я, взирая на нее и замечая ее упражнения. Она рассматривала некоторые учреждения, относящиеся к благоденствию ее подданных.

– О боги, – сказала она, окончив своё чтение, – я достигла крайней степени блаженства, ибо могу делать благодеяния целому народу. Но это высочайшее утешение добродетельной души не приносит мне совершенного спокойствия. Я всем помогаю, кроме моих любезных, но родители мои, может быть, окружены бедствиями, нищетою и презрением. Я не знаю их, не вижу средств узнать, и они, может быть, не воображают, что дочь их на престоле. Еще в младенчестве своем имела я утешение знать моего брата, но и тот погиб; иначе он не оставил бы меня в неизвестности о своей судьбе. Ах, Зелиан, ты один был вместо всех моих родственников, и только тебя могу я оплакивать!

Слезы потекли из очей ее при этих словах. Сердце мое затрепетало от радости и жалости. Я забыл завещание пустынника и вскричал:

– Я здесь, любезная сестра!

Голос мой привел её в изумление: она пришла в ужас, в котором я, не желая ее оставить, снял с себя шляпу и бросился к ней с объятиями. Она узнала меня, и мы в восхищении нашем наговорили много беспорядочных слов. Однако радость моя недолго продолжалась: шляпа-невидимка, которую я держал в руке, вырвалась и обратилась в дым, приведший сестру мою в смертельный обморок. Я бросился к ней на помощь, но дым покрыл и её и исчез вместе с нею.

Не возможно описать тогдашнего моего смятения и горести. Я проклинал мою невоздержанность, рвал на себе волосы и кричал как сумасшедший.

– Опомнись, – сказал мне пустынник, представший мне в то же мгновение, – твой крик может повергнуть тебя в бедствие: ты вошел во внутренние царские покои посредством невидимости, тебя никто здесь не знает. Увидев тебя, слуги сочтут тебя за злодея, в чем тебе невозможно будет оправдаться, поскольку их царица как раз во время твоего прихода пропала: итак, ты подвергнешься неизбежной казни. Подай мне перстень и последуй за мною, я проведу тебя в потайные двери.

Я подал ему перстень и предался его руководству.

– Не правду ли я сказывал тебе? – выговаривал он мне идучи. – Вот следствие твоего непослушания.

Я просил его, по крайней мере, уведомить меня, что стало с моею сестрою и жива ли она. Пустынник мне не хотел ничего сказать о том, а повелел идти в храм оракула и вопросить божество.

– Может быть, там узнаешь ты желаемое, – сказал он мне и оставил меня в толпе народа на городской площади.

Все это произошло так скоропостижно, что я почти вмиг лишился сестры, был выведен из дворца и потерял из глаз пустынника. Я имел довольно оснований думать, что этот почтенный муж изрядный волшебник, но мысль эта не уменьшила причин к ощущению горя об участи сестры моей.

Алавар нашел меня погруженным в глубокую печаль и спрашивал о причине её. Я рассказал ему всё, что со мною случилось. Он удивлялся, желал разогнать мое уныние и советовал мне последовать наставлению пустынника и посетить храм оракула.

– Приключения ваши весьма чудны, – говорил он, – все в них сверхъестественно, а потому кто может рассеять мрак, их покрывающий, кроме изречения почитаемого здесь божества? Итак, пойдём же к этому славному оракулу, и если не получим желаемого, то, по крайней мере, принесем усердные моления к бессмертным, никогда не оставляющим втуне прошения, проистекающего от чистого сердца. Положим даже, что вы ничего не узнаете о Милосвете, но вы сможете смягчить гнев небес, если они чем-либо раздражены, а это благословит впоследствии ваши поиски желаемым успехом.

Я нашел слова Алавара справедливыми, и поскольку я и ранее того находил основания верить сказанному пустынником, то, запасясь всем нужным для жертвоприношения, отправился с моим товарищем к храму Золотой Бабы.

Храм её стоял на берегу, орошаемом священными водами реки Буга, воздвигнутый из белого мрамора по эллинскому образцу. Стража препроводила нас к верховному жрецу, и мы были приняты им весьма ласково. Толкуя нам о свойстве божества, которому он служил, жрец старался внушить нам благоговение при жертвоприношении, а больше того, выведать причины вопросов, кои мы были намерены задать. Однако я, наслышавшись об обманах, какие в таких случаях искусные жрецы в других местах употребляют для выманивания у вопрошающих денег, старался быть сколько можно скромнее, ибо мне хотелось получить истинный, а не подложный ответ.

Мы отдали жрецу приготовленное к жертвоприношению с прибавлением довольного числа золотых денег для доставления других жертв, если эти он не найдет пригодными. Щедрость наша пришлась по вкусу предстоятелю богов. Он обещал все приготовить к восходу солнца, в каковое время надлежало нам жертвовать, и препроводил нас в богато убранный покой, где мы заснули на великолепных постелях.

Алавар между прочим проведал, что угощения в этом капище производятся не без лицеприятства, но образ подарка жрецам полагает различие в приеме, хотя бы надлежало ожидать противного, в рассуждении того, что перед богами все люди равны. Я с моей стороны не делал таких примечаний, поскольку голова моя была заполнена печальными рассуждениями о сестре моей.

Едва заря простерла на землю свой багряный блеск, посланец от верховного жреца разбудил нас. Мы были отведены по мраморной и украшенной идолами лестнице до самых струй священного Буга, в которых по наставлению жреца омылись и переоделись в чистые одежды, после чего дожидались восхождения солнца в преддверии храма. При взоре на первые лучи его услышали мы звук различных музыкальных инструментов, которым обыкновенно начиналось жертвоприношение. Двери храма отворились, и мы были приведены на середину капища.

Идол здешнего божества был вылит из чистого золота, что, может быть, и послужило к прозванию его Золотой Бабой. Жертва наша по заклании была возложена на алтарь и воспалена огнем. Мы пали ниц, как были наставлены, жрец покрыл нас занавесою, окружающей подножие истукана, где полушепотом и изложили мы наши вопросы. Когда жертва обратилась в пепел, жрец поднял нас и обнадежил, что жертва наша благоприятна богине и что мы можем надеяться на ее покровительство. Вскоре после этого весь храм наполнился густым благовонным дымом, так что мы почти ничего не могли видеть. Жрец возгласил нам о присутствии божества и тем поверг нас в священный трепет. Немедленно за тем посреди глубокой тишины пролились к нам слова божественных ответов. Первый касался меня и был следующего содержания:

– Зелиан, оставь промыслу богов участь сестры твоей. Ты не увидишь ее до времени, в которое объятия родителей ваших заключат тебя. Тогда собственная судьба твоя объяснит твое предопределение. Перстень, который отдал ты пустыннику, достанется на руку будущему супругу сестры твоей. По нему ты его узнаешь, и этот час будет началом прекращения бедствий всего твоего семейства.

Слова эти пролили утешение в скорбящую душу мою. Я успокоился, получив надежду когда-либо в обозримом будущем увидеть сестру мою и родителей. После чего воспоследовал второй ответ на вопрос гуннского вельможи:

– Алавар, поспешай увидеть друга твоего на престоле. Баламир обустраивает ныне благоденствие своих гуннов по смерти родителя своего. Промысел небесный определил в награду за его добродетели сочетать его с таковою супругою, коя будет счастьем и ему, и его народу. Но опасайся, Алавар, открыть ему эти слова Матери богов. Найди случай внушить ему склонность увидеть несравненную царицу дулебов. Пусть сам он по деяниям добродетельной Милосветы познает цену будущей своей супруги.

– Боги! – вскричал Баламир. – Итак, не просто так овладела она моим сердцем: чувствам моим покровительствуют небеса… Ах, Зелиан! – он снова заключил его в объятия. – Ах, Зелиан, – восклицал он, – достигнем ли мы того благополучного часа, чтоб, по крайней мере, увидеть конец этого волшебства?

– Должны надеяться, – продолжал Зелиан, – ибо я предчувствую, что злосчастия родителей моих вскоре найдут окончание. Впрочем, я ничего не узнал в раме Золотой Бабы к наставлению моему, кроме вышесказанного, и не имел времени наведаться о произошедшем в столице дулебской по случаю, о котором вы тотчас услышите. Этот случай отвел меня в другую сторону, разлучил с Алаваром и по которому я не имел уже способов видеть сестру мою, хотя бы она и по-прежнему оставалась царицею.

– Как? – подхватил Баламир. – Она царствовала там после вас?

– Я ее видел. Но, увы, после кратких моих с нею разговоров равномерное очарование, как и при вас, сокрыло ее от меня, и я не знаю…

– Я также, – сказал старик, – не ведаю, престанете ли вы мешать ему привести к концу повесть?

Это прервало разговор, и Зелиан продолжал:

– По получении ответов мы с Алаваром вышли из храма и возвращались в город. Я договорился с ним после получения ответов от оракула уехать в Уннигард и познакомиться с вами. Но оракул не сказал, что нам в тот же час определено было разлучиться. Уже начали показываться нам городские башни, как вдруг над нами набежала мрачная туча. Ужасная молния разверзла облака с жестоким громом, и огненный луч упал к ногам моим. Я был приведен тем в смертельный страх, однако ж мог рассмотреть, что луч сей, коснувшись земле, обратился в колесницу. Сильный вихрь подхватил меня и, бросив в колесницу, помчал меня в небеса. Едва я успел сказать: «Прости, друг мой» изумленному Алавару, как увидел себя в весьма дальнем от него расстоянии. С того времени не имею я нём известий, но полагаю, что он, повинуясь предсказанию, возвратился в Уннигард.

– Так, – сказал Баламир, – после расскажу я вам подробности его путешествия, когда к тому окажется удобный случай, хотя он и не открыл мне самых важных своих приключений.

– Вихрь, несущий меня, опустил колесницу в преогромный замок. Выйдя на устланную яшмою площадь, я лишился моего страха, который исчез, чтобы дать место удивлению. Богатство, всюду видимое, редкость художеств и вкуса поражали со всех сторон глаза мои, но вскоре должен был я обратить взгляд на предмет, повергший меня в превосходящее изумление. Я увидел идущую ко мне девицу невообразимой красоты.

– Поступок мой против вас, – сказала она мне, – должен показаться вам довольно странным. Я подвергла вас небольшому страху и изменила ваши намерения. Нельзя найти в этом никакого оправдания, кроме той жестокой страсти, которую вы внушили мне с первой минуты, когда я увидела вас в дулебском храме. Красота ваша меня пленила и сделала навек вашей невольницей: невзирая на то, что вы мною похищены и что находитесь в моем замке, всё, не исключая и меня, принадлежит здесь вам. Может быть, вы сочтёте меня наглою, что я открыла вам без стыда чувства души моей, но намерение мое, не полагающее других желаний, кроме истекающих от добродетели, конечно, заслужит оправдание пред столь чистым нравом, каков ваш. Но не мыслите найти во мне слабости и не льститесь торжествовать через данное вам любовью моею к вам право: вы не овладеете мною иначе, как только на законных обрядах супружества. Знайте, что я – Алцида, дочь могучего короля, притом знаю довольную часть волшебной науки, позволяющей всем обитающим в этом замке наслаждаться спокойствием, весельем и благоденствием. Я всё это вам открыла сразу, чтобы вы смогли сделать своё заключение. Вам остается только посоветовать с вашим сердцем… Однако я даю вам на это столько времени, сколько вам будет угодно.

Я не могу изъяснить вам, что произвели во мне её прелести, звук её голоса и манера говорить. Я еще не знал любви, но в несколько минут, взирая на нее, почувствовал, что она овладела всею моею природою. Сердце мое трепетало, язык не произносил ничего, кроме одних бессвязных звуков, однако я поцеловал несколько раз прекрасную руку Алцидыв, прежде чем нашел употребление слов. Тогда повергся я перед нею на колени и сказал ей:

– По смятению, произведенному во мне единым взором на ваши прелести, прекрасная Алцида, познайте какие чувства произвели вы в моем сердце. Это сердце, неподвластное ещё любви, теперь приемлет весь божественный жар её и познаёт судьбу свою. Оно покоряется вам… Вы позволяете мне советоваться с ним, но оно стремится к ногам вашим. Вы определите судьбу его.

Алцида подняла меня и заключила в свои объятия. Я клялся ей любить ее до гроба, а она клялась в том мне. После этого привела она меня в свои чертоги: великолепие их не привлекало моих взоров, они прикованы были к ее прелестям. Каждая вещь подавала нам предлог к новым разговорам, и каждый разговор касался нашей любви. Мы забыли весь свет, мы стали для самих себя всем на свете, мы целовались и повторяли наши клятвы.

– Возлюбленный Зелиан, – сказала она мне между прочим, – я не могу сомневаться в твоей верности, я предаюсь тебе без изъятия, но для совершения брака нашего счастливым и спокойствия нашего невозмущаемым предстоит оговорить ещё некоторые условия.

– Какие, возлюбленная моя Алцида? – вскричал я. – Я клянусь тебе, что потерять стократно жизнь для меня легче, чем хотя бы однажды преступить какое-нибудь твое повеление.

– Произвол судеб расположил состояние мое таковым образом, что я от всего света должна таить мой брак, – сказала она. – Я не могу тебе открыть подробностей причин, принуждающих меня к этому; но и зачем тебе их знать? Итак, постарайся для собственного твоего покоя таить от всего света, что ты стал моим супругом. Я не ожидаю, чтоб тебе трудно было сохранить эту тайну, но ведай, что час, в который ты проговоришься, будет последним моего счастья: ты утратишь меня навечно и вместо спокойствия, которым ты до поздних дней твоих будешь здесь наслаждаться в объятиях моих, подвергнешься разным страданиям. Сверх того, ты претерпишь и наказание: в самый час твоего преступления одна рука твоя потеряет свою природу и, превратившись в твердейший металл, станет бездействующей.

Я посчитал завещание это маловажным и не ожидал, чтоб я когда-либо мог его нарушить, но впоследствии испытал, что человеку нет ничего легче, как впасть в ту пропасть, которой он не опасается. Я уверял мою возлюбленную с великою надеждою, что с этой стороны счастье наше в безопасности. Она во мне не сомневалась, и с того часа я стал благополучнейшим из смертных. Дни наши протекали в совершенной радости, я забыл всё и жил только для Алциды. Я не имел ничего любезнейшего, кроме неё, и даже сестра моя никогда не приходила мне в мысли. Может быть, причиною того был завороженный замок, в котором я обитал, или, может быть, Алцида, изобретающая для меня ежечасно новые утехи, не давала мне свободы опомниться от сладостного моего упоения.

Год ли или больше прожил я, и могу сказать, что это время мог я почитать истинной жизнью в моем веке, – в содружестве моей возлюбленной нельзя было различить времени, оно было мгновенной радостью, всё – только одна минута восхищения. Наконец рок мой превратил всё это в жесточайшее горе. Увы! я все потерял: лишился моей Алциды и лишился из-за своей неосторожности.

Я прохаживался по саду с моею супругою. Время тогда было наилучшее, или мне лишь казалось, что присутствие моей возлюбленной оживляет всё и саму природу. Не знаю каким образом, – ибо не случалось никогда, чтоб отдалился я от Алциды, – отошёл я от нее на несколько сажен. Я хотел уже возвратиться, но представшая мне женщина меня остановила. Я удивился, увидев особу, живущую там, где никого не обитало, кроме меня и моей супруги, и тем больше, что это была моя благодетельница Зимония. Любя ее, как родную мать, я в восхищении бросился в ее объятия. Она, увидев меня, казалась мне обрадованной не меньше.

– Ах, сын мой, – сказала она, – каким образом очутился ты в этом замке, когда я считала уже тебя погибшим?

– Я им обладаю, – отвечал я ей, ничуть не задумавшись, что я хочу сказать.

– Но по какому случаю? – спросила она с удивлением.

– Этот замок принадлежит Алциде, – говорил я, – а я – ее супруг.

– Увы, нескромный Зелиан!.. – раздался голос моей Алциды и поразил меня, подобно грому.

Я понял моё преступление, но было уже поздно помочь моему несчастью. Алцида, стоявшая близ озера, находившегося тут для украшения сада, лишилась чувств и упала в воду. Я имел еще силы, броситься ей на помощь. Едва я успел схватить ее, как она исчезла из глазах моих, а правая моя рука, по самый локоть окунувшись в воду, превратилась в железную. Отчаяние моё превзошло все крайности, и я было хотел утопиться в том же озере, если б Зимония меня от этого не удержала.

– Покорись провидению, – сказала она мне, – все на свете имеет причины, по которым судьба распоряжается человеческими действиями. Ты не мог избегнуть тебе предназначенного, следовательно, не считай неосторожность свою виной своего несчастия. Так должно, чтобы ты лишился и Алциды и собственной руки.

Я возражал против этого и доказывал со своей стороны, что, когда мне должно потерять Алциду, то мне не остается уже зачем жить, и потому нет ничего лучшего, как утопиться в том же озере, которое её сокрыло.

Однако по советам ли Зимонии или просто потому, что наша жизнь вообще всегда неплохая вещь, согласился я остаться пожить на свете и последовать наставлениям моей благодетельницы. Они состояли в следующем.

– Поскольку приключение твое, – говорила она, – соплетено с участью многих особ, претерпевающих гонения от сильного неприятеля, то ты не можешь ожидать окончания своим несчастьям, кроме как в одно известное время, когда и прочие все увидят начало к своему благополучию.

Если ты увидишь руку свою в прежнем состоянии, обнадеживала она меня, ты в то же самое время соединишься со всем, тебе любезным. Наконец не предписала она мне никаких подробностей в моем поведении, не подала никакой особой помощи, каковую оказала мне для розыска сестры моей, кроме того, что велела идти на запад и искать пещеру, содержащую одного зачарованного волшебника.

– Ты не сможешь ошибиться в нем, – сказала она, – ибо тот, коего тебе должно вопросить о наставлении к исправлению судьбы твоей, представится тебе оплакивающим одну мертвую человеческую голову.

Проговорив это, Зимония стала невидимой, а я нашел себя в необитаемой пустыне.

Не будучи в силах из темных слов Зимонии найти надежду увидеть когда-либо мою возлюбленную, я предался всему горю моего отчаяния. Прелести Алциды и мой собственный проступок, наполняли душу мою несказанными муками. Стенания мои разносились по пустыне, но никто им не внимал, кроме моего истерзанного сердца. Я шел, не рассчитывая нигде отыскать отрады моим злоключениям, и радовался, полагая, что наконец достанусь в добычу лютым зверям, обитающим в местах, которыми я проходил.

Все соединилось к тому, чтобы я нашел свой гроб в этой пустыне: мне встречались страшные змеи; необитаемая страна не доставляла мне пропитания; песчаное дно не доставляло ничего ко утолению жажды; я изнурен был голодом, однако ни от чего не погиб. Неизвестная рука меня сохранила, и прежде чем ожидал, вошел я невзначай в искомую пещеру.

Погруженный в уныние, я почти наткнулся на утес одинокой горы, и представьте себе моё удивление, когда я по местоположению узнал ту самую пещеру, в которой меня воспитывал пустынник и которую я бесплодно искал в стране дулебов. То ли, что человек имеет привязанность к местам, в коих воспитан, или надежда узнать что-нибудь о Алциде или о сестре моей доставила мне великую радость этого открытия.

Я вошел в пещеру, но, кроме некоторых гротов, увидел в ней всё переменившимся против прежнего: не было уже того сада, в каком обитала Милосвета, он превратился в темную освещаемую лампадой расселину, до которой я дошел мрачными закоулками. Однако печальные пришедшие тогда мне в голову соображения о сестре моей загладились надеждой, ибо я нашел описанного мне Зимониею зачарованного волшебника и ожидал от него узнать нечто относящееся к судьбе моей.

Он был немолод, и седая борода покрывала всю грудь его. В руках своих держал он мертвую голову и орошал её своими слезами. Найдя его в таком положении, я не хотел показаться ему внезапно, потому что, будучи сам несчастен, считал несправедливостью помешать подобному мне питаться его горем: я остановился. Уныние его казалось мало-помалу меняющимся в отчаяние: он положил голову на возвышенный стол и воскликнул:

– Боги, чем заслужил я гнев ваш? Презирал ли я когда-нибудь добродетель, и приятное вам человеколюбие не было ли руководителем моих действий? Вся вина моя состоит в том, что я по необходимости и защищая сам себя гнал злобного Зловурана, врага вашего и всей природы. Лишь за это я навеки утратил мою возлюбленную и вместо ее божественных прелестей должен взирать на эту безобразную кость… О боги, либо вы не обращаете внимания на мир, вами же произведенный, или вы сами столь же злобны, как и мои гонители, когда беззакония и ложь в нём творятся, а добродетели страдают. Есть ли кто-нибудь подобный мне в горе?

– Конечно, есть, когда не более, – сказал я, приближаясь к нему. – Ты видишь во мне живой пример того, что можно жить, утратив всё, близкое сердцу.

После чего я рассказал ему моё приключение и обстоятельства, принудившие меня искать его плачевного жилища. Я окончил разговор мой словами утешения, в которых старался приободрить его и доказать ему, что несправедливо роптать на бессмертных, когда неизвестно, что злоключения, нам выпадающие, не пойдут нам на пользу.

– Смешно, государь мой, – сказал он мне, – полагать, чтоб справедливо было наказывать невинных: вы не найдете основания, по которым приключающиеся в свете бедствия можно было бы приписать Провидению; если они идут в наказание, то невинные под них не подходят. Если же для примера прочим одному должно пострадать, то я имею причины думать… Однако, не ведая моих приключений, вы не можете никаких делать рассуждений, а я не могу вам рассказать о моих бедствиях. Совсем другое обстоятельство с вами: вы заслужили то, что терпите, и мне сверх того известно, что у вас есть надежда достигнуть счастья, превосходящего прошлое, а я такой не знаю… Но мне некогда с вами беседовать, ибо чувства мои измучены, а сердце моё ищет пищи своей в этих страданиях… Примите этот шарик, – сказал он, подавая мне мяч, – выйдя из этой пещеры, бросьте его и следуйте за ним. Где он остановится, там вы коснитесь его кошельком, который дан вам от Зимонии. В то же мгновение вы увидите на том месте большой замок, наполненный всем необходимым и множеством служителей. Обитайте в нем и употребите ваш неистощимый кошелек для странноприимства и оказания помощи всем к вам прибывающим. Вы не должны отказывать никому, кто бы какую сумму денег от вас ни потребовал; но и никого не допускайте к себе, пока с каждого, желающего вас видеть, не будет взято клятвенное обещание не сказывать никому, что ему известно ваше имя и что он у вас был. Без сомнения, обстоятельства эти должны показаться вам смешными, но именно в них заключается избавление Алциды, ваших родителей и других многих. Когда в числе приходящих к вам странников предстанет имеющий на руке тот перстень, который вы носили на руке в дулебском дворце, это будет сигналом к приближению вашего счастья. Этот человек, без сомнения, будет любопытствовать узнать о ваших приключениях, но опасайтесь открыть ему их, пока он не принесет вам известия об одном сапожнике, не способном продолжать своей работы из-за жестоких приступов рвоты, и от чего они случаются. Со временем вы узнаете, где обитает этот сапожник. Сохраните в тайне всё, что я вам сказал; малейшее нарушение этого продлит ваши злоключения. Если же вы поведаете свою повесть человеку, имеющему на руке перстень, вы тем самым создадите помехи в его действиях, направленных в вашу собственную пользу: он не в состоянии уже будет преодолевать все затруднения, к которым, впрочем, его неприметно доведет его собственное любопытство.

Сказав это, он принудил меня выйти. Я оставил пещеру, бросил шарик и последовал туда, куда он покатился, и, когда тот остановился, по наставлению волшебника через прикосновение кошелька воздвиг тот замок, в котором я имел счастье угостить ваше величество. Помня прорицание, полученное мною в дулебском оракуле, я узнал по носимому вами перстню, кто вы, ибо полагал, что такого никто не может иметь, кроме будущего супруга сестры моей и, следовательно, государя гуннов.

В этом замке обитал я несколько лет, беспрестанно оплакивая пропажу моей возлюбленной и расточая неистощимые мои червонцы. До сих пор я еще не имею никакого известия ни об Алциде, ни о Милосвете и не видел ещё благодетельницу мою Зимонию. По вашем уходе к сапожнику, – о жилище которого я вас уведомил, – я продолжал вести мою повседневную жизнь. Вчера же я увидел этого почтенного старика, посетившего мой замок. Я не сомневаюсь, что – он самый тот пустынник, коему я обязан моим воспитанием. Я хотел тогда же в этом удостовериться, но тот на мой вопрос сказал, что мое лицо ему незнакомо. Он обнадежил меня, сказав, что жилище родителей моих ему известно, и уговорил последовать за собою. Всё мне в этом старике кажется чрезвычайным, и я полагаю, что он владеет таинствами высочайших наук, ибо путь до сапожника, расстоянием десятидневной езды, совершили мы пешие часа в два, столь же быстро достигли мы и Ярослава и приплыли сюда уже водою в той чудной лодке, которую вы видели.

Окончив свою повесть, Зелиан сказал.

– Все предвещает мне, что начало к моему благополучию близко… Но, почтенный старик, если вы и незнакомы мне, если не вы воспитывали меня и не вас видел я в стране дулебов, – в чем, однако, не обманывают меня черты лица вашего, – скажите, истинно ли то, что я увижу моих родителей? Несчастья, претерпенные мною, влагают в меня недоверчивость ко всему, что не льстит моей надежде. Мне кажется невозможным уже увидеть любезных особ, давших мне бытие, равно как и эту железную руку исцеленною… Боги! – вскричал он. – Я чувствую в ней жизнь! Неужели…

Он сорвал полотно, в которое была завернута рука его, и увидел, что она получила своё прежнее естественное состояние.

Зелиан не мог уже больше выговорить ни слова от овладевшей им радости. Все собрание было не меньше его удивлено тем, кроме старика, который занимался шепотом неизвестных слов тогда, как прочие поздравляли Зелиана с исцелением от заклятия.

– Супруг Алциды, теперь ты уже не можешь сказать, чтобы Зимония подала тебе пустую надежду, – донёсся к ним голос с небес.

Все взглянули вверх и увидели спускающуюся на облаке к ним женщину в белом одеянии с зодиаком через плечо, держащую в одной руке клетку с тремя белыми птицами, а в другой – горшок, в котором росла цветущая роза.

Явление это произвело приятное движение во всем собрании. Гипомен бросился к ней с распростертыми объятиями и кричал:

– Любезная тетушка!

Зелиан также бежал к ней, не в силах произнести ни одного слова, и только показывал ей свою руку. Ярослав и Доброчест восклицали:

– Вот она, вот та женщина в белом, о ней мы рассказывали!

Баламир и Доброслав оказали ей почтение как волшебнице, а старик упал перед нею на колени.

Птицы, сидевшие в клетке, затрепетали крылышками и стали кричать, а роза наклонила все свои цветы к Доброславу.

– Почтенный хозяин, – сказала Зимония, сойдя с облака к Доброславу. – Я, вознамерившись посетить вас в этот радостный меня день, не нашла для вас лучшего подарка, как эту розу, она сбережена мною с особой заботой. Я хочу, чтобы вы своими руками сорвали с нее все цветы и прикололи их к вашей шляпе.

Доброслав принял от нее горшок с особым почтением и поблагодарил её за посещение, получив при этом надежду, что такое снисхождение от волшебницы позволит ему употребить к ней просьбу об утрате, которая повергла в страдание его сердце.

– Ах, Любостана! – воскликнул он, вдыхая аромат цветка. – Ты была еще прекраснее.

Зимония улыбнулась, взглянув на него, и хотела ему что-то сказать, но положение старика, стоящего еще на коленях, вынудило ее обратиться к нему и избавить его от такого труда.

– Государь мой! – говорила она, посмотрев ему в лицо, как бы желая узнать, не знакомо ли ей оно. – Я не привыкла ни от кого требовать излишних почестей, и вы, как человек мне незнакомый, обяжете меня, если оставите обряды, к коим, может быть, принуждает вас обычай страны вашей. Я нахожусь среди моих друзей, к собранию коих принадлежите и вы, так что позвольте и мне искать вашей приязни.

– О, сколь бы счастлив я был, если б мог приобрести её после… – Он не докончил и встал.

– Что же вы медлите оказать мне удовольствие? – сказала Зимония Доброславу. – Я очень желаю видеть шляпу вашу, украшенную розами.

– Ах, я с великой радостью, – подхватил Доброслав, – когда вам то будет угодно. Но эта замасленная рыбачья шляпа, должен признаться, не лучшее место для столь прекрасных цветов.

Он сорвал цветок и изумился, увидя, что и тот и оставшийся в горшке куст у него на глазах исчезли. Но он едва не лишился чувств, когда в то же мгновение очутился в объятиях своей возлюбленной супруги.

– Ах, Доброслав!

– Ах, Любостана! – воскликнули они оба, прижав друг друга к груди своей, и слезы радости полились из их глаз.

Гипомен и Рогнеда, ибо она была той женщиной, которую Баламир видел происшедшую из пепла, при сожжении старика с мертвою головой, также бросились к ним и присоединили свои объятия к Доброславу; все они не могли говорить от восхищения и произносили только восклицания.

Превращение розы в Любостану повергло Баламира и прочих в удивление: глаза их были устремлены на соединившуюся чету до тех пор, пока Зимония не нарушила безмолвие.

– Доброчест и Ярослав, – сказала она, обратясь к ним, – вы в совершенной целости сохранили мое завещание, и теперь мне должно сдержать моё обещание вам. Я чувствую, что вы теперь ожидаете увидеть супруг ваших; но не согласитесь ли вы потерпеть еще на несколько разлуку с ними, чтоб узнать ваших родителей?

Слова эти приковали внимание всех присутствующих. Доброчест и Ярослав упали пред нею на колени.

– Ах, могущая волшебница! – вскричали они. – Мы заслужили разлуку с нашими супругами из-за наших проступков. Но мы совершенно невиновны в том, что не знаем наших родителей. Ах, если так должно, отсрочьте еще разлуку с нашими жёнами и возвратите нам родителей.

– Прекрасно, – отвечала Зимония, – ты, Зелиан, присоединись к меньшим твоим братьям, и тогда… все вы… Доброслав и Любостана, познайте детей ваших, которых я похитила у вас еще в пеленках, по причине, которую вскоре вам открою.

Невозможно описать пером моим, что произвело познание это в Доброславе, его супруге и их. детях Следует быть свидетелем того или находиться в подобных обстоятельствах, чтоб иметь понятие о восхищении этого обрадованного семейства. Дети бросились к своим родителям, сжимали их колени; отец и мать обнимали их, прижимали к своему сердцу, произносили смятенные восклицания, целовали их; слезы их смешались, и все посторонние проливали их от удовольствия, ибо в таком происшествии торжество природы возбуждает свои чувства в душах всех присутствующих.

– О день совершенной моей радости! – воскликнул Доброслав. – О Зимония, благодетельница моя, дар твой превзошел все мои ожидания! Я надеялся увидеть мою возлюбленную Любостану, но никогда не ожидал услышать сладчайшее название отца от детей моих.

Любостана, со своей стороны, целовала руки своей тетки и наговорила много слов, содержащих более признания, нежели правильности; сердце обрадованной матери управляло языком ее.

Гипомен и его супруга, не знавшие до тех пор своих племянников, обнимали их с нежностью. Все вообще радовались, и все желали знать, какое участие имела Зимония в приключениях Доброслава, как превратилась Любостана из рыбы в розу и что значат белые птички, которых она принесла с собою и которые беспрестанно трепыхались в клетке.

Баламир первый предложил Зимонии рассказать об этом.

– Могущая волшебница, – сказал он, – от вас не может быть скрыто, какая судьба свела нас всех в это место. Следовательно, вы знаете, что Баламир, покорный ваш слуга, замешан в приключениях ваших родственников и что он знает только начало их, например: мне известны неосновательные подозрения короля волшебников; знаю, что Доброслав утратил свою супругу под видом рыбы; знаю, что дети его были похищены; но какие причины принудили вас к такому немилостивому против родителей поступку, им самим не ведомо, равно и то, каким образом попала под ваше покровительство Любостана? Может быть, не скрыты от вас и подробности о судьбе Алциды, Замиры и богини, сочетавшейся с Ярославом, и о прочем? Поэтому несправедливо будет оставить нас далее в безвестности, если только от вас зависит разрешить её.

– С великим удовольствием, – отвечала Зимония, – я расскажу мою повесть, но лишь столько, сколько мне возможно; ибо все подробности в состоянии объяснить лишь один король волшебников, бывший главным и единственным орудием всех наших злоключений. Я ужасаюсь о судьбе его, потому что в этот день надлежало бы и ему предстать здесь, если он действительно раскаялся в своей ошибке. Но прежде, чем я начну свою повесть, – добавила Зимония, – мне следует дать свободу этим птичкам; они привыкли у меня летать на воле, и вы увидите, насколько они ручные.

Сказав это, отворила она дверцы у клетки: птички выпорхнули и бросились к Доброславу и его супруге, они сели к ним на руки и затрепетали крылышками, как бы оказывая им некоторый род почтения. Потом обратились они к их детям, и одна из них села на плечо к Зелиану, другая к Доброчесту, а третья к Ярославу. Удивлялись столь ручным птичкам и делали об них разные рассуждения, кои пресечены были волшебницею, приступившею к удовлетворению просьбы Баламировой.

 

Повесть волшебницы Зимонии

– Полагаю, – сказала она, – вам известно, что я в супружестве с королем волшебников прижила трех дочерей и поскольку он по неосновательной клевете проклятого волшебника Зловурана взял подозрение, будто я имею любовную связь с племянником моим Гипоменом и что для удержания его в моих узах будто бы во зло употребляю честь дочерей моих. Какие были последствия гнева его, отчасти известно Гипомену, о чем, надеюсь, он вам и рассказывал, отчасти ж сокрыты, и потому мне с этого обстоятельства надлежит начать мою повесть.

Распорядившись мщением своим против мнимого оскорбителя своей чести и подкрепя Зловурана к его преследованию, супруг мой посетил меня в моем замке. Я обитала в горах Армянских, а он имел свою столицу на высочайшем хребте Рифейских гор. В силу своей должности по управлению всем сонмищем волшебников, находящихся на северной половине земного шара, посещал он меня очень редко, а особенно с некоторого времени вспыхнувшая страсть его к одной девице, имени которой я не старалась узнавать, отвлекла его так, что я не ожидала увидеть его в это время. Я могла только думать, что постоянство мое привело его к раскаянию и что он пришел загладить свою неверность признанием своей вины передо мною, но я ужаснулась, увидев его скрежещущим зубами от гнева и с неистовством произнёсшего следующее:

– Неверная! Не думай, чтобы порочные дела твои могли от меня укрыться, – я всё ведаю. Не старайся также прибегать к лести, чтоб затмить хитростью произошедшее, нанёсшее мне неизгладимый стыд; я уверен в том яснее дня и не приму никаких твоих оправданий.

После этого начал он мне рассказывать то, что внушил ему Зловуран и что своими тёмными ответами подтвердила его зачарованная книга. Я хотела было вывести его из заблуждения и объяснить ему истинные обстоятельства этого дела, но он не слушал ничего и ещё затыкал уши свои.

– Я не с тем пришёл, – кричал он, – чтоб выслушивать твои оправдания, но для того, чтоб наказать тебя.

Потом начал он совершать жесточайшие заклинания, которых сам Чернобог и весь ад трепещет и которые переменить вовеки уже невозможно.

Он бросил в меня свой зачарованный платок и сказал:

– Отныне ты лишена возможности делать людям благодеяния, искусство твое теряет свою силу, ибо я лишаю тебя своего покровительства. Жилище твоё будет скрыто от всего света, и никто из несчастных в него не прибегнет. Никто не сможет переменить судьбы твоей до тех пор, как разрушитель покоя моего Гипомен не попадёт в мои руки; лишь тогда будет позволено тебе отлучаться из твоего замка куда тебе угодно, но и тогда ты ничего не можешь произвести волшебством до тех пор, пока в руках твоих не окажется зачарованная книга. Однако, ты можешь быть уверена, что такого не случится никогда, потому что я это моё сокровище берегу, как зеницу ока. Нынче – последний раз, когда ты меня видишь; не ожидай, неверная, чтоб сердце мое противу тебя смягчилось, ибо мне для этого следует увериться в твоей невинности, но твоя измена мне доказана ясно.

От ужаса и огорчения была я вне себя. Я чувствовала, что знание моё меня оставило, я чувствовала и мою невинность, но не могла изменить моей участи. К усугублению же моего горя услышала я изречение жестокого моего супруга в рассуждении судьбы дочерей наших, которые также были жертвами его мщения.

– Раз ты пренебрегла долгом матери к своим дочерям, – продолжал он, – потому стоит лишить тебя их. Ты не увидишь их до того времени, когда они не по твоему желанию выберут себе супругов, сочетаются с ними браком и их утратят, ибо достойно, чтоб ты сделалась тещей людей самого низкого происхождения. Не думай, чтобы ты в состоянии была отвратить их стыд и несчастье: я сей же час повелю подвластным мне духам отнести их в особые, для каждой из них построенные мною замки. Там будут они обитать в изобилии, но преданные собственной своей воле. Часть волшебного знания, свойственного им по природе, останется при них для того, чтоб они могли, превращаясь в разные виды, летать повсюду и избирать себе супругов по желанию: ты узнаешь, насколько удачен будет выбор каждой из них. Но чтобы они понесли наказание за нанесенное моему роду бесчестие, должны они утратить своих супругов, потому что те не сохранят завещанных им при вступлении в брак условий. Осана должна иметь такого, который бы не скучал, обитая в ее замке, и отнюдь не имел бы желания увидеть своих родителей. Замира свяжет свою жизнь с человекам, весьма любопытным; а так как некая тайна, в природу которой я и сам пока не проникаю, побудит ее от своего супруга скрываться, то он по любопытству своему в тайну эту проникнет. Алцида достанется другому нескромному, который выскажет то, что она ему повелит таить от всех. По этим причинам, предсказанным мне зачарованною книгой, лишатся они своих супругов и будут заключены в виде гнуснообразных тварей в зачарованной башне. Освобождение их из этого заточения последует не прежде, чем я найду, что или суждения мои о тебе были неосновательны, или когда уже воля богов уничтожит мои заклинания.

При окончании слов его вихрь подхватил дочерей моих; супруг мой также удалился, оставив меня в великой печали.

Ярослав, Доброчест и Зелиан поглядывали друг на друга при сем повествовании Зимонии, пытаясь в угрозах короля волшебников найти некое сходство в приключениях их со своими супругами, но волшебница, не желая замечать этих догадок, продолжала рассказывать и тем принудила их к вниманию.

– Прежде чем рассказать обо всём, произошедшем со мною с того времени, должна я предварить вас известием об этой Зачарованной книге. В первые дни нашего брака обещали мы друг другу сделать редчайший подарок, который был бы не только чудом из чудес в природе, но и для самого волшебного искусства. Король волшебников подарил мне ту невидимую шляпу, которую я, как уже известно вам, вручила Зелиану. Я с моей стороны призвала на помощь всю силу моей науки к сотворению Зачарованной книги: но признаюсь, что я, по свойственному всем женщинам пристрастию, желая управлять моим супругом, расположила её так, что она в моё отсутствие могла давать только двоезначные ответы; в прочем же я, присутствуя тайно при вопросах мужа моего, распоряжалась ответами в книге по моим намерениям. Неискренность не прошла мне без наказания, потому что двоезначные ответы, данные книгою при оклеветании меня Зловураном. укрепили супруга моего в подозрениях и произвели не одной мне, но и многим другим бедственные последствия. Дух, определенный мною к Зачарованной книге, тотчас уведомил меня как о доносе Зловурановом, так и об ответах, даных книгой и утвердивших его клевету. Проникнув в опасность, способную произойти от гнева моего супруга, прибегла я к ворожбе, чтоб узнать, какие мне в рассуждении этого сделать ему внушения. В замке Гипомена находилась волшебная доска, подаренная ему мною, которую я с великим трудом получила с острова Солнца, где она хранилась крепко, как величайшее сокровище царя духов, и которая предсказала истину о судьбе каждого смертного. К ней-то и прибегла я и получила следующее наставление:

«Боги, ненавидящие всякую несправедливость, обращают тебе в наказание орудие, изобретенное тобою к обману твоего супруга. Хотя не имела злого намерения и Промысел определяет всему счастливое окончание, но поскольку твоя неосмотрительность в составлении Зачарованной книги стала бедственной для дома царя дулебского, о чем ты узнаешь впоследствии, то поскольку несчастья эти должны быть тебе общими, так и отвращение их должно последовать через твои старания. Поэтому внуши твоему супругу через ту же Зачарованную книгу, которую он не преминет вопросить, чтобы он дочерей твоих разделил в особые, построенные им замки и оставил им на выбор их супругов; что они влюбятся в людей низкого происхождения и потеряют их по разным причинам; пусть Осанин муж будет привязан к своим родителям, Замирин – весьма любопытен, а Алцидин – нескромен».

Словом, мне волшебною доскою было сказано все то, что я внушила моему супругу и что объявил он мне при своих угрозах, как я уже вам и сказала.

«Это обстоятельство, – продолжала волшебная доска, – может быть, покажется тебе весьма смешным, но впоследствии оно станет очень важным. Боги определяют дочерей твоих в супружество внукам царя, на которого твоя неосмотрительность навлекла пагубные последствия; а потому участь твоя, племянника твоего и племянницы, и царя дулебского с его потомством будут иметь общую цепь. Вразумляясь от времени и случаев, ты должна распоряжаться всеми приключениями в твою пользу и учреждать себя по этому предсказанию».

По тёмному значению последних слов этого предсказания я не могла заключить ничего достоверного, но, полагая со временем получить объяснение для моих действий, внушила моему супругу касающееся до дочерей моих: он последовал этому, как уже было сказано выше. Хотя я ожидала того, что он учинил, как вещи, исполненной по моему внушению, но не уповала, чтобы гнев его простерся до лишения меня волшебной силы. Это-то принесло мне невыносимую печаль, в которой я пребывала по унесении от меня дочерей моих: ибо тем самым мне пресечена была возможность узнавать о происходящем и обращать всякие случаи в мою пользу для исправления неустройств, причиненных неосмотрительным сооружением Зачарованной книги.

И так в горе и неизвестности обитала я как невольница, заключенная в моем замке около года. Я утратила уже и надежду, что могла бы быть полезной судьбе моих дочерей и дому царя дулебского, в рассуждении того, что сила Гипомена в волшебстве не подавала ни малого вида, чтобы король волшебников когда-либо мог овладеть им, а потому и я по-прежнему возвратила бы волшебную силу.

Но в один день сверх моего ожидания предо мною предстал мой служебный дух, которого я не видала с того времени, как перестала быть волшебницей. Он уведомил меня о том, что Гипомен угодил в руки моего супруга и что это возвращает мне свободу и его к моим повелениям. Он донес мне обо всех произошедших последствиях мщения короля волшебников и о чем вы, надеюсь, слышали от Гипомена, то есть: как Зловуран, подкрепляемый моим супругом, нанес разорение царству дулебскому; как царь, родитель Доброслава, был поражен зачарованным копьём; как Доброслав был спасен Гипоменом с сестрою своею Рогнедою и что Гипомен женился на Рогнеде, а Доброслав должен был сочетаться с его сестрой Любостаной после низложения Зловурана; что Доброслав, подкрепляемый своим зятем, получил от него талисман, хранивший его от гонений короля волшебников, и убил Зловурана; но что раздраженный тем супруг мой употребил эту оплошность Гипомена в свою пользу и похитил его вместе с его супругою в неизвестное место; что Доброслав по возвращении своем не нашел не только зятя и сестры своей, но и своей невесты и что по внушению волшебной доски избрал жилище на том самом месте, которое он мне обстоятельно описал. Не могу не признаться, что это известие насколько обрадовало меня, с одной стороны, моею свободою, настолько же и огорчило бедствиями разных особ, коим я была причиной. По крайней мере, я утешалась тем, что уже находилась в состоянии, если не отвратить от них напасти, то хотя бы облегчить и обратить последствия им на пользу. Став невидимой, я посетила дочерей моих в их замках и нашла их пребывающими в невинных забавах. Юные лета их не внушали еще им тогда склонности к замужеству. Я оставила их в покое и посетила ваше, Доброслав, жилище. очарование Любостаны тогда уже окончилось, и я нашла вас, вкушающих все утешения взаимной любви в счастливом супружестве. Тогда же пришла мне в голову мысль совершить предсказание о браке дочерей моих со внуками дулебского царя. Я не сомневалась, чтоб не ваши сыновья были предопределены в зятья мне, ибо хотя дети племянника моего Гипомена также могли быть внуками царю дулебскому, но оказалось, что предсказание явственно относилось к вашим детям. Посему заключила я исполнить все подробности предсказанного мне, и чтоб супруг мой не возымел подозрения, если бы дочери наши вышли прямо за наследников царя дулебского, посему, повторю, заключила я похитить детей ваших при самом их рождении и отдать их на воспитание самым низкорожденным людям. Я считала, что это обстоятельство не помешает мне вложить в ваших детей склонности, пристойные их природе, что тем супруг мой будет обманут и что предсказание будет исполнено. Таким образом первородный сын ваш Зелиан после похищения был отдан мною в хижину дулебского пастуха, Доброчест был отнесен мною к воспитавшему его сапожнику, а Ярослав подкинут к жрецу храма Лады. Я, тайком посещая их, пеклась об исправлении их нравов и о внушении им понятия о пристойных науках. Доброчест и Ярослав остались на моем попечении, но Зелиан был у похищен вскормившей его пастушки королем волшебников и, наконец, по известному вам приключению его с озачарованною книгою свалился с небес прямиком в мой замок. Это обстоятельство хотя и возвратило мне полную магическую силу, но я не могла её обращать на помощь моим родственникам и семейству дулебского царя; ибо испытала, что она уступает силе заклинаний моего супруга.

Между тем рожденная от Доброслава последняя дочь его, которую я хотела взять для завершения воспитания в мой замок, была похищена неизвестно кем и после уже я проведала, что попечение это имеет о ней сам король волшебников. Я узнала также, что он очаровал Любостану, которая прежде сочетания с Доброславом превращена была в рыбу, и что сила его заклинания содержала в себе и ту подробность, что в сетях, которыми Доброслав ловил рыбу, и в зачарованном копье заключалась судьба счастливого их жития с Любостаной, так что, если бы этим копьём была сделана прореха в сетях, Любостане предстояло опять превратиться в рыбу. Я всеми силами старалась это предупредить, но видно, что определенного судьбою избегнуть невозможно. Утратив всех детей своих и не имея надежды иметь их еще, Любостана начала скучать в пустыне и наконец уговорила супруга своего идти в места обитаемые, чтоб по меньшей мере иметь надежду на розыск хотя одного из похищенных детей своих.

Когда Доброслав начал ловить рыбу, чтобы запастись на дорогу пищей, я, прознав, что уход их с насиженного места принесёт им бедстия, постаралась это пресечь препятствиями и учинила так, что Доброслав против обыкновения не смог выловить ни единой рыбёшки. Но это произвело то, что Любостана с досады прорезала очарованным копием сети, а тем самым навлекла на себя неминуемую судьбу опять превратиться в рыбу. Я совершенно не могла отвратить этого колдовства; но по крайней мере, имела упопыталась облегчить её участь. Я схватила её в воде и моими заклинаниями превратила её в розу. В этом состоянии она и пребывала в моих покоях до времени, в которое надлежало пресечь её заклятие, ибо я предузнала по моей науке, что оно окончится не прежде, как при получении Гипоменом его прежнего образа, и не иным посредством, как рукою ее супруга, чтоб он сорвал цветок, что и последовало здесь и на ваши глазах.

С того времени мне оставалось уже недолго заботиться о Доброславе; я чрез моего служебного духа ежедневно доставляла ему пищу и старалась только занимать его воображение обстоятельствами, которые бы удерживали его в этой хижине до определенного часа. Не было к тому ничего лучшего, как при каждом выходе его из хижины представлять ему образ возлюбленной его рыбы, что и исполнял дух, приносивший к ему пищу.

Не упуская из глаз детей Доброслава, утешалась я как добрыми свойствами их сердец, так и их красотою. По сходству нравов назначила я Зелиану старшую мою дочь Алциду, Доброчесту – Замиру, а Ярославу – Осану. Хотя дочери мои и были несколько старше назначенных им супругов, но поскольку дети волшебников перед прочими смертными имеют более долгий век, то в сравнении с ними были они пред своими женихами только в первом цвете молодости. После этого мне следовало учредить склонности дочерей моих по моему выбору. Превратясь в образ птицы (ибо по заклинаниям короля волшебников тогда мне нельзя еще было показаться в обыкновенном моем виде), прилетела я на окно спальни меньшей дочери моей Осаны. Она была этим удивлена, а ещё более, когда я начала с нею разговаривать.

Я в пространных словах доказала ей скучный род ее жизни, в который она была повержена несправедливым гневом своего родителя, что отдаление её от обхождения с матерью предоставляет ее всем случайностям, в которые она может впасть по молодости лет своих, не имея прибежища ни к чьим советам, а особенно в возрасте, в котором ей следует избрать супруга, что она в таком случае легко может навлечь на себя несчастье и что потому я, как зачарованная птица матери ее, не имеющей возможности с нею видеться, послана к ней для помощи ей в избрании супруга, без которого по обстоятельствам жизни далее обойтись ей невозможно. После этого я представила ей, что значит состояние супружества и каким образом заимствуется от него счастье и спокойствие или злосчастья и мучения дней последующих. Вразумив же ее этими понятиями, начала я описывать ей достоинства Ярослава и, нечувствительно заронив в ней заочно начатки любви к нему, уговорила ее побывать у него со мною.

Мы превратились мушками и посетили жилище жреца Лады. Достоинства Ярослава вскоре покорили ему сердце моей дочери; она призналась в том своей поверенной зачарованной птице и попросила наставления, каким образом ей следует ему в том открыться. Тогда я сделала ей наставление, которому, как вам известно, она и последовала, то есть предстала ему в образе сияющей птицы, во время набега дикарей, и перенеся его в свой замок; а чтобы исполнить предсказанное мне волшебною доскою завещание, наставила я Осану, какое ей следует учинить условие её супругу. Любовь Ярославов а к его родителям имела великое сходство с предсказанием таинства, коему надлежало содержать в себе судьбу Осаны, и я внушила ей сказать Ярославу то, чего он не мог сохранить и, следовательно, утратил свою возлюбленную супругу.

– Итак, вы – дражайшая мать моей возлюбленной богини! – вскричал Ярослав, бросаясь к коленам Зимонии. – Вы подали мне наставление, что должен я исполнить к обретению утраченного мною счастья: я сохранил ваше завещание и ожидаю, что вы, сжалясь над моими мучениями, возвратите мне дрожайшую мою Осану, без которой я жить не могу.

– Ах, сын мой, – отвечала волшебница, обняв его, – я знаю твоё горе, ибо я разделяла твои мучения; но надо потерпеть, – продолжала она с улыбкой, – и притом не испугать мою птичку, которая спокойно уселась на вашем плече.

Ярослав в самом деле забыл про птичку и начал о ней заботиться, а тем самым принудил и братьев своих взять на себя равную осторожность, чем и удержал их от подобного своему прошения к волшебнице, которое уже вертелось у них на языке.

– Таким образом, – продолжала Зимония, – дочь моя Осана первая имела участь возвратиться в зачарованную башню. Впрочем, Ярослав, надеюсь, уже рассказал вам, что я пришла к его утешению в замок моей дочери и сделала ему наставление о его дальнейшем поведении. Это напоминает мне уведомить вас, каким образом я узнала, что человек, сумеющий соединить его с родителями, должен иметь на правом виске родинку, или, яснее сказать, что им станет король гуннский Баламир. Для этого я прерву порядок моей повести, касающийся двух других моих дочерей, о которых вы услышите позже.

Мне было весьма досадно, что волшебная моя власть, простирающаяся, впрочем, до весьма важных вещей в природе, оказалась недействительной при решении участи моих ближних. Я сострадала судьбе моего племянника Гипомена, об участи коего даже и проведать не могла; а также о супруге Доброслава и о печальном состоянии его самого, а особенно о том, что Любостана и в образе розы не переставала испускать стенаний; наконец и судьба дочерей моих с их супругами не давала мне покоя. Но видя, что я не в силах пресечь их заклятияия, прибегла было к волшебной доске, находившейся в замке Гипомена, но не нашла уже её на своем месте, и потому я против обыкновения моих сестер обратилась к дулебскому оракулу. Там я в ответе получила хотя тёмное, но сбывшееся предсказание: что освобождение Гипомена, а следовательно и всех, кому я своей неосторожностью принесла несчастье, последует от человека, имеющего на правом виске родинку. Впоследствии я узнала еще другие подробности: и что освободителем несчастных будет король Баламир, но это соединено со многими тайнами, коих я сама не постигаю и которые не может объяснить никто, кроме моего супруга.

Что касается моей дочери Замиры, я предстала к ней в виде той же птицы, каковою я показывалась и Осане, и планомерно предуготовила ее влюбиться в Доброчеста, бывшего тогда сапожником. Уже мы выдумали средство, каковым привести его в её замок, как мне пришло на ум заклинание короля волшебников, коему надлежало исполниться прежде окончания заклятия. Чтобы обратить эти последствия в свою пользу, я выдумывала к тому средство, в стаких размышлениях ходила по саду замка Замиры.

Хотя я в своих посещениях хорошо узнала местоположение этого замка, но удивилась, обнаружив в близлежащей горе пещеру, вход в которую был закрыт маленькой дверью. Любопытствуя, вошла я в пещеру и при освещении висящей там лампады усмотрела гробницу с лежащим в ней мертвым телом в царском одеянии. Любопытство мое преумножилось, и даже не узнав, чье бы это было тело, хотела я было прибегнуть к ворожбе, как вдруг увидела приколотую к платью мертвого царя бумагу. Отняв её, я прочла следующее:

«Без сомнения, судьбина приведет сюда Зимонию, да воззрит она на тело погибшего из-за её неосмотрительности царя дулебского. Безрассудное мщение ее супруга повергло его в такое состояние; и хотя он со временем узнал свою ошибку, но не властен уже возвратить несчастному царю жизнь, перешедшую в обломок находящегося в его груди зачарованного копья, ибо в силу клятв, учиненных им при произведении этого мщения, никто не может извлечь этого обломка, кроме твоей средней дочери. Она должна, не чувствуя никакого отвращения к язве мертвого тела, высасывать из неё причину смерти. Впрочем тебе предоставляется распорядиться этим обстоятельством во всеобщую пользу семейства несчастного царя».

Я невероятно обрадовалась, получив эти наставления, и решила через избавление деда Доброчеста учредить тайну, которую Замире надлежало от него скрывать и тем самым подвергнуть искушению его любопытство. После этого, приняв вид зачарованной птицы, сделала я дочери моей завещание, с каковым надлежало ей вступить в брак с Доброчестом. В этом завещании, кроме воздержанности его от любопытства, включено было и то, чтоб Замира для сохранения спокойства своему супружеству никогда не принимала пищи со своим мужем, а питалась бы бальзамом в указанной ей мною пещере из сосуда, изваянного в образ мертвого человеческого трупа. Я подтвердила ей, что всякая другая пища или в случае, если Доброчест проникнет в эту тайну, приключит ей мучительную разлуку с ним. Замира свято соблюдала это, и отломок копья был высосан ею так нечувствительно, что его можно было уже без вреда телу вынуть рукою. Впрочем, Доброчест, как известно, подвергся своей судьбе и утратил свою супругу, которая, во-вторых, получила место в зачарованной башне. Я сделала ему наставление на основании ответа, полученного мною в дулебском оракуле, и хотя Доброчест больше всех претерпел наказание за своё любопытство, но тем самым был избавлен от пристрастия, могущего иногда быть во вред спокойствию, а особенно в супружестве.

– Видишь ли, любезный сын, – говорила Зимония Доброчесту, бросившемуся при этих словах в её объятия, – не всегда должно принимать вещи по виду, под каковым они покажутся с первого взгляда глазам нашим. Рвотное лекарство для твоего любопытства досталось тебе от пустого воображения, ибо тело деда твоего не подверглось до сего часа еще ни малейшему тлению. Равным образом и супруга твоя невинна в приключении гадливости, потому что надлежало исполниться всем подробностям заклятия короля волшебников, без чего ты не смог бы увидеть твоих родителей.

– Ах, дражайшая матушка, – отвечал Доброчест, – я уже исцелился от моей фантазии и люблю Замиру еще более прежнего. Позволь мне сесть на твое облако и отнестись к озачарованной башне, чтобы хотя бы издали увидеть мою любимую супругу.

– Прошу терпения, сын мой, – подхватила Зимония и обратилась к Доброславу, предложившему ей перенести тело отца своего в хижину. – Этого нельзя сделать, – сказала она, – без присутствия короля волшебников, да и кроме того тебе не нужно уже обитать на месте, напоминающем твои несчастья, которые, без сомнения, восприняли уже свое окончание… Когда судьба моей старшей дочери, – продолжала волшебница, – определила ее в супруги Зелиану, то посредством прежней птицы, в которую я время от времени превращалась, я оказала ей помощь – помогла познакомиться с ним и похитить его на пути от дулебского оракула, ибо произвести гром и молнию для волшебницы – самая малость. В рассуждении же договора при бракосочетании употребила я в посредство преселения Алциды в очарованную башню Зелианову нескромность, как не последний порок, в котором ему надлежало исправиться. Но хотя уединенный замок не подавал ему способа употребить свою болтливость и в рассуждении того, что мне надлежало, стараясь о участи Доброслава, привести в безопасное место и последнюю мою дочь, я показалась ему и учинила таковой вопрос, что ему было невозможно вспомнить своего обещания и не сказать мне, что он женат на Алциде. Озерцо, в кое она упала, было видением, и она не утонула, как подумал Зелиан, но попала в надлежащую башню. Я с намерением повелела ему считать свою руку железной, чтобы он не переставал желать ей исцеления, ибо мужчины иногда забывают своих любовниц и лучше могут помнить о безобразии руки своей. А поскольку я ведала, что совершение подвига, предоставленного Баламиру, зависело от возбуждения в нем любопытства сокрытием от него Зелиановой повести, то превращенная рука лучше всего удостоверяла меня в его молчаливости.

– Вы не престаете наказывать меня, любезная матушка, – вскричал Зелиан, поцеловав руку Зимонии, – я хранил мою тайну для исцеления страждущего моего сердца по Алциде, и в награждение за невинное мое страдание должны вы по справедливости пресечь мою с нею разлуку, ибо я чувствую, что это зависит от собственной вашей воли.

– Нет, – отрезала Зимония и продолжала свою повесть. – Наконец, уведомилась я чрез присланного ко мне от известной мне особы духа, что прекращение всех приключенных мною бедствий наступает, но что последует оно не прежде, как по переломлении Доброславом зачарованного копья, и о прочем. Тогда я для скорейшего исполнения сего, приняв невидимость, прибыла на это место.

Я спрятала челнок и нитки, которые Доброслав употреблял в починке своих сетей, и подставила на дороге его к ним зачарованное копьё, чтоб он, зацепясь за оное, пришел в досаду. Ожидание мое имело успех: Доброслав, не найдя челнока, был уже на взводе: я умножила досаду, превратясь в муху и щекотя ему нос; он зацепился за копьие и, став совершенно раздражен, переломил его. Тогда я, превратившись в птицу, учинила ему наставление, которое столь удачно послужило неустрашимому Баламиру и которое внушено мне было от упомянутого духа, которого, как я узнала после, присылал ко мне мой супруг.

Он писал ко мне, признаваясь в своей против меня несправедливости, и обещал самолично предстать в это место, коль скоро Гипомен освободится от своего заклятия. Однако же его нет, и, как я вижу, любовь его ко мне либо совсем остыла, или, может быть, он не истребил в своём сердце подозрения ко мне, внушенного ему Зловураном; ибо в прочем, хотя могла я башню превратить в клетку, но дочери мои останутся хотя не в виде, в каковом в оной обитали, но без короля волшебников останутся они этими птичками.

– Этими птичками! – вскричали вне себя дети Доброслава.

– Ах, жалко, этими птичками! – крикнул Баламир и за ним всё собрание.

А Любостана и Рогнеда готовы были заплакать, как мать и женщина.

– Да, – повторила Зимония, вздохнув, – если бы они единым взором взглянули на отца своего… Боги! – возопила она, пременясь в лице, взглянув на старика, привезшего в лодке детей Доброслава, и не могла докончить слов своих.

Все также обратили на него взоры, но старик исчез, или, лучше сказать, превратился в представительного мужчину, имеющего на главе своей железную корону, по которой все и узнали, что он был королём волшебников.

Еще все были в удивлении и ожидании, как вопль Зелиана, Доброчеста и Ярослава обратил взоры на другую сторону: Алцида, Замира и Осана, взглянув на своего родителя, избавились от заклятиия и очутились в объятиях своих супругов. Баламир увидел трех совершеннейших красавиц, целующих детей Доброслава и стремящихся с объятиями к королю волшебников, его супруге, к Доброславу, Любостане, Гипомену и Рогнеде; он надеялся узнать в них свою возлюбленную Милосвету, и, может быть, влюбился бы в какую-нибудь в каком-то другом пристойном месте.

Наконец всеобщий восторг пресечен был на несколько королем волшебников: тот приносил Зимонии свои извинения в таких чистосердечных выражениях, что супруга его не могла надолго остаться равнодушною. По счастью мужского рода, нежный пол в числе добродетелей своих имеет свойство прощать своим изменникам и гонителям; по крайней мере, Зимония доказала это в тот час, бросившись в объятия своему супругу. Любовь их, искра которой таилась еще в их сердце, воспламенившись, ускорила примирение, а тем и король волшебников получил свободу удовлетворить Баламиру в объяснении тёмных мест, оставшихся неясными в общем их приключении. Судьба Милосветы оставалась еще тайной; и хотя страстный любовник был нетерпелив, но королю гуннов надлежало быть благопристойным и дожидаться, по крайней мере, из посторонних речей сведений, которых жаждало его сердце. Король волшебников приметил это и потому поспешил начать свою повесть.

– Данное мною под видом старика обещание, – сказал он, – следует исполнить, к чему и приступлю я в угождение великодушного Баламира, своей отвагой и трудами исправившего учиненные мною погрешности. Но как приключения Гипомена сообщены с моими, то я избавлю его от труда рассказывать их и предложу вкратце о всем, узнать что нужно, чтоб потом свободно приступить к ожидающим нас торжествам.

«Слуга покорный, – думал Баламир, – если все мое воздаяние будет состоять в куске очарованного пирога или в воззрении на счастье соединенных супругов».

Но соображение это было пресечено через

 

Повесть короля волшебников

– Вам уже известно, как я был приведен в несправедливое подозрение ненавистным Зловураном и как неосмотрительность жены моей подарившей мне двусмысленно вещающей зачарованной книги способствовала вооружить меня против неё самой, детей моих, Гипомена и всего, в чём он принимал участие. Признаюсь, к стыду моему, что я не захотел вникать в подробности доноса Зловурана и, не открыв настоящей истины обстоятельств, предался всей ярости овладевшего мною гнева. Я поклялся отомстить мнимым вредителям моей чести такими клятвами, которых я не мог уже нарушить, не погибнув сам. Моим заклинаниям надлежало исполниться, хотя бы я после и пожелал смягчить их строгость.

Совершив то, о чем вы уже слышали от Зимонии в рассуждении ее и дочерей моих, я всё мое внимание обратил на Гипомена. Чрезмерно досадно мне было чувствовать, что познания его в волшебстве и сооруженный им потом талисман и броня избавляли его от моей власти. Я ничем не мог повредить ему, кроме составления зачарованного копья, которое мне казалось удобным пронзить всю его заколдованную броню. Я вооружил им Зловурана и повелел ему всюду преследовать Гипомена. Я покровительствовал намерениям этого проклятого волшебника в покушении его на дулебское царство, ибо хотя царь, родитель Доброслава, ничего мне не причинил, но всё, в чём Гипомен имел участие, казалось мне ненавистным. Вы ведаете также, как авары были приведены на дулебов, как Киган влюбился в царевну Рогнеду и как отечество её в связи с этими обстоятельствами оказалось разорено. Мне весьма досадно было узнать, что почти пойманный Гипомен нашел способ из зачарованной клетки освободиться и спасти Рогнеду, ее брата и пораженное тело их отца. Происшествие это случилось так скоротечно, что я не мог и предохранить Зловурана от погибели, устроенной ему наставлениями Гипомена рукой Доброслава. Я узнал об этом почти тогда же, когда проклятый этот клеветник пал под ударом волшебного копья. Спеша к нему на помощь, увидел я, что уже поздно сохранить ему жизнь: я поспел почти в ту минуту, когда Доброслав наказал этого тайного врага моего.

Закрытый невидимостью, я легко мог бы уничтожить Доброслава: таков был гнев мой, – но броня, талисман и собственное мое копье остановили мое покушение и тем самым возвели мою ярость на высшую степень. Я успел только почтить тело Зловурана и превратил его в ту гору, дерево и мраморных львов, на коих после утвердил я всю тайну судьбы несчастных, подпадших под моё мщение. Доброслав казался мне не настолько виновен, как Гипомен, а притом я не мог ничего учинить ему. Но узнав, что королевич кимбрский находится без талисмана, поспешил я схватить его в мои руки. Я овладел им в его замке прежде, нежели возвращение Доброслава могло защитить его. Рогнеда и Любостана также достались в мои руки, а какое я замыслил им наказание, вы услышите позже.

Осматривая замок Гипомена, нашел я волшебную доску: я имел понятие о ее ценности и весьма обрадовался, увидев удобный случай завладеть этим сокровищем. Я не имел причин беспокоиться о возвращении Доброслава, потому что рассчитывал со всем управиться прежде его прибытия. Первым делом я спросил у волшебной доски, что мне предпринять над Гипоменом, Рогнедой и Любостаной, но, к изумлению моему, получил такой ответ:

«Король волшебников! Ты суетно даешь свободу неосновательному твоему мщению. Если боги и предают во власть твою детей короля кимбрского и дом царя дулебского, но они их и охраняют, и все твои умыслы обратятся наконец в их пользу, а ты раскаешься. Уннигард пошлёт разрушителя твоим чарам, а от Доброслава произойдет дочь, которая станет наградой его, ибо ты никак не разлучишь брак Любостаны. Собственные твои дочери присоединятся к твоим неприятелям, которых ты в свое время возлюбишь».

Ответ этот произвел во мне страх, но поскольку разум гневливого не способен к рассуждениям, то размышления мои мало-помалу привели меня к заключению, что волшебная доска учреждена через прозорливость Гипомена к таким для меня показаниям. Я был так слаб, что со временем, перенеся эту доску в мой замок, долгое время ни о чем её не спрашивал, как бы желая наказать её за то, что она держит сторону моего неприятеля. Вот каким безумиям бывают порой подвержены смертные!

«Посмотрим, – говорил я, – посмотрим, как кто сможет отвратить мое заклятие или уничтожить его, увидим, какие последствия будет иметь брак Доброслава». После этого организовал я мое заклятие, и перед приведением его в действие произнёс я великую клятву, с тем, чтобы я утратил мою великую волшебную власть, если раскаюсь в моем мщении и буду когда-нибудь склонен помогать благополучию особ, ставших предметами моего гонения.

Во-первых, я напал на Любостану и превратил её в наипрекраснейшую рыбу с тем намерением, чтоб она, отличаясь своим внешним видом, попавшись рыбакам, досталась на стол какого-нибудь государя или угодила в его пруд, и тем было бы положено вечное препятствие её браку с Доброславом. По времени же узнав, что она, будучи поймана Доброславом, получила прежний свой образ, прибавил я к заклинаниям моим и то, чтобы благополучие их брака продолжалось только до тех пор, пока их сети не будут прорезаны зачарованным копьём. Тогда надлежало ей опять превратиться в рыбу и быть с супругом своим разлученною до времени, пока зачарованное копие каким бы то ни было образом переломится. Потом я обратился к Гипомену и его супруге.

– Вам следует знать, – обратился король волшебников к Зелиану, – что пещера, в которой я вас воспитывал, находящаяся в дулебской пустыне, была во всех обстоятельствах мим самым надёжным убежищем, или, лучше сказать, кабинетом для моих размышлений. Вход в неё без моего дозволения был прегражден для всего света. В эту-то пещеру определил я заточить королевича кимбрского с его супругою; и сам, оставив моё обычное жилище, вздумал я обитать в ней, чтоб пресечь все способы, ежели бы кто захотел постараться об их освобождении. А то, что вы, Зелиан, никогда не видали темницы Гипомена, так это случилось потому, что вход в неё загражден был крепким заклятьем.

Во-первых, заблагорассудилось мне нанести жесточайшее поражение сердцу Гипомена отняв у прекрасной Рогнеды все её прелести: я у него на в глазах превратил её в мертвую человеческую голову и долго утешался его отчаянием. Потом и самого моего мнимого неприятеля лишил его естественного вида и из молодого человека сделал дряхлым стариком, ибо остатки человеколюбия удерживали меня от предания его смерти, а поскольку он всё же был волшебником, я не мог превратить его ни в какую другую тварь. Но чтоб это его и жены его заклятие не могло быть разрушено каким-либо иным волшебником, а обратилось бы им во вред, соорудил я волшебную дудочку и положил на возвышении, где Баламир и увидел лежащую мертвую голову. Если бы кто-либо покусился свистнуть в неё, то Рогнеда утратила бы жизнь свою, а Гипомен нашелся бы повешенным на самом том виноградном дереве, которое выросло из трупа Зловурана.

Второе мое заклинание относилось к дочери Доброслава, которая родилась в награду разрушителю моих чар. Я не рассчитывал, чтоб это последовало, но если бы такое случилось, то я расположил так: пришедший в темницу Гипомена, должен был взойти на возвышение для взятия дудочки с восточной, а не с другой стороны; в это время Гипомену надлежало ему показаться, и если бы он учинил ему свое наставление, ему следовало превратиться в каменного человека, держащего в руках медную стрелу; в прочем Гипомен должен был оставаться для гунна невидимым. Но если бы гунн взошел на возвышение с юга, запада или севера, то он беспрепятственно свистнул бы в дудочку, и в то же мгновение дочери Доброслава надлежало переселиться в нарочно для того сооруженный мною перстень; а поскольку я носил его на руке моей постоянно, то и полагал, что этот гунн никогда ее заполучить не сможет.

– Враг чести моей, – сказал я Гипомену, совершив всё это, – ты должен вечно остаться в этом образе и иметь утешение, взирая на прелести этой мертвой головы, если ты мог осмелиться воспользоваться принадлежащим мне.

Не думай, чтобы кто-либо смог освободить тебя от твоего зачарованного состояния, ибо не сыщется на свете смертного, способного преодолеть все соединенные с этим труды и опасности. Твоими стараниями погублен верный мне Зловуран, но я и труп его обратил в узел, содержащий беспрестанное переплетение твоих несчастий. Знай же, что ты не избавишься от заклятия до тех пор, пока не переломится надвое мое зачарованное копье, которым был убит Зловуран: а такого никогда быть не может, в поскольку Доброслав хранит его, как зеницу ока. Но даже если такое и случится, то кто сможет догадаться перекинуть за себя обломки копия, чтобы превратить его в лука и коня? Но если даже и таковое случится, то кто отважится, воссев на коня, ехать к холму, возникшему из тела Зловурана? Кто без оружия решится сразиться с ожидающими там каменными львами? Кто осмелится взлезть на неприступный холм, чему будут препятствовать львы, взобраться на дерево, достигающее вершиной до облаков, и, сломов на ней тяжеленную гроздь, сойти с ней на землю, когда силы и возможности человеческие к тому недостаточны? Пусть бы такое и последовало, но кто возьмет у тебя медную стрелу, которой еще нет и которая возникнет при превращении твоем в каменный истукан, если ты о слышанном от меня в наставление кому-нибудь откроешь?! Принимай достойное наказание!

Таким образом оставил я эти жертвы моего мщения и заключил, претворившись в образ этого старика, в коем вы меня видели, обитать в дулебской пещере. Причины, побудившие меня к такому преображению, были те, что мне надлежало сберечь моё обещание и никогда не видеть Зимонии, которая, после попадания в руки мои Гипомена, уже имела свободу отлучаться из своего замка и, следовательно, могла бы где-нибудь со мною встретиться.

В последствии я узнал; что Доброслав соединился со своею супругой и уже имеет от неё детей. Это обстоятельство принудило меня постараться об их похищении, однако три первые сына прежде меня были унесены Зимонией, как вы о том уже слышали и о чем я в тогдашнее время проведать не мог. Но я и не заботился об этом, поскольку тогда для меня возникла серьёзная опасность от дочери. Между тем нашел я Зелиана, и приятной внешностью был доведен к чувству симпатии к этому младенцу, унес его в мою пещеру и воспитывал его для того, чтобы впоследствии сделать его моим наследником; ненависть, питаемая мною тогда к дочерям моим, меня к этому принуждала. Впрочем, боги исправили то, что Зелиан по ребяческому своему любопытству напортил: он вместе со своими братьями вошел в объятия моего семейства и ошибкой исправил наказание моим дочерям. Я в заблуждении моем радовался, что дочери мои выйдут замуж за людей низкого происхождения, ибо знал, что один из них будет сапожник, другой сын жреца-мошенника, а третий – бедного пастуха; но еще больше обрадовался, прознав о невинности их, что они стали невестками будущего царя дулебов. Впрочем, обстоятельство это вам уже известно.

Когда Любостана была беременна дочерью, я никуда уже не отлучался и, присутствуя невидимо при родах, похитил прекрасного её младенца. Я не мог колебаться в определении судьбы этой моей добычи: невинная Милосвета возбудила во мне человеческие чувства, и вместо желания погубить её, что первоначально было у меня в мыслях, определил я воспитать ее. Она соответствовала моим надеждам, и я наконец настолько полюбил ее, что не мог не желать ей благополучия. Предсказание волшебной доски пришло мне тогда на память; мне захотелось узнать пояснее, кто должен быть этот гунн, которому она предопределена в жёны, и для этого я вновь вопросил доску.

Ответ, полученный мною, совершенно утешил меня: я узнал, что Милосвета предопределена в супружество королю гуннов Баламиру. Но хотя гнев мой против Гипомена и моего семейства несколько поутих, однако я не мог без досады слышать подтверждение того, что этот Баламир станет и разрушителем моего колдовства очарования. Это вновь привело меня к вопросу: для чего боги покровительствуют оскорбителям моей чести?

Но могу ли я изобразить мой ужас и угрызения совести, когда ответами волшебной доски мне была доказана невинность всех гонимых мною особ. Я узнал про клевету Зловурана, но тогда, когда уже поздно мне было менять тяжкую силу моих клятв; мне невозможно было исправить проступка, учиненного мною самим в приступе ярости, и всем подробностям моего заклятия предстояло исполниться. Я мог помогать Баламиру в его покушениях к разрушению моего волшебства, но за это предстояло мне лишиться моей волшебной силы по смыслу клятв моих, которые я приносил, не задумавшись. Раскаяние мое требовало от меня таковой важной жертвы, и я не пощадил бы себя, если бы исправитель моих проступков нашелся в удобных летах к покушению на это отчаянное предприятие. Почему все мое старание я обратил тогда к исправлению неустройств, произведенных мною в дулебском царстве. Я начал воспитывать Милосвету как царицу, ибо определил через нее исправить все разорения, причиненные, по гонениям моим, в Дулебах аварами и во время бесцарствия. Я не преминул побывать и в Уннигарде, чтоб увидеть Баламира… Да, я видел вас, храбрый король, – говорил он, обратясь к нему, – и, невзирая на тогдашнее ваше отрочество, предузнал все имеющие в вас быть дарования. А чтоб не возможно было ошибиться в особе вашей по пришествии вашем в совершенной возраст, я намазал на правом вашем виске пятнышко, произведшее напоследок родинку или подобие её. Мне не осталось уже заботы о воспитании вашем, потому что родитель ваш Роас прилагал о том неусыпное старание. Я заметил также и добродетели любимца вашего Алавара и старался только внушить ему охоту к странствиям. Я ожидал из этого одной той помощи в моих намерениях, что Алавар в своих путешествиях увидит красоту и добродетели царицы дулебов, сравнит превосходство ее правления и потому побудит вас к началу вашего подвига, что по моему предположению и исполнилось.

Нечувствительно вник я в проблемы Милосветы и всех поверженных мною в несчастье до того, что уже не мог не помогать всему тому, что клонилось к их избавлению. Раскаяние мое не позволяло мне щадить себя, и я не помышлял ни о чем, кроме исправления моего преступления. Но поскольку это влекло за собой лишение моей волшебной власти, то рассудил я, прежде чем её, вопросить еще раз волшебную доску и поступить по ее предписанию.

Получив наставление и следуя ему, во-первых, отыскал я тело царя дулебского, перенес его в замок дочери моей Замиры и оставил старание о приведении его в жизненность расположениями Зимонии, как вы уже о том от неё слышали.

Потом поразмыслил я о том, каким образом сделать так, чтобы Баламир дошел до Доброслава и мог получить копьё, нужное к разрушению моего заклятия. Я узнал, что в свое время, когда Милосвета будет царицею в Дулебах, Баламир ее увидит; надлежало только вложить ей в уста, чтобы она побудила его, если он покорится красоте ее, шествовать на восток до темницы Гипомена. А чтобы ещё больше побудить его предпринять этот путь, повелел я Милосвете держать в тайне судьбу свою и не открывать никому и в том числе Баламиру. Но как я из опытов знал, что скромность для женщины – опасная заповедь, то ожидал я, что она скажет ему, каким образом узнать ему про ее обстоятельства от Гипомена, о чем вознамерился я ей в надлежащее время растолковать. А чтобы ещё больше принудить Баламира к путешествию, я сделал так, чтобы Милосвета при объявлении ему упала в обморок, покрыта была дымом и переселилась в перстень, бывший у меня на руке. После чего днем бы она присутствовала в своем царстве, а всякую ночь возвращалась в перстень; нарочно определенный к тому дух должен был переносить ее.

После того сделал я своим заклятием, чтобы к возвышению, на коем лежала дудочка и мертвая голова, или, лучше сказать, Рогнеда, нельзя было подойти ниоткуда, кроме как с востока, и чтобы с приближением Баламира зачарованный вход в пещеру Гипомена разверзся бы, а тот бы предстал перед ним при вступлении на третью ступень возвышения и, сказав ему то, что уже слышал от него Баламир, превратился в каменный истукан с медною стрелою.

Вам следует знать, что когда Зелиану, Доброчесту и Ярославу предстояло утратить своих жён и обитать в тех местах, где нашел их король гуннский, я еще прежде того узнав, что Зимония намерена прибегнуть к помощи дулебского оракула, перенёсся туда тайно и дал ей посредством моей невидимости в ответе наставление, какое дать ей завещание Зелиану и его братьям о сокрытии своих приключений до прибытия к ним Баламира и о прочем. Таковым образом, зараженный любовью, король гуннский необходимо должен был от своей возлюбленной дойти до Гипомена, от него к Зелиану, а потом к Доброчесту, Ярославу, и наконец до их родителя. К преломлению очарованного копия, споспешествовать по моим внушениям Зимонии и дать подробное наставление к подвигу Баламира против холма, учинившегося из тела Зловуранова, а для совершенного разрушения моего заклятия учинил я, чтоб виноградная гроздь, будучи сломленной, обратилась в дощечку, имеющую на себе надпись в наставление Баламиру. Стрела ж медная, пущенная Баламиром, попав в окаменелого Гипомена, также должна была обратиться в дощечку с надписью о том, что надлежало делать к возвращению Гипомену и его супруге прежнего их образа.

Расположив таким образом всё к исправлению моего беззакония, познал я, что волшебная власть меня оставила. Служебный дух мой объявил мне, что я должен быть наказан за нарушение клятвы и что боги лишают меня прежней моей силы и не оставляют мне ничего, кроме искусства становиться невидимым и переноситься с места на место до тех пор, как все несчастные, коих я заколдовал, от этого заклятия не избавятся. Я же должен был оставаться во образе старика и не получать настоящего моего вида до того самого времени, в которое увижу дочерей моих, превратившихся в прежний их образ. Я покорился этому наказанию и сносил его без ропота.

С этого часа прилагал я все мои старания об исправлении разоренного царства дулебского до прибытия в него Баламира. Я перенесся в страну дулебов и нашел там великое смятение. Безначалие доводило каждого помышлять только о собственных выгодах; всякий желал достигнуть власти и начинал междоусобицы, причинившие разорения больше, чем нанесли авары. Наконец приступили к совещанию об избрании царя, совещались, ссорились и ни на что не решились. Тогда я в образе старика чужестранца предстал в собрание и посоветовал принести торжественные жертвы Золотой Бабе и вопросить ее о судьбе страны их. Когда на это согласились, я посредством моей невидимости дал им ответ, что счастие дулебов находится в пустыне на восточном береге реки Буга. Этот тёмный совет ещё более привязал ко мне дулебов: они просили у меня советов, и я дал им наставление о посылке знатнейших вельмож в назначенную страну с тем, чтоб они первого попавшегося им в пустыне человека увенчали на царство. Последовали этому, я повелел Милосвете выйти из её пещеры: она была ими взята и возведена на престол. Я остался при ней под названием чужестранца и во образе старика. Я дал ей неистощимый кошелек, подобный тому, каковой имел ее Зелиан от Зимонии, и через эту-то помощь, мои советы и старания в короткое время всё разоренное было приведено в наилучшее цветущее состояние, а царство дулебское под мудрым правлением достигло верха благоденствия, в каковом оно и пребывает ныне.

Далее вам должно ведать, что я пришедшему Зелиану воспрепятствовал говорить и оставаться далее со своею сестрою, опасаясь, чтоб он по своей нескромности, выведав все подробности ее приключений, не открыл бы их, и тем не подал бы дулебам подозрения о моем чистосердечии, и они не подумали бы, что, может быть, я ради своей корысти подавал им советы, от чего могло произойти смятение, а всего больше, чтоб через это открытие не помешали Баламиру дойти до хижины Доброслава. Итак, я при свидании Зелиана с сестрой зажег порошок, причинивший Милосвете обморок и дым, ее покрывший, и в смятении его вырвал у него невидимую шляпу и вынес сестру его в другой покой. Потом показался я Зелиану и повелел ему идти в храм дулебского оракула, где ему и Алавару подал я советы, нужные к моему намерению.

С того времени учредил я гостиницу для всех чужестранцев и проводил в неё всех путников, останавливаемых стражей в городских воротах для угощения, имея от того надежду, что когда-нибудь туда придёт и Баламир и я узнаю его по нанесённой мною на правом его виске родинке, что и произошло в своё время.

Я вручил ему спящему при письме перстень, потому что переселение Милосветы в этот перстень должно было произойти при разговоре ее с Баламиром и при воззрении её на этот перстень. Прежде их свидания предупредил я Милосвету, что в тот день увидит она короля гуннского, будущего своего супруга, и узнает его по родинке на лице, похожей на звезду, и по перстню, который я ей тогда показал. Я учинил ей подробное наставление, как ей следует поступить с Баламиром, если тот ей приглянется. По описаниям моим о добродетелях короля гуннского и по наружной его красоте Милосвета не могла остаться к нему равнодушной: она влюбилась в него без оглядки и поступила по моему предписанию, побудившему его следовать к разрушению моего опрометчиво наложенного колдовства, а потому и сама подверглась заклинаниям, учиненным мною при утрате моей волшебной власти.

– Но я не скажу, чему она подверглась, – продолжал король волшебников с улыбкою. – Да, я не скажу, пока доведу повестью моею Баламира до этого места.

Все начали догадываться, что это значит; волшебница, ее дочери и Гипомен усмехались. Доброслав взглянул на Любостану, которая готова была плакать, а дети их устремили глаза на короля волшебников; Баламир же схватил с руки своей перстень и прижал к устам своим. Он хотел объясниться и несколько раз начинал говорить, но король волшебников не позволил ему, продолжая.

– Итак, вы, Баламир, пошли в пустыню на восток, – сказал он.

– Я знаю это, – говорил Баламир, – но…

– Я шел вслед за вами и ободрял вас в нетерпении; вспомните невидимый голос, который вы слышали близ пещеры, это я кричал к вам.

– Изрядно, – сказал Баламир, – но прошу вас…

– Я посоветовал взять вам медную стрелу. Словом сказать…

– Словом сказать, ваше величество, высокомощный король волшебников…

– Да, – продолжал сей, перебивая, – вы дошли до Зелиана и далее, а я с разрушением моего очарования и по соединении всех здесь присутствующих получил прощение от богов и вернул себе звание короля волшебников.

– Выведите меня из не, – подхватил Баламир.

– Я в состоянии уже сделать вас счастливым.

– Ах, я не могу быть им, – вскричал король гуннский, – пока не увижу возлюбленной моей царицы дулебской! Я понял из ваших слов, что она заключена в этом перстне; но поскольку теперь еще день, то находится она в Дулебах и я должен взирать лишь на это заточение её; я умру от нетерпения и неизвестности, могу ли я ее увидеть? Ах, великомощный король, сжальтесь над несчастным влюблённым!

Он не мог больше выговорить и обнял колена его.

– Подайте мне этот перстень, – сказал волшебник. – Должен обрадовать вас, обрадовать и всех присутствующих здесь и подать Доброславу средство воздать по воле богов за ваши одолжения.

С этими словами он взял у Баламира перстень и прикосновением к нему своего волшебного жезла превратил его в густой дым. Все были исполнены ожидания и не смели почти дышать, пока дым не исчез, а на месте его все увидели прекрасную девицу в царском одеянии. Баламир прежде всех бросился к ногам ее и произносил восклицания, в коих ничего нельзя было разобрать, кроме имени Милосветы.

Восторг его был пресечен королем волшебников, который, подойдя к девушке, дал ей знать о себе, что он – тот самый пустынник, ее воспитавший и возведший на царство дулебское. Потом он ей вкратце рассказал всю касающуюся её повесть и вручил её родителям. Тогда всеобщая радость возобновилась: Доброслав и его супруга заключили девушку в свои объятия; невозможно описать состояния, в каком находилась Милосвета, узнав своих родителей, чего она давно желала, увидев своих братьев, их супруг, своего дядю и тетку. Все они обнимали её и все плакали от радости.

По прошествии этого восторга король волшебников в длинном слове рассказал Доброславу о важности заслуг короля гуннов; он распространялся в описании его добродетелей, могущества подвластного ему народа и нелицемерной любви его к Милосвете и закончил требованием его дочери ему в супруги. Доброслав и Любостана, разумея, что этот брак устрояется не иначе, как по воле богов, и примечая чувствования своей дочери, не противились тому: они сложили руки Баламира и Милосветы в знак их обручения. Брак их решено было торжественно отпраздновать в Уннигарде, где рассчитывали быть назавтра, ибо хотя от хижины Доброслава до столицы Баламира было чуть более двух тысяч верст расстояния, но волшебники умеют учреждать весьма быстрые почты, чудно сокращающие время переездов. Почему Баламир без внутреннего ропота согласился на эту небольшую отсрочку. «Почему бы не подождать до завтра, – думал он, – я и больше этого ожидал, и притом безо всякой надежды».

– Завтра, – говорил он, целуя прелестные руки у возлюбленной своей Милосветы, – я стану счастливейшим из смертных.

– Завтрашним днём, – отвечала Милосвета, – я навеки соединюсь с моим возлюбленным.

Она призналась Баламиру, что с первого взгляда почувствовала к нему нежнейшую страсть и во всё время его отлучки была в беспрестанном мучении от неизвестности о нём, что она каждый день по пробуждении своем находила себя в царском дворце и занималась государственными делами вперемежку с мыслями о любви своей, а при наступлении ночи впадала в бесчувствие.

Король волшебников, вслушавшись в это, объяснил ей, что она в своём бесчувствии переселялась в перстень и была на руках у своего возлюбленного.

– Да, я помню один случай, – сказала Милосвета, – когда вы ночевали близ капища Лады, что я, пробуждаясь, вас увидела, но в то ж мгновение очутилась в моем дворце.

– Ах, я тоже помню это, я слышал ваш голос. Ах, если б мы знали про это, – сказал Баламир. – Еесли бы мы только знали!

– Да, – подхватил король волшебников с усмешкою, – но не все и не всё должно знать прежде времени; ибо тогда вы лишились бы приятного ожидания, которое вы теперь имеете.

Подобные этому разговоры продолжались, потому что каждый из мужчин претерпел разлуку со своею возлюбленною, и по соединении сидел с нею попарно. Всякий занимался ласками и разговорами и изображал из себя счастливую чету. Всеобщая радость привела в забвение прошедшие бедствия, и все от чистого сердца прощали причинителя их. Король волшебников, загладивший проступок своего несправедливого мщения своими же заботами, не пропустил напомнить им и того, что уже настал час посетить тело лежащего во гробе царя дулебского, родителя Доброслава. Волшебное облако появилось и, подхватив всех, перенесло в замок Замиры и Доброчеста.

К величайшей радости, там они нашли его уже ожидавшего их и прохаживающегося в садах. Доброслав и Рогнеда бросились в его объятия, а король волшебников объяснил ему все произошедшее с того времени, как он приведен был в смертное нечувствие ударом очарованного копия.

Старый царь плакал от радости, узнав, что подданные его стали благополучными и что враги их, авары, погибли. Он, орошая слезами, обнимал своих внуков и их супруг и едва не умер опять от восхищения, узнав, что внучка его, столь мудро управлявшая его скипетром, обручена за короля храбрых и непобедимых гуннов, ибо этот славный союз надёжно укреплял безопасность его отечества. Добрые государи всегда чувствуют подобную радость, поскольку благо их подданных есть их собственное. Старый царь уведомил своего сына, что он находился во сне всё то время, как его считали мертвым, и что он очнулся только нынешним днём к крайнему удивлению, что нашел себя в незнакомом месте. Он своё сражение с аварами также почитал виденным во сне и ожидал, что кто-нибудь из жителей сего замка даст ему объяснение, каковым образом он здесь оказался.

После этого, в рассуждениииз уважения к дряхлому возрасту царя дулебского, все согласились возвратить его в его столицу и там отпраздновать брак Баламира с Милосветой. Волшебное облако оказало им эту услугу, и чрез час все сошли с него в дулебском дворце. Народу было возвещено о возвращении к ним их старого царя: вельможи и старики в народе к неописуемой радости узнали своего доброго государя. Все побежали увидеть его, и все были допущены к целованию руки его. Торжество это продолжалось многие дни, и в первый же из них старый царь уступил бразды правления своему сыну Доброславу.

Король волшебников объяснил вельможам все подробности приключения Доброслава; и народ, видевший счастливое царствование дочери, с радостью венчал на царство ее отца. Доброслав впоследствии подтвердил ожидания своих подданных тем, что он был им как истинный отец. Он со времени похоронил тело своего родителя, и сам, последовав в уединение со своею дражайшей Любостаной, вручил царский венец старшему сыну своему Зелиану. Доброчест же и Ярослав нашли себя не менее благополучными в объятиях своих супруг и обитали с ними в их замках, получив несметные сокровища от тестя своего, короля волшебников.

Мы несколько отступили от порядка повести и не сказали ничего о Баламире. Брак его с Милосветою совершился в первый же день по прибытию их в Дулебы с великим торжеством. Можно сказать, что Дулебы праздновали тогда седмеричный брак в рассуждении соединения всех разлученных супругов, и в наставшую ночь все позабыли претерпенные несчастия, заснув в объятиях своих возлюбленных. Дети богини Лады осветили своими факелами чертоги, отведенные для гуннского короля, в которых он стал счастливейшим из смертных.

Между тем как через своего посланца Баламир дал знать любимцу своему Алавару о своих приключениях и повелел ему учинить приуготовления к встрече своей королевы и к торжествам, Гипомен упросил его с Милосветою посетить их с супругой в королевстве кимбрском. Король волшебников и Зимония, Доброслав со своею супругою, детьми и невестками также согласились быть при освобождении королевства его от заклятия и при возведении его на престол. Не было лучшего средства для переезда, как волшебное облако, и нельзя было иным образом посетить государство, ставшее озером; Гипомен постарался доставить их. Все взошли на облако и через несколько часов начали спускаться на том месте озера, где находился дворец государей кимбрских.

Гипомен уступил честь возвращения прежнего вида стране своей королю волшебников: прикосновение его волшебного жезла прогнало очарование, и вода, начав иссякать парами, вскоре показала вид сперва башен и высоких зданий, а потом вся исчезла, так что не осталось ничего мокрого, кроме мест, в коих она находилась от природы. Кимбряне, бывшие все в образе разных водяных птиц, пришли в великое замешательство, утратив стихию, на коей они привыкли обитать; но прочтенные Гипоменом некоторые ему известные заклинания возвратили им человеческие чувства и принудили их приходить к королю волшебников, который взмахами своего жезла делал их по-прежнему людьми. Смешно было видеть, как превращение распределило степени народа в сходных к тому птиц, например: вельможи и дворянство важно выступали журавлями, а простой народ брел утками; щеголихи были лебедушками, купцы – гусями, военные люди – куликами, откупщики – цаплями, у которых еще зобы наполнены были рыбою и молодыми птичками. Первый вельможа представлял скопу, но Гипомен за доброе его правление отпустил его из своего государства, ибо, вступая на престол, не хотел, чтоб под его именем страна разорялась.

Напоследок, когда все кимбряне получили свой прежний вид, Гипомен с Рогнедой возведены на престол, и счастливое возвращение его было отпраздновано с общей радостью. Советы Баламира и его супруги способствовали ему в учреждении правил и мер к благоденствию его подданных, в чем он и имел успех.

Потом всё собрание возвратилось по своим местам: король волшебников и Зимония отправились в свой замок, Доброслав с Любостаною и детьми своими были отнесены в царство дулебское, а Баламир с Милосветою по одолжению Гипомена получили летающую колесницу, в которой и достигли стен Уннигарда.

Алавар встретил их со знатнейшими людьми государства и при радостных восклицаниях всего народа; Баламир ввёл супругу свою во дворец свой. Торжества были оживляемы Милосветой, которая оказав народу множество разных милостей и расточив неистощимый кошелек свой в пользу отечества доказала, что она в состоянии столько же послужить к счастью гуннов, сколько учинила она добра в Дулебах.

Обнимая своего любимца, Баламир признавался, что он благополучием своим обязан его побуждениям, которыми тот внушил ему охоту странствовать в Дулебы. Рассматривая все поступки Алавара во время его правления в свое отсутствие, Баламир не нашел в них ни малейшей слабости, ни намёка на своекорыстие. В самом деле, Алавар был чудом из монарших любимцев; он остался до смерти верным рабом и другом своего государя. Долго в гуннах жила пословица: «После Алавара не будет Алавара».

Баламир провел дни свои в мире; ибо мудрое его царствование, подкрепляемое советами Милосветы, умело пресекать все вражды с соседями в самом их начале. Во все время его жизни мечи гуннов ржавели, а сохи блистали, и корабли на море Меотисском не перевозили ничего, кроме купцов с товарами. Нежный брак его был вознагражден великим потомством, и Милосвета еще до смерти своей имела счастие нянчить и растить с ним общих сынов своих, подававших законы разным странам, в которых они были государями.

Конец Х и последней части