Продолжение приключений Гассана

Лодка, в которой Гассан продолжал свой путь, с равной быстротой рассекала воды Океана, как пущенная из лука стрела. Свист ветра и шум волн, ударяющихся об утесы каменных гор вознесенных на поверхность моря по пути, где он ехал, составляли ужасный звук для его ушей. Но он, исполненный желания достичь острова, в котором хранился меч Вирстона, презирал все опасности и ободрял себя надеждой получения во власть свою только одного сокровища, трепещущее свое сердце. Желание иметь у себя что-нибудь преимущественное перед другими – страсть, свойственная людям. Нередко для насыщения необузданных желаний, мы пускаемся в не меньшие опасности, чем был путь Гассана. Хорошо было бы, если бы человек почаще призывал на помощь свой рассудок, так как наш герой призывает свою книгу. Тот, может быть, хотя не в стихах, а в прозе, вливал бы в наши мысли предрассуждение о вреде погони за вещами непозволенными, и тем полагал бы пределы нашим стремлениям. Но обыкновенно, когда человеком овладевает страсть, рассудок не помогает.

Чем далее проплывал Гассан своим путем: тем менее ужасны становились окружающие его места. Ветры замолкли, и сделали на успокоившемся море поверхность подобную зеркалу. Солнце, имеющее в тех странах течение свое ближе к земле, ударило полным блеском лучей в море, и составило в нем изображение бесчисленных радуг. Обитатели дна неизмеримых вод, сирены, появились в множестве вокруг его лодки, покрытые венками из морских растений. В руках они держали коралловые ветви. Красота их и звуки пения вводили Гассана в сладкую истому. Глаза его и уши, заняты были вниманием таких редкостей. Дельфины и прочие мелкие водные звери играли по разным местам. Плавающие и летающие птицы соединяли нежные голоса свои с пением Сирен. Таковое прелестное последование сопровождало Гассана, который забывал сам себя, упоенный подобной радостью. Но скорость плавания его сокрыла наконец все эти удовольствия из виду, и представила вдали таковую мрачную тень, как бы ночь, уступающая свету, оставляла земной круг, и покоилась в том месте во время дня. Не успел он вперить взоры на рассмотрение причины этой тьмы: как лодка его, обернувшись три раза в круг, остановилась; и лебеди, завернув головы под крылья, предались сну. Неизвестно, робость ли или удивление больше им тогда овладели. Но нельзя не смутиться в таковых переменах. Он прибег к своей книге. Но вынимая её он увидел вдали нечто к приближающееся к нему огромной скоростью. То были двенадцать Тритонов или морских жителей, несущих на себе колесницу, сделанную из жемчужных раковин. Они остановились близ самой его лодки, и неизвестным языком проговорили то, чего он не понял; но знаки их и телодвижения изъясняли ему, что они просят его сесть в себе в лодку. Гассан смятенный столь различными в одно время явлениями, не знал, что заключить. Он развернул свою книгу, и прочитал следующее:

Этого было достаточно, чтобы утвердить его в намерении, согласиться на просьбу морских обитателей. Он оставил лодку с лебедями, которая в то же мгновение исчезла, и сел в носилки. Со скоростью, равной той, с какой плыла лодка, понесли Гассана эти жители Океана, и меньше чем через четверть часа он оказался на месте тьмы. Вечная ночь, обитавшая на этом пространстве, принудила его прибегнуть к карбункулу, который и светил ему всю дорогу, продолжаемую им в темноте. Несколько минут спустя, тритоны остановились, и Гассан увидел, что тьма начинала исчезать. Но вместо того воды стали кипеть, как если бы они были в котле, стоящем на великом жару; потом, понимаясь кверху, сделались вокруг него подобием стен и сводов. В этом водяном здании приметил он перила из той же стихии, и посреди них сход по ступеням в глубину. Между тем, как он удивлялся этому сверхъестественному виду, Тритоны взяв его под руки, высадили из носилок, оставили и скрылись. Страх утонуть напал на него; но к удивлению ощупал он ногами, что прозрачный пол под ним был столько же тверд, как бы построенный из крепкого металла. Он ободрился, и заключил, что ему следует сойти по ступеням на дно Океана. Привыкнув уже к чрезвычайным случаям, он без ужаса исполнил это намерение. Он миновал несколько тысяч ступеней в пространное поле, от которого отделенная вода не касалась земли. Воздух в этом месте был настолько же свеж, как на поверхности земного шара, и свет не уступал тут ясностью дню. Поле это пестрело от прекрасных, испускающих благовоние цветов и деревьев, вида совершенно отличающегося от растений, произрастающих на поверхности земли. Немного пройдя, он увидел огромное здание, превосходящее великолепием чертоги индийских царей. Он направился к нему, желая вблизи рассмотреть его и узнать, кому оно надлежит.

Это был замок, стены которого состояли из чистого восточного хрусталя. Вход в него имелся сквозь врата чистого золота, сделанные искусной работой. Он не стал останавливаться чтобы рассмотреть лица, выработанные на притворах, и прошел во внутрь. Два стрегущих ворота морских льва, уклонились в стороны, и дали ему свободно пройти.

Все, на что ни взирал Гассан, служило к умножению его любопытства. Столько драгоценностей, сколько пышного великолепия и редкого искусства, составляли внутреннее украшение этого замка. Площадь в нем выстлана была в шахматном порядке из зеленых изумрудов и лалов. Посередине него стоял фонтан, изображающий Парнасскую гору, сделанную из цельного синего яхонта. На вершине её был виден крылатый конь Пегас, так словно бы он собирался лететь во Вселенную. Из-под ног его источником по позолоченным скатам текла вода. Аполлон стоял там с своею лирой, звуки которой приводят и бессмертных в восхищение. У ног его лежал лук со стрелами, и труп убитого им чудовища Пифона. Девять Муз его окружали, и подведенные внутри органы, под действием воды производили звук многоголосого хора; что казалось происходящим от музыкальных орудий, в руках их держащих. Пониже, где падала вода тамошней Ипокрены, видимо было множество восходящих поэтов, из которых иные, казалось, пили Кастальские воды, а иные напившись, шли по трудному пути горы, выше и выше, и каждый из них действием тех же органов соединял сладкое пение с хором Парнасской музыки. Многие из них ползли как раки, некоторые от подошвы горы, за отбытием Парнасского коня, ехали на ослах и коровах. В самом же низу горы, где Ипокрена смешала чистые свои струи с болотною водою, видна была толпа стихотворцев меньших статей, кои, глотая мутную воду, запорашивали горло; но силою этих струй побуждаемые к пению, издавали крики, схожие с испускаемые свиньями перед ненастной погодой. Гассан, взглянув на последних, усмехнулся, и подумал про себя: «много и у нас в Астархани певцов, побывавших у подошвы этого фонтана».

Осмотрев это редкое произведение искусства, возвел он взор свой на палаты, истощившие на себя всё искусство, превосходящее труды человеческих рук. Золото, серебро, и все дорогие вещи употреблены были на то, чтоб учинить из сего дома невообразимое мыслям великолепие. Целый алый яхонт, составлял кровлю его… – Но я пропущу описание несравненной работы статуй и писанных образов, виденных Гассаном внутри дома, чтоб не наскучить читателю, а скажу только, что он, насыщая зрение блеском редкостей, прошел множество комнат, не приметив никого в них живущего. Это навеяло ему разные мысли. На что, думал он, собрано здесь столько драгоценностей, когда их некому употреблять? Не скупой ли какой волшебник сокрыл сюда плоды своей жадности?… Здесь должно быть много чего чрезвычайного. – Но эти мысли его были прерваны. Он услышал в ближней комнате испущенный тяжкий вздох, и за ним последовавшие томным голосом произнесенные слова: «Несчастный Светомил! Когда же перестанет над тобой свирепствовать гневная судьба? Будет ли конец мукам, ежеминутно угнетающим сраженное твое сердце?… Уже ли ты, злобный Рукман, не насытил варварство свое моими страданиями?… Дражайшая Всемила! Открой глаза, оживи злосчастного твоим приятным взором.»

Услышав это, Гассан заключил, что человек этот должен быть очень несчастен, если терпит гонения свирепого Рукмана.

– О! изверг человеческого рода! – вскричал Гассан, – долго ли терпеть небесам твою злобу? Для чего земля носит и не поглотит тебя, разверзшись, в свои пропасти? Лютость твоя простирается в концы земли, и наполняет Вселенную следами твоего варварства. Помогите, боги, чтоб я мог быть орудием, способным наказать тебя за все твои мерзкие дела … Однако пора посмотреть, кто тот несчастный, голос которого я слышал; можно ли ему помочь?

С этими словами отворил он двери в комнату, из которой происходил стон. По входе в оную, увидел он на софе сидящего нагого человека. Тело его с верху до пояса было обыкновенное человеческое, а от пояса железное. Вблизи него стояла кровать, и на которой лежала женщина великой красоты. Смертная бледность, покрывающая её лицо, не могла закрыть сияния её прелестей. Слабое дыхание и едва подрагивающие временами веки, были единственными знаками, что душа ещё обитает в её теле.

Дивясь этому необычайному виду, Гассан стоял, задумавшись; но тот молодой полужелезный человек, прервал его размышление, сказав:

– Кто бы ты ни был, незнакомец, беги из этого места, ибо твоя жизнь в опасности. Особое несчастье привело тебя в этот зачарованный замок, предвещая твою погибель. Дом этот – место злополучное. Злоба чародея Рукмана обратила его в ад. Спасайся, пока ещё можно.

– Не заботься обо мне, несчастный Светомил! Я думаю, так тебя зовут, поскольку не сомневаюсь, что б не твой я слышал голос. Рукман мне навредить не сможет. Благодари небо, приведшее меня, может быть, к прекращению твоих несчастий. Я ищу случаев отомстить злобе Рукмана, и помешать его варварству. Власть Философского камня, и стрелы Вирстона, которыми я обладаю, делают меня безопасным от его чародейства. Знай же, что я – каббалист Гассан, подвергающий жизнь свою неслыханным опасностям, только для того, чтоб лишить её Рукмана, и чтобы с погибелью его очистить свет от столь мерзкого чудовища.

При сих словах надежда и радость отразилась на смутном лице Светомила. Он силился встать, чтоб броситься к ногам Гассана; но железные его ноги оставили тело его неподвижным.

– Великодушный Гассан! – говорил он, – да продлит небо дни твои, и даст добродетельным намерениям твоим успех. Но я сомневаюсь, чтоб беды моим мог настать конец. Участь моя кажется одной из жесточайших на свете. – При этом слезы пресекли его голос, и запекшияся уста связали язык его.

– Успокойся Светомил, – сказал Гассан, – приди в себя, и расскажи мне про свои приключения, чтоб я мог по ним заключить о судьбе твоей.

Собрав истощенные силы, Светомил начал.

– Повторение бедствий моих послужит к умножению моих горестей, и отворит новые раны в уязвленном моем сердце. Но поскольку вы входите в сострадание о моих злоключениях: я исполню ваше желание. —

 

Приключения Светомила

Род мой обитал в столичном древних Русских Государей городе, старом Славенске, который, по перенесении на новое место, назван Новград. Предки мои происходили от знаменитых бояр, служивших при дворе великих князей Славена и Руса. Род наш, время от времени приходя в упадок, стал наконец так беден, что дед мой принужден был приняться за торги, и трудами своими сыскивать себе пропитание. Он умер, оставив в наследие отцу моему Святобою малое имение, и тот же промысел. Тогда в Руси купечество было еще в новинку. Отечество наше, привыкшее к трудам военным, искало славы своей в оружии и покорении народов; и однородцы наши, варяги, были первыми, которые дали нам понятие о этом нужном для общества занятии. Острота и понятие, которыми одарила Россов природа, сделали так, что вскоре река Волхов, озёра Ильмень и Ладожское, покрылись мореходными купеческими судами. Отец мой прилежанием своим собрал столько богатства, что мог построить пять судов, на которых и производил торги с народами живущими по берегам Варяжского моря. Некогда побывал он в городе Виннете, и продав свои товары, ходил прогуливаться в роще, находящейся не вдалеке от города. Тут встретился с ним старик, ведущий на веревке весьма тощую суку. Все тело её было покрыто ранами, которые умножал он имевшеюся у него в руках суковатою палкою. Жалостливое сердце отца моего принудило остановить старика, и спросить, какая причина принуждает его поступать столь бесчеловечно с невинной тварью? Тот отвечал ему, что она – самая негодная из всех тварей, и он за многие причиненные ею пакости ведёт её повесить. Отец мой просил старика, чтоб он отдал её ему; но старик оставив просьбы его без ответа, продолжал свой путь. Святобой шел за ним издали, примечая то место, где он хотел лишить её жизни, чтобы оказать ей помощь. Старик, насытив свою суровость, тотчас пошел прочь, оставив её повешенной. Святобой же, подойдя к дереву, обрезал веревку, и по счастью нашел её еще живой. Взяв животнуе, он с радостью повел его домой. Приложенные им старания вскоре поправили здоровье несчастного животного. Раны на ней зажили, и она стала гораздо лучше. В один раз, когда Святобой любуясь своей собакою, поглаживая её рукою, вошла в покои к нему хозяйка того дома, в коем он стоял. Удивление изобразилось на лице её при взгляде на суку.

– Что вы мне дадите, – сказала она, несколько подумав, – к отцу моему, когда я из сей суки сделаю вам девицу несравненной красоты? – Отец мой счел слова её за шутку, и отвечал ей, смеясь, что он, любя эту собаку, охотно бы пожелал, чтобы с ней произошло это чудо. – Я не шучу, продолжала она: вы имеете в руках своих не суку, а дочь чешского князя Горивоя. Злоба одного волшебника стала причиною её несчастья. Не удивляйтесь, что это от меня не скрыто. Я сама волшебница, и сейчас же докажу вам, что я могу возвратить ей первоначальный образ.

Отец мой исполненный удивления не мог ей ответствовать; но размышлял об услышанном. Между тем она выйдя на короткое время, появилась пред ним в волшебном поясе, держа руках чашку воды, и оставив отца моего в изумлении и робости быть свидетелем происходящего, начала читать неизвестные ему слова; при чем покои его стряслись, и вода в чашке начала кипеть. Окончив заклинания, плеснула она воду в глаза собаке, сказав: «оставь принятый, и прими свой природный образ». В самое то мгновение, увидел отец мой собаку изчезнувшей, а вместо нее стоящую девицу, превосходящую красотою естество смертных. Она бросилась к волшебнице, и приносила ей со слезами благодарность за её благодеяние, потом отца моего в самых чувствительных выражениях поблагодарила за избавление от смерти, и приложенное о ней попечение.

– Вы видите, – начала она, – несчастную княжну чешскую Остану, которую суровая участь с самого рождения не переставала осыпать злоключениями. Родитель мой князь Горивой не может по достоинству наградить вас. Не останется ничего из имеющегося в его власти, чем бы не согласился он пожертвовать из благодарности к вам. Само небо, воздающее добродетелям более его, примет вас в объятия щедрот своих.

Отец мой, который не мог взирать на прелести Останы, чтоб не заразиться страстнейшею к ней любовью, был тогда совсем смущен. Любовь неизвестная до селе его сердцу, начала впервые торжествовать в нем. Рассудок его оставил, и язык не слушаясь, сделал его немым. Веселье, печаль, надежда, отчаяние, непонятная радость и робость, нападая на него попеременно, произвели в нем великое потрясение. Смущенные глаза его устремились на княжну, и безмолвным образом живее означали внутреннее его состояние. Словом, в одну минуту вкусил он власть неизъяснимых нежных нападений. Наконец приметив произошедший в себе беспорядок, он попытался преодолеть смущение, и собрать рассудок, заодно и желая скрыть движение души своей. Он принял на себя вид, изъявляющий должное почтение к её состоянию, и сказал, что он числит себя счастливейшим из смертных, имея возможность нечаянно услужить не менее великой, чем и прекрасной Государыне, и что почитает себя достаточно награжденным уж тем, что случай доставил ему возможность называться её избавителем. Что он и все его имение состоят во власти её высочества; чем она и может располагать по своему изволению.

Обменявшись несколькими взаимными, и по большей части беспорядочными учтивостями, отец мой попросил княжну, чтоб она в знак своей к нему милости удовлетворила его любопытство рассказом о своих приключениях. в связи с чем она и начала свой рассказ.

 

Рассказ княжны Останы

В самом моем младенчестве, лишилась я моей матушки по злости одного из придворных отца моего. Этот ненавистный человек имел при Дворе нашем чин великого спальника по имени Колмар. Красота родительницы моей сделала к себе чувствительным сердце этого нечестивого человека. Он долго таил в себе свою постыдную страсть. Великое различие природы связывало язык его, и полагало опасные пределы его желаниям. Страх открыться и быть наказанным, и сильная, но безнадежная страсть, вселили в Колмара дерзкое намерение, обесчестить мою мать, если удастся к тому способ. Порочная душа его скоро открыла к тому случай. Родительница моя, будучи великой охотницей к псовой охоте, оказалась однажды в поле в провождении малого числа придворных, в том числе и этого мерзавца. Множество найденных зверей принудило каждого разъехаться в разные стороны; а выбежавший олень побежал на самое то место, где стояла моя родительница, а она поскакала за ним с метальным копьем. Быстрый бег скоро отлучил её на дальнее расстояние от охотников, и поскольку не могла она достичь оленя: то осталась с одним тем скрытным злодеем, следовавшим за нею в густом лесу.

Родительница моя, утомясь, сошла с коня для отдыха; причём Колмар вздумал открыть ей страсть свою.

– Ваше Величество! – говорил он самым бесстыдным образом, – судьба определила родиться вам прекрасною, а мне несчастным. Если достойно наказания то, в чем я теперь пред вами хочу открыться: так в том виною ваши прелести, нанесшие неисцелимые раны моему сердцу, и наполнившие его всеми теми мучениями, какие только может приключить любовь всесильная и безнадежная. Случай, положивший великую разницу между мною и вашим состоянием, не положил однако предела моей страсти, противиться которой я не в состоянии. Должность и рассудок ей покорились, и я ожидаю смерти, или наистливейшей жизни в зависимости от вашего соизволения.

Вообразите себе смущение, какое должно охватить родительницу мою. Почитая добродетель и чистоту за первое в мире счастье, могла ли она не содрогнуться, услышав такие дерзости из уст недостойного раба? Справедливый гнев овладел ею.

– Как мерзавец! – вскричала она, – Ты мог отворить гнусный рот свой к произнесению столь дерзостных слов твоей Государыне! Имел ли ты разум предпринять то, о чем и помыслить надлежало тебе ужасаться, и которое несет за собой ни иное что, как смерь твою? Раскаешься, негодный! Мучительная казнь вместе с жизнью истребит и твою дерзость.

– Преступление мое не так велико, как ты думаешь, – сказал Колмар холодно. – Твое величество закрыто тенью густого леса. Поздно ты стараешься устрашить меня. Я не боюсь смерти, и скорее соглашусь умереть, когда получу желаемое. Ты здесь в моей власти. Никто не поможет тебе. Согласись лучше добровольно удовлетворить мои желания, или я удовлетворю их против твоей воли.

Мать моя, не отвечая ему, начала кричать, и звать на помощь охотников; но они были далеко. Злобный Колмар схватил её за руку, и хотел уже произвести свое безбожное намерение. Тщетно силилась мать моя обороняться. Он бы совершил свое злодейство, если бы трое придворных, услышав крик, не прискакали к ней на помощь. Но – ужасный случай, воспоминание о котором исторгает из глаз моих слезы. Сопротивление стоило жизни несчастной моей родительнице. Варварская душа, видя неуспех своего беззакония, исполнилась зверства. Он поразил её в грудь кинжалом, и тем же самым железом изверг злобный дух свой, прежде чем могли подать помощь княгине, и его схватить. Еще живая родительница моя довезена была во дворец наш; но скончалась на другой день, оставив меня сиротой и наследницею своих злосчастий.

Я жила спокойно до 14-ти лет, по совершении которых, злобный рок отворил ядовитую пасть свою, и начал пожирать благополучие дней моих. Красота, которую, сказывают, я имею, была источником моих напастей. От нее я терпела все мучения до сего часа. Лучше бы я родилась менее пригожей, чем злополучной. Царевич соседнего государства, оказавшись по случаю при нашем дворе, увидел меня, и в ту же самую минуту полюбил. Сколько раз мы ни бывали вместе, глаза его устремлялись на меня. Взоры наши встречались, и принуждали меня краснеть, и потуплять очи вниз. Любовь мне была пока неизвестна, и сила её не владычествовала еще над душой моей. Хотя следует признаться, что Царевич этот родился совершенным творением природы, и то для того только, чтоб быть, наконец, причиною жестокой моей участи. Он искал случая меня увидеть, и я начинала смущаться, на него взирая. Я удивлялась моей перемене, и не ощущала, что я мало-помалу глотала любовную отраву. Искра её зародилась в моем сердце, и вскоре зажгла великое пламя. Мне скучно было его не видеть; но увидев, я старалась от него скрыться. Смущение повсюду следовало за мною. Я советовалась о том с мыслями моими и сердцем; но не получала отрады и объяснения от чувств, в любви неискушенных. Неизвестная печаль владела мною, и следующий случай показал мне, что я пленилась, и что начинаю любить.

Имея голову наполненную смущенными мыслями, старалась я искать уединения, чтобы на свободе поразмышлять о перемене моего характера. В один день зашла я в удаленное место нашего сада, желая сидеть в беседке находящегося там фонтана. Но до чего же испугалась я, войдя внутрь, когда увидела сидящего тут царевича. Я хотела было уйти; но он вскочив, остановил меня, и заговорил:

– Вы убегаете от меня, несравненная княжна! Присутствие мое кажется вам ужасным.

Я изумляюсь перемене тогдашнего моего состояния. Я сделалась против обыкновения смела. Благопристойность ли была того причиною, или слова царевича, тронувшие мое сердце, но я ответила ему:

– Присутствие ваше приносит мне всегда удовольствие, а не ужас. Если же я хотела уйти, то для того лишь, чтоб не помешать вашим размышлениям, в которые, как мне показалось, вы погружены.

– Очаровательная княжна! Я смущен, задумчив и несносен сам себе, но тогда как … Однако не рассердитесь ли вы, если я скажу?

– Что?

– От чего я смущаюсь.

– Нет.

– Слова мои не будут вам противны?

– Ни мало.

– Тогда как вас не вижу.

– Мне приятно; но какую пользу приношу я вам моим присутствием?

– Вы меня оживотворяете.

– Изъяснитесь, что это значит? Как могу я вас оживотворять. Вы без меня довольно живы.

Царевич бросился предо мною на колени, и хотел заговорить; но уста его ему изменяли, и одни телодвижения служили вместо слов, коих он не мог произнести, начиная до нескольких раз. Таково действие невинной любви. Робость ей предшествует, и приятная стыдливость окружает её со всех сторон. Нельзя мне было, остаться в иных расположениях, нежели царевич. Румянец покрыл мое лицо, и смелость мою сменило место робости. Я не знала, что начать, и не определила, остаться ли мне тут, или уйти. Сердца наши одни говорили между тем, и бессловесным образом изъясняли состояние чрез пламенные взгляды. Напоследок царевич пришел в себя, и прервав молчание, заговорил:

– Прекрасная княжна! Я в замешательстве своем, преступил может быть пределы должного к вам почтения; но причиною того жестокая страсть. Я вас узнал, и в первый раз для меня равно было видеть вас и вами плениться. Слабое и признательное сердце мое не воспротивилось силе ваших чар; а сияние глаз ваших впервые зажгло нежнейший пламень любви, о коей я, не зная вас, не имел сведения. Вы дали мне познать всю её прелесть, и всё мучение, которое может стерпеть человек пленённый, и не имеющий надежды быть в страсти своей счастливым.

Я не знала, что ему отвечать, и спрашивала, не от меня ли происходит его мучение.

– Ах! Дражайшая княжна, – продолжал он, – я вас люблю, обожаю, не могу жить без вас, и вы вопрошаете, не от вас ли происходит мое мучение? Признаюсь, что воображение не владеть вами, не быть вам равным, жесточе для меня самой смерти.

– Если только от меня зависит, избавить вас от этого, – сказала я: – то вы останетесь живы; но откройте, что вам для этого от меня нужно.

– Ваша склонность, ваше сердце, и равная любовь. …Однако я не распространюсь повествованием подробностей, не столько нужных вам, как для моего сердца.

Кратко сказать, мы узнали, что пленены друг другом взаимно; поклялись хранить вечную верность, и уговорились, чтобы царевич просил меня в супружество у моего родителя. Такова сила чувств нежной природы. Они не требуют науки. Темные слова и знаки служат при этом гораздо лучше явственных. Язык наш тогда не властен, и против воли произносит то, о чем мы желаем умолчать. Однако, когда рок определит, излить на кого жестокость свою: обыкновенно пред тем не тревожит дни человека назначенного для этой жертвы, и дозволяет вкусить сладость покоя и счастья, чтобы тем несноснее казалась наступающая его участь. Отец мой из уст любезного моего царевича узнал вашу склонность. Воля его согласовалась с нашими желаниями. Все шло с успехом. Родитель царевича равно желал укрепить через нас союз двух государств, и видеть меня в объятиях своего сына. Мы беспрепятственно виделись, и вкушали утехи разговоров невинной любви. Судьба наша вскоре соединилась бы браком; но, увы! – помешал злобный час наставшего моего бедствия. Я видела одну лишь тень прошедшего благополучия, и после наступила мрачная ночь моего несчастья.

Надобно думать, что род Колмара, убийцы моей родительницы, произошел из ада, и вынес с собою всю тамошнюю злобу; или предел небес положен был пострадать от него нашему дому. Сын его, оставшийся по смерти злобного своего отца своего десяти лет, словно невинный воспитан был при Дворе своею матерью, и был в чине чашника. Может быть, не ведал о тем родитель мой, или по допущению судьбы не помышлял, что имеет опасного врага в своем доме. Злоран (так его звали) также в меня влюбился; но, не смея открыться, таил это от всего света. Свежая память отцовскаго злодеяния и погибели, влагала страх в его душу. Между тем видя, что я достаюсь другому, он совсем потерял надежду, на которую и полагаться не имел права. Но чего не может сделать сильная страсть, а особенно в человеке порочном? Отчаяние овладело им и завело его в крайность. Рассудок его погиб, и он твердо положил намерение увезти меня, если найдет к тому способ.

Случай, способствующий порочным людям, предал меня ему в жертву. Я и любезный мой царевич, уговорились в один приятный день выехать прогуляться в рощу, находившуюся при взморье. Мы собрались с компанией не более как в 10 человек, поехали, и были уже в роще. Исполненные веселья, не ожидали мы приготовленной нам напасти. Злоран, проведав обо всём, подговорил подобных себе по злобе приспешников, на отвагу которых он мог полагаться. Им приказал он залечь в лесу, и напав на нас, меня схватить, и отнести на приготовленное судно, на котором положил он уехать со мною в отдаленную часть света. В этом ему удалось преуспеть. Едва мы вошли в середину рощи, как нас окружили двадцать вооруженных человек, и с закрытыми шишаками лицами. Не ожидая сопротивления, они отважно напали, и старались схватить одну меня; но царевич успел вынуть свою саблю, и побудить придворных, бывших при нас, к обороне. Трое злодеев от первых ударов пали к ногам его бездыханны. Но, о небо! Можно ли было противиться превосходящему числу разбойников, жребий которых зависел от одного лишь успеха в предприятии. Они со зверской запальчивостью изрубили всех, и сам несчастный царевич не избег их свирепости. Пронзенный мечом, он упал в мои объятья. Я любила его больше жизни, и так представьте себе тогдашние мои горе, отчаяние и ужас! Я бросилась на его тело, и сжав его в руках моих, пожелала тут же испустить дух мой. Кровь во мне охладела, чувства ослабли, и я упала в обморок. Злодеи, не в силах высвободить Царевича из моих объятий, понесли нас обоих на судно; где по пришествии в себя я увидела, что мы отплыли уже далеко. Я не ожидала пережить этого несчастья; но рок, определивший меня к этой участи, сохранил жизнь мою. Царевич лежал на дне судна, и едва дышал. При взоре на него жалость и отчаяние овладели мною вновь. Я бросилась к нему, и омывала слезами лицо его.

– Итак, лишаюсь я тебя, любимый мой царевич! – кричала я. – Ты умираешь от рук злобных убийц. Прекрасное лицо твоё покрывается мраком; а я ещё живу!… Нет, без тебя мне жить невозможно. Я умру сей же час! Пусть души наши в вечности наградятся своим соединением; когда здесь мы разлучены. – С этими словами я выхватила у одного убийцы меч, и хотела им пронзить себя; но Злоран успел его у меня вырвать.

– Этого вам не удастся, – сказал он. – Жизнь ваша еще нужна для меня.

– Ах! Злодей! – вскричала я, – так ты стал причиною всего моего несчастья? Не думай, чтоб небо оставило без мести твоё беззаконие. Погибнешь ты, варвар, от его правосудия. Стрелы его, казнящие порочных, достигнут тебя всюду, хотя б ты и под землею скрылся. Такова твоя благодарность к дому нашему за то, что в тебе оставлена кровь безбожного отца твоего, которую следовало всю принести в жертву тени моей матери?

– Отца моего и моя вина, не столь достойна казни, – сказал он; – если только рассмотреть, что мы были побуждаемы к тому любовью, которой превозмочь не могли.

– Разве не порок, злодей, – кричала я, – питать постыдную страсть к своей государыне? Поздно ты раскаешься в преступлении своем; казнь твоя наступит скоро. Не мыслишь ли ты, чтоб я имела слабость, устрашиться твоей насильно приобретенной надо мною власти? Никогда на это не надейся. Я прежде умру, чем ты восторжествуешь со своим преступлением.

– Время укротить первые порывы твоего гнета, – сказал он, отходя с пренебрежением; – и когда минует печаль: мысли в тебе будут другие.

Я осыпала его клятвами, и бросилась на умирающего жениха моего, произнося все, что горесть и соболезнование могли вложить в смущенные тоскою мысли. Я обливала лицо его горчайшими слезами. Падающие капли их пробудили полмертвые его чувства. Он открыл томные глаза свои, и едва смог произнести:

– Я умираю … Дражайшая Остана… Любя … тебя – Тут он опять лишился чувств. Злоран не мог перенести, видя в руках моих своего соперника. Он велел меня оттащить, и сказав: «Надо лишить её этого несносного», – отсек ему голову, и бросил вместе с телом в море. Я при виде этого зрелища вновь была поражена жестоким ударом. Силы мои мне изменили, и я полумертвая упала в руки моих злодеев, которыми отнесена была в горницу, построенную на судне, и положена на постель. Придя в себя, увидела я Злорана, сидящего у моих ног. Он старался утешать меня, изъяснять чрезмерную свою любовь ко мне, и просил извинения в своем проступке. Но я отвечала ему одними проклятиями. Он принимался грозить мне; но я взирала на него с презрением, и продолжала углубляться в печаль мою, оплакивая разлуку с моим родителем, и смерть любимого моего царевича.

Уже две недели прошло нашему плаванию, и отчаяние мое доходило до того, что я готова была броситься в море, если б нашелся к тому случай; но Злоран надзирал все мои движения и пресек все способы окончить мою бедную жизнь, которая была мне тем несноснее, что убийца этот усугублял мои муки нестерпимыми своими домогательствами. Наконец начал он выходить из терпения и решил получить от меня силою то, чего не смог старанием и угрозами. Он сообщил мне о том, повелевая подготовиться к этому в следующую ночь. Что мне оставалось, кроме усугубления точки и отчаяния? Я рвалась и билась как безумная о стены, просила со слезами небо, чтоб оно или избавило меня от моего мучителя, или окончило бы смертью мои страдания. Стенания мои были услышаны, и я была отведена от этой опасности, но лишь для того, чтобы быть ввергнутой в иную, не менее ужасную.

Настала та страшная ночь, в которую добродетель моя должна была выдержать жестокое искушение. Злобный Злоран пришел уже, и не взирая на мое сопротивление, слезы и отчаяние, конечно бы совершил свое злое намерение: когда бы раздавшийся на судне нашем великий крик, не принудил его оставив меня, отправиться узнать о причине сего. Коик этот произошел от нападения на нас варяжеского разбойничьего корабля. Превосходящая сила не лишила мужества моих злодеев. Они оборонялись отчаянно, и были все перебиты. Злоран не избег мести небес за свою бесчеловечность. Видя погибель свою неминуемой, и не желая, чтобы я досталась другим в руки, вывел меня на край судна, и хотел было срубить мне голову; в то самое время лишился своей головы одним ударом руки разбойничьего атамана. Этот случай очистил свет от чудовища, и доставил меня во власть злодеям, равным ему в суровости. Меня перевели на их корабль, и тогда же назначили в наложницы варяжскому князю. Радость отразилась на лице разбойничьего предводителя, когда он меня увидел, и счел меня за тот дорогой подарок, которым единственно он сможет угодить своему Государю. Надежда на великое награждение, и опасность, чтобы я от страха не похудела, принудили его меня утешать, уверять в моей безопасности, и содержать иначе, чем невольницу. Но могла ли я полагаться на слова человека, жизнь которого была цепью варварства и кровопролития? Беспокойство мое не умалялось; и я если не избежала опасности: по крайней мере радовалась, избавившись от зверского Злорана. Корабль взял путь к варяжским берегам. Мучительные мысли были мне спутниками всю дорогу. Три дня ветер дул нам благосклонно; а потом началась ужасная буря. Небо задернулось густыми и черными облаками. Море закипело, покрылось седою пеною, и вздымало волны к небесам великими горами. Корабельные снасти затрещали. Свист ветра, и вопли отчаянных корабельщиков, соединяясь вместе, наполняли слух трепетом. Паруса изорвало в лоскутки, и сломило большую мачту. Корабль бросало иногда в воздух, и после погружало среди неимоверных водных бездн. Все лишились надежды и приготовляясь к смерти, ожидали в унынии последнего мгновения. Одна только я меньше всех робела смерти, искав её уже давно, и почитая её концом всех моих бедствий. Страшный девятый вал разбил потом в щепы корабль, и я перепоручая богам дух мой, упала в море в беспамятстве. Не знаю, каким средством избавилась я от потопления; ибо по пришествии в память, увидела себя на берегу, лежащей в пустом месте. Буря тогда уже утихла, и солнечный жар помог мне высушить мое платье. Видя себя избавленною от злодеев, я порадовалась что жива. Желать смерти есть одно отчаяние; а по прошествии его, проходит и желание расставаться с жизнью. Я благодарила небо за избавление, и пошла искать пропитания от плодов земных. Голод мучил меня жестоко; но целый день ходя, не нашла я ничего к насыщению. Место это было забыто самой природой. Песчаное дно его не имело на себе никаких растений. Ночь покрыла меня своею темнотою прежде, чем я нашла убежище к ночлегу. Я шла в робости, которая объяла меня, бывшую одну в пустом месте.

«Праведное небо! – взывала я в тоске моей, – чем навлекла я на себя гнев твой? Какое мое пред тобою преступление, что ты караешь меня столь жестокими казнями? Ты видишь мое сердце, дела мои от тебя не скрыты, как и невинность этого не заслужившая. Но если виновна я: то чем погрешил добродетельный мой родитель, страдающий теперь о моем лишении. О! Возлюбленный мой отец! Каких мук я тебе стою? Любезный царевич! Из-за меня погиб ты! Не знав меня, цвела бы еще красота твоя. Я всему причиною; но заслуживаю ли я казни за это?» – Отягчающие дух мысли заступили место жалоб, и я шла, не ведая сама куда, окруженная печалью и ужасом.

Блеснувший из дали огонь, обратил мой путь туда, откуда происходил луч света. Кто бы там ни жил, размышляла я, пойду к нему. Неужели весь свет наполнен моими злодеями? Жалкое состояние моё конечно его тронет; а хотя и ошибусь то смерть равна, когда я должна здесь погибнуть от голода, или лютых зверей. Через несколько часов, дошла я близко к тому месту, и увидела при отверстии пещеры горящий большой огонь, и при нем сидящих двоих леших, которые жарили на вертеле человека. Они отрезая части, пожирали их полсырые. Текущею из них кровью были обагрены губы и руки их. При взоре на этих чудовищ я оцепенела, и желала убежать; но ноги мои подкосились. Собрав оставшиеся силы, побежала я от этого ужасного места; но упала в ров, выкопанный от леших вместо забора. Стук падения дошел им в уши, и я в тот же час досталась им в добычу. Не успела я прийти в себя, как была уже в руках этих уродов. Сколько дозволил мне заметить страх мой, они мною любовались, поворачивали с боку на бок, и после посадили в какую-то узкую нору, завалив ее огромной колодой. Я не могу объяснить величины моего страха, поскольку полагала, что они и меня съедят. Тогда впервые узнала я страх приближающейся смерти, и хотя прежде желала её многократно; но не могла сносить её приближение. Утомленные мои чувства повергли меня в сладкий сон, в котором показалась мне мать моя, держащая за руку молодого пригожего мужчину. «Несчастная моя дочь! – говорила она мне, – ты рождена под самым злым созвездием. Бедствия, тобою перетерпенные еще не окончились; но ты должна сносить их с твердостью, пока не перестанет тебя гнать рок твой. Этот человек окончит твои злоключения, и увенчает спокойствие оставшихся дней. Постарайся прорыть стену, которая очень тонка, и спасайся отсюда». При этом я проснулась, и не могла растолковать, чтоб значило видение моё, почитая его действием моего смущения. Но надежда, вселившаяся в мою душу, меня ободряла. Я толковала его в мою пользу, и вздумала испытать, не удастся ли мне спастись из заключения. Поискав в темноте, чем бы начать работу, я отыскала древесный сук, который послужил мне вместо заступа. Менее чем через полчаса блеснул мне в мою темницу слабый свет. Я усилила работу, и вскоре освободилась. Не о чем сомневаться, что я, выбрвшись в отверстие, употребила остаток моих сил к скорейшему удалению от опасного места. Страх быть догнанной лешими, придавал крылья ногам моим. Целый тот день продолжала я путь свой, не встречаясь ни с одним животным. Ночь я провела на дереве, придя в дремучий лес. Поутру усмотрела я, что ночлегом служила мне яблоня, покрытая зрелыми плодами. Я укрепила ими ослабший мой желудок, и запасшись на дорогу, продолжала путь, взойдя на пешеходную тропку.

Около половины дня, пришла я по ней ко двору, построенному в середине леса. У ворот его сидел тот самый проклятый старик, который хотел лишить меня жизни, и от коего вы меня избавили. При первом взгляде на него, я затрепетала, не зная и сама, чтоб тому было причиною. Сердце мое предчувствовало те мучения, которые перенесла я от гонений этого злого волшебника. Он удалялся в это место, чтоб совершать жестокости над несчастными, попадающими в его руки.

– А! это ты, Остана! – сказал он мне сурово. – Мать твоя была причиною смерти моего родного племянника; а от тебя погиб внук мой Злоран. Прекрасно, что ты попалась мне в сети. Тень их не удовольствована ещё кровью, и ты будешь им жертвой. Я уже стар. Не надейся красотою своею возжечь в охладевшем моем сердце тот же пламень, от которого они пропали.

От слов этих хладный пот разлился по моим членам. Тщетно старалась было я убежать от него. Он дунул на меня, и я, как бы окаменелая, не могла сдвинуть ног с места. Хотела было слезами и просьбами подвигнуть его к сожалению; но язык и глаза мои столь же мало действовали, как и все члены тела. Одни ужасом наполненные чувства, ожидали в трепете моей судьбы.

– Смерть одна, – вскричал он, – прекратила бы всё. Ты должна ещё испытать прежде те казни, которые заслуживают мои преступники. – После этого начал он читать заклинания; причем густая тьма меня окружила, страшный гром заглушал полумертвый слух мой; и как все иное исчезло, и я с ужасом увидела себя превращенной в собаку. Он положил мне цепь на шею, и дал сто ударов суковатой палкой. Потом запер в железный ларь; где провела я два года, получая ежедневно разные побои, и по куску хлеба, чтобы не умерла с голоду, и не оставила бы ненасыщенным его варварство. Вчерашний день назначил он лишить меня жизни, и затем привел в ту рощу; где вы по великодушию своему удержали мою жизнь. Я обязана сожалению вашему обо мне тем больше, что признаю в вас того самого человека, коего во сне мать моя назначила моим избавителем. Жребий счастья моего зависит от вас, и я предаю на усмотрение ваше всю будущую мою судьбу, как на того, который свыше назначен быть моим защитником.

 

Продолжение рассказа Светомила

Неизъяснимая радость овладела чувствами отца моего, когда услышал он последние слова Останы. Плененное сердце его наполнилось сладкою надеждою. Он толковал слова эти в свою пользу, и был приведен в такое замешательство, что забыв благопристойность, бросался к ногам княжны, и целовал её руки, наговорив ей множество речей, коих сам не понимал. Княжна сама пришла в смущение. Сердце её, упрежденное в его пользу, загорелось тем же огнем, которым пылал отец мой. Страстные взоры заменили их слова, и довольно объяснили друг другу внутреннее состояние свое. Наконец Святобой пришел в себя, и хотя не имел причины раскаиваться в своем поступке; но при первом случае искал скрыть движение свое, и сказал Остане, что он благополучной считает свою судьбу, доставившую ему случай, быть рабом столь совершенной государыни; что если угодно ей к завтрашнему дню приготовить всё нужное для отъезда в её отечество, подвергая при том жизнь свою и имение на её услуги. Княжна благодарила его за это самым признательным образом, и против воли своей, включила тут несколько слов, изображающих скрытыя её тайны в пользу его. Радость Святобоева возрастала, и он забывал сам себя, питая дух лестною надеждою, что может быть ему удастся овладеть несравненными прелестями чешской княжны; чего желать, когда она сама открывала ему случаи.

Всё подготовлено было к отъезду, и на другой день были они уже в пути к пределам Чехии. Разговоры, большей частью касающиеся общей их пользы, коротали эту дорогу. Каждое слово умножало их взаимную склонность, и наконец страсть их из малого огня стала великим пожаром. Они познали, что жить друг без друга не могут. Всегдашнее и беспрерывное свидание сделало их неразрывными. Они без робости изъяснились на словах, о чём дотоле говорили только знаками, и клялись друг другу в вечной верности, соединяясь цепями священного союза. Святобой считал себя благополучнейшим из смертных; а княжна, утешая его, говорила, что разница состояния не может сделать того, чтобы любовь его променяла она на престол первого монарха на свете, и что не знатность может доставить счастливую жизнь; но одна только нежная и истинная склонность; с того времени часы их текли в услаждении невинной любви. Ничто не тревожило покоя их, дальняя дорога показалась им кратким путём. Они прибыли в землю чешскую.

Расположившись на постоялом дворе, услышали они следующую весть, которая надолго остановила течение прежнего их удовольствия. Хозяин постоялого двора, на вопрос о состоянии сего государства, сказал им:

– Княжество наше в великом замешательстве. Миролюбивый и милосердный наш князь лишился своей единородной дочери Останы, которая безвестно пропала, поехав гулять с обручённым женихом своим. Побитые тела бывших с ними придворных, и в то же самое время отлучка чашника Злорана, без сомнения решили догадки в возложении причины сего злодеяния. Три года уже как не имеем мы ни малейшего о них известия, и так нет сомнения, чтоб не пали они жертвою Злоранова бесчеловечия, князь наш пришел от всего этого в столь великую печаль, что впал в тяжёлую болезнь, лишившую его последних сил. Он хотя и выздоровел; но никогда не являлся пред народом, оплакивая свою дочь во внутренних покоях. Всё явилось причиною того, что вельможи наши вознегодовали на него, и учинив бунт, свергли с престола. Вождь войск наших, человек суровый, преобративший счастливые дни наши в собрание мук и горестей, в этом смятении похитил престол. Дражайший наш князь, был захвачен и брошен в темницу, в которой скоро после того и скончался. Отец того царевича, который назначен был в супруги княжне нашей Останы, думая, что сын его убит по умыслу наших чехов, хотел отмстить за смерть его. Он напал с великим войском на нашу землю; но был разбит, и пал жертвой жестокой смерти. Государство его было присоединено к нашему. Мы стенаем теперь под игом тиранства гордого государя.

Княжна Остана не могла превозмочь горя, её объявшего. Потоки слез полились из очей её. Утешения отца моего были не в силах осушить их, и он, разделяя несчастье дражайшей своей половины, принимал в её скорби равное участие. Хозяин постоялого двора удивился необыкновенной их печали, и не воображая, чтоб одна единственная человеческая жалость могла им этого нанести, заключил, что в этом скрыта какая-нибудь тайна. Он повнимательнее рассмотрел Княжну, признал в ней дочь своего Государя, бросился к ногам её, и не мог удержаться от слез. Он служил при дворе отца её. Нельзя было ему ошибиться в чертах лица Останы.

– Несчастная Государыня злополучных твоих подданных, – сказал он, – ещё нам рок судил тебя видеть! Но, увы! тогда, как не можешь ты подать отрады бедному своему народу. Сила мучителя нашего слишком велика, чтоб можно было его лишить её. Все вельможи и войска на его стороне. Здесь дни твои в опасности. Спасайся, Государыня, чтоб не стала и ты жертвою ненасытного тирана. Терпи, о единственная наша надежда! Пока гневный рок не перестанет свирепствовать, и защитники невинных, справедливые небеса, не избавят тебя и нас от нашего гонителя.

Что было отвечать Остане, как не усугубить печаль свою и слезы. Опасность принудила её и отца моего, в тот же час оставить пределы чешские, и обратно направиться в путь к Новгороду в Россию. Во время дороги, говорила Остана отцу моему: «Любезный Святобой! Теперь ты видишь, что всякое человеческое благополучие ничто иное, как сон и привидение. Иметь его – удовольствие большое; но потерять прискорбно. Могла ли я подумать, чтоб не до конца препроводила я счастливо жизнь мою, и её похитило бы какое-либо злополучие? Я была дочерью великого государя; но знатное положение не избавило меня от жесточайших напастей. Ныне я повержена на дно всех бед, забыта всеми, и не имею иной надежды, кроме как на тебя, дражайший Святобой; но и ты со мною столько же несчастен. Я хотела во удовлетворение твоей ко мне любви, и твоего ко мне попечения, принести тебе скипетр Чешский; а нынче сама стала беднее последнего моего подданного. И когда уже я столь злосчастна, то по крайней мере счастлива тем, что не станут возмущать дух твой несносные мысли о неравенстве нашего состояния. В сердце твоем имею я больше, чем престол Чешский».

Святобой подтверждал ей клятвы о вечной верности, и ласки его мало-помалу уменьшали величину его скорби. Они продолжали путь свой около половины месяца, не встречаясь ни с какими злоключениями. Уже печальные мысли изглаживались в их памяти, но на кого свирепое несчастье растворит алчный зев свой, и начнет пожирать его благополучие, тогда с каждым шагом глотает оно спокойствие того несчастного. Проезжая один лес, подверглись они нападению разбойников. Превосходящая их сила не отняла природной россиянину храбрости. Он со своими служителями сопротивлялся им отчаянно. Большая часть злодеев пала бездыханными от рук их. Он спас жизнь свою и имение. Злодеи оробели, и обратились в бегство; но успели увезти возлюбленную его Остану, защитить которую он не успел. Тщетно старался отец мой их преследовать. Они скрылись, как блеснувшая молния в пустоте лесной. Отчаяние и горе овладели Святобоем во всей своей необъятности. Печальные картины взволновали кровь его, тоска рвала пораженное его сердце, и он едва не лишил сам себя жизни, в первых стремлениях этого движения. Потом жалость и любовь, торжествующая над его чувствами, заступив место гнева, наполнили мучительными томлениями его душу. Плачевный стон его разливался по окрестностям того места. Лес и долины наполнялись его жалобами. Но что в них было пользы? Печальное эхо повторяя их, не приносило ни какой помощи Остане, ни ему отрады. Успокоившись несколько, бросил он обоз свой, и приказав одному из слуг дожидаться себя в Винете, сел на лошадь и поехал искать Остану. Продолжая путь свой чрез два месяца по пустыням, и не видя ни малой надежды открыть место, где скрылись похитители его любезной, печаль его возросла до крайности. От беспрестанной езды и голода так он ослабел, что походил более на тень, нежели на живого человека. Томные члены принудили его напоследок лечь близ колодца на долине у великой горы. Он заснул тут, и по пробуждении своем, увидел себя лежащим на коленях престарелой женщины. Удивление его от этого неожиданного явления было столь велико, что он, в робости вскочив, обратился было в бегство; но старушка та, окликнув его по имени, принудила остановиться.

– Бедной Святобой! – говорила она. – Не убегай от меня; может я окажу тебе какую нибудь помощь. – Изумление его усугубилось, услышав, что она его знает. – Не удивляйся, – продолжала она; – я – волшебница, старающаяся оказывать помощь всем несчастным. Поди в мою пещеру, укрепи себя пищею, и после ожидай всякой отрады от моей власти.

Человек злополучный не рассуждает о опасностях, и последует всему, показывающему ему вид надежды. Он пошел за нею. Придя на середину горы, ударила волшебница жезлом своим о каменный утес, который, растворясь надвое, открыл её пещеру. Там поставила она ему обед из древесных плодов, который показался ему тем вкуснее, что он уже несколько дней не вкушал пищи. Желание узнать о дражайшей своей Остане, принудило его весьма скоро кончить стол свой, и просить уведомить его, жива ли его любезная, и где может он найти ее.

– Утешься, Святобой, – говорила она; – злоключения ваши скоро найдут конец. Суровый рок королевны утомился, преследуя ее. Теперь уведомлю тебя, что случилось с нею с вашего разлучения. Разбойники увезя ее, приехали на место своего убежища. Красота её учинила то, что каждый пожелал владеть ею один. Это возбудило в них рознь, и потом кровопролитную драку, во время которой успела она спастись бегством. Не ведая, в какое место обратить путь свой, шла она, куда вела её жестокая судьбина. Попавшаяся дорожка привела её к жилищу волшебника, называемого Всезлобом. Она досталась ему в добычу, и терпит гонение от того, что не склоняется на скотские его желания. До сих пор старался он склонить её ласками; но не имея успеха, определил получить то силою, как скоро возвратится с волшебного собрания на берегах реки Днепра, в котором он предводительствует. Поспеши избавить дорогую твою Остану, и очистить свет от его тиранства. Это жезл, (который она подала ему) довезет тебя вместо лошади в его жилище. Там у ворот найдешь ты растущий великий травяной стебель. Сорви его и положи под правую мышку. Это укроет тебя от глаз волшебника. Потом переломи надвое жезл, и верхнюю часть его брось за себя, а нижнюю вперед. Тогда позади себя ты найдешь меч, а впереди – ключ к замку ворот его дома. Отопри замок, и войдя, притаись за вереею, и ожидай Всезлоба. Вороты сами опять затворятся и замок замкнется. Когда тот придет, ты удобно можешь отсечь ему голову, и спасти свою любимую. Ступай, Святобой, не трать времени. Я желаю тебе успеха. Когда же окончишь все, в чем дала я тебе наставление: сними с трупа убитого волшебника висящий на шее его талисман, и дожидайся меня к себе в его дом. Талисман этот ты должен будешь отдать мне; а я за это в одну минуту принесу тебя с Останою в Винету». Отец мой обещался исполнить все сказанное, и поблагодарив, сел на жезл, который и помчал его с невероятною скоростью.

Меньше четверти часа прошло в пути; остановился волшебный жезл, везущий отца моего, у ворот двора Всезлоба, окруженного дремучим лесом и высокими горами. Ограда его была сдавлена из черных камней столь страшным образом, что от одного взгляда волосы на отце моем стали дыбом. Однако ободрясь, сорвал он тот стебль, о коем сказывала ему волшебница, и положив его под правую мышку, он переломил жезл, и бросил, как было ему приказано. Впереди себя увидел ключ, а позади меч. Надежда его увеличилась при исполнении слов волшебницы. Он отпер замок, и отворив ворота вошел на двор. Смертоносные и вредные человеческому роду травы, росли внутри него. По середине двора стоял колодец, ключ которого вместо воды бил ядовитым соком. Пар исходящий от него, составлял вонючую мглу, покрывающую весь двор. Словом, весь дом был сделан не по-человечески, и все видимое тут не имело естественного знака, а казалось собранием ужасов, и жилищем смерти. Сам ад, едва ли показался бы страшнее отцу моему. Кровь в нем остановилась, и он почти лишился чувств; но мысли о сохранении любимой его Останы, больше чем собственная опасность, принудили его опомниться, и стать за столбом, затворившихся сами собою ворот.

Не долго ждал он Всезлоба. Страшный вихрь, свист, и отворившиеся с треском ворота, возвестили приход его. Волшебник вошел. Сама адская злоба имеет вид не столь страшный, каков был его. Но отец мой его не испугался, и по совету волшебницы, ощутив отвагу, возвел руку, и одним ударом поверг к ногам, отделив от тела именем, видом и делами голову Всезлоба. Он сдернул с него талисман и пошел искать Остану. Ему не стоило труда, дойти в её заключение. Волшебные двери лишились своей непроходимости со смертью их злого хозяина. Он вступил в дом, неся в руках голову волшебника. Остана обомлела, увидя его. Она сочла его за волшебника, пришедшего совершить над нею последнее свое варварство. С трудом смог отец мой, привести её в чувство. Она узнала его, и вскричав: «Ах! Любезный Святобой! Тебя ли вижу?» – упала в обморок. Радость едва не пресекла жизнь её, и не поразила последним ударом моего родителя. Но поскольку тогда уже окончались часы её несчастий: то она скоро пришла в себя, и узнала что находится безопасности. Кто был влюблен, или сносил подобные злосчастия: вообрази тогдашнее восхищение этой любезной четы, когда увидели они себя опять соединенных.

Радостные взоры, смешанные слова, и сладкие поцелуи надолго удержали их в восторге. Отец мой после того уведомил её обо всем произошедшем с ним с часа разлуки; а Остана повторила то же, что слышал он от волшебницы. По окончании этих разговоров, увидели они свою благодетельницу. Она поздравила их со счастливым соединением, предвещала им спокойные дни, и получив талисман, подхватила их обоих за руки, и, как молния, понесла по воздуху. Не успели они опомниться от столь скорой езды, как они уже были в Винете, на том самом дворе, где хранились пожитки моего отца, и стояли его люди. Волшебница исчезла. Святобой нашел все дела свои в порядке, исправил их, и вскоре возвратился в Новград; где соединился вечными узами с Останой, и вкушал плоды сладостного брака. Остана забыла все свои несчастья в объятиях нежного супруга. Остальные дни их протекли в удовольствии. Небо одарило их несчетным богатством, и благословило взаимную их верность, усугублению радости и приумножению любви сыном, который не наследовал прежних злоключений моей родительницы.

Таковы приключения моих родителей. Я помню их так, как слышал из их уст, и объявил их вам (продолжал Светомил Гассану) для того, чтоб вы узнали, что печальная часть их досталась мне по наследству. Теперь приступаю я ко описанию моих злоключений. Я не думаю, чтоб кто-либо из смертных мог быть таковой забавой жестокого рока, и жертвой столь несносных огорчений и напастей, как я. Вот история бесконечных бед моих.

Едва достиг я лет, в которые можно познавать самого себя; лишился я сперва родительницы моей, и вскорости затем отца, который, любя её больше жизни, не мог перенести её лишения. Мне оставили они по себе неутешную печаль, и великое имение. Но время, истребляющее все, умалило тоску мою, и хотя не нагнало жалостного воспоминания; но по крайней мере воображение не столь уж было горестно. Я не скрою пред вами порок мой, свойственный, по большей части, молодым людям. Сделавшись полным обладателем моей воли и имения, начал я жить великолепно. Гордая мысль, «Происходит от крови владетельных князей» была тому главной причиною. Дом мой превратился в собрание радостей. Открытый стол и роскошная жизнь, доставили мне великое число друзей и столько же прихлебателей. Подложная их искренность довела меня до разорения, а оно самое истребило из моей памяти тот упадок, который претерпела наша фамилия, и что неусыпные труды отца моего были сперва поправлением дел, и наконец пали жертвой моей расточительности. Мне и в мысль не приходило, что богатство без подкрепления доходами, при неумеренных расходах может ввергнуть меня в крайнюю нищету. Одни высокопарные мысли, набитые мне в голову льстецами, господствовали в моих рассуждениях. Право на чешский престол, изгнало навсегда из моей памяти помыслы отца моего. Я желал достигнуть скипетра, и думал о том день и ночь. Не взирая на тысячные препоны к исполнению этого желания, я был всегда в этих помыслах. Предложения знаменитых людей нашего государства о вступлении с ним в союз, через женитьбу на их дочерях были мною отвергнуты. Высокомерие мое, хотя и служило тому не меньшею опорой, но не чувствительность моя к нежному полу была главной тому причиною. Люди прямодушные такому редкому моему свойству удивлялись, а льстецы подтверждали это, зная отчасти, на чем мое равнодушие к любовной страсти было основано.

Два года протекли в великолепном житье и высокопарных мыслях. Но с исходом их вдруг сказались плоды моей неосмотрительности. Я лишился богатства, сделался весьма беден, потерял друзей. С ними исчезли льстецы, и мысли мои, освобожденные от ослепления, представили моему рассудку, что я есть никто иной, как обедневший дворянин, принужденный доставать пропитание трудами рук своих. Душа, рожденная в ненависти пороков, мучится узнав, что она была подвержена какой-нибудь постыдной страсти. То же ощущал я, и стыдился сам себя о моем ослеплении гордостью; и если с одной стороны жалел о потерянном моем имении: то с другой стороны радовался, что тем были истреблены высокомерные идеи наполнившие мою голову, и привело в познание самого себя. Тогда я понял, что знатное происхождение есть ничто само по себе, когда его не подкрепляют достаток и разумная осторожность.

Приведя в порядок заблудшие мои мысли, я не знал, как мне поправить мои запущенные обстоятельства. Малое иждивение не могло послужить мне надолго пропитанием, поскольку я издержал остатки, не заботясь о приумножении средств. С чего мне следовало начать? Купеческий промысел казался мне диким зверем; но я и несведущ был в нем. Чувствуя склонность к военной службе, порешил я искать счастья моего в оружии. Поэтому продал я дом мой, и превратив всё оставшееся имущество в деньги, простился с моим отечеством, и выехал в варяжское государство. Оно вело тогда жестокую войну с печенегами. Я пожелал, приняв службу у тамошнего князя, воспользоваться этим случаем. Но не доезжая несколько верст до варяжской столицы, напали на меня разбойники, и поскольку был я только вдвоем с моим учителем: то и не мог противиться превосходящему их числу. Они дочиста меня ограбили, и принудили продолжать путь мой пешком; а питаться подаянием добродетельных и милосердных людей. Я остался без всякой помощи, имея единственную надежду на великодушие варяжского князя. Высомерные помыслы, гнездившиеся еще дотоле в голове моей, совсем испарились.

С этим я пришел варяжскую столицу. Сыскался случай изъяснить несчастья мои главному вождю войск, который собирался тогда к выступлению в поход после зимнего отдыха. Счастье еще мне благоприятствующее, сделало так, что я показался ему достойным сожаления. Он представил меня самому князю, пред которым я рассказал о моем происхождении и причинах, доведших меня до столь бедственного состояния. Усердие моё к принятию у него службы, объяснил я пред ним в таких выражениях, что князь обнадежив меня своей милостью, повелел причислить меня в войска свои сотником, и дать некоторое число денег на мое содержание. Принеся чувствительную благодарность за его щедроты, отправился я в поход при главном вожде, который ежедневно оказывал на мне знаки больше дружества, нежели начальства. Обращение моё нравились ему настолько, что я получил первую доверенность между всеми его подчиненными. Мы дошли в неприятельские земли. Начались военные действия. Я бывал с своею ротою во многих отрядах, и поскольку воины мои за снисхождение мое к ним любили меня безмерно: то мог я с ними делать всё, что хотел. Я пускался в великие опасности, и они, любя меня, всюду следовали за мною. Счастье мне благоприятствовало; предприятия мои всегда имели успех. Несколько превосходящих неприятельских разъездов были мною истреблены. Сам сын печенежскаго государя по случаю был взят мною в плен. Все это усугубило любовь ко мне главного вождя. Он доложил князю о моих подвигах, и я благодаря этому получил чин тысячника. Дошло до главного сражения, долженствовавшего решить всю войну. Я с моим полком присутствовал близ главного вождя, и первым сломил бросившуюся на нас с великой опрометчивостью неприятельскую стену, которая, не выдержав отчаянного нашего сопротивления, уступила. Я не могу присваивать себе столь великой храбрости, которую мне приписывали другие. Может быть, всё это произвело служившее мне тогда счастье; но могу сказать, что я без робости присутствовал во всех местах, где еще не решена была наша победа. Она совершилась тем, когда убит мною был полководец печенежский. Я привез голову его к главному своему вождю, и оповестил о своей победе во всех концах войска, которое ободренное этим, истребило всех рассыпанных врагов своих. Я был послан с этой вестью к варяжскому князю, и пожалован полковым воеводою. Вскоре потом, завладели мы всею печенежской землей, и взяли в плен печенежского государя со всем его домом. Благополучная звезда моя имела еще тогда полный свет свой. Не было ни одного славного дела, в коем я не имел бы участия. Война кончилась; мы возвратились, и я увидел варяжского князя, чтобы испытать на себе всю его милость. Я вновь награжден был чином наместника главного вождя, пожалован деньгами и деревнями; а что и еще больше, доверием княжеским, и заседанием в тайных его советах. Чего мне оставалось желать? Я стал богат, знаменит, присутствовал при дворе; но всё это готовило мне гибель. Благополучие мое доставило мне многих потаенных недругов, которые всеми силами изыскивали как свергнуть меня с моей высоты на дно бесконечных злоключений. Ненависть их умножилось новым моим счастьем. Главный вождь умер бездетным, и при конце своем сделал меня наследником всего своего имения; а Князь, любивший меня столько же, как и покойный вождь, произвел меня на место его. Новая война с сарматскими скифами принудила князя послать меня с порученным мне войском. Я выступил в поход, пришел в Сарматию, одержал троекратную победу над неприятелем, и нагнал на них великий страх. Где только я присутствовал, слава мне предшествовала, и враги моего Государя клонились к ногам моим. Вот как внесло меня счастье, определяя быть забавой своего непостоянства, чтоб потом низвергнуть в бездну всех бед. Войска, мне данные во власть, от первого до последнего любили меня как отца; за то, что и я числил их, как детей моих. Я мог бы сделать из них всё, разве что захотел бы преступить присягу моему Государю; но знатный чин не мог затмить мой рассудок. Почтение к добродетели связано было с моими желаниями. И хотя я желал когда-нибудь испросить у Варяжского Князя сил его, для достижения на следующий мне Чешский престол; но отлагал это до конца войны с скифами, и надежду эту возлагал на благополучный успех оружия. Между теми как продолжал я поиски над неприятелями отечества, получил я известие от друга моего великого спальника Прелимира, что враги мои постарались всеми силами уменьшить ко мне княжескую любовь и доверие. Они представили ему, что опасно поверять войско чужестранцу, подлинных обстоятельств которого нельзя проведать. Выдумывали на меня ложные измены; но ничто не действовало. Ненависть их ко мне служила к собственной их гибели. Князь, видя несправедливость доносов, наказал их за это; а ко мне усугубил свое благоволение. Я старался заслужить его всеми мерами, и не щадил жизни моей к исполнению его воли. Когда небо благословляло успехи варяжского оружия: оно мне готовило жестокие напасти. Спокойные часы моих счастливых дней уже истекли, и вместо них надвигались беды мои.

Сарматия почти не граничила с варягами следовательно нам не нужно было завоевание её; а вся война продолжалась только для того, чтобы наложить на них дань. Я писал для того к Скифскому царю, чтобы склонился платить нам, и письмо это было следующего содержания:

«Князь Варяжский вверил, мне войско, чтобы я тебя наказал. Неосторожно полагаясь на счастье, не противься его власти. Постарайся употребить в пользу снисхождение его к себе и, что я предлагаю письмом этим, ему покориться. Я могу сделать всё, когда ты обяжешься платить дань. Подумай об этом и отпиши ко мне, как поскорее, чтоб я принял такие меры, и сообщил о том моему Государю.»

Один из тайных моих неприятелей, находясь тогда при войск, нашел черновик этого письма, который я выронил из кармана моего. Это послужило ему средством к моей погибели. Чего не может изыскать злобная душа, когда вознамерится изблевать на кого яд свой? Письмо это было перегнуто надвое, и на одной половине его начальные строки содержали в себе совсем противное, нежели то, с чем было оно писано, а именно:

«Князь Варяжский отдал мне войско неосторожно полагаясь на счастье. Старайся употребить по пользу то, что я предлагаю письмом сим. Я могу сделать всё, подумай о том, и отпиши, чтоб я такие меры принял.»

Прочтя эту половину, отодрал он тотчас искусно другую, так что и приметить было нельзя, и бросил её, изорвав в лоскутки; а с первою как содержащею в себе явное доказательство в измене, которую он вздумал возложить на меня, бежал из войска, и явившись к варяжскому князю, донес всё то, что злость вложила ему в мысли.

Князю нельзя было усомниться в мнимой вине моей, когда он читал письмо, написанное рукою моей к его неприятелю. Он наполнился гнева, и за эту постыдную измену, о коей я и не мыслил, определил, за презрение всех оказанных ко мне милостей, наказать меня примерно. Князь в тот же час поручил донесшему на меня злодею, ехать к войску, и привезти меня, закованного в цепи, в столицу. Спешащий совершить мою опалу, летел, а не ехал, имея при себе княжеский указ о взятии моём под стражу. Он прибыл к войску, и тайно объявил об этом многим полковым воеводам, которые повиновались княжескому приказу. Я взят был ночью, и отвезен на переменных лошадях. Можно ли представить, в каком был я недоумении об этом поступке со мною, когда был уверен в моей невинности? Не мог я и подумать, что это стало следствием стараний тайных моих врагов. Однако не взирая на всё это, я повиновался воле моего Государя, полагаясь на чистоту моей совести. Слух о произошедшем со мною тотчас разнесся по всему войску. Любившие меня воины взбунтовались, и не слушаясь своих начальников, погнались за мною. Они скоро достигли нас, и я не успел остановить их запальчивости, как доносчик на меня был ими изрублен в куски. Они взяли меня на руки, и понесли назад с радостным восклицанием: «Благодарим небо, возвращающее нам в целости нашего отца». Тщетно представлял я им, что они напрасно противятся воле Государя своего, навлекая на себя наказание. Они не слушались меня, и донесли обратно в стан. Принуждали опять принять начальство, говоря, что они помрут за одно слово, которое я произнесу.

Необходимость предотвращения начавшегося бунта принудила меня принять начальство, и их успокоить; но я вскоре потом уехал тайно, и явившись пред лицом князя, донес обо всем произошедшем. Приносил оправдание, что я, как в убийстве посланнаго за мною, так и в вине, в которой доносили на меня, ни не имею ни малейшего участия.

– Еще ты, недостойный, хочешь вывернуться из твоего преступления, – сказал князь. – Прочти письмо это, не твоею ли оно писано рукою? – Он подал мне письмо, и я остолбенел, прочитав его; ибо увидел, что оно писано было точно моею рукою; а что оно, разодранное наполовину, составляло то, чего я не мог и подумать, и совсем забыл о письме, писанном мною к Скифскому Царю. Я старался доказать невинность мою клятвами, и всеми моими поступками: ничто не помогло. Меня посадили в темницу, произвели надо мною суд, и я как изменник и убийца княжеского посланника, осужден был на смерть. День казни моей наступил. Я выведен был на площадь. Стекшийся на зрелище народ, весьма жалел о моем несчастье, имея в памяти услуги мои их отечеству, и выражал сострадание свое плачевными восклицаниями. Хотя я и знал мою невинность; но совсем отчаялся избавиться от моей участи, и с ужасом ожидал последнего удара, должного прекратить век мой. Палач взмахнул уже грозной рукой; но присланный от князя остановил роковой удар, и повелел меня представить князю.

Причиною этого было доказательство моей невинности. Приехавший из войска вестник привез от скифского царя ответ на письмо мое, в коем отвечал он гордо: что он тогда согласился давать варяжскому князю дань, когда не будет в нем души. Этот ответ был подписан на самом том же письме, которое я послал к нему. Князь прочел его, и помня содержание половины черного письма, заключавшей мою измену, сравнил их и понял, что то было только злостной на меня клеветой.

Потом, когда я предстал Князю, и выслушал его извинения в жестоком и несправедливом против меня поступке, приехал из войска второй гонец, и донес, что войско в мое отсутствие пришло в великое замешательство. Воины не слушали своих начальников, и учинили бунт; что неприятель, пользующийся этим беспорядком, напал на них, и разбил в жестокой битве все войско, остатки которого бегут кучками назад в отечество. Несчастная весть эта изобразила Князю весь тот убыток, который понес он, послушав неосторожно клевету на меня. Крайность принудила просить меня принять опять начальство над войском, и обещать в вознаграждение всё, чего бы я не требовал. Я обрадовался чрезвычайно о том, что мою невинность узнали, и бросясь к ногам князя, сказал, что я чрезмерно награжден, когда его величество удостаивает меня прежних милости и доверия. Обещавшись не щадить моей крови на исполнение его воли, я вышел, и отправился к войску.

Воины бегущие в беспорядке, встретясь со мною, едва меня увидели, как остановились и закричали: «Вот отец наш идет защитить нас!» Я не меньше их обрадовался, что их вижу. Я собрал остатки пораженного войска, и пошел обратно в Сарматию, полагая в надежде, что незначительность сил преуспеет в оружии; но усердие и доверенность подчиненных к их начальнику может иногда творить чудеса. Я нашел гордящегося своею победою неприятеля в оплошности, напал на него внезапно, и разбил превосходящие его силы так, что едва ли десятая часть из неё спаслась. Пользуясь этим успехом и нагнанным страхом, пошел я прямо к столичному городу, которым овладел, прежде, чем скифы смогли что-либо предпринять к своей обороне. Сам царь со всем своим домом был взят в плен. Война окончилась, Сарматия вся была покорена, и на неё была наложена дань. С этого времени отверзается бездна всех моих злосчастий, и из нее истекает источник бед, потопивший меня до ныне в бесчисленных муках.

Между взятыми в плен детьми скифского царя была дочь по имени Всемила. Природа не пожалела даров своих, чтобы произвести её совершеннейшим творением на свете. При взгляде на нее, состояние моего сердца получало иной вид, и нечувствительность его исчезла. Глаза мои, устремленные на её прелести, трепещущее сердце, и неизвестное до того движение крови, доказали мне, что я испил сладкую отраву любовной страсти.

Мы выехали из Сарматии в Варягию. Во время привалов, каждый день по нескольку раз посещал я Скифского Царя; но лишь для того, чтобы видеть предмет страстной любви моей. Всякое свидание служило новыми ранами моему сердцу, которые отворяли в нем чары Всемилы; и наконец понял я, что счастливым мне быть без неё невозможно.

Между тем, как я продолжал свои посещения, мне представился случай застать Всемилу одну в отцовском шатре. Всё, что терзаемые горем страдания могли иметь благородного и жалостного, изображено было на прекрасном лице её. Я оказал ей должное почтение, и она приняла это без презрения и благодарности, как дань надлежащую её достоинству, чувства не ослабели в душе её из-за несчастий. Печаль Всемилы проникла внутрь моего сердца. Несносно мне было видеть её в таком состоянии. Жалость и любовь соединившись вместе, покрыли меня смущением, и напоили тоскою дух мой. Я желал её успокоить, и говорил всё то, что рассеянные мысли влагали мне в голову. Она отвечала мне на это одними слезами и вздохами. Сколь великое действие произвели они в чувствительной и плененной душе моей! Я стенал о моих подвигах, полагая, что они были единственной причиной её огорчения, и укорял себя за свои победы, извергшими драгоценные слезы из прелестных очей Всемилы. Унылость, потупленные вниз глаза, бледное лицо и запекшиеся уста, являли ей печаль мою. Она же не иначе понимала это, как действие моего о ней сожаления. Это приводило её в удивление, и она не знала, как к этому отнестись.

– Поздно вы думаете о моем утешении, – сказала она, став виною всего моего несчастья. – Участь моя слишком отчаянна, чтобы я могла забыть её, и принять утешение из уст врага моего.

– Ах! я не враг вам, – прервал я её горестно, – может ли быть такое? Справедливые небеса! Вам не скрыты тайны сердца моего, вы видите, заслужил ли я такое имя? До какого доведен я бедствия? Исполняя долг мой перед моим Государем, и желая поправить через то собственные мои несчастья, стал я орудием злополучия других и заслужил имя врага! Так, государыня, я стал злодеем вашим против моей воли, но злодей я больше сам себе. Я погубил сам себя, и усугубил жестокость вашей участи. О тщетное счастье! На то ли ты мне благоприятствовало, чтобы тайно погрузить дух мой в бесчисленные томления?

– Перестань притворяться и пенять на склонное тебе счастье, – сказала Всемила. – Чего еще осталось тебе желать, став победителем великого государя, и первым любимцем своего князя? Какого награждения не можешь ты ожидать от того, кому ты доставил нас во власть?

– Прекрасная Всемила, – отвечал я, – внешний вид моего счастья покрывает широкой своею тенью внутренние обстоятельства горестных случаев. Позволите ли, чтобы я изъяснил их перед вами? Примите на себя великодушный труд выслушать течение моей жизни, и узнайте, что я назначен судьбою произойти на свет ради свирепого рока. Об этом я прошу вас не для сожаления, которое может иметь несчастный от несчастного, но ради снисхождения, которое оказывают великие души к врагам своим.

Она позволила мне говорить, и я начал описывать ей мои случаи, не позабыв изъяснить, во-первых, что я рожден от единственной и законной наследницы чешского престола. Включил я в свой рассказ и несчастья моих родителей, коими доведены они были в крайнюю бедность, собрав все моё красноречие, сколько я имел, поведал я, как потом, лишившись надежды и последнего иждивения, принужден я был забыть свою природу, и вступить на службу варяжского князя, в степени последнего чина в его войсках. Как я ему усердно служил, как дошел было до смерти, и как избавился от казни и опять стал благополучен.

– Но что ж вышло из того? – продолжал я робким и смущенным видом. – Я стал победителем, но потерял мою свободу. Любовь, неизвестная моему сердцу, разрушила нечувствительность мою к нежному полу, и сделала своим невольником. Я заключен навек в её оковы. И как не хочу, чтоб я был от неё свободен, равно и не имею надежды быть счастливым в моей страсти, которая ежеминутно наполняет неизъяснимыми муками мои чувства. Великодушная Царевна! Я не могу скрывать себя, чтоб не изъясниться перед вами. Дерзость мою почтите вы достойной прощения или казни: мне все равно. Став причиной ваших огорчений, я не могу ждать вашего сожаления, ни пенять на вас, что стал из-за вас несчастен. Таково действие одного гневного на меня рока. Я полагаю, что вы усугубили свою ко мне ненависть, которая и так беспредельна, я её заслужил. Но ведайте, что жесточайшие казни недостаточно сравняться с теми муками, которые я несу, пленяясь без надежды бессмертным сиянием вашей красоты. Я вас люблю, люблю страстно, и больше моей жизни. Воздайте же мне за эту дерзость, возненавидьте меня настолько же, насколько я вас обожаю. Этого мне мало за мои против вас преступления. Я заслужил большего. Лишите меня жизни, одного этого желаю я в моих томлениях. Удовлетворите справедливый гнев свой, и тем избавьте меня несносных дней моих. Есть ли же вам мерзко омыть руки свои кровью вашего врага: я сам свершу это, и тою же рукою, которая стала причиною ваших несчастий, прекращу я мои собственные. – С этими словами я извлек меч свой, и бросаясь на колена, подал его в руки Всемилы.

Во все время, как я продолжал мои речи, Царевна взирала на меня с видом, изъявляющим её удивление. Сожаление о несчастии моих родителей, и о моем собственном, казалось проницающим из очей её, которые не могли скрыть неприязни против неприятеля. Когда же она услышала изъяснения моей к ней страсти, величие её казалось тем оскорблено. Стыдливость и досада переменили вид её. Она старалась преодолеть чувствуемое сожаление, и осыпать жестокими укоризнами меня за дерзость. Движения её это ясно показывали. Но отчаяние и смущение, в котором я тогда находился, доказывали ей беспритворность слов моих. Она вырвала меч из рук моих и, вкладывая его в ножны, говорила: – Мстить врагам своим – действие душ подлых, а прощать вину – должность самой добродетели. Хотя ты был тем орудием, которое повергло нас в несчастье, но что же делать? Ты исполнил этим волю судьбы и своего Государя, и иначе поступать тебе было невозможно. Я почитаю тебя менее виновным, чем полагала прежде, но требования твои оскорбляют мою природу. Что ты надеешься обрести от дочери врага твоего Государя? Не думаешь ли ты, чтоб я была на столько подлой, чтобы допустила закрасться постыдной страсти в мое сердце и почувствовала бы к тебе склонность? Нет не жди этого. Царевна скифская и в невольницах имеет те же чувства, которые имеет от рождения. Не утешай себя своей над нами властью, забудь об этом, и не делай из-за этого себя достойным моей ненависти. Довольствуйся тем, что твои несчастья и твое происхождение, доставляют тебе мои сожаления. Но я много наговорила. Оставь меня, и не умножай тоски моей своим присутствием.

– Я должен повиноваться вашей воле, – сказал я с отчаянием, – и если я настолько несчастен, что вы не можете выносить моего присутствия: я избавлю вас от него. Злоключения делают меня несносным самому себе. Меч, служивший доселе к моей славе, послужит и к достижению покоя. Я иду прекрасная Всемила, иду умереть. Я не жалею расставаться с жизнью, но не могу вообразить, что лишаюсь тебя на веки. Прости, и знай, что жестокость твоя изгоняет из света несчастного Светомила, любившего тебя больше всего в этом мире.

Я пошел, положив твердое намерение умертвить себя. Но Царевна остановила меня, сказав:

– Не воистину ли ты вздумал заколоться!

– Конечно, – тотчас ответил я.

– Нет я не хочу быть причиной того, – продолжала она.

– Вы одним словом можете остановить стремление моего отчаяния, и возвратить меня к жизни, подхватил я.

– Живите, – сказала она, – я позволяю вам не думать о смерти: ненависть моя исчезает.

– Ах! Вы меня оживотворяете, – говорил я, став перед нею на колени. – Но этого мало. Если вы меня не будете ненавидеть, но и не будете любить то, что мне в жизни? Она цепь одних мучений!

– Не мучьтесь, – отвечала царевна. – Я не причиню вам никаких огорчений, но не можно ли мне признаться в том, о чем мне должно много посоветоваться с моим сердцем и рассудком? Обстоятельства твои меня трогают, но признаться тебе в любви я не смогу без соизволения моего родителя, а открыть ему в этом я весьма страшусь. Уничижение в плену не уменьшило его гордости. Итак подумай, чего ты можешь от меня ждать?

– Того только, чтоб вы открыли мне, что сможете меня полюбить.

– Вам не будет из того пользы.

– Ах! Я был бы счастливейшим из смертных. Мне не осталось бы ничего на свете желать, как просить варяжского князя, чтоб в награждение за мои услуги, возвратил он родителю вашему свободу вместе с его царством. Он не сможет отказать мне в том. Неужели родитель ваш будет за это столь нечувствителен, и откажется увенчать мою услугу позволением вам любить меня? Потом я попрошу князя, чтоб он дал мне помощь, возвратить престол моего деда, и вручить вам скипетр Чешский.

Ответ на это Всемилы, исполненный скромности и величия, показывал одну только спокойную благодарность. Хотя она пыталась скрывать, но я примечал, что происходит во глубине её сердца. Она стыдилась, что слушала меня со снисхождением, но польза родителя налагала на неё обязанность беречь таковую опору каков был я. Ведь я, обладая благосклонностью варяжского князя, могу испросить у него всё, что в его власти. Словом сказать, старания мои превозмогли. Она открылась мне, что я ей не противен, и что при исполнении всех моих желаний, она почтет она себя благополучною. Мы рождены были друг для друга, и пленились взаимно.

С того времени начал я оказывать знаки почтения и царю скифскому. Все, что могло облегчить его плен было мною сделано. Каждый день видел я Всемилу по нескольку раз, и соединял с своими чувствами только нежную и искреннюю к ней горячность, так что она скоро стала укорять себя за ненависть, которую имела ко мне прежде. Я со стороны моей не мог утешиться, что способствовал её несчастьям, и звал в свидетели Небо, что в состоянии предпринять всё, чтобы их загладить.

– Князь Варяжский столь ж великодушен к своим пленникам, сколько неукротим против неприятелей. Удовольствуясь победою, он притеснять уже не может. Услуги мои и милость его ко мне, конечно доставят мне исполнить желаемое, во испрошение дарования вам свободы и вашего владения. Это осушит твои слезы, прекрасная Всемила, но истребит ли в тебе память о том, кто принудил тебя проливать их? Получив опять сияние своего величества, не забудешь ли ты своего несчастного Светомила?

Эти слова извлекли из уст её признание, что она воспылала ко мне равной страстью, и что без меня благополучия не представляет. Мы поклялись в вечной верности, и в продолжении пути, повторяя ежечасно нежные разговоры, выдумывали средства, каким бы образом достигнуть верха наших пожеланий. Я считал себя счастливейшим из смертных, и не думал, чтобы можно было прерваться моим надеждам.

Напоследок приближались мы к столице Варяжской. Первым моим делом было испросить у князя, чтоб побежденный скифский царь не был введен при торжественном моем въезде в город, словно пленник. Это я получил, и сообщил о том радость мою Всемиле. Она приняла это с большим удовольствием, и надеждою по причине первого опыта моей у Князя просьбы о дальнейшем благополучном следствии наших желаний. Торжество окончилось: я предстал пред лицом моего Князя. Если кто и был кто любим своим Государем, так это я.

– О как несправедливо поступил я с тобою, любезной мой Светомил, – говорил Князь Варяжский, обнимая меня. – Неосторожность моя едва не ввергла меня в напасть. Благодарю небо, спасшее нас обеих. Поверь мне, что раскаяние о моем проступке пребудет столько же вечно, как и благодарность к тебе нескончаема. Чем могу я воздать тебе за твои заслуги? Теперь остается тебе желать, а мне исполнять. Просьба твоя будет закон моей власти. Скажи только, и все получишь, что только от меня зависит.

Какой случай мог быть удобнее, для прошения о свободе Царя Скифского? Я употребил его в мою пользу, и бросаясь на колени, говорил к Князю следующее: «Великий Государь! Чего осталось мне желать, когда ваше величество познали мою невинность, и возвращаете благоволение ваше последнему вашему рабу. счастье мое беспредельно, и я был бы человек неблагодарнейший, когда бы захотел употребить милости ваши к насыщению честолюбия или корысти, будучи и так награжден сверх меры. Но если может раб ваш дерзнуть изложить вам просьбу: она коснется единственно пленника вашего, царя скифского. Удивите свет более вашим великодушием, чем ужасом о славе вашего оружия. Возвратите сарматам свободу и царя их. Удовольствуйтесь одною данью, от которой отречься они не могут. Это промчит славу вашу в концы вселенной. И покажет смертным, что варяжский государь столько же способен прощать и миловать, как и побеждать. Пусть потомки с восхищением будут читать редкий пример щедрот ваших и добродетелей!

Слова мои проникли во внутрь души варяжского князя. Снисходительное сердце его не меньше подвиглось к жалости, как дивился он нечаянному роду просьбы в мое награждение.

– Вот редкий пример беспристрастия в подданном, – говорил он. – Великодушие твое меня трогает. Царь Скифский свободен. Ради тебя, любезный Светомил, возвращаю я ему свободу вместе с его Царством. Но чтобы совершить долг достойный добродетели, я не требую от него никакой дани. Верность твоя ко мне есть дар, превышающий все сокровища на свете. Исполнение этой просьбы есть наименьшее, чем могу я наградить твои заслуги.

– Ваше Величество! – сказал я, обнимая ноги его, – никто не может быть столь награжден как я. Без этого я был бы несчастнейшим человеком. От свободы Скифского Царя зависит всё моё будущее благополучие. Вы больше мой отец, нежели государь. Вы меня, поверженного в крайнее бедствие, приняли под покров своих щедрот, и смягчили суровость моих несчастий своими милостями. Итак, я не должен скрыть пред вами тайных моих обращений. Побежденный вами Царь имеет у себя дочь редкой красоты. Столь я ни нечувствителен был к прелестям нежного пола, но первым на нее взором, не мог укрыться я от её чар. Я влюбился в нее смертельно, и понял, что без ней счастлив быть не могу. Она это знает и отвечает мне взаимною склонностью. Но венец наших желаний не мог случиться иначе, как с соизволения отца её, гордость которого воспрепятствовала бы согласиться на мои требования, ежели бы вы, о Государь! не оказали через меня этого снисхождения к нему. Теперь я великую имею опору моей надежде. Но Скифский Царь не знает еще страсти моей к его дочери, и не известно как примет мое о том предложение, для изъяснение которого немеет язык мой. Докончи, Великий Государь мое счастье, соверши беспредельные ко мне милости. Единое из уст ваших в мою пользу сказанное слово возведет на верх моих желаний».

Варяжский князь, подняв меня, обещал о мне стараться, сколько будет его возможности. И в самом деле: того же дня скифский царь предстал перед его очами, и варяжский князь ему сказал: «Я возвращаю тебе твое царство и твою вольность. Благодари за это Светомила. Одна его просьба успела склонить меня». Царь Скифский, не ожидавший столь скорой перемены своего положения, совсем смешался. Неизвестно, удивление или радость сильнее тогда им овладела. Когда он пришел в себя, и начал в чувствительных словах приносить благодарности варяжскому князю; тот повторил ему, что он всецело обязан за то мне, а не ему, и вынудил обращаться к мне. Потом, когда он подойдя ко мне, говорил: «Великодушный Светомил! Чем могу воздать ко мне безмерное твое ко мне благодеяние!» – я совсем смутился. Язык мой мне изменил, я и бросившись пред ним на колени, то возводил глаза мои на него, и желал употребить мою просьбу, то обращал их на варяжского князя, и безмолвными знаками просил о его за меня предстательствовать. Новое удивление для царя скифского. Он сам смутился и не знал как истолковать это происшествие; но Князь Варяжский объяснил ему мое желание, и усугубил радость его новым удовольствием, что он нашел случай воздать мне за мою слугу. Царь скифский поднял меня с земли, обнял и сказал с восхищением:

– Справедливы небеса! Сколько неиспытанны пределы судеб твоих! Возможно ли, чтоб тот Светомил, который возлагал на меня оковы, пылая неукротимым свирепством, ныне разорвал их, и вместо всех наград выбрал свою свободу от щедрот своего государя? Грозный герой, бывшим моим врагом, обращается в любезного мне сына.

Но долго пересказывать все слова, им и мною при этом сказанные.

Царь скифский согласился отдать за меня дочь свою. На другой день положено было быть нашему сочетанию, а между тем был обнародован указ о свободе Сарматии и их царя. Все дивились добродетельному поступку варяжского князя, а особенно превозносили похвалами меня. Каждый из бывших тут сарматов, и варягов соединял радость свою с моею: поскольку последние меня любили, а первые почитали своим избавителем.

Представьте мой случай в пример превратного счастья. Чего, думал я, не достает к дополнению моего блаженства. Я любим своим князем, почтен, богат, жених дочери сильного царя. Какие лестные мысли не наполняли мою голову! Радостные мечты, прерываясь друг перед другом, приводили меня вне себя. Остаток дня, и большую часть вечера провел я у моей дражайшей Всемилы. Все, что страсть истинной любви влагала в наши мысли нежнейшего, говорили мы друг другу. Мы расстались, воспламеняясь ещё сильнее, упоённые сладкою надеждою соединиться на веки в следующее утро. Я пошел готовить пристойное всему торжеству, долженствующему происходить в присутствии самого государя в княжеском дворце.

Ночь прошла, прежде, нежели сон мог свести глаза мои. Настала желанная минута. Все были во дворце, скифский царь, любезная моя Всемила, и весь его род. К началу сочетания нашего ожидали только прибытия князя. Он пришел, и с первым взглядом на Всемилу переменился в лице. Беспорядочные ответы его на наказуемое от всех почтение, изъявили его замешательство. Все удивились такому смущению, и не знали, к чему отнести его причину. Я сам не понял, что заключать из этого, но сердце предчувствовало грозящую мне напасть. Оно трепетало, и наполняло ужасом мои чувства. Всякая непритворная любовь недалека от ревности, итак, я полагал княжеское смущение действием красоты моей невесты. Семидесятилетняя его старость не могла убавить моего подозрения, поскольку я видел влюбчивый нрав его. Я цепенел и примечал все движения моего Князя, и если бы кто взглянул на меня пристальнее, легко увидел бы, что я смущен не меньше, чем и он. Надежда на милости его ко мне бросалась тогда всеми силами с ревностью, и едва не лишала меня чувств. Насколько правдивы сердечные предчувствия! Следствие показало справедливость моих догадок. Князь и в самом деле пленился прелестями моей невесты, и не в силах скрыть смущения, заявил, что он весьма занемог. И отлагает совершение моего брака до облегчения своей болезни. Он пошел во внутренние покои, и все разошлись. Один я в неудовольствии и страхе остался во дворце, где предался печальным размышлениям. Я желал видеть князя, но меня не постили к нему. Он отговорился, что болезнь его требует успокоения. Этот поступок вновь подтвердил моё недоверие. Князь никогда до той поры не запрещал мне входить к себе. Я пошел домой, чтобы наедине свободнее размышлять о наступающем на меня несчастье.

«Какую жестокую напасть готовит мне рок мой!» – думал я в себе. Всякое счастье человеческое, есть одна пустая тень. Подпоры огромного его здания не более, чем гибкие хлыстики. Чего бедственного я могу ждать со стороны моего князя? Мог ли я вообразить вчера, что так скоро скроется свет истинного благополучия? Я лишаюсь надежды; погибель моя очевидна. Чего не в состоянии предпринять сильная страсть любви? О чем раздумывает варяжский князь, как сбыть меня с рук своих? Заслуги мои не удержат его избавить себя от соперника, которого его склонность к Всемиле сносить не может. Предпочтет ли меня ему царь скифский? Одно сказанное слово, применит его намерения. Только нежная любовь ко мне Всемилы удерживает еще мое отчаяние. Неужели её прельстит блеск княжеского величества, и променяет она горячность мою, на варяжский скипетр? Ах! нет! Я страшусь подумать, возвести на неё такую измену. Добродетельная её душа никогда на такое не согласиться, и порок не будет торжествовать над её склонностями. Пойду узнать судьбу мою из уст её. Слова её будут законом, определяющим жизнь или смерть мою. Но если она забудет горячность мою… – Увы! этого не могу я представить. Одно воображение это терзает на части мое сердце. Но что делать? Что ни будет, должно идти. Крепись, несчастный. Приготовь себя, может, к принятию мучительной казни.

В таковых, и тому подобных томительных размышлениях, шел я в ту часть двора, где жил скифский царь, чтобы увидеть мою Всемилу. Но представьте ужас мой, когда меня не допустили, и великий спальник, нашего Князя, сказал мне именем скифского царя, чтоб я не ходил в те места, где он будет, находиться со своим домом. Я оцепенел; слова эти едва не закрыли навеки глаз моих. С трудом придя в себя, спрашивал я друга своего Прелимира, ибо он был тот спальник; не ошибся ли он, и мне ли говорит такое? «Можно ли ошибиться в том, что мне сказано с неоднократным подтверждением» – отвечал тот. – Удались отсюда, несчастный Светомил. – продолжал он, – я не имею времени пересказать тебе, что стало того причиною. Мне препятствует опасность долго стоять с тобою наедине. Возьми это письмецо; в нем всё изображено. Усердие мое к тебе принудило меня дать тебе эту записку; но опасайся держать её у себя, и сожги письмецо, или подвергнешь опасности жизнь мою, которую желаю я сохранить на одни тебе услуги». Сказав это, он меня оставил; а я поспешил домой, и прочел в письме том следующее:

«Государь наш влюблен в твою невесту, дочь скифского царя. Он решил на ней жениться. Не ведаю, согласна ли на то Всемила, но отец её принял предложение это с радостью. Брак этот основан на тех же для него преимуществах, как и с тобою. Из всего этого кажется не трудно догадаться, что ты не очень надобен при этом происшествии. Все, что есть опасного, ты можешь себе ожидать. Имей великую осторожность, и знай, что во всем нашем великом Княжестве остался тебе один верный слуга и друг Прелимир».

Громовый удар и весть эта были для меня одним и тем же. Я лишился чувств, и упал замертво в руки слуг моих. Долго ли находился я в оном, безпамятстве, неизвестно; но по пришествии в себя, увидел я присланного от Князя слугу с указом, чтоб я ехал послом к Киевскому князю. И вручил мне приложенную грамоту. Посланный объявил мне, что Князь за болезнью своей не может меня видеть, но чтобы я ехал как можно скорее, ввиду важности порученного мне дела, и что все наставления представлены в указе. Не о чем было думать. Как мне было не повиноваться соизволению моего государя? Я сказал посыльному, чтобы он сообщил князю, что Светомил как прежде не жалел лить крови своей на исполнение повелений его, так и ныне скорее умрет, нежели пропустит что-либо, лежащее до вверенного ему дела, и что настоящее его несчастье, надвижения которого он уже ощущает, но только не уменьшит, но еще преумножит его усердие.

Посланный отошел, и я предался жестокости мучительных мыслей, вливаемых в меня ревностью и несчастною любовью. Но насколько усугубился мой ужас, когда вспомнив о письме Прелимира, я его не нашел! Оно попалось в руки присланному от Князя слуге, который вошел в самое то время, когда, я впав в беспамятство, выронил письмо из рук. Посланный поднял записку и по содержанию счел за необходимое представить её князю!

– Ах! Дорогой Прелимир! – вскричал я, – ты пропал, а я – виновник твоей погибели! Однако прежде чем что дойдет до меня, я умру сам, или исправлю мой проступок, избавив тебя от его последствий.

Каждая минута усугубляла пронзающая меня мучительные воображения. Я видел жизнь мою в крайней опасности, лишенным княжеских милостей и, что всего несноснее, забвенным Всемилой.

«К чему ты приведен, несчастный! – произносил я в моем отчаянии. – Что сейчас препятствует тебе покинуть превратный свет сей? Чего тебе ждать в нем, кроме усугубления твоих несчастий и мук? Князь Варяжский, который был тебе как отец, и коему ты служил с усердием, примерным долгу рабов, обратился для тебя в тирана, не помнит верности твоей, и ищет погибели… О Всемила! жестокая Всемила, я забыт тобою! Таково ли исполнение клятв твоих о вечной ко мне верности? Не следовало ли тебе помнить мою к тебе горячность? Ты стала мне злодейкою; а я люблю тебя. Я страдаю от твоей неверности; а ты веселишься совершая мое бедствие, и не стыдишься, губя меня, прельщаясь блеском варяжского скипетра! К дополнению удовольствия твоего не достает только одной моей смерти. Я доставлю тебе иное, и докажу в последствии, сколь велика была моя любовь к тебе… Чего ждать? Умри злосчастный, и прекрати беды твои».

С этими словами извлек я меч мой, и конечно бы пронзил себя, если бы в самое то время в мыслях моих вдруг не предстал Прелимир.

«Дражайший друг мой! – воскликнул я, – ты один удерживаешь меня от достижения покоя! Несчастье твое меня терзает тем больше, что я ему причиной. Свободу твою считаю я дороже моей жизни. Я перенесу все томления, покуда не избавлю тебя от опасности».

Потом вложив меч мой, стал думал я, с чего начать. Нельзя мне было продолжить пребывание мое в столице. Я положил выехать, и после, тайно возвратясь, постараться избавить Прелимира, который в самое то время, как князь получил им написанное, был закован в цепи, и ввержен в мрачную тюрьму. Слух о его заточении разнесшийся по всему городу, достиг ушей моих. Я выехал, и оставив обоз мой в глухом месте одного непроходимого леса, велел слугам дожидаться себя, а сам, переодевшись в простое платье, и взяв с собою немалое число денег, поехал обратно в варяжскую столицу, постараться о Прелимире. Я не находил к тому иного средства, как подкупить темничного надзирателя. Я заключил остаться в тюрьме на месте Прелимира, его самого выпустить, и принять назначенную ему казнь; поскольку не имел причин стараться о продолжении моей жизни. Блеск золота склонил на мою сторону сторожа, который по малом сопротивлении принял от меня довольно золота, отдал ключи от тюрьмы, и свое платье; а сам в тот же час удалился из Варягии.

Ночь была уже тогда, как получил я способ к достижению в темницу моего друга. Мрачность способствовала моему намерению. Я оделся в платье надзирателя, и под видом, будто бы несу пищу узнику, вошел. Я не могу изобразить жалости моей и его удивления при нашем свидании. Мы бросились друг другу в объятия и долго были безгласны и недвижимы. Но придя в себя, я не мог убедить его покинуть это место, чтоб я остался умереть за него; он никак на это не соглашался. Однако употребленные мною угрозы, что я убью себя в противном случае, если он погибнет, и уверения, что князь варяжский может быть убежден моими заслугами, и возможно простит предпринятую им дерзость, принудили его согласиться.

– Ладно, – сказал, наконец, Прелимир; – я согласен дать тебе испытать единственное средство, оставшееся к моему спасению; но смерть твоя будет с моею неразлучна.

Я дал ему мою одежду, и упросил, чтоб он ехал вместо меня в Киев с грамотою, которую я тогда же ему вручил, и дал письменное повеление к моим людям, чтоб они ему повиновались, как мне самому. При том просил, чтоб он, если можно будет, доставил прежде выезда своего, заготовленное мною письмо к Всемиле, и отдал ему остальные мои деньги. Он залился слезами, и поручив меня Провидению, вышел; а я остался с нетерпением ждать последнего часа моей жизни. Я думаю, вы полюбопытствуете узнать, что писал я к Всемиле. Я помню, что содержание письма было следующее:

«Нынче я испытал всю строгость несчастной моей судьбы. Кажется, что рок мой, за тем только дал мне вкусить малое счастье, чтоб после излить на меня всю свою жестокость, и представить вдруг глазам моим величину моего злосчастия. Я не хочу описывать начала моей к вам страсти; это вам известно. Довольно того, что я достиг вершины, способной составить блаженство моей жизни. Я был любим вами, и мог видеть, что разность состояний наших не полагала препоны в вашей ко мне нежности. Словом я был благополучнейшим из смертных до прибытия нашего в Варяжскую столицу. С того времени судьба отверзла те двери, за которыми заперто было мое бедствие; и оно тем больше меня поразило, чем менее я его ожидал. Наставала минута, которая должна была соединить нас навеки; но эта минута обратилась для меня в смертельное мучение. Она была последняя из моих счастливых дней, и любви твоей ко мне. В эту минуту Князь Варяжский с первого взора был мне предпочтен. Он истребил меня из своего сердца. О жестокая! Что скажешь ты в оправдание твоего непостоянства? Чего еще желаешь, составив для меня цепь терзаний и превратив мои счастливые часы в жизнь, преисполненную горестей? Веселись, неблагодарная, моей погибелью; насыщай свое честолюбие, и ненавидь меня за то, что я любил тебя, и еще люблю больше моей жизни, которая мне несносна стала от твоей неверности. Для чего не могу я преодолеть себя, чтоб тебя возненавидеть? Но, ах! быть тому не можно. Внутри сердца моего воздвигнут храм, навечно красоте твоей посвященный, и который не разорит ни самая смерть. Ведай, немилосердная, что не взирая на твою холодность, несу я имя твое в гроб в своем сердце, и что великая моя к тебе страсть, не позволяющая мне видеть тебя во объятиях другого, кончает дни мои. Живи, Всемила: таковы последние слова, которыми я тебе досаждаю.

Будь настолько же благополучна, насколько несчастен умирающий

Светомил».

Если я в темнице стенал о неверности моей любезной, то не радовался, избавив моего друга, и надеясь вскоре лишиться жизни, приняв назначенную казнь. Дорогой мой Прелимир искал между тем случая, доставить мое письмо в руки царевны. Данные мною деньги доставили ему случай, вручить ей письмо через некоторого евнуха. Он удалился уже тогда из Варягии, когда царевна получила письмо. Вообразите её отчаяние при прочтении его. Несклонность её к варяжскому князю, напротив того не умалившаяся ко мне любовь, и напрасное мое на нее подозрение, столь сильно взволновали её душу, что едва не пресекла она жизни в первых стремлениях своей тоски. Она рвалась, стенала и наполняла плачевными жалобами все окрестности дворца, почитая меня уже мертвым. Она спрашивала евнуха, кто вручил ему письмо, и умоляла, чтоб привел посланника к ней. Евнух повиновался ей, искал его, не объявляя о имени его; но тщетно: Прелимир уже отъехал. Неизвестность эта усугубила её печаль, которая повергла её в жестокую болезнь. Отец её при своих посещениях и увещаниях, увидал, что вся скорбь её происходит от любви ко мне, и что она почитает меня мертвым. Он нашел при случае сказать ей, что я умер в дороге, будучи послан в Киев, желая тем самым удобнее склонить её на вступление в брак с варяжским князем. Но это известие усугубило болезнь и тоску ее, так что все сомневались в её выздоровлении.

Когда варяжский князь узнал, что одна любовь ко мне была причиной болезни Всемилы, как ревность его взошла на высочайшую степень, рассудок его оставил. Он забыв все мои к нему услуги, и презрев невинность мою, определил лишить меня жизни, через руки злых убийц в пути моем. Те были отправлены вдогонку посольству, и мой дорогой Прелимир едва не принял удар предназначенный мне. Защитники невинных – Небеса – спасли его. Убийцы не смогли догнать его до Киева и остановились ждать его на обратном пути. Прелимир справил порученное мне дело, под моим именем, с добрым успехом, и остался на некоторое время в Киеве, а обоз мой отпустил обратно. Щитоносец мой Витезелий ехал при нём в моей колеснице. Сходство лица его с моим обмануло убийц, и несчастный мой слуга принял определенную мне смерть от рук их, будучи прострелен двенадцатью стрелами, и прежде нежели прочие могли подать ему помощь, был лишен головы, которая и была привезена к Варяжскому Князю.

Добродетельные души хотя и бывают подвержены порокам; но сердца их всегда борются с страстями, и совесть мучит их внутренно. Так Варяжский Князь не мог без ужаса и крайней жалости взглянуть на мнимую мою, или лучше сказать, невинного Витезелия голову. Раскаяние вселилось в его душу. Он пребыл несколько дней в унынии, и велел эту голову зарыть в гробницах Княжеских. Если бы любовь к Всемиле не торжествовала над всеми его чувствами он бы не так скоро забыл смерть мою, как тогда ибо чрез неделю начал он с ещё большим усердием делать предложения о браке Всемиле.

Молодые годы скифской царевны помогли ей одолеть болезнь. Время, уменьшающее великие печали, и то, что она считала меня мертвым, и старания отца её, склонили её напоследок согласиться на требование варяжского князя. День их бракосочетания был назначен, всё к тому было приготовлено: игры, зрелища, битва со зверями; не доставало одних бойцов против других; ибо к тому употреблялись одни только осужденные на смерть. Вспомнили о Прелимире, и я вместо него был назначен сражаться с лютейшим гигантским бобром, приведенным от гор Уральских. Настал час веселия и моей казни. Игры начались; я, обнаженный до пояса с одним только щитом и саблею, был выведен внутрь ограды, где отправлялись такие кровопролитные забавы. Печаль отнявшая живость лица моего, не допускала никому узнать меня. Зверя выпустили, и ярость начинала уже блистать из раскаляющихся глаз его. Царь скифский и князь варяжский смотрели на меня с примечанием, и последний, казалось, желал победы не мне. Всемила не взирала на меня. Ужас принудил её отвернуться, от этого бесчеловечного зрелища. Если бы она ведала, кто предан на это растерзание. Все ожидают; зверь напрягается, чтоб прыгнув, пожрать меня. В это мгновение Прелимир прибыл из Киева. Он услышал молву в народе: – «Прелимир сражается с лютым бобром!» – Узнав, что под именем его выступает не кто иной, как я, он прибегает к царскому месту, пробивается сквозь народ, и вопиет к варяжскому князю:

– Постой, Государь! спаси невинного; я – Прелимир, а несчастный Светомил умирает за меня.

– Боги! что я вижу? – вскричал Князь, и со словом этим удивление и ужас пресекли речь его. Всемила при упоминании моего имени, обращает на меня взор, узнаёт меня, и падает без чувств в руки отца своего. Князь варяжский, добродетель которого пробудилась в тот час, увидев, что я жив, не зная, что начать, и кому подать помощь, мне или Всемиле, совсем смешался. Он забылся, бегал по стене ограды, и поскользнувшись на краю её, упал сам ко мне внутрь ограды, прежде нежели успели сберечь его. Бобр оставив меня, бросился на него с яростью. Отчаянный вопль взлетел от всех присутствовавших. Тысячи рук бросались на помощь, но ничто бы не успело; если б счастие не поспешило дать мне новые силы, видя его погибающего. Я подбежал, и единый мною произведенный удар разделил надвое страшную боброву голову. Вдруг смятение обращается в торжество, и народ посреди радости и удивления ожидает конца этому происшествию. Князь не получив вреда при своем падении, пришел в себя, встал на ноги, и видя во мне своего избавителя, не знал, что вообразить. Страх его сменился на изумление. Он возводил глаза свои, то на небо, то на меня. При этом я повергся к ногам его, и сказал: «Небо удерживает мою жизнь, тогда как я стараюсь её лишиться. Невинный Светомил, став несчастен и презрен от всех, не ищет возможности спасти себя. Когда я заслужил гнев твой, великий Государь, карай меня; и если я жизни моей оказал тебе какую-нибудь услугу, воздай мне за неё лишением мучительной жизни моей. Она мне несносна; но спаси Прелимира. Я один виновен, я принудил его уступить себе это место; а он усердствует тебе, исправляет порученное мне дело в Киеве… Я вижу его!… Он приехал, и конечно, исправил положенное, как верный раб. Все преступление его в том, что он друг мне.»

В это самое время Всемила пришла в себя, и трепеща при словах моих, обращала слезящиеся глаза на князя. Прелимир тут же поверг себя к ногам его. Князь варяжский долго был безмолвен и недвижим; но напоследок перешел в добродетельную кротость и умиление. Он поднял меня с земли, и обняв, сказал: «Великодушный Светомил! я прощаю Прелимира, и был бы очень счастлив, если бы и ты простил меня, и забыл мою неблагодарность, и несправедливые против тебя поступки. Возврати мне моего друга, как я возвращаю ему любезную его Всемилу. Это самое малое, чем могу я поправить моё несправедливое против тебя обращение. Ты столь же добродетелен, сколько я злобен. Я старался отнять жизнь твою; а ты не желал принести её в жертву моего спасения. Живи, великодушный Светомил, со своею добродетельною невестою, чтоб я из примера вашего познал мои несовершенства, и каялся о моих пороках… А ты, о владетель сарматов! – продолжал князь к царю скифскому, – будь свидетелем моего исправления. Я уступаю Светомилу дочь твою и мою корону. Пусть владеет он варягами, и исправит мои погрешности своею кротостью, а я скроюсь от света, на который стыжусь взирать, подвергнув себя столь великому сраму».

После этого он поспешно пошел во дворец. Принесли мои одежды, и я покрыв наготу мою, проследовал с прочими в княжеские чертоги. Торжество остановилось.

Слова варяжского князя, которые слышал весь народ, держали всех между чувствами ужаса и изумления. Все ожидали конца столь чудному происшествию. Князь удалился во внутренние покои, и через час вынес оттуда написанное завещание об утверждении меня на Варяжском престоле. Сколько я не отговаривался в принятии этого, и сколько ни увещевал оставить отчаянное его намерение; он пребывал непреклонен, и хотел идти в удаленную пустыню. Я лобызал его ноги, и со слезами удерживал его; но он решился уже единожды. Но как уже хотел шествовать вон из Варягии: в то время в смятении волнующаяся его кровь учинила ему жестокую горячку. Во время болезни его не отходил я от него ни на минуту, и утешал его всеми силами. «Оставь меня, дражайший Светомил, – говорил мне неоднократно князь варяжский; – я недостоин такого обо мне попечения. Беззлобие и усердие твое меня мучат. Дай, Небо, чтобы смерть моя скорее закрыла стыд мой, и раскаяние загладило грехи мои.» – Через девять дней он скончался к крайнему моему сожалению, на руках моих. Всякий отдавал ему справедливость, что он был монарх совершенный; ибо многие государи погрешают, но ни один из них не выказывает столь истинного раскаяния.

Я принял престол, будучи признанным всеми варягами за законного их государя. Друг мой Прелимир получил от меня мое прежнее место и имение. Он стал вторым лицом в стране, и остался, (что редко) другом своему государю.

Первым моим делом было отдать последний долг покойному князю. Он был погребен с пристойными обрядами, и с горчайшими моими слезами. Потом торжественный брак увенчал мои и Всемилины желания, связав нас навеки неразрывными цепями. По отправлении свадебных веселостей, проводил я тестя моего с честью в Сарматию, и жил в совершенном удовольствии, вкушая спокойную жизнь во объятиях дорогой моей супруги. Я облегчил государственные подати, прибавил жалованья войску, и властвуя правосудно и кротко, был любим от первого до последнего из моих подданных.

Год прошел моей жизни, и после определил я отмстить неправедному хищнику престола деда моего, и присовокупить к Варягии чешские земли. Я не хотел доверить моего войска никому иному, и выступил сам, поручив правление княжеством любезной моей Всемиле. О! Если бы не предпринял я этого злосчастного похода: дни мои текли бы в радости, и не нес бы я теперь столь жестоких мук! Но можно ли быть чему иному, кроме назначенного жестокой моей судьбой!

Дабы не войти в скучные мелочи, не стану я описывать успехов моего оружия; а скажу коротко: я вступил в Чехию и обнародовал указ с доказательством, что я законный их наследник. Это привлекло большую половину чехов на мою сторону. Осталась малая часть войска, которое я вступив с ним в сражение, разбил, и сам похититель престола остался в числе убитых. Я был признан всеми за законного государя, и коронован. Я основал порядок, и отвратив все опутавшие народ налоги наложенные в период правления тирана, оставил я друга моего Прелимира там правителем, и выступил обратно в Варягию. Уже был я под стенами моей столицы, и ни о чем больше не помышлял, как броситься во объятия моей супруги, и вручая ей скипетр Чешский, сообщить ей туже радость, каковую сам ощущал в свидании. Но, о ужасный час! о неожидаемое злоключение! Для чего не окончил я тогда жизнь мою? Сердце мое не сносило бы таких томлений.

Вообразите мой ужас, когда я войдя в мои покои, увидел человека во всем на меня похожего, и сидящего под моим именем с моею женою! Гнев овладел мною столько же, как и удивление.

– Кто бы ты ни был, злой волшебник, – вскричал я, – погибнешь от руки моей! Злодеяние твое не останется без мести. Всей крови мало смыть стыд мне нанесенный. Умри, мерзкий!..

С этими словами я выхватил мою саблю, и с яростью бросился на него. Сколь же усугубился мой ужас, когда волшебник исчез! Происшествие это так меня смутило, что я стал недвижим. Всемила не меньше моего была поражена таким сверхъестественным случаем.

– О боги, – возопила она, – защитите мою невинность! – С этими словами она упала в обморок. Несколько успокоясь, и придя от ярости в страх, толковал я различно мое приключение; но ни одно рассуждение не сказало мне, чтобы я не был несчастлив. Я спрашивал у моих придворных, кто тот похожий на меня человек, и каким образом заступил он мое место. Они ответствовали мне в трепете, что ни о чем таком не знают, и никого похожего на меня не видывали. Жена моя придя в себя, подтвердила, что глаза мои не ошиблись. Она рассказывала следующее:

– Получив известие о приближении твоем к нашей столице, ждала я тебя каждую минуту, и вчера увидела вошедшего в мою спальню. Я обрадовалась и спрашивала: «Как ты столь тайно приехал, что никто не знал о твоем прибытии?» Ты отвечал мне, что любовь твоя ко мне вложила в мысль нечаянным приходом доставить мне больше удовольствия в нашем свидании. Ты уведомил меня о завоевании Чешского государства, и обо всем случившимся с тобою во время разлуки. Ты провел со мною всю ночь, и я дивилась, что за все это время ты не оказал мне ни малейшей ласки, как ты ласкал меня обыкновенно. Нынешним днем ты просил меня, чтобы я никогда более не носила талисмана, наложенного мне на шею при самом моем рождении; и как я в угоду тебе хотела его снять, и подать тебе: в это самое время вошел другой человек, столь с тобою схожий, как две капли воды между собою. Сколь я ужаснулась этому происшествию, свидетельствует тебе мой обморок, по прошествии которого увидела я тебя одного. Вспоминая же другого исчезнувшего, я понимаю, что какой-нибудь злобный волшебник хотел погубить меня, приведя добродетель мою во искушение; но благодарю Небо, защитившее мою невинность. Знаю теперь, для чего он просил меня снять талисман мой. Тот ему препятствовал ко мне приближаться. Но что мне теперь делать, если он опять появится? Как могу я различить вас? О сколь я несчастлива! И когда почитаю чистоту и верность мою к тебе, дороже моей жизни, то смерть избавит меня от стыда, если удастся ему обмануть меня. Если ты меня любишь, так спаси меня тем, что не прикасайся мне, пока судьба не назначит прекратить наши несчастья. Это единый способ отвратить злоумышление волшебника.

Потом она залилась слезами, и я присоединил к ним мои, оплакивая жестокую нашу участь. В то самое время увидели мы этого волшебника, идущего к нам в моем образе, который он, оставив, принял свой обыкновенный. Смерть изображается не столь бледною и сухою, каков был он. Словом, всё, что может быть ужасного, соединилось в лице его, и во всех частях тела. При взгляде на него мы затряслись, и сабля выпала из рук моих.

– Не думай, жестокая, – говорил он Всемиле, – чтобы я не удовлетворил мои желания! Когда ты отвратила мою выдумку, не сняв талисмана; я получу от тебя моей властью то, на что ты не соглашаешься по своей воле… А ты, Светомил! довольно дерзок был обнажить на меня саблю. Я накажу тебя за это тем, что ты вечно не увидишь своей супруги. Я унесу её туда, куда ты дойти не можешь, и где никто любви моей не воспрепятствует… Но я еще столь великодушен, что о тебе жалею. Если ты склонишься на то, чтоб Всемила ответствовала моей страсти, то она останется с тобою, и ты всё получишь от моей власти. Я возведу тебя на верх счастья, каковое смертный едва ли сможет иметь.

Слова эти привели меня в отчаянную свирепость. Я схватил мою саблю, и бросился на него, чтобы его изрубить, произнося ему проклятия. Он тому лишь смеялся, и дунув на меня, учинил меня неподвижным.

– Оставайся же один, – сказал он; – когда не хотел ты удержать при себе Всемилу. – С этими словами он, схватив её в свои руки, стал невидим. Я же был настолько поражен, что без чувств упал на пол. И хотя по прошествии нескольких часов, я пришел в память; но только затем, чтобы сносить лютейшие мучения, каковые есть жесточайшие в мире казни.

Придя несколько в себя от великой тоски, положил я идти искать мою супругу, и освободить ее, или самому погибнуть. На этот случай я препоручил правление великим государственным советникам, вышел один из дворца моего столь тайно, что никто о том не знал, и обратил путь мой, куда вела меня несчастная моя судьбина.

– О небеса! – воскликнул я, – какое мое пред вами преступление, что изобрели вы столь жестокий способ в мое наказание? Когда я виновен – карайте меня одного; но за что страдает невинная моя супруга? Ах! как я воображу все те мучения, кои сносит она в руках варвара! Присутствие злобного волшебника ежечасно усугубляет её страдания. Возвратите её, или прекратите через смерть моё томление. Сократите время моей казни, переносить которого я не в силах.

Утомясь от продолжения путешествия чрез целые сутки без отдыха, сел я отдохнуть под тенью лесной чащи; где, углубившись в собственное горе, я пребывал в забытьи, как вдруг услышал голос, назвавший меня по имени. Я взглянул, но с чем сравнить ту радость, когда узрел я пред собою стоящего старика, почтенного по виду, держащего за руку мою супругу.

– Светомил! – сказал он мне, – я возвращаю тебе Всемилу. Благодари небо, и надейся, что доколе живет каббалист Падманаб, злой чародей Рукман её у тебя не похитит.

Я бросился к ногам его; но тот стал невидим, и не дал мне изъяснить мою к нему благодарность. После этого предались мы с женой радостному восторгу. Мы заключили друг друга в объятия, и проливая умильные слезы, долго не могли промолвить ни слова. Потом спросил я о случившемся с нею со времени её похищения; на что она мне рассказала:

Когда была она схвачена Рукманом, то упала в обморок и очнулась не раньше, как увидев себя на пустом острове. Что чародей тот делал ей усиленные предложения о согласии на его постыдные желания. Что она тому всеми силами противилась, и старалась подвигнуть его к жалости. Что он тому смеялся, и хотел употребить насилие; но великий каббалист Падманаб, представьте себе, пролетавший тут, дунул на него, и поверг его тем безчувственным на землю; а её схватив в охапку, в одну минуту принес по воздуху ко мне.

Не возможно описать благодарность, каковую воссылал я этому моему благодетелю, равно как и удовольствие моё видеть Всемилу в безопасности. Мы обратили путь наш к столице, и, поскольку шли пешими близ морского берега, то на нас напали разбойники, приставшие к берегу в том самом месте. Мы не могли усмотреть их прежде, как уже увидя себя в руках их. Они потащили нас в своё судно. Тщетно объявлял я им о моем достоинстве. Ничто не помогало; злодеи не внимая словам моим, отвалили от берега. Красота Всемилы возымела своё действие над сердцем разбойничьего начальника. Это было причиной того, что была она отведена в его покои; а я был заперт к прочим невольникам, коих обоего пола на судне том было не мало. Злодеи не внимали слезам моей супруги, с которыми она просила, чтоб её со мною, так как с мужем, не разлучили; но этим учинила только то, что меня заковали и заключили в самое мрачное место на дне корабля.

Между тем, как я страдал о моем злополучии, а больше о насилии над моей супругой, небо готовило казнь злодеям, а мне – новые мучения. Пленники составили заговор, чтоб ночью разломать дверь своего заточения, и напав на сонных бандитов, освободиться. Это удалось им тем благополучнее, что разбойники с вечера перепились все допьяна. Пленные разломали двери, и покрав у сонных оружие, большую часть злодеев изрубили, прежде чем прочие успели стать к обороне. Тогда началось великое кроволитие; но злодеи не долго могли устоять, против превосходящего числа на них вооружившихся. Они все заплатили жизнью свои беззакония, исключая одного атамана, который видя свою погибель, и пользуясь смятением, с четырьмя гребцами, моею супругою, и двумя другими невольницами, сев в лодку, уехал. Эту жестокую весть узнал я по моем освобождении. Печаль моя усугубилась, и рассудок едва достаточен был, чтобы удержать меня от самоубийства. Отчаяние мое довело бы меня до всего; если бы я не помнил насколько важна помощь моя супруге моей. Я открыл пред всеми моё злополучие и состояние мое. По счастию большая часть из плененных были варягами, и таких, которые меня ранее видали. Они бросились к ногам моим, признав во мне своего государя, радуясь, что меня избавили, и препоручили корабль моему руководству. Первым делом я приказал обратить паруса в погоню за похитителем моей супруги. Мне не было нужды понуждать моих варягов. Усердие послужило вождем этой погони. В десять часов догнали мы того злодея, и были уже настолько близко, что могли слышать речь его.

– Оставьте меня, – кричал он, – или навеки лишитесь той особы, ради коей за мной гонитесь!

– Нет злодей, – отвечал я, – мучительная казнь заплатит тебе за твоё преступление!

Я приказал прибавить парусов, и злодей был уже почти в руках моих. Но, о ужасное происшествие! Варварская душа эта, исполнясь ярости и отчаяния пред своею погибелью, свершила узел своих беззаконий. Он извел мою супругу, и на глазах моих отсек ей голову. Я не могу напомнить, насколько был я тем поражен! Я лишился чувств, и стоя на краю корабля, упал в море. Отчаянный крик раздался среди моих поданных. Всякий бросался оказать мне помощь, но без пользы, у них не было лодки. И сам корабль то в самое мгновение наскочил на скрытый в море камень, и разбился в щепы. Этот несчастный случай доставил злодею способ удалиться и заставил каждого позаботиться о спасении собственной жизни. Я не знаю, как я в беспамятстве ухватился за обломок мачты, и помню только, что опамятовавшись, лежал с ним, выкинутый на песок морского берега бившими в него волнами. «О небо! – вопил я, снедаемый тоскою, – на что удерживаешь ты несносный век мой? Не могло ли ты удовольствовать мщение свое, сокрыв меня в водах сих? Увы! Я не видел бы моего несчастия. Зачем глаза мои не закрыты смертным мраком? На то ли я зрю свет, чтоб отображались в нём мои злополучия, и обращали бы каждую минуту злополучной моей жизни в лютейшее страдание? Чего мне ждать осталось. Я жил для Всемилы! Её нет, и я умру, и соединюсь с нею! – Сказав это, я хотел было броситься опять в море; но рок не определил еще конца моей несносной жизни. Я остановился на последней ступени, увидев приближающуюся лодку. Смутные мои взоры означили на ней злобного убийцу моей любимой супруги. Я весь затрепетал, и забыв мое намерение, исполнился гнева. Сабля, с которою я за ним гнался, была еще при мне. Я обнажил её, и побежал к месту, где он вылез на землю с четырьмя своими товарищами. «Благодарю, о небо!» – кричал я, приближаясь к нему, – что жизнь моя удержана для принесения твоей в жертву тени моей супруги. О тень дорогая! Насыти свое мщение мерзкою сей кровию!» – Со словом этим я изрубил убийцу, прежде чем ему можно было укрыться моих ударов. Двое из прочих разбойников, также пали к ногам моим, пока остальных двое извлекли оружие для обороны. Они напали на меня как разъяренные звери, и слабость моя была причиною того, что я получил от них больше двадцати ран, и пал без чувств на землю. Злодеи не оставили б изрубить меня в куски, если бы несколько рыбаков не подоспели ко мне на помощь и не принудили их, оставив меня, удалиться в море. Добросердечные эти люди из сожаления взяли меня, и отнесли в свою деревушку; где постарались о моем исцелении настолько, что в один месяц я был совсем здоров. Печаль, мною владеющая, отображалась на лице моем, и принуждала благодетелей моих выспрашивать, как о причине её, так и о моем состоянии. Но я скрывал от них мое имя, и сказал им, что я новгородский купец, ограбленный разбойниками, и лишившийся жены при нападении этих злодеев. Они довольны были моим известием, и старались всячески утешать меня, сказывая, что отсюда я по морскому берегу смогу могу пройти в свое отечество; ибо оно не очень далеко от земли их, которая называется Поруссия.

Ничто не могло истребить тоски из моего сердца. Она пребывала в груди моей, и текущее время, вместо, чтобы уменьшать её, несло мне новые муки. Полгода прожил я у рыбаков, и помогал трудам их моими руками. Наконец мне наскучила столь простая жизнь, и я пожелал уединиться. Я оставил рыбаков и пошел искать себе места в пустыне. Шествуя к странам Польским, остановился я при подошве горы у источника, и сев под тенью растущих в округе деревьев, подкреплял ослабшие силы пищей. Жалующийся голос женщины пронзил слух мой. Я обратил внимание и попытался разобрать произносимые ею слова… Но помыслите об удивлении моем, когда я услышал неоднократно повторяемое имя Светомил! Робость овладела мною в час тот. Сердце затрепетало, и я не мог понять, что бы это значило. Мне воображались разные льстящие надежды; но те сами собою опровергались, и приводили меня лишь в смущение. «Кому знать меня здесь?» – думал я; но может быть и кто-нибудь иной равного имени упоминается ею. Однако я встал, и шел посмотреть на человека, который говорил. Я приблизился; но едва не умер, увидев в женщине, лежащей в разодранном платье мою супругу. Мне представилось, что я вижу тень её; ибо считал её мертвою. Она возвела взор.

– Боги!.. Мой дорогой супруг! – вскричала она, и чувства её оставили. Я окаменел на месте, и когда охладевшая кровь вновь пришла в свое движение, в то же мгновение она была уже заключена в моих трепещущих объятиях. Тогда руки мои ощущали, что не тень объемлют; но и глаза уверились, чтоб то была супруга моя. Новое смущение, робость, удивление и надежда. Я разбирал черты лица её, и познавал мою Всемилу. Между тем она пришла в себя, и открыла глаза, чтоб уверить меня в моем благополучии.

– Ах! – Светомил, сказала она, – каким чудным образом нахожу я тебя. Теперь беды мои окончились. – Несчастный человек на всякий предмет полагает надежду; но я еще сомневался, и не верил глазам своим. Однако ж я схватил её и сжал в моих объятиях еще крепче, и соединяя свои радостные слезы с текущими из глаз её, произносил:

– Ах, Всемила! Уверь меня, тебя ли я вижу? Жива ли ты, или только дух твой мечтается предо мною? Не чудо ли делают небеса, в мое утешение, воскресив тебя? Не твою ли голову видел я отсеченную рукою варварского мучителя?

– Ах! Любезной Светомил, – отвечала она, – я жива, глаза твои в смерти моей обманулись; но не ты ли утонул, на глазах моих упав в море? Объясни мне, как ты остался жив? – Такие вопросы радостного восторга, и нежнейшие ласки, продержали нас несколько часов. Потом я рассказал ей всё, со мною случившееся; а она объяснила мне, что произошло с нею, со времени нашего разлучения, в следующих словах. «Когда тебя заключили в оковы, и я осталась в руках мерзкого видом и делами разбойника: отчаяние умножало тоску мою тем больше, что варвар склонял меня к удовлетворению постыдного своего желания. Я противилась ему, и заключила в ту же минуту, что если он вздумает употребить насилие, умертвить себя, желая лучше окончить жизнь мою, нежели потерять честь свою, и тебе против воли учиниться неверною. Опасность моя умножилась, когда разбойники перепились пьяны; но в то время увидела я освободившихся невольников, побивающих своих злодеев. Я видела и тебя в том же числе; а это усугубляло горе моё посреди надежды и избавления. Опасность твоей жизни рвала на части моё сердце. В таком замешательстве увидела я вошедшего главаря пиратов с двумя из его подчиненных, которые схватив меня, отнесли в лодку, и пользуясь замешательством удалились от корабля. Я почти пришла в беспамятство, и очнувшись увидела гонящийся за нами корабль. Злодей тот час же скинул с меня мое платье, и одел во него одну из похищенных невольниц, а в её платье одел меня. Надежда об избавлении увеличилась во мне, когда я увидела тебя стоящего на краю корабля. Разбойник, видя погибель свою, бледнел и кричал, что он умертвит меня, если вы продолжите за ним гнаться. Но услышав противный ответ выхватил саблю и отрубил голову одетой в моё платье невольнице. Может быть, и я получила бы ту же судьбу; но увидев, что ты бросился в море, лишилась чувств. Обморок мой был столь силен, что они сочли меня за мертвую. Крушение захваченного вами корабля, доставило пирату безопасность. Он удалился, и не оказал помощи никому из утопающих. Между тем восставшая буря бросала волнами лодку нашу с такими ударами, что те возвратили мне чувство. Но придя в себя, ощущала я и величину мук моих. Почитая тебя погибшим, дошла я до такой степени отчаяния, что пользуясь попечением, которое имели разбойники о сохранении собственной жизни, бросилась в море. Небо сохраняющее меня для тебя, спасло и от утопления. Я опамятовалась, уже лёжа на морском берегу. Не стану тебя изъяснять мою горесть. Оная была столь же велика, сколь я люблю тебя. Считая, что я тебя лишена, роптала я на судьбу, за чем оставила она мне жизнь, и в отчаянии, конечно бы, лишила себя её, если бы надежда не влагала в мысли мои рассуждения, что может быть ты также спасся, как и я. Такие размышления хотя не истребили моей печали; но удерживали меня от самоубийства. Я прошла несколько сот верст по берегу моря, наведываясь, не выкинуло ли на землю тела твоего, или не спасся ли ты от утопления; но не могла получить ни малейшего о том известия. Напоследок обратила я путь мой к Варягии, думая, не сыщу ли тебя там. Я дошла благополучно до этого места, питаясь подаянием добросердечных людей. Небо сжалившееся над моими мучениями, возвратило мне тебя, дорогой супруг. С тобой я забываю все претерпенныя мною томления и горести»

Этим окончила она рассказ о своих приключениях, и мы предались всей той радости, каковую могло принести нам невоображаемое наше соединение. Мы отправились в Варягию, и, претерпев беспокойный путь, дошли благополучно в нашу столицу, к неописуемой радости наших подданных. Я опять вступил в правление, и через два года, проводя спокойную жизнь, забывал уже прошедшие бедствия. Но приближалось время бесконечной моей пагубы. В один день, когда я сидел со Всемилой, предстал перед нами злобный чародей Рукман. Явление это не предвещало нам ничего доброго. Кровь оледенела в наших жилах, и мы затрепетали слыша от него следующее: «Вы, недостойные люди, были причиною моего несчастья. За вас я много пострадал от Падманаба. Но он уже в моих руках и власть его миновала. Вы получите достойное наказание по мере того, что я сносил за вас»

Мы пали к ногам его, и старались слезами испросить помилование; но ничто не действовало. Жалость была неизвестна варварскому его сердцу. Он схватил нас и в одну минуту перенес в этот проклятый замок. Тут, опустившись, говорил он нам: «Еще остается вам средство избавиться от висящего над головами вашими наказания; если Всемила согласиться любить меня». Но поскольку она отвечала, что лучше умереть, чем это исполнить; он рассвирепел как зверь. Глаза его засверкали огнем, а из рта забрызгала пена. Мы, полумертвые, слышали читемые им чародейские заклинания, и по окончании их, смертная бледность покрыла Всемилу. Она пришла в полное беспамятство, в коем вы до сих пор её видите. Я узрел себя нового, превращенного в полжелезного человека. «Вы пребудете вечно в таком состоянии, – говорил Рукман. – Всемила, презревшая мою любовь к себе, не увидит приятного для неё лица твоего; а ты будешь вечно видеть её в мертвом образе, и не сходя с места, терзаться томлением, взирая на её бесчувствие, и голодом, но не сможешь умереть. Не думаю, чтобы кто-либо избавил вас от моего заклятия. Дойти сюда не сможет никто, кроме Падманаба, которому замок этот некогда принадлежал, но и тот несчастен не меньше вашего». – Сказав это, он исчез; и я уже целый год страдаю всеми мучениями, которые он мне назначил. Всемила пребывает в одном и том же состоянии, и я не думал чтоб кто мог дойти сюда. Но если вы смогли пресечь препоны к достижению этого зачарованного места: то надежда моя увеличивается. Ах! Если бы вы возвратили нам прежнюю нашу спокойную жизнь; какую могли бы мы принести вам благодарность, великодушный Гассан! Но если вы не в силах стать против Рукмана: то спасайте себя, и не терпите бедствий ради нас». —

 

Продолжение приключений Гассана

Так окончил Светомил свою повесть, и ожидал в трепете, что произойдет с ним по обнадеживанию каббалиста Гассана, который выслушав его, сказал ему:

– Успокойся несчастный князь! Рок насытил уже свою против тебя злобу, и бедам твоим с сего часа придёт конец. Благодарю небо, доставившее мне способ пресечь твои мучения! О, если бы оно подало мне помощь, избавить так же великодушного Падманаба, и воздать достойную месть варвару Рукману; тогда бы я мог считать себя благополучным. – После этого он вынул частицу философическаго камня, и вложив её в уста Всемилы, сказал:

– Сила власти великого Вирстона и моего знания, да возымеет сей же час действие свое. Да исчезнет чародейство Рукмана, и образ смерти да снидет от Всемилы во ад, где пребудет до конца дней её, по предначертанию в Книге Судеб.

В то самое мгновение Всемила открыла глаза, и как бы пробуждаясь от великого сна, встала с постели. Она бросилась к Светомилу и обнимая его кричала:

– Ты жив еще, любезный мой супруг! Скажи, каким образом избавился ты от злобы Рукмана? Что происходило со мной во время моего сна?

Светомил плакал от радости, и не веря почти глазам своим, едва собрал силы сказать ей:

– Благодари небо! Беды наши кончаются с помощью нашего благодетеля великого каббалиста Гассана. Ты должна была вечно спать; но он возвратил тебе первоначальное состояние, отогнав чародейство. Пади к его ногам, воздай ему благодарность и проси, чтоб он возвратил тебе твоего супруга, отняв металлизированую часть его тела.

Всемила затряслась, взглянув на железные ноги своего мужа, и хотела было пасть к ногам Гассана, произнеся убедительнейшую просьбу о избавлении от чар своего мужа, но Гассан не допустив её пасть ниц, говорил что он и без просьбы её имеет долг, помогать всем невинно страждущим. Потом велел ей отойти к стороне, вынул лук и стрелы Вирста, и натянув золотую стрелу, сказал: «не ужасайтесь», и прострелил ею обе ноги Светомила насквозь. Едва стрела, пролетев, упала на пол: Светомил получил обычный свой вид, не ощущая ни малейшей раны, кроме перенесенного голода. Оба супруга пали к ногам Гассана, и воссылали ему чувствительные благодарности, но тот, поднимая их, говорил: «Я не сделал ничего особенного, кроме моего долга. Но вы должны остаться здесь, и дожидаться пока я не достану меч великого Вирстона; тогда я к вам заеду, и в одно мгновение отнесу вас, куда вам будет угодно. А чтоб вы не претерпевали голода, этот дух будет вам служить, и приносить все требуемое». – Он топнул ногою о пол; от чего выскочил дух страшного вида. Светомил и Всемила при всей своей радости и надежде на Гассана, не могли скрыть изобразившегося на их лицах от этого страха. Гассан, заметив это, повелел духу принять человеческий облик и только в нём являться к услугам варяжских князей, и исполнять все их приказы. Он велел ему постараться об обеде. Дух исчез, а Гассан продолжал к Светомилу: – Я мог бы вас и теперь перенести в Варягию; но вы там не будете в безопасности от врага вашего, чародея Рукмана. Если же вы останетесь здесь до моего возвращения: то тем скроете исцеление ваше от его познания.

Оба, повторяя благодарность свою, обещались терпеливо сносить свое уединение, и повиноваться его совету.

– Поскольку вы, великодушный Гассан, – говорили они, – возвратили нам первое наше состояние; то мы не можем чувствовать никакого огорчения, если только мы останемся неразлучны.

В то время появился дух, несущий на серебряном лотке в золотых сосудах вкуснейшие яства и напитки. Он накрыл стол, поставил на нем принесённое, и Гассан с варяжскими князьями сел подкрепиться. По окончании стола, каббалист вынул пузырек с каплями, данными ему от Мулом-бабы, и подмешав несколько капель в напиток дал выпить Светомилу и Всемиле. «Этот состав, говорил он, возвратит вам обоим прежнюю живость, истребит страх и приведет в забвение прошедшие ваши несчастья». Слова его исполнились после того, как оба пригубили бокалы. Лица их озарило новое сияние прелестей, веселья и бодрости. Потом Гассан, простившись, оставил их и провожаемый их благодарностью вышел из замка.

Первое его дело было призвать на помощь свою книгу, и вопросить каким образом довершить оставшийся путь к острову, хранящему меч Вирстона. Разогнув книгу, он прочитал:

Прочитав это, взглянул он под ноги, и увидел, что стоит на некотором роде морского растения. «Без сомнения эта трава, – сказал он, – назначена доставить мне нужное к продолжению пути»», – и вынув золотую стрелу, коснулся водоросли. Место это слегка поколебалось, трава пропала, и он увидел себя, стоящего в раковинной колеснице, запряженной двумя морскими конями. Он тронул вожжи, и кони понесли его сквозь расступающуюся в стороны воду с таким стремлением, что меньше часа спустя он был уже близ стальной стены.

Гассан приблизился, и рассматривая стену, увидел что она превосходила вышиною египетские пирамиды, и была столь же гладка и светла, как зеркало. Немного пройдя, приметил он на стене талисман, составленный из незнакомых ему букв. Гассан заключил, что это и есть то самое место, в которое ему следует стрелять. Вынимает он лук, напрягает со стальной стрелою и пускает. Едва она коснулась талисмана, вся окрестность сотряслась под ногами его. Стена со страшным треском обратилась в густой дым и поднимаясь в вышину, исчезла в глазах Гассана, который и сам почувствовал что он несколько приподнялся кверху. Тут взорам его предстала другая стена, светящаяся от чистого серебра. Равный талисман укреплял и её. Вторая серебряная стрела из рук Гассана разрушила его силу. Он исчез вместе со стеною, превратившейся при ужасном громе в голубой пар. Земля под ногами его поднялась еще выше, и показала последнюю золотую стену. Тысячи огней казались выскакивающими от её блистания. С большею надеждою метнул он золотую стрелу, разбил третий талисман, и с ним разрушив стену, пресек все препоны к получению в свою власть меча Вирстона. При совершении последнего выстрела жестокий треск, шум и гром оглушили слух его, земля поколебалась и стена вспыхнула огнем и исчезла. Воды взволновались, и откатясь седеющими от пены валами на все стороны, взнесли на поверхность моря остров, хранящий меч Вирстона.

Все что способно придать природе красоту и великолепие, ослепляло тут его взоры. Чистый и ароматный воздух, зеленеющая земля, распускающиеся ароматные цветы, деревья, склоняющие свои ветви под тяжестью зрелых плодов, прозрачные источники, текущие с усыпляющим чувства легким шумом, показали ему место, созданное для успокоения блаженных теней. Редкие эти предметы столько же удивляли Гассана, сколько воздух оживлял его чувства. Но стоящий по середине острова храм, привлек к себе всё его внимание. Он ускорил шаги и достиг хранилища меча великого Вирстона.

Гассан рассматривал это здание, которое, казалось, истощило на себя все сокровища земные, и вобрало в себя всё искусство, превосходящее понятия смертных. Оно блистало от золота и дорогих камней. Снаружи стены были расписаны разными сражениями столь живою резьбою, что пешие воины и всадники казались движущимися, а кровь из пораженных – льющейся. Он долго не перестал бы насыщать зрение этими редкостями, если бы надпись на дверях, сделанных из белейшей слоновой кости, не принудила его, оставив первое, прочесть следующее её содержание:

Надпись эта укоренилась в мыслях Гассана и доставила ему сведения, что внутри этого здания хранится тот самый всесильный меч, который вручает ему власть над всеми чародеями и злыми людьми. Он беспрепятственно отпер двери, и увидел лежащую на серебряном столе златотканую подушку, и на ней лежащий в ножнах меч. Пояс его был сделан из черной простой кожи, с надписью золотыми буквами: «Носящий меч сей не может быть вредим». Преклонив колена, Гассан взял с подушки меч, и перепоясался им. С самого момента этого действия несчетное множество белых духов окружило его, и отворяя двери показывало знаками, чтоб он вышел. Гассан повиновался, и едва сошел с последней ступени, как духи подхватив храм, скрылись с ним в воздухе от глаз Гассана. Приятный вид и очаровательная растительность оставили этот остров уступив место пустыне, ужасной по утесам высившихся повсюду диких гор. Тьма покрыла глаза Гассана, и он не успел оглянуться, как нашел себя стоящим близ подводного замка, на том же самом месте, где росла трава обратившаяся в коней и раковинную колесницу. Тут вспомнил он о луке и стрелах Вирстона, о которых забыл при разрушении стен, охранявших остров. Бросился он искать колчан свой и тул, и к безмерной радости нашел их лежащих в своем месте. В несказанной радости пошел он поделиться своей радостью со Светомилом и Всемилою, которых нашел благополучных с нетерпением дожидавшихся его возвращения. «Не опасайтесь теперь, – кричал он, обнимая их, – не опасайтесь никакого злополучия! Злобный Рукман не может уже навредить вам. Власть его уступает силе меча великого Вирстона, и казнь злодеяниям его уже наступила. Отправимся же немедля окончить муки добродетельного Падманаба. Будьте свидетелями моей радости о его избавлении, и погибели недостойного Рукмана.

Он всплеснул руками, и призвал подчиненного своего духа Пиллардока, который в миг явился к его повелениям. Гассан, держащий в правой руке Всемилу, а в левой Светомила, сказал духу, чтоб он отнес их в жилище Рукмана. Дух превратился в белую птицу изрядной величины, подхватил их на хребет свой, и с неимоверное скоростью поднялся из воды на воздух. Князья варяжские тряслись от ужаса в необычайном этом путешествии, и держались обеими руками за Гассана, который укреплял их малодушие и обнадеживал безопасностью. Увещивания его стали ещё нужнее для Светомила и Всемилы, по мере приближения их острову Рукмана. Страшные пучины вздымали тут волны горами к небесам, и ужасные морские чудовища выскакивали на поверхность, развевая губительные свои пасти.

Лютые звери и ядовитые змеи дополняли стражу страшного этого острова, наполняя мерзким ревом и ядовитым дыханием берега его. Гассан пустил одну из стрел своих, и та отняла жизни у всех чудовищ, охраняющих вход. Страшный рев их умолк, и волны перестали биться, не смея нарушить наступившую вдруг повсюду тишину.

Дух опустился близ двора Рукмана. Гассан сошел сохребта его, и свел вниз князей варяжских. Все, что природа может иметь ужасного, и приводящего в трепет, собрано было в этом месте, чтоб изображать на нём самый ад. Смертоносный дым исходил из окружающего двор рва, в котором кипел яд. Это наводило тут мрачную мглу, и горящия осмоленныя тела несчастных, попавших в руки извергу, служили вместо света, отогнанного ядовитым паром. Обагренные кровью черные стены изъявляли бесчеловечие и злобу обитающего во них существа. Затворы в воротах вместо обыкновенных железных прутьев сплетены были из страшных ползучих змей. Шипение и вид их были достаточны, чтобы охладить воинственный пыл в самом бесстрашном человеке. Так что, желая изгнать трепет от своих спутников, Гассан принужден был прочесть заклинания отваги, и уничтожить происходящее от чар страшное сборище. Слова его разрушили все наваждение. Мгла и яд исчезли, стены развалились, и обыкновенный свет простер лучи свои на дом варвара Рукмана.

Когда Гассан приблизился ко входу внутрь дома, и ступил на первую ступень: страшный гром поколебал стуком своим окрестности. Великое пламя выскочив из разошедшейся в разных местах земли, обратило свою свирепость туда, где стоял Гассан, и трясущиеся от ужаса Светомил и Всемила. Но одного обнажения меча Вирстонова довольно было, чтобы уничтожить это волшебство. Сам дом чародея, созданный сверхъестественными средствами, исчез и оставил злого Рукмана стоящего перед Гассаном. Он трепетал, взирая на меч и отвращал лицо от Гассана, чтобы не показать, как опасается он его власти. Гассан же очертил вокруг него мечом черту, прочитав заклинания, которые лишили его памяти, и истребили из ума все его былые знания чародейских наук. Покинув его ожидать достойного наказания по делам своим, пошел Гассан, сопровождаемый Светомилом и Всемилою искать место, где был заключен Падманаб…

Но Сочинитель уверяет читателя, что он не найдёт Падманаба, если только не заглянет в последнюю часть. Поскольку в этой третьей

ТОЛЬКО ВСЕГО И БЫЛО,